1

Ёсида был болен туберкулезом. С первыми же холодами поднялась высокая температура и начался нестерпимый кашель. Когда он кашлял, ему казалось, что все в груди переворачивается. За какие-то четыре или пять дней от него остались лишь кожа да кости. Потом он уже не кашлял. Не потому, что кашель прошел, просто мышцы живота так уставали, что он больше не мог кашлять. А стоило хоть один раз кашлянуть, как сердце начинало бешено колотиться, и пока оно не успокаивалось, ему бывало очень плохо. Он переставал кашлять потому, что ослаб, лишился сил, которые еще были в начале болезни. Дышать было все труднее, поэтому приходилось делать частые и неглубокие вздохи.

До того, как болезнь обострилась, Ёсида считал, что у него обычный эпидемический грипп. Он инстинктивно пытался избежать правды, вновь и вновь говорил себе: «Завтра должно быть лучше», однако обманывался в своих ожиданиях, напрасно терпел, откладывая визит к врачу со дня на день, бегал в уборную, когда становилось тяжело дышать. А когда он решился наконец позвать врача, он уже был худой как щепка, с впалыми щеками, еле двигался. За два-три дня в постели на его теле даже появились следы, напоминающие пролежни. Он то и дело повторял: «Вот так», «Вот так», а потом ослабевшим голосом начинал жаловаться: «Как тяжело, как плохо». Каждую ночь это томление, возникающее непонятно откуда, изматывало и без того ослабевшие нервы Ёсида.

Никогда прежде такого с ним не случалось, он мучительно пытался отыскать причину этого беспокойства. Возможно, он так ослаб от повышенного сердцебиения, или это было обычным проявлением болезни, или его чувствительная нервная система заставляла его переживать эти муки. — Ёсида почти не мог двигаться, дышал с трудом, сохраняя по возможности неподвижное положение, которое, как он полагал, со стороны выглядит чопорным. Он спрашивал себя, что будет с ним, если что-то неожиданно нарушит это равновесие. Ёсида серьезно размышлял над тем, что один или два раза в жизни ему придется столкнуться с серьезным землетрясением или пожаром. Ёсида понимал необходимость непрекращающихся усилий, чтобы продолжать жить дальше в таком состоянии. Если у него вдруг появится тень сомнения, как у канатоходца, то ему суждено тут же упасть в бездну глубокого страдания. Однако сколько бы он об этом ни думал, никак не мог найти решения задачи из-за отсутствия необходимых знаний. Ведь чтобы разобраться в причине тревоги, или хотя бы для того, чтобы рассудить, что так, а что не так, ему все равно не оставалось ничего иного, как исходить из собственного чувства тревоги. Естественно предположить, что в результате он пришел бы к тому, что окончательно перестал понимать, что происходит. Однако Ёсида даже в таком состоянии вряд ли мог просто примириться, отчего его муки с каждым днем лишь умножались.

Ёсида также мучило то, что у этой тревоги были последствия. Кто-то должен был сходить за врачом, и кто-то должен был сидеть ночью у его постели. Ему было тяжело попросить человека, закончившего свой рабочий день и собиравшегося уже ко сну, сходить за врачом, жившим в половине ри от его дома по проселочной дороге. Или же попросить мать, которой уже было за шестьдесят, посидеть ночью у его постели. Когда наступал момент и Ёсида намеревался решительно попросить об этом, он сталкивался с вопросом: как заставить непонятливую мать понять всю тяжесть его положения? — Нет, даже если он сможет ей об этом сказать, мать примет это со свойственным ей спокойствием, а человек, которого он попросит сходить за врачом, возьмется за поручение с большой неохотой, и тогда страдания Ёсида окажутся напрасными, как попытка сдвинуть высокую гору с места пустыми фантазиями. — Но все же, почему появляется эта тревога? А точнее, почему тревога влечет за собой тревогу? Он думал о том, что все уже заснули и вряд ли найдется кто-то, чтобы вызвать ему врача, а также о том, что заснула его мама, и он остался один на один с долгими одинокими ночными часами, а еще о том, что если в ночи его непонятная тревога обретет хоть какую-нибудь форму, он не сможет больше ничего сделать. Поэтому, закрывая глаза, он спрашивал себя: «Терпеть или попросить?», понимая, что кроме этого выбора у него нет иного решения. Даже если он сможет почувствовать в себе, хотя бы неясно, другое решение, в том безвыходном положении, в котором оказалось и его тело, и его душа, ему будет еще труднее отказаться от своего заблуждения, и в результате страдания, связывающие его по рукам и ногам, будут лишь множиться. В конце концов, он не сможет терпеть эти страдания и примет окончательное решение: «Чем так мучаться, лучше сказать». Однако в этот самый момент его охватит чувство безысходности, и беспечное существование матери, садящей подле, будет выводить его из себя. «Она так близко, почему же я не могу сделать так, чтобы она меня поняла». Ёсида захочется извлечь свою боль из груди и швырнуть ей в лицо, чтоб только избавиться от своего раздражения.

