Следователь внимательно рассмотрела удостоверение Лео, сверилась с фотографией и несколько раз в задумчивости перечитала графу «профессия»: sacerdote.

–  Prete, –сказала она, и в ее голосе послышалась едва заметная нотка презрения.

– Да, священник, – согласился Лео.

– Кем вы приходились англичанке?

– Другом.

Офис находился на верхнем этаже здания министерства, откуда открывался чудесный вид на платановую посадку и реку, неспешно катящую свои темные воды. Сама следователь была женщиной умной и живой: ей не терпелось покончить с текущим делом и перейти к следующему. Папки манильской бумаги стопкой лежали на ее рабочем столе. В углу комнаты, отгороженный какими-то коробками, сидел мужчина за текстовым процессором. Слышался перестук клавиш.

– Где вы находились, когда она погибла?

– Я был за рубежом. В Англии.

– Вы можете это доказать?

– Доказать?

– Вы можете предоставить доказательства вашего отъезда из страны именно в это время?

И внезапно, так внезапно – прежде чем опомниться – Лео понял, что его тоже подозревают.

– Разумеется, я могу это доказать.

– Как?

Он растерянно оглянулся по сторонам. А как люди обычно доказывают что бы то ни было? Откуда знать, что и когда случилось? Как узнать, кем был человек по имени Юдас и кем он приходился Иешуа?

– Авиабилеты. Господи, да люди… Люди, с которыми я общался в Лондоне. – Лео вспомнил о епископе, и сердце его предательски екнуло. Продолжался стук клавиш: несмелое напоминание о том, что его доказательства фиксируются. Следователь опустила глаза, чтобы изучить некую бумагу – по всей вероятности, рапорт. Голос ее был нейтральным, безразличным, как и у любого бюрократа.

– В котором часу вы улетели из Италии?

– Утром. Она отвезла меня в аэропорт.

Следователь вдруг вскинула глаза.

– Синьора отвезлавас?

– Да, подкинула. Отвезла.

– Значит, она была в вашей квартире в то утро, вместе с вами?

– В то утро она пришла ко мне домой. Чтобы отвезти меня в аэропорт.

– Значит, вы последний, кто видел ее живой?

– Да? – Какой-то затянувшийся ночной кошмар. Не тот кошмар, в котором фигурировала Мэделин. И не тот, в котором присутствовал Иуда. В этом кошмаре не было никого, это был кошмар отсутствия, нехватки кого-то, пустоты на чьем-то месте. – Я не знаю. Я не знаю, когда она погибла. Я не знаю, кто ее видел. Как я могу отвечать на подобные вопросы?

– Синьора Брюэр… – женщине нелегко далась фамилия. Гласные получились слишком растянутыми и были слишком сильно акцентированы: Брююээр, – погибла в то утро. Тело ее обнаружили только после полудня погибла она, определенно, утром.

– Но когда?

Следователь будто не слышала его вопроса.

– Вы можете предоставить доказательства, что именно она отвезла вас в аэропорт в указанное вами время?

– Конечно же. Это можно определить по времени регистрации.

– Диктуйте. Время, название авиалинии, номер регистрационной стойки.

Лео повиновался. За спиной у него затараторили клавиши – преследователи, бегущие за ним в то злополучное утро. От этого утра его отделяли всего два дня, но, вместе с тем, отделял целый мир, целая вечность, приобретшая теперь новое значение: последние мгновения, прожитые Мэделин на земле; возможно, последние ее мгновения где бы то ни было. Вот Мэделин входит в квартиру со свойственной ей легкой бесцеремонностью, улыбается, касается нежными руками его рук, лица. Вот Мэделин умоляет его (самое страшное). Мэделин молит об утешении, о завершении начатого, о том хрупком союзе, который позволил бы им хоть краем глаза узреть вечность.

– Видимо, она вернулась в мою квартиру, – сказал Лео . –После того как отвезла меня в аэропорт. Разве портье не видел, как она возвращалась?

Следователь оставалась непреклонной.

– Нам понадобятся материальные доказательства всего этого. Авиабилеты, чеки, все в этом роде. Какие отношения связывали вас с потерпевшей?

– Я же вам уже говорил. Мы были друзьями.

– Какими именно друзьями? Близкими? Вы были ее духовником?

– Был когда-то давно. Когда мы только познакомились. Но вскоре это прекратилось.

– Как она себя чувствовала в то утро? Какой она вам показалась?

Лео пожал плечами. Какой ему казалась Мэделин? Она же погибла, Господи Боже! Какой она могла показаться?

– Нормальной. У нее часто менялось настроение. Иногда она казалась счастливой, иногда – печальной. Иногда это совпадало по времени.

– А в то утро?

Он замолчал. Следователь взглянула на него и явно что-то заметила: ее следовательские антенны уловили некую вибрацию.

– Вы с синьорой Брюэр были любовниками? – спросила она.

– Какой, право, дикий вопрос…

Она безучастно посмотрела на него.

– У меня работа дикая, господин Ньюман. И такая смерть для женщины тоже является дикой. Упасть с крыши – дикость, самоубийство – дикость, убийство – тем паче. Потому мои вопросы тоже диковаты. Я повторю: вы с госпожой Брюэр были любовниками?

– Я священник, – сказал Лео.

Следователь издала странный звук, нечто среднее между смешком и презрительным фырканьем. Очевидно, она была невысокого мнения о духовенстве.

– Мне придется попросить вас сдать кровь на анализ.

–  Кровь?Зачем вам анализ моей крови, ради всего святого?! Клавиши продолжали стучать.

– Потому что незадолго до гибели миссис Брюэр вступила в половую связь. Патологоанатом обнаружил в ее теле семенную жидкость. Мы хотим выяснить, кто это был. – Ее слова зависли в воздухе, будто туман над гробницей. В ее теле.Внутри тела. И Лео как наяву увидел Мэделин, распластанную на базальтовой плите, Мэделин, от которой осталось лишь невразумительное месиво, груда изуродованных органов. Аккуратные пальцы в резиновых перчатках прощупывают ее изнутри, беспардонные чужие пальцы… Осквернение, профанация. Он будто со стороны услышал свой собственный голос, настигаемый стуком клавиш, воплями стрижей за окном и неизбежными угрызениями совести:

– Какое вам дело до того, с кем миссис Брюэр занималась любовью перед смертью?!

– Она совершила половой акт с вами, мистер Ньюман?

– С мужем. Почему не с мужем?

– Мистер Ньюман, не могли бы вы ответить на мой вопрос?

– Почему вас это интересует?

– Потому что женщина мертва, мистер Ньюман. Женщина мертва, а моя работа – расследовать, как она умерла и по какой причине.

– Вы думаете, я мог ее убить? Вздор! Вы думаете, я ее убил?!

