Сидящий на покрытом парчой кресле лама наклонился в мою сторону и спросил: «В письме ты упомянул, что хочешь принять обеты монаха-послушника?». Я кивнул головой и кратко объяснил мотивы своего решения. Казалось, Ринпоче был удовлетворён моими доводами. Он велел мне стать на одно колено перед буддийским алтарём, который специально был подготовлен для ритуала абхишеки (церемония тантрического посвящения), принять прибежище в Трёх драгоценностях – Будде, Дхарме и Сангхе – и сосредоточиться на принятии и сохранении монашеских обетов. Затем он щёлкнул пальцами и сказал: «Вот и всё, сейчас ты принял обязательство хранить обеты монаха-послушника». Это произошло в ноябре 1989 года в часовне федеральной тюрьмы, где с 1985 года я отбывал заключение по обвинению в контрабанде наркотиков.

Досточтимый Трангу Ринпоче – настоятель монастырей в Тибете, Сиккиме, Непале и канадской провинции Новая Шотландия – в то время путешествовал по миру, давая учения, и любезно согласился посетить Спрингфилд во время своей поездки по США, чтобы провести для меня церемонию абхишеки. С того самого дня и на протяжении последующих двух лет я путём проб и ошибок пытался прийти к пониманию того, как должен жить и практиковать в тюрьме тот, кто принял монашеские обеты. Несколько лет назад, во время выступления Билла Ботвелла – буддийского учителя из Лос-Анжелеса – один из заключённых спросил, не кажется ли ему, что те, кто отбывает наказание в тюрьме, могли бы рассматривать эту жизненную ситуацию как опыт монашества. Так многие думали, и сам я именно в таком свете представлял себе своё заключение. Поэтому я был весьма удивлён ответу Билла. Он сказал так: «Это забавная идея, которая действительно могла бы пойти на пользу. Однако она может привести к ещё более усложнённому концептуальному восприятию ситуации, которая нас самом деле именно такова, какова она есть». У Билла не было нужды романтизировать заключение, поэтому он мог взглянуть на всю ситуацию свежим глазом, и его ответ застал меня врасплох.

Иногда сравнение тюрьмы с монастырём может действительно пойти кому-то на пользу – мы можем воспринимать место заключения как наиболее подходящее для практики и получения надлежащего духовного опыта. В тюрьмах, так же, как и монастырях, человек находится в сообществе, которое изолировано от остального мира. Жизнь там максимально упрощена – не нужно оплачивать счета, а все обязанности сводятся к тому, чтобы выполнять свою исправительную работу и исполнять приказы надзирателей. Нет необходимости лично заниматься проблемами семьи, хотя некоторые заключённые всё равно поддерживают отношения со своими близкими, обмениваясь письмами или разговаривая по телефону.

В большинстве тюрем, как и в большинстве монастырей, сообщество состоит из людей одного пола. Однако в качестве обслуживающего персонала могут работать как мужчины, так и женщины (в некоторых мужских тюрьмах численность персонала достигает шестисот человек, и половина из них могут быть женщины).

Но на этом сходство заканчивается. Тюрьма совершенно не похожа на монастырь или любое другое место, предназначенное для практики Дхармы, и воспринимать её в таком качестве – это просто фантазия. Шум и хаос – вот основные отличительные черты тюрьмы. За ними следуют ненависть и враждебность, а завершает список скука, верными спутниками которой выступают отчаянный поиск развлечений и стремление хоть как-то убить время. Можно отметить ещё чувство безысходности, которое овладевает заключёнными, особенно в зимние месяца, когда прогулочный двор закрывают довольно рано.

Как-то раз я попытался объяснить, на что похожа жизнь в тюрьме навестившей меня подруге, которая проживала в трёхкомнатной квартире. Я сказал ей: «Представь, что твою гостиную и обе спальни забили под завязку двухъярусными койками, а потом поселил туда пять – шесть десятков самых шумных, самых невыносимых людей, каких только смогли найти, и тебе теперь надо жить с ними вместе».

Шум и отсутствие личного пространства – в тюрьме это самые большие препятствия для формальной практики медитации. С 7 утра до 11 вечера в переполненных камерах слышен непрекращающийся гул. А в те моменты, когда наступает относительная тишина, из громкоговорителей системы оповещения становится слышна тихая мелодичная музыка. По вечерам же камеры становятся похожи на помещения ночного клуба – карты, домино и бесконечные разговоры.