Однако, в конце концов, и это сведется к жалобам, слабым и трусливым: «Как тяжело, как плохо!». Если задуматься, это будет не столько слабостью, сколько подсознательным желанием человека, оказавшегося в безвыходном положении, обратить на себя внимание, когда что-то случится посреди ночи. Ему неизбежно останется терпеть бессонные и одинокие ночи.

Много раз Ёсида думал: «Мне бы хоть просто спокойно поспать». Будь у него хоть надежда заснуть этой ночью, он бы не страдал, несмотря на всю свою маяту. Самым тяжелым было то, что он не мог ни днем, ни ночью уповать на сон. Чтобы хоть немного справиться с болью в груди, Ёсида сидел в постели и день и ночь. И сон, казалось, не имеет к нему никакого отношения, как слабый солнечный свет, который то появляется, то исчезает в небе в дождливый день. Как бы ни устала его мама, ухаживая за ним весь день, с приходом ночи она всегда сладко засыпала, казалось, что ей хорошо, и в этом Ёсида видел ее черствость по отношению к себе. В конце концов, говорил он, пришло время и мне заснуть, — и продолжал свои попытки.

Как-то раз вечером в комнату Ёсида проскользнула кошка. Раньше эта кошка всегда спала в постели Ёсида, однако с тех пор, как он заболел, он просил не впускать ее сюда, сказав, что она ему мешает. Когда Ёсида вдруг услышал знакомое «мяу» и увидел, как кошка вышагивает по комнате, то не мог сдержаться и разволновался. Он думал позвать маму, которая спала в соседней комнате, однако она уже два или три дня тоже лежала в постели, кажется, с гриппом. Ёсида подумал, что уход нужен и ему, и ей, и предложил вызвать сиделку. Мать категорически отказалась, настаивая на своем: «Раз ты терпишь, значит и я смогу». Ёсида стало тягостно на душе, и предложение так и не осуществилось. И теперь Ёсида не мог разбудить маму из-за какой-то кошки. Ёсида думал об этой кошке и спрашивал себя: «Я знал, что такое может случиться, почему же я так нервничаю?» Он не мог не возмущаться, потому что жертва, которую он принес, разволновавшись, оказалась совершенно бессмысленной. Он понимал, что от его раздражения ничего не изменится. Однако выгнать ничего не понимающую кошку в его нынешнем состоянии, когда он почти не может шевелиться, было трудной задачей.

Кошка добралась до подушки Ёсида и хотела, как обычно, проскользнуть через распахнутый воротник его ночной сорочки. Щекой Ёсида почувствовал, что нос у кошки холодный, а шерсть мокрая от инея на улице. Ёсида повернул шею и запахнул ворот рубашки. Кошка быстро забралась на подушку и попыталась просунуть голову в другую щель. Ёсида одной рукой оттолкнул морду кошки. От безвыходности он сделал это грубо, оскорбляя чувства кошки к хозяину, он хотел, чтобы это животное, которое понимало только язык наказаний, почувствовало недоверие и оставило свои попытки. Стоило ему только вообразить, что это ему удалось, как кошка медленно вскарабкалась на одеяло, свернулась клубком и принялась вылизывать шерсть. Столкнуть ее с этого места Ёсида уже не мог. Дыхание стало тяжелым, словно он ступал по тонкому льду. Растущее раздражение вынуждало его принять решение: позвать мать или что-то предпринять самому. Возможно, он смог бы терпеть и дальше. Однако он понимал, что в таком случае лишится возможности заснуть или хотя бы забыться. Сколько это продлится, зависит теперь от кошки и от матери, которая неизвестно когда проснется. От этих мыслей ему стало казаться, что он ни за что не больше не может так по-дурацки терпеть. Чтобы разбудить маму, ему придется подавить свои чувства и прокричать несколько раз, и одно это вызвало в нем тягостное чувство. — Впервые за последние несколько дней Ёсида стал медленно подниматься. Он перевернулся в постели и крепко схватил кошку, спящую на его одеяле. Даже от такого незначительного движения в Ёсида заколыхались волны беспокойства. Однако Ёсида уже ничего не мог поделать, поэтому он отбросил кошку в угол комнаты со словами: «Не беспокой меня больше». А затем вернулся в постель, тяжело перехватывая воздух из-за того, что только что поддался искушению.

