Олеся Мовсина

Рассказы

©Мовсина О., текст, 2013.

©«Геликон Плюс», макет, 2013.

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

 

Девочка-девочка

Собака подняла тощую ногу и звучно помочилась в песочницу. Первой опомнилась мамаша в синем ничего не выражающем спортивном костюме. И набросилась на хозяина:

– С ума сошли, мужчина! Заберите своего пса!

Хозяин промолчал.

Тогда включилась вторая, в роскошном леопардовом балахоне с рынка:

– Превратили двор чёрт знает во что. Штрафовать вас всех! – и возмущённо высморкала своего ребёнка.

Мужчина ухмыльнулся и свистнул пса. Некоторые дети вокруг залаяли, тыча пальцами в знакомое животное.

Катя присела с Лизой на локте и стала брезгливо выбирать из песочницы игрушки.

– Ещё и без намордника, – по инерции приклеила она к выступлению мамаш.

– Да есть у нас намордник, – наконец отозвался мужчина лениво. – Только он нам велик. Да, Гердуся? Что делать, если мы такие миниатюрные?

– Тогда пристрелите свою Гердусю, – сквозь зубы прорычала леопардиха.

Мужчина услышал и обиженно запрядал усами.

– Лучше б учили своих деток любить живую природу, мамаши. А то вон! Злые все стали – куда ни придёшь, отовсюду собак гонят. Что за злоба, я прям удивляюсь. А собаки, между прочим, очень мирные. Собаки добрее людей.

– Кажется, Гитлер тоже что-то в этом роде говорил, – Катя язвительно бросила последнюю формочку в пакет и оглянулась, ища коляску.

Розовая Лизука кукольно хлопала глазками, уже, кажется, желая есть и спать. Коляску Катя обычно оставляла на краю площадки (чтобы не мешала), пристёгивала к дереву (чтобы не увели). В правой руке держа дочь, а в левой мешок с игрушками, Катя подошла и тихо вскрикнула: в её, в Лизиной, коляске спал ребёнок, девочка. Наверное, кто-то перепутал коляски – она оглянулась. Рядом никого. Но снова взглянула на спящую и тут закричала: не громко даже, но изумлённо-тоскливо, так что напугала и Лизу, и мамаш, и даже толстокожего собаковода. В коляске лежала Лиза, ещё одна Лиза, точно такая же, как её собственная, как та, что сидела на её правой руке.

 

* * *

Есть логика яви и логика сна. То, что приемлемо для одной, – для другой за семью печатями. И наоборот. Они, как неудавшаяся пара, всего лишь копируют друг друга из-за угла, но не смеют вторгнуться в чужие владения. И если сон говорит с тобой скучным, прозаическим языком, полным бытовых подробностей и деталей, – жди. Приходишь ли ты с работы, открываешь дверь ключом с надоевшим треснувшим брелочком, вешаешь куртку, сталкиваешь ботинки, не расшнуровывая как всегда, идёшь в ванную и моешь руки ромашковым жидким мылом, которое покупаешь обычно в мелкооптовом гипермаркете – ёлки-палки – жди хотя бы того, что мыло вдруг станет синим, потечёт тебе за шиворот, а у ног твоих окажется ведро с битым стеклом или хоть с тараканами.

И ждёшь.

Так и явь – если она начинает капризничать и вести себя как сон, хочется её пристыдить и образумить: «Милостивая государыня».

Когда Егору позвонила жена и выговорила в трубку несколько раз икающим шёпотом: «Лиза-Лиза», он понял, что с дочерью какая-то беда. К беде Егор всегда готов, просто верить не хочется, что это она.

– Сейчас я приеду, только скажи – что?

Катя объяснить не могла.

– Это так странно, у меня…

Ладно, странно – хотя бы не страшно. И он поехал домой.

И вот на бегу, жадно – в редкую растерянную толпу возле дома:

– Что?

Одна захмыкала:

– Вот, ребёночка не то украли, не то подкинули.

Вторая уточнила:

– Да-да, девочку.

Исчерпывающая информация. Третья:

– Мамаша сама какая-то чудная: то орёт – не мой ребёнок, то наоборот, вцепилась – мой. Хотели в милицию…

– Валь, тишь, это ж сам муж.

Ох эти бабки.

– Я и говорю, подменили ребёнка.

Чёрт.

– Где?

– Да домой пошли.

Первое, что увидел Егор, открыв дверь, – Катю с улыбающейся Лизой на руках. И сразу дрожь из пальцев выпала, отлегло. Но лицо у жены? Разве…

Он выхватил у неё дочку, уже спокойнее стал осматривать, ощупывать.

– Что же случилось? Лизука…

Катя тоскливо покачала головой:

– Нет, Егор, наша Лизука там.

Сквозь щель приоткрытой двери желтел краешек детской кроватки. Там дочка обычно спит днём. Не понял.

Он шагнул в комнату с ребёнком на руках.

– Только не буди, – и голос у Кати споткнулся, ударился о край двери.

– Я-а-а не понял.

– Я тоже ничего не поняла.

Ещё одна девочка. Спит. Похожа на Лизу. Егор опустил ребёнка на пол и посмотрел на жену.

– Где ты её взяла?

Видно, во взгляде его было не только изумление, но и угроза. Катя резко опрокинула лицо к окну и заплакала, кончиками пальцев вдавливая слёзы обратно.

 

* * *

Первым прибежал милиционер. Участковый.

– Соседи говорят, вам младенца подкинули?

– Ну, вообще. Можно сказать и так, – попытался встряхнуться Егор. Он никак не мог выйти из ступора, в который вогнал его рассказ жены. – Пройдите на кухню, я объясню.

Немолодой и общительный, а потому какой-то неприятно обжигающий мужчина в сером прошёл, но слушать не стал.

– Фамилия? Так, пишите заявление.

Егор улыбнулся отрешённо и кисло. Из комнаты донеслось детское ляляканье. Может быть, Лиза. А может и та…

– Видите ли, товарищ… господин…

– Зовите меня Владимиром Ивановичем.

– Видите ли, в чём проблема. Так называемый подкинутый нам ребёнок, девочка… Она как две капли похожа… на нашу дочь. Так сказать. По крайней… внешне. Это какое-то необъяснимое происшествие… Явление.

– Прошу прощения, вы ведь наркотиков не принимаете, не так ли? – вежливо осведомился участковый и зачем-то быстро оглядел стены кухни.

– Вообще-то нет. Но в последние двадцать минут… Я и сам ни в чём не уверен, – Егор пытался шутить, чувствуя, как плавится способность рассуждать.

– Почему вы решили, что они так похожи? – все дети похожи. Ладно, что там, рассказывайте по порядку.

Но тут на весь коридор послышалось частое тупенькое топотание, и на кухню, как розовый шарик, вкатилась Лизука. И следом сразу вошла Катя, держа вторую на руках. Девочка вырывалась, пытаясь спрыгнуть, но мама стискивала её, сама не понимая зачем. Просто она боялась их перепутать.

– Очаровательные девчонки, – неуверенно приветствовал вошедших милиционер. – Близне… – и запнулся от вспышки ужаса на Катином лице.

– Вам случайно не знакомо чувство, с каким, просыпаясь, человек вдруг обнаруживает у себя три руки? Или две головы, – как-то чересчур театрально приблизилась она к участковому. Видно, долго обдумывала и катала в голове эту красивую малозначащую фразу. Потом ещё что-то хотела добавить, но только глубоко задышала и уткнулась в извивающееся тельце дочери.

– Извините, может, вы придёте как-нибудь… В другой раз? – попытался хоть что-то предпринять Егор. Очень уж пахло истерикой.

– Надо повязать им хоть разные ленточки, – живя только какой-то своей мыслью, пробормотала Катя и унесла одну из девочек в комнату.

– А вы меня не разыгрываете? – рассматривая вторую, произнёс Владимир Иванович. – Действительно похожи.

Лиза не обращала на незнакомца никакого внимания. Она с интересом отковыривала кусочек самоклеящейся плёнки от шкафчика с кастрюлями, как будто видела его в первый раз.

Наша или не наша? – только и думал Егор.

 

* * *

А потом приехала «Скорая помощь». Неизвестно, кто и для кого её вызвал, но надо хоть что-то делать, когда не понимаешь ничего.

Молодой детский врач и его скорая помощница выслушали рассказ Егора, поминутно переглядываясь. Потом, посовещавшись между собой едва уловимыми движениями, приняли решение сделать Кате какой-то укол.

– Это вас успокоит, не волнуйтесь, всё хорошо, – ничего не значащими фразами замазала медсестра место инъекции.

– Только не усыпляйте меня, – задавленно попросила Катя. – Нужно постараться быть в здравом уме и… Я ведь теперь многодетная мать.

Люди в белых халатах, конечно, ничего не поняли. Ни во что не поверили.

– Может, вы всё-таки осмотрите ребёнка? – остановил Егор направившихся к двери врачей.

– Э-э, осмотрим. Которого?

– Обеих, – оживилась Катя, что-то придумав. – В первую очередь, нашего. Не повредило ли ей как-нибудь то, что… – она переступила через невысказанное слово и всё-таки высказала: – не повредило ли появление двойняшки?

– Двойника, – усмехнулся молодой доктор.

– Вы нам не верите? – опять завелась Катя, и Егор подвинулся к ней поближе, чтобы удержать от новой вспышки.

И пока парень заглядывал Лизуке в рот, в глаза, под маечку, Катя вытряхивала из комода какие-то бумаги и документы.

– Вот свидетельство о рождении, вот выписка из роддома, вот моя обменная карта беременной – смотрите. Ребёнок один, беременность одноплодная, вот, вот.

Медсестра вежливо, но не без любопытства заглянула в документы.

– Ваша девочка абсолютно здорова, – сказал врач, отпуская Лизу и поправляя ей съехавший розовый бант. – А от второго ребёнка, – он обернулся, – вы, стало быть, отказываетесь?

На секунду все замолчали, даже дети перестали лялякать и шуровать подручными предметами.

– Отказываюсь? Я не… – Катя посмотрела на девочку с жёлтым бантом, и лицо молодой мамы снова начал заливать ужас. Но не тот, не страх перед необъяснимым, а новый. – Я просто говорю, что рожала одну. А вторая… Это она или не она. Такая же точно, я не пойму…

– А одежда, – медсестра проколола молчание осторожным шприцем, – одежда на найденной девочке была?

– Точно такая же, – почему-то даже обрадовалась Катя, – тот же розовый костюмчик, как у нас.

– Странно, – многозначительно изрёк парень-врач.

И все взрослые опять замолчали.

А малышка с жёлтым бантиком в жиденьких волосах подняла с пола цветное колечко и, высоко вперёд взбрыкивая ножками, побежала через комнату.

– Нет! – вырвалось у Кати. – Я от неё не отказываюсь. Я же вижу, что это она, родная и… моя, – Катя потянулась к малышке, схватила на руки и прижала. – Как она может быть не моей, если это она, Лиза, – и таким жалобным уже голосом: – Осмотрите, пожалуйста и её.

– Абсолютно здоровый ребёнок, – повторив процедуру, пожал плечами доктор. – Но если у вас есть сомнения по поводу вашей второй малышки… Могу вам написать направление к неонатологу или в городской педиатрический центр. Сдайте анализы, что там ещё? Мы же не можем предположить невозможного, что девочку клонировали или подкинули инопланетяне. Это только в американском кино, да и то, знаете ли… Я не верю.

– Да перестаньте вы, – не выдержал Егор. – Зачем вы даже это произносите?

– А что я ещё должен делать? Мне вообще было бы спокойнее думать, что вы нас тут разыгрываете. А уж если чего не бывает, так того и быть не должно.

Доктор, как видно, обиделся и стал молча лохматить какие-то листки-направления.

И тут Егор впервые обратил внимание, что обе Лизы общаются друг с дружкой. Не слишком тепло или как-то там враждебно, а обыкновенно. Как два нормальных полуторагодовалых ребёнка могут общаться в пределах одной игровой комнаты. Для них обеих как будто ничего удивительного не произошло.

А вот он сам так и не мог отделаться от ощущения страшного сна.

 

* * *

О причинах они не говорили. То есть, о том, как могло такое случиться, и что это значит, – ни слова. Оба: и Егор, и Катя, старались даже не произносить слов из серии «странно», «непонятно», «не может быть». Обсуждалось в тот вечер только то, смогут ли они прокормить и воспитать двух? – наверное, смогут; надо ли дать этой девочке имя? – конечно, надо; а потом зарегистрировать – как родную или как приёмную? Вот то-то и оно.

