Когда я выходил из комнаты, вслед мне раздался слабый, трогательный голос Бака: «Благослови тебя Господь… тебя и твою семью». Я остановился и ответил: «Пусть и тебе, Бак, и твоей семье бог тоже дарует своё благословение».

Как буддист, я всегда считал выражение «благослови тебя Господь» немного странным, но позже оно вошло у меня в привычку. Когда «благослови тебя Господь» говорил Бак, то это было от всего сердца. Он действительно желал вам благословения бога, и его голос переполнялся эмоциями. Я тоже говорил это вполне искренне, но имел ввиду немного другое.

Общение с последователями разных религиозных конфессий – в основном теистических, связанных с единым богом – было одним из сложных и интересных аспектов добровольной работы в хосписе.

Иногда в моём уме происходила настоящая схватка концепций, спровоцированная работой с людьми, исповедующими разные доктрины. Мне хотелось сохранить искренность в своём стремлении помогать другим людям и в то же самое время оставаться честным с самим собой.

В большинстве случаев это не представляет никакой проблемы. Это случается тогда, когда все концептуальные различия отброшены и происходит прямой душевный контакт. В такие моменты как бы возникает одновременное понимание всей глубины и таинства жизни и смерти. Для этого не требуется особая терминология, а порой вообще какие-либо слова.

Основополагающие принципы ухода за пациентами тюремного хосписа предельно просты. В течение всего времени пребывания человека в хосписе мы обеспечиваем ему необходимую физическую и бытовую помощь и просто стараемся всегда быть рядом. Мы относимся к пациентам с пониманием и оказываем им моральную поддержку – делаем всё то, что делали бы его близкие, будь он на свободе. Самое важное – это помочь людям избежать негативных и саморазрушительных проявлений, которые могут возникнуть у них как ответная реакция на характерные для тюремной системы бессердечие и жестокость.

Мы пытаемся помочь пациентам найти в себе силы для того, чтобы повысить качество жизни, придать ей смысл и с пользой провести то время, которое у них осталось. Если они хотят разрешить какие-то личные или семейные проблемы или завершить какие-нибудь незаконченные дела, то и тут мы идём им навстречу.

Когда же начинается сам процесс умирания, который длится от нескольких дней до нескольких недель, вся забота о пациенте сводится к избавлению его от физической боли, а также от ощущения дискомфорта и страха. Мы прилагаем все силы к тому, чтобы пациент чувствовал себя комфортно и меньше боялся.

Обычно именно в такие моменты умирающие начинают говорить о боге и духовности, просят помолиться за них или даже провести церковную службу. Я читал как-то о женщине, которая выполняла роль священнослужителя для больных любых конфессий. Она рассказала, что её наставник предложил ей попробовать подняться выше собственных религиозных убеждений для того, чтобы духовно сблизиться с умирающими – разделить с ними подобающие их вероисповедованию молитвы. Я тогда понял, что могу использовать этот исполненный доброты метод и для собственной работы в хосписе.

В самом начале своей работы я избегал совместных молитв и не использовал терминологию и концепции тех доктрин, в которые не верил, включая и католицизм, к которому меня приучали в детстве. Я всегда с готовностью отзывался на просьбу пациентов почитать им библию или другие религиозные тексты, но молитва была линией, за которую я никогда не переходил. Если нужно было молиться, я вызывал тюремного священника или другого добровольца, который относился к тому же вероисповеданию.

Но вот однажды случилось так, что позвать было некого. Я был наедине с пациентом, который был мне другом и должен был вот-вот умереть. Ему был нужен кто-нибудь, чтобы вместе помолиться. После того случая я ещё много раз попадал в подобные ситуации, и моя реакция не всегда была одинаковая – иногда мне было легко пойти навстречу, а иногда и не очень.

Но со временем я пришёл к выводу, что практикующий буддист, который свободен от теистического воззрения и обладает обычным мирским пониманием духовности, может найти общий язык с последователями любой конфессии. Буддизм характеризуется отсутствием застывших догм, его подход к жизни и смерти основан на опыте. Буддизм признаёт непостоянство реальности. Фундаментальная основа буддизма – безусловная добродетель (природа Будды) – это что-то, что хорошо понятно каждому пациенту, и что он может с лёгкостью принять.

