Пространство выставки, на которой демонстрируется товар, – это такой ограниченный мирок, из которого есть выход в туалет, в буфет и, если повезет, – на международный уровень. День, проведенный в этом искусственно созданном пространстве, обычно заканчивается ужином в ресторане. Во время работы тебе все равно, как называется город, в котором ты сейчас находишься, он может как угодно называться. Только лишь оказавшись в ресторане, а тем более в гостинице, ты можешь обнаружить признаки столицы или их полное отсутствие. Если в ванной комнате так глупо прилажен душ, что шланг с трудом дотягивается до ниши, в которой моются, а переключатель воды расположен над раковиной (ты хочешь вымыть руки, а сверху-сбоку из душа на тебя внезапно обрушивается холодная вода, и это, конечно, после того, как сделан макияж и уложены волосы) – ты явно не в Москве. Ты вопишь и ругаешься, но когда из соседних номеров время от времени доносится точно такой же вопль и изрыгание проклятий – ты безжалостно хохочешь.

Но если твоя гостиница называется напрямую – «Шахтер», а ресторан, в котором ты засел вечером с коллегами, – «Уголь», то где же ты еще, как не в Донецке?

Донецк тряс кризис, зарплаты не было. Горняки бастовали. Правительство отреагировало выделением средств на «улучшение медицинского обслуживания шахтеров», поэтому мы там и оказались со своей выставкой, со своим оборудованием.

Не было не только зарплаты – ничего не было. Немцы говорят: было ничего – зачем отрицать два раза. Мы привозили с собой туалетную бумагу – в конце восьмидесятых она была в Советском Союзе роскошью. В туалетах лежали нарезанные кусочки газеты. Можно было заодно почитать что-нибудь из обрывков прожитого и канувшего. Одна швейцарка (эта выставка и была организована швейцарской фирмой) именно так и поняла назначение газетных кусочков, поэтому взяла наши драгоценные рулоны белоснежной бумаги и разложила заботливо по всем туалетам. Я побежала, пытаясь спасти, да поздно – унесли сразу и все. А еще приходилось обходить туалеты, чтобы выручать из корзин наши великолепные глянцевые брошюры – многие посетители выставки брали их только ради нарядных пластиковых пакетов, которые не просто заменяли собой авоську, а были тогда модным аксессуаром!

На выставках обитали не только представители медицинских фирм – они-то, пожалуй, были скучными персонажами по сравнению, например, с женщинами, которых нанимали для обслуживания на кухне. Посудомоек с таким длинно-красным маникюром невозможно встретить в какой-либо другой стране мира! Как нигде не увидите вы обслуживающий персонал на кухне – в декольтированных вечерних платьях, с продуманными прическами и отягощенными макияжем ресницами! Это был настоящий рынок невест внутри другого рынка, и он отлично работал: какой-нибудь иностранный представитель то и дело «клевал» на кухарку с пурпурными ногтями и ласковой улыбкой.

И конечно, нельзя не упомянуть швейцарских монтировщиков, которые на пустом месте возводили выставочный мир и включали его в розетку, прежде чем соберутся в нем разноязыкие и разноментальные личности, и в финале обратно сводили все к нулю, к тому же пустому месту. Монтировщики эти, творцы в черных майках и многокарманных штанах, были загадочными личностями. Все как один они были похожи на обкуренных гитаристов, играющих тяжелый рок: с нечесаными длинными волосами, с затейливыми татуировками, с легким алкогольным эфиром около загорелых лиц… Говорили, что работают они по полгода, много зарабатывают и полгода оттягиваются в своих виллах в Таиланде, где их ждут тайские жены. Может, и странно, но мне с этими монтировщиками было очень легко и приятно общаться: на них можно было полностью положиться и решить с их помощью любые вопросы.

Дрожащими руками заворачивала в тряпочку страшный кинжал, который, может быть, пронзил насквозь чью-то жизнь.

В ресторане «Уголь» было неуютно, еда – так себе. В соседнем темном зале громыхала музыка: вращался дискотечный шар, вращались бедра… Девушки отплясывали ламбаду так самозабвенно, словно никаких забастовок, дефицита и кризиса – да что им, красивым, до политики ли. К слову сказать, и я тоже плясала ламбаду в карусели зеркальных зайчиков.

В первый же день на выставке познакомилась я с доктором, который спасал шахтеров, – говорили, что он был непревзойденным мастером в своем деле.

Доктор владел реанимационным отделением и женскими сердцами. В манере его разговора и жеста чувствовалась спокойная сила человека, умеющего управлять экстремальной ситуацией. Был он немногословен, а шутил нескромно и цинично. А смотрел! – как зрил в корень. Мой отказ его ошарашил – он привык властвовать. Каждый вечер стоял он под дверью моего номера и говорил, что никогда не встречал таких жестоких женщин. Пока работала наша выставка, мы оказывались с доктором вместе в больших компаниях, в ресторане и даже однажды у него на даче, выпивали и смеялись, но вот этого момента, один на один у дверей моего номера, я всегда боялась.

Даниил Корнеевич выглядел именно так, как жил. Физическая сила и необходимость принимать серьезные решения, от которых зависит чья-нибудь жизнь, сделали его похожим на скульптуру из камня, высеченную нарочито размашисто, без деталей, чтобы не нарушить впечатления цельности и мощи фактуры.

Убедившись в моей стойкости (тут женская жестокость вдруг заиграла благородными оттенками), незадолго до моего отъезда Даниил Корнеевич решился доверить мне дело непростое и даже опасное. Он стоял у двери с серьезным и загадочным видом, держа в руках предмет, завернутый в кухонное полотенце, и в его глазах я прочла нечто новое – не всегдашнюю уверенность и усмешку, не требование к подчинению, прикрытое мутной поволокой страстности, нет – его взгляд был исполнен горения отнюдь не любовного. И я жестом пригласила его пройти в номер.