– Я пока еще ничего не думаю. У этой женщины была семья. Возможно, у этой женщины также был любовник. Эта женщина могла угрожать кому-то из своего окружения. Эта женщина мертва. Она могла упасть, могла спрыгнуть, ее могли толкнуть. Ее могли даже убить ударом по голове, а потом уже столкнуть с крыши. Ни один из этих вариантов не исключен. Некоторые более вероятны, некоторые менее, но один из них точно имел место. Моя задача заключается в том, чтобы определить, какой из вариантов соответствует истине.

– Эта женщина неоднократно пыталась покончить с собой, – сказал Лео.

Следователь улыбнулась, как будто подобные сведения подтверждали его вину.

– Вы об этом знали, мистер Ньюман?

– Мне об этом сообщил ее муж. Сегодня утром.

– Но знали ли вы об этом прежде? Ваша близкая подруга не рассказывала вам о своем… психическом расстройстве?

– Нет.

– А вы ни о чем не подозревали?

– Она была очень переменчива… Ничего особенного я не замечал.

Следователь кивнула.

– А теперь вы, может быть, ответите наконец на мой вопрос: вступали ли вы в то утро в половую связь с миссис Брюэр?

– А что же ее муж?! – повторил Лео. Он практически выкрикнул это. Когда он повысил голос, следователь взглянула на него и скупо ухмыльнулась: она привыкла к тому, что мужчины орут на нее, и научилась извлекать из этого выгоду.

– Он утверждает, что не жил половой жизнью со своей супругой два последних месяца, – сказала она.

Лео Ньюман замолчал. Клавиши перестали стучать, ожидая его ответа. Следователь с деланным вниманием уставилась в отчет патологоанатома, как будто могла обнаружить там какую-либо незначительную деталь, ранее упущенную.

– Да, – тихо произнес он. – Да, вступали.

Молниеносный взгляд.

– Она давала на это согласие?

– Иными словами, изнасиловал ли я ее, сбросил ли ее тело с крыши, перед тем как поехать в аэропорт? Полный абсурд.

– Я имела в виду лишь то, что спросила. Она добровольно вступила с вами в половую связь?

Лео снова умолк и закрыл глаза. В исповедальне можно закрыть глаза, и никто этого не заметит. Но сейчас следователь наблюдала за ним и по-своему трактовала каждый его поступок. Он закрыл глаза – и Мэделин коснулась его лица, как будто нащупывала его во мраке церкви Сан-Крисогоно.

–  Да,она была согласна. Она-то этого хотела.

– То есть вы этого не хотели?

– Вы не так меня поняли. У нас был роман. Непростые отношения, в двух словах не расскажешь.

– Но вы хотели завершения этого романа?

– Возможно. Не знаю. – Он оглянулся, точно в поиска ответа, как будто ответы и объяснения могли лежать где-то в этом тесном, захламленном кабинете. В некотором смысле так оно и было: в десятках светло-желтых папок содержались правдивые ответы, полуправда и ложь чистой воды; правда, только правда и все, что угодно, кроме правды «А что такое правда?» – вопрошал Пилат. Греческое слово aletheia. – Я не знаю, – повторил Лео. – Тогда я думал, что да, возможно, я хочу завершения этого романа… А сейчас… – Голос его дрогнул. Что-то словно поглотило его некая ужасающая волна эмоций, на секунду вышедшая из-под контроля. Лео покачал головой, пытаясь избавиться от наваждения. В глазах щипало, сердце бешено колотилось, на лбу выступил пот. Ему хотелось сглотнуть, но мешал стоявший в горле ком. Возможно, все эти телесные проявления лишний раз доказывали его вину. Возможно, они указывали на то, что он все-такиубил Мэделин.

Следователь кивнула, как будто ей все стало понятно. Она попросила принести воды и пластиковый стаканчик, подождала, пока Ньюман выпьет. Затем продолжила:

– Вы совершили половой акт с потерпевшей, затем убили ее и выбросили тело на улицу позади палаццо, а потом отправились в аэропорт. Так?

Какая-то часть его – маленькая, незначительная – наблюдала за всем этим со стороны и понимала, что он должен засмеяться. Это была шутка – возмутительная, грубая, абсурдная шутка. Он должен был покатиться со смеху, захохотать до слез, описаться. Должен был надорвать животик. Но вместо этого Лео лишь покачал головой. Конечно, он плакал – но это не были слезы веселья. Сквозь пелену он видел свою мучительницу, как будто она была написана акварелью, но картина оказалась под дождем.

– Разумеется, я не убивал Мэделин, – тихо вымолвил он. – Это полнейшее безумие. Я не убивал ее. Я ее люблю.

– Но вы не ожидали, что она покончит с собой, верно?

– А как можно ожидать подобного?

– Очевидно, ее муж мог это предположить.

– Тогда почему бы вам не прислушаться к его словам?

– Потому что у меня такая работа – выслушивать всех. – Следователь замолчала, уставилась в какие-то бумаги у себя на столе, словно задумалась о деликатном вопросе вины и невиновности. – Я хотела бы, чтобы вы сделали официальное заявление, синьор Ньюман. Именем закона вы обязаны изложить все, что вам известно о событиях, связанных

с гибелью миссис Мэделин Брюэр. Разумеется, вы имеете право пригласить адвоката.

– Мне не нужен адвокат, – сказал Лео.

– Вы в этом уверены?

– Да, абсолютно уверен.

– Отлично. Советую вам начать с того момента, как вы проснулись.

И они еще раз разыграли все тривиальные, интимные события того утра. Лео снова ходил по квартире, завтракал, собирался, прислушивался к шагам на лестничной клетке за дверью. Мэделин снова вставляла ключ в замок, отпирала дверь и входила в квартиру. Она вновь приветствовала его безучастным «доброе утро» и сжимала его руки в своих, целовала кончики его пальцев, притрагивалась ими к своему лицу. Они говорили, шли на балкон, потом опять возвращались в комнату. «Люби меня, – еще раз прошептала она. – Люби меня».

– Скажите, в котором часу это все происходило? – спросила следователь.

Лео неуверенно оглянулся по сторонам.

– Около восьми. Вылет был в полдень. Мэделин, кажется, приехала около восьми. Я не ожидал ее так рано.

– Почему же?

– Я не знал, когда она приедет.

Она снова взяла его за руку и повела в спальню. Они снова легли на кровать, и она обняла его, привлекла к себе, ввела в себя. На этот раз, в отличие от первого, не было никакой дурацкой возни, никакого стыда. На этот раз он удержала его внутри, взрываясь сладкой болью; он взорвался тоже. Это было маленькое чудо природы. За спиной тарахтели клавиши. «Вот так, – прошептала она ему. – Вот так…» Он ощущал ее дыхание, ощущал этот крохотный воздушный импульс столь же явственно, как слышал слова. «Вот так, – сказала Мэделин. – Теперь ты меня полюбил».