 

2

Однако нестерпимые страдания Ёсида стали сходить на нет. Он обрел сон, который и вправду был похож на сон. Потом он смог с облегчением сказать себе: «Да, ничего не скажешь, было туго». И, наконец, две тяжелые недели остались лишь в его памяти. Это не были мысли или воспоминания, а лишь сумбурное нагромождение камней. Ёсида вспомнил, что при самых тяжелых приступах кашля ему в голову почему-то всегда приходили слова, смысла которых он не понимал. «Гирканский тигр». Может быть, эти слова напоминали звук, вырывавшийся из его горла при кашле, может, они были похожи на слова медитации: «Я — гирканский тигр». Однако кашель стихал, оставляя неясную мысль о том, что же такое «гирканский тигр». Ёсида решил, что натолкнулся на эти слова в какой-нибудь книжке, прочитанной перед сном, однако в какой именно, вспомнить никак не мог. Перед глазами он видел картинки — себя со стороны. Когда Ёсида совсем уставал от кашля, он ложился на подушку, чуть подкашливая, а когда больше не мог сдерживаться, то просто позволял кашлю выходить наружу, и его голова при каждом позыве сотрясалась. И тогда перед его глазами возникало множество картинок, на которых был он сам.

Все это были тягостные воспоминания прошедших двух недель. Однако даже бессонными ночами ему удавалось порой ощутить в своем сердце надежду.

Однажды вечером Ёсида отыскал табак. На глаза Ёсида в углу комнаты подле жаровни — хибати попался мешочек с резаным табаком и трубка. Они не просто находились в поле зрения, Ёсида словно через силу заставлял себя смотреть на табак, и чувствовал, как от одного этого зарождается невыразимо приятное ощущение. Именно от этого ощущения Ёсида не мог заснуть, ему было чересчур приятно. У него даже немного горели щёки. Однако он ни за что не хотел отворачиваться и пытаться заснуть. Тогда бы весенняя ночь, которую он так старательно сотворил в себе, мгновенно сменилась болезненной зимой. Однако бессонница вызывала у Ёсида усталость. Как-то раз ему рассказывали про одну научную теорию, по которой причина бессонницы заключается в том, что больной не желает спать. С тех пор, как Ёсида услышал об этом, каждый раз, когда не мог заснуть, он спрашивал себя, а есть ли у него действительно желание заснуть, и всю ночь выискивал его в себе. Однако теперь он все понимал, ему не надо было ничего искать. Когда настал момент решиться, превращать ли свое скрытое желание в действие или нет, Ёсида должен был наотрез отказаться. Даже совершив те несколько шагов, которые отделяют его от курительных принадлежностей, независимо от того, закурит он или нет, уничтожат его теперешнее ощущение весенней ночи. Ёсида предполагал, что единственная затяжка вызовет кашель, который продлится много дней. Но, прежде всего, он подумал о спящей матери, которая всегда сердилась и отчитывала его за все неприятности, причиненные им, а теперь сама допустила оплошность и забыла табак в комнате. — Он должен был наотрез отказаться. Поэтому свое желание Ёсида не признавал открыто. И он долго смотрел туда, где лежал табак, с колотящимся, словно в весеннюю ночь, сердцем.

Как-то раз Ёсида принесли зеркало, в котором он смог наблюдать отражение засохшего сада в самой глубине зимы. Взгляд приковали красные плоды китайского бамбука, которые всегда оказывали на него пробуждающее действие. Лежа в постели, Ёсида долгими часами размышлял о том, будет ли эффект от полевого бинокля, если его направить на отражение пейзажа в зеркале. «Наверное, будет», — решил Ёсида, попросил принести ему бинокль, направил его на зеркало и убедился в своей правоте.

Как-то раз он услышал голоса перелетных птиц, собравшихся на большом дубе, который рос на улице возле их садика.

— Что же это за птицы? — сказала мать сама себе, подойдя к застекленной перегородке. Но Ёсида показалось, что она спрашивает у него. Подобное вызывало в Ёсида раздражение, и он намеренно промолчал, давая понять, что ему «все равно». Промолчать в данной ситуации для самого Ёсида, возможно, было к лучшему, однако когда он плохо себя чувствовал, от такого молчания становилось еще тяжелее. (Неужели, бросая в воздух подобный вопрос, она не понимает, что он не сможет встать и посмотреть в окно?) С этого все начнется. (Сколько бы она ни говорила о своей рассеянности, по которой сказала первое, что пришло на ум, он бы заметил, что она всегда невнимательна к тому, что говорит. Может быть, она считает, что он должен взять зеркало и бинокль, чтобы посмотреть на птиц?) Добавил бы еще что-нибудь в этом духе. Однако этим утром Ёсида чувствовал себя лучше и мог просто молчать и слушать то, что говорит мать. Мать, не подозревая, какие мысли одолевают сына, вновь заговорила.

