1

Такаси наблюдал за уснувшей улицей из окна своей комнаты. Во всех окнах темно, полуночная тишина превратилась в круг света, который завис над уличным фонарем. Время от времени слышны какие-то щелчки: наверное, майские жуки бьются о стекло.

Это тихий квартал, даже днем здесь немного людей; бывает, по несколько дней на дороге валяются рыбьи кишки и дохлые мыши. Дома по обеим сторонам дороги кажутся заброшенными. Здания изрядно потрепало ветром. Красная краска облупилась, оштукатуренные заборы порушились, жизнь здешних жителей похожа на бессильно свисающее старое полотенце. Окну из комнаты Такаси было отведено центральное место на этой улице, словно место хозяина обеденного стола.

Время от времени бой настенных часов просачивается сквозь щель под дверью. В черных деревьях, виднеющихся вдали, играет ветер. Наконец, совсем рядом, из глубины ночи раздался шелест нэриума. А Такаси просто смотрел.

Козырьки крыш, слегка светящиеся слабым белым светом в темноте, то исчезали, то вновь появлялись в поле его зрения, в сердце зародилась какая-то неопределенная мысль, а затем исчезла. Пел сверчок. Именно оттуда донесся легкий запах увядающих растений.

— В твоей комнате пахнет французскими улитками, — сказал один его приятель, когда был у Такаси. А еще один знакомый сказал:

— В какой комнате ни поселись, там сразу становится тоскливо.

Чайник для пикника, в котором всегда оставалась чайная гуща. Разбросанные книжки без картонных футляров. Клочки бумаги. Среди кучи этих вещей брошен матрас. В такой обстановке Такаси спал днем, словно серая цапля. Он открывал глаза, когда слышал, как звенит колокол в школе. А ночью, когда все спали, он подходил к окну и смотрел на улицу.

Мысли, плывущие медленно, словно тени в густом тумане, стали отчетливее.

Картина перед его глазами то рассеивалась, то собиралась из частей воедино, в какой-то момент казалось, что это совершенно привычная картина, в другой момент — что совершенно незнакомая. Но момент проходил. Такаси переставал понимать, где кончаются его мысли, а где начинается ночной город. Нэриум в темноте был точным воплощением его тоски. Глинобитный забор, освещенный невидимым уличным фонарем, и его тень, ставшая единым целым с темнотой. Даже отвлеченная идея принимала здесь геометрические формы.

Такаси думал, что картину в его душе можно окликнуть.

 

2

Он сидел у окна до поздней ночи, отчасти потому, что не мог заснуть. А еще потому, что во сне его начинали одолевать мрачные мысли. Он подхватил дурную болезнь от одной женщины.

Однажды, очень давно, ему приснился сон:

У него опухли ноги. А поверх опухоли появилось два ряда следов, словно от укуса зубов. Опухоль становилась все хуже. И чем хуже она становилась, тем больше и глубже становились эти следы.

Одни следы напоминали черенок апельсина. Вокруг сердцевины вздувался фурункул. Другие были тонкими, длинными и глубокими, напоминая те, что в книжках проедает моль.

Со странным чувством он наблюдал за собственными ногами, а они синели и опухали. Однако он не чувствовал боли. А между тем следы стали красными, словно цветок кактуса.

Во сне была его мать.

— Как же это получилось? — спросила она.

— Будто сама не знаешь, откуда это, — сказал он матери с издевкой в голосе. — Это же ты сама ногтями надавила.

Он и правда считал, что это следы ее ногтей. В тот момент, когда он это сказал, мелькнула мысль, что дело не в ней.

Однако во сне Такаси сразу же передумал, мать точно должна знать, откуда это взялось, и вновь принялся ее укорять:

— Мама, ну как же вы так могли!

Мать была обескуражена. Наконец она сказала:

— Ну, давай я тогда все вылечу.

Два ряда красных следов в мгновенье ока переместились с ног на грудь и живот. Он смотрел, что же она собирается делать, а тем временем мать оттянула кожу на его груди (вдруг она повисла, словно увядшая женская грудь) и один ряд фурункулов совместила с рядом длинных следов. Словно пуговицы вдели в петли. Во сне Такаси смотрел на это с недовольным лицом и молчал.

Так она застегивала правый и левый ряды, теперь всё было на месте.

— Это метод профессора X., — сказала мать.

Словно бы на нем был надет сюртук с множеством пуговиц. Однако он беспокоился, потому что от малейшего движения пуговицы могли расстегнуться.

Он изо всех сил старался скрыть от матери правду о себе. Но даже во сне на него это сильно действовало.