Холлы и коридоры тюрьмы напоминают оживлённые улицы субботним вечером – люди шатаются туда и обратно, без конца кричат и суетятся. Очень не просто найти в этом хаосе место для формальной медитации. Ночью или рано утром, когда выключен свет, вы можете устроиться на койке в своей камере. Но если вы сядете медитировать днём или ранним вечером, вам придётся терпеть шум и косые взгляды других заключённых.

Для дневной медиации мне пришлось расчистить одну из подсобок, где хранились щётки, швабры и бачки для мусора. Я выставлял всё это наружу, чтобы меня не беспокоили, подготавливал сидение, и так практиковал часок-другой. От шума дверь в подсобку, конечно, не спасала, но это было, по крайней мере, отдельное помещение. В двери было небольшое окошко, и люди то и дело в него заглядывали. Некоторые, не заметив, что я выставил всё содержимое чулана наружу, неожиданно вламывались внутрь и замирали от удивления, увидев меня в позе медитации. В летние месяцы моя «мусорная кабинка» для медитации была похожа на сауну. Пот заливал мне лицо, попадал в глаза – я был абсолютно взмокший. Сейчас, оглядываясь назад, я удивляюсь, что у меня хватило на всё это упорства.

Я практиковал в этом чулане несколько лет – до тех пор, пока меня не перевели в одиночную палату. Иногда, в выходные дни, я умудрялся проводить в своём чулане сессии медитации длительностью четыре-пять часов. Ирония была в том, что эта практика «уединения» в чулане на самом деле выставляла меня на всеобщее обозрение. Большинство заключённых считали меня «немного того», но постепенно все привыкли к моим уединениям в чулане. Я предлагал и другим воспользоваться открытой мной возможностью, но, насколько я помню, моему примеру последовал лишь один человек. Большинство людей обычно стесняются практиковать у всех на глазах. Позднее, когда я уже жил в одиночке, уходя на работу, я предлагал её для практики любому заключённому из нашего блока, кто в этом нуждался.

Тюремная часовня могла бы быть отличным местом для медитации, но она была расписана буквально по минутам, ведь в тюрьме было много верующих – христиане, мусульмане, иудеи, американские индейцы и последователи многих других конфессий. Персонал тюрьмы был в основном ориентирован на фундаментальные христианские ценности, и это, конечно же, отражалось на работе часовни. Довольно часто из разговора с тюремным капелланом можно было выяснить, что он считает буддизм чужеродным и опасным культом.

К счастью, не все доходили до такой крайности в своих суждениях. Я проявил вежливую настойчивость, и, заручившись поддержкой двух других буддистов – молодого непальца и инженера из Тайваня, – сумел организовать в часовне группу буддийской медитации. Несколько лет мы собирались каждую субботу около четырёх. Мы расставляли стулья по кругу и рассаживались. Со временем мы довели продолжительность наших сессий до двух часов, сконструировали переносной алтарь и даже раздобыли несколько подушек для медитации.

В какой-то момент в график работы часовни добавили ещё один день, и мы умудрились выкроить себе дополнительный час для медитации в среду вечером. Теперь по субботам мы занимались теорией – смотрели тематические фильмы и обсуждали их, или просто беседовали о Дхарме, – а в среду вечером проводили сессию сидячей медитации. Первую субботу каждого месяца мы посвящали трёх-четырёх часовой сессии сидячей или ходячей медитации.

Тюрьма, где я отбывал наказание, была по сути медицинским учреждением, и люди, как правило, надолго там не задерживались. Поэтому наша группа всё время оставалась довольно малочисленной, и состав её с годами менялся незначительно. Нам оказывал поддержку буддийский центр в Канзас-Сити. Члены этого центра вынуждены были прилагать массу усилий, чтобы поддерживать его работу в условиях стресса, вызванного городской жизнью, работой и семейными обстоятельствами. Вдобавок к этому, от города до нашей тюрьмы было добрых пять часов езды. Но, несмотря на всё это, они иногда находили время для того, чтобы навестить нас.

Формальную практику выполнять в тюрьме крайне сложно, но в то же самое время местные условия являются идеальными для тренировки внимательности. Тюремная жизнь отличается интенсивностью, от которой просто некуда деться, поэтому, если у вас есть хоть какой-то опыт осознанности, то он обернётся непрерывным наблюдением за состоянием собственного ума. И вовсе не монастырь, а именно гиблые места (см. Главу 1), которые упоминаются в буддизме индийской и тибетской традиций, можно использовать в качестве аналогии, когда мы говорим об условиях для практики в местах заключения.