До вечера Егор и Катя наблюдали за детьми. Практически невозможно было найти в поведении девочек никаких различий. Вторая малышка так же топотала, слегка косолапя, по всей квартире, так же морщила овальный носик, так же ластилась к Кате – всё, как Лизука. Даже те немногие словечки-полусловечки, которые Лиза успела за год и четыре месяца освоить и сделать своими, – те же словечки получались и у другой.

Вконец измученные своим изумлением родители измучили и девочек, заставляя их по очереди собирать пирамидку, узнавать картинки и фотографии, карабкаться по папиным коленям и ещё много-много чего.

Катя с каждым новым экспериментом всё больше ужасалась похожести двух малышек, одинаковости их действий и реакций на окружающий мир. Егор злился, и ему всё казалось, что их Лиза лучше, сообразительнее, а эта, которая поддельная, ненастоящая, она как-то так. Так себе.

В конце концов они поспорили друг с другом, чуть не поругались, а девочки раскапризничались, слушая, как взрослые перебрасываются непонятными фразами, где чаще всего встречаются слова «наша» и «не наша».

– Не наша, не наша, – ворчал Егор, отступая с поля боя в туалет. – Хороша Маша, да не наша.

Ну, вот, можно считать, проблема имени решена. Внезапную Лизину двойняшку с этого момента стали называть Машей.

 

* * *

Интересные версии были выдвинуты бабушками. Мама Кати пришла на следующий день, утром, когда измятый полубессонной ночью Егор уже уполз на работу.

Востроносая и предприимчивая Светлана Ильинична несколько минут брезгливо рассматривала Машу, сравнивала её с Лизой и, слушая Катин рассказ, делала выводы.

– Ну, вот что, мне всё понятно, – вдруг заявила она решительно и в то же время горестно.

– Что – понятно? – испуганно отодвинулась Катя. Она привыкла доверять маме решение сложных проблем. По крайней мере, раньше это часто срабатывало.

– А то ты сама не догадываешься. Так похожи могут быть только сёстры. Родные или хотя бы сводные. Понимаешь? – с неприятным нажимом понизила голос бабуля. Бабуля была ещё довольно молодая и уже довольно некрасивая особа, а безапелляционный тон был одним из любимых её тонов.

– Нет, мам, ничего не понимаю, – беспомощно помотала головой Катя.

– Ой, ну, наверняка, твой Егор сошёлся с какой-нибудь… женщиной. Ну, чего ты глаза таращишь? Она родила девочку, похожую на вашу. Гены-то они единокровные – никуда не денешься. Потом та воспитывать не захотела. Куда девать? – Отцу, то есть, тебе и подкинула.

– Ну, это уж ты глупости, – обиженно фыркнула Катя.

– Да? А у тебя есть другая версия?

– Вообще-то, нет. Но это как-то… Егор всегда… Да и с какой стати? – а сама не могла не задуматься, и уже почти сдалась: – Даже если и так, не могут два ребёнка от разных матерей быть так похожи.

Вечером притащилась мама Егора. Выслушав всё и рассмотрев, залилась слезами, стала мерить себе давление, пить таблетки и напыщенно креститься на маленькую кухонную иконку. Вера Александровна была из иной породы бабушек: не молодилась, больше любила болеть, чем быть здоровой, выдвигала постулат о том, что никогда никому не перечит, но при этом не верила никому, кроме батюшки своей церкви да некоторых выбранных наугад целителей.

– Обязательно сходите причаститься, – начала свою речь Вера Александровна. – И спросите у отца Андрея, что это значит. Обязательно надо спросить. Это вам какой-то знак свыше: то ли большой дар – новый ребёнок без родовых мук, то ли наоборот: какое-то предостережение, наказание за грехи.

– Да что ты говоришь, какие грехи? – возмутился Егор, по счастью, уже вернувшийся с работы. Катя очень не любила принимать свекровь у себя дома с глазу на глаз. Ей всегда почему-то не хватало вежливых слов в ответ на охи и вздохи больной и несчастной женщины.

– Какие-какие, грехи, они у нас у всех. И чтобы без разговоров. В воскресенье все вместе идём к обедне.

Кстати, обе малышки на бабушек особого внимания не обратили. Кажется, сегодня им было уже интереснее возиться друг с дружкой, чем со взрослыми и не очень близкими людьми.

 

* * *

Участковый милиционер больше не появлялся, зато на следующий день квартиру приступом взяла пресса. Девица с большим круглым ртом на мягком лице и её угрюмый кавалер с видеокамерой представились именно так: пресса.

Егор приоткрыл дверь и малодушно попятился от плеснувшего на него водопада вопрошающего красноречия:

– Здравствуйте, вы, конечно, отец клонированной девочки и муж безутешной матери? Мы знаем о вашей трагедии в общих чертах, а что вы сами можете сказать о случившемся? Как всё произошло? Вы при этом присутствовали? А заранее вы знали о том, что должно случиться? Насколько сильно похожи девочки? И что вы теперь с ними предполагаете делать? Расскажите сначала вы, а потом мы хотели бы поговорить с матерью и посмотреть на самих малышек.

Монолог корреспондентки длился так долго, что Егор успел не только прийти в себя, но и рассвирепеть. Он взялся обеими руками за воротник зелёного плаща девушки и чуть-чуть приподнял. Не саму девушку, а плащ, так что пухлые щёки корреспондентки жалобно заторчали прямо из ворота – и вылил на неё ответный поток:

– Это на журфаке учат быть такими бесцеремонными идиотами, или вы уже на телевидении проходите курсы повышения квалификации? Как называются у вас дисциплины: наглость и бестактность в работе с клиентом? Основы абсурда в общении с людьми? Принципы хамского отношения к населению? Кто вас сюда звал? Извольте покинуть мой дом.

И, не давая девице опомниться, не обращая внимания на её удивлённый протест, Егор поднажал и выдавил её за порог вместе с молчаливым оператором. Потом быстро и немилосердно громко захлопнул дверь.

За железной дверью глухо послышался взрыв активного неприятия: девица напала на мужчину с камерой за пассивное поведение и халатное отношение к работе.

 

* * *

Катя выпрыгнула из церкви ужаленно-ошпаренная. Давно на неё так не кричали. Сначала отец Андрей, не разобравшись, пошёл в наступление, что дети до полутора лет ещё некрещеные. Потом добавил, что самой матери после родов нельзя заходить в церковь, пока не будет прочитана специальная молитва. А когда Катя с помощью страдальчески вздыхавшей свекрови наконец описала свою странную ситуацию, пожилой строгий батюшка совсем взбеленился. Он набрал в лёгкие как-то чересчур много воздуха и загудел что-то о дьявольском наваждении, о происках сатаны, внедрившегося в чьи-то сердца, а главное – о позоре тех матерей, которые уже начали плодить детей, пытаясь избежать законных родовых мук.

Катя выслушала, с хрустом повернулась и быстро пошла, сдёргивая на ходу с головы платок.

– Да ты что, поверила ему? – сажая её в машину, ласково проворчал Егор. – Такая речь – это венец абсурда, гораздо смешнее, чем всё, – он запнулся и добавил уже не ей, а в сторону: – остальное.

Они покатили домой, слёзы покатились у Кати из глаз. Правда, на этом человеке не сошёлся свет клином. Это всего лишь его мнение. Богу Богово, а батюшке – батюшково.

Долгие годы Катя не могла для себя многое решить. Ей было тесно и неуютно в столь удобной для большинства людей формуле: «Был бы Бог в душе, а уж церковь и всё остальное…» Подразумевается, что остальное неважно. Для неё это важно было. Но понимая, что не может отдать себя процессу воцерковления с должным, всепоглощающим пылом, Катя медлила у ворот храма, не решаясь войти. Не могла себя заставить.

Однажды они с институтскими подругами проходили мимо церкви, где её, Катю, когда-то крестили. Одна из подруг предложила зайти, просто так постоять, другая согласилась, а Катя… Катя заупрямилась: просто так она не хотела, а вдохновения при подругах быть не могло. Сосредоточенного вдохновения одиночества. И пришлось ей ждать подруг в сквере на скамеечке, пока те непринуждённо и просто так.

Вот и Лизу Катя до сих пор не крестила, всё ждала какого-нибудь вдохновения.

А сейчас, возвращаясь домой к своей – Господи! – к своим девочкам, Катя поняла, что, кажется, и правда, пора. Но не здесь, а в деревне – скоро ведь лето, они едут к бабушке! И ещё вдруг почувствовала, что не просто радуется этому, а радуется как-то вдвойне. Может быть, потому что дома ждало её не одно, а два! Два ненаглядных, на всю жизнь обожаемых существа.

 

* * *

В свои восемьдесят четыре бабушка Сима многое забывала. Молоко, сбежавшее на плиту, очки, оставленные неизвестно на какой тумбочке, – это всё классика, да и ладно. Но детей своих, внуков и правнуков – чтобы чьё-нибудь имя перепутать или кто где учится неправильно спросить – такого не бывало.

Катя приоткрыла калитку и, судорожно покашливая, ввела Лизу и Машу в палисадник. Бабушка, сидевшая на скамеечке, по-птичьи радостно взвизгнула и потянулась к девочкам:

– Малышки мои любимые, ласточки мои, рыбоньки, какие большие стали.

Катя на секунду испугалась, изумилась, а потом сразу нашла себе выход, объяснение: баба Сима от старости забыла, сколько у неё было правнучек. Но тут пошло дальше.

– Лизонька, Лизука, – расцеловала бабушка тревожно упиравшуюся Лизу. И тут же схватила Машу за лапку: – Машутка, Мусечка.

Катя крупно заморгала. Видно, кто-то из родных всё-таки проговорился, баба Сима всё знает. Но кто? Как? Когда? Телефонов здесь нет, никто за последний месяц в деревню не ездил.

Катя сама подошла и поцеловала бабулю:

– Здравствуй, Бабсим.

И сразу отпустило, как будто снотворного хлебнула. Какая-то долгожданная слабость побежала по рукам и ногам. И, кажется, во второй раз после появления Маши где-то над веками, над ресницами замаячило смутное чувство того, что всё-таки всё идёт так как надо.

И зажили они долго и счастливо. Девочки очень быстро признали и полюбили бабушку. После завтрака она выводила их в запущенный, давно не плодоносящий огород, сама садилась в тенёчке, а малышки возились и кувыркались в траве, заползая по очереди под подол её серой от времени юбки. Бабсим иногда напевала им что-то, слегка похрипывая и посипывая одышливым голосом. Катя заглядывала к ним, умилялась, поправляла что-нибудь в одежде девочек и шла дальше возиться чего-нибудь по хозяйству.

Однажды вспомнилось ей, как на курсах для беременных ведущая – акушерка, она же психолог – задала своим «мамочкам» вопрос на засыпку. Как вы думаете, чем отличается любовь матери к ребёнку от любви бабушки к внуку? И просила хорошенько подумать, а на следующем занятии ответить. Катя послушно думала тогда всю неделю, ей и самой это стало уже интересно. Однако без единого приличного варианта подходила она к зданию поликлиники, где проходили занятия. И вдруг споткнулась о камешек неуклюже – на девятом уже была месяце – и, как будто этот маленький камешек, закатился в голову готовый ответ. Мать видит в ребёнке своё собственное творение и всю жизнь пытается его дотворить, то есть сделать более-менее совершенным. А бабушка принимает внука таким, какой он есть, спокойно. Ей ничего в нём не надо менять. Катя выпалила это с порога, не дожидаясь начала занятия, боясь забыть, растерять. Что-то они там тогда спорили, кто-то предлагал другие версии. Но теперь баба Сима, кажется, подтверждала…

Ощущение, что вот-вот шизофрения расклеит, расслоит каждую мысль надвое, стало исчезать. Кошмары больше не снились. На широкую двуспальную кровать Катя клала девочек с двух сторон от себя и по ночам гладила иногда спящие пушистые головки. То одну, то другую. И её уже не передёргивало, как первое время, от двойного утреннего «Мама». Свой страх и изумление по поводу случившегося Катя затолкала куда-то на самое дно памяти или совести, в надежде, что там оно всё постепенно рассосётся.

По выходным приезжал Егор. С подарками – маме, девочкам, бабушке. Правда, однажды он приехал и привёз только одну куклу, рыжую, в оранжевом платье, чудесную, но одну. Катя посмотрела на него как-то недоверчиво-удивлённо и поскучнела лицом. Лиза поволокла сразу куклу показывать бабушке, Маша – за ней, повизгивая и подпрыгивая. А Катя сидела и совсем не хотела ни о чём говорить, а Егор никак не мог взять в толк, чего это вдруг она.

