— Эх, не завидую я тем, кто у рыбацкого костра не сидел. Кроты они, а не люди, — говорил наш сосед Толя Мыльников, слесарь. Мы стояли с удочками на берегу Витаминного пруда в Уваровке: я, он и мой папа.

Громко квакали лягушки. Я заметил, как кваканье зависит от солнца. Закроет облаком солнце — кваканье одно, откроет — другое, ветер подует — третье, и комариный писк примешивался к кваканью лягушек.

Мыльников Толя выдёргивал ротанов без передышки. И папа выдёргивал — проверял: висит червяк или нет? Висит.

— Я люблю с червяками возиться, — говорил папа. — Червь, — говорил он, — это нитка, связующая небо и землю.

Вдруг леску потянуло. Я думал, зацепило корягу или валенок. И говорю папе:

— Зацепило.

А папе мне:

— Тащи!

Я потащил — и чувствую, как под водой что-то увесистое тянется, причём, упирается, мечется из стороны в сторону, пытается освободиться от крючка.

Папа кричит:

— Андрюха! Дай я дёрну!

— Не торопись, — говорит Мыльников Толя. — Води, води его на кругах. Глотнёт воздуха — сомлеет.

Ну, я тянул, тянул его, тянул, тянул, тянул и выдернул рыбу — карася. И сразу же оборвалась леска.

Карась был тяжёлый, как сковородка. Серебряный, красноватый. Карась. Настоящий такой карась!

— Здоровый, чертяка, — сказал Толя Мыльников и дружески пошлёпал карася ладонью. — Надо бы его сразу выпотрошить, удалить жабры и натереть изнутри солью.

— Успеется, — ответил папа.

Мы положили карася в пакет и отправились домой. Карась глядел из пакета светлым глазом, а мы с папой гордо поглядывали на карася.

— Карась, Андрей, — говорил папа, — рыба, сходная с осетром, но только мельче. У карасёвых — хорошее вкусное мясо, богатое антирахитическим витамином Д. Это очень питательная, нежная и приятная на вкус рыба!..

Мы стали придумывать с папой, что нам из него мама приготовит на обед.

— Можно запечь карася под майонезом! — говорит папа. — Или запечь его в тесте целиком… Можно съесть отварного с картофелем. Зафаршировать! Или сделать заливное.

— А может, просто пожарим в сухарях? — радостно подхватил я. — Или в сметане?

Так мы и сказали маме, увидев её в саду:

— Сделай нам свежежаренного в сметане карася!

А мама как увидела, что он ещё живой, говорит:

— Фу! Не могу смотреть на угасающие рыбьи жизни.

Папа ей:

— А срезанный гриб — тоже страшное зрелище? И можно не выдержать, глядя на его отрезанную ногу?

А мама:

— Я категорически отказываюсь кого-либо отправлять на тот свет.

— Тогда приготовь нам кабачок, — попросил папа.

А мама отвечает:

— Утром как-то не хочется р е з а т ь кабачки.

— Люся, Люся, — не выдержал папа, — тебя никто не просит поросят резать на Рождество. Но кабачок — ведь это совсем другое дело!

— Взгляни на меня, Люся! — папа задрал майку и втянул живот. — Вглядись, какой я! Меня лифт не поднимает, и банки не присасываются к телу. Я понапрасну растратил свою молодость.

— Зато я научила тебя кататься на велосипеде, — сказала мама. — Благодаря мне ты узнал, что такое скорость.

— Скорость — это счастье, — говорю я.

А папа:

— Велосипед в моей жизни — излишество. Я требую неукоснительного режима еды.

— А сколько раз я организовывала чай? — с обидой сказала мама.

— Чтобы прожить жизнь, — папа выпустил карася в таз, — одного, Люся, чая недостаточно! Ты когда-нибудь замечала: едут женщины в метро с огромными сумками? Знаешь, что там у них?

— Нет, — ответила мама.

— У них в сумках убитые животные.

— Не может быть, — прошептала мама.