Явившись с таинственной миссией, он нес впереди себя, как подарок с большим розовым бантом, не столько льняной сверток, сколько проявленное ко мне неслыханное доверие, и это придавало его поведению пафоса, который позволял забыть о неудачной попытке завладеть мной. Теперь дело оборачивалось так, что, прими я его притязания, – не прошла бы испытание и не была бы допущена к священному граалю.

Я развернула полотенце и увидела красивый кинжал. Я воскликнула: «О-о!», но больше мне было нечего сказать, и я уставилась вопросительно на Даниила Корнеевича. Он сообщил, что это – кинжал офицера Вермахта. Офицера высокого ранга. Имперский орел, держащий в когтях свастику, был спилен – там было совсем гладко; поэтому, кто не знает – и не догадается, что за кинжал. По лицу Даниила Корнеевича было видно, что в моих руках находится драгоценность. Я вытащила кинжал осторожно – клинок шел без усилия и абсолютно бесшумно, плотно схваченный изнутри, – задержала на мгновение и медленно вложила в ножны. Глаза доктора помутнели, и он вдруг засобирался уходить. И, уходя, промолвил:

– Забери его, умоляю, увези на родину. В знак того, что между нашими странами не будет войны, – и добавил быстро, не давая мне возразить: – Этот кинжал спас жизнь моей мамы.

И сердито захлопнул за собою дверь.

Кто спиливал свастику под покровом темной украинской ночи? Где этот когтистый знак теперь обретается, в чьей коллекции?

Невероятно! Не понимаю, почему я не остановила его? Почему не попросила, не заставила рассказать потрясающую историю? Ну конечно, понятно, я оберегала себя от его откровений, боясь неумолимого продолжения… Дрожащими руками заворачивала в тряпочку страшный кинжал, который, может быть, пронзил насквозь чью-то жизнь и каким-то образом спас женщину – каким таким образом? Не могла же мамочка прикончить офицера и прибрать кровавый кинжал к рукам – она бросила бы его и бежала. И далеко бы не убежала. Доктор говорил, что его мама была еврейкой… Любовная связь еврейки и офицера СС! Конечно, кто же еще имел право распорядиться жизнью или смертью евреев в оккупированных городах? О боже мой, а если это было здесь, в Донецке? Здесь расквартировалось офицерство. Евреев Донецка расстреливали и сбрасывали в шахту 4/4-бис. Всех – возраст и пол значения не имели. Но маленький Даниил и его мама остались живы. Как? Если при освобождении Донецка офицер бежал, то разве мог он оставить ей на память элитный атрибут – нет! Как же он оказался в ее руках? Да как же она его хранила? Это же каралось законом – каралось все подряд, даже если не за что было карать, а уж если есть за что… Кто спиливал свастику под покровом темной украинской ночи? Где этот когтистый знак теперь обретается, в чьей коллекции? Да может, было это не в Донецке, а где-то еще?

Девушки отплясывали ламбаду так самозабвенно, словно никаких забастовок, дефицита и кризиса – да что им, красивым, до политики ли…

И ни на один вопрос не находилось ответа, и ни одна моя версия не развивалась логично. Может, это и была история безответная и нелогичная. Но что-то ведь заставило еврейку сберечь нацистское оружие и передать взрослому сыну! Что-то ведь сподвигло и его посвятить жизнь реанимации и спасать пострадавших в шахтах, пусть даже это «что-то» было и неосознанным. Но, может быть, – ниспосланным…

Извините, да мне-то что с этим кинжалом делать? Как, по-вашему, я смогу это вывезти в Германию?!

Так подумала я, сердясь на то, что Даниилу Корнеевичу все же удалось произвести на меня впечатление, и убрала кинжал на дно чемодана.

«В знак того, что между нашими странами не будет войны».

Засело прочно. Превратилось в навязчивую идею, в священную задачу.

Сначала я оставила кинжал у друзей в Москве – привлекла сообщников. Друзья мои были в ужасе и в восторге. Во-первых, они сказали, что у меня не все дома, что кинжал этот отвечает всем требованиям для запрета на вывоз: антисоветчина, оружие, драгоценный металл, антиквариат. А во-вторых, они с жаром и удовольствием вовлеклись в противозаконные штучки, в выполнение моей «священной миссии», и сокрыли кинжал в книжном шкафу, за громоздкими альбомами по искусству.

Через полгода мне представился идеальный случай переправить оружие «на родину», как выразился доктор. В нашем тесном выставочном мире, где представители компаний, выпускающих или продающих медицинскую технику, хорошо друг друга знают, я встретила давнего друга и коллегу Ральфа Кирхнера, который привез на московскую выставку тяжелую артиллерию: молотки, искусственные металлические суставы, пилы для ампутации и разные большие железяки для ортопедии… Кинжал спрятался среди инструментария и спокойно пересек границу. А Ральф таким образом тоже примкнул к сообщникам. Всем, кто был «в деле», нравилась идея донецкого доктора: «В знак того…»

Я тогда не знала, что больше никогда не увижу спасателя шахтеров Даниила Корнеевича. Тайную историю своей мамы и, может быть, свою, он унес с собой в могилу, не доверив никому – кажется, он не был женат и не имел детей… Вспоминая о нем, я всегда невольно думала и про его загадочную историю и принималась распутывать клубок своих предположений и фантазий: как оно там было, как могло быть… Но только сильнее запутывала, поэтому и оставила как есть.

Но «священную задачу» я выполнила и горжусь этим. Вермахтский кинжал живет у меня дома. Поэтому нет войны между нашими странами.