Рауль…

Одним из больных, с кем мне пришлось работать, был мексиканец лет пятидесяти пяти. Это был его первый срок, и в тюрьму он прибыл совсем недавно. Здесь ему и поставили диагноз – рак желудка и рак лёгких в терминальной стадии. До того, как его поразила болезнь, это был сильный, властный человек – глава двух семей, одна из которых жила в Мексике, другая в США. Вся его жизнь была разрушена в один миг, и поэтому он был очень зол на весь мир. Общение с Раулем давалось мне нелегко. Иногда я даже не понимал, зачем он попросил помощи у добровольца хосписа. Его соседом по палате был его собственный друг, и он отлично справлялся с той работой, которую обычно делали добровольцы. Я просто не понимал, зачем ему понадобился я, тем более, что он явно не стремился раскрывать мне свою душу. Равнодушие пациента к визитам добровольцев хосписа – это из ряда вон выходящее явление.

Каждому работающему заключённому предоставляется ежегодный отпуск. Свой очередной отпуск я собирался провести в своей одноместной комнате – провести интенсивный ретрит по медитации. В первый же день десятидневного «отпускного» ретрита моё затворничество было нарушено охранником, который сообщил, что меня срочно вызывают в онкологическое отделение хосписа. Раулю резко стало хуже.

Следующие пять дней я проводил по 4–5 часов ежедневно, сидя у кровати злющего парня, который до этого едва ли со мной разговаривал. Раньше он просто прогонял меня, когда я заходил его проведать. Теперь же – когда грянул кризис – стало ясно, что он рад моему присутствия, а значит, я должен был что-то сделать для него.

Рауль едва мог разговаривать. Несмотря на воздействие морфина – он и принимал его внутрь, и получал внутривенно – его мучили сильные боли. Необходимость отхаркивать мокроту вынуждала его просыпаться каждые пять минут.

Я сидел возле кровати, наблюдая за его и своим собственным дыханием, и размышлял о смерти. Каждый раз, когда он просыпался, я помогал ему приподняться и сплюнуть в зелёный пластиковый таз, который был у меня наготове. Та близость, которая возникает между больным и тем, кто о нём заботится, позволила нам оставить позади всё, что мешало до этого нашему общению. Когда Рауль начинал беспокоиться, я советовал ему успокоить дыхание. Он мог выговорить пару слов, чтобы дать мне знать, что у него приступ боли, но в основном наше общение заключалось в том, что мы просто были вместе.

Во время ухода за Раулем мне не нужно было касаться религии или духовности. Эту задачу взял на себя его друг и сосед по палате – американский индеец, страдающий раком. Он же и вёл телефонные разговоры с семьёй Рауля. Ещё один пациент – испанец, который тоже проводил с ним много времени – всё время беззвучно читал молитвы, перебирая в руке чётки.

До самой смерти Рауля я делал всё возможное, чтобы поддержать его. Мне кажется, это и есть суть помощи – духовной или любой другой – особенно, когда человек стоит на пороге смерти.

Кларенс…

Он был таким рослым, что его тело не умещалось на кровати. «Кларенс, ты меня слышишь?». Слегка повернувшись, он немного приоткрыл глаза. Дыхание его было неглубоким и явно давалось ему с трудом. «Привет, Кларенс. Я один из добровольцев, работающих в хосписе. Священник должен был тебя предупредить, что я приду».

Кларенс кивнул головой, но явно был полон сомнений. Тюремный капеллан сказал мне, что Кларенс исповедует буддизм. И поскольку я был единственным буддистом среди добровольцев, меня направили к нему. Из-за воздействия лекарств выглядел он довольно вялым. У него был запущенный случай рака лёгких, и жить ему оставалось совсем недолго. Несмотря на то, что он умирал от рака, его огромное тело было на вид вполне здоровым. Он дышал хоть и с трудом, но не так отрывисто и часто, как те, кто уже находится при смерти.

Я сказал Кларенсу, что я буддист. Он никак на это не прореагировал. Я потом уточнял у капеллана, не ошибся ли он, но тот настаивал, что Кларенс каким-то образом связан с буддизмом. В следующие несколько своих визитов я уже не касался этой темы. На тот момент Кларенс почти не общался со мной. Он лишь иногда открывал глаза и, глядя на меня, тяжело дышал.