Ему вообще в последнее время казалось, что упрямая тайна жизни, дразнившая и не дававшая ему покоя с момента рождения дочери, стала теперь многозначительнее и ещё упрямее. Егору никак не удавалось проникнуть в ежесекундный бессловесный разговор между Катей и девочкой. Девочками. Он не обижался, но мучился. И, раздражаясь, уезжал в одиночество, на работу.

 

* * *

Церковь за последние года три с грехом пополам привели в божеский вид. Купол новый поставили, внутри немножко прибрали – в основном, на средства прихожан.

Батюшка приезжал служить из соседнего села, и был он скорее похож на толкиновского героя, чем на священника. Катя подумала, что больно уж он какой-то весёлый, а не то был бы вылитый гном – приземистый и бородатый.

Дождавшись конца службы, Катя подошла к нему и стала, заикаясь и облизывая пересохшие губы, рассказывать о сверхъестественном появлении второго ребёнка. Батюшка нисколько не удивился. Он вообще слушал Катину историю, как слушают знакомый, но всё ещё смешной анекдот, стараясь не рассмеяться раньше времени, чтобы не обидеть рассказчика. Они вышли из церкви и стояли чуть поодаль, вдыхая зацветающую липу.

– А ведите крестить ваших малышек, – вдруг ловко вкрутил батюшка своё слово в Катину паузу и прищёлкнул пальцами.

Катя растерялась:

– Крестить? Обеих?

– Ну конечно.

Над колокольней суетились птицы. Кажется, колокол ещё не повесили, вот они и гнездились там, никем не тревожимые. И ласточки, и какие-то крупные. Может, совы.

– Хорошо. А вы как-нибудь это можете, – она следила за ласточками, – объяснить, что ли?

Батюшка улыбался. Неужели ему правда так весело? Может, он и правда всё знает и посмеивается над нами, неразумными?

– Зачем объяснять? Разве вам не хотелось двоих детей? – и так хитро, что у Кати мелькнуло, – не он ли всё это подстроил?

Она замотала головой. Гном мучил её улыбкой сильнее, чем гневный отец Андрей своим криком.

– Может быть… Дело не в этом. Мне хотелось нормальным путём, – нет, у неё совсем не получалось ему в унисон. Не шутилось.

– Хорошо, милая, давайте будем считать, что это ангел спустился к вам в образе вашей дочери, чтобы в своё время донести до людей какую-то весть. Такое объяснение вас устроит?

Катя снова, как будто в знак протеста, потянула косынку с головы. Надо было промокнуть ею слёзы, но – забыла, что хотела, стояла и смотрела, как вокруг странного смешливого батюшки порхает здоровенная серая бабочка с фиолетовым отливом. Батюшка, впрочем, уже не смеялся. Он задумался на секунду и произнёс:

– На неделе никак, а вот в следующее воскресение приходите крестить. Посмотрим на ваше чудо.

 

* * *

Оранжевую куклу разодрали. Сначала девочки из-за неё немножко подрались: Лиза толкнула Машу, Маша завизжала, упёрлась кулаком в Лизу, потянула куклу другой рукой. Короче, голова в рыжем парике оторвалась, и обе малышки шлёпнулись на попы: Маша с размаху, Лиза аккуратнее, но захныкала только она.

И в тот же день Катя их перепутала.

Да, с момента появления второй дочки, она одевала их по-разному: одну в розовое, другую во всё жёлтое. И сама боялась себе признаться, хотя знала: девочки настолько похожи, что она, мать, – в случае чего – их не различит. И старалась не допускать этого самого случая чего.

Наконец-то после дождливого июня наползла на деревню жара, наконец Катя смогла устроить девочкам купание во дворе. Она надула резиновый бассейн, налила туда прохладной воды, бросила в воду мячик, кораблик и рыбку. Всё было готово к купанию, Лиза и Маша бегали вокруг бассейна в розовых и жёлтых трусиках и похрюкивали от нетерпения. Подошла баба Сима, сунула руку в воду:

– Катюш, вроде как холодновато. Долей ещё потеплее из чайника.

И Катя послушно вернулась в дом за чайником. А когда вышла, малышки похрюкивали уже без трусов: заботливая бабушка комкала в ладонях розово-жёлтый комочек.

– Стойте! – как просто, как глупо. – Стойте, – она перехватила чайник в другую руку. Поздно. Да и бабушке стыдно признаться. – Стойте, не лезьте, сейчас я вам сделаю потеплее.

Ладно, попробуем так. Девочки сидели по пояс в воде, выколачивая из неё кулачками максимум брызгучего сверкающего на солнце счастья.

– Маша, на, возьми ещё мячик, – присела рядом с бассейном Катя, стараясь не смотреть ни на одну из дочек. – Маша, слышишь?

Купальщицы не обратили на её призыв никакого внимания.

– Лиза? – пугаясь собственного голоса, тихо позвала она.

Обе вздёрнули на маму одинаковые кнопки-носы, не прекращая своей весёлой и бестолковой возни. Это Катя знала отлично: обе девочки отзывались на имя Лиза.

А бабушке было стыдно признаться, потому что она-то их и без одежды как-то различала.

Руки дрожали, когда вынимала упиравшихся малышек из воды.

– Бабсим, давай сюда трусы. Машины жёлтые, Лизины розовые, – и подтолкнула к бабушке одну из девочек.

Бабуля не задумалась ни на секунду, она вообще не заметила, что была какая-то проблема. А Катя потом долго мучилась, не зная, довериться ли бабушкиной интуиции или просто закрыть глаза и ждать, когда наконец проявятся хоть какие-нибудь различия в манере поведения, в характере или во внешности дочек.

Так и крестили, Катя всё сомневалась: правильно ли? Каждый раз она вздрагивала, слыша: раба Божия Мария, раба Божия Елизавета, уже чуть ли не с отвращением поглядывая на жизнерадостного батюшку.

Соседку тётю Лену, давнюю бабушкину подругу, которую взяли в крёстные, после таинства пригласили пить чай. Катя всё приготовила и пошла укладывать девочек спать, оставив бабулек наедине. Ей очень не хотелось сейчас ни с кем общаться, она боялась расспросов, и только сидя над затихающими малышками, она невольно прислушивалась к бухтению, доносившемуся из соседней комнаты:

– Сколько раз я ему сама говорила: Коля, это твоё счастье, это такой подарок судьбы, береги её, Коля, это тебе награда за все страдания, – цокая ложечкой по блюдцу, негромко причитала тётя Лена.

Баба Сима что-то отвечала ещё тише. В общем-то слова были почти не нужны, это был акт привычного ритуала сочувствия, совершаемый ежедневно: присутствие рядом и покачивание головой, когда ничем не можешь помочь.

Катя знала, о чём речь. Сын тёти Лены отсидел в молодости несколько лет в тюрьме за драку, за непреднамеренное убийство. Все эти годы его ждала одна девушка из соседней деревни, ждала и дождалась. Он вышел, они поженились, а года через два у неё обнаружили рак. И теперь этот Коля после безуспешных попыток лечить жену, дохаживал за ней последние мучительные дни, и сам был похож на привидение – безобразно осунувшийся, худой и потемневший.

– А теперь говорю: не награда, а наказание, – слышалось Кате из-за двери, – лучше бы никогда и не встречались. Говорю, а сама плачу: и её жалко, и его жалко.

Да, награда или наказание, поди разбери, вздыхала Катя, нежно проводя пальцем по бровкам дочки, чтобы у той поскорее закрылись глазки. Другая девочка уже спала. Может, Маша всё-таки поспокойнее? А Лиза более капризная? Нет, я всё-таки найду между ними разницу. А награда или наказание – это вопрос риторический. То есть такой, который не требует ответа.

 

Она встала и поплотнее закрыла дверь в соседнюю комнату, чтобы чужое горе не царапало и не смущало её двойного и такого тяжёлого счастья.

 

* * *

В августе Егор забирал отдохнувших, вполне уверившихся в своём существовании девочек в город. Поезд не очень удобно приходил по времени – в шесть утра, зато ехали с комфортом, в купе без посторонних.

Детей накормили, и Егор сразу забрался на верхнюю полку, то ли стараясь не мешать Кате укладывать малышек, то ли смущаясь от лёгкого отчуждения, возникшего после разлуки.

Катя долго нашёптывала-напевала там внизу колыбельные, устраивала из подушек уютные гнёздышки, ложилась то с одной, то с другой стороны – девочки никак не желали угомониться и остыть от дорожных волнений.

Потом Егор сам уснул и дальше не слышал. Только чуть позже, когда рассвет уже начал трогать штору и край подушки, Егору показалась сквозь шум колёс какая-то очередная беда. Он свесил голову с подушки и в бежевом сумраке купе увидел жену и дочку, обнявшихся, мирно спящих на узкой неудобной постели. Другая нижняя полка была всклокочена простынями и пуста. Может, вторая девочка упала во сне с постели на пол? Или открыла тяжёлую дверь и вышла?

Нет, он сам знал, что это не так. Второй просто не было. Её не должно было быть. Наконец-то кончился затянувшийся нелепый сон, так и должно было случиться. Именно здесь, в запертом помещении, откуда она ни сбежать, ни украсть её никто – всё правильно. Как пришла, так и ушла: во сне, незаметно и непонятно.

Егор спустился, присел на пустую скамейку. Катя, наверное, будет плакать. Может быть, даже начнёт искать девочку по всему вагону, поднимет шум. Это будет настоящее горе матери – ведь для неё давно уже исчезло понятие наша не наша. Это будет…

Егор ёжился, скрёб подбородок ногтями, не решаясь разбудить жену. И когда в дверь постучала кулаком проводница, предупреждая пассажиров о скором прибытии, когда Катя заворочалась, просыпаясь, потирая затёкшую шею, он ещё на что-то надеялся. Он пытался выставить улыбку жене навстречу, пытался хоть как-то ухватиться, продлить секунды спокойствия, последние перед катастрофой, протягивая руку, бездумно поглаживая золотисто-охристых медвежат на лимонной пижаме своей единственной дочери.

 

Екатерина третья

– Прошу обратить внимание, сегодня самая подходящая погода для автобусной прогулки, – всей роскошью своего пронафталиненного платья Кира плюхнулась на гостевой стульчик.

Лобанов в ответ уныло наморщил лоб:

– Хватит трепаться, сгоняй лучше за сигаретами.

– Сдурел, Лобстер? В таком виде – куда я сгоняю?

– Ну, Кирюш, ну, плиз, будь ласточкой, – жалобно щуря глаз, заныл Лобстер.

– Не-е, лучше я твои картины покараулю, а ты сбегай.

Лобанову такой ход был не по душе:

– Вдруг клиенты?

– Что я их не задержу, что ли? – она притянула к себе портрет ангелоподобного ребёнка – мальчика или девочки – и мягко уткнула его в бордовые складки своего наряда.

– Анатоль Петрович-то где? – уже готовый привстать согласился художник.

– А-а, внучку пошёл встречать, – горестно тряхнула кружевной рукой Кира, потом аккуратно, одним мизинчиком отёрла с глаз девочки-мальчика беззащитные капли-снежинки.

Пока Лобстер бегал на ту сторону проспекта, Кира забавлялась, разговаривая с портретом. Парочка средних лет обернулась раза два – проходя, остальные туристы текли ровным многослойным потоком.

– Как он её встречает, я что-то не пойму, – Игорь с хрустом почал сигаретную пачку.

– Кто? А, Катю-то? Да никак не встречает, – Кира начала водружать портрет на прежнее место. – Стоит у ворот школы, когда она выходит, и смотрит, смотрит.

– Скажите, а вы какая Екатерина, Первая или Вторая? – звякнул мимо чей-то мальчишеский голос.

– Третья, – огрызнулась Кира не оборачиваясь. – У него же Мишка, сын, с женой развёлся, она дочку забрала и никому не даёт.

– В смысле? – не понял Лобанов.

– Ой, Лобстер, а то ты не знаешь, как это бывает. Мошт, он гулял или ещё чего, обида там у неё какая-то страшная. И она запретила Кате общаться с папашей, а заодно и с ними со всеми.

– Здрасьте, а бабка-то с дедом при чём? – попыхивая, удивился Игорь.

– При чём, при чём, воспитали развратника сына – внучку не трожь… Холодно, – и она стала тормошить сумку в поисках перчаток.

Игорь докурил и вернулся к прерванной работе. Шестой портрет Джонни Деппа выходил у него лучше прежних.

