На следующее утро зазвонил телефон. Лекции в институте начинались только в одиннадцать, и пока что Лео сидел дома без дела – разве что почитывал статью, которую нужно было рецензировать для вестника «Папирусология сегодня»; он находил утешение в рутине. Телефон издал свойственный ему беспардонный звук, который не терпит отказа, и Лео решил, что это она. Он снял трубку.

– Мэделин?

На том конце провода молчали.

– Это отец Лео Ньюман? – Кристальная ясность интонации, интонации Оксфорда и Кембриджа, интонации непреклонной иерархии. – Я говорю с отцом Лео Ньюманом?

Он ощутил легкое паническое покалывание в районе диафрагмы и закрыл глаза.

– Да, это Лео Ньюман.

– Епископ Квентин хочет поговорить с вами, отец.

От этого голоса Лео бросило в холодный пот – этим удушливо жарким утром. Трубку передали другому человеку, который заговорил уже с интонацией Мэйнута, заговорил весело, деловито и пугающе.

– Лео, дорогой, как вы поживаете? – Они еле нашли его. Они не знали, где он живет. Они беспокоились, волновались, тревожились о своем коллеге, ушедшем на вольные хлеба, беспокоились об одной заблудшей овце больше, чем об остальных девяноста девяти в отаре. – Думаю, нам стоит встретиться и поболтать, Лео, – сказал епископ. – Обсудить кое-что. Я полагаю, это твой долг – как передо мной, так и перед самим собой.

– Я жду звонка из Иерусалима. Не думаю, что мне удастся вырваться.

– А я думаю, что ты обязан это сделать.

В тот же день, пополудни, Мэделин пришла к нему в гости. Утром она звонила, чтобы договориться о времени.

– Джек прилетает сегодня вечером, – сказала она. – Мы можем немного побыть вдвоем.

Но когда она оказалась в квартире, то вела себя суетливо и рассеянно: ее планы были расстроены, Джек возвращался раньше Мэделин позвонила в офис, чтобы проверить информацию, выяснилось, что ее мужу удалось сесть на более ранний рейс, поэтому она не могла оставаться здесь надолго.

– Ах, милый, ты не одинок, и нас обжуливает рок… – казала она, сняв пальто и поставив полную покупок сумку.

– «Обманывает». И нас обманывает рок…

– Педант. Мне придется что-нибудь придумать, если я опоздаю. Дескать, забыла что-то купить… Вот, держи подарок.

Она развернула один из свертков у него на глазах. Внутри оказался чай различных сортов: «Сушонг», «Зеленый порох» и прочие нелепицы.

Мэделин подошла к Лео, обняла и прижалась к его груди.

– Я прощена? – спросила она. Они словно вновь оказались в тесной исповедальне, где она просила отпущения грехов своих.

– А за что мне тебя прощать?

– Вчера я обошлась с тобой жестоко.

– Да ну?

– Это же был первый раз. А в первый раз бывает сложно…

– Неужели? Ты говоришь так, как будто немало повидала на своем веку. – Интересно, подумал Лео, а она хорошо разбирается во всем этом: во внезапных телефонных звонках, в тайных свиданиях, подарках? Досконально ли ей известна эта сторона жизни?

Мэделин застыла, прижавшись к нему, и не смела шелохнуться.

– Ну, несколько раз было. Это тебя шокирует?

– Меня практически ничто не может шокировать, – ответил Лео. – Священники известны своей устойчивостью к шоку. А как поведет себя Джек, если узнает о нас?

– Джек? – Ее как будто удивило это имя. Она подняла глаза, и ее слегка нахмуренный лоб с россыпью бледных веснушек оказался в считанных дюймах от его лица. – Рано или поздно он непременно узнает, ты так не считаешь? Мы же не можем обманывать его вечно. Люди чувствуют подобные вещи. Они догадываются о подобных вещах…

– Правда?

– О да. Святая правда.

– А потом?

Мэделин пожала плечами, высвобождаясь из его объятий, отошла к столу и принялась наводить там порядок, а именно – расставлять принесенные ею же предметы.

– Наверное, проявит чудеса понимания. Ты же знаешь, какой он понимающий. Это отвратительное слово, но Джек и впрямь ужасно милый.Или, можно сказать, порядочный. Очень порядочный, очень культурный, очень британский. Если бы он узнал, то принялся бы, скорее всего, утешать меня.

