МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Только теперь, в 1933 году, в Болгарии, куда я переселился в надежде спокойно дожить последние годы моей жизни, мне удалось внимательно прочитать «Воспоминания Витте»; до сих пор я заглядывал лишь в те страницы, где упоминались мое имя и имена близких мне людей.

Труд графа Сергея Юльевича Витте представляет, бесспорно, исключительно серьезный вклад для историков, желающих изучить эпоху дореволюционной России. Беспристрастный читатель обратит внимание на болезненную желчность в изложении автора, когда речь идет о деятелях эпохи, а в особенности о государе. Вследствие этого многие факты характеризуются далеко не объективно. Все неудачи государственного управления в изложении автора «Воспоминаний» являются как бы последствием характера государя и того, что все ответственные должности были якобы заняты либо идиотами, либо мошенниками, либо интриганами. Заключение это невольно навязывается читателю «Воспоминаний».

Проведя 17 лет до революции на посту, дававшем мне возможность весьма многое видеть и слышать из безусловно хорошо осведомленных источников, считаю долгом привести относительно некоторых цитируемых Витте фактов и суждений свои о них рассказы с иной, чем его, точки зрения, полагая, что сопоставление моих мемуаров с «Воспоминаниями» С. Ю. даст более справедливую оценку лиц и событий.

До настоящего времени я воздерживался писать какие бы то ни было мемуары, не имея под рукой достаточно для того документов, которые собирал за 17 лет моей службы в качестве начальника канцелярии министерства императорского двора. Все письма и бумаги, имеющие исторический интерес, я откладывал, имея в виду в будущем напечатать подлинные документы и письма лишь с краткими моими заметками, объясняющими возникновение каждой из этих переписок. Все накопленное мною было уложено в два ящика в первые дни ноября 1917 года. Ящики эти были спрятаны у друзей после моего бегства.

С каждым годом уменьшается вероятность их добыть. Прочитав «Воспоминания Витте», я пришел к заключению, что ввиду моего преклонного возраста мой долг, пока память мне не изменила, поделиться тем, что мне известно и чему я был свидетелем, и тем по мере сил способствовать составлению более ясной картины прошедшего.

 

МИНИСТЕРСТВО ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА

Я начал свою службу в лейб-гвардии конном полку в бытность барона (впоследствии графа) Фредерикса командиром этого полка.

Граф Фредерикс вступил в управление министерством императорского двора после коронационных торжеств, заменив графа Воронцова-Дашкова, назначенного наместником на Кавказе.

Положение министра императорского двора и уделов — он же командующий императорской главной квартирой — было особенное, отличавшееся от положения всех других министров. По закону дела министерства двора не входили в ведение Совета министров, и министр не был подведомствен председателю этого Совета. Подчинен он был исключительно и непосредственно государю, получая от него повеления и непосредственно ему же представляя всеподданейшие доклады.

Министру двора подчинены были 17 отдельных управлений, все придворные чины и должности, а также члены императорской фамилии, которые могли докладывать о своих делах государю только через него. Как командующему императорской главной квартирой ему подчинялись все лица свиты.

Должность начальника канцелярии императорского двора с марта 1900 года занимал я, а главной квартиры — граф Гейден, затем князь Орлов и, наконец, флигель-адъютант Нарышкин.

Мы сопровождали министра во всех путешествиях государя и пребываниях двора вне резиденций Их Величеств в Царском Селе.

Граф Фредерикс равно был любим государем и государыней. Оба ценили в нем врожденный такт, спокойствие и здравый смысл, исключительную правдивость и кристальную честность. Любим был граф Фредерикс как своими подчиненными, так и всеми придворными и военными кругами за доброжелательность и обворожительную любезность. Он не любил вмешиваться в дела государственного управления и не имел решающего влияния на поступки государя: Но в трудные минуты государственной и семейной жизни государь всегда делился с ним своими заботами и охотно выслушивал его мнение.

Часто он открывал глаза государю на весьма хитро сплетенные интриги, которые беспощадно клеймил. За всю мою службу при нем он ни одного дня не был в немилости государя, а незначительные вспышки недовольства императрицы быстро ею же сглаживались. Она искренне любила своего «старого джентльмена», как она его в семейном кругу называла.

К сожалению, с 1913 года начались у графа Фредерикса кровоизлияния в мозг, вследствие чего он временами совершенно терял память. Действие этих припадков иногда длилось несколько часов, но иногда и несколько дней. Конечно, Фредериксу следовало бы в то время оставить свой пост, о чем он несколько раз и просил государя, но царь, не желая огорчать старика, настаивал на том, чтобы он оставался при нем. Лица, видевшие Фредерикса во время этих припадков, составляли себе, разумеется, абсолютно ложное мнение об его умственных способностях, более подходящее к характеристике, данной Витте в его «Воспоминаниях». Причина того, что граф не настаивал на своей отставке, была еще и та, что государь не находил лица, могущего заменить Фредерикса, о чем они не раз беседовали между собою. Кандидата в свои заместители министр двора видел в лице князя Виктора Кочубея, и государь, видимо, склонялся его назначить, но Кочубей категорически отказался принять эту должность, считая, что по его характеру должность министра двора ему не подходит.

 

БОЛЕЗНЬ ЦАРЯ И СТОЛКНОВЕНИЕ С ВИТТЕ

Что касается отношения графа Фредерикса к Витте, то он, признавая всю талантливость, в особенности в управлении финансами, Витте, не имел к нему того доверия, которое имел ко многим другим министрам. Причиною тому был один инцидент, мне близко известный, имевший место во время болезни государя тифом в Ливадии в 1902 году.

Когда еще не был окончательно установлен диагноз, граф Фредерикс просил одну из фрейлин доложить государыне, что просит его принять. Через несколько минут императрица спустилась к нему в сад. Государыня сказала Фредериксу, что никого к государю не пустит, и лишь после долгих уговоров сказала, что он сможет видеть царя на следующее утро.

Когда граф спросил государыню, может ли он телеграфировать императрице Марии Федоровне и великому князю Михаилу Александровичу о болезни государя, она ему ответила, что сама это сделает. Граф Фредерикс вернулся с этого доклада в полном недоумении, что ему предпринять. Он просил гоф-медика Гирша при вечернем посещении государя доложить царю о его, Фредерикса, настойчивой просьбе быть принятым на другое утро. На приеме на следующий день Фредерикс доложил императору, что ему необходимо ежедневно видеть царя хотя бы по нескольку минут. Государь обещал уговорить императрицу, чтобы она на все время болезни разрешила Фредериксу приходить в опочивальню. На вопрос министра двора, как поступать со всеподданнейшими докладами, государь решил следующее: граф Фредерикс оповестит всех министров, чтобы они во время болезни царя посылали лишь доклады, требующие немедленного рассмотрения, а резолюции по этим докладам будут им сообщаться министром императорского двора. Затем государь добавил, что уполномочивает графа вскрывать всю переписку, приходящую на его имя, и чтобы начальник его канцелярии составлял всеподданнейшие записки с кратким содержанием поступивших докладов. На вопрос Фредерикса, не выпишет ли государь своего брата, великого князя Михаила Александровича, для замещения Его Величества на время болезни, государь ответил:

— Нет-нет. Миша мне только напутает в делах. Он такой легковерный…

Засим министр поднял вопрос о приезде императрицы Марии Федоровны. Тогда вмешалась в разговор государыня, и было решено, что Царь ей сам телеграфирует, а что министр двора ей будет ежедневно сообщать по телефону бюллетени врачей. Тогда же была решена выписка из Москвы профессора Попова.

В это время в Ялте находились министр иностранных дел граф Ламсдорф и министр финансов С. Ю. Витте, живший в доме министерства путей сообщений, на полдороге между Ялтой и Ливадией. Вскоре после заболевания государя стали приезжать и другие министры. Все они ежедневно собирались у Витте, куда иногда приезжал и граф Фредерикс.

Порядок докладов государю чрез министерство двора велся по точному указанию царя. Но по мере того как болезнь затягивалась, а государыня весьма часто запрещала графу говорить с государем о делах, разрешение многих спешных докладов замедлялось. Этот факт несколько раз обсуждался министрами, собиравшимися у Витте, и возбуждался вопрос о желательности учреждения регентства. Еще до этого граф говорил несколько раз с императрицею по этому поводу и представлял Ее Величеству выписки статей основных законов, имеющих касательство до болезни государя. Царица, однако, упорно настаивала на том, чтобы граф не говорил с императором об этом вопросе.

Во время одного из докладов министра двора государыня прервала его, решив, что он утомляет царя. Тогда император сказал графу, чтобы он докладов такого рода ему не преподносил, а прямо сообщал министрам о последовавшем высочайшем решении.

После этого указания государя министр двора приказал мне такие, без личного доклада разрешенные, дела особо отмечать в реестре, который велся мною о докладах министра двора за время болезни императора. Их имели в виду доложить царю по его выздоровлении. Я при этом случае позволил себе обратить внимание министра на то, что очень важно, чтобы никто из министров не подозревал об этих указаниях государя, с чем граф согласился. Однако он, очевидно; в одном из своих интимных разговоров с Витте ему об этом проговорился, так как несколько дней спустя Витте пригласил министра двора к себе вечером, а на другое утро граф Фредерикс дал мне бумагу, напечатанную на машинке, сказав, что обещал Витте ее подписать, никому пред тем не показывая, в особенности же мне. Прочитав ее, я доложил министру, что ему, безусловно, нельзя ее подписывать. В бумаге был изложен порядок докладов государю на время его болезни, касающихся посторонних министерств, но было добавлено, что если врачи признают невозможным утруждать царя докладами, то соответствующие министры могут их считать как бы получившими высочайшее одобрение; причем в витиеватом слоге этой бумаги было неясно, пользуется ли этим правом только министр двора или же и все прочие министры.

Граф Фредерикс рассердился на мое замечание, заявив, что, по словам С. Ю. Витте, именно подпись этой бумаги узаконит тот порядок всеподданнейших докладов, который он до сих пор практиковал.

Видимо, Витте основательно обработал доверчивого графа, так как, несмотря на все мои пояснения, он настаивал, что сдержит свое обещание и подпишет записку.

Царю как раз в этот день было особенно нехорошо. По возвращении от государя, с которым он о делах не говорил, граф мне заявил, что подпишет бумагу. На это я возразил, что ее контрассигновать не могу. Это окончательно рассердило Фредерикса, заявившего, что приказывает контрассигновать его подпись. Тогда я просил его отрешить меня от должности.

Как раз в этот момент приехал в Ливадию великий князь Михаил Николаевич.

Докладывая о его желании видеть министра, я посоветовал графу поговорить с великим князем как старейшим членом императорской фамилии о том, не превысит ли он своих полномочий, подписывая подобную бумагу. На это граф повторил мне, что обещал ее никому не показывать. Я возразил, что нет надобности сообщать великому князю, от кого получена бумага.

После свидания с великим князем граф уехал в Ялту, и до завтрака я оставался в неизвестности. Вернулся Фредерикс перед завтраком и тотчас же послал за мною. Когда я вошел в его кабинет, он меня обнял и сказал, что погорячился и что от души благодарит меня за настойчивость, которой он обязан тем, что я удержал его от опрометчивого поступка. При этом он добавил: «Я забыл, что уже не командир полка и что вы не корнет Мосолов».

Это было первое и последнее недоразумение между мною и графом за все время моей службы при дворе. Произошел этот случай благодаря безграничному доверию, которое в то время граф питал к Витте. Оказалось, как я потом узнал, что граф не удовлетворился резким суждением великого князя об этой бумаге, а поехал еще и к другим лицам в Ялте, и только то, что он там узнал, его убедило в возможности возникновения нежелательных для него последствий. Но и после этого граф продолжал симпатизировать деятельности Сергея Юльевича, но всегда был настороже при деловых с ним сношениях. В этот же вечер Матильда Ивановна Витте пригласила меня к себе и была более любезна, чем когда-либо. С. Ю. же никогда со мною об этом инциденте не говорил.