— Гомон птиц напоминает «буль-буль-буль».

— Может, это рыжеухий буль-буль.

Ёсида ответил так, потому что ему показалось, что мать узнала в птицах рыжеухого буль-буля, потому и употребила такое выражение, однако через несколько мгновений она, не обращая внимания на замечание Ёсида, сказала:

— А оперение у них серое-пресерое.

Вместо того чтобы раздражаться, Ёсида почувствовал, что манера матери выражать мысли его веселит.

— Значит, это серый-пресерый буль-буль, — сказал он, и ему захотелось рассмеяться.

Недавно к Ёсида приезжал младший брат, открывший в Осака радиомагазин.

В доме, где теперь жил брат, еще несколько месяцев назад они жили все вместе — Ёсида, мама и брат. Лет пять или шесть назад отец Ёсида купил галантерейную лавку, чтобы впоследствии пристроить к торговому делу младшего сына, который не пошел учиться в школу, и, помогая ему, обеспечить собственную старость. Младший брат приспособил половину лавки под радиомагазин, чтобы вести в нем дела самостоятельно, а за галантерейной лавкой присматривала мать, на доходы от торговли они и жили. Осака разрасталась к югу, еще десять с небольшим лет назад квартал, где находился магазин брата, был деревенской глушью, а теперь прямо на глазах строились здания, школы, больницы, а между ними вырастало множество одноэтажных домов, построенных владельцами земли, бывшими местными крестьянами. С каждым годом здесь оставалось все меньше и меньше полей. Магазин брата Ёсида находился на улице, построенной относительно давно, по обеим сторонам этой улицы располагались различные торговые лавочки.

Два с лишним года назад болезнь Ёсида обострилась, и он переехал из Токио в этот дом. На следующий год после возвращения Ёсида в этом доме умер его отец, затем в армию ушел младший брат, а когда вернулся, постепенно стал обустраивать свою жизнь, развернул торговлю, женился. Ёсида и мать ненадолго переехали в дом к старшему брату, жившему отдельно со своей семьей, а затем старший брат нашел хороший дом в деревне, подходящий для больного Ёсида, не очень далеко от того места, где они жили раньше. И только месяца три назад они переехали сюда.

Младший брат в комнате больного затеял нейтральный разговор, недолго рассказывал матери о своей семье, а потом ушел. Через некоторое время в комнату вернулась мать, выходившая проводить младшего сына:

— Та девушка из посудной лавки умерла, — неожиданно сказала она.

— Вот как.

Только она об этом сказала, как Ёсида подумал, что брат не заговаривал об этом в его комнате, а сказал матери за дверью, когда уходил. Брату он показался больным, при котором такие беседы вести нельзя. Может быть, брат и прав, — подумал он.

— Почему ты пересказываешь мне то, о чем вы говорили за дверью? — спросил он.

— Я думала, тебя это напугает, — ответила она, и по ее виду казалось, что она ничуть не приняла это близко к сердцу.

Ёсида хотелось переспросить ее: «И что ты этим хочешь сказать?», однако он передумал и предался мыслям о смерти девушки.

Ёсида слышал, что у девушки туберкулез и она слегла в постель. Посудная лавка располагалась в мрачноватом здании, неподалеку от магазина младшего брата, второй или третий дом от угла. Ёсида никак не мог вспомнить девушку из лавки, хотя ему не раз говорили о ней, однако пожилую женщину из этой семьи он знал, потому что часто видел гуляющей неподалеку. Она казалось глуповатой и, должно быть, даже немного раздражала, потому что, болтая с местными кумушками, то и дело странно подсмеивалась, из-за чего сама всегда была объектом для насмешек, как предполагал Ёсида. — Подобные сцены он видел много раз. Однако его предположение было преувеличением. Женщина была глуховата, и если ее собеседницы не жестикулировали, она не понимала, о чем идет речь. К тому же ее гнусавый голос — словно у нее был заложен нос — должен был вызывать у людей неприятное впечатление. Но все равно находились люди, разговаривавшие с ней жестами и выслушивавшие ее гнусавые речи, а сама женщина без какого-либо стеснения общалась с соседями. Ёсида пришлось узнать многое, чтобы понять, что это и есть неприкрашенная правда жизни города.

