Париж

Симоне хотелось петь и кричать во все горло, поведать о своем счастье благоухающим кошкам, цветущей лаванде, словом, всем, кто готов был ее слушать. Она была свободна. Она вернулась домой из Намакваленда. Она прижимала к груди Ветхий Завет Кира. Долина Африканской циветты переливалась богатством пурпура, лаванда цвела пышным цветом, воздух благоухал цибетином. Мужчины оставляли работу на полях, чтобы присоединиться к своим женщинам, жеребцы проявляли игривость и кокетство в своих стойлах, а кобылы испускали обильные струи мочи, во всеуслышание объявляя о своей внесезонной готовности к совокуплению.

Симона задавалась вопросом: может быть, изменилась она, а не замок и его окрестности? Теперь, став женщиной, она научилась ценить очарование долины, дома, который стал ее убежищем.

Появилась Франсуаза; она решила выйти из замка на прогулку. Полная жизни и энергии иллюзия, столь же бесполезная, как и призраки мадам Габриэль, она срывала цветы лаванды и подбрасывала их вверх, и легкий ветерок подхватывал их. Она обошла окрестные холмы, когда после одного особенно утомительного вечера обнаружила первые морщинки в уголках глаз и заметила, что кожа на лице посерела и обвисла.

— Возраст дает о себе знать неожиданно и сразу, — заявила ей мадам Габриэль, когда Франсуаза обратилась в то утро к ней за советом. — Однажды ты просыпаешься и обнаруживаешь, что ровная здоровая кожа на шее пошла складками, как мехи аккордеона. Или что круглый подбородок, которым ты так гордилась в тридцать пять, вдруг становится остреньким и шершавым, а некогда стройная спина вдруг отказывается выпрямляться. Но prendre courage, Франсуаза, наберись мужества. Далее неизбежно наступает время, когда не наблюдается никаких перемен, — так природа вынуждает нас к смирению, чтобы дать время примириться с каждой фазой еще до того, как процесс продолжается. Считай время своим союзником, потому как каждая морщинка означает приобретенный бесценный опыт, а именно опыт превращает женщину обычную в женщину, возбуждающую интерес. А теперь ступай и прогуляйся по холмам. — С этими словами мадам Габриэль легонько похлопала дочь веером по плечу и посоветовала ей заняться изучением творений великих мастеров — Мольера, Бодлера, Бальзака, Золя, — даже если она не любит читать. Потому что вскоре ей понадобятся все средства соблазнения, чтобы очаровать своих поклонников.

Франсуаза только мило пожала очаровательными плечами.

— Ты, конечно, вольна полагать, что я ценю лишь физическую красоту, но ведь тайные знания, которыми я обладаю, и в будущем будут привлекать ко мне новых поклонников. — И, бормоча себе под нос что-то о жилке вожделения, она выпорхнула из гостиной.

И вот теперь, с вершины холма в долине Африканской циветты, бабушка наблюдала за Симоной на поросшем клевером холме и за Франсуазой, скорбевшей о приближающейся зрелости в долине у его подножия. Ее дочь, конечно, обладает красотой и чувственностью, но она — эгоистичная и тщеславная особа. А у этих черт есть и свои преимущества, и свои недостатки. Оставаясь в душе соблазнительницей, она подняла caprice d'une jolie femme — право красивой женщины на мимолетные причуды и милые глупости — на недосягаемую высоту, превратив его в искусство. И в этом заключался ее бесспорный талант. Мужчина, добившийся ее расположения и благосклонности, чувствовал себя особенным, непохожим на других. И готовым положить все золото мира к ее ногам. Но тщеславие взяло верх. И сейчас она все больше времени проводила в поисках эликсира, способного вернуть ей молодость. Впрочем, сейчас мадам Габриэль заботила отнюдь не Франсуаза.