 

БОЛЕЗНЬ ГОСУДАРЯ

Говоря о болезни государя, ее могу не сказать несколько слов о государыне императрице Александре Федоровне. Ее Величество никогда до тех пор не вмешивалась не только в дела государственные, но и в обиход при дворе, ограничиваясь распоряжением над своими фрейлинами и женским персоналом при детях.

Со дня заболевания государя императрица явилась строгим цербером у постели больного, не допуская к нему не только посторонних, но и тех, которых желал видеть сам государь. Министра двора она согласилась ежедневно допускать в комнату императора, но часто заставляла его оставаться за ширмою, не показываясь и не разговаривая с государем. Когда Фредерикс испрашивал у императрицы прямо до двора касающиеся какие-либо распоряжения, она обыкновенно говорила, чтобы граф об этом не беспокоился, так как она уже распорядилась. И действительно, императрица отдавала приказания непосредственно ему подчиненным лицам, которые уже затем докладывали о полученных указаниях, причем добавляли, что государыня приказывала о своих распоряжениях не говорить. Все эти приказания передавались фрейлинами А. А. Олениной и С. Орбелиани, а также Е. Н. Оболенской. Скоро, однако, этих фрейлин оказалось недостаточно, и императрица вызвала из Рима бывшую свою фрейлину княжну Марию Викторовну Барятинскую, с которой государыня за три года перед этим поссорилась. Княжна Барятинская, весьма умная и толковая барышня, тогда лет около тридцати, заняла при государыне место ее начальника штаба и всем управляла с большой энергией. Она устранила ненормальность положения, переговаривая с министром и со мной о всех желаниях государыни до отдачи приказаний. При ней эти желания незаметно стали переходить от вопросов, касающихся только так называемых «полковников от котлет», к вопросам, касающимся министров, чем граф Фредерикс ставился иногда в затруднительное положение. В императрице за время болезни государя особенно ярко сказались умственные способности и кругозор маленькой немецкой принцессы, хорошей матери, любящей порядок и экономию в хозяйстве своего дома, но не могущей по внутреннему своему содержанию стать настоящей императрицей, что особенно жаль, так как при твердости ее характера она могла бы помочь государю. Увы, горизонты мысли государыни были много уже, чем у государя, вследствие чего ее помощь ему скорее вредила. Странно, что две родные сестры, получившие одинаковое воспитание и образование, так разнились между собою. Великая княгиня Елисавета Федоровна после нескольких лет пребывания в России душою и понятиями стала совсем русскою, тогда как императрица, любя Россию, до конца своего царствования не могла понять русскую душу и не умела внушить к себе той любви, которую внушала ее сестра. О причинах этого буду говорить в другом месте.

Наконец наступило улучшение в состоянии здоровья государя. Пользующие его врачи ежедневно собирались у меня для составления бюллетеней и часто долго спорили о том, как выразить настоящее состояние больного. Находящиеся в Ялте министры настаивали на желательности объявления государя вне опасности. Лейб-медик Гирш согласился, но профессор Попов объяснил, что еще в течение недели он не находит возможным этого признать, так как период, при котором возможно прободение кишок, не прошел. Ввиду этого я заявил медикам, что после сообщенных раньше в бюллетене улучшений в здоровье государя задержка объявления о том, что он вне опасности, может быть приписана неправильному лечению. Поэтому предполагаю, что министр двора может вернуться к своему первоначальному намерению вызвать берлинскую знаменитость, которую еще в начале болезни советовала выписать императрица Мария Федоровна.

На следующий день профессор Попов присоединился к мнению своих коллег, и было объявлено, что государь уже вне опасности. Это по всей России произвело успокоительное впечатление. Пользующие государя врачи порекомендовали царю совершать прогулки на чистом воздухе, но профессор Попов при этом оговорил: «Лишь по горизонтальным дорогам». Так как в гористой местности Ливадии не было ни одной более или менее горизонтальной дорожки, то граф Фредерикс приказал мне распорядиться устройством таковой в спешном порядке от Ливадии по направлению к Ореанде.

В тот же день приступили к работам по склону горы, подымающейся с моря у самой Ливадии. К первому выходу государя эта дорожка была готова длиною с полверсты. Для царя это был весьма приятный сюрприз, и каждый день затем прокладывали дорожку на столько сажень вперед, на сколько врачи позволяли государю удлинять свою прогулку. Затем ее довели до Ай-Тодора, и пред отъездом вся царская семья проводила туда императора, который там посетил великого князя Михаила Николаевича.

Этот день был для меня праздником, так как тяжелая ответственность спала с моих плеч. Двор провел рождественские праздники в Ливадии, и во время детской елки я получил от Их Величеств гладкий серебряный портсигар с факсимиле подписей: с одной стороны — государя, а с другой — государыни, такой же, как получил министр двора. Сознаюсь, что это высочайшее пребывание в Крыму было для меня одним из самых тяжелых периодов моей службы, если не считать время сопровождения Их Величеств на празднование 300-летия дома Романовых.

 

ЯНВАРЬ 1905 ГОДА

Январь 1905 года был полон происшествий, сильно волновавших двор и все столичное население.

В день Крещения, 6 января, государь с блестящей свитой, предшествуемый духовенством и митрополитом, вышел из Зимнего дворца и отправился к беседке, устроенной на Неве, где происходило водосвятие. Началась торжественная служба, и был дан с Петропавловской крепости обычный салют орудийными выстрелами.

Во время салюта неожиданно для всех упали — как на павильон, так и на фасад Зимнего дворца — круглые картечные пули. В беседке было насчитано около 5 пуль, из коих одна упала совсем рядом с государем. Ни император и никто другой из свиты не дрогнули. Все стояли как вкопанные, недоумевая, что случилось. Только пред самым уходом я и еще несколько лиц свиты подняли с пола павильона по одной пуле.

Крестный ход возвратился в Зимний дворец, и, проходя мимо Николаевского зала, мы увидали несколько разбитых оконных стекол. Кто-то из начальствующих лиц Петербургского округа подошел к государю и объяснил, что в дуле одного из орудий оказался забытый картечный заряд. Государь молча прошел дальше. Впечатление на публику это произвело самое тяжелое. Конечно, никто не верил, что это случайность, все были уверены, что это покушение на государя, исходящее из среды войск.

Из Зимнего дворца я поехал к графу Фредериксу, который сказал мне, что государь очень снисходительно отнесся к инциденту, но повелел, как только что-либо будет известно, дать государю знать, ввиду чего граф мне приказал возможно скорее навести справки. Я телефонировал начальнику артиллерии генералу Канищеву, которого знал еще с войны 1877 года. Он мне обещал прислать военного следователя тотчас после первого дознания. Действительно, еще перед обедом следователь мне сказал, что, по первым показаниям, все кажется так, как было доложено государю, но, конечно, он еще не может окончательно определить, не было ли при этом злого умысла. Я немедленно сообщил о дознании следователя графу, который по телефону уведомил об этом государя. Царь казался весьма обрадованным, что не было покушения, что впоследствии и подтвердилось. Публика же, разумеется, этому мало верила, в особенности ввиду того что в то время было сильное брожение среди рабочих в Петербурге.

Граф Фредерикс требовал, чтобы я был осведомлен о том, что вообще делается в Петербурге, вследствие чего я в следующие за 6 января дни виделся с разными лицами, могущими меня осведомить: с генералом Рыдзевским — шефом жандармов, с военным министром; а чтобы судить о мнении общества, я два раза побывал в «Новом клубе», тогда как вообще редко там показывался. Кроме того, вступал в более подробные разговоры с петербургскими корреспондентами газет, которые почти ежедневно бывали в моей канцелярии, ввиду того что я заведовал придворной цензурой, бывшей особым отделом моей канцелярии. Общее впечатление, которое я вывел из моих осведомлении, было ожидание чего-то грозного, общее недовольство во всех слоях общества, искание виновных во всех неуспехах, постигших Россию.

Между прочим, генерал Рыдзевский, мой предшественник по канцелярии и мой однополчанин, говорил, что через два дня ожидается большая манифестация со священником Гапоном во главе, но что надеются иметь возможность ей помешать, так как, хотя Гапон и считался преданным государственной полиции и своим человеком, все же крепко связался с анархистами. На мой вопрос, считает ли он, что петербургская полиция на высоте своего назначения, Рыдзевский ответил, что не особенно ей доверяет и что гапоновская манифестация будет для нее серьезным экзаменом. Вечером 8 января я звонил по телефону Рыдзевскому, спрашивая его, в каком положении дело. Он мне сказал, что только что вернулся с совещания у министра Святополк-Мирского и что решено было Гапона арестовать, а манифестантов не допускать до Зимнего дворца, для чего вызвать в помощь полиции войсковые части. Уже поздно ночью я опять ему телефонировал (конечно, по секретному проводу) и спросил его, арестован ли Гапон. Он ответил мне, что нет, ввиду того что он засел в одном из домов рабочего квартала и для ареста пришлось бы принести в жертву не менее 10 человек полиции. Решено было его арестовать на следующее утро, при его выступлении. Услышав, вероятно, в моем голосе несогласие с его мнением, он мне сказал: «Что же, ты хочешь, чтобы я взял на свою совесть 10 человеческих жертв из-за этого поганого попа?» На что мой ответ был, что я бы на его месте взял на свою совесть и все 100, так как завтрашний день, по моему мнению, грозит гораздо большими человеческими жертвами, что и действительно, к сожалению, оказалось, не говоря о политических последствиях этих происшествий.

События 9 января всем достаточно известны, чтобы их здесь повторять. Меня лично в этот день поразили бестолковые и бесцельные атаки кавалерии на толпу и несправедливость распоряжений, даваемых начальниками.

На следующий день, то есть на третий день беспорядков, Петербург имел совершенно необычайный вид. На Невском проспекте ходила толпа оборванцев, видимо, из всех подвальных помещений окраин. Магазины были закрыты; электричество, почта, трамвай не действовали. На перекрестках улиц находились посты из нескольких нижних чинов. Эти посты были все как бы облеплены прохожими, сильно жестикулировавшими. Дворы больших зданий на ведущих к Невскому улицах были заняты пехотою, а за нею виднелась кавалерия, — одним словом, полная картина военного положения. Возвратившись с доклада министру, я остался дома и запретил всем чинам моей канцелярии выходить на улицу.

Вечером того же дня ко мне пришел Дмитрий Федорович Трепов, чтобы проститься с моей женою — его сестрою, так как он собирался выехать в действующую армию на Дальний Восток. Говоря со мною о виденных за эти дни беспорядочных действиях полиции и войск, он сказал, что полиция, видимо, не имеет точных инструкций и действует крайне неумело. Между прочим, он нашел особенно неуместным, что войска наступают фронтом иной раз на припертую к стене толпу. Это вызывает ожесточение толпы и заставляет ее оказывать противодействие; следовало бы войскам и полиции стараться вклиниваться в толпу и отрезанные части вгонять во дворы домов, где поодиночке полиции записывать имена и также поодиночке выпускать, когда толпа рассеется. Главных же крикунов препровождать в участки, где подвергать краткому допросу, после чего и их выпускать. Таким образом, по его словам, ему в Москве удавалось многократно рассеивать толпу без кровопролития.