– Во сколько вы покинули здание?

– В начале одиннадцатого. Я помню, мы спешили. Я поторапливал Мэделин, потому что мы опаздывали. Я думаю, быть может…

– Что вы думаете?

А что он думал, в самом-то деле?Он думал, что, быть может, это он ее убил.

– Я думаю, она хотела, чтобы это случилось.

– Что – это?

Лео разозлился, повысил голос:

– Чтобы я опоздал. Чтобы я пропустил свой самолет. Я думаю, Мэделин, возможно, хотела, чтобы я опоздал на самолет.

А потом – поездка, внезапная перемена настроения: вместо маленького, личного триумфа – тишина, отчуждение. В пути она почти не разговаривала, равно как и в аэропорту; молча стояла рядом у регистрационной стойки, пока у него проверяли билет и паспорт; без всякого выражения на лице провожала взглядом, когда он прошел через рамку металлодетектора и скрылся за телеэкранами.

– Больше я ее не видел.

– В котором часу это было?

– Около одиннадцати. Я точно не помню, но примерно в одиннадцать. Может, четверть двенадцатого. Мы опоздали на регистрацию.

Клавиши перестали тарахтеть. Принтер зажужжал и наконец выдал четыре страницы машинописного текста. Леопрочел эти слова, являвшиеся лишь скелетом того утра, жалким подобием реальности, бледной тенью присутствия Мэделин в квартире рядом с ним, когда ее тело находилось над его телом, а его мысли вкладывались в ее мысли, точно в заготовленный конверт. «Она трахалась с другими мужчинами», – сказал Джек.

– Мне придется попросить вас сдать паспорт, мистер Ньюман, – сказала следователь, подписывая протокол. – Вы не имеете права выезжать за пределы страны до тех пор, пока не закончится предварительное расследование.

Холл министерства представлял собой совокупность мраморных плит и травертина. Атмосферой он напоминал зал ожидания. Та же движущаяся толпа: кто-то одержим определенной целью (успеть на поезд или на судебное заседание), остальные праздно шатаются в ожидании развития событий. Ощущалась некая беспорядочность, случайная связь незнакомых людей, собранных воедино надменной, насмешливой дланью судьбы.

– Вы – мистер Ньюман? – Незнакомец, один из многих, молодой востроносый парень с выдающимся кадыком. По-английски он говорил весьма своеобразно.

Лео нахмурился.

– Откуда вы меня знаете?

– Пресса, – сказал парень. – «Il Messaggero». [91] «Il Messaggero» – итальянская газета. (Примеч. ред.)
Можете рассказать мне о гибели той женщины, жены английского дипломата? Можете рассказать? – Он выставил небольшой диктофон. Лео видел, как внутри крутятся колесики. Он оттолкнул парня.

– Ничего я вам не стану рассказывать.

Парень побежал за ним следом.

– Вы можете подтвердить слухи? – И вдруг, как гром среди ясного неба, Лео ослепила фотовспышка.

Он пулей вылетел в широкие двери, солнечный свет ошеломил его. Лео побежал по тротуару. Мимо проплывали автобусы, петляли по площади, настигаемые косяками мопедов.

Он перешел на другой берег реки. Вода мягко, но решительно катила воды под мостом. Пахло асфальтом и выхлопными газами; должно быть, похожие миазмы окутывали Аид, Гадес, Тартар – как ни назови обитель смерти. Мэделин шла рядом, его личный образ Мэделин – язвительная остроумная, нормальная Мэделин, а не истеричка, которая стала бы вешаться на мужчин или бросаться с крыши. Она сопровождала его на узких улочках старого города, до самого Дворца Касадеи, где незаметно исчезла, и в подъезд он шагнул ужев одиночестве. Из застекленной будки за ним наблюдал портье. Лео медленно поднялся наверх и вошел в квартиру. Жилище казалось таким же заброшенным, как в первый раз, когда он осматривал его вместе с Мэделин. Но после она заполнила эту неуютную берлогу собой, вдохнула в нее жизнь. Сейчас же квартира казалась пустой, как склеп. Лео нашел ее фотографию – ту, которую она подарила ему, прежде чем отвезти в аэропорт. Фотография эта была наделена дивной силой, мощью подлинной иконы. Он положил снимок на стол. Вроде портрета на могильном камне: торжественно-строгий облик незнакомого человека, Мэделин, которую он не знал. Беда в том, что больше ничего не осталось. Лео так хотел, чтобы она показалась в дверном проеме и поздоровалась с ним, как обычно. Снова начиная паниковать, он даже попытался вообразить себе эту картину: ключ поворачивается в замке, дверь открывается, фигура Мэделин возникает в образовавшемся пространстве. Но лица у нее не было. Она трахалась с другими мужчинами.У нее не было лица. Ни того лица, что, улыбаясь, взирало с фотографии, ни какого-либо иного. Он потерял ее, а вместе с ней потерял все свои воспоминания. Она трахалась с другими мужчинами.Лео вынул ландыши из вазы и выбросил их. Цветы завяли, а вода загнила.

Тирания телефона. Он звонил весь день, хныкал, как докучливый ребенок. Подтверждает ли он, что… Отрицает ли он… Голоса задействовали весь языковой спектр, от безукоризненного английского до чистого итальянского, включая все промежуточные стадии. Не мог ли он дать интервью?… Правда ли, что…

В тот же вечер позвонил Гольдштауб.

– Это правда? – спросил он.

– Что – правда? Оставьте меня в покое хотя бы на миг!

– Мэделин, Лео… Все английские газеты пережевывают эту новость. Так это правда?

– В смысле, правда ли, что она мертва? Тогда да, ответ положительный. Я не знаю, что еще ты мог прочесть в газетах

– Господи Всемогущий, Лео…

– Очень сомневаюсь в его всемогуществе.

– Перестань острить. У тебя проблемы?

– В полиции, похоже, думают, что это я ее убил.

– Галиматья.

– А они вообще занимаются галиматьей.

Позже позвонил Джек. Он говорил ровным, бесцветным голосом.

– Не забудь ознакомиться с завтрашней английской прессой, – посоветовал он.

– Что? О чем ты? – Но Джек уже повесил трубку.

На следующее утро Лео обнаружил письмо. Оно лежало в почтовом ящике возле каморки портье. Почерк на конверте был незнакомый, марка была римская. Лео разорвал конверт, перебирая в уме возможные варианты: письмо от кого-то из сочувствующих, письмо от недоброжелателя (его уже неоднократно обвиняли во всех смертных грехах по телефону), письмо, никоим образом не связанное с гибелью Мэделин. Но письма с того света он не ожидал. Эксперт-графолог, разбиравший шифры двухтысячелетней давности, знаток унциального письма и минускул, не смог узнать буквы, написанные рукой Мэделин.