Однажды я принёс ему открытку, на которой была изображена статуя Будды – хотел посмотреть, как он прореагирует. Никакой реакции. Тогда мне стало действительно не по себе. Возможно, он был рьяным баптистом или исповедовал какое-то другое учение, а я тут размахиваю изображением Будды у него перед носом. С этого момента я оставил все попытки разобраться с религиозными убеждениями Кларенса и сконцентрировал своё внимание на том, чтобы облегчить его страдания и помочь преодолеть страх.

Я провёл с Кларенсом около пяти часов в тот вечер, когда он умер. Обычно в отделении и складной стул найти непросто, а тут мне выдали механическое раздвижное кресло, которое обычно используется для сеансов химиотерапии. Я поставил кресло рядом в кроватью Кларенса и так и просидел с ним до самого конца.

Я знал, что Кларенс близок к смерти. Это было очевидно – я видел характерные изменения, произошедшие с его дыханием, цветом глаз и оттенком кожи. Я следил то за его дыханием, то за сердцебиением (пульс был виден даже под кожей на его теперь уже провалившейся груди). Я протирал его лоб влажным прохладным полотенцем и советовал ему глубже дышать, расслабиться и ничего не бояться. В свободные минуты я читал про себя книгу по медитации и практиковал осознанное дыхание.

Каждый раз, когда Кларенс сильно волновался и начинал судорожно ловить ртом воздух, я проводил с ним медитацию по синхронизации дыхания. Выдыхая, я раз за разом медленно произносил долгий звук «Аааааа» и просил Кларенса синхронизировать своё дыхание с этим звуком. В результате его дыхание ощутимо замедлялось, и было заметно, что мышцы его тела расслаблялись. Я использовал эту технику, проводя с умирающими их последние часы, и с тех пор всецело полагаюсь на её силу и действенность.

Внезапное изменение дыхания Кларенса было знаком того, что он вот-вот простится с жизнью. Я сел поровнее и привёл своё дыхание к ритму дыхания Кларенса. Я дышал синхронно с ним какое-то время и затем, когда у меня уже не оставалось сомнений, что пришли его последние минуты, я заговорил с ним мягким голосом. Я сказал ему, что пришёл момент его смерти и что не надо этого бояться. Что ему лишь нужно оставить всё позади и успокоиться. Пока я говорил, его дыхание становилось всё реже, а затем полностью прекратилось. За этим последовали ещё три удара сердца и последний выдох. Кларенс умер.

Джон…

Джон пытался манипулировать другими. Он утомил большую часть персонала и поссорился практически со всеми своими друзьями. Бывало, он отказывался от пищи и не принимал лекарства. У него случались приступы депрессии, когда он вообще отказывался делать что-либо сам и настаивал, чтобы ему помогали другие люди. Он затевал склоки со всеми, с кем мог – с персоналом, с начальством, с членами своей семьи, а временами и со мной тоже.

В моей практике отношений с пациентами хосписа этот случай был настоящим испытанием. Однажды получилось так, что я отказался везти его из палаты в комнату отдыха на кресле-каталке (в котором он абсолютно не нуждался), когда он пререкался с кем-то из персонала, попытавшимся это кресло у него забрать. Он пригрозил, что откажется от моих услуг добровольца хосписа, я же твёрдо настаивал на том, что ему полезно передвигаться пешком. В конце концов он вскочил и, толкнув мне кресло-каталку, в бешенстве удалился в сторону комнаты отдыха. Вечером мне передали, что Джон отказывается от моих услуг (это было уже в третий или четвёртый раз к тому моменту). Я не заходил к нему несколько дней, а когда всё же заглянул в его плату, единственное, что он мне сказал, было: «Ну где тебя носит?»

Мне было не по себе от того, что я не понимал, как поступить с Джоном – просто помогать ему или способствовать тому, чтобы он стал более самостоятельным. Я был его добровольным помощником четырнадцать месяцев и виделся с ним ежедневно. По выходным мы обычно проводили вместе всю вторую половину дня, особенно когда в погожие дни у меня получалось убедить его выйти прогуляться во двор. В какой-то момент Джон начал так сильно переживать, что тюремное начальство откажет ему в освобождении по состоянию здоровья, что перестал принимать пищу. Он решил, что либо доведёт себя до такого критического состояния, что его будут вынуждены отпустить домой, либо умрёт от голода, решив таким способом все проблемы. В конце концов он так ослаб, что его перевели в реанимацию.