Говоря о своей будущей судьбе, Трепов мне сказал, что, как ему ни тяжело расставаться с семьею, которую оставляет в Петербурге в такое тревожное время, но он счастлив, что едет на фронт, подальше от тяжелой административной ответственности. На мое возражение, что именно в это время он, в сущности, не имеет права не предложить воспользоваться его полицейскою опытностью, Трепов в большом волнении ответил, что по приезде в Петербург он доложил государю причины, побудившие его возвратиться к строевой службе, и при этом случае высказывал царю, что в данный момент считает необходимым систематическою строгостью восстановить порядок в России, но одновременно с этим вводить постепенно и последовательно либеральные мероприятия, клонящиеся к установлению конституционного порядка, причем спросил императора, принял ли он окончательное решение относительно дарования конституции и неуклонного ее проведения. Получив уклончивый ответ государя, Трепов решил твердо настаивать на своем отъезде на Дальний Восток, полагая, что в таком случае никакой пользы он принести не сможет на административном посту, на занятие которого ему намекал царь. После этого разговора Трепов взял с меня слово не упоминать Фредериксу о его пребывании в Петербурге, чтобы не помешать его отъезду, и мы простились.

Утром 11 января я поехал с докладом к министру двора, захватив с собою составленную и написанную мною шпаргалку для доклада, рисующего общее положение дела в столице. Вывод моего доклада был таков, что, при общей растерянности и неумении начальствующих лиц бороться со смутою, я считаю положение государя более чем опасным. И лишь назначение авторитетного лица, могущего объединить все действия войск и администрации в Петербурге, спасет положение.

Я нашел министра в сравнительно спокойном состоянии духа, так как за эти три дня он не выходил и не был осведомлен об истинном положении вещей. Свой доклад я докончил мыслью о том, что место министра двора в данную минуту около государя и что ему необходимо ехать в Царское Село. Фредерикс мне ответил: «О положении дел государь, вероятно, осведомлен, но меня спросит о том, какое же предложение я могу ему сделать для выхода из положения. Что я ему скажу?» — «Найти вместе с государем то лицо, которое можно было бы назначить для объединения всех действий против крамолы, и назначить это лицо еще сегодня». Затем я добавил: «У государя должен быть список кандидатов на посты генерал-губернаторов». Перебирая подходящих лиц, я обратил внимание на генерал-адъютанта М. И. Черткова, как более других подходящего.

Граф Фредерикс решил окончательно ехать в Царское Село и приказал заказать поезд; но тем временем просил меня съездить к градоначальнику Фулону и князю Васильчикову, командиру гвардейского корпуса, которому подчинены были войска, действовавшие против крамолы, и затем немедленно вернуться к нему для доклада о положении столицы, которое я выясняю для данного момента.

Выйдя из дома министра, я с трудом пешком пробрался через бурлящую толпу к дому градоначальника. Генерала Фулона я нашел в кресле, с воспаленными глазами, в расстегнутой тужурке. За креслом стояли два его помощника: один — Фриш, сын члена Государственного совета, и другой, имя которого я не припомню. Оба были как в воду опущенные. Фулон мне сказал: «Доложите министру двора, что полиция совершенно выбилась из сил и положительно справиться с подавлением беспорядков не может. Каждые полчаса получаются известия о том, что открылись новые очаги беспорядков. Помощь войск настолько неумелая, что мне вовсе не помогает. Есть причина опасаться, что часть крамольников отправится в Царское Село. Этому я помешать не могу силами одной полиции». Простившись с генералом, я вышел и, перейдя площадь, вошел в штаб округа. Там, пред кабинетом командира гвардейского корпуса, были собраны старшие начальники войсковых частей гвардии. Когда я вошел к князю Васильчикову, моему бывшему товарищу по полку, я увидел его перед планом Петербурга, распределяющего на нем подчиненные ему войска гвардии. Когда я пояснил причину моего посещения, князь Васильчиков объяснил мне, как разместил все части своего корпуса. На просьбу дать мне те инструкции, которые он преподал войскам, князь Васильчиков мне сказал, что никаких инструкций не давал, что войскам все известно из воинского устава. Наконец, на мой вопрос, надеется ли он справиться с беспорядками, князь Васильчиков ответил, что пока вполне рассчитывает на верность своих войск, несмотря на то что некоторые начальники выражали ему свое беспокойство по этому поводу. Выйдя из кабинета, я переговорил с несколькими находящимися там генералами. Между прочим, с корпусным командиром Зальца, который мне сказал, что Васильчиков распоряжается как на маневрах, распределяя крайне неосновательно войска, и вообще высказывался весьма пессимистически относительно результатов подавления беспорядков в этот день. Вернувшись в дом министра двора, я доложил о всем виденном и слышанном мною. Фредерикс уехал в Царское Село, сказав, что если сочту нужным, то могу его вызвать к телефону по дворцовому проводу.

Вернувшись в свой рабочий кабинет, я начал обдумывать все, что видел и слышал в эти дни. Мне было ясно, что при существующей неурядице на верхах подавление беспорядков невозможно. Более чем когда-либо мне казалось, что все дело должно быть сосредоточено в одних руках, причем необходимо, чтобы назначенное лицо было знакомо с полицейским делом. А такового я видел исключительно в Трепове, которому обещал о нем не напоминать. Дело же было слишком серьезно, и мне казалось, что уже через день, может быть, будет поздно принимать какие-либо меры. Помолившись, я вызвал по телефону дежурного скорохода при кабинете государя. Узнав от него, что граф Фредерикс не был еще у царя с докладом, а ждет приема, я просил позвать его к телефону. На вопрос, что он решил, Фредерикс ответил, что думает, что необходимо назначить генерал-губернатора в Петербург с особыми полномочиями, но что ни на каком лице еще не остановился. Тогда я сказал графу, что если государь захочет назначить лицо, мало знакомое с полицейским делом, то можно было бы ему придать как помощника Д. Ф. Трепова, который уезжает лишь через два дня, а теперь еще в Петербурге. Мысль эта понравилась Фредериксу: «Что же вы раньше о нем не напомнили мне?» Я сказал о моем обещании Трепову и пояснил, что при данных обстоятельствах я счел возможным нарушить это обещание. В это время пришли звать Фредерикса в кабинет государя. Около получаса я находился в большом волнении. Мне казалось, что решается участь царя и России. Наконец меня вызвали по телефону. У аппарата был граф Фредерикc: «Разыщите Трепова и скажите ему немедленно явиться ко мне в парадной форме, так как от меня ему придется ехать в Царское Село. Подробности я вам скажу на словах».

Городские телефоны не действовали. Переход через Невский был более чем затруднителен. Пришлось идти пешком на Пушкинскую улицу, где в меблированных комнатах остановился Трепов. Дома оказалась только его жена, но она не знала, где муж. Оставив записку, содержащую приказание министра двора, я отправился к Фредериксу. Граф передал мне весь свой разговор с государем. Видимо, император из получаемых им известий не мог себе дать отчет о серьезности положения, но после доклада ему стало ясно, что необходимо назначить в столицу генерал-губернатора. Царь не мог сразу остановить свой выбор. Был вызван в кабинет государя генерал Гессе. Перебрали много имен, но ни на ком не могли остановиться. Тогда Фредерикс сказал, что, быть может, облегчится этот выбор для государя, если он решит дать этому лицу как помощника Д. Ф. Трепова. Император, видимо, обрадовался этому предложению, и приказал вызвать Трепова. На этом и кончилась аудиенция у царя.

Два часа ждали мы прибытия Трепова. Наконец он явился. Фредерикс в кратких словах сообщил ему о своем докладе государю, и Трепов уехал в Царское Село. Около 9 часов вечера получилось сообщение по дворцовому проводу, что Трепов едет к министру двора. Трепов объявил, что государь решил учредить Санкт-Петербургское генерал-губернаторство, которому вместе с тем был бы подчинен петербургский гарнизон, и назначить его, Трепова, на этот пост.

Из рассказа Трепова об его посещении государя выяснилось, что царь еще до приезда решился на его назначение, засим разговор его с императором касался исключительно способа усмирения Петербурга. Явился вопрос, куда поселить нового генерал-губернатора, который, очевидно, не мог оставаться в меблированных комнатах на Пушкинской улице.

Граф Фредерикс спросил по телефону указаний царя по этому поводу. Государь лично приказал временно отвести помещение в Зимнем дворце. Я сделал распоряжение и получил ответ от генерала Сперанского, начальника Санкт-Петербургского дворцового управления, что помещение будет готово к 12 часам ночи. Тогда я с Треповым уехал к себе домой. Ехали мы на извозчике, чтобы не обращать на себя внимания. Трепов пошел от меня к министру внутренних дел Святополк-Мирскому, жившему в двух шагах от моего помещения, на Фонтанке. Вернувшись оттуда, он мне рассказал, что сообщил Мирскому о своем назначении и засим просил его вызвать заведующего полицией Лопухина, которому он при Мирском сказал, что просит его к следующему утру прислать доклад о всех распоряжениях, сделанных за январь, и впредь держать его в курсе своих распоряжений. Лопухин ответил, что не считает себя вправе исполнить это требование Трепова. Дмитрий Федорович заявил ему, что в таком случае он завтра утром представит министру внутренних дел требование об исполнении вышесказанного на основании имеющегося у него на то высочайшего повеления, добавив к этому, что делает Лопухина лично ответственным за то, что он, Трепов, доедет благополучно до Зимнего дворца. Было уже около полуночи, когда в моей карете я повез Трепова в Зимний дворец, куда мы и прибыли благополучно.

 

Д. Ф. ТРЕПОВ

10 января, едучи на доклад к министру двора, заехал я в Зимний дворец, где встретил обоих помощников градоначальника, уже с бодрым видом идущих исполнить полученные ими инструкции. Впоследствии я ежедневно заезжал к Трепову, чтобы быть в курсе его распоряжений для доклада о них министру двора. Начиная с этого дня понемногу водворялось спокойствие в Петербурге, Было видно, что с твердостью проводимые меры имели свое воздействие. У Трепова были постоянные совещания как с фабрикантами, так и с депутациями от рабочих, из коих некоторые были приняты и государем в Царском Селе.

Когда позже Трепов был назначен товарищем министра внутренних дел и шефом жандармов, он вместе с семьей переехал на Мойку, в дом, принадлежащий министерству внутренних дел. Я продолжал мои почти ежедневные посещения его.

Граф Витте в своих воспоминаниях характеризует Трепова как «вахмистра по воспитанию, погромщика по убеждениям», хотя потом последнее смягчает, говоря, что погромщиком его, пожалуй, назвать нельзя, но что все же он с удовольствием относился к погромам, если почему-либо считал их нужными, а кроме сего, он возлагает на Трепова всю ответственность за беспорядки, имевшие место после 17 октября, подавление которых стоило немало крови. При этом С. Ю. Витте ни одним словом не упомянул о том, что Трепов, призванный в разгар народных волнений 11 января, их усмирил, не пролив ни одной капли крови, и это исполнил при полной растерянности в верхах. Благодаря своей энергии и умению обращаться с массами ему удалось потушить начавшийся пожар, и его разумные мероприятия вскоре внесли известное успокоение. Конечно, за 9 месяцев своей деятельности Трепов не мог искоренить то движение, которое давно уже таилось в русском народе и которое 10 лет спустя отдало Россию в руки большевизму.

Были ли критикуемые Витте мероприятия подходящими для данного момента или нет, теперь трудно решить, но бесспорно для всех тех, которым пришлось соприкасаться с административными верхами того времени, что он отодвинул настолько падение империи, что явилась возможность дать манифест 17 октября. Если манифест революции не прекратил, то за это нужно винить не его, а тех, которым поручено было проводить реформы, дарованные этим манифестом. Во всяком случае, подавление начала революции 1905 года — огромная заслуга Трепова.