«Я уже пыталась это сделать», – было написано там.

Неприятное ощущение. Тошнота, скопившаяся где-то в области грудины; головокружение; десятки голосов одновременно трещат в мозгу, десятки едва слышных шепотов. Лео поискал взглядом место, куда можно было бы присесть. Беспомощный, он стоял в полумраке арочного входа во Дворец Касадеи, а портье наблюдал за ним сквозь стекло своей каморки. Нужно было пройти во двор, на солнечный свет, к мелкой мороси фонтана, где зеленели стебли свежего папируса. Лео присел на ступень пьедестала и взглянул на страницу.

«Я уже пыталась это сделать. О да, у меня есть опыт в подобных вещах, я разве не говорила? Какое-то лицемерие. Я не говорила тебе об этом, потому что боялась тебя спугнуть. Возможно, эта попытка также не увенчается успехом. В таком случае я пишу сама себе. Конечно же, я хочу извиниться. Я прошу прощения за то, что навязывалась тебе (а кто еще может простить, кроме священника?). Мне очень жаль. Главное, не казни себя. Ты не виноват. Просто скажи себе, что так будет лучше. Красивое, идеальное расставание. Щелкнул пальцами – и все.

М.»

Может быть, мне не хватит смелости. Может, я прокрадусь в твой подъезд и умыкну письмо, пока ты его не прочел. Мне не впервой. Боюсь, ты очень многого не знаешь.

Дочитав, Лео чуть не рассмеялся. Объятый множеством эмоций одновременно, он чуть не рассмеялся. И уж точно улыбнулся. Однако письмо это ставило больше вопросов, чем давало ответов, ибо он по-прежнему не мог найти в этих каракулях причину содеянного (он догадался, что она писала в машине, незадолго до того, как купить букет ландышей и отнести их в квартиру). Почему она не оставила записку на видном месте? Или это было частью ее шутки? Ты была настроена шутить, когда собиралась свести счеты с жизнью? Что ты чувствовала? Лео Ньюман, бывший священник (давайте говорить начистоту), бывший любовник, бывшее все, вовсе не хотел совершать самоубийство, так почему же самоубийство совершила Мэделин Брюэр, у которой было все: муж, дети, друзья, даже любовник (если бы она захотела закрепить это легкое отклонение от нормы) – зачем ей убивать себя? Себя, а не его?

Его, всегда способного ответить на любой вопрос, оспорить любой довод, а теперь лишившегося всех ответов зараз.

Лео лично отнес улику в магистрат. Ему пришлось прождать почти целый час, потому что следователь присутствовала на судебном слушании.

– Вот, – сказал он, когда она наконец его приняла. Она взяла письмо и с трудом прочла, не зная ни особенностей английского почерка, ни особенностей языка.

– Что значит это слово?

– Лицемерие.

Следователь подобрала итальянский эквивалент – «disingenuo»– и, кажется, уловила смысл. Она дочитала до самого конца – ироничного прощания навек.

– Это действительно написано потерпевшей? Это ее почерк?

– Ямогу ручаться, что это написал не я. Ее ли это почерк лучше спросите у эксперта.

– Мы будем вынуждены изъять это письмо как улику. Отправим его на экспертизу. Нам понадобятся заверенные образцы ее почерка.

– Это означает, что она покончила с собой, – сказал Лео. Следователь улыбнулась ему, будто наивному ребенку.

– Это означает лишь то, что в делепоявилась новая улика. А что означаетэта улика – ужесовсем другой вопрос.

В послеполуденное мертвое время Лео вышел из министерства и направился к ближайшему газетному лотку. Английские газеты как раз только что доставили. Он сунул их под мышку и вернулся домой. Сел за стол перед фотографией Мэделин и пролистал несколько страниц, пока не обнаружил то, что подспудно ожидал обнаружить: внизу страницы виднелась другая ее фотография: словно дразня его, она смотрела из прошлого и задавала ему вопросы с того света. Заголовок вверху гласил:

ИСТОРИК-СВЯЩЕННИК И ДИПЛОМАТ В ЛЮБОВНОМ ТРЕУГОЛЬНИКЕ

Это напоминало детскую игру – кто быстрее произнесет скороговорку и не ошибется. От топота копыт пыль по полю летит. Историк-священник. Уполномоченные органы все еще заняты сбором информации. Улик пока недостаточно, чтобы утверждать, было ли это несчастным случаем, самоубийством или чем-то похуже. Автор статьи избегал категорий суждении. Выделения отправлены на судебную экспертизу, В статье также была употреблена излюбленная фраза английских журналистов, которая, тем не менее, не использовалась больше ни в одном из европейских языков: «Не исключается возможность сексуального насилия».

В тот же день, чуть позже, репортеры разбили настоящий лагерь под окнами Палаццо Касадеи: толпились там со своими диктофонами и фотоаппаратами. На следующее утро сенсация прогремела уже всерьез – вернее, несколько сенсаций, сплетенных воедино. Сексуальная и теологическая тематика, словно сговорившись, заполонили передовицы всех британских газет. Праведный гнев таблоидов подразумевал наличие защитников, готовых стоять до последнего как за истинную веру, так и за самого Отца Небесного. Какой-то мудрый духовный лидер дал интервью «Таймс», полное дешевой софистики и самодовольства. В «Дейли телеграф» смаковали все грязные подробности, а также не преминули опубликовать фотографию (наверняка украденную из семейного альбома), на которой веснушчатая женщина мило улыбалась и не вызывала никаких подозрений в распущенности. «Эксперт по древней письменности домогается жены ближнего своего», – гласил заголовок. Ниже было помешено фото Лео: он как раз выходил из министерства и как бы недоверчиво косился на объектив, хотя на самом деле просто испугался вспышки.

Итальянские газетчики освещали историю в разделе chronache,что значит «светская хроника»: истории, не имеющие политического веса, зато затрагивающие пикантные темы секса, насилия и разврата. Одна статья так и называлась: «Хроники Рима», «Chronachedi Roma». Так мог бы быть озаглавлен классический кодекс, написанный, к примеру, Тацитом.

На следующее утро у Лео состоялся непродолжительный, но неприятный разговор с ректором Папского библейского института. В разговоре том фарисейство было тесно сопряжено с вполне искренним возмущением.

– Вам придется предстать перед своей конгрегацией, – сказал ректор. – Приготовьтесь к тому, что вас немедленно отлучат от церкви и имя ваше будет навсегда запятнано позором. С совестью своей договаривайтесь сами.