Лобстером его прозвали даже не из-за фамилии. В составе пьяной компании он учинил однажды переполох в ночном супермаркете. Пока остальные справлялись с дилеммой – маслины зелёные или чёрные, а если так, то с косточкой или без, Игорь прильнул к баночке маринованных лобстеров и стал выкрикивать на весь отдел, что эту, мол, хрень полагается подавать к столу вместе с каперсами. Каперсов в магазине не оказалось, Лобанов взялся возмущаться, и после пятнадцатиминутного показательного выступления для испуганных продавцов и вялого помощника администратора, друзья увели его в ночь, от греха подальше. Конечно, никаких каперсов ни с лобстерами, ни без – Игорь отродясь и не пробовал, всем было смешно, вот прозвище и пристало. А может быть, это только анекдот, плод его недосублимировавшегося творческого потенциала, – скучая, подумала Кира.

– Помню, он тогда только ушёл из театра, мы с ним первый год тут начали екатеринить. Сколько уже – шесть? – нет, семь, если в школе она, семь лет как…

– Кто? А, внучка его? – не отрываясь от рисунка бормотнул Игорь.

– К нам подошла здесь какая-то журналистка, или соцопрос какой-то был, не помню… И вот она спрашивает: «Что важного происходит в вашей жизни… или как-то так. А! Она его ещё тогда Петром Первым назвала, он обиделся.

– Анатолий-то? – улыбнулся Лобстер.

– Ага. Говорит: «У меня, мол, внучка родилась, это самое важное событие в моей жизни». Она: «И что вы сейчас ощущаете?» А он: «Необыкновенную лёгкость».

– Чё, пра-ально, – усмехнулся Игорь.

– Конечно, правильно, – вдруг непонятно на что разозлилась Кира. – Невестка чуть ли не в реанимации лежала после тяжёлых родов, а у него – лёгкость! Всё у вас, у мужиков, необычайно легко.

Лобстер не понял:

– Чёй эт-ты вдруг?

– Мой тоже, помню, свекор носился, – божий бычок. У Вовки колики, аллергия страшенная, я ночами вообще не спала. Только, помню, днём утрясёшь малого, прикорнёшь рядом, а свёкор тут как тут: здрасьте вам: «Кирюха, ты всё дрыхнешь, засоня. Я тебе апельсинов принёс». Это при нашей-то аллергии! Я пока кормила, сама на одних кашах да бульонах полгода сидела.

– Да, наверное, мне этого не понять, – покачал головой Лобстер на Кирин гневный выпад. – Но они же всё это не со зла, из лучших, так сказать, побуждений.

Две девицы, плещущие смехом во все стороны, притормозили над Игорем.

– Почём у вас Джоннидеппы?

– Наверна оптом деше-евле! – выплеснули обе одновременно.

Лобстер оглянулся, оценил полную коммерческую бесполезность девчонок, но произнёс для порядка.

– Желаете портретик?

– Желаем, желаем, – заходясь своим неуёмным жизнелюбием, завсхлипывали девчонки.

– Мне, чур, вот такой, с усами.

– А я вот такой хочу быть, как Джек Воробей, – и уже не удосуживаясь произносить членораздельные слова, только высмеивая свою бестолковую радость, девушки пошли и вдруг сорвались бежать на ту сторону проспекта. Пешеходный зелёный в этом месте Невского очень недолго горит.

Из-под своего рукава унылой парчи Кира выкопала золотые часики, раздражённо, как будто они были в чём-то виноваты. Лобстер, занятый ухом Джонни, не заметил её нервного жеста.

– В прошлый раз, прикинь… он пошёл на неё посмотреть, а гувернантка… эта, няня, которая Катюху после школы встречает, говорит: я, мол, милицию вызову, если вы не прекратите преследовать ребёнка.

– Её няня встречает? – переспросил Лобстер.

– Ну, да, какую-то тётку мать наняла, сама-то работает. Говорит ему: вы травмируете девочке психику. Ну как?

– А девочка что? – Игорь даже отвернулся от рисунка.

– Что – девочка? Ей мама уже втёрла всё что нужно, она ни отца, ни деда не признаёт.

– Да, ну, бредятина полная, – Игорь полез за следующей сигаретой. – И давно они это…

– Разошлись? Года два, что ли… По правде, забыть-то ещё не должна.

Кто-то спугнул у памятника голубей, и они фыркающим полотном махнули над головами прохожих.

– Кстати, – вдруг что-то вспомнила Кира. – Мошт, ты Анатолию Катюхин портрет по фотке нарисуешь? У него день рожденья скоро.

Лобстер неопределённо поёжился, так что нельзя было точно сказать – согласен он или против.

– Достанешь фотку – посмотрим.

Кира встала размяться, прошлась до памятника, обошла, скучая, вокруг раза два. Ноги начинали подмерзать, хотелось чаю.

Преклонных лет парочка торжественно прошествовала к монументу, и мужчина сунул к подножию императрицы букет желтоватых роз. Кира удивилась, но подойти и заговорить с четой монархистов было как-то лень.

– Ну и где наш Потёмкин? – поднял голову Лобстер, когда Кира вернулась, чтобы добыть из сумочки телефон.

– Сейчас буду его искать, – важно и мрачно, голосом своей героини отозвалась она.

Игорь вдруг рассмеялся:

– А он в костюме пошёл? Где школа-то, далеко? Как бы его там правда не прихватили как сумасшедшего. Маньяк в камзоле и шляпе восемнадцатого века преследовал маленьких школьниц.

– Типун тебе, Лобстер! – ей в ухо телефон Анатолия подвывал безрезультатно.

– А жена его тоже с внучкой не видится? – зачем-то продолжал любопытствовать Игорь.

– Слуш, откуда я знаю? Щас он явится – сам спроси, – не переставая набирать номер и выслушивать глупые гудки, грянула Кира. – Десть минут, десть минут – сколько его – уже час нет?

– Да ладно, Кирюш, не ругайся, – миролюбиво потянулся художник. – Помнишь, как Штирлиц говорил: из всех людей на свете я больше всего люблю стариков и детей, потому что они беззащитные такие. Не надо на стариков ругаться.

– Да какой он тебе старик? – продолжала кипеть Кира. Потом нахмурилась, вспоминая: – Чёта я не помню, когда он так говорил?

– Говорил, говорил, – голосом доброго сказочника утешил её Игорь, привстав и чуточку отклонившись от портрета. – Говорил…

– Щас я пойду его искать, прям так, ага, замечательно.

– А, – протянул Лобстер, а мне за сигаретами сходить отказалась. В этом маскараде.

Кира метнула тяжёлый, полный упрёка взгляд и зачем-то стянула с себя парик.

Вдруг что-то случилось на проспекте. Фальцетом мяукнули тормоза, и – короткий стук! Кого-то сбили – опять!

– Чёртов светофор, – выругалась Кира и мотнула юбками, торопясь посмотреть.

Из серебристого джипа медленно, как в тугом, застоявшемся сне, выбиралась молодая женщина; на асфальте, чуть подальше, за «зеброй», лежал на боку мужчина, кажется, даже старик. Вроде бы шевелится, жив. Нет, не Анатолий Петрович, слава Богу.

Кира ещё держала в руке телефон – надо бы вызвать «скорую». Лобстер подошёл отвести её от молниеносно вылепившейся из туристической массы толпы. Но телефон в руке и сам завибрировал:

– Я бегу, Кирюш, я бегу, – откуда-то издалека добрался до неё голос Анатолия Петровича и как-то странно всхлипнул.

Голубей Катькиного сада Кира знала в лицо – как своих домашних питомцев.

– Эти глупые несчастные старики, они просто не успевают.

– Ну-ну-ну, успокойся, – не совсем убедительно приговаривал Лобстер, напяливая на Кирину голову растрепавшийся клёклый парик.

– Знаешь, мне кажется, Анатолий сейчас плакал, – вдруг осознав, проговорила она удивлённо, а сама подумала: – Господи, тоска-то какая, надо искать нормальную работу.

Тоска-то какая, – подумал и Лобстер, – вот бы на море, хоть куда-нибудь.

А Екатерина Великая на них не смотрела, продолжая дирижировать голубиным балетом.

 

Коричевеный и фаветовый

Олежка не понимал. И бабушка не понимала. И ещё он не понимал, чего не понимала она, потому что вопросы у неё были совершенно дурацкие:

– Что ты ему такого сделал, что тебя оставили без прогулки?

Он напрягся и стал пробовать языком дырочки на телефонной трубке.

– Ты его ударил? – переспросила бабушка.

– Ды не ударил я, просто, – Олежка снова коснулся шершавых дырочек, – просто толкнул чуть-чуть, а у него рисунок помялся, и он заорал.

– В смысле, заплакал? – перебила бабушка из телефона.

Через всю доясельную песочницу Олежка прошёл жертвой, не способной постоять ни за свои совочки, ни за собственное достоинство. И родители упорно учили его давать обидчику сдачи. Конечно, перестарались, – подумала бабушка. Теперь из детского сада всё чаще поступали жалобы о драках, в которых Олег выступал в роли зачинщика.

– Из-за чего толкнул-то? – не отставала бабушка.

Олег любил разговаривать по телефону. Эта забава появилась у него недавно и ещё не успела надоесть. Но сегодня бабушка не радовала, говорила что-то всё не о том.

– Чего-чего, – стал оттягивать ответ Олежка и вместе с тем потянул витушку провода, ведущего от трубки к телефону. – Никита у меня карандаш взял, фаветовый, мой любимый, и сломал. Ну, я и толкнул.

– Нарочно сломал? – не унималась бабуля.

Олег начал просовывать палец внутрь завитого провода, стремительно теряя интерес и к бабушке, и к телефону.

– Это какой Никита, новенький что ли? Вы так с ним по-прежнему и не дружите?

– Почему не дружим? – удивился Олежка и, внезапно увидев себя в зеркале, сделал себе большие красивые глаза. – Дружим. Я всё время дружу, карандаш дал самолёт раскрасить. Дашка дружит, она всех конфетами угощает. Катя ему шапку завязывала, а он ей Басика нашёл за это.

В зеркале появились попеременно лягушачий рот, потом хомячьи щёки, потом глаза кисы-мурысы.

– Какого Барсика?

– Ну… Басика.

На кухне послышалась знакомая музычка, кажется, мультик. Олег рванулся, трубка бумкнула о тумбочку, бабушка осталась в ней издалека что-то еле пищать.

– Всё, пока, щас мама, – на секунду приблизился к этому писку Олег, уже не попадая в упавшую трубку и умчался.

А это оказался и не мультик никакой. Просто песенку в рекламу вставили. Олежка, скучая, просмотрел весь рекламный блок, потом пошло совсем уже бесполезное взрослое кино, и он машинально поплёлся возвращаться в комнату. Вроде там у него было какое-то дело. А там уже мама говорила с бабушкой по телефону. Он сначала хотел прыгнуть на маму сзади, прикинувшись динозавром, но потом решил лучше выждать, когда она договорит и пойдёт на кухню, и прыгнуть уже тогда. Из треугольного домика между шкафом и распахнутой дверью, он там очень любил прятаться – уютно, темно.

– Да ей лет-то самой не больше двадцати, – говорила в трубку о чём-то незнакомом и скучном мама. – Конечно, соплячка, переспала со студентом-медиком, небось, из любопытства, а теперь мучается. Нет, не живёт.

Олежка пытался поймать маму в дверную щель, но у него никак не получалось – щель была направлена в другую сторону. А если немножко приоткрыть дверь…

– Да не то чтобы совсем, нет, наполовину. Не чёрный, а такой, молочная шоколадка. Неужели вы его ни разу не видели? Да, третий раз уже переводят, якобы нигде не может ужиться в коллективе.

Долго она там будет? Олежка нашёл на полу за дверью кусочек картонного пазла и начал просовывать его в дверную щель. Мама не обращала внимания, продолжая объяснять что-то бабушке.

– Да ладно вам, Анастасия Иванна, какая агрессия, все мальчишки дерутся. А то, что наказали…

Ну, это уж слишком. Олег сначала потихоньку, а потом всё громче и громче начал подвывать – прямо в дырочку, прямо в щель.

– Да при чём тут негритёнок, – ещё успела сказать мама, потом замолчала, ойкнула и опять замолчала. И тогда он с грохотом и с сознанием полного и безоговорочного успеха вывалился из укрытия, хлопнул дверью, но зацепился коленкой за угол кровати и почти мгновенно переключился с победного рычания на рёв боли, обиды и негодования.

Мама вся сморщилась, как будто это ей было больно, и беспомощно протянула Олежке одну руку, не зная, видимо, что делать с телефонной трубкой и с бабушкой во второй руке:

– Ну, дурачок мой.