Обратимся теперь к роли государя в тяжелые дни после 9 января, в минуты действительной опасности. Оскудение в России в эту эпоху государственно мыслящими и работоспособными людьми было прямо катастрофическим. Я помню раз, после одного из посещений императора Вильгельма, государь рассказал, что Вильгельм ему рекомендовал при назначении всякого лица на высшую должность одновременно вписывать в секретный список лицо, могущее его заменить. При этом государь выразился так: «Хорошо ему говорить об этом. Когда я, после больших потуг, нахожу лицо, более или менее подходящее на высокий пост, то уже второго никак не найду. Видимо, в Германии больше лиц, подготовленных для занятий высоких должностей». Тогда все полагали, что он тасует одну и ту же колоду, и полагали, что Дума нам даст новых людей. Эта же причина и была виною тому, что Витте после 17 октября, став председателем Совета, не мог долго составить министерства. Да и те, которых он выбрал, далеко не все соответствовали своим назначениям. Это обстоятельство было одною из причин постигшей его неудачи, вину за которую он в своих записках всецело сваливает на государя.

Чтобы вернуться к Трепову, скажу, что его сближение с царем весьма понятно. Речи и доклады Трепова были, даже по мнению самого Витте, искренни и ясны по своей простоте. Причем автор воспоминаний добавляет: «Ибо для лиц политически невежественных все кажется просто и ясно». В общем, соглашаясь с высказанным положением, нахожу, что оно не вполне применимо к Трепову.

Дело в том, что все четыре брата Треповы восприняли у их отца, петербургского градоначальника, особую манеру говорить и писать: по форме довольно резкую, но ясную — не потому, чтобы они не понимали более сложной формы мышления, но потому, что у них был дар выражать свою мысль в особенно лаконической форме. Это придавало особую убедительность их речи, что они прекрасно понимали, и потому этим стилем даже злоупотребляли.

Кстати, хочу рассказать историю знаменитой фразы Трепова. Раз вечером я заехал к нему на Мойку. Он показался мне озабоченным и, видимо, был очень занят. Я сел против него. После довольно долгого молчания он, продолжая заниматься, дал мне на прочтение только что написанную черновую приказа войскам гарнизона на следующий день, когда ожидались особенно сильные беспорядки. Прочитав эту черновую, я подчеркнул в ней фразу: «Патронов не жалеть», — и вернул ее со словами: — В своем ли ты уме?

— Да, в своем. И эта фраза вполне мною обдумана, но я забыл ее подчеркнуть, ты это сделал.

— Понимаешь ли ты, что после этого тебя будут называть не Треповым, а «генералом патронов не жалеть»?

— Знаю это и знаю, что это будет кличка непочетная, но иначе поступить, по совести, не могу. Войск перестали бояться, и они стали сами киснуть. Завтра же, вероятно, придется стрелять. А до сих пор я крови не проливал. Единственный способ отвратить это несчастие и состоит в этой фразе. Неужели ты думаешь, что я не понимаю всех последствий этих слов для себя лично? Ну, а теперь иди, мне некогда. Завтра же зайди узнать результат моего приказа. Тогда скажешь, прав ли я был.

Он оказался прав: толпа побоялась войск после этого энергичного приказа, и ни одного выстрела за этот день дано не было. Трепов, безусловно, знал психологию толпы и имел гражданское мужество действовать согласно своим убеждениям.

Граф Витте часто останавливается в своих воспоминаниях на диктаторской роли Трепова, с видимым укором государю за предоставление тому этих прав. Приняв в соображение положение в Петербурге и во всей России, создавшееся после 9 января, мне кажется совершенно естественным и логичным, что Трепов пользовался всею полнотою власти в это критическое время.

Император, дав. Трепову эти полномочия при самом его назначении, повелел держать его, царя, в постоянном курсе своей деятельности. Это Трепов в точности исполнял. Мне известно, что почти ежедневно Трепов писал государю собственноручные письма с докладами о более или менее значительных своих распоряжениях, и император ему отвечал обыкновенно краткими записками, а иногда присылал для сведения доклады и других министерств, каковые, равно как и все записки государя, Трепов на следующий день возвращал царю.

Когда я после смерти Трепова по высочайшему повелению разбирал все оставшиеся после него бумаги как на его квартире, так и в управлении дворцового коменданта, я не нашел ни одной записки царя или копии с таковой. Насколько мне помнится, до 17 октября у Трепова были лишь один или два личных доклада у государя.

Казалось бы, нельзя упрекать царя в неправильной постановке дела в отношении прав, данных Трепову. Что же касается диктатора Трепова в бытность его дворцовым комендантом, то об этом буду говорить ниже. Назначение Дмитрия Федоровича дворцовым комендантом Витте выставляет как бегство Трепова от ответственной должности, но это, безусловно, неверно. Трепов считал манифест 17 октября пагубным в таком виде, при каком он появился, и находил, что проводить его начала в жизнь должны те лица, которые его написали. Поэтому он еще 16 октября, когда граф Фредерикс со мною был у Витте, говорил мне, что не может оставаться на своем посту и будет просить государя дать ему возможность немедленно сдать должность и уехать за границу, так как оставаться в России опасно ввиду неминуемых попыток террористов его убить. Он просил через меня министра двора поддержать его просьбу пред государем. Насколько мне помнится, 18 или 19 октября граф Фредерикс говорил с царем по этому поводу. Министр мне передал, что, видимо, Его Величество решил о назначении его дворцовым комендантом, причем император сказал: «Только эта должность может сохранить Трепова в живых. Не могу же я после всего того, что он сделал, предать его в руки анархистов. Тут или за границей — безразлично».

После назначения дворцовым комендантом Трепов немедленно взялся за дело преобразования личной охраны государя. Широкая постановка дела охраны была, действительно, в то время необходима. Хотя в более спокойные времена я лично считал правильнее, чтобы дело охраны разделялось между департаментом полиции и дворцовой полицией, но при том антагонизме между ними, на который указывал Трепов, министр двора согласился на доклад Трепова о расширении его полицейских полномочий для данного времени. К сожалению, эта, в сущности, неправильная постановка дела охраны оставалась и после Трепова в силе.

Отношения государя к Трепову после его назначения комендантом остались те же, что и в период «медового месяца». При некоторых разговорах с Д. Ф., когда я ему передавал общую молву о том, что он остался всесильным диктатором, Трепов говорил, что весьма этим тяготится, но что не может прекратить с царем разговоры на темы общего политического положения и что во всех случаях, требующих высочайшего решения, всегда докладывает о том государю.

Прием императором после 17 октября различных черносотенных организаций был несчастием для России. В первое время после 17 октября черносотенцы многократно обращались с просьбою устроить им прием у царя чрез министра двора. Я принципиально отказывал в этом, считая, что такие приемы, помимо органов правительства, не должны иметь места. В это время я узнал из камер-фурьерских журналов о приеме таких лиц и депутаций государем. Считаю нужным пояснить, что такое камер-фурьерский журнал. В этот журнал записывались все приемы и выезды как царя, так и царицы, и все времяпровождение Их Величеств во дворцах. Журналы эти велись в трех экземплярах: один каждое утро клался на письменный стол императора в запечатанном конверте; второй экземпляр, также запечатанный, посылался министру двора; третий же хранился в особом железном ящике у камер-фурьера. Они считались весьма секретными.

Узнав о вышесказанных приемах, я по приказанию Фредерикса спросил у Трепова, не он ли устраивал эти приемы. Трепов ответил отрицательно и прибавил, что находит их крайне нежелательными. Несмотря на все мои старания, мне не удалось точно установить, чрез кого устраивалось большинство этих приемов, но предполагаю, что они устраивались не без участия государыни, в уме которой гнездилось убеждение, что император, присягнувший при коронации самодержавию, не имеет права уступать этих обязанностей без борьбы. Во время моего разговора с Треповым по этому предмету я вынес впечатление, что царь под влиянием панического страха перед революцией великого князя Николая Николаевича, считавшего, что только Витте мог спасти положение, и всей обстановки дней, предшествовавших 17 октября, против своей воли подписал манифест и принимал не без удовольствия тех, которые были противниками этого манифеста. При этом Трепов высказывался об опасности для династии, если благодаря этим приемам не будут приведены в исполнение начала, объявленные императором.

Несколько крупных столкновений мне пришлось лично иметь с доктором Дубровиным. Дело в том, что как начальник канцелярии министерства двора я был и начальником придворной цензуры, и по тогда действовавшему закону все статьи, касавшиеся высочайших особ, подлежали моей предварительной цензуре. Дубровин в своей газете несколько раз упоминал государя, не исполнив положения о предварительной цензуре. Я его вызвал и указал, что впредь буду руководствоваться моими законными правами по отношению к его газете. Дубровин дал мне понять, что то, что он пишет, угодно царю, но я тем не менее настоял на необходимости, чтобы он подчинился. Несколько дней спустя мне была представлена одна из статей, в которой Дубровин говорил о приеме императором одной депутации его приверженцев и приводил слова, сказанные государем. Я его снова вызвал и заставил вычеркнуть эту часть статьи, так как о приеме этой депутации мне не было известно.

Как-то раз, после доклада царю, граф Фредерикс мне сказал, что Дубровин жаловался государю на мою якобы придирчивую строгость к его газете. Я собрал не пропущенные мною статьи и дал их министру для всеподданнейшего доклада. По словам графа, император вполне согласился, что пропустить я таких статей не мог. При первом случае, когда я имел возможность говорить с государем, я упомянул о Дубровине и пояснил, что у меня больше хлопот с газетами, издаваемыми лицами, преданными царю, нежели с газетами либерального направления. Указав на одну, очевидно, Дубровиным выдуманную статью о наследнике цесаревиче и о словах, якобы сказанных, император мне сказал: «Да, это была бы со стороны Дубровина медвежья услуга — пропустить такую статью. Пришлите мне ее, я покажу это государыне».

В то время черносотенцы вообще проявляли большую деятельность. Чтобы охарактеризовать их поведение, приведу один случай со мною. Поздней ночью я услышал телефонный звонок. Взяв трубку с аппарата, стоявшего у моей кровати, я услышал незнакомый голос: «Мы знаем, что вы интригуете против нас — людей, глубоко преданных государю, и мне поручено вам сказать, что если вы не прекратите разных инсинуаций, то мы, со своей стороны, расскажем императрице такое…» Я повесил трубку. Таких ночных звонков ко мне было несколько. Не могу не упомянуть о том, что, видимо, шантажная угроза была приведена в исполнение, так как после этого государыня довольно долгое время меня холодно встречала, и только в случайных разговорах с фрейлинами я узнал, что эти господа прибегли к гнусной клевете о моей частной жизни.

Во время поездки царя в Красное Село для присутствия при окончании маневров у Трепова сделался очень серьезный сердечный припадок. Несмотря на это, он, лежа в кровати, все же продолжал руководить охраною государя. По приезде же в Петергоф проболел более недели. В это время у царя шли совещания о том, какое министерство составить ко времени первой Думы. Трепов считал, что раз царь подписал манифест 17 октября, то он должен составить министерство из лиц, принадлежащих к преобладающей партии, то есть кадетов. Мне известно, что у Трепова были встречи по этому поводу как с Милюковым и Муромцевым, так и с другими выдающимися кадетами. Он мне жаловался на их несговорчивость и непонимание настоящего положения.

С другой стороны, все недовольные манифестом уговаривали государя составить реакционное министерство и набрасывались самым жестоким образом на Трепова, по их мнению, советовавшего царю весьма опасный путь. В числе этих лиц был и родной брат Трепова, Владимир Федорович. После горячего обсуждения этого вопроса с братом В. Ф. Трепов просил устроить ему аудиенцию у государя, дабы лично убедить императора в правильности своего мнения. Д. Ф. Трепов исполнил просьбу брата. Аудиенция его у царя длилась около часа. Результатом всех этих переговоров было министерство Горемыкина, а затем Столыпина. С этого же времени, Д. Ф. Трепов впал в немилость, сначала у императрицы, затем и у государя.

Основная мысль Трепова была та, что раз император дал известные свободы и их узаконил, всякое с его стороны отступление от них явилось бы опасностью для династии. При этом он мне пояснил, что был таким противником манифеста Витте только потому, что предчувствовал, что государь не будет в силах исполнить все дарованное им в этом манифесте.

