Я чувствовал неизбежность собственного фиаско. В совершенном мире Этта стала бы моей невестой, а Хаим – лучшим другом. Но после разговора с Крэкстоном мои надежды на счастливую жизнь развеялись как дым. Все, что бы я ни делал, оборачивалось злом. Я был на подозрении у полиции. Налоговая инспекция старалась засадить меня за решетку. Даже Крэкстон лгал, и я не знал почему. Я не видел выхода и утешился выпивкой. Опрокинул пару рюмок и залез в ванну. Однако и после мытья не почувствовал себя чистым, а виски не возымело никакого действия.

Меня не беспокоил Крыса и его месть. Я сам человек не робкого десятка и готов бороться за справедливость, не смущаясь неравными шансами. Я чувствовал, любовь моя к Этте истинна, и Бог с ним, с Крысой. По крайней мере, я в ладу с самим собой. Крыса мой друг, и он переживает, я прочитал это в его глазах в "Таргетс-баре". Но мне все равно. Меня занимали только мои чувства. Хотя и горько ощущать себя таким эгоистом.

То же самое и с Хаимом Венцлером. Пусть он и коммунист, но стал моим другом. Временами мы пили из одного стакана и говорили по душам. Из-за Крэкстона и Лоуренса тревога за собственные деньги и свободу полностью овладела мной, я стал ее рабом. Крыса и Хаим действовали согласно своей природе. Они были невинны, а я – подлецом.

Когда меня наконец разобрало виски, я вдруг вспомнил о Поинсеттии Джексон.

Я задумался об этой молодой женщине. Ведь это мое, мое бездушие заставило ее наложить на себя руки! Мне нравился Куинтин Нейлор, но я был с ним не согласен. Кому понадобилось убивать женщину, жизнь которой – сплошная мука и боль? Допустим, какой-нибудь доброхот захотел избавить ее от несчастной доли, разве стал бы он ее вешать? Пуля в голову куда человечней. Нет, Поинсеттиа сама убила себя, потому что лишилась всего: красоты, здоровья, работы. И когда она умоляла оставить хотя бы крышу над головой, я отнял у нее последнее.

К церкви Первого африканского баптиста я пришел в этот вечер в препоганом настроении. Влил в себя виски больше чем нужно и был готов кого угодно винить за то зло, которое сидело во мне. Я обещал Оделлу разделаться с рыжими муравьями в начальной школе при церкви.

В Лос-Анджелесе обитали необыкновенные муравьи: чуть ли не втрое больше черных, а цветом – совсем как пожарная машина. Их укусы были очень болезненны и оставляли шрам. От муравьев больше всего страдали дети, любившие возиться в грязи, где насекомые строили свои жилища.

Я захватил с собой смертельный яд, при этом сам я был морально разбит и в стельку пьян. И все равно у меня не хватило ума остаться дома.

Я открыл дверь ключом, который дал Оделл, и спустился в подвал взять воронку. В кафетерии горел свет. Это меня не смутило. Люди в церкви часто работали допоздна. Я нашел воронку в чулане и направился к выходу в заднем конце подвала. Когда я проходил мимо главной комнаты, я увидел их – Хаима Венцлера с юной женщиной. У нее были черные волосы и бледное лицо.

Хаим улыбнулся мне.

– Изи. – Он встал и направился ко мне, чтобы пожать руку.

– Привет, Хаим, – сказал я.

Не отпуская руки, он потащил меня через всю комнату.

– Это моя дочь, Ширли.

– Очень приятно, – сказал я. – Только знаете, Хаим, у меня есть дело, нужно срочно решить одну проблему.

Мой голос звучал вполне искренне, но они почему-то нахмурились. У них с отцом были совершенно одинаковые ямочки на подбородке.

Хотелось побыстрее убраться отсюда. Комната казалась мне слишком темной и душной. Я нахожусь здесь – не давала покоя мысль, – чтобы дурачить этих людей, так же как дурачил Поинсеттию ложью, будто я всего лишь уборщик. От этой мысли мне становилось дурно. Прежде чем они успели мне что-то сказать, я бросился к выходу.