Как-то раз, пятничным утром, мы собрались посетить иудейское богослужение. Джон был вполне способен одеваться сам, но в тот день он, как и обычно, захотел, чтобы это сделал я. Он молча лежал и смотрел на меня с вызовом – как будто только и ждал, что я начну возражать. Мы и так уже опаздывали, к тому же у меня не было настроения препираться. Я нашёл его носки и начала натягивать их на его ноги. Когда Чогьям Трунгпа Ринпоче – мой учитель – был частично парализован, я точно так же помогал ему одеваться. И вот теперь, когда я пытался надеть носок на ногу Джона, пытаясь при этом не сделать ему больно, мне вдруг на мгновение показалось, что передо мной лежит мой учитель. Это видение длилось лишь один миг, но этого было достаточно, чтобы меня переполнили преданность и устремлённость. С того самого момента меня больше не мучили никакие сомнения и я не колебался ни минуты, когда Джон просил о помощи. Вся эта дилемма – поддаваться на манипуляции или нет – просто перестала существовать.

В конце концов Джон – как он того и хотел – получил освобождение по состоянию здоровья. Став свободным человеком, он ушёл из жизни с миром, и до последнего момента с ним находился его близкий друг. Это случилось в больнице Майями через два дня после его освобождения.

Работа в хосписе много раз так или иначе возвращала меня с небес на землю. Мне приходилось иметь дело с людьми разной веры из самых разных слоёв общества. Десятки больных – контрабандисты, мошенники, байкеры, грабители банков и сами банкиры. Это были американцы, кубинцы, мексиканцы, колумбийцы, индейцы и гаитянцы. Они были католиками, протестантами и атеистами. Со многими из них мы действительно сблизились, и они навсегда останутся в моей памяти, но один человек всегда будет занимать особое место в моём сердце. Мой индейский друг Джо Стар.

Джо…

«Сегодня мы пропарим тебя до самых косточек, брат. Это будет пар, достойный настоящего воина», – пообещал мне мой друг Джо, когда я вёз его на кресле-каталке вверх по пандусу, ведущему к часовне.

«Отличная новость», – проворчал я про себя: «Как-будто мне мало было предыдущих визитов в это ваше пекло!». Я часто бывал в традиционной индейской парильне, пока отбывал срок, и иногда мне казалось, что меня вот-вот свалит с ног тепловой удар.

Однако в тот раз мне повезло – на улице было прохладно, и каждый раз, когда дверь в парильне открывалась, внутри становилось полегче. Я провёз Джо через часовню к пустырю, где и находилась парильня. Несколько человек из «братства парильни» пришли заранее и занимались приготовлением костра для нагревания камней. Джо широко улыбался – словно предчувствуя, что уж сегодня он точно прокипятит меня – своего маленького брата – от всей души.

Мне было немного страшно, хотя в целом я любил принимать участие в этом ритуале. Это была мощная духовная оздоравливающе практика, и после неё я всегда чувствовал себя обновлённым – как будто я пробудился и заново обрёл связь со своей истинной природой. Но чрезмерный жар, который иногда разводили в парильне братья, пытаясь взять друг друга на слабо, действительно пугал меня. Сегодня, судя по всему, они были как раз настроены довольно серьёзно.

Джо боролся с раком лёгких уже около года. Он прошёл несколько курсов химиотерапии и радиационного облучения, и для него это было непростое испытание. Он вообще воспринимал всю эту ситуацию, как воин воспринимает сражение, и рассуждал, как традиционный шаман, идущий по дороге к смерти. Мы проводили много времени вместе, обсуждая в основном две книги, которые являлись для нас основой для медитации – «Путь индейской трубки» Джона Редтейла и «Исцеление в жизни и в смерти» Стивена Левина.

Джо с уважением относился к тому опыту, который я получал благодаря буддийской практике, но постоянные походы в парильню он явно использовал в качестве теста – хотел убедиться, что в моих жилах течёт кровь настоящего воина.