Вся царская семья выехала на «Штандарте» в шхеры. Я находился в числе лиц, сопровождавших Их Величества. На третий или четвертый день нашего плавания после вечернего чая государь с графом Фредериксом гулял по палубе, на которой находился и я. Царю принесли телеграмму. Прочитав ее, император меня подозвал и дал мне ее прочесть. В ней было сказано, что около 7 часов вечера нашли Д. Ф. Трепова мертвым в его спальне и что врачи предполагают, что у него был сердечный припадок. Государь приказал мне срочно ехать в Петергоф и немедленно приступить к опечатанию всей имеющейся у Трепова корреспонденции как на квартире, так и в управлении дворцового коменданта. Все бумаги потом разобрать и по возвращении Его Величества лично ему доложить.

Несколько минут спустя подошел к «Штандарту» дежурный миноносец и, взяв меня, полным ходом направился в Петергоф, куда я прибыл в шестом часу утра.

Придя в павильон, где жил Трепов с семьею, я нашел в кабинете его тело, уже одетое в свитский мундир, лежащее на кровати. Во всем доме в это время бодрствовала лишь одна монашенка, читавшая псалтырь над телом усопшего. Я помолился у бренных останков моего друга и вызвал по телефону начальника канцелярии дворцового коменданта Ф. Ф. Каналоши-Лефлера, бывшего начальника отделения моей канцелярии. Вместе с ним я немедленно приступил к опечатанию письменного стола и всех бумаг, находившихся в квартире. К этому времени вышла ко мне вдова Трепова, София Сергеевна, рожденная Блохина. Вскрытие тела выяснило, что Д. Ф. скончался естественной смертью. Горе его жены и дочерей было велико. Сообщив все подробности на «Штандарт», я испросил высочайших указаний о похоронах. Погребение состоялось через два дня после кончины на Петергофском кладбище. Присутствовали весь двор и все великие князья, находившиеся в окрестностях Петербурга. Согласно телеграмме графу Фредериксу, государь предполагал прибыть на похороны, но в день погребения я был уведомлен, что царя не будет. Затем я взялся за разборку бумаг и дел покойного. Недели две спустя эта работа была кончена, и к этому времени Их Величества возвратились в Петергоф. На следующий день я получил приказание явиться в Александрию и привезти с собою те дела, которые имею доложить государю. Император меня продержал с докладом более двух с половиной часов. Я привез три весьма объемистые связки дел, которые мною были классифицированы в следующем порядке.

1. Всеподданнейшие доклады и записки, представлявшиеся Треповым во время его генерал-губернаторства и бытность его дворцовым комендантом.

2. Разные секретные дела по справкам, касавшиеся лиц, союзов и разных судебных дел.

3. Всякие записки, касавшиеся политического положения России.

Дела первой категории государь приказал оставить в его кабинете, сказав, что по просмотре он их отправит в собственную Его Величества библиотеку на хранение. На вопрос царя, не нашлись ли в бумагах Трепова его собственноручные записки, мною было представлено императору в особом конверте 5 или 6 записок, по просмотре коих государь приказал передать их вдове Д. Ф., заметив, что для нее будет утешением иметь эти записки, свидетельствующие о благоволении Его Величества к ее покойному мужу. Затем государь спросил, не нашел ли я копии некоторых его записок. Я ответил отрицательно, передав ему рукою Трепова написанный реестр тех записок царя, которые Трепов вернул императору. Этот реестр Его Величество положил в свой письменный стол.

Особенно интересовался царь бумагами второй категории, и мне пришлось ему доложить почти все собранные мною бумаги, причем некоторые из них он сам перечитывал. После доклада я спросил, что с данными бумагами делать. «Я их тоже пошлю в собственную библиотеку», — ответил царь. На мой вопрос, не угодно ли будет Его Величеству часть этих бумаг изъять от прочих, отправляемых в библиотеку, император ответил: «Нет, вы правы, будет лучше их все уничтожить. Возьмите их и сожгите». Что касается третьей категории бумаг, мне было приказано прочесть лишь их заголовки. При этом Его Величество о многих говорил, что Трепов ему их не докладывал, о других же помнил, говорил о своих резолюциях и затем приказал их все оставить у него для отправки в библиотеку.

Что касается частной переписки Трепова, которой я с собою не привез, государь согласился с моим предложением передать вдове все, что касается имущественных дел, а прочую часть уничтожить, добавив: «Впрочем, вы, как друг Дмитрия Федоровича, лучше знаете, что с ними следует сделать; поступайте так, как предполагаете, что покойный Трепов сам этого желал бы».

По окончании доклада государь встал и, прогуливаясь со мною взад и вперед по кабинету, стал говорить о покойном. Он мне высказал, насколько ценил заслуги Трепова и его деятельность после 9 января, и что больше всего ему нравились ясность его взглядов и гражданское мужество их всегда высказывать. После некоторого молчания царь высказал сожаление, что как раз перед кончиной Дмитрий Федорович пережил столько нравственных потрясений и что он приписывает уже болезненному его состоянию то, что Трепов так неожиданно на многое переменил свои взгляды. За этою переменою, сказал император, он никак следовать не мог, что отлично понял и брат Трепова, Владимир Федорович. Разность взглядов с братом должна была тоже огорчать покойного. Припоминается, что государь мне говорил о том что часто Трепова называли диктатором, прибавив к этому: «Вы просмотрев все бумаги, могли убедиться, что он лишь следовал моим указаниям, а я добавлю, что он всегда разумно и энергично их исполнял».

В заключение, когда я привел в порядок привезенные мною бумаги, царь мне сказал: «Однако долго, но хорошо мы с вами поработали. Очень опечалила меня эта неожиданная смерть». Общее мое впечатление было то, что император, безусловно, ценил Трепова, но особой личной к нему симпатии не чувствовал.

В этот же вечер я приступил к сожжению всего того, что мне было поручено уничтожить. А месяц спустя у меня был Щеглов, заведующий собственною Его Величества библиотекою, чтобы сообщить мне по повелению государя, что известные мне бумаги полностью ему переданы на хранение.

Где теперь находятся эти бумаги после разграбления библиотеки большевиками, никому не известно, но нельзя не пожалеть, что пропали столь ценные для истории России документы многих царствований.

 

С. Ю. ВИТТЕ

Как раз теперь, когда «Последние Новости» с готовностью предоставили свои страницы для печатания моих воспоминаний и сопроводили их статьей П. Н. Милюкова, которая взволновала и обрадовала меня совпадением высказываемых мыслей с моими собственными, наступает годовщина исторической даты, бывшей поворотным пунктом в новой истории России.

Я говорю о 17(30) октября 1905 года.

Боюсь, что со смертью князя А. Д. Оболенского, последовавшей на днях, я единственный оставшийся в живых участник событий этих дней. Считаю поэтому своим долгом подробнее остановиться на происшествиях этого месяца и рассказать, что помню, а также дать некоторые объяснения по поводу писанного другими мемуаристами, особенно С. Ю. Витте, игравшим в них главную роль.

Витте пишет, что когда был вынужден в апреле 1905 года оставить пост председателя Совета министров и затем уехать за границу, до него дошли слухи, что в дворцовых сферах говорят, что он вырвал у государя манифест 17 октября.

Витте обвиняет императрицу Александру Федоровну в том, что она будто бы давала «пароль» черносотенной прессе — «Русскому Знамени», «Московским Ведомостям», «Колоколу» и др. — на распространение этих слухов и поддерживала эти газеты материально. В качестве начальника канцелярии министерства императорского двора, ежедневного докладчика и ближайшего советника министра я знал близко все, что происходило при дворе.

Все денежные расходы Их Величеств производились чрез кабинет Его Величества с ведома министра двора. Поэтому категорически утверждаю, что никаких сумм черносотенной прессе ни разу выдано не было. Из личных же сумм государя, так называемых карманных его денег (200 000 рублей в год), оплачивались счета по гардеробу государя и подарки, им делаемые. В редких случаях из этих денег государь оказывал помощь лицам, почему-либо ему близким. Не думаю, чтобы что-либо из этих средств перепало означенной прессе.

Расходами государыни ведал ее секретарь граф Я. Н. Ростовцев. Когда из клубов поползли слухи, что государыня поддерживает черносотенную печать, граф Фредерикс приказал мне их проверить. Я пригласил к себе графа Ростовцева и после часовой беседы с ним убедился в полной вздорности молвы.

По закону я ведал придворной цензурой, созданной специально для контроля всего, что писалось о высочайших особах, их словах, действиях и пр. Статьи в «Русском Знамени» и других газетах, где проводилась мысль, что государя принудили подписать акт о введении конституционного образа правления в России, я неизменно вычеркивал. Особенно много хлопот мне создал Дубровин. Несколько раз он являлся ко мне для объяснений и старался доказать, что об этом знает лично от государя. С Грингмутом по этому же вопросу у меня была переписка.

Все приемы у государя, по положению, проходили чрез церемониальную часть министерства двора. Но в это время государь, действительно, принимал несколько раз, помимо церемониальной части, как бы в частном порядке, Дубровина с его приверженцами, а также какие-то черносотенные депутации из провинции. Министр двора об этом узнал постфактум, просматривая камер-фурьерский журнал. Граф Фредерикс не раз указывал Его Величеству на нежелательность и опасность подобных секретных посещений. Государь отвечал: «Неужели я не могу интересоваться тем, что думают и говорят преданные мне лица о моем управлении государством?»

Эти тайные приемы продолжались около полугода.

Черносотенная печать травила графа Витте грубо и оскорбительно. Находя это возмутительным, я неоднократно звонил по телефону в Управление по делам печати и обращал внимание на недопустимость таких писаний.

Источником, откуда инспирировалась и поддерживалась кампания против Витте, был императорский яхт-клуб. Он посещался молодыми великими князьями и государственными деятелями, принадлежавшими к высшей аристократии.

Считаю нужным сказать несколько слов о положении Сергея Юльевича и Матильды Ивановны при дворе и в обществе. Брак с Витте был вторым, после развода М. И. с первым ее мужем Лисаневичем. Несмотря на то что С. Ю. занимал должность министра финансов при Александре III и Николае II, а при последнем государе был и председателем Совета министров и возведен в графское достоинство, обе государыни, как Мария Федоровна, так и Александра Федоровна, категорически отказывались принимать Матильду Ивановну. Естественно, за государынями не принимали ее и при великокняжеских дворах.

Это обстоятельство служило одной из немалых причин озлобления Витте против двора и света. Жена его в ответ на пренебрежение к ней создала у себя открытый дом с великолепными завтраками, обедами и ужинами и пышными, необычайно оживленными вечерами. На трапезах и вечерах у Витте бывал весь, почти без исключения, тот же самый высший свет и некоторые великие князья.

Как я уже сказал, кампания против Витте шла из яхт-клуба. Те самые господа, которых Сергей Юльевич и Матильда Ивановна прикармливали и которым нередко помогали, были авторами самых злостных сенсаций. Круги, которым клуб импонировал, подхватывали новости, считая их вышедшими из достоверных источников, и пускали по городу.

Витте, бесспорно, потерпел неудачу со своим кабинетом. Он ее приписывал исключительно действиям государя и его окружения, ненависть к которым проглядывает в каждой строке его воспоминаний. Он обвиняет также петербургское общество, бюрократические его верхи и всю повременную печать. Но Витте умалчивает о главной причине его неудачи, которую он при его прозорливости и уме не мог не сознавать: ему не удалось завоевать доверия ни государя и его окружения, ни либерально и даже радикально мыслящих кругов.

В январе 1907 года Витте решил составить справку о манифесте 17 октября.