— Люся, Люся, — папа взял острый нож, — это суровый закон природы. Вон в окне чёрный грач белыми зубами ест невинного козлёнка. Слизень сгрыз селезня. Жаба сжевала кота…

— Съешь плавленый сырок, — предложила мама. — Эрнест Хемингуэй любил плавленые сырки. Как где-нибудь увидит плавленый сырок — весь задрожит. Не успокоится, пока не съест.

— Я хочу съесть животное, — говорит папа. — Любого обитателя гор, лесов или рек.

Карась затаился. Он тихо сидел в тазу и глядел из воды на плывущие облака.

— В конце концов, ужас и смерть ждут каждого! — сказал папа и занёс над ним нож.

В фартуке до земли, без зуба, мрачный совершенно, он начал делать ножом в сторону карася пырятельные движения. Карась зажмурился.

— Знаешь, пап, — говорю я, пока он никого не ранил и не убил, — вообще у нас всё правильно идёт. Но не совсем.

— Что-нибудь не так? — растерялся папа.

— Надо почитать, как это делается, — говорю я. — По-моему, его стоит вынуть из воды.

— Ты прав, сынок, — согласился папа. — Никто не берётся за это дело без надлежащей подготовки.

Он вынес из дома книгу «О вкусной и здоровой пище», открыл главу «Разделка рыбы» и стал мне вслух читать:

«Живую рыбу, прежде чем начать чистить, надо заколоть: острым концом маленького ножа делают глубокий разрез горла между головными плавниками и дают стечь крови».

Папа поднял голову и долго молчал.

— Ты чувствуешь, как пахнет нагретой крапивой? — спросил он наконец. — А скоро опять будет холодно и темно.

— Давай его закоптим! — говорю. Я понял, что папа хочет избегнуть кровопролития.

— Хорош карась в копчёном виде! — обрадовался папа. — Как я люблю, — говорил он, собирая стружки и еловые шишки, — когда идёт дождь, и вся семья в сборе, и чистится картошечка, и рыбка копчёная…

Мы разожгли огонь в чугунной печке на огороде, схватили карася и положили на сеточку над горячим дымом.

— Коптись, мокропузый! — сказал папа. А маме сказал он, строптивый и гордый: — Благодари Бога, Люся, что у тебя есть муж, готовый до самой смерти всех вас кормить и обувать!

Карась зазолотился с боков, его чешуя стала ещё ярче, он весь засверкал, засиял, но даже не подумал прощаться с жизнью.

— Карась, карась! — закричал папа. — Ты почему не сварился в собственном соку?

— Не смей кричать на рыбу, — сказала мама. — Кричать на рыбу — это всё равно что кричать на водоросль.

— Хватит с ним чикаться, — говорит папа. — Сунем его в морозилку. Рыба, замороженная в живом состоянии, если её правильно разморозить, по качеству не отличается от свежей.

Папа завернул карася в газету и положил в холодильник.

Мы постояли, глядя, как солнце садится за тёти Нюрин огород. В Уваровке день нескончаемый — вмещает три московских дня. Можно шесть часов удить, пять — гулять, двенадцать часов спать, восемь — есть, четыре — кататься на велосипеде, а день всё не будет кончаться и не будет.

— Ты заметил, — говорю я, — когда темнеет, какая наступает в мире тишина?

— Я в тоске какой-то, когда темнеет, — отвечал папа. — День умирает, лето скоро отцветёт.

Он прильнул ухом к морозилке и весь превратился в слух.

— Слышишь? Слышишь? — сказал он. — Душа карася расстаётся с телом.

Наутро я проснулся и сразу принюхался: не пахнет ли жареной рыбкой? Ничем вкусным не пахло. Я вышел на кухню и обнаружил там маму с папой, нависших над ледяным карасём.

— После отморожения, Люся, — говорил папа, — рыбу надо положить в холодную воду, а то она будет дряблой и невкусной.

Он снова опустил карася в таз. Тот лежал синий, твёрдый, неподвижный, как древесный ствол.

— Умер, — сказала мама и заплакала.