Глагол «познать», этот странный библейский эвфемизм. Лео познал Мэделин, познал ее запах и вкус, познал, какое несовершенное нагромождение плоти и волос представляло собой ее тело, однако – удивительный факт! – он в то же время осознавал, что отныне не знает таящуюся в этом теле личность. Интимное физическое знание каким-то образом уничтожило то понимание ее натуры, которым он располагал раньше. Что ему было известно о ее супружеской жизни? Что он знало тайной жизни этих двоих, о той эмоциональной жизни которая управляет браком, о либидо, которое управляет женщиной? Что скрывалось за внешним фасадом? Лео заметил, что акцент Мэделин становится отчетливей, когда она говорит о муже, как будто, вознося ему хвалу, она одновременно отстраняется от его предполагаемой «английскости», его порядочности. К экзотическому аромату чая примешивался пикантный запашок лицемерия.

– Сегодня утром мне звонил Кэлдер, – сказал Лео, намереваясь перейти на более безопасную территорию.

– Кэлдер?

– Те люди в Иерусалиме, они хотят, чтобы я вернулся. Пока что я попросил об отсрочке, но рано или поздно мне придется поехать туда.

– Придется?

– Папирус. Если я хочу быть причастным…

– А ты хочешь?

– Конечно, хочу.

– Значит, ты бросишь меня.

– Не говори глупостей.

Она рассмеялась, пытаясь развеять страх и обратить все в шутку.

– Мне пора уходить. Я позвоню тебе, как только смогу.

Главную новость он держал про запас и выложил только тогда, когда она уже уходила.

– А еще меня вызывают в Лондон, – сказал он. – Завтра. Мэделин остановилась.

– Вызывают?

– Мой епископ зовет меня туда.

– Но они же не могут знать о наших отношениях.

– Мне кажется, они чувствуют, что я сбился с пути истинного.

– И пытаются вернуть тебя…

– Вроде того. Тут также замешан и свиток. Возможно им уже об этом известно.

– Почему бы им не оставить тебя в покое? – В ее глазах заблестели слезы. Ее душевное равновесие явно было нарушено. – Почему они не позволяют тебе сделать свой выбор?

– Они тоже обладают некоторыми правами, тебе не кажется?

– Господи, а это что значит?

– Ничего. Это входит в их обязанности, вот и все. Нельзя винить их за это.

– А меня, значит, винить можно?

– Я никого не виню. Я знал, что рано или поздно это случится, и теперь готов это принять.

– Что ты им скажешь? Что ты скажешь им о нас, если точнее?

– Я не знаю, что я им скажу,

– Когда ты улетаешь?

– Я ведь уже сказал: завтра. В одиннадцать.

– Завтра! Где ты будешь жить?

– У иезуитов на Фарм-стрит. Они благосклонны к отступникам.

– А ты – отступник?

Лео беспомощно замотал головой.

– Не знаю, Мэделин. Я попросту не знаю…

Она задумчиво смотрела на него, нахмурив лоб и покусывая нижнюю губу. Он и сам кусал эту губу и знал вкус ее безапелляционности.

– Лео, – спросила Мэделин, – а ты по-прежнему веришь? – Вопрос был довольно неожиданным – точнее говоря, вопрос шокировал. Их отношения зиждились на шатком фундаменте иллюзии и шутки, а не на содержательных дискуссиях о вопросах веры.

– Верю ли я?…

– В Бога, в Иисуса Христа, во все то, с чем ты до сих пор связан. Ты знаешь, что я имею в виду. Тот свиток. Я. Это не заставило тебя усомниться?

Он пожал плечами.

– Вера не может испариться просто так.

– Да? А со мной произошло именно это. Она испарилась, как вода из высохшего водоема, не оставив после себя ничего кроме грязного дна, и нескольких мутных лужиц, и прелого запаха предрассудков. Помнишь, как я пришла к тебе на исповедь? Так вот, это был последний миг моей веры. Думаю, озеро тогда уже напоминало, скорее, небольшой прудик, но не успело еще деградировать до лужи.

– Значит, я отверг тебя в годину тяжких испытаний?

– Вовсе нет. Благодаря тебе я смогла поверить в нечто новое. А на мой вопрос ты так и не ответил.

– Быть может, потому, что я не знаю ответа.

– Иными словами, не можешь отличить пруд от лужи? – Мэделин засмеялась, но это был ее особый смех – невеселый, прогорклый. – Так больше не может продолжаться, – сказала она. – И ты это знаешь.

– А какой у нас есть выбор?

– О, выбор у нас есть, и еще какой! Ты отрекаешься от сана, я бросаю Джека.