Я полагаю, что целью этой справки было создать документ исторической ценности, оправдывающий и объясняющий действия С. Ю. в дни, предшествовавшие изданию манифеста. О намерении Витте составить такую памятную записку я узнал от князя Н. Д. Оболенского, интимного друга дома С. Ю. Я высказал желательность создания такого документа при условии, что Витте точно изобразит все сложные события этого периода. Впервые я увидел эту справку в начале февраля у графа Фредерикса. Явившись к графу, я передал ему очередной всеподданнейший доклад. Укладывая бумаги в портфель, Фредерикс взял в руки одну папку и сказал:

— Только что пред вашим приходом это принес мне Сергей Юльевич и просил сегодня же передать Его Величеству; это выдержка из дневника 17 октября.

— Как же вы повезете государю бумагу, сами ее не прочитав? Государь может спросить ваше мнение о желаниях Сергея Юльевича.

Граф поколебался минутку, а затем сказал:

— Возьмите ее, а завтра мне доложите. Я передам ее государю при следующем докладе. Сергей Юльевич все чем-то обижен на всех и на государя. Записки не изменят отношения Его Величества к Сергею Юльевичу и только раздражат государя.

Вернувшись от министра двора, я несколько раз перечитал справку. Любопытная вещь: факты изложены в ней верно и последовательно, а в общем картина создается совсем другая, чем та, которая осталась у меня в памяти. В чем тут дело? Секрет оказался в том, что Витте изложил только факты, благоприятные ему. Получив подтверждение государя и других авторитетных лиц в правильности изложенного (а оспаривать не приходилось, так как факты передавались, действительно, верно), С. Ю. имел бы документ, перелагающий всю вину за неудачи с него на государя, и таким образом был бы оправдан пред историей.

Справка была составлена умно и тонко. При отказе признать ее правильной С. Ю. всегда мог выразить готовность вычеркнуть, что будет найдено неверным, а вычеркивать было нечего.

Я решил при встрече с Витте на его вопрос о справке сказать, что признаю изложенные в ней факты верными, но что, по моему мнению, она требует значительных дополнений и комментариев. И только при наличии таковых она даст верную картину происшедших событий.

На другой день я был приглашен Матильдой Ивановной к завтраку, за которым и высказал свои соображения Витте. Тогда Сергей Юльевич попросил меня написать к его справке все, что я считаю необходимым. Я уклонился, объяснив, что настолько занят, что не могу теперь отдаться составлению «исторических записок»; вообще я не отказываюсь, но, с разрешения графа, откладываю эту работу до моего отпуска.

Возвращая министру справку Сергея Юльевича, я изложил мое о ней мнение. Фредерикс отвез ее государю, у которого она пролежала около трех недель. Затем государь вернул ее Фредериксу без всяких пометок. Министр долго не мог решиться на текст препроводительного письма к графу Витте. Наконец я ему посоветовал лично поехать к С. Ю. и передать справку. Фредерикс согласился со мною, однако откладывал со дня на день, и справка оставалась у него довольно долго.

Граф Фредерикс передавал мне, что государь одобрил, что граф не дал Витте никакого ответа. При этом царь сказал ему: «С Витте всегда так. Ему трудно возражать, но в его словах редко чувствуется искренность».

 

ИСТОРИЯ МАНИФЕСТА 17 ОКТЯБРЯ

За несколько недель до 17 октября в Петергофе заседала комиссия из высших чинов государства для разработки законоположения о новых парламентских учреждениях.

Граф Фредерикс участвовал только в двух заседаниях, на которых председательствовал сам государь. Остальные заседания проходили под председательством графа Сольского. Когда министра двора спрашивали, почему он не присутствует на заседаниях, Фредерикс отвечал: «Да потому, что я в конституционном законодательстве ничего не понимаю. А слушать бесконечные личные пререкания господ членов комиссии мне скучно. Кроме того, меня это и не касается, так как министерство двора, а равно и сам министр, вероятно, останутся вне конституции».

Комиссия заседала в то время, когда под влиянием непрерывных террористических актов и объявленной всеобщей забастовки растерянность в правительственных кругах достигала высшей точки. Все признавали необходимость реформ, но почти никто не отдавал себе отчета в том, в чем они должны выразиться. Одни высказывались за введение либеральной конституции, другие — за создание совещательного органа, третьи — за диктатуру по назначению, а четвертые считали, что порядок и умиротворение должны быть водворены лично государем диктаторскими приемами.

Когда приходилось спрашивать сторонников той или другой реформы, как они себе представляют проведение ее в жизнь, они или отделывались общими местами, или рисовали картины, неминуемо долженствовавшие привести к революции и анархии. Сторонники конституционного образа правления не имели ни малейшего понятия о порядке выборов в представительные учреждения и создания работоспособного большинства. Все заявляли, что это деталь и об этом позаботится уже Сергей Ефимович (Крыжановский).

Я спрашивал губернаторов, представлявшихся в течение этого времени государю, как они думают устроить выборы в своей губернии. Мне отвечали: «Я буду придерживаться строго той инструкции, которую получу». — «Я буду делать пропаганду посредством моих местных органов». — «Буду стараться подкупать или подтасовкою добьюсь желаемого результата».

Как-то в это время я встретился с Д. Ф. Треповым и спросил его, может ли он справиться с крамолою, если 17 октября пройдет без манифеста о свободах, и настолько успокоить революционное движение, чтобы обдуманно и не торопясь провести реформы. Д. Ф. мне ответил, что до сих пор он был в этом уверен, но разговоры на верхах о необходимости реформ так разожгли массы, что теперь уже нужно им что-нибудь дать.

Государь в это время пребывал в Александрии и раздумывал, на что ему решиться, Он понимал, что комиссия ни до чего положительного не договорится. Желая посоветоваться, прежде чем принять решение, государь вызывал к себе лиц, к которым питал доверие, чтобы выслушать их мнение. Среди них были: граф Сольский, барон Будберг, А. С. Танеев, князь Владимир Орлов, граф Гейден, граф Пален, генерал-адъютант Рихтер и Победоносцев.

8 октября государь получил письмо от С. Ю. Витте с просьбой об аудиенции.

После аудиенции, данной 9 октября, распространился слух, что Витте посоветовал государю дать конституцию и брался провести это преобразование. У всех отлегло на душе. Явилась надежда, что неопределенное, напряженное положение наконец кончится. Говорили, что Витте предложил государю дилемму: либо конституцию, либо диктатуру. Поэтому государь вызвал в Петергоф великого князя Николая Николаевича, охотившегося в это время у себя в имении Першино Орловской губернии. Правые круги с восторгом приняли известие о вызове Николая Николаевича, рассчитывая на его энергичную диктатуру. Граф Фредерикс также рассчитывал, что великий князь поддержит государя и успеет подавить крамолу, после чего можно будет думать о конституции.

Ввиду общего недоверия, которое внушал Витте, злые языки говорили, что своими мероприятиями он стремится свергнуть монархический строй и стать президентом республиканской России.

10 октября Витте вновь был вызван в Петергоф. Здесь в присутствии императрицы Александры Федоровны он вновь повторил свой доклад. Но и после повторного доклада государь не дал Витте никакого ответа.

В женской свите говорили, что государыня все это время очень волновалась, боясь, что Витте втянет государя в такую комбинацию, при которой царь от Витте не сможет отделаться, а в преданность последнего Его Величеству она никак не верила.

13-го Витте получил от государя телеграмму: «Впредь до утверждения закона о кабинете поручаю вам объединить деятельность министров, которым ставлю целью восстановить порядок повсеместно. Только при спокойном течении государственной жизни возможна совместная работа правительства с имеющими быть свободно выбранными представителями народа моего». Текст этой телеграммы я получил от графа Фредерикса, которому она была передана составлявшим ее князем Орловым.

Очевидно было, что государь стремится этой телеграммой переложить ответственность на Витте, поручая ему подавление беспорядков. Но мне было также ясно, что Витте увильнет от исполнения этого повеления. И действительно, на следующее утро Витте прибыл в Петербург и доложил, что одним механическим объединением министров, смотрящих в разные стороны, смуты успокоить нельзя. Во время этого свидания обсуждался вопрос, издать ли манифест, или удовольствоваться утверждением всеподданнейшего доклада Витте. Сергей Юльевич настаивал на последнем, как на менее связывающем государя акте.

Вернувшись в Петербург, Витте собрал у себя совещание некоторых министров и Трепова для обсуждения мер по восстановлению железнодорожного движения между столицею и Петергофом. Военный министр генерал Редигер и Трепов заявили, что есть достаточно войск для подавления беспорядков в Петербурге и окрестностях, но нет технических частей для восстановления железнодорожного движения.

15-го граф Витте отправился в Петергоф. На пароходе с ним ехали министр двора князь А. Д. Оболенский и управляющий делами Совета министров Вуич. Витте в пути читал спутникам проект манифеста, написанного в прошедшую ночь князем Н. Д. Оболенским.

По прибытии в Петергоф граф Фредерикс поехал домой, где я его встретил. Министр двора прошел переодеваться. В это время прибыл великий князь Николай Николаевич. Я его провел в кабинет Фредерикса, но когда пошел предупредить графа, великий князь последовал за мною и вошел в уборную. Я удалился, напомнив графу, что через несколько минут ему надо ехать во дворец. Из кабинета я слышал громкий взволнованный голос Николая Николаевича. Чрез несколько минут великий князь выбежал из уборной, вскочил в свой автомобиль и уехал. За ним вышел граф. Фредерикс и, садясь в свою коляску, сказал мне: «Как я разочаровался», — и приказал его ожидать.

Пред завтраком граф мне рассказал, что когда он, обрадованный приездом Николая Николаевича, сказал ему, что его приезд ждали, чтобы назначить диктатором, великий князь, будучи в каком-то неестественном возбуждении, выхватил револьвер и закричал: «Если государь не примет программы Витте и захочет назначить меня диктатором, я застрелюсь у него на глазах из этого самого револьвера. Надо ехать к государю. Я заехал к тебе, чтобы сказать то, что только что сказал. Поддержи во что бы то ни стало Витте. Это необходимо для блага нас и России». — «И затем вы видели, как он убежал, как сумасшедший». Граф добавил: «Прирожденная ольденбургская истерия, видимо, в нем развивается»: Затем Фредерикс мне сообщил, что Витте докладывал государю в присутствии Николая Николаевича и генерал-адъютанта Рихтера и что Николай Николаевич ставил Витте много вопросов.

В 3 часа вновь состоялось совещание у государя, на котором Витте прочел проект манифеста. Государь оставил проект у себя, велев графу зайти к нему в 4 часа. Около 5 часов дня Фредерикс вернулся от государя и сказал мне, что через четверть часа мы едем с ним на миноносце в Петербург и чтобы я приказал по телефону его придворной карете ждать его на Английской набережной.

Когда мы с графом очутились в полутемной каюте миноносца, Фредерикс вынул из своего портфеля три бумаги, оказавшиеся тремя проектами манифеста. Один был составлен Витте (князь Оболенский), другой — Горемыкиным, третий — бароном Будбергом. Фредерикс сообщил мне, что по повелению государя мы еще сегодня вечером отправимся к Витте и постараемся добиться от него согласия на изменение текста его проекта. Ознакомившись с текстами всех трех проектов, я спросил графа:

— А что будет, если Витте заупрямится и не захочет изменить текста своего проекта?

— Все равно государь его завтра подпишет и прикажет опубликовать.

— Но, вероятнее всего, Витте будет настаивать на том, чтобы государь утвердил лишь его всеподданнейший доклад.

— На это государь никоим образом не согласится: это было бы, по мнению Его Величества, равносильно тому, как если бы Витте даровал России конституцию. Итак, окончательно решено — не откладывать, завтра же дать конституцию и назначить Витте председателем Совета министров?

— Да, иного кандидата у государя нет. А о диктатуре нечего и думать. Николай Николаевич окончательно отказался.