Но Лео было к чему готовиться, кроме позора и бесчестья, – например, к одиночеству. К пустоте внутри себя К чувству абсолютного распада, по завершении которого от него оставались лишь разрозненные атомы, плывущие в хаосе города и всего мира. В тот вечер он стоял на балконе и смотрел, как солнце садится за куполом собора Святого Петра. Оно больше не просвечивало сквозь фонарь. Земля сошла со своей оси, и солнце немного накренилось вправо.

А еще погибла Мэделин.

 

Похороны – 1943

Похороны. Ничем не примечательное событие частной жизни, происходящее на укромных задворках за площадью Навона. Итальянцы любят плакать открыто. Но сейчас главные действующие лица плачут беззвучно. Они сидят на скамьях перед закрытым тканью катафалком, словно в зале суда: ждут слов священника терпеливо и сдержанно, как оглашения вердикта. Они не будут оспаривать решение суда. Не станут подавать апелляцию в вышестоящие инстанции. Они подчиняются власти и отдают себе в этом отчет.

Во время службы фрау Хюбер падает в обморок. Жара, давка в толпе скорбящих, облака ладана, похожие на дым погребального костра – все это сыграло свою роль. Обморок – это, возможно, вполне простительная слабость, хотя опять-таки, возможно – он выдает ее небезупречное происхождение, чужие гены, прячущиеся за, казалось бы, идеальными арийскими чертами. Она теряет сознание и падает на своего мужа, который поддерживает ее, пока читают Misere mei, Deus».Левой рукой он держит католический требник, правой обнимает жену за плечи, упираясь пальцами во влажную подмышку, чтобы фрау Хюбер не сползла со скамьи.

Он не позволит ей сидеть. Она должна стоять. Это своего рода искупление вины.

Ampliuslavameab iniauitate mea,нараспев читает хор: Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня».

И супружеская пара Хюберов встречает псалмы лицом к лицу, точно снежную бурю: он морщится и стискивает зубы, она же, бледная как полотно, просто смотрит, как будто борьба со стихией истощила ее, повергла в абсолютное безразличие. В черной одежде, униформе скорбящих на асе времена, фрау Хюбер выглядит весьма драматично: волосы ее напоминают позолоту на балдахине катафалка.

За поминальной молитвой следует погребение – на большом кладбище Кампо Верано, расположенном да железнодорожной веткой, подле базилики Святого Лаврентия. За этими стенами покоятся в сени зонтичных сосен и кипарисов все мертвецы Рима. Здесь всюду мрамор и травертин, сухие цветы и сохнущие цветы; здесь царят память здесь Царит сожаление, царит вина и раскаяние. В последнее время это место пользуется особой популярностью: когда кортеж тормозит у портика базилики, там уже стоят две похоронных процессии. Явно хоронят бедняков: погребальные кареты запряжены лошадьми, женщины протяжно воют. Сверкающие автомобили останавливаются на раскаленной площади и ждут, пока им освободят дорогу, после чего наступает их черед приблизиться к вратам рая или ада, их черед проехать через ворота. Оттуда уже нужно идти пешком по главной улице мертвого города туда, где, среди мрамора и порфира, зияет свежевырытая могила. Специально приглашенные солдаты из юношеского отряда вытаскивают гроб через заднюю дверь. Фуражка Лео – фуражка члена юнгфолька – аккуратно лежит на крышке гроба. Солдаты взваливают гроб на плечи и несут его к могиле.

Само погребение – мероприятие непродолжительное будто для галочки. Клубы фимиама парят над могилой точно дым над воронкой от бомбы. Брызжут святой водой, бросают горсти земли, которая глухо ударяется о древесину гроба. Вот и все, дело сделано, ребенок препоручен вечности и, надеемся, поладит с сонмищем ангелов.

Скорбящие уходят неуверенно, как будто сомневаются: конец ли это? Сперва уходят Хюберы, потом – безудержно участливые фон Кленцы, за ними – Юта, и Йозеф, и другие люди с Виллы. Франческо Вольтерра нервно топчется в хвосте. Когда гости разбиваются на небольшие группы, он подходит к родителям усопшего с мрачным лицом, быстро кланяется и пожимает руку герру Хюберу. Затем подносит обтянутую перчаткой руку фрау Хюбер к губам, резко кивает и щелкает каблуками.

–  Sonodesolate, [95]Sono desolato (um.)  – Мне очень жаль.
– говорит он.

Выражение их лиц кажется совершенно безучастным по сравнению со скорбью, написанной на лице Франческо.

Чувство вины. Горе – и чувство вины. Мощное сочетание. Чувство вины подобно жидкости, алкогольному напитку, который просачивается повсюду, все наполняет собой, пропитывает – едкий, как морская вода, густо пахнущий нечистотами и гнилью, он возвращается смрадным потоком с жесткими, шершавыми обломками горя.

– Благослови меня, святой отец, ибо я согрешила. – Она сознается во всем, ее исповедь в полноте своей приобретает едва ли не барочную пышность: подробнейшее описание, итог времен, выражение всего содеянного, смешение незначительных грубостей и вероломных измен.

– Я не могу притворяться, что вина твоя незначительна, – говорит тень за решеткой.

– Да, отец.

– Для искупления тебе понадобится много времени, много времени и усилий. Ты не должна больше встречаться с этим мужчиной. Ты это понимаешь?

– Конечно, отец.

Они встречаются на нейтральной территории – в одном из кафе на улице Венето, которое продолжает работать, несмотря ни на что. Заведение являет собой неубедительную имитацию парижского кафетерия, где столики стоят на улице под стеклянным колпаком, напоминая оранжерею. Замирая от волнения, она смотрит, как он приближается к ней: словно ожидает, что он выхватит ее сумочку или начнет к ней приставать. Но когда он оказывается прямо перед ней и снимает шляпу – весьма нелепую соломеннуюшляпу-канотье, – она избегает его взгляда. С большим трудом растянув губы в подобии улыбки и аккуратно сдвинув ноги, она жестом велит ему садиться.

Официант приносит капуччино, сваренный из эрзац-кофе и сухого молока. Когда он уходит, Франческо задает вопрос:

– Как ты себя чувствуешь?

Гретхен смотрит куда-то на вершину холма, с которого сбегает улица. В сторону красно-кирпичной стены, образующей барьер, участка аврелианской стены, некогда опоясывавшей весь классический город. Как она себя чувствует? А как обычно чувствуют себя люди в подобной ситуации? Она убита горем. Она не знает, что ей делать.

– Я уезжаю, – говорит она, словно обращаясь к кому-то другому. – Здесь меня больше ничто не держит. Я возвращаюсь домой.

Он смеется.