Шли века, и «гиблые места» стали расхожей метафорой крайне сложной ситуации, полной препятствий для практики. Считается, что потенциал того, кто в состоянии практиковать в таких сложных обстоятельствах, стремительно возрастает. Я испытываю большое уважение ко всем заключённым, кто пытается практиковать Дхарму. Учитывая весь тот скептицизм, а порой и подозрительность, которые вызывает буддизм в стенах американских тюрем, нам здорово повезло, что у нас вообще есть возможность его там практиковать. В некоторых странах Азии, например, нашим братьям и сёстрам по Дхарме вообще запрещена формальная практика. Нарушение этого запрета может повлечь за собой пытки и даже смерть. Отвага этих людей, которые не прекращают скрытую практику и хранят свои обеты даже в таких экстремальных условиях, служит для меня вдохновением – ведь я нахожусь в куда более благоприятной обстановке.

Большинство заключённых живут в общих больничных палатах, и достаточно пары беспокойных соседей, чтобы жизнь всех остальных превратилась в ад. Обычно все попытки заключённых навести в комнатах собственные порядки сводятся на нет усилиями информаторов, которых в каждой тюрьме хоть пруд пруди. Вы либо ведёте себя подобающе, либо вступаете в конфликт и тогда приготовьтесь проводить большую часть своего времени в «дыре» (тюремный изолятор). Возможно, кому-то придёт в голову, что таким необычным путём можно устроить себе уединённый ретрит, но стоит помнить о том, что большинство камер в изоляторе двухместные.

В нашем больничном отделении, рассчитанном на шестьдесят пять человек, было всего лишь четыре одиночных комнаты. Мне посчастливилось занять одну из них. Несмотря на то, что отдельная комната лишь отчасти спасала меня от хаоса, творившегося снаружи, благодаря ей я смог закончить подготовительные практики нёндро тибетской буддийской традиции кагью и получить абхишеку – посвящение.

Распределение жилых помещений происходит в соответствии со стажем работы и способностью держаться подальше от неприятностей. Любая провинность – и вы теряете свою комнату, перемещаясь в самый конец списка. Бывает и такое, что вас безо всякого предупреждения переводят в другое исправительное учреждение, и вам приходится начинать свою тюремную «карьеру» заново, живя в переполненной общей камере. Подобное напоминание о непостоянстве усиливало моё устремление практиковать и вызывало недовольство собой, когда я пропускал практику.

Мне здорово повезло, что к моменту, когда я попал в тюрьму, я уже довольно серьёзно практиковал Дхарму. Впервые я попробовал медитировать ещё в 1974 году. Я принял обеты прибежища в тибетской буддийской традиции в 1978 году, а в 1979 году, в Университете Наропы, получил степень магистра буддийской и западной философии.

Здесь мне хотелось бы немного подробней рассказать о моей жизни до заключения. Я был практикующим буддистом и занимался контрабандой наркотиков. Та мятежность духа, которая была свойственна мне, юноше из бурных 1960-х, привела меня, как и многих других моих сверстников, к поискам некоего опыта истинных переживаний – чего-то, что выходило бы за рамки той искусственности, которой был пронизан обыденный мир.

Эти поиски привели меня в контркультуру, где было принято экспериментировать с наркотиками, а также к изучению восточных религий. Контркультура и наркотики были в этом списке на первом месте, и к тому моменту, когда я начал медитировать, я уже страдал алкоголизмом и наркотической зависимостью.

В конце концов я стал промышлять мелкой контрабандой наркотиков. Я был экспатриантом – жил в Южной Америке – и контрабанда давала мне средства к существованию. Этим промыслом я также рассчитывал скопить средства для возвращения в Соединённые Штаты. Я хотел наконец закончить школу и перевезти свою молодую беременную жену в место получше. К тому времени, когда я встретил своего учителя Чогьяма Трунгпу и принял прибежище, я уже не чувствовал такого социального отчуждения, какое было свойственно мне в молодости, и не интересовался политикой, однако я крепко подсел на алкоголь и наркотики.

Долгие годы я вёл двойную жизнь. В одной из них я был пламенным участником буддийского движения, которое поощряло развитие благоразумия во всех аспектах жизни. В другой я был контрабандистом и торчком. Те мои товарищи по буддийскому сообществу, которые знали о моей второй жизни, постоянно уговаривали меня завязать с ней. Избавиться от зависимости – это легче сказать, чем сделать – и к тому моменту, когда у меня это получилось, было уже поздно. Мне не удалось выйти из игры целым и невредимым.