Олежка ненавидел каши. Все, кроме гречневой. Впрочем, последнюю мама называла просто гречкой, чтобы по ассоциации не испортить к ней Олежкиного отношения. Когда воспитательнице удавалось впихнуть в него ложки две геркулесовой, пшённой или рисовой, он сжимал кулаки, до боли зажмуривал глаза и начинал тяжело дышать. Раза два его всё-таки вырвало, и тогда его оставили в покое. Просто ставили перед ним полную тарелку, а в конце завтрака полную же забирали. И он спокойно ел булку со сладким чаем. Сейчас уже не вспомнить, кто придумал эту забаву: Даня, Катя или Никита, с которыми он обычно сидел за завтраком. Когда отворачивалась Галина Сергеевна, было очень смешно перекинуть ложку каши из своей тарелки в Олежкину. А он за это понарошку сердился и щипал их за коленки под столом.Сегодня была геркулесовая, самая отвратительная. Олежка притворно отвернулся к окну, а сам только и ждал, когда кто-нибудь из соседей ему «подкинет». Первой изловчилась Катя, и сразу же за ней – Никита: на бежевой корочке каши осталось два свежих следа. Катя хихикнула, Галина Сергеевна пристукнула ложкой по столу, а Олежка хватанул под столом щепотку воздуха, промазав мимо Никитиной коленки. И вдруг что-то вспомнил, удивлённо перевёл взгляд с Никитиной ладони на его лицо.– Слушай, а ты почему такой коричевеный, ты что ли загорал много?– Отстань, – парировал Никита, – а то как щас дам каши.Катя и Даня засмеялись.– Мама говорит, что он такой коричневый, потому что он негр, – с очень умным видом вылезла к центру стола Катя. – Так получилось, потому что его мама ночевала у какого-то студента доктора, вот так, а потом он уехал, а она осталась, ясно? – в такт словам Катя наклоняла голову чуть вбок и вперёд, что у всех деловых девочек обычно сопровождает процесс поучения неразумных.– Вот ведь паршивцы, расисты маленькие, – выросла вдруг над ними Нина Сергеевна. – Когда вы только от него отстанете? Не дают человеку поесть! Иди сюда, садись за мой стол, Никитушка, – воспитательница подхватила одной рукой тарелку с ложкой, другой – маленького едока и поволокла их к своему большому голубому столу. – Вот, садись, здесь тебя никто не тронет.Вся группа притихла и стала усиленно работать над геркулесом. А Нина Сергеевна продолжала:– Каждый день говорим на занятиях о терпимости, о нравственности. С Татьяной Владимировной на доске выкладывали красивыми буквами слово «толерантность», учим, учим – и всё без толку. Всё как об стенку горох. Всё равно пристают и пристают, вот им этого Никиту как мёдом намазали, никак не дают человеку покоя. Надо будет сказать маме Любе, чтобы опять новый садик подыскивала. Кушай, кушай, не обращай на них внимания.Ребята подавленно стучали ложками, свесившись над тарелками – Нину Сергеевну они побаивались, особенно когда она «заводилась», то есть начинала вот так тяжело и возбуждённо говорить.– Вчера одного наказала – оставила без прогулки, думала, поймёт. Ничего подобного. Сегодня останетесь вдвоём, ты и Катя. И так будет до тех пор, пока, – воспитательница приостановилась, выбирая сравнение поудачней, но вдруг в наступившей тишине раздался голос Паши Пименова, толстого непрошибаемого пятилетка:– Нина Сергеевна, а Олег ещё каши хочет. Добавки.И Паша сам засмеялся своей шутке, заражая глупым хохотом остальных детей.

– Хочешь, открою тебе страшную тайну? – загадочно предложила Катя, когда все ушли гулять, и только глуховатая нянечка продолжала позвякивать в мойке тарелками. – Хочу, – деловито отозвался Олежка, беря свой стакан с карандашами и усаживаясь рядом с Катей.– У меня скоро будет братик или сестрёнка, мне мама недавно сказала по секрету.– Скоро? – уточнил он.– Да, наверное, летом родится, – роясь в своих карандашах, ответила она.Он развернул альбом с раскрасками, полистал, подумал и сделал вывод:– Я думаю, скорее всего, это будет брат.– Почему? – удивилась Катя, поднимая на него свои круглые зелёные глаза.– Для равновесия, – пояснил он. – Вот у тебя есть бабушка и дедушка, мама и папа, значит, должны быть ещё мальчик и девочка, так будет правильно.– Ну, – протянула Катя задумчиво, – тогда почему у тебя нет сестры?– Наверное, когда-нибудь будет. Всех должно быть поровну.– А у Тани, – не сдавалась Катя, – у моей подружки Тани – у неё в прошлом году сестрёнка народилась.– Значит, должны родиться ещё два брата, – нимало не смущаясь, Олежка начал красить трактор.Катя задумчиво пошевелила губками из стороны в сторону.– Это ты хорошо придумал, – наконец согласилась она.– Я не придумал, это так и есть.– Тогда почему у Никиты нет папы? – вдруг спохватилась Катя. – Получается, не у всех поровну.– Так у него и сестры нет. Он мальчик и мама – девочка, так что всё правильно.И они оба на время погрузились в работу.– А ты когда вырастешь, ты на ком женишься? – снова прервала молчание Катя.– Не знаю, могу на тебе жениться, – ответил Олег, не отрываясь от трактора.– Я тебе нравлюсь, да?– Ну, – он посмотрел на неё, чтобы вспомнить. – Как это… У тебя имя простое. Я очень плохо имена запоминаю. Всякие там Кристины, Глафиры – у меня всё в голове путается. А тебя я уже запомнил, вот и женюсь.Катя обдумывала что сказать.– И ещё, – продолжал Олежка, – ты же ходишь к моей маме учить английский, и я тоже учу английский. Вот выучим и вместе поедем жить в Англию.– В Англию? – обрадовалась Катя. – А Никиту с собой возьмём? Он говорил мне, что хочет путешествовать.– Никиту? – сморщился Олег и даже перестал раскрашивать. – Да ну, из-за него меня опять наказали. Бабушка будет опять приставать. А ты говоришь… И он ведь не учит английский у моей мамы. Как же он там разговаривать будет?Казалось, он Катю почти убедил. Потом она что-то вспомнила и побежала в раздевалку к своему шкафчику.– Ты куда пошла, Виноградова? – окликнула её нянечка, высовываясь из своей комнатёнки.Девочка тут же вернулась, неся в ладошках маленького мягкого тигрёнка.Олежка знал, что это её любимый Басик, помнил, как долго она тогда плакала.– Знаешь что, – предложила Катя, усаживаясь на своё место. – Давай попросим твою маму, чтобы она и Никиту английскому языку научила?Олег помолчал, стараясь не разглядывать Басика, вообще на него не смотреть. Потом покрутил туда-сюда стакан с карандашами и вдруг легко – неожиданно для себя – согласился:– Хорошо, только тогда ты дай мне свой фаветовый карандаш. А то мой вчера совсем поломался.

 

Награда

Сначала она попросила, чтобы к ней не приводили младшенькую. Хотя бы какое-то время. В последний раз Манечка ворвалась, звеня от жизнелюбия всеми своими бубенчиками, и, обежав все комнаты, обернулась:

– Бауфка, а где мой дедуля?

И ей было больно.

Потом она подумала, стоит ли приезжать старшему, Егору. Он учился в Москве, на втором курсе, и не смог приехать на похороны из-за сессии. А теперь на каникулы собирался.

Егор добрый и мягкий, но рассеянный до безобразия и нелепый в общении. С ним тоже будет больно. Впрочем, это теперь неизбежно.

И она всё-таки стала ждать Егора.

Надо было приготовить к его приезду что-нибудь вкусненькое, салатик попраздничнее. Но как только она начинала мысленно перечислять необходимые для салата продукты, мысли рассыпались, терялись и даже как-то пачкались, и уж точно не хотели собираться в фарфоровый с цветочком салатник. Тогда она решила сварить хотя бы суп, положила в кастрюлю кусочек мяса, поискала крышку от кастрюли, вспомнила, как они возвращались из Ставрополя от брата, и та пробка от бутылки в купе до сих пор втиснута в ушко кастрюльной крышки, и снова стало тяжело и прохладно в груди и захотелось поплакать.

Поплакать было необходимо, как необходимо бывает потереть ушибленное колено. Поплакать, себя пожалеть, повспоминать. Чаю хватит уже, а то опять давление, но она машинально поставила кипятиться чайник и пошла доставать из-за кресла пылесос. Только работой привыкла она спасаться от любых мыслей, от любых неприятностей и от горя. Тщательно, тщательно, и под кроватью. Надо бы попросить, чтобы Егор или Костя выбили ковры на снегу. Народу на поминках много заходило, кто-то не разувался, а ковры теперь…

Пена из кастрюли убежала, залила только что отмытую до блеска плиту. Тут уж как не заплакать? Обжигаясь и чертыхаясь, она согнала тряпкой горячую жижу в один угол и махнула рукой.

Ничего не хочу. Выключила газ, пошла, села на диван. Долго сидела, уставившись в нарисованные на обоях фрукты. Потом потянулась к тумбочке, открыла дверцу, ухватилась за бархатную корочку фотоальбома. Хлоп! И один за другим вывалились все четыре: два старых, полинявших фолианта (это молодость), один коричневый глянцевый (это Костино детство) и ещё один тонкий, цветастый – с внуками, Егором и Машенькой. Некоторые фотографии выскользнули из своих домиков и улеглись рядом с брошенным посреди комнаты пылесосом.

Тихонько плача и невнятно ругаясь, она опустилась на колени, потом на четвереньки, чтобы собрать, но словно холодный мыльный пузырь лопнул где-то слева под мышкой, и потекла из него красновато-бурая боль, разливаясь по всему телу, не давая дышать и смотреть, мешая даже хоть о чём-то подумать.

Бабушкин дом был как раз по пути от вокзала. Тем более, Егора пошкрябывала изнутри совесть за то, что не выбрался раньше – поддержать и утешить. Поэтому он решил заскочить сначала к ней, а потом уж к себе. Её не было дома, хорошо, что ключи не забыл. Сначала резко пахнуло лекарствами, и сразу после запаха бросился навстречу вошедшему беспорядок – так на неё не похоже. В прихожей на стуле какие-то бумажки и справки, в комнате бельё, фотографии на полу.Егор приблизительно всё понял и сразу же к телефону:– Пап, я тут у бабушки. Что…– Егорыч, дуй домой, бабуля в больнице, – на бегу деловито бросил отец. – Хотя, хочешь, посиди там, дождись меня – я вещи кое-какие заеду захвачу, а потом к ней. Всё, давай.– А что с ней? – крикнул Егор в щель опускаемой на рычаг трубки.Послушал короткие гудки, принюхался вопросительно и сам себе ответил: кажется, сердце.Ну нет, только бы не бабуля. Он разделся, сунул нос в холодильник и, жуя кусок колбасы, пошёл рассматривать место происшествия. Видимо, это сборы в больницу. Справки. На «Скорой» её увезли?Фотоальбомы Егор покидал на диван и стал подбирать отдельно валявшиеся фотографии. Это откуда же? Из какого? Эх, дедуля, дедуля… Он забрался с ногами, устроился поудобнее и приоткрыл бархатную обложку.