– Домой, – повторяет он. – Русские вскоре придут туда. Тогда и посмотришь.

– Думаешь, меня это хоть немного волнует?

– Давай уедем вместе. Твоя страна обречена, моя страна – тоже. Твой брак разрушен. Мы могли бы поехать в Швейцарию. Я знаю человека, который поможет нам получить визы. Он работает в швейцарском посольстве…

Она качает головой.

– Я не могу уехать с тобой, Франческо, – тихо говорит фрау Хюбер.  – Я не могубыть с тобой. Это было бы неправильно…

– Неправильно?! – Он повышает голос. Она шикает, озираясь по сторонам: не слышит ли их кто-нибудь? Но в кафе сидят лишь офицеры, за два столика от них; четверо офицеров с парой итальянок. Девушки смеются над чем-то услышанным. А в отдалении женщина в широкополой шляпе с перьями, principessa Casadei,читает лекцию иссохшему, морщинистому мужчине, который приходится ей отцом: он принц, рыцарь ордена святого Иоанна, член почетного папского караула. – Неправильно? – повторяет Франческо. – Ничего «неправильного» мы не совершали. Мы любили друг друга, любимдруг друга…

– Тише!

Принцесса Касадеи смотрит на них и наклоняет голову в сторону Гретхен. Лицо ее выражает вежливую заинтересованность. Как себя чувствует фрау Хюбер после ужасной трагедии?

– Мы любимдруг друга, и мы не сделали ничего предосудительного.

– Ради Бога, говори потише! А если это так, если мы не сделали ничего предосудительного, то почему погиб Лео?

Хороший вопрос при сложившихся обстоятельствах: почему погибЛео? Немецкие офицеры оглушительно хохочут; принцесса Касадеи негромко беседует с отцом; армейский автомобиль патрулирует улицы в поисках женщин (даже в пол-одиннадцатого утра эти мужчины ищут женщин!), а Гретхен спрашивает, почему погиб Лео. Этот вопрос не прекращал терзать ее, но ответа на него получено не было.

– Потому что идет война, – ответил Франческо. – Вот и все. Если ты не думаешь, что Господь вершит свою волю руками американского пилота, то да, все это – судьба, фатум, стечение обстоятельств, как угодно.

– Это наказание.

– Весьма странный способ наказать человека – убить другого. Что же это тогда за Бог? Едва ли его можно назвать милосердным и любящим.

– Ты еврей. Что ты знаешь о Боге?

– Я думал, это мы его придумали.

Гретхен тщательно подбирает слова, как подбирают смертоносное оружие:

– Возможно, вы и придумали Бога, – говорит она, – но вы же его и убили.

Воцаряется молчание. В этих словах слышится неизбежность. Она не может отменить их, вернуть. Достаточно мгновенной вибрации воздуха. Они произнесены.

Франческо медленно встает. Что удивительно, он исполнен чувства собственного достоинства. Он встает, наклоняется и кладет что-то на стол. Предмет – ключ – блестит на солнце, как вульгарная бижутерия. К нему прикреплена бирка.

– Это ключ от квартиры в Женеве, одолженный моим другом, в чье существование ты не веришь. Мы могли бы уехать туда. – Франческо выпрямляется и на миг застывает возле нее; преисполненный гордости, несмотря ни на что он производит сильное впечатление. – Быть может, мы когда-нибудь там встретимся. Кто знает?

Потом он разворачивается и уходит. Гретхен выжидает несколько секунд. Затем берет ключ, смотрит на него, словно не понимая, как он там оказался. «Улица Гранже», написано на бирке. И номер. Она кладет ключ в сумочку, встает и подходит к столику, за которым сидят отец и дочь Касадеи. Принц привстает и целует Гретхен руку.

– Дорогуша, – жалостливо говорит принцесса, – как же я рада, что ты так скоро решилась выйти на люди. Терпеть не могу этот изнурительно долгий траур, который всегда позволяем себе мы, итальянцы.

– Ганси, – шепчет она.

Он молчит. Сквозь ставни сочится бледный лунный свет. Он лежит на спине, скрытый в тени; огромная недвижная фигура, безутешная в своей скорби.

– Ганси?

Ответа нет. Но она, тем не менее, продолжает.

– Франческо Вольтерра – еврей, – говорит она.

Он отвечает, не сводя глаз с потолка. Силуэт его остается неподвижным.

– Откуда тебе знать? – Герр Хюбер тихо, невесело смеется. – Нет-нет, не нужно отвечать, не утруждай себя, асеравно ты солжешь.

– Я больше не буду лгать тебе, Ганси, – шепчет она. – Больше никогда.

– Наверное, это тоже ложь.

– Это правда, – говорит фрау Хюбер. Она откидывает простыню, берет его руку и направляет ее к своему животу, к жестким волосам и теплым складкам внизу.

– Тогда ты должна сделать еще кое-что, – говорит он, – чтобы загладить свою вину.

– Кое-что? – Она трется о его пальцы. – Что именно?

– Ты должна отвести меня к нему.

Две черных машины блестят, как пара туфель лакированной кожи, туфли-лодочки с серебряными пряжками. Они неспешно катятся по узкой улочке и тормозят у одного из самых заурядных многоквартирных домов. Пятеро мужчин и одна женщина выходят из машин. Женщина показывает, куда идти, проводит своих спутников через арочный вход до застекленной кабинки портье.

Развернувшись у лифта, она решает подняться по лестнице, винтом уходящей вверх. Сворачивая на каждом этаже, где есть пролет и маленькое окошко наподобие иллюминатора, лестница устремляется к самой крыше. Мужчины следуют за женщиной и застывают в нерешительности, когда она доходит до последней лестничной площадки. Там, под стропилами, ужасно жарко, не продохнуть. В воздухе парят комочки пыли. Один мужчина – с потным лицом – аккуратно проскальзывает у нее за спиной и прислоняется к стене у двери. Остальные ждут внизу, как раз на уровне нижней ступени.

Она стучит – в особом синкопированном ритме, к которому успела привыкнуть: четыре коротких удара по дереву, три подряд и, наконец, последний раз – выдержав паузу, затаив дыхание.

Через некоторое время дверь приоткрывается, как неохотно раздвигаются ноги, уставшие сопротивляться.

– Гретхен, – тихо произносит он. Он стоит на пороге, в дверном проеме, и выражение его лица последовательно отображает всю гамму эмоций: удивление, радость, потом – нечто вроде испуга, смятения. Она делает шаг вперед, тянется к нему, чтобы поцеловать в щеку, и произносит его имя:

– Чекко.