В итоге это давнишнее увлечение привело меня в 1985 году на скамью подсудимых. Меня обвиняли сразу в нескольких преступлениях – контрабанда кокаина и организация преступной деятельности. Мои учителя и наставники из буддийского сообщества помогли мне решиться принять ответственность за свои прежние поступки и не бежать из страны даже в свете того, что обвинительный приговор и длительное заключение были практически неизбежны. И я ни разу не пожалел об этом своём решении. Я рад, что в конце концов у меня хватило благоразумия последовать их совету.

Я начал выполнять сессии медитации, когда ещё только ждал суда в двуместной камере переполненной окружной тюрьмы, которая была похожа на сущий ад. С тех пор я медитировал ежедневно. Когда в 1987 году я получил возможность жить в одноместной камере, у меня появилась возможность начать нёндро – практику, передачу на которую я получил ещё в 1981 году. В соответствие с традицией мне необходимо было выполнить по сто тысяч повторений каждой мантры и сто тысяч земных поклонов, или простираний. Я начинал практиковать в 3:30 утра, пока в отделении было ещё тихо.

В мою комнату можно было заглянуть через дверной проём или окно. Охранники, которые ежедневно, в пять часов утра, проверяли заключённых, заставали меня за простираниями. Я делал тысячу таких поклонов, и уже к середине сессии пот лил с меня ручьями, сердце бешено колотилось, дыхание сбивалось, а тело вибрировало мелкой дрожью. Моё состояние выходило из под контроля. Я чувствовал себя беспомощным, и мне становилось страшно, а это совсем не то ощущение, к которому стремишься в тюрьме, – тут и так не особенно весело.

Для того чтобы закончить нёндро, мне понадобилось пятнадцать месяцев напряжённой работы, когда на сон у меня оставалось не больше четырёх часов в сутки. Всё это время я также держал пять обетов мирянина (не убивать, не воровать, не лгать, воздерживаться от неподобающего сексуального поведения, не использовать изменяющие сознание вещества). Прежде, до своего заключения, я соблюдал эти обеты лишь когда принимал участие в коротких общих ретритах, не обращая на них никакого внимания в своей повседневной жизни. В тюрьме же я сделал соблюдение обетов мирянина своей ежедневной практикой.

Впервые я стал пробовать соблюдать обеты мирянина ещё в 1985 году, когда меня перевели в федеральную тюрьму, но когда тремя годами позже я стал придерживаться этих правил на постоянной основе, то обнаружил, что это переводит на совершенно другой уровень мою практику внимательности. Наибольшим открытием для меня было обнаружить свою склонность к напыщенной, язвительной и абсолютно бесполезной болтовне.

Мой возросший интерес к монашеской жизни и повседневное соблюдение обетов натолкнули меня на идею принять монашество. По крайней мере, на то время, пока я отбываю наказание в тюрьме. Моя идея заключалась в том, чтобы установить традицию тюремного монашества, которая будет практичной и пойдёт на пользу потенциально заинтересованным в ней заключённым. Чтобы донести эту идею, я собирался либо написать книгу, либо организовать действующий «Орден монахов-арестантов».

Однако я прекрасно понимал, что прежде чем начинать реализовывать такую грандиозную идею, необходимо сначала самому «полностью окунуться в это дело с головой», как частенько говорил мой учитель Чогьям Трунгпа. Поэтому, когда Трангу Ринпоче согласился даровать мне обеты монаха-послушника на весь срок заключения, я был абсолютно счастлив. Мы договорились, что после освобождения я должен буду решить, оставаться ли мне монахом или же продолжать практиковать Дхарму в качестве мирянина.

Монах-послушник соблюдает обеты, которые касаются трёх аспектов поведения: воздерживается от действий, которые могут повредить другим; воздерживается от действий, которые могут повредить ему самому; и воздерживаться от действий, которые отвлекают его от практики внимательности.

Не отрицая важности первых двух аспектов, нужно всё же упомянуть, что вся монашеская жизнь сосредоточена в основном вокруг третьего. Этот третий аспект касается упрощения жизни монаха. Моя наставница в монашеской дисциплине Пема Чодрон – настоятельница монастыря Гампо, расположенного в канадской провинции Новая Шотландия – описывает этот процесс так: «Мы живём жизнью чистого холста», когда наши привычные склонности к эгоцентричному поведению проявляются во всей своей красе.