То, что он покупает женщин, настолько проникло в его и без того мрачную жизнь, что теперь эта мысль приходила к нему даже во сне. В реальной жизни рядом с ним были девочки. И эти дети совершали дурные вещи. Перед Такаси появлялся образ грубой проститутки, и он погружался в невыносимое чувство ненависти к самому себе. В его жизнь был глубоко забит шип, проходивший в нем через множество изгибов, и каждый раз, натыкаясь на него, он осознавал, какая грязь была внутри.

Еще один шип, пронзивший его, был подозрением на дурную болезнь. Частично сон, который он когда-то видел, стал правдой.

Такаси все чаще стал замечать, что читает вывески клиник на улицах. Он обнаружил, что бессознательно читает рекламы лекарств в газетах. Прежде он никогда не замечал такого за собой. Когда видишь что-то красивое, на душе становится приятно. Когда вдруг замечаешь, что в душе есть нечто, не вызывающее в тебе радости, ты преследуешь его, а когда нагоняешь, оказывается, что это болезнь. В такие моменты Такаси не мог избавиться от чувства, что он сам сидит в засаде, ожидая, когда же оно появится.

Иногда он вытаскивал болевший орган и разглядывал его. Словно грустное живое существо, которое жаловалось ему.

 

3

Временами Такаси вспоминал ту злополучную ночь.

Он сидел один в комнате, выходящей на улицу, откуда доносились голоса подвыпивших гуляк, окликавших проституток, и проституток, зазывающих клиентов. Звуки сямисэна и барабана доносились совсем близко, эхом отзываясь в его сердце.

«Здесь именно такой воздух», — подумал Такаси и напряг слух. Звуки шагов. А в промежутках между ними стук гэта. — Казалось, что все звуки существуют для чего-либо. Голоса продавцов мороженого, голоса, распевающие песни, все, что угодно.

Стук гэта служанки, идущей по улице Сидзё, однако же, звучал совсем по-другому.

Сидя в этой комнате, Такаси почувствовал, что он, несколько минут назад шагавший по улице Сидзё, — и он, теперь свободно размышляющий на разные темы — один и тот же человек.

— Ну, наконец-то пришла.

Служанка поднялась наверх, в комнате стоял запах угля для растопки. Он ничего не сказал, а после того, как служанка ушла, думал, сможет ли все разом перемениться.

Женщина все не приходила. Такаси стало грустно, ему пришло в голову, что было бы не плохо забраться на смотровую площадку на крыше дома, уже знакомого ему как свои пять пальцев.

Когда Такаси стал забираться по рассохшейся лестнице наверх, он увидел открытые ставни маленькой комнатки. На полу был расстелен футон, и на него с неприязнью смотрели чьи-то глаза. Такаси сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал забираться наверх, почувствовав ободряющее спокойствие этого места.

Поднявшись на смотровую площадку, он огляделся. Темная черепица покрывала все соседние дома. Между черепицей домов кое-где проглядывали освещенные комнаты, окна которых были задернуты бамбуковыми шторами. Высокое здание ресторана выглядывало с совершенно неожиданной стороны. «Вот какая улица Сидзё», — подумал Такаси. Красные ворота святилища Ясака. Рощица, слабо светящаяся отраженным светом уличных фонарей.

Вот и все, что было видно между черепичных крыш. Ночной туман сделал границы между светом и темнотой почти незаметными. Парк Маруяма, а рядом холм Хигасияма. Млечный путь начинался где-то там.

Такаси почувствовал, что освободился.

— Решено, буду всегда сюда подниматься, — подумал он.

Закричала кваква и пролетела мимо. Угольно-черный кот бродил по крыше. Под ногами Такаси увидел горшок с увядшей осенней травой.

Женщина сказала, что она родом из Хаката. В ее киотоском диалекте чувствовался какой-то странный выговор. Такаси сказал женщине, что она хороша собой. С этого момента у нее развязался язык. Она только недавно сюда приехала, за прошлый месяц уже продала несколько тысяч цветов, а в этом веселом квартале числится четвертой. Порядок устанавливает бюро по найму гейш, и до определенного номера даже выплачивает им деньги. Она опрятно выглядела потому, что о ней заботилась там «мамочка».

— Ведь приходится все силы прикладывать. Недавно простуду подхватила, аж трясло, хозяйка сказала, отдохни, а я нет, работаю всё.

— Лекарства хоть принимаешь?

— Прописали, но так ведь один порошок целых пять сэн стоит… Сколько ни принимай, всё равно не вылечишься.

Пока Такаси слушал ее болтовню, в памяти всплыл рассказ знакомого S. про одну женщину.