— Если Витте будет знать истинное положение вещей, то мы, конечно, ничего от него не добьемся.

— Разверните все ваше красноречие и постарайтесь его уговорить. Для этого государь вас и посылает со мною.

— Для того чтобы чего-нибудь добиться, нужно, чтобы Витте думал, что в случае его отказа опубликование манифеста будет отложено, пока Трепов не усмирит крамолу. Все министры останутся на своих местах. Вы начнете с того, что государь твердо решил дать конституцию посредством обнародования манифеста, а затем поручите мне обсудить с Сергеем Юльевичем его редакцию.

— Хорошо. Так и поведем наше заседание. Я забыл еще сказать вам, что государь приказал до переговоров с Витте повидаться с Треповым и обратить особое внимание на его мнение о проектах. Вы поедете с проектами прямо к Трепову, после чего поедем вместе на Каменноостровский, к Витте.

Из показанных ему проектов Трепов обратил серьезное внимание только на виттовский. После маленького совещания со мною он своим крупным размашистым почерком написал на полях: «Нельзя обещать неисполнимое теперь же» и «Лучше сначала подготовить исполнение, а потом даровать. Такие акты нельзя делать спеша». Трепов на словах поручил мне передать, что если манифест выйдет с текстом графа Витте, немедленно после его опубликования в Петербурге последует кровопролитие и, действительно, придется патронов не жалеть.

В двенадцатом часу мы приехали к Витте и застали у него князя Н. Д. Оболенского. С. Ю. попросил графа Фредерикса разрешить Оболенскому принять участие в нашем совещании, и мы вчетвером перешли в его кабинет.

Фредерикс передал Витте все три проекта. Тот прочитал их и сказал: «Что же, если государю нравится более редакция прочих двух, пусть он им и поручит провести их в жизнь. Да я и не стою за мою редакцию и держусь того мнения, что никакого манифеста не нужно; пусть только государь утвердит мой доклад».

Фредерикс твердо сказал, что относительно формы дарования свобод воля государя неуклонна: дарование это должно последовать в форме манифеста. Витте согласился, заметив: «Значит, тогда мой текст манифеста государем принят?» Фредерикс промолчал.

Мне нужно было, чтобы Трепов сделал свои пометки на полях проекта, чтобы создать впечатление у Витте, что положение не безысходно, что Трепов рекомендует не торопиться с изданием манифеста, и если Витте будет несговорчив, то может быть принят совет Д. Ф. Граф Фредерикс молчал. Наступила пауза. Я сказал, что государь приказал ознакомить Витте с мнением о проекте Трепова. Тут только Витте обратил внимание на заметки на полях и спросил меня: «Что же именно вы хотели бы изменить в моем проекте?»

В своем разговоре с Сергеем Юльевичем Витте я обратил его внимание на то, что вступление у Будберга написано красивее, и притом в общем смысле обещание свобод не так категорично, и в частности совсем умалчивается о свободе собраний, с чем повременить было бы небесполезно. Витте кое с чем согласился, и мы поспорили по поводу отдельных выражений и слов более двух часов. Он соглашался принять вступление Будберга, шел и на изменение смысла отдельных пассажей текста. Весь проект был испещрен пометками, написанными совершенно неразборчивым почерком Витте, и моими и стал неудобочитаем. В переработанном виде текст мне показался более приемлемым, чем первоначальный. Витте согласился с новой редакцией и, встав, заявил: «Ну, довольно, а то мы окончательно испортим столь старательно выработанный текст Н. Д. Оболенского». Позвонил и приказал принести нам закуску и вино. Я решил, пока другие будут закусывать, переписать проект начисто, чтобы избегнуть наутро возражений Витте, что проект не так переписан и что-нибудь в нем искажено. Было решено, что по возвращении в Петергоф текст для подписи государя будет переписан на машинке в моей канцелярии, так как рондисты никоим образом не поспеют его переписать. Пока все закусывали, я успел переписать почти все введение.

Граф Фредерикс, обрадованный благополучным концом нашего заседания, добродушно сказал: «Ну, слава Богу, что мы сговорились. Государь будет так рад, что ему не придется подписывать манифест, который был ему не по душе».

Это было катастрофой нашей дипломатической миссии.

Я взглянул на графа: он хотел еще что-то сказать, но, встретившись со мною глазами, замолчал. Я продолжал переписывать.

Витте встал, прошелся по кабинету, стал под портретом, подаренным ему императором Вильгельмом, и сказал: «Бросьте, Александр Александрович, разбирать мои каракули! Я обдумал. Одно из двух: либо государь мне доверяет и тогда подпишет мой проект манифеста, как я его представлял, либо не доверяет, тогда пусть поручит это дело Будбергу, Горемыкину или кому другому, кого сочтет достойным. Это мое последнеее слово».

Мы все встали. Фредерикс подошел к Витте, чтобы прощаться.

— Очень жалею, что зря заставил вас просидеть у меня всю ночь, — сказал Витте. — Мне следовало вам это сразу сказать, но не хотел оправдать моей репутации несговорчивого, а вот пришлось это сделать.

Мы сели в карету. На дворе было уже утро. Ехали мы долго молча. Наконец Фредерикс заговорил: «Неужели вы думаете, что Витте заупрямился после моих слов?»

Я ответил утвердительно.

На Английской набережной нас ждал миноносец под парами. Придя в каюту, я попросил капитана дать мне большую рюмку коньяку, закусил ломтем черного хлеба и тотчас же заснул на диване как убитый. Проснулся, когда подходили к Петергофу. Фредерикс, с большой сигарой во рту, сидел за столом в той же позе, в которой я его видел пред тем, как заснул. Я спросил, нужно ли к 10 часам приготовить манифест к подписи. Он ответил: «К сожалению, да. Хорошо, что вы отдохнули и поспали. Я вам завидовал. Я так глаз и не сомкнул. Старость».

Никогда больше мы о нашей миссии у Витте с графом Фредериксом не говорили.

По возвращении в Петергоф я немедленно приступил в моей канцелярии к диктовке манифеста в том первоначальном виде, в каком он был написан рукою князя Оболенского. Кончил я эту работу к 9 часам утра и передал ее министру, отправившемуся с докладом к государю. Через час он вернулся и объявил мне, что государь решил подписать манифест и приказал вызвать Витте. Я отправился в канцелярию наблюдать за перепискою всеподданнейшего доклада С. Ю. Несколько экземпляров манифеста было передано на телеграф с указанием немедленно отправить по подписании оригинала Его Величеством, дабы еще 17-го манифест был получен на местах. Оригинал манифеста, перечирканный руками С. Ю. и моей, с пометками Трепова, я спрятал в свой личный архив, где он находится и по сию пору скрытым в России.

Около 5 часов дня прибыл к Фредериксу Витте, и по прочтении манифеста и доклада они вместе отправились к государю, у которого уже находился великий князь Николай Николаевич. В 6 часов с минутами граф Фредерикс телефонировал мне, что манифест подписан Его Величеством и можно приступить к его рассылке.

Меня, разумеется, очень интриговала причина странного поведения великого князя Николая Николаевича и его горячая поддержка Витте. Вскоре я узнал от лиц, близких к великому князю, что в день приезда его посетил рабочий экспедиции заготовления государственных бумаг Ушаков и имел с ним продолжительный разговор, чрезвычайно взволновавший великого князя. Ушаков был одним из вожаков рабочих, остававшихся преданными монархическому строю. Его представил великому князю некто Нарышкин, бывший на охотах великого князя в Першине. Нарышкин в свою очередь исполнял в этом случае желание пресловутого князя Андроникова, познакомившего его с Ушаковым. Андроникову удалось быть принятым государем и государынею и почти всеми министрами. Он мне жаловался, что только два министра не хотят ни за что его принять: Фредерикс и Витте. Кончилось тем, что он все же умудрился втереться к Фредериксу, и единственный, который так до конца его и не принял, был Витте. Ко мне он явился с заявлением, что императрица приказала освободить начинаемую им газету от придворной цензуры. Я ему в этом наотрез отказал и доложил об этом государыне, но так и не понял, делала ли она вышеуказанное распоряжение. Для меня осталось загадкой, было ли свидание Ушакова с великим князем плодом интриги какой-либо партии или отдельного заинтересованного лица.

18 октября, в первый день конституционной России, мы шли с графом Фредериксом на миноносце в Петербург. С нами ехали довольно много лиц государевой свиты. День был свежий, но солнечный. Все казались оживленными и бодрыми. Не знаю, что переживали другие, но я внутренне тревожился за то, в каком состоянии мы найдем Петербург. Мы вошли в Неву и поплыли мимо верфей, фабрик и заводов. Местами замечались скопления рабочих. Кое-где мелькали красные флаги. На Василеостровской набережной— необычайное движение. Тут уже видны кроме красных флагов и лозунги, и плакаты. Подходим к Английской набережной. К нашей группе на палубе вышел граф Фредерикс: «Ну что же, вид Петербурга оживленный и праздничный». — «Так точно, ваше сиятельство. Даже вашу Академию художеств украсили красным флагом». Граф посмотрел на здание Академии: «Как же граф Иван Иванович мог это допустить?»

В это время мы причалили. На Английской набережной была густая толпа. У выхода с пристани стояла придворная карета министра с кучером в красной придворной ливрее, в треуголке с плюмажем. К министру подошел встретивший наш миноносец адъютант морского министра старший лейтенант Зилотти и доложил графу, что были слухи, что толпа останавливала экипажи и высаживала седоков. А тут еще бросающаяся в глаза красная ливрея.

— У вас здесь форменный бунт!?

— Точно так. Толпа с утра наполнила все улицы. Я еле пробрался от Зимнего дворца, который окружен войсками, но на улицах ни войск, ни полиции не видно. Должно быть, их запрятали во дворах домов.

Мы с графом по его настоянию сели в карету и сначала тронулись рысью, но скоро пришлось перейти на шаг. Слышалась площадная ругань, и в карету полетело несколько камней. Труднее всего было проезжать у Николаевского моста и свернуть к конногвардейским казармам. Все же мы благополучно доехали до дома министра на Почтамтской улице. Оттуда я пошел пешком к Д. Ф. Трепову, в дом министерства внутренних дел на Мойке.

Трепов мне рассказал, что вчера поздно ночью ему телефонировал Витте, прося дать инструкции полиции не мешать народу ликовать по случаю манифеста о свободах. Трепов ответил, что им приняты меры, чтобы не допустить толпу врываться во дворцы и казенные здания. Если толпа будет только ликовать, то, конечно, ей в этом никто мешать не собирается. Он лично думает, что вместо ликования будут столкновения с полициею и войсками и прольется немало крови. Трепов тут же добавил, что пока еще стрелять не пришлось; самыми опасными пунктами он считает площадь Зимнего дворца и Литейный мост, где ждет вспышки беспорядков. Беспокоило его то обстоятельство, что ввиду просьбы Витте не препятствовать «ликованию» нельзя было мешать наплыву толпы с окраин столицы и пригородов. Все же сегодня, «в день праздника», он с толпою справится. А вот завтра надо ожидать организованных беспорядков, но тогда он толпу по всему городу не пустит и поэтому будет легче водворить порядок.

— После сегодняшних событий, — продолжал Трепов, — Витте меня больше учить не будет, и я до моего ухода с должности справлюсь с Петербургом. Важно, какие у нас завтра будут известия из провинции.

Когда я вернулся к министру двора, чтобы передать ему мой разговор с Треповым, мы впервые в этот день услышали стрельбу залпами со стороны Зимнего дворца.

Начиная со следующего дня порядок в городе стал постепенно восстанавливаться. Улицы казались опустевшими. На третий день министр приказал директору императорских театров Теляковскому возобновить спектакли, после чего начались представления и в частных театрах. Жизнь столицы постепенно входила в нормальную колею. Однако двор, несмотря на позднюю осень, оставался еще в Петергофе.