Убийство Кира по-прежнему оставалось загадкой, и Симона откровенно пренебрегала своими семейными обязанностями. В девятнадцать она превратилась в блистательную женщину, чувственность и яростная решимость которой привели ее сначала в Персию, а потом в Южную Африку. Когда мадам Габриэль не удалось убедить внучку не покидать родной дом, она умолила своих призраков пересечь бурные моря и океаны и преодолеть обжигающие пустыни, чтобы присматривать за Симоной. Вернувшись, они поведали ей истории о потоке беженцев из поселений зулусов, о распрях между Лондонским обществом миссионеров и колонией буров на мысе Доброй Надежды, а также о вторжении Сесиля Рода и Паулюса Крюгера в Британский протекторат Бечуаналанд. А еще они доставили ее внучку домой целой и невредимой.

Мадам Габриэль, придя к выводу, что Симона остепенилась и готова принять на себя ее обязанности, нанесла визит в квартал Маре. Она предложила своему отцу поселиться в недавно возведенном новом крыле замка, откуда открывался великолепный вид на окрестные холмы, и убедить его, как она неоднократно пыталась проделать это раньше, что долина Африканской циветты — слишком славное местечко, чтобы отдать его на растерзание антисемитам.

Услышав это, раввин Абрамович схватил свою кипу и зашвырнул ее на канделябр, как будто собирался пуститься в пляс под ритмы псалмов, которые распевают в субботу, священный день отдохновения. Приняв это за выражение согласия, мадам Габриэль запечатлела на его лбу поцелуй и в приподнятом настроении выплыла из дома номер 13 по улице Роз.

Ее отец молча проводил свою дочь через залитый солнечными лучами сад, в котором росли розы, постоял у деревянной калитки и помахал ей на прощание рукой. И тогда она скорее почувствовала, нежели услышала, те слова, что он произнес ей вслед.

— Эстер, мой дом — моя крепость. Я предлагаю здесь микву в качестве духовного очищения; здесь заседает бет дин. Здесь место духовного исцеления, в которое мне не стыдно пригласить Господа нашего. Я — еврей, не лучше и не хуже других, и дом номер 13 по улице Роз был и останется частью меня, частью моей сущности. Я никогда не покину свой дом… и не отвернусь от своей паствы. — Увидев ошеломленное выражение на лице своей дочери, раввин надел на голову ермолку. — Эстер, подожди. Если ты пообещаешь приготовить кошерную пищу, я, так и быть, загляну к тебе на обед.

А теперь все пошло прахом. Ее отец отказался выполнить ее самое сокровенное желание, а Симоне, похоже, было в высшей степени наплевать на будущее империи д'Оноре. Мадам Габриэль раздраженно сдернула перчатки и сердито хлопнула себя по плечу, напугав жизнерадостного и пышно одетого кастрата, который ненадолго выбрался из-под ее подмышки, чтобы глотнуть свежего воздуха. Она залпом проглотила изрядную дозу абсента и, сочтя, что этого недостаточно, налила себе еще стаканчик, отчего призрак Золя разволновался не на шутку. Она прикрыла глаза ладошкой, чтобы не видеть порхания взволнованных духов. Пытаясь внушить ей осознание важности момента, они носились вокруг нее столь рьяно и отчаянно, что породили легкий ветерок, обвевающий ее щеки. В воцарившейся суматохе она едва расслышала, как взволнованно икает Гюнтер, возвещая очередной назревающий скандал, или как Ференц Лист нервно постукивает по ее ногтям, желая предупредить о прибытии незваных гостей.

Прищурившись, она посмотрела в сторону ворот и, к своему неописуемому удивлению, обнаружила, что там остановились два экипажа. Она поправила свои голубые локоны, пригладила юбки и обратилась к Эмилю Золя:

— Mon cher monsieur, мой дорогой месье, как, по-вашему, какое невоспитанное создание способно явиться в гости без предварительного уведомления, да еще в столь неурочный час? — Хотя внутренний голос ясно и недвусмысленно подсказал, что гости прибыли отнюдь не к ней. — А к кому же тогда? Ты хочешь сказать, к Симоне?

«А вот это тебе придется выяснить самой», — хором отвечали ее дорогие призраки.