Школьный двор представлял собой песчаную площадку с тремя бунгало на северной стороне. Муравейники были около кирпичной стены в конце двора. Я включил электрический фонарик и достал бутыль с ядом янтарного цвета. И еще одну – с виски. Отхлебнул своего яда, а потом влил через воронку глоток яда для муравьев.

То, что за этим последовало, было ужасно. Знал бы, что произойдет после того, как яд проникнет внутрь, не согласился бы на такое дело. При электрическом свете песок выглядел как настоящая пустыня вокруг холма. Сначала из отверстия закурился легкий дымок, потом наружу выскочили около двадцати муравьев. Словно охваченные безумием, они бегали по все расширяющемуся кругу, ступая по песку, как лошади на параде. Эти муравьи скрылись во тьме, за ними последовали более слабые.

Несколько муравьев тут же погибли. На близком расстоянии яд был смертелен, и я знал – внутри полно мертвецов. Совсем как в Дахау, когда мы туда попали. Мертвые лежали штабелями, словно бревна на лесном складе.

Входов в муравейник было шесть. Я уничтожил все шесть гнезд, соблюдая своего рода ритуал – прикладываясь к бутылке виски и не отводя взгляда от муравьиных трупов.

Везде повторялось одно и то же, за исключением последнего. Когда я влил в него яд, муравьи почему-то повалили оттуда сотнями. Мне пришлось попятиться, чтобы они не накинулись на меня. В испуге я бросился бежать, даже пару раз споткнулся.

Я бежал без оглядки до самой церкви. Перед тем как войти, допил остатки виски и вышвырнул бутылку. Спускаясь в подвал, оступался на каждой ступеньке. Хаим и его дочь все еще были там. Они удивленно посмотрели на меня, словно я разговаривал сам с собой.

Хаим не сводил с меня пристального взгляда своих почти бесцветных глаз. Может быть, он узнал обо всем? О ФБР, Крэкстоне, муравьях, Поинсеттии и дедушке Ризе. Наверное, он знал и о том дне, когда, проснувшись, я узнал о смерти моей мамы.

– Что с вами, мистер Роулинз? – спросил он.

– Ничего, – ответил я и шагнул вперед. Тяжелый шаг отозвался в моей голове ударом большого барабана.

Хаим подхватил меня под руки. Я понял, что падаю, и попытался удержаться на ногах.

– Ничего особенного, – повторил я, стараясь восстановить равновесие, и, наверное, упал бы, не окажись рядом стена.

К нам подошла Ширли. Ее фарфоровое личико выглядело озабоченным.

– Держись, Изи, – сказал Хаим и засмеялся. – Боюсь, завтра утром ты будешь не в состоянии сортировать одежду.

Я засмеялся вместе с ним.

– Да, было бы хорошо найти мне замену.

Он встряхнул меня, словно желая пробудить от сна.

– Ты мой друг, Изи.

Его хмурый вид огорчил меня. Я вспомнил о всех погибших, которых видел. Вспомнил мужчин, настолько исхудавших, что их можно было принять за подростков, перед глазами предстали массовые погребения невинно убиенных.

– Я не гожусь вам в друзья. Я выгнал ее из дома, понимаете? И теперь она мертва. Мертва! Вы не должны доверять такому ниггеру, как я, Хаим. Вам следует выставить меня за дверь.

И тут я сполз по стене на пол.

– Мы не можем оставить его тут, папа, – сказала Ширли.

Он что-то ей утвердительно ответил. Это прозвучало для меня как музыка, как песня, слова которой я забыл. А то мне уж, признаться, подумалось на мгновение, что он, поняв, в каком тяжком грехе я покаялся, решил убить меня прямо здесь, в подвале церкви.

Он поднял меня на ноги и довел до двери. Я старался идти сам, но время от времени ноги у меня подкашивались. В голове вовсю гремел барабан, а в черном небе сияли фонари. В промежутках между грохотом шагов я слышал, будто мотыльки бьются о стекла.

В одной из машин вспыхнул свет, и я повалился на заднее сиденье. Хаим втащил мои ноги вслед за мной.

Я смутно помнил, как мы куда-то ехали, до меня доносились какие-то утешительные слова. Но я совершенно не помню, как я попал в дом. И я снова свалился, на этот раз – на мягкую постель. Я лежал и долго плакал.