– Ты бы не смогла…

– Конечно, смогла бы. Боюсь, это ты не смог бы.

Лео проигнорировал колкость.

– А как же дети?

– С детьми я могла бы видеться во время каникул. Я все равно вижу их, в основном, во время каникул.

– Как ты можешь так говорить?!

– Это проще простого, Лео, – ответила Мэделин, и акцент ее, прежде едва заметный, усилился из-за прилива эмоций. – Дети – на втором плане. Звучит чудовищно? Но это так. Во главе угла всегда остаешься ты сам, ты и только ты. Вот что означает любовь.

– А я думал, любовь означает самоотречение и самопожертвование.

– Это лишний раз доказывает, в чем состоит твое заблуждение, мой бедный, одураченный глупыш. Любовь – это самое эгоистичное чувство на свете. Вот почему Церковь до сих пор настаивает на целибате. – Она улыбнулась ему и печально покачала головой. – Ты ведь сам не хочешь этого, Лео. Ты не хочешь двигаться дальше.

Лео тяжело вздохнул. Его изумляло, насколько это сложно и каких физических усилий это требует. Он как будто враз утратил всю свою уверенность. Тяжело дыша, он смотрел на нее, а она смотрела на него. И тогда он ощутил, что в некотором смысле новый способ познания этой женщины – как бы абсурдно сие ни звучало – отдалил ее от него, сделал ее менее понятной и родной. Мэделин перестала быть другом соратницей, человеком, с которым он мог поделиться своим восторгом. Она была неизведанной территорией, на которую он вторгся, островом тщеславия и треволнений. У Лео не было никаких ориентиров или отправных точек, ничто не могло послужить ему путеводной нитью в этой чащобе похоти и отвращения. Он понял двуликую природу любви. Он любил Мэделин – и в то же время ненавидел.

– А мы не могли бы сделать шаг назад? – задал Лео нелепый вопрос. – Мы не могли бы вернуться к прежним отношениям?

Но возвращение не представлялось возможным, и ничего исправить было нельзя. Он знал это и без нее. Нельзя очистить память, нельзя распутать хитросплетения жизненного опыта. Нельзя воскресить мертвого припарками. Он отлично это знал – даже тогда, когда она жестоко осмеяла его предложение.

– А ты бы этого хотел?

– Дело не в том, чего бы я хотел, – сказал Лео.

– А в чем же тогда дело?

– В том, кем я являюсь.Возможно, я инвалид. Да, наверное в этом дело. Искалечен долгими годами воздержания. Наверное, какая-то часть меня атрофировалась. С любовью к одному конкретному человеку справиться гораздо сложнее, чем с любовью ко всему человечеству как таковому.

– Но я не думаю, что ты действительнолюбишь все человечество. Я думаю, ты, скорее, презираешь людей. Я думаю, что за все эти годы ты привык любить одного только Лео Ньюмана, вот в чем беда. И попытка полюбить Мэделин Брюэр для тебя чревата стрессом. – Ее взгляд был ясен и остр, а улыбка повисла на лице так нелепо, что, казалось, могла в любую минуту упасть на пол. – Лео Ньюман, – сказала она, – любишь ли ты меня так, как я люблю тебя? – Ее слова разносились удивительным эхом, словно настоящая ритуальная мантра. Словно Мэделин цитировала строки малопонятной литургии, суть которой была ей недоступна.

– Я не знаю. Я не знаю,как ты меня любишь. Насмешки вроде этой когда-то интриговали его.

– Так было испокон веков. Из-за этого в отношениях между мужчиной и женщиной всегда возникали проблемы. Никто не знает этого и никогда не узнает. Ты просто бредешь себе вдаль, исполненный надежды, и время от времени возникает мимолетная иллюзия, будто ты знаешь,будто вы любите друг друга одинаково и в равной степени. – Мэделин подошла к Лео и, обвив его плечи руками, привстала на цыпочки, чтобы поцеловать в губы – очень нежно и осторожно. – Я могу отвезти тебя завтра, если хочешь.

– Отвезти меня?…

– Да, отвезти тебя. В аэропорт. Неужели я не могу отвезти тебя в аэропорт?

– Можешь, – ответил он. – Да, думаю, можешь.

– Я приеду завтра утром, пораньше.

Она снова поцеловала его. Лео ощутил влажность ее губ, и горечь ее слюны, и откровенную нежность ее языка у себя во рту. А потом она ушла, и ему оставалось лишь слушать цокот ее каблучков по лестнице.