В самом начале посудная лавка ассоциативно связывалась с той женщиной, а не с девушкой. Но с тех пор, как состояние девушки ухудшилось, их стало связывать нечто большее, и он внимательно прислушивался к рассказам о ней. Соседи говорили, что отец, хозяин лавки, настолько скуп, что даже не покупал лекарств, прописанных врачом. И только та самая женщина, приходившаяся девушке матерью, ухаживала за ней. С тех пор, как девушка слегла в комнатке на втором этаже, ни отец, ни сын, ни жена сына, недавно пришедшая в эту семью, не приближались к больной. Как-то раз Ёсида услышал, что каждый раз после еды девушка проглатывает по пять маленьких рыбок — оризий. Тогда он подумал: «Вот ведь, опять эти суеверия», и с этого момента мысль о ней засела в его голове, хотя и была для Ёсида мыслью о каком-то ещё совсем далеком и чужом человеке.

Однажды невестка из этой семьи пришла в дом Ёсида за получением платежа. Ее разговор со своей матерью Ёсида слышал из комнаты. По ее словам, с тех пор, как больная стала глотать рыбок, самочувствие стало лучше. Раз в десять дней отец ходит за поле наловить рыбок. В конце она добавила:

«Вы всегда можете воспользоваться нашей сетью, возможно, вашему сыну тоже стоит принимать рыбок».

Услышав этот разговор, Ёсида почувствовал смятение. Больше всего его поразило то, что о его болезни известно чужим людям, и до такой степени, что они публично обсуждают ее. Однако по трезвом размышлении Ёсида пришел к мысли, что такой разговор ни к чему не обязывал, а удивился он лишь потому, что всегда самонадеянно считал себя каким-то особенным. Самое сильное впечатление на него произвело то, что чужие люди хотят заставить его глотать рыбок. А когда он услышал, что его мать засмеялась, он решил, что, возможно, она согласится с ними, а замечание о том, что этих рыбок придется сначала немножко вырастить, оказалось довольно ядовитым. Он почувствовал нестерпимую тоску, представляя девушку на пороге смерти, глотающую рыбок. Больше никаких известий о ней он не слышал, а потом они и вовсе переехали в эту деревню. Когда мать ездила навестить младшего сына, она узнала, что мать девушки скоропостижно скончалась. Это была простая история: женщина поднималась по ступеньке в комнату, где стоял очаг, и внезапно умерла, кажется, он кровоизлияния в мозг. Мать Ёсида беспокоилась, что после смерти этой женщины ее дочь, наверное, совсем падет духом. Несмотря на то, что обычно та женщина вела себя немного странно, по секрету от отца она водила дочку в городскую больницу, а с тех пор, как дочь слегла, тайно ходила за лекарствами. Как-то раз она поймала на улице мать Ёсида и по-матерински жаловалась на свою беду. Ёсида принял этот рассказ близко к сердцу и совершенно переменился в своем отношении к этой женщине. По словам соседей, — сказала мать Ёсида, — с тех пор, как умерла мать девушки, отец заменил ее в уходе за дочерью; неизвестно, при каких обстоятельствах, но как-то раз он сказал соседям: «В торговле покойная была совсем бесполезна, однако видя, как она поднимается на второй этаж по тридцать с лишним раз на дню, я не мог не восхищаться».

Вот и все, что Ёсида слышал о девушке за последнее время. Вспоминая это, он грустил о ее смерти, и его подсознательно стало охватывать странное чувство беспомощности. Комната Ёсида была светлой, рядом была его мать, но почему-то ему казалось, что он один опустился куда-то глубоко, откуда уже не сможет выбраться.

— Ну надо же, — сказал, наконец, Ёсида матери.

— Я же тебе говорила, — сказала она так, будто убеждала в этом Ёсида. Сама она не казалась опечаленной и продолжала свой рассказ. Наконец на ее лице мелькнуло сожаление, и она сказала:

— Девушка жила лишь благодаря матери. После того, как матери не стало, не прошло и двух месяцев, как она скончалась.

 

3

После разговоров о той девушке многое вспомнилось Ёсида. С тех пор, как они переехали из города в деревню, прошло всего несколько месяцев, и за это время много раз приходили вести о смертях знакомых из города. Мать Ёсида раз или два в месяц ездила туда, и каждый раз обязательно привозила такие новости. В основном умирали от туберкулеза. Судя по рассказам, период с момента заболевания и до смерти был очень коротким. Дочка школьного учителя умерла за полгода, а теперь слег и его сын. Хозяин лавки, торговавшей пряжей и шерстью, до последнего времени целыми днями работал на прядильном станке прямо в своей лавке, и вдруг умер. Его семья закрыла магазин и вернулась в родные края, а из лавки вскоре сделали кафе.