А бабушка была всегда лошадкой настолько тёмной, что теперь и не взялся бы Егор определить: любила она дедушку или нет. Эти пожелтевшие, в молодости улыбавшиеся лица ни о чём теперь не говорили. Курорты вместе, курорты врозь, командировка в Прибалтику, прадедушкин мотоцикл с коляской, бабушка – в шлеме. Егор перекладывал мягкие от времени страницы альбома левой рукой, облизывая правую от колбасы. Конверт – с чьими-то рыжими волосами. Наверное, папины, детские. Ещё конверт. Он помнил, как бабушка переехала к ним и года два жила – с дедушкой врозь. Тогда говорили – это чтобы его, Егора водить в школу и обратно. Да, первый-второй класс. Может, конечно, так оно и было? Хотя у мамы потом несколько раз проскальзывало, что бабушка с дедушкой хотели уже разводиться.Во втором конверте были какие-то пожелтевшие документы. Он дотёр руку о джинсы – всё равно стирать – и вытянул себе на колени несколько истрёпанных жизнью листков. Дедушкино свидетельство о рождении, а это? Ещё одно. И ещё. Копии или повторные? Странно, зачем ему столько было?Четвёртый листок оказался отпечатанным на машинке письмом:«Гражданину Бойкову Константину Юрьевичу.Ваш сын, Бойков Ю.К. награждён правительственной наградой за участие в подавлении контрреволюционного мятежа в Венгрии. Прошу сообщить его точный адрес для высылки ему награды. Ответ присылайте по адресу: Полевая почта 25791 командиру части. Командир войсковой части полковник Булычёв».Это ничего ж себе. Егор откинулся и оторопело уставился на своё отражение в пустом экране телевизора напротив. Награда? Он и не знал, что у дедули есть. То есть, была. То есть, есть. Контрреволюционный мятеж? Да, это так называлось? Что-то он про ту заваруху в Венгрии читал в прошлом году, когда готовился к экзамену. Что там было? Это, кажется, 56-й год?Егор выбрался из-под альбомов и, споткнувшись о пылесос, пошёл на кухню поставить чаю. Ему показалось, что чайник ещё тёплый, значит, бабушку увезли в больницу недавно, – побежала параллельная мысль, а та, прежняя не отпускала. Пятьдесят шестой, это сколько же было дедуле? Так, он родился, кажется в тридцать… шестом? О, можно посмотреть в свидетельстве о рождении.А ему никто ничего не рассказывал. Венгрия, значит. Вспомнилась девчонка из параллельной группы. Ребекка или Рената. Кажется, кто-то говорил, что она из Венгрии. Впрочем, может, и нет. Или из Болгарии? Если дело касалось малознакомых людей, Егор никогда ни в чём не был уверен. Все они были для него как бы вдали и размыты лёгким туманом. Глаза большие, а шапка пёстрая, дурацкая. Как раз, когда он уезжал, она встретилась ему в дверях общежития. Регина?Он заварил чай и с чашкой вернулся в комнату. Развернул листок свидетельства о рождении.Так в каком же точно году дедушка? Нет, не может быть. Только не в тридцать первом. Егор схватил другое свидетельство, потом третье. Что за… Везде стояли разные даты рождения: 1931, 1934 и 1936. И месяцы разные. Вот, это правильно. 5-е июня, 1936 год. День рождения летом справляли. А что же тогда остальное? Значит, ему было в Венгрии двадцать, а остальное – какая-то липа.С характерно приоткрытым ртом и глуповатым видом Егор уставился на берёзу за окном и погрузился в расчёты. Если бабушке тогда… и потом… получается, за три года до свадьбы.

– А почему мне этого не говорили? Отец не был расположен к беседе:– Не говорили разве? Да ты просто не слышал. Уже в детстве ничего, кроме математики и шахмат не интересовало.– Ну, в детстве, ладно, а потом?Снегоуборочная машина раскорячилась поперёк дороги, и отец уже почти начинал нервничать.– Что потом? Ты не спрашивал, вот и не говорили. Да и вообще сейчас об этом уже не говорят. Считается, нечем гордиться.– Да, – Егор поёрзал, натянул перчатки, снова зачем-то снял и вернулся: – А что за награда-то?– Медаль, – буркнул отец, всё-таки выруливая из-под железного ковша.– А откуда у него три свидетельства о рождении? С разными датами, это что?Он нахмурился над рулём и отвечал не о том:– Ты с бабушкой только ни о чём таком. Лучше вообще про деда не надо. Про учёбу рассказывай и улыбайся, а то с тебя станется…– Да разберусь, – не решив, обижаться ему или не стоит, усмехнулся Егор.

Он всё ждал, когда мама пойдёт укладывать Машу. И не ошибся: отец тут же выпил, обмяк на локте над розовой скатёркой, и его потихонечку приподняло и понесло: – Вообще-то дед даже мне ничего не рассказывал о Венгрии, – начал он, сиротливо горюнясь.Егор хотел было кивнуть понимающе, но отец сморщился, отрицая:– Нет, тогда это считалось подвигом, это было подвигом. Я мог гордиться, что мой отец герой, ранен. Ты и этого, что ли, не знал? Он был ранен в ногу, вернулся, лежал в госпитале. Не знаю, просто не рассказывал мне и всё. Может, он даже как-то об этом по-хитрому и забыл, он умел.Как бы спохватившись, отец встал и выудил из шкафчика вторую рюмку:– Помянем деда, Егорыч.– Я? Ну, да.Покосившись на дверь, Егор выпил. И опять покосился.– Бабушка с дедушкой любили друг друга? – спросил он тут же, чтобы не поперхнуться.Тогда поперхнулся отец:– Ну, ты даёшь, такие вопросики… Впрочем, – он устало пошерудил в пальцах рюмкой, – впрочем, возраст.И замолчал.Как-то неловко было спрашивать, но и молчать или говорить о чём-то другом, об учёбе, например, – тоже, того. Незачем.– Однажды мама ехала в электричке с работы. В смысле, бабушка, – отец смахнул с бровей какую-то лишнюю мысль. – Лет восемнадцать ей было. Она ж работала тогда после техникума, на электричке ездила в райцентр. Каждый день. И вот по пути – туда или обратно, не знаю – слышит такой разговор. Какая-то женщина рядом жалуется какой-то там своей подруге на своего сына. Такой-сякой, говорит, балбес. Вот, мол, старшая Дусечка, умница, в институте учится в Москве, и всё такое. Его, говорит, тоже звала, а он экзамены не сдал, проваландался, пошёл в армию, отправили на войну. И плачет, всё это рассказывает и плачет. И всё балбесом его и охламоном обзывает.Он снова наполнил две рюмки всклянь, они выпили. Егору послышались мамины шаги, и он стыдливо принакрыл свою рюмку пакетиком из-под хлеба.– И это всё было про дедушку?Отец кивнул, уже расползаясь в уставшей от горя и пьяной ухмылке.Помолчали.– Так они познакомились? – снова попытался подтолкнуть он отца, чувствуя нелепость своей формулировки.– Да не, какое. Познакомились только через два года. Она потом уж задним числом вспомнила тот разговор. В поезде. И про тётю Дусю, и всё совпало. И потом, бабушка, то есть, прабабушка. В общем, это такое совпадение.Да, прикольно, только при чём тут любовь, Егор не понимал. И вообще он с дороги устал, и уже всё хуже и хуже…– Любили, – вдруг заворчал отец каким-то совсем другим тоном. – Да они каждый божий день ссорились. У меня всё детство прошло под страхом развода. Я спать ложился и всё прислушивался: ругаются или нет. Очень боялся сначала. Потом стал и сам влезать в их ссоры, хотел разобраться – кто прав.Заглянула мама, с упрёком склонила голову к плечу.Спать?Да в кои-то веки с отцом…– Охламон, – донеслось откуда-то и вдруг опять прояснилось. – Да они серебряную свадьбу, знаешь, как отмечали? Никак не отмечали. Мать вспомнила, что годовщина, а отец в командировке. Она стол накрыла и сидит ревёт, вся в бигудях, в сиреневом халате. Говорит, двадцать пять лет мучаюсь, охламон.– Но ведь не разводились? – снова не к месту пробился Егор сквозь туман.– А три свидетельства о рождении – это не его, – отбросило отца после очередной рюмки.– Как не его?– Да вот так. До него у него ещё два брата были, да померли младенцами.– Э-э…– Ты не знал? У них же эта, традиция была – чередовать имена в семье: дед – внук там, отец, в смысле. Константин Юрьевич, Юрий Константинович. И снова. Надо было сына Юрием назвать, назвали, а он умер. Другой родился – опять. Твой дедушка уже только был третьим. А свидетельства остались. Мама ещё шутила, что ему можно их использовать для получения досрочной пенсии.– А я и не знал, – бормотал Егор, пытаясь затолкнуть в себя оливку, чтобы не мутило. – Ни про братьев.– Да что ты вообще, – обречённо махнул отец, потом спохватился: – Не обижайся, Егорыч, это я так.– Как будто три раза родиться пытался, – что-то такое пошутилось. – Значит, по идее, я… Тоже должен был быть Юрием? – куда-то в сторону качнулась логическая цепочка.– Да ты Юрий и есть, – делая примиряющие знаки вновь вошедшей маме, пытался удержать равновесие отец.– А что же всё-таки было в этой самой Праге, то есть в Будапеште?Просто он и правда сегодня устал, а так они с ребятами, бывало – гораздо больше…– И всё-таки они не развелись? – это уже уткнувшись в мамину подмышку, когда она помогала ему встать, а потом – дойти и раздеться. – Они же всё зайчиками друг друга до последнего… Называли…Голова под закрытыми глазами закружилась, где-то ещё слышны были голоса, молодая бабушка в мотоциклетном шлеме промаячила мимо, потом девочка из общежития в дурацкой шапочке почему-то хотела прыгнуть с парашютом.– Регина, не надо, – пробормотал Егор, дав ложный ход маминым настороженным мыслям. И снова: – Это какая медаль?

А бабушка в это время… Ей тоже мерещилось всякое в полусне. Во-первых, как хорошо жить, когда ничего не болит. И потом, из прошлого, конечно. Как бежала через весь посёлок в дождь. Он работал электриком на станции, а в тот вечер не пришёл на свидание. Конечно, у неё, дуры – первая мысль: электричество, дождь! И понеслась спасать. А он просто забыл про неё, спал дома.А как она его из ведра окатила. Маленького Костика надо было купать, а воду тогда отключили. Просила ведь, раза четыре по-хорошему просила воды с колонки принести. А он во дворе – в шахматишки с приятелем. И думает – как хорошо, что я глухой. Она Коську в кроватке с погремушками оставила и бегом с двумя вёдрами на колонку. А когда вернулась во двор, услышала, как этот смеётся и – не выдержала. И воды ведь не пожалела. И приятелю заодно осталось. Он потом на неё… А, плевать…Однажды сыночек, Костенька, спросил у неё:– Мама, а что было бы, если бы…Болел тогда, лежал, кашлял, а тут ещё заболел этим. Почему его так стала беспокоить эта мысль?Соседка по палате нездорово застонала во сне, заскрипела пружинами кровати.Да, кажется, они тогда поссорились. Может, как раз, когда притащил Юрка домой кошку. А у Кости – приступ астмы. Она в сердцах выставила кошку за дверь. И Юрка её саму – туда же, в одной ночнушке. А Костя всё кашлял и задыхался.Потом уже, когда все успокоились, а она ещё плакала – и возьми ляпни при сыне, что зря вышла замуж «за этого Бойкова». И у мальчика началось: если бы ты не вышла за него, что было бы со мной? Меня бы не было?Бывает, дети боятся смерти, то есть предстоящего небытия. А тут его поразила идея небытия в принципе.Если бы ты вышла замуж не за папу, а за другого, я был бы тоже другой?Сейчас Манечка такая же, как… Хотя, нет, Костик был тогда чуть постарше. Но она очень похожа на него. А Егорка на деда – такой же рассеянный и… Так же мимо себя жизнь пропускает. А жена тоже будет его называть эгоистом. Какое счастье, Манечка и Егорушка, – надо будет позвать их, как только меня выпишут. Домой.Соседка перестала стонать и захрапела. Не суждено, видно, мне сегодня выспаться.Он тоже всю жизнь храпел, – пожалела она опять себя, но уже без надрыва и тут же как-то боком стала скользить и проваливаться в сон, в прекращение боли и сомнений, в освобождение от необходимости отвечать на Костин вопрос.Подошёл на цыпочках этот Бойков, чтобы выключить ночничок, и она по привычке бормотнула ему сквозь дрёму:– Зайчик, спокойной ночи.

 

Праздничных дел мастер

– И где сейчас твои многочисленные дети? – Яна подсмыкнула рукава шубки, поправляя зеркало заднего вида. Звякнули браслеты.

– У бабушек. Младший у моей мамы, старшие оба у свекрови, в Москве, – Юляша любовалась уверенными движениями подруги. – А ты не меняешься. Всё те же побрякушки и безумные духи.

– А чего это мне меняться? – удивилась Яна, ловко выруливая из подворотни. – Пусть мужья меняются, квартиры, можно – дачи. А я всегда буду сама собой.

– Ой, как громко, уши закладывает, – легко просмеялась Юляша. – А не переберёшь с мужьями?

– Ну вот, и ты туда же. Может, у меня хобби – мужей коллекционировать. Ты вон каждые два года по ребёнку рожаешь, а я третий раз за семь лет замуж выхожу.

– Каждому своё, – примирительно кивнула Юляша, с наслаждением подпадая под давно забытое обаяние.

Перебравшись в Москву семь лет назад, она потеряла если не друзей, то, по крайней мере, возможность видеть их постоянно.