– Гретхен, – повторяет он. Его руки застывают в воздухе: то ли затем, чтобы обнять ее плечи, то ли затем, чтобы, напротив, отстранить ее. Но, едва сделав шаг вперед, она отступает – вернее, ее грубо отпихивают. Она отворачивается к лестнице, пока мужчины врываются в квартиру…

За спиной слышится вопль, который тут же прерывает хлопок двери. Она осторожно спускается по лестнице на первый этаж. Ее лицо как будто выточено из мрамора; в нем нет красоты, нет классических черт. Муж ожидает ее на тротуаре.

Гретхен за прялкой. Гретхен прядет нити судьбы. Гретхен за клавиатурой, играет мягко, но угрюмо; плещутся аккорды бетховенской сонаты си-минор, опус 111, безымянный, хотя он вполне мог бы быть озаглавлен «Аноним», поскольку выражает он то, чему названия нет, – ужас человеческого существования. Гретхен плачет. Она оплакивает Лео и Франческо: первый мертв, второй обречен, – и музыка колеблется между пафосом, печалью помыслов и гневом; зыбкая, задумчивая погребальная песнь, прославление жизни и элегия смерти. Во время игры она сбивается, допускает ошибки. Подчас она путается в хитроумных извивах адажио, где темп нелепо обозначен как moltosemphce е cantabile,очень просто и напевно; однако своим ошибкам она больше не улыбается. Нет, она останавливается, возвращается, собирает хрупкие осколки нот и складывает их воедино, словно разбитый фарфор. Ноты выплывают из рояля«Бехштайн», улетают в окна, реют над итальянским садиком: порой подобно торжественному сопровождению панихиды, порой напоминая вопль человека, предвкушающего экстаз, – но в конечном итоге ноты все равно тают в тишине.

 

Магда – настоящее время

Магда мягко ступает по полу квартиры. Хотя она и высокого роста, шаги ее беззвучны и грациозны, как у кошки. Стопы у нее продолговатые и белые, с пальчиками разной длины. Иногда она берет свою папку с набросками, реже – кипу рисунков; чаще всего ни того, ни другого нет: лишь она одна. Я представляю, как ее везут на автобусе в пригород – там сплошной армированный бетон и все люди носят нечесаные космы до плеч, – и она позирует перед камерой в какой-то безвкусно обставленной импровизированной студии; она разводит руки и ноги, чтобы объектив мог поймать абсолютно все, пробраться в самые потаенные уголки ее тела. Знание без понимания.

– Хочешь посмотреть? – спросила она и бросила мне журнал. Журнал Магды, кричащий, разноцветный, жизнерадостный, как обертка рождественского подарка. Называется «Пососи». Я открыл журнал и пролистал несколько шероховатых на ощупь страниц. Там, разумеется, была Магда: Магда в ослепительно-белом парике, бьющаяся в нелепых конвульсиях на кровати в каком-то дешевом отеле; Магда с раздвинутыми ногами, сверкающая неприкрытой плотью; Магда показывает свои складки, покатости и ложбины; Магда, названная «Кристал, наша собственная бархатная революция из Чехии», но все-таки Магда. Это точно.

– Омерзительно. – Я даже сейчас слышу голос Магды. – Мне кажется, – этот звук «ж» болтается между двумя звуками, взрывным и фрикативным, наполовину «ж»,наполовину «д», чисто ирландское произношение, – мне кажется, с этим нужно что-то делать.

– Что-то? А что именно?

Последний разворот: Магда стоит вполоборота, демонстрируя свои ягодицы, и напоминает легкомысленную домохозяйку, которая впускает в дом молочника через черный ход.

Она не сводит с меня глаз. И наконец спрашивает:

– Что скажешь? Этого хватит на квартплату?

– Ты за квартиру не платишь, – отвечаю я.

Она лишь смеется.

Магда пишет. Она смотрит на меня, когда пишет, смотрит с прищуром, смотрит властным взглядом художника. Она смотрит на меня, когда пишет, а я на нее, когда она занимается будничными делами: обнаженная Магда сидит на стуле,поджав колени, и красит ногти траурно-черным лаком; Магда на кухне кипятит воду длякофе, который она называет «турецким», хотя это не так; Магда лежит в ванне, будто на картине Боннара и груди ее плавают, как яйца-пашот в бульоне, и пена лобковых волос напоминает водоросли, оставленные схлынувшей волной, скрывающие в себе тысячу темных тайн. Магда выдержана в черно-белой гамме: чернота волос, чернота глаз, чернота губ – и голая белизна кожи. Я смотрю на нее, и взгляд помогает мне завладеть ею.

– Ты не всегда был учителем, – сказала она мне однажды. Ее слова звучат как решительное утверждение, и не тол ко в силу непонимания нюансов языка, но и потому, что уверена в своей правоте. – Ты был кем-то другим.

– Священником, – ответил я.

– Я знала. Кем-то другим, я это знала. Так можно сказать – «кем-то другим»?

– Да, можно.

– Священник. – Она покачала головой, как будто подозревала что угодно, но только не это. – Katolicky?

–  Katolicky, –подтвердил я.

– А теперь не священник.

– Нет.

Каждое воскресенье Магда с прилежанием деревенской простушки ходит в церковь. За углом палаццо, на краю гетто, стоит, точно маяк, неприметная церквушка в стиле барокко. Магда тихонько проскальзывает в церковь и садится на заднюю скамью, откуда смотрит на все так, будто вписывает увиденное в память на манер салонной игры: гипсовые святые, затейливо украшенные алтари, пыльная позолота на потолке, старый трясущийся священник, несколько старушек, случайно забредшая девушка с серьезным лицом евангелистки – все это сохранено в ее памяти.

Вернувшись из церкви, Магда сливает увиденное в амальгаме рисунка: церковный купол, склоненные головы, расписной гипс, священник в ризе, распростерший руки так, словно он не просто отправляет службу, а в самом деле агонизирует на кресте.

Только лицо ее принадлежит не старику и не церкви, а мне.

Однажды, гуляя по близлежащим улочкам, Магда замечает в витрине антикварного магазина дароносицу. У нее случайно оказались при себе деньги (возможно, ей как раз заплатили за то, что она позировала перед камерой какого-то безликого мужика с эрегированным членом), так что Магда зашла внутрь и купила эту дароносицу. Теперь она стоит в гостиной – огромный слепок потускневшего солнечного света. Дароносица появляется на многих картинах Магды, проплывая над распятым священником, как взрыв, как адское пламя, как холокост жертвенного агнца.

– Моя мать ходила в церковь, – сказала Магда в ответ на мой вопрос. – Думаю, она не верила, но мой отец был членом партии, и таким способом она вызывала в нем ненависть к себе. Партия считала, что в церковь ходить нельзя Они спрашивали у него: почему твоя жена ходит в церковь? Понимаешь? Когда он ушел, она перестала ходить туда.

– А ты верующая?