Опыт показывал, что все попытки насильно навязать себе строгую дисциплину обычно кончались приступом непокорности, вслед за которым следовали угрызения совести, чувство вины и самобичевание. Это был один из невротических сценариев, которому я регулярно следовал, и было ясно, что его лучше избегать. Поэтому, прилагая все усилия для того, чтобы сохранять основные обеты мирянина в чистоте, к монашеским обетам я избрал другой подход. Я не стал с самого начала пороть горячку, а укреплял дисциплину постепенно, используя принцип проб и ошибок для того, чтобы понять, какое поведение наиболее благоприятно для развития внимательности. Следуя этому принципу, я обнаружил, что начинаю ценить дисциплину и могу интегрировать её в повседневную жизнь как нечто естественное и желанное – как источник радости, а не навязанную извне систему ограничений.

Мне понадобилось два года для того, чтобы окончательно свыкнуться со своим новым статусом. Мне, конечно же, не позволили носить монашеские одеяния, и я обнаружил, что в такой ситуации довольно легко забыть, что ты теперь монах. Ничто в окружающей обстановке не напоминало мне об этом кардинальном изменении в моей жизни, и мне ничего другого не оставалось, как постоянно самому себе об этом напоминать.

Помню, во время церемонии дарования обетов Трангу Ринпоче сказал мне, что моя тюремная роба вполне сойдёт за монашеское одеяние, а если брить голову наголо в тюремной обстановке мне будет не с руки, то сгодится и аккуратная короткая стрижка. Обычно монахам не позволяется есть после обеда, но Ринпоче посоветовал мне всё же съедать лёгкий ужин ранним вечером, чтобы у меня хватало сил для ночных занятий.

Было непросто преодолеть привычку плотно ужинать и перекусывать ночью. В конце концов я решил, что не стану есть твёрдую пищу после обеда. Благодаря этому упрощению у меня появилось чувство свободы, которое сразу стало для меня чем-то естественным. На ужин я позволял себе стакан фруктового сока, а раз в неделю, когда по вечерам открывалась тюремная продовольственная лавка, даже съедал пинту мороженого. В конце концов, в таких делах лучше не перегибать палку!

До того как стать монахом, я частенько злоупотреблял неправильным питанием, и в результате заработал слабовыраженное воспаление двенадцатиперстной кишки – заболевание, при котором рекомендуется немного поесть ранним вечером. К счастью, соблюдение этого предписания не привело к возобновлению моей привычки объедаться на ночь. У меня не было ощущения, что я приношу какую-то жертву, отказавшись от плотной еды на ночь, скорее наоборот – казалось, я избавился от чего-то, что было явным излишеством.

Не скрою, все эти проблески понимания случились в перерывах между моими попытками цепляться за привычный образ жизни. У меня всегда так – когда меня пытаются научить чему-то новому, то в процессе я буду упираться и протестовать, пока в результате не обнаружу, что мне нравится то, чему я научился.

Например, несколько месяцев после принятия монашества я не решался коротко постричься. Когда, наконец, я это сделал, то сразу же отрастил волосы до прежней длины. Я так же упорно не желал сбривать усы. Мне было непросто отказаться от «нормального» внешнего вида в месте, где большинство людей постоянно чудили со своими причёсками – например, брились наголо. Но всё это моё сопротивление было лишь проявлением тщеславия и характерного для меня нежелания что-либо менять. Когда я всё же начал регулярно стричься, то сразу почувствовал огромное облегчение – соблюдение дисциплины делает жизнь проще.

Иногда я задумывался: «И чего это я пытаюсь быть монахом здесь – в тюрьме?». Пребывание в тюрьме и без того дело не из лёгких, а я ещё и усугубляю свою ситуацию. Иногда, глядя, как другие заключённые готовят себе стандартный перекус на ночь – разогретые в микроволновке чипсы начос с сырным соусом – я действительно тосковал по этому «временно обезболивающему» лекарству от скуки и одиночества. Иногда мне хотелось плюнуть на все эти практики и просто «потупить» – посмотреть телевизор или почитать что-нибудь.

Однако в самый разгар таких раздумий я вдруг осознавал, насколько незначительное удовлетворение приносят все эти занятия. Я вспоминал, как мне было скверно, когда я прожигал жизнь подобным образом, и в этот момент понимал, что простота и огромный потенциал монашеской дисциплины становятся для меня глотком свежего воздуха. Я до сих пор не пришёл к окончательному пониманию, что значит быть монахом в тюрьме, но одно могу сказать точно – монашество приносило мне облегчение, а иногда даже настоящую радость от простой мысли, что я жив и могу практиковать Дхарму.