– А ёлка у нас будет? – Юляше всё-таки хотелось расспросить Яну про третье замужество, про то, чем оно отличается от предыдущих, но она не решалась.

– Дык, едрён-батон, – беззаботно гнала машину Яна, – с ёлки-то всё и началось. Я её летом заприметила – прямо во дворе, пушистая, как сволочь, с шишками. У меня прям картинка Нового года перед глазами встала. А Генка не против.

Девушки ехали делать предпраздничную уборку на даче очередного мужа Яны.

– Мы сейчас там в комнатах разгребём, а ребята приедут – пусть и снег чистят, и топят как следует, и украшают. Эх, Алику бы поручить ёлку наряжать.

– Как они? Алик всё там же?

Яна, руля одной рукой, стала искать счастья в кнопках магнитолы, отпуская замечания по поводу музыки. Потом вернулась:

– Да, всё шоумэнит. Развлекает народ. Презентации, свадьбы, банкеты. Ёлки, сейчас, конечно, ёлки. Это анекдот. Идёт Алик со своей девушкой по площади города в декабре. Девушка говорит: «Милый, посмотри, какая красивая ёлка». А он рычит: «Полина, замолчи. Не произноси этого слова».

Подруги посмеялись, и Юляша поставила после смеха ничего не значащую точку:

– Значит, Полина.

– Ой, нет, это уже старый анекдот, прошлогодний. Сейчас у него, кажется, Света. Мы ж не видим его совсем. Он со своими праздниками так намотается, что потом ни с кем разговаривать не хочет.

– Могу себе представить, – грустно кивнула Юляша. – Я была на одном корпоративе у мужа.

– Вот-вот, эту толпу развлеки. Да ещё если напьются, потом сам себе противен будешь, не то что друзья.

– И что он?

Они неслись уже по скудно присыпанному снежком пригороду.

– Телефон отключает. Неделями ни с кем видеться не может.

– Так ты хочешь сказать, что и сейчас он с нами не будет встречать… – насторожилась Юля.

– Спрашиваешь! Новогодняя ночь самая дорогая. Будет он с нами за так веселиться. Он за эту ночь, мошт, месяца на два безбедной жизни себе заработает. На какой-нибудь банковской пьянке.

– Жаль, – искренне загрустила в окошко Юляша.

А Яна на ходу стала подливать масла в огонь:

– Помнишь, как он нам устроил четыре новых года в одну ночь?

– Когда часы у всех отобрал и мы не знали, когда же двенадцать? – полупросебя откликнулась Юля.

– А потом в каждой комнате сюрприз: красный новый год, оранжевый и?

– Фиолетовый. А пенопластовую конструкцию имени Мартына Эдельвейса помнишь?

– А как дерево гуашью красили?

– Это не на Новый год, это на Антошин день рождения.

И замолчали, следя за дорогой. И снова:

– А клад искали в снегу за железной дорогой?

– Когда в старом утюге конфеты они спрятали?

И:

– А помнишь?

Так и перекидывали друг другу воланчик воспоминаний, посмеиваясь почти до самой дачи.

– Неужели его никак не уговорить? – недоумевала Юляша. – Я ж лет пять его не видела. Поди, изменился.

Яна не ответила, всматриваясь в неровности дороги, и что-то недовспомненное всё-таки повисло в нагретом салоне автомобиля.

 

* * *

– Неужели без шансов? – всю дорогу не унималась Лена, цепляясь за рукав мужа.

– Да говорю тебе, есть единственный шанс, всё получится, – ворковал красавец Андрей. – Сейчас вон, спроси у Антоши, что он нам приготовил.

Антон уже сиял на месте встречи красным носом, щеками, поблёскивал очками.

– Мой агент, – начал он выкрикивать издалека с таинственным видом, – успешно провёл операцию и заручился обещанием интересующей нас стороны.

– Получилось? – обрадовался Андрей, приподнимая ладонь для торжественного хлопка по ладони приятеля.

– Ну, в общем, – Антон сделал ложный жест навстречу и отвёл руку. Андрей промахнулся. Лена наблюдала с любопытством.

– Говори ты толком.

– Ну что, – начал Антон обстоятельно. – Я попросил своего товарища позвонить Алику и – так и так, предложить за определённую сумму провести новогоднюю ночь и так далее. Он сказал, что согласен, записал адрес, телефон, сказал, что ещё свяжется – уточнить детали.

– И что?

– А то, что он мне сам сейчас звонил и советовался, как ему быть.

– Алик звонил? – вскинулся Андрей.

– Да. Говорит, мол, у меня на Новый год два хороших предложения – не знаю, что выбрать. Одно, говорит, посложнее, но подороже. Другое попроще, но подешевле. В одном случае – детский праздник: сказочку детям расскажешь и привет, отдыхай. А там – до утра развлекай пьяных банкиров, которые не знают, чего хотят. Зато и цена привлекательная.

Повисло было молчание, но Лена:

– Не поняла, это у нас, что ли, детский праздник?

– Да, такую мы ему подсунули легенду.

– А почему это он вдруг с тобой советуется? – подозрительно развернулся Андрей.

– Почему нет? Я ж ему иногда помогаю праздники оформлять. Ты видел, какую мы в последний раз конструкцию соорудили на презентацию «Фольксвагена»? У заказчика тема праздника была: «Свободен, как ветер». И вот мы решили изобразить ветер в отдельно взятом помещении: воздушные всякие штуки из ткани, вентиляторы…

– Сейчас не об этом, – оборвал разошедшегося друга Андрей. – Давай по существу.

– И вообще, когда мы оформляем с Аликом презентацию какого-нибудь автомобиля, единственным лишним предметом в зале оказывается сам…

– Ку-ку, что у нас с Новым годом? – сдёрнул с Антона шапочку Андрей.

А Антон, как глухарь, продолжал петь:

– Мы говорим: а нельзя ли его куда-нибудь… хоть на улицу выдвинуть? Он нам мешает. А что с Новым годом?

– Что ты ему посоветовал? Приедет он к нам или нет? – нажала Лена, теряя терпение от желания скорее высказаться самой.

– Пока не знаю. Он думает, – поскучнел глазами Антон, сгребая мокрый снег с парапета.

– Послушайте вы, дураки, – наконец определилась Лена. – Вы уверены, что так надо? Вы покупаете у своего друга его рабочую ночь, вы его обманываете. Неужели не думаете, что он просто может обидеться?

Антон и Андрей действительно как дураки посмотрели друг на друга.

– Мы же делаем это ради… – сбито-с-толку пробормотал Антон.

– Конечно! – гораздо уверенней перебил Андрей. – И вместо того, чтобы работать на чьей-то свинячей пьянке, он отдохнёт в кругу друзей. При этом ничего не потеряет. Да и потом, он сам очень любит розыгрыши.

– Ой, не знаю, – выложила Лена упрямое сомнение на губах. – Розыгрыш – это одно, а денежными отношениями лучше дружбы не портить.

Ребята замолчали: то ли обиделись на скучное возражение, то ли сами засомневались.

– Он сказал, что всё должно решиться сегодня вечером, – вдруг запереживал Антон.

Андрей нахлобучил приятелю шапку, которую мял до сих пор в руках. И поправил помпон:

– Ты говорил, что откладываешь деньги на поездку в Финляндию? Может, того? А у нас с Алёнкой кое-чего на ремонт было заныкано. Янка с Юляшей, может, тоже чего подкинут. Чего скажете?

– Блин! Заныкано! Захныкано! – возмущённо воскликнула Лена, схватив пригоршню снега. – Жили бы себе спо-кой-но!

Андрей хохотал и отбивался, когда она совала снег ему в лицо, обнимал и пытался повалить её в серый городской сугроб. Антоша умилённо-задумчиво тёр очки мокрой рукой.

 

* * *

Во-первых, в последний момент ещё добавили. А во-вторых, он, наверное, и без того выбрал бы детей. Взрослые душные, странные. Что же касается в-третьих… Дед Мороз осточертел, ему до тошноты хотелось чего-то нового, он даже знал, чего именно. Алик был уверен: дети оценят. Он будет играть для них на губной гармошке, он будет Снусмумриком из сказки о Муми-троллях.

Уточнив возраст и количество участников праздника, получив от заказчика деньги, Алик в на редкость бодром и творческом настроении сел за сценарий.

Тридцать первого пошёл настоящий снег. Утром Алик проводил свою подругу Люду на вокзал – она до последнего раздумывала, ехать ли к родственникам в Коломну, надеясь, что Алик всё-таки откажется от работы в новогоднюю ночь.

– В следующем году я подготовлю из тебя настоящую Снегурочку, будем работать на пару, – празднично напутствовал её Алик, сажая в вагон. И вышел, минуя здание вокзала, – в снег.

Потом он навестил родителей, подарил керамический домик с окошком для свечи. Вполне новогодний и милый, чтобы родители тоже не обижались. Папа в очередной раз вспомнил и сам посмеялся:

– Провинциальному актёру предложили главную роль в Голливуде, бешеные гонорары…

– Пап, перестань.

– А он подумал и говорит: «Не могу, на носу ёлки».

В восемь вечера Алик выехал на работу. До деревни добрался минут за пятьдесят – дорогу уже подзамело. Дальше по плану, который ему нарисовал парень-заказчик, нашёл нужную дачу и остановил машину метрах в пятидесяти.

Жёлтая широкополая шляпа, оранжевая курточка и зелёные штаны. Правда, у Туве Янсон рисунки не цветные, но Алику одеяние Снусмумрика виделось именно таким. Он переоделся в машине, сунул в зубы бутафорскую трубку, за спину кинул мешок и пошёл пешком по свеженанесённым сугробам.

– Здравствуйте, дети, я Снусмумрик, – скажет он им сейчас.

В палисаднике прямо возле дома стояла по-настоящему красивая ёлка. Только шишки, мандарины и свечи. Красное и оранжевое на зелёном, – мелькнула полуусмешка по его губам. В правом ботинке неприятно мокро хрупнул снег.

– Здравствуйте, – навстречу ему на крыльце уже стоял хозяин дома. Не тот, от которого Алик получал заказ и деньги, другой. – Я Геннадий, а вы, должно быть, Алик, Дед Мороз?

Они прошли в дом, там по какому-то коридору.

– Где дети? – тихонько спросил Алик, неожиданно для себя почувствовав волнение.

– Здравствуйте, дети, я…

Они прошли ещё через комнату, и Геннадий остановился. Стараясь не смотреть на Алика, – тот сразу заметил эту особенность хозяина – так же тихо произнёс, кивая на дверь:

– Дети – там.

Ему показалось, за дверью музыка, открывая дверь – да, и полутьма, по углам задрапированные лампочки и густой, какой-то коричневый запах. Алик шагнул и вкрадчиво:

– Здравствуйте, я Снусмумрик…

Сначала ему показалось, что в комнате никого. Потом под светильниками, обёрнутыми в разноцветную ткань, зашевелились фигуры. Шесть человек – тоже закутанные, как и светильники. С ног до головы. Причудливые, довольно неуклюжие наряды из полупрозрачного цветного тюля скрывали и волосы, и лица, и руки.

– Я Снусмумрик, – повторил Алик машинально, пытаясь с достоинством переварить ситуацию.

Внезапно трое из этих, как бы поймав и почувствовав музыку, двинулись, пританцовывая, к центру комнаты. Это было явно какое-то представление, подготовленный заранее танец, может быть, даже с расчётом на его участие. Алик решил просто молча посмотреть, подождать. Наблюдая, он быстро понял, что трое танцующих – это женщины, а оставшиеся у стен, скорее всего, мужчины.

Танец был немудрёным, поставленным наскоро. Костюмы у танцовщиц – оранжевый, зелёный и фиолетовый – выдуманы и исполнены то ли безумным, то ли пьяным костюмером. Но всё же зрелище не лишено было очарования – Алик опустил мешок с подарками на пол.

Вдруг фиолетовая танцовщица приблизилась и заизвивалась змеёй у его плеча. Алик вдруг чуть не задохнулся: он понял, что этот странный запах, похожий на дикие индийские благовония, идёт от неё, от фиолетовой.

Из-под полупрозрачной ткани выскочила рука в фиолетовой же перчатке и потянула Алика за рукав яркой курточки, вовлекая в танец, привлекая.

Ну ладно же, я не против, – мужественно переиграл свой праздничный сценарий Алик и, не выпуская изо рта трубки Снусмумрика, обнял фиолетовую за талию, пошёл вливаться в танец.