– Верующая? – Магда лишь пожала костлявыми плечами. – Я верю, что Бог существует. Как же иначе?

– И как он относится к тому, чем ты занимаешься?

– Думаю, ему плевать. Ему на все плевать, не так ли?

– Я не знаю, – ответил я. – Раньше знал, а теперь не знаю.

Тогда она вдруг спрашивает:

– Ты боишься? – И я соглашаюсь: да, я боюсь, и ей, похоже, приятно это слышать. – Я часто боюсь, – говорит она. – Но я думаю, жизнь должна быть страшной, поэтому люди и ходят в церковь. Чтобы не бояться.

– Вроде того…

– Но ты боишься, а в церковь не ходишь.

– Верно.

В ту ночь, лежа в постели, Магда придвинулась ко мне и положила мою руку себе между ног.

– Не бойся, – прошептала она. Тепло ее волос, прикосновение ее запретной плоти – тех участков, которые Магда беззастенчиво обнажает перед камерой, хотя принадлежат они лишь ей; ее чувственность, ее теплое животное начало – все это приносит мне утешение. Я люблю ее запах. Это теплый, мучной аромат, аромат зерна и травы, приправленный тонким запахом пота. Кости у нее крепкие, и плоть не такая податливая, как у Мэделин. Плоть Магды тверда. Две женщины с одинаковыми именами находятся на противоположных концах любого женского спектра, который только можно себе вообразить.

Сперва на автобусе с пересадкой, потом пешком по улице Мерулана – и мы на месте. Она неоднократно видела подобные места: узкий проход между вульгарными, кое-как слепленными многоквартирными домами, знакомый ей по окраинам любого моравского города. Наследие фашизма и наследие народной республики очень похожи друг на друга. Изумляет банальность этого кошмара.

– Где мы? – спрашивает Магда. – Где мы находимся, Лео? – Легкое возбуждение, привнесенное ею в поездку, уступает место смутному страху, как омраченная неприятным известием шутка.

– Мы находимся на улице Тассо, – говорю я ей. – Дом сто сорок пять по улице Тассо, – уточняю я. Узнает ли она это название? Сомневаюсь. Для Магды история началась лишь несколько десятилетий назад.

Женщина в офисе на первом этаже обходительна и явно относится к своим обязанностям со всей серьезностью, напоминая медсестру, которая ухаживает за больными. Есть небольшая библиотека, где мы можем ознакомиться с документами. Можно взять англоязычный буклет. Можно подняться на следующий этаж когда угодно.

– Что это такое, Лео? – снова спрашивает Магда. – Что это за место?

Я не отвечаю. Наверное, хочу внушить ей священный трепет перед непознанным. Наверное, хочу ее напугать.

– Отвечай, – не унимается она. – Что это?

Мы молча поднимаемся выше, приближаемся к серым дверям. Все вокруг покрыто пылью и копотью и пахнет дезинфицирующим средством. На первый взгляд, какое-то заурядное муниципальное здание. Я вспоминаю те несколько лет, что я прожил в роли приходского священника в Лондоне, пока не услышал зов древних текстов. Линолеум на полу, безвкусные тисненые обои, узкие коридоры и крохотные комнатушки, общая кухня и службы.

– Что это, Лео? – повторяет Магда, подходя ко мне у входной двери, где можно позвонить в звонок, и появится женщина: ее волосы будут спрятаны под платком, тело будет скрыто цветастым фартуком, а обута она будет в комнатные шлепанцы. Но вход никто не охраняет, как будто произошла глобальная катастрофа. Дверь квартиры распахнута настежь.

– Что это? – Магда осматривает узкий коридор и унылые комнаты, вентиляционные решетки над дверными проемами, дверные глазки. – Что это? – повторяет свой вопрос Магда, хотя и так уже все поняла.

Не дожидаясь приглашения, мы переступаем через порог. Чай тут не подают. Пюре с колбасками и зеленым горошком тоже не угостят. В одной из комнат, прямо напротив двери, нет окон. О, раньше окон не было вообще нигде, но это потому, что проемы были замурованы, а во внешних стенах были предусмотрительно проделаны вентиляционные отверстия, чтобы заключенные не задохнулись. Но в комнате напротив двери, узкой и голой, окон не было изначально: обычная кладовая, чулан, по-итальянски это называется un ripostiglio.

– Вот здесь, – говорю я, указывая рукой. – Вот здесь.

Комната эта шириной в шесть футов и шестнадцать в длину. Голый пол. Стены покрыты толстым слоем синей краски – мерзкий, казенный цвет. Магда застывает в дверном проеме, неохотно заглядывает внутрь, еще не зная, что увидит там.

– Смотри. – На краске выцарапаны отчаянные, дерзкие каракули. Я хорошо знаю это место, знаю, где находится каждое слово, каждая фраза, каждая богобоязненная надежда и каждое жалкое признание. – Смотри.

Она заходит в комнату и смотрит, куда я указываю. Это греческое слово ιχθύς, «рыба».

Пришло время прочесть лекцию о рыбах.

– И вот здесь.

Дата, выцарапанный календарь, проклятие, послание Dio с'и. Camerati non dimenticarmi.Бог есть. Друзья, не забывайте меня.

– И еще вот тут. – Сквозь каракули проглядывает белая штукатурка, как мясо в открытой ране, как кость сквозь ожог: Addio pianista mia. Non serbo rancore. Un bacio Francesco.

Реальность текста, текст как улика и свидетель одновременно.

Addio pianista mia. Non serbo rancore. Un bacio Francesco.

Чем обычно выцарапывают подобные надписи? Ногтями? Пряжкой ремня? Нет, ремни отбирают. Скрепкой, найденной в пыльном углу камеры? Гвоздем из ботинка? Чем?

– Что это значит? – спрашивает Магда. Она выбирает одно слово, одно из многих. И слово стало плотью. – Serbo?Что это значит? «Серб»?

–  Rancore– это злоба, обида.

– Что это значит? – Голос ее хрупок, как будто готов в любую секунду надломиться.

–  Non serbo rancore.Я не держу на тебя зла. Я тебя не виню, понимаешь?

Она рассматривает слова, выцарапанные на штукатурке.

– Кто такой Франческо? – спрашивает она. – И пианистка. Кто она такая? – И тогда Магда вздрагивает от всего этого ужаса – чувства замкнутости, ограниченности пространства, чувства ловушки. Ее ужасает прошлое, которое в этом месте нещадно подавляет настоящее и лишает всех свободы. – Я знаю, что это за место, – мягко говорит она. – Это тюрьма.

Магда пишет то, что я и предполагал: Лео на корточках сидит в углусиней комнаты. Загогулины на стенах, картинки и слова на синей краске. Лео в тюрьме.