Теперь, когда Ёсида жил в деревне, и время от времени до него доходили эти вести, он поразительно близко принимал их к сердцу, хотя и понимал, что те два года, что он жил там, он слышал об этом не реже, чем сейчас.

Года два назад болезнь Ёсида обострилась. Оставив свою жизнь токийского студента, он приехал в тот город, и впервые в жизни осознал, что такое «людская молва». Несмотря на то, что Ёсида целыми днями сидел дома, эти слухи доходили до него через рассказы его домашних. Из рассказа о той девушке, которая глотала рыбок как лекарство против туберкулеза, рекомендованного ему, он понял всю мрачную безнадежность сражения человека с этим страшным недугом.

Впервые он приехал в этот дом на каникулы еще тогда, когда был студентом. Только он приехал, как мать завела с ним разговор, не попробует ли он принять сгоревшие до пепла человеческие мозги, отчего ему стало дурно. Мать сказала это без робости, однако с какой-то странной интонацией, и Ёсида охватило незнакомое чувство. Он то и дело вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, насколько серьезно она об этом говорит. Ёсида всегда считал, что мать редко говорит о подобных вещах, поэтому когда она заговорила об этом, Ёсида почувствовал себя беспомощным. А когда она добавила, что уже взяла немножко этого лекарства у рекомендовавшего его человека, Ёсида стало совсем противно.

Мать рассказала, что к ней приходила женщина, которая продает овощи, они разговорились, и женщина рассказала об особенно эффективном лекарстве против туберкулеза. Младший брат этой женщины умер от этой же болезни. Когда его сожгли в деревенском крематории, настоятель местного храма сказал ей:

— Сгоревшие человеческие мозги являются лекарством против этой болезни. Ты можешь помочь людям. Возьми и раздай их тем, кто страдает.

После этого он сам передал ей пепел. Слушая этот рассказ, Ёсида представил младшего брата, умершего, когда никакая медицина не могла ему помочь, затем сестру, стоящую в крематории на похоронах брата, а затем не вызывающего доверия настоятеля, который говорил женщине эти слова и собирал обгоревшие кости. Ёсида не мог сдержаться от мысли, что в желании женщины, поверившей тем словам, и, теперь всегда носившей при себе пепел брата, чтобы раздать больным, было что-то непереносимое. Мать взяла пепел у той женщины, хотя понимала, что он не будет его принимать. Что она собирается делать дальше? Ёсида с неприязнью думал, что мать совершила непоправимый поступок, как в услышанный разговор встрял младший брат Ёсида и сказал:

— Мама, не будем больше о таких гадостях говорить, — сведя всё к шутке, и на этом инцидент был исчерпан.

После того, как Ёсида приехал в этот город, ему еще раз задали похожий вопрос, не хочет ли он полечиться при помощи веревки повесившегося, хотя «может, это и покажется глупостью». Человек, рекомендовавший ему такой способ, был мастером-лакировщиком, рисовавшим картинки в старинном стиле. Он рассказал Ёсида, как заполучил обрезок этой веревки.

В городе жил один вдовец, больной туберкулезом. Болезнь была в такой тяжелой форме, что уже никто не мог ему помочь, поэтому его оставили в ветхой лачуге, где он недавно и повесился. После смерти этого человека остались неоплаченные долги, собрались кредиторы. Хозяин дома, сдававший его покойному, собрал кредиторов, распродал с молотка все вещи, приведя в порядок дела. Наибольшую цену предложили за веревку, на которой он повесился, ее покупали по маленьким отрезкам в один или два суна. На эти деньги хозяин дома не только устроил скромные похороны, но и получил все просроченные выплаты ренты за дом.

Слушая этот рассказ, Ёсида думал о невежестве и глупости людей, верящих в подобные суеверия, однако чем больше он об этом думал, тем больше понимал, что невежество в разной степени присуще всем людям, и если исключить ощущение глупости, то останутся лишь две вещи — средства борьбы с туберкулезом, продиктованные отчаянием, и попытки больных любым способом найти признаки того, что им становится лучше.

В прошлом году мама тяжело заболела и легла в больницу, Ёсида остался в больнице вместе с ней. Как-то раз в столовой после обеда он бесцельно смотрел в окно, как вдруг перед ним оказалась какая-то женщина, которая сдавленным жестким голосом прошептала:

— Вас уже сердце беспокоит?

Ёсида оторопел от неожиданности, а, приглядевшись, понял, что это одна из сиделок, приставленных к больным. Состав сиделок менялся почти каждый день, однако эту женщину он видел часто, она верховодила остальными, когда они собирались в столовой и отпускали неприличные шутки.