В первый заход в парильне обычно было так жарко, что я начинал задыхаться и был на грани потери сознания. Когда я уже дошёл до того, что принялся судорожно глотать ртом воздух, я вдруг вспомнил, что мне следовало бы замедлить дыхание. Я медленно втянул обжигающий воздух поглубже в лёгкие, и благодаря жару погрузился в некое подобие транса до самого конца нашего первого захода. Всё смешалось воедино – жар, звуки барабана, песнопения и молитвы. И фоном к этому круговороту был страх – страх смерти.

Второй заход оказался ещё почище первого. Не знаю, как долго он длился, но я уже готов был затянуть: «Хо митакуе оясин» (Мы все одной крови!) – молитву племени Лакота, произнесение которой означает, что дверь в парильню пора открывать, – когда это, к моему облегчению, сделал сам ведущий церемонии. Все присутствующие подхватили пение, и это было самое раскатистое исполнение «Хо митакуе оясин», какого я не слышал в парильне ни до этого, ни после. Я не протянул бы внутри ни минутой больше. Потом было ещё два захода, один жёстче другого, и в конце концов я вырубился и пролежал на полу довольно много времени.

Когда мы ехали обратно через часовню, капеллан остановил нас и спросил Джо: «Что ты сделал с Флитом? Он красный как рак!» Джо улыбнулся и сказал: «Да уж. Жар в этот раз был хорош. Это был жар, достойный настоящих воинов. У тебя получилось, брат. Теперь ты воин».

Это, впрочем, было слабым утешением. Я подозревал что это не пройдёт даром для моего здоровья, да и сам Джо выглядел довольно неважно – он откинулся на спинку кресла и обмяк. По дороге домой мы оба не проронили ни слова.

Джо умер от рака лёгких через два месяца после того случая. За два дня до его смерти мы последний раз вместе посетили ритуальную парильню – место, где Джо чувствовал себя дома. В этот раз сильно не разогревали – Джо готовился к смерти. После окончания церемонии инипи (так у индейцев называется парильня) и завершающей передачи священной трубки он не стал выходить наружу.

Даже когда мы сняли одеяла с ивовых прутьев, конструкция из которых служила каркасом парильни, Джо всё ещё лежал на земле, придвинувшись поближе к тёплым камнями, свернувшись в позу эмбриона и уткнувшись лицом в лоно своей любимой «Бабушки Земли». Кто-то из участников церемонии начал беспокоиться, что Джо умер, а я тихо сказал: «Нет, вряд ли. Я думаю, он просто практикует».

Джо много раз рассказывал мне, как бродил в горах неподалёку от своего дома и о том, как много узнал во время этих прогулок о растениях и животных. Его любимой темой было то, как животные ведут себя, когда заболеют. Он заметил, что больные животные обычно уходят в уединённое место, ложатся, сворачиваются калачиком и ждут так до тех пор, пока не поправятся или не умрут. Джо часто повторял, что он поступил бы точно так же, если бы смог попасть домой, поэтому я не был удивлён его решению умереть в одиночестве.

После последнего посещения инипи я так его больше и не видел. Два дня спустя меня вызвали в его палату, но когда я пришёл, он уже был двадцать минут как мёртв. Я посидел рядом с ним, прочёл несколько молитв и попрощался. Жаль, я не настолько хорошо знал песни для инипи, чтобы пропеть ему одну из них. Но мне кажется, что свою последнюю песню мы с ним всё же успели спеть.

Пока я сидел у его кровати, я практически ощущал запах дыма, слышал бой барабана и звуки песен. Позже я с радостью узнал, что Джо отвезли домой, где его семья уже приготовила всё необходимое убранство для церемонии похорон. Надеюсь, что перед тем, как снова пуститься в путь, дух Джо сможет ещё разок побывать в любимых горах Нью-Мексико. Мне жаль, что я не был с Джо в его последние часы, но я знаю, что это был его собственный выбор – умереть в одиночестве.

Потом пришли охранники – им нужно было сфотографировать тело Джо и собрать его вещи. Я пошёл проводить их, пытаясь спрятать наворачивающиеся на глаза слёзы. Мне было одновременно и горько, и радостно – я осознавал своё несовершенство и незащищённость, но я был человеком полным жизни, и это делало меня по-настоящему счастливым. Это мгновение было яркой искрой света в этом тюремном мире – мире, который всеми силами пытался закрыть наши сердца и лишить нас человечности. Это мгновение светлой печали мне подарил мой друг Джо.