Железнодорожная забастовка не была еще полностью ликвидирована.

Оставаясь почти безвыездно в Петергофе, я это время не виделся с Треповым, но узнал, что он просил графа Витте освободить его от занимаемых должностей. Недели через две граф Фредерикс мне сообщил, что государь решил назначить Трепова дворцовым комендантом. Реформа, проведенная им в качестве дворцового коменданта и заключавшаяся в том, что он объединил в своих руках всю охрану государя, подчинив себе полицию, пока на посту оставался Трепов, бывший в прекрасных отношениях с графом Фредериксом, не имела неприятных результатов. К сожалению, реформа эта, носившая временный характер, сохранилась и при преемниках Трепова. Особенно вредно она отразилась при последнем коменданте генерале Воейкове. Граф Фредерикс был уже очень стар и часто болел, я в это время получил назначение в Румынию. Воейкова сдерживать было некому, и он, пользуясь своим влиянием, стал полным и безответственным распорядителем полиции и первым лицом в окружении государя.

Позволю себе привести любопытное свидетельство К. С. Немешаева, начальника Юго-Западных железных дорог, приехавшего по приглашению Витте занять пост министра путей сообщения, о том что происходило на Невском.

Приехав только накануне, Немешаев захотел посмотреть, что делается на улицах. Пробравшись через толпу у Гостиного двора, он с трудом перешел на другую сторону Невского и стал на ступенях у входа в ресторан «Доминик», откуда и наблюдал за толпою. Она все росла. Патрули городовых, несмотря на все старания, не могли заставить ее двигаться. То тут, то там влезали на возвышения какие-то люди и что-то выкрикивали. Толпа запевала «Марсельезу», которая неизменно оканчивалась криком, не похожим на «ура».

Вдруг от Николаевского вокзала появились казаки, идущие полной рысью по. обоим тротуарам Невского, с пиками наперевес. Толпа бросилась врассыпную. Немешаева столкнули со ступеней на панель. Прямо на него неслись казаки. В это время проезжал извозчик, с пролетки которого седок кричал что-то толпе. Немешаев вскочил на подножку, но, поскользнувшись, упал поперек дрожек. В это время подскакал казак и нанес несколько ударов нагайкой оратору, который соскочил в толпу. Казак заставил извозчика свернуть к Гостиному двору. Увидя в это время лежащего в дрожках Немешаева, он успел ему дать несколько ударов нагайкой пониже спины.

Так получил боевое крещение новый министр конституционного правительства.

Витте составлял свой кабинет, как известно, довольно долго и встретил немало трудностей в выборе лиц. Надо сказать, что государь в это время не только не оказывал давления на С. Ю. в смысле указания кандидатов, но не отвергал и предлагаемых.

Кандидатуру Федора Самарина, предложенную Витте, государь принял даже с радостью, но Самарин, вызванный в Петербург, наотрез отказался вступить в кабинет, не сочувствуя программе Витте. Сергей Юльевич был так смущен, что попросил Самарина свой отказ изложить письменно, дабы представить его государю в доказательство того, что Самарин не стал министром по его собственному нежеланию.

Несколько человек, намеченных Витте, также отказались подобно Самарину и Таганцеву. Некоторые это делали по принципиальным соображениям, другие, зная одинокость С. Ю. при дворе и в высших бюрократических кругах, не хотели связывать с ним своей карьеры. К тому же, как я уже несколько раз упоминал, в это время было чрезвычайно мало людей, достойных назначения на ответственные посты. Все это вместе взятое, с одной стороны, объясняет трудное положение, в котором был С. Ю., а с другой — предопределило, что в конце концов им составленный кабинет никого не удовлетворил, в том числе и самого Витте. Достаточно вспомнить, что в первый конституционный кабинет вошел министром внутренних дел П. Н. Дурново, известный своими консервативными взглядами, который позже возглавлял крайне правую группу в Государственном совете.

Министра народного просвещения в новом кабинете, графа И. И. Толстого, я знал очень хорошо. Он был вице-президентом Академии художеств, подчиненной министерству двора. Граф Толстой был человек прямой, честный и с большим чувством такта. У меня осталось впечатление, что он очень хорошо справлялся во время волнений 1905 года со студентами высших учебных заведений, а также умел поддержать лояльные отношения с профессорами. Сочувствуя реформаторской политике Витте, он управлял министерством в духе умеренного либерализма. Поэтому граф Иван Иванович не почел для себя возможным остаться, несмотря на полученное предложение, в кабинете Горемыкина, считая, что новый премьер восстановит бюрократически-консервативное направление, а такие резкие повороты Толстой считал весьма вредными.

Черносотенная пресса долго занималась отставкою графа Толстого, подыскивая для нее причины обидные и даже оскорбительные.

Вспоминаю один разговор с генералом Петром Семеновичем Ванновским во время моего дежурства в качестве флигель-адъютанта в приемной государя. Ванновский был тогда министром народного просвещения. В свое время, когда он еще был военным министром, я довольно продолжительное время был его личным адъютантом и пользовался полным его расположением.

В ожидании доклада у государя мы разговорились. Генерал меня спросил:

— Кто это нашептывает государю разные небылицы, которые по проверке оказываются сплошным вздором?

Я откровенно ответил, что все лица ближайшей свиты настолько дисциплинированны и осторожны, что не станут передавать государю непроверенных слухов.

— В таком случае, вероятно, эти слухи передаются с дамской стороны. Тем хуже, потому что бороться против этого невозможно. Но это еще более затрудняет и без того нелегкие для меня доклады.

— Неужели для вас доклады трудны, ведь государь вам абсолютно доверяет?

— Доверять-то доверяет, но что-то ежится при моих докладах.

— Что вы хотите сказать словом «ежится»?

— А помните смотр Александром III Усть-Ижорского лагеря? Тогда нас промочил проливной дождь. Я обратил ваше внимание на то, что наследник Николай Александрович ежился под дождем. Вот во время моих докладов государь точно так же ежится; а мне изображать из себя дождь не очень приятно.

— А вы знаете, Ваше высокопревосходительство, а ведь и я ежился при первых докладах вам. Ведь вы бываете иногда крутоваты в своих суждениях, и к этому надо привыкнуть.

— Пожалуй, вы правы, но так как, очевидно, государь привыкнуть не может, то я ищу себе заместителя, который умел бы мягче докладывать, но при этом говорил бы правду. Ищу, ищу, но никак найти не могу.

Привожу этот разговор, потому что убежден, что при докладах графа Витте государь именно ежился и потому всячески их укорачивал, уделяя больше внимания и времени докладам отдельных министров.

Несколько слов о Ванновском. Александр III, критически относившийся к последним годам царствования своего отца, высказывал особое возмущение назначениями по армии по происхождению, связям и протекциям. Назначая Ванновского военным министром, государь ему дал простое и категорическое указание: назначения только по старшинству.

И надо отдать справедливость генералу Ванновскому, что он следовал этой директиве неуклонно, чем, правду сказать, восстановил против себя двор и влиятельные круги.

Несколько прямолинейная справедливость Ванновского завоевала ему популярность в широких армейских кругах, но имела то печальное последствие, что к моменту решительных военных событий (русско-японская война) наша армия была совершенно лишена подготовленных кандидатов на командные должности. А те генералы, которые эти должности занимали и к ним были подготовлены, по своей предельной старости вряд ли оказывались на что-либо годными.

Возвращаясь к воспоминаниям об отношениях государя к Витте, я должен с полной уверенностью сказать, что царь не только не доверял своему премьеру, но видел в нем соперника во влияний и популярности. Пассивно сопротивляясь законодательной деятельности премьера тем, что не давал хода всем его проектам, государь тем не менее не решался расстаться с ним до водворения нормального порядка и выборов в Думу. В многочисленные комиссии, рассматривавшие законопроекты социально-экономического порядка, государем были введены лица, явно враждебные Витте, как например граф Алексей П. Игнатьев, всячески тормозивший дело. Успешности работы мешали и разногласия и интриги между самими министрами. Уделяя больше внимания отдельным министрам, чем председателю комиссии, и таким образом его изолируя, царь не способствовал единению и коллегиальной работе. И даже тогда, когда Витте при его невероятной настойчивости удалось протащить законопроект через все инстанции, он оставался лежать у государя без решающей его судьбу резолюции.

А в то же время мне доподлинно известно, что Витте являлся к власти с детально разработанной программой, в которой были предусмотрены финансовые реформы, крестьянское землеустройство, рабочее законодательство и т. п.

Прекрасно сознавая, что он пришел к власти только ввиду общей растерянности и отсутствия соперников, С. Ю. предполагал быстрыми и решительными мерами ввести оздоровление в жизнь страны, завоевать себе популярность в широких общественных кругах и поддержку со стороны прессы. Тем самым Витте думал сделать свою личность незаменимой для государя, поставив его в невозможность уволить в отставку и таким образом получить свободу действий.

Этот план ни в какой степени не удался.

В заключение я приведу мнение о Витте такого наблюдательного и опытного государственного деятеля, как князь Бюлов.

За ужином «á deux» в ресторане Борхардта Бюлов сказал Витте, что, по его мнению, он был хорошим министром при Александре III, был бы еще более на месте при Николае I. Николаю II он был также полезен, пока царь был самодержцем хотя бы только по званию. Но у Витте нет ни одного из качеств, нужных для исполнения обязанностей премьера при парламентарном режиме.

Витте обиженно ответил, что он настроен либерально и сумеет сотрудничать с парламентом, который думает приручить. Бюлов сказал, что, не отрицая его либерализма и европейской культуры, считает, что способ мышления Витте русский, старой школы. Поэтому открытые шлюзы русского парламентаризма его первого и смоют.

Впоследствии, после свидания в Норденей, Бюлов писал, что Витте внешне очень напорист, но под этой напористостью не кроется настоящей непоколебимой энергии.

Невольно напрашивается сравнение таких выдающихся государственных деятелей, как Бюлов и Витте. Оба в своих мемуарах обвиняют монархов. Если Бюлов, жалуясь на неожиданность поступков Вильгельма, его самостоятельность и стремление к деспотизму, делает это в корректной и скрытой форме, то Витте с нескрываемой желчью и озлоблением упрекает государя в бесхарактерности, трусости и двуличности.

Разница в изложении и чувствах объясняется тем, что в то время как князь Бюлов и его супруга были любимцами и баловнями берлинского двора, Витте при дворе терпели по необходимости, супругу его, как я уже говорил выше, совсем не принимали. Постоянные уколы личного самолюбия, вполне понятно, озлобили супругов Витте. Я часто слышал в окружении императрицы, да и в дипломатических кругах, что демонстративно пышные приемы, устраивающиеся в особняке Витте, на которых бывал весь свет и многие великие князья, делались с целью подчеркнуть алчность и беспринципность высших кругов петербургского общества.

Лично приписываю устройство графинею этих вечеров лишь тщеславному ее желанию выявлять свою популярность в высших кругах нашей знати.

После кончины Витте в начале войны государю было угодно поручить генерал-адъютанту К. К. Максимовичу совместно со мною разобрать оставшиеся после С. Ю. бумаги, находившиеся в его доме на Каменноостровском. Между немногочисленными найденными нами делами ничего не оказалось политически интересного. Мы, разумеется, старались найти дневник С. Ю., о котором столь много говорилось. Однако нашлось только отчасти рукою графа писанное, подробное оглавление «Воспоминаний». На наши вопросы, где находится дневник, Матильда Ивановна нам заявила, что ничего не знает; в чем и дала подписку. По докладу Максимовича царю о результатах возложенного на нас поручения государь подробно прочел оглавление и выразил сожаление, что нам не удалось разыскать самый дневник, прибавив: «Могу себе представить, что он там только про меня не писал».