Ёсида сначала не понял, о чем она спрашивает его, поэтому молча посмотрел ей в лицо, однако тут же сообразил, в чем дело. До того, как он посмотрел в окно, он зашелся кашлем. Женщина предположила, что, у него заболело сердце от кашля, когда он отвернулся в сторону сада. Вероятно, именно это она имела в виду, когда спросила: «Вас уже сердце беспокоит?» То, что от кашля учащается пульс, Ёсида знал на собственном опыте. Решив, что он разобрался в ситуации, Ёсида поспешил убедить ее в ошибке, однако женщина, не обращая внимания на его слова, сказала жестким голосом, в котором слышалась даже угроза:

— Я вам могу порекомендовать хорошее лекарство против этой болезни, — и пристально уставилась на Ёсида.

Прежде всего, Ёсида стало неприятно, что она обнаружила в нем эту болезнь.

— И что же это за лекарство? — простодушно переспросил он.

То, что она сказала ему в ответ, заставило Ёсида замолчать.

— Даже если я вам скажу сейчас, в этой больнице вы его не найдете.

После того, как она удостоверилась, что их никто не слышит, она рассказала о лекарстве. В необожженный глиняный чайник нужно было положить мышонка, сжечь дотла, а затем глотать пепел мизерными порциями. По словам женщины, «для лечения не понадобится и целого мышонка». Сказав «не понадобится и целого мышонка», женщина посмотрела на Ёсида со злобой. Ёсида почувствовал, что эта женщина полностью управляет им. Сопоставив то, как она сразу же опознала его кашель, и то, что она предложила ему в качестве лекарства, Ёсида решил, что она наверняка профессиональная сиделка, и, возможно, кто-то из ее близких родственников был также болен этой болезнью. С тех пор, как Ёсида пришел в эту больницу, самое глубокое впечатление на него оказали эти женщины — сиделки, одинокие, сбивающиеся в группки. Наблюдая за ними, Ёсида понял, что эти женщины являются не просто жизненной необходимостью для остальных, они словно отмечены какой-то печатью несчастья: кто-то потерял мужа, кто-то состарился, у кого-то нет кормильца. Вдруг Ёсида подумал, что среди них есть и те, кто, возможно, как и эта женщина, потеряли близкого человека от этой болезни, и поэтому теперь работают сиделками.

Из-за своей болезни Ёсида очень редко мог напрямую общаться с людьми так, как на сей раз, однако все эти люди приближались к Есида, узнавая в нем туберкулезного больного. За тот месяц, что его мать пробыла в больнице, с ним произошел еще один случай.

Как-то раз Ёсида отправился на рынок рядом с больницей, чтобы купить кое-что для больной матери. Сделав покупки, он возвращался обратно и тут заметил женщину, стоявшую посреди улицы. Уставившись на Ёсида, она поспешила навстречу.

— Эй, постойте… — окликнула она Ёсида.

Ёсида удивился и с немым вопросом обернулся к ней. В этот момент Ёсида подумал, что женщина, возможно, обозналась. Подобные происшествия на улице не редкость, после них люди обычно расходятся доброжелательно, поэтому и теперь Ёсида настроился на подобный лад, ожидая, что скажет женщина.

— Мне кажется, что у вас, возможно, больные легкие.

Ёсида немало удивился такому началу. Однако такие слова для Ёсида были не внове, и он подумал: бывают же люди, которые задают такие бесцеремонные вопросы. Но наблюдая за внимательным выражением ее глуповатого лица, с которым она смотрела на него, Ёсида предположил, что в ее следующих словах появится нечто жизненно важное.

— Да, больные, а вы что-то хотели…?