Она была настолько некрасива, что как бы пьян ни был клиент, вызвать ее было стыдно, — рассказывал S.

А ночное платье на ней было настолько грязным, что даже рассказывать об этом невозможно.

Впервые S. оказался с ней совершенно случайно и, по всей вероятности, пережил нечто необычное. Когда он сильно напивался, сколько бы ни пытался сдержаться, никак не мог, ему была нужна только она. Когда на душе такой хаос, никакая другая не могла его удовлетворить. И так каждый раз.

Когда Такаси услышал его рассказ, подумал, что, вероятно, и у самой женщины были какие-то болезненные наклонности, в конце концов, в веселых кварталах идет борьба за выживание, поэтому некрасивым проституткам приходится выдумывать что-то особенное. И от этой мысли на душе стало мрачно.

S. говорил, что та женщина была молчалива, словно немая. И добавил, что разговаривать ему с ней не хотелось. Интересно, подумал Такаси, а сколько вот таких немых клиентов у нее было.

Сравнивая мысленно некрасивую женщину с той что была рядом, он отдался женской болтовне.

— Какой вы спокойный, — сказала женщина.

Ее кожа была горячей. Чего бы он ни касался, чувствовал лишь одно: «Горячо».

— Все, мне пора уходить, — сказала женщина и стала собираться. — Вы тоже уходите?

— Да.

Такаси лежал, наблюдая, как женщина, повернувшись к нему, надевает кимоно. Он смотрел на нее и думал: «Да. Я попробовал проверить это на себе, и вот что почувствовал. У тебя есть представление о том, какова женщина. И вот ты приходишь в такое место, покупаешь ее. Она входит в комнату. И до этого момента она все еще та самая женщина. Она снимает кимоно. И даже до этого момента она все еще та самая женщина. Ну а дальше, где эта женщина, которую ты все время представлял? "Вот же, это женские руки", — говорю я себе. Но это только руки, и не более того. А теперь, когда она стала собираться, чтобы уйти, вновь появилась женщина».

— Не знаете, еще ходят электрички?

— Не знаю.

Про себя Такаси подумал, что было бы хорошо, если б электричек больше не было. Хозяйка снизу, вероятно, прокричит:

— Если не хотите уходить, то можете спать до утра. Мне все равно.

Но лучше было бы, чтобы хозяйка сказала:

— Если никого не вызовете, то идите домой.

— Вы не поедете со мной? — спросила она.

Женщина закончила туалет, но в ее движениях по-прежнему была вялость.

«Пожалуй, нет», — подумал он и снял пропитанное потом юката.

Женщина ушла, а он приказал служанке: «Пива».

Рядом с водосточной трубой чирикал воробей. Такаси еще не совсем проснулся. Он представил в полусне бесцветную картину за окном в утренней мгле, когда только начинает светать. Подняв голову, он увидел, что слабый свет уличного фонаря в утреннем воздухе освещает лицо спящей женщины.

Он проснулся, когда голоса продавцов цветов зазвучали на улице. Какие чистые голоса, — подумал он. Он представил цвет утреннего солнца, пролившегося на листья клейеры и цветы.

Наконец, двери домов стали громко хлопать, на дороге зашумели дети, идущие в школу. Женщина все так же крепко спала.

— Я вернусь домой и приму ванну, — сказала женщина, зевая, а затем положила на ладонь сплетенный валик волос для накладки на причёску и со словами «Позвольте удалиться» вышла из комнаты. Такаси тут же заснул.

 

4

С моста в квартале Марута Такаси спустился вниз на речной берег Камо. Дома, стоявшие на берегу, отбрасывали полуденные тени.

На берегу был навален щебень, который использовался для строительных работ по укреплению берега. Под осенним солнцем разносился резкий запах. Рядом с мостом Арагами крутилась бетономешалка. Там же блестела измерительная рулетка.

Речная вода под мостом Арагами падала вниз, словно бамбуковая штора. Далеко на отмели, которая летом была покрыта густой травой, блестела и шумела вода. Летали трясогузки.

Солнце жарило спину, но стоило только попасть в тень, как Такаси ежился от осенней прохлады. Такаси присел.

— Проходят люди, проходят машины, — подумал он.

— На улице мне тяжело, — подумал Такаси.

На другом берегу реки ехали машины и шли пешеходы. Вдоль реки расположился муниципальный рынок. Лавчонка, в которой сгрудились бочки со смолой. На пустыре работали люди, — наверное, строили дом.

С верховья реки временами задувал ветер. К его ногам с шелестом принесло измятую газету. Он прижал ее камешками, некоторое время она сопротивлялась ветру, а затем перевернулась, и ее понесло дальше.