— Эх ты, Люся, как ты на всё реагируешь! — расстроился папа. — Как Сократ бы на это прореагировал? А Диоген?

— То, что ты сделал, Миша, — сказала мама, — ты всю жизнь об этом будешь жалеть.

А папа — низенький такой, в ботинках, шапке, телогрейке — ей говорит упавшим голосом:

— Люся, Люся, теперь на моей могильной плите ты, наверное, напишешь: «Убийца карася».

— Я напишу: «Любитель прогулок», — сказала мама.

Тут я им говорю:

— Друзья! Что за похоронные настроения? Режьте его на куски, жарьте на сковородке и давайте завтракать!

— Не надо завтракать, в желудке будет тяжесть, — сказала мама.

— В желудке тяжесть — на душе легко! — ответил папа и вдруг вскочил как ошпаренный.

Летним полуднем в тени зелёной антоновки и чёрных слив плавал как ни в чём не бывало, бил хвостом по воде оттаявший карась. Два плавника его, торчавших из воды, горели на солнце, а сам он — пружинистый, гладкий, цвета златоустовского клинка, похож был на резиновую галошу.

— Что ж вы такие обормоты-то, а? — сказала мама, утерев слезу. — Не могут карася отправить к праотцам.

— Люся, Люся! — воскликнул папа, ошарашенный сложностью женской натуры. — В Уваровке климат очень лечебно-профилактический. Он хорошо действует на эмаль зубов, на царапины и наружную оболочку рта, и приятный холодок пробегает по коже, и не бывает цинги, от которой гибнут отважные моряки. Воздух, щупальца сосны и мох леса не дают карасю проститься с жизнью. Но одно твоё слово, Люся, и я любому горло перегрызу.

Сутулый, грустный, молчаливый папа схватил лопату и бросился на карася. Он оскорблял карася, замахивался на него лопатой, предвещал ему всякие ужасы, грозил, что засолит, как селёдку!..

— Дай я тебе причёску поправлю, Миша, — сказала мама, — а то ты на Гитлера похож.

— А ты, Люся, похожа, — сказал папа, бледный как смерть, — на Маргарет Тэтчер.

Им хорошо, они всегда вдвоём. Это я один да один. Папа говорит:

— Ничего, Андрюха, вырастешь, женишься, тоже будешь счастлив, как я.

А я ему:

— Нет, я, наверное, застесняюсь и буду прятаться, такой большой, под столом.

Я поднял голову и увидел лицо Бога. По нему летели вороны. Облака у него были губы, а солнце — зуб золотой.

— Люся, Люся, — звал папа маму. — Ты взрослая женщина! Свари его живьём в кипящем масле!

А мама отвечала:

— Не могу! Я не могу осознать возраст, не верю, что мне тридцать пять, что у меня десятилетний сын и пятилетний кот Кузя, потому что вся моя жизнь — сплошная весна!

— Так не доставайся же ты никому! — папа взял за хвост карася и швырнул его коту.

— На, Кузька, на, — сказал он, — съешь его со всеми потрохами.

Карась лежал на траве, несгибаем и величав. Покой и безмятежность, мир, тишина и симпатия к Кузе сквозили во всей его фигуре.

Кузьма напрягся, сглотнул… и не двинулся с места.

— Кузь, — уговаривал его папа, — Кузь!..

Нос Кузи расширился до необычайных размеров, глаза выпучились, изо рта вырывался рык, но он и головы не поднял от крыльца.

— Встать, когда с тобой русский разговаривает! — крикнул папа.

Кузя не шелохнулся.

— Всё, — говорю. — Я его уже не смогу есть.

— А я его уже не смогу зарезать, — говорит папа. — Он личность, он характер, он существо высшего порядка. Таким карасём можно только отравиться.

— Возьми себя в руки, Миша, — сказала мама, — мужчина ты или нет?

— Нет, — твёрдо ответил папа. — Я книжный червь. Я не могу победить живую рыбу. Я могу победить только полуфабрикат. Да и не такой уж я любитель рыбы. Если я мяса день не ем, меня всего трясёт. А если рыбы — то нет.