Стоило ему так ответить, как женщина заговорила без умолку. От этой болезни, говорила она, не помогают ни врачи, ни лекарства, и ничего кроме веры помочь не сможет, и о том, что у нее был муж, которые тоже умер от этой болезни, и что после его смерти ей было так плохо, однако она обрела веру, и нашла спасение. «Поэтому нужно обрести веру, и вы излечитесь», — повторяла она из раза в раз. Все это время Ёсида с интересом следил не столько за тем, что она говорила, сколько за ее лицом. Выражение лица Ёсида, вероятно, было недоступным для понимания женщины, она пыталась вызвать в нем интерес, настойчиво продолжая говорить. Когда разговор сделал следующий поворот, Ёсида стало все понятно. Женщина говорила, что ходит в секту Тэнрикё, там они говорят, молятся, и ему обязательно нужно прийти к ним. Из-за пояса оби женщина достала замызганную бумажку, и визитной карточкой не назовешь, на которой была поставлена печать с адресом, и стала зазывать его. В этот самый момент подъехала машина, загудел клаксон. Ёсида сразу заметил машину и, решив побыстрее развязаться с этой женщиной, отошел к краю дороги, однако женщина не обращала никакого внимания на машину, и видя, что интерес Ёсида ослабел, она с горячностью продолжала свой рассказ. В результате машине пришлось остановиться на дороге. Женщина не отвязывалась от Ёсида, он растерялся от неловкого положения, в котором ему приходилось разговаривать с этой настойчивой собеседницей. Наконец ему удалось отвести ее к краю дороги, а женщина, не обращая никакого внимания, продолжала разговор. Сначала она просто приглашала зайти к ним на собрание секты, а теперь говорила: «Я как раз иду туда сейчас, вы должны обязательно пойти со мной». Ёсида отказался, сославшись на дела, тогда она спросила, где он живет. На это Ёсида расплывчато ответил: «Далеко к югу отсюда», давая понять, что не хочет говорить. Однако женщина, не растерявшись, стала пристрастно допрашивать его дальше: «К югу? Это район такой-то или район такой-то?». Ёсида пришлось назвать район, а затем и номер квартала. Почему-то Ёсида и в голову не пришло солгать этой женщине. А когда он уже почти сказал весь свой адрес, она с той же интонацией потребовала:

— Квартал номер два? А какой номер дома?

Вдруг в Ёсида вспыхнуло раздражение. Он вдруг понял, что не оберется хлопот, если она узнает, где он живет. В тот же самый момент он внезапно почувствовал тяжелое давление этой навязчивой женщины, требовавшей незамедлительного ответа.

Ёсида внезапно оборвал ее:

— Больше ничего не скажу.

И бросил на нее острый взгляд. По выражению ее лица можно было предположить, что она удивилась, однако заметив, что Ёсида опять взял себя в руки, она еще раз пригласила зайти к ним в молельный дом при ближайшей возможности и зашагала в сторону рынка, с которого шел Ёсида. Отчасти Ёсида развеселился собственному поведению: он же намеревался дослушать ее до конца, а затем спокойно отклонить предложение, однако неожиданно рассердился и оборвал ее. Отчасти он рассердился тому, с каким неприятным происшествием столкнулся: увидев его на улице ясным солнечным утром, она дала ему понять, что он бредет с выражением больного человека. Войдя в больничную палату матери, он бросился к зеркалу, чтобы посмотреть на свое лицо, и рассказал матери, лежавшей в постели, всю историю.

Неужели у него и правда такой больной вид? Услышав о том, что с ним произошло, мать рассказала, что видела подобные сцены по дороге к городскому рынку не раз, и Ёсида, наконец, начал понимать, что произошло. Эта секта очень активно пытается вербовать новых прихожан, и каждое утро именно такие женщины на дороге поблизости от рынка и больницы, где проходит много больных, расставляют свои сети. Видя болезненного человека, они, точно так же, как сегодня с Ёсида, заводят с ним разговор, пытаясь затащить в секту. «Вот оно что», — подумал Ёсида, и вместе с тем он почувствовал, что окружающий его мир куда более реален и активен, чем думал он.

Ёсида часто вспоминал статистические цифры. Согласно этой статистке, из каждых ста людей, умерших от туберкулеза, девяносто с лишним больных принадлежали к беднейшим слоям населения, менее одного человека из ста имело высокий достаток. Это была просто «Статистика смертности от туберкулеза». Речь не шла о сравнении смертности бедных и богатых в результате этой болезни, поэтому не было никаких комментариев, по каким критериям людей причисляют к бедным или к богатым, однако этого было вполне достаточно для Есида, чтобы вообразить следующее.

В данный момент множество больных туберкулезом стоят на пороге смерти. И на каждую сотню один или даже меньше того получает тщательный медицинский уход, и более девяноста человек не имеют настоящих лекарств и шаг за шагом приближаются к смерти.

Прежде из статистических цифр Ёсида делал отвлеченные выводы, прикладывал это только к тому, что пережил сам. А при мыслях о смерти девушки из посудной лавки и собственных муках в течение нескольких недель перед глазами опять смутно забрезжили эти цифры. Среди этих девяноста с лишним статистических единиц наверняка были и женщины, и мужчины, и дети, и старики. Наверняка были и те, кто мог смело сопротивляться нужде и болезни, и достаточно много тех, кто не мог их переносить. — Однако болезнь — это не учебный марш, когда слабых, не способных вынести его, выводят из строя. Какими бы ни были больные, сильными или слабыми, всех вместе, в одном строю их через силу тащили к финишу, к смерти.

Japanese Literature Publishing Project

JLPP

This book is published within the Japanese Literature Publishing Project managed by the Japan Association for Culture Exchange on behalf of the Agency for Cultural Affairs of Japan