Два ребенка с собакой шли по направлению к верховью реки. Собака вернулась, понюхала, посмотрела на газету, а затем бросилась вдогонку за детьми.

На этом берегу росла дзельква с пышной листвой. Высокая верхушка дерева, сражающаяся с ветром, чем-то тронула сердце Такаси. Он несколько мгновений смотрел на дерево, а затем почувствовал, что его сердце зацепилось за верхушку дерева и высоко над землей качается вместе с маленькими листиками, гнется, вместе с зеленой верхушкой.

«Вот, именно такое чувство», — подумал Такаси. «Просто смотреть, это уже что-то. Часть твоей души, а, может, и вся душа целиком перемещается туда›.

Такаси часто думал об этом. Когда ночами он сидит у окна и смотрит на что-то, расположенное вдалеке, он сам становится этим предметом. Это удивительное состояние души. Тогда уходит искушение, болезненная меланхолия и горечь жизни. То же самое он испытывал при виде верхушки высокой дзельквы.

— На улице мне тяжело.

На севере, в роще Камо видны красные ворота. Казалось, что над ними громоздятся далекие горы. На фоне горы Хиэй торчали трубы текстильной фабрики, из которых валил дым. Здание из красного кирпича. Почтовые ящики. По мосту Арагами ехали велосипеды, передвигались зонтики от солнца и телеги. Тень накрыла берег, зазвучала труба продавца-лоточника.

 

5

Как-то раз Такаси бродил по улице до глубокой ночи.

На улице Сидзё уже почти не было людей, изредка попадались подвыпившие прохожие. Ночной туман опустился на асфальт. Заведения по обе стороны улицы выставили на тротуар мусорные баки, прикрепив их цепочками. То тут, то там на земле была блевотина, а мусорные баки валялись на боку. Такаси вспомнил, каким он бывает, когда напивается. Сейчас он шел спокойно.

Повернув в район Синкёгоку, он увидел удивительное оживление многолюдного квартала, несмотря на поздний час: застучали гэта, из дверей вышла женщина с жестяным тазом в руках, вероятно, направлялась в баню, мальчишка-продавец предлагал купить роликовые коньки, мужчина вез тележку — лоток с лапшой, молодые ребята прямо посреди улицы перетягивали шест. Спрятавшиеся в давке и сутолоке днем, эти люди наконец-то проявляли свою сущность.

Такаси миновал Синкёгоку, на соседних улицах уже воцарилась ночь. Звук собственных гэта, на который не обращаешь никакого внимания днем, теперь кажется особенно звонким. Тишина вокруг рождает чувство, что ты идешь по городу не просто так, а с каким-то странным замыслом.

На пояс Такаси повесил маленький корейский колокольчик, и вместе с ним брел в ночи. Этот колокольчик купил его приятель на корейском стенде в парке Окадзаки, когда там проходила выставка-продажа. Выпуклый орнамент синей и красной эмали на серебряном фоне. Колокольчик издавал красивый тихий звук. В толпе его было не слышно, а на ночной дороге он начинал вновь звенеть. Такаси казалось, что это символ его души.

Он шёл, а город постепенно раскрывался перед ним, как и пейзаж, открывавшийся ему из окна.

Дорога, на которую он не ступал ни разу в жизни. Она родила в нем чувство близости. — Это уже не та дорога, по которой он проходил несколько раз. Когда же он свернул на нее? Такаси казалось, что он идет здесь уже целую вечность.

Тут корейский колокольчик зазвенел и заставил сердце Такаси затрепетать. В какой-то момент Такаси утерял свое бренное тело на дороге, и лишь звук колокольчика продолжал свой путь по городу. А затем что-то вокруг забурлило и ворвалось в его тело, словно прозрачный горный поток. Он разлился по всему телу и очистил зараженную болезнью кровь.

«Я постепенно выздоравливаю».

«Динь, динь, динь». Его крохотная надежда дрожала на свежем ночном воздухе.

 

6

Картина, открывавшаяся из его окна, была такой же, как всегда. Все ночи казались Такаси похожими одна на другую.

Однако однажды ночью Такаси увидел на дереве в темноте точку белесого света. Он подумал, что это не иначе как насекомое. И на следующую ночь, и еще через одну он опять видел этот свет.

Он отходил от окна, ложился в постель, но чувствовал, что во тьме его комнаты есть фосфоресцирующая точка.

«Мое больное существо. Я в темноте наконец-то исчезну. Однако тебе придется не спать, бодрствуя всю ночь в одиночестве. Словно то насекомое на улице, … которое горит фосфоресцирующим светом…».