— В нашей семье вообще, — вскричал он, воодушевившись, — пора покончить и с мясом, и с рыбой! И прекратить пить чай — это наркотик.

Папа заботливо поднял с земли карася и понёс его в таз. А карась — худенький, как голубь, — ласково приник к папиной груди.

Ночью мы все проснулись: залаял соседский Буран. Кто-то, наверно, ходил за окнами — воровал кусты облепихи. Папа отодвинул занавеску и начал вглядываться в темноту, пытаясь различить под яблоней таз с карасём.

— Как там карась, интересно? — слегка разволновавшись, сказал он.

Да и у нас с мамой заныло сердце: вдруг его утащит какой-нибудь злой человек? Или унесёт в клюве горный орёл?

— Это совсем не такая ночь, — сказала мама, — когда маленьким карасям можно сидеть одним в тазах на улице.

Мы отперли дверь и втроём вышли во двор.

Тёмная, тёмная ночь была, очень тёмная ночь, жутко тёмная, звёздная, с месяцем в небе. Месяц отражался в тазу, и когда карась шевелился во сне, то шевелился и месяц.

Пока мы смотрели на карася, он забеспокоился, проснулся и поднял голову.

— Спи, Гриша, — сказал папа и мягко потрепал карася по затылку. Он назвал его Гришей в честь Григория Распутина.

— Надо внести его в дом, — сказал папа и пошёл впереди, взяв в руки фонарь. Идёт — такой нелюдимый, в пижамных штанах, с тонкими руками. А мы за ним — я и мама — тащим таз.

— Ты мой тупорылый, — бормотал папа, засыпая, — ты мой пучеглазый…

Первое, что он спросил, проснувшись:

— Люся, ты кормила Гришу?

— О жизни карасей мы знаем очень мало, — сказала мама. — Что они любят? Чего терпеть не могут?

— Дай Гришке риса, — говорю я. — Рис похож на личинки жуков-плавунцов.

— Дай лучше гречки, — говорит папа. — Гречка похожа на жареных блох.

А сам несёт уже карасю намятый хлеб в пакете. Я случайно чихнул возле таза с Григорием, так папа меня за это чуть не укокошил.

— Чихает прям! — закричал он. — У меня хлеб открытый! Я карася кормлю этим хлебом. А он чихает!

Маму посылает в магазин, кричит:

— И карасю что-нибудь купи!

Мама Григорию принесла куриные шеи.

— А я видел, несли бедро коровы из магазина! — с упрёком говорил папа.

Наконец, мама сказала ему:

— Отпусти Гришу, Миша. Пусть сам себе добывает пищу. Он решил, что у нас можно как сыр в масле покататься. А нам самим не хватает еды.

Стало уже темнеть, когда мы тронулись в путь. Папа нёс Гришку в целлофановой сумке. Налил туда воды и идёт, а навстречу нам Толя Мыльников — рабочий человек в больших-пребольших кедах.

— Ну как жизнь? — Мыльников Толя сунул папе свою мозолистую руку.

Папа ответил:

— Мы живём хорошо, задавленные делами и неприятностями.

А Толя Мыльников:

— Это вы всё того карася, — говорит, — никак не укантрапупите? Я за вами из-за забора давно слежу, как вы мучаетесь. Дай-ка я его головой об пень хряпну!

— Ты что?! — закричали мы. — Не дадим Григория убить!

На берегу Витаминного пруда папа вынул карася из пакета и похлопал его по плечу:

— Хорошо, карась, — сказал он, — плыви, отдыхай, набирайся сил, звони нам, пиши и всё в таком духе!

Григорий бухнулся в пруд к лягушкам и пиявкам, не затаив никаких обид. Его карманы были набиты гостинцами. Мама забросала его георгинами и пожелала счастливой жизни.

— У карася жизнь недолгая, — сказал Толя Мыльников, — до следующего крючка.

— Теперь он не такой дурак, — ответил папа.