Минута – и она его оставила, перекинула своей зелёной подруге. Он снова не сопротивлялся, схватил, прижал, с облегчением перепадая из дурманящего облака духов в какое-то новое облако. И вдруг показалось, что музыка знакомая – почему он этого сразу не понял? И недовылепившийся образ: лестница, и чувство кисловатой неопределённости – как бывало с ним раньше. И прогулки с собакой под какими-то окнами, и пропущенные пары актёрского мастерства, и тысячи хрипящих ворон в сиреневом парке, и долгий, потный поцелуй в театральном гриме. Он попытался сжать, потом отпустить плечо своей зелёной партнёрши, и опять посыпалось: яблоки, кожаная куртка, день рождения с пирогом в лифте… Господи, стоп.

Алик замер и так резко дёрнул девушку, что она вскрикнула.

– Тихо, – сказал он, как выдохнул.

Музыка продолжалась, но танец сбился, сломался.

За спиной у него кто-то хихикнул, и он точно узнал голос. Резко, обиженно – почти ударил – сорвал зелёную тряпку с её лица:

– Маска, я тебя знаю.

Вся красная от духоты и танца, смущённая Юляша, старалась прогнать дурацкую улыбку, подтыкала неловкой ладонью размочаленную причёску.

– С наступающим тебя, Снусмумрик, – уже не таясь зазвенела за плечом фиолетовая Яна.

– Вот так мы умеем, – поскакал ему навстречу от стены Антон, освобождаясь на ходу от красной маскировки.

Алику хотелось плакать:

– Пошли вы к чёрту, друзья.

И ещё хотелось ругаться, но при Юляше и Лене он постеснялся. Его потащили под руки в другую комнату, усадили за накрытый стол и заставили провожать старый год и радоваться.

Внутри, в груди и в животе очень щекотало, он и правда, кажется, был чему-то рад, хоть и понимал, что всё нелепо и неправильно.

Юляша зачем-то села рядом и, кажется, собиралась о чём-то спросить его, Алик видел, как она смущается и тянет, а он как будто падал и всё терял, он не в своей…

– Постойте, – не в своей тарелке.

Кто-то притих, некоторые продолжали нарочито шумно.

– Я же получил деньги, – сказал Алик, вставая, и тут уж притихли. – Я получил деньги за этот вечер, и я буду работать.

Он выскочил из-за стола, метнулся в поисках своего мешка, нашёл только выроненную трубку, опять чуть не выругался.

– Я Снусмумрик из далёкой страны Финляндии, я приехал, чтобы провести этот праздник…

– Алик…

– С вами. Тут мой друг Муми-Тролль прислал вам подарки, – он судорожно пытался понять, где же остался мешок – в той комнате или.

– Аль, выпей лучше и отдохни, – умиротворяющее-размягчающе протянула Яна.

Он снова сел, болезненно щурясь. Все красивые слова, которые он придумал и выучил, остались, видно, в мешке, или там, за порогом этого бардака. Вот только гармошка!

Алик выхватил из кармана курточки губную гармошку и взахлёб заиграл первое, что пришлось. Ребята угрюмо переглядывались. Антон выполз со своего места с двумя рюмками и двинулся к Алику вокруг стола:

 

– Да выключись ты уже. Расслабься, брат.

Тот, соображая всё хуже, швырнул гармошку на стол, что-то непразднично звякнуло.

– Ах, вам не нравится моя музыка? Тогда давайте поиграем. Я приготовил для вас множество интересных игр.

Они смотрели на него с недоумением, с жалостью, девчонки – виновато.

– Завтра же я верну вам все деньги, извините. Что испортил весь праздник, – ему самому показалось, что в эту минуту он пришёл в себя. Откуда-то пришёл, наконец-то перестал видеть окружающее как бы издалека.

И – то ли перепутав, то ли специально – вырвался не в ту дверь, откуда пришёл, а в противоположную. Там оказалась спальня, тупик. Он сел на кровать и стянул с макушки на лицо широкополую снусмумричью шляпу.

 

* * *

– Мы же хотели как лучше.

– А я вам говорила.

Конечно, праздник испорчен. Надо что-то делать.

Сначала пошёл Антон.

Потом к Алику в комнату отправились Лена с Андреем. Говорили-говорили, а он просил не обращать на него внимания, праздновать, и упорствовал, что все деньги вернёт.

И только ближе к двенадцати в вялотекущей беседе народилась мысль. Надо предложить Алику эти деньги использовать на совместную поездку куда-нибудь. И никому не будет обидно.

– Например, в Финляндию! – тут же нашёлся Антон.

– Или на наш ремонт, – шепнула Лена Андрею, но тот не оценил шутку.

– На Финляндию, конечно, не хватит…

– А мы потом добавим, накопим.

– Давайте, а то скоро двенадцать, надо вызвать его, убедить.

– Можно я схожу? – попросилась Юляша.

В оранжевой курточке и в коротких своих зелёных штанах, свернувшись по-детски на пышной, зефироподобной кровати, Алик-Снусмумрик спал, а рядом с кроватью, на полу, лежали трубка, гармошка и стояла, рот открыв потолку, непригодившаяся сиротливая шляпа.

Юляша осторожно присела рядом на кровать, пытаясь справиться с. В общем, не давая воли ни. Улыбнулась, не смея коснуться. Подняла, чтобы отвлечься, с пола шляпу и обнаружила внутри какие-то карточки с надписями. Очевидно, это он приготовил для игр. Что-то типа фантов, наверное. «Сегодня праздник садового самодержца». «Поменяйся местами с соседом». «Этого уж вы точно не ожидали».

Кто-то приоткрыл дверь, заглянул и снова убрался. Видимо, от этого движения воздуха моргнули и на что-то хрустально пожаловались колокольчики, висевшие над кроватью. Юляша всё-таки решилась и погладила спящего Алика по волосам.

 

Рыбаки

Герман творчески подходил к делу, в каждой своей жертве видел произведение искусства.

Он не был ни жаден, ни кровожаден, а деньги брал, как честно отыгравший свою комедию актёр. Планируя новый эпизод, он наслаждался предсказуемостью, а если потом шло не так, то импровизировал и тоже – наслаждался.

На этой неделе работала следующая комбинация. Слегка подвыпившие и усталые отдыхающие окрестных санаториев, возвращаясь из районного центра в свои лесные корпуса, не знали, что изменилось расписание автобусов.

Опоздав на последний, они стояли и мёрзли в ожидании попуток, а тут как раз он такой, Герман. Любезный и бескорыстный:

– Да садитесь, какие там деньги, мне ведь по пути, я тут рядом работаю на базе, вожу всякое, скучно одному, сегодня уже десятый рейс…

Главное, побольше самых простых слов, не выделяющихся из потока – никто потом ничего не вспомнит.

И такой весёлый:

– Как в анекдоте, знаете…

Самый лучший вариант – это парочка в возрасте. Частенько бывает, что молодожёны второго брака, начавшие новую жизнь и от этого слегка подтаявшие, растерявшие бдительность, опыт и здоровый цинизм. Уже на пятом километре пути они начинают делиться с Германом своими сокровенными тайнами, на десятом он по-дружески предлагает им своего коньячку, ну, а дальше – по обстоятельствам.

– Сейчас, на минутку свернём, я тут Сашке-леснику обещал канистру бензина, а потом быстро домчу вас, глазом моргнуть не успеете.

Сегодня Герман чувствовал особое вдохновение, даже лёгкий зуд в горле от нетерпения. Вот одинокий дедок с каким-то модным, навороченным рюкзаком – тоже подойдёт.

Впрочем, не такой уж дедок, где-то под полтинник, не больше. Самый денежный, но и самый опасный возраст. В очках, с бородой, интеллигент, поди. И рюкзак это тоже хорошо.

Мужчина сразу открыл дверцу и, ни о чём не спрашивая, уселся рядом с Германом. Деловито стал устраивать на коленях свой багаж.

– Добрый вечер, куда изволите? – выставил очаровательную улыбку возница.

Мужчина ещё несколько секунд помолчал, повозился, как бы даже невежливо, а потом неожиданно бодро и задушевно рассыпался в благодарностях:

– Спасибо, что подобрал, дружище, я уж тут совсем закоченел. Мне вообще далеко, под Выборгом одно садоводство, но ты хотя бы чуть подбрось меня, сколько сможешь.

Всё, начало положено, Герман помчал к своей мечте.

– Если замёрзли, могу предложить коньячку. У меня вон там фляжечка.

И снова пассажир не сразу ответил, как будто не расслышал сначала.

А потом:

– Коньячок?

Герман протянул руку к бардачку и наткнулся на рюкзак.

– Я бы, пожалуй, чего-нибудь… и согреться, – мужчина выудил откуда-то термос, – но лучше чайку. Вам-то коньяк нельзя за рулём, а горячего чаю можно вместе. У меня жена отличный травяной чай заваривает, с мелиссой, с шиповником. А?

– Отлично, попробую с удовольствием, – сымпровизировал Герман. Чаепитие не входило в его планы, ну да ладно. – А вы всё же в чай можете капнуть, – и он дотянулся наконец до своей фляги. – Наливайте.

– Как вас зовут? – разливая жидкости по крышкам от термоса, полюбопытствовал мужчина. Термос у него был допотопный, советский, а чай действительно сильно вонял сладковато-терпким лесом.

– Я Ваня, Иван, – скромно признался Герман.

– От те на, и я тоже! – восхитился пассажир, на этот раз не задерживаясь с ответом. Потом всё-таки помолчал и добавил, – Иван Андреич.

Герман сам любил придумывать совпадения для своих героев, однако совпадениям настоящим, непридуманным – не очень-то доверял.

Он, конечно, смотрел на дорогу перед собой, но и не мог не коситься: капнет или не капнет себе пассажир коньяку?

– И фамилия у меня Крылов. Меня в честь баснописца назвали, – пояснил для чего-то мужчина.

Капнул. Не то что капнул, а ливанул как следует, – это наш герой мысленно запотирал ладони. Хорошо.

А сам взял левой рукой крышку-стаканчик с пахучим терракотовым чаем и демонстративным жестом потащил ко рту. Приложил к губам, погрузился в запах и громко сглотнул слюну.

– Вы сами-то стихи не пишете? – решил он вывести беседу к обсуждению интересов, – или там басни?

– М! – блаженно причмокнул Иван Андреич, уважительно приподнимая крышку со своим чаем, – так гораздо вкуснее.

– Чай замечательный, правда, – с опозданием сделал реверанс и Герман.

– Нет, стихов не пишу. Я обычный инженер. Хотя когда-то в молодости играл в любительском театре, мечтал быть актёром, – признался пассажир.

– Здорово, – охватил его Герман лучезарным взглядом и улыбкой, быстро соображая, что он может рассказать о театре.

Бородатый и седоватый, с двумя морщинами-складками вдоль щёк и с побелевшими, пересохшими от ветра губами – симпатичный, но тут, пожалуй, надо осторожно. Не так-то он прост, этот инженер-актёр. А почему у него такие сухие губы, если он… – потянулась откуда-то паутинка сомнения, но тут к параллельному пути в голове Германа подкатил грузовой состав с рассказами о театре, и пришлось продолжать:

– Я тоже одно время увлекался. Не театром вообще, а балетом. Была у меня одна знакомая девушка, балерина. Если можно так выразиться, я был с длинноногой балериной на короткой ноге.

Уже не удивляющая пауза – и только после этого реакция пассажира на шутку:

– Очаровательный каламбур, ну вы, Иван, честное слово, – и пассажир закашлялся долгим смехом, расплёскивая из крышки чай себе на колени и на рюкзак.

– И дедушка мой был балетоман, – ставя свою крышку рядом с ручником, продолжал Герман. – Мама рассказывала, что если она брала ему билет дальше пятого ряда партера, он сильно ругался. Мол, я что, снайпер, издалека что-то в бинокль разглядывать? Ножки, ножки в балете самое главное! – и он снова настойчиво сунул тёзке баснописца флягу с коньяком.

– А у меня и шоколадка есть, – вдруг спохватился тот. – И бутерброды. Вы не проголодались, Иван?

– Нет, нет, спасибо, – почему-то отказался Герман, хотя, по правде сказать, он бы сейчас и поел.

Ладно, надо сначала тут разобраться. Можно свернуть, конечно, можно к Сашке-леснику, но… Сначала пусть выпьет.

– За балет, за искусство, – приподнял свой импровизированный стакан с добавкой Иван Андреич, и опять Герман не понял – глотнул он или не глотнул.

– А почему театр? – через минуту пустился в праздные рассуждения пассажир, и это говорило о том, что он всё-таки хмелеет. – Мне ещё в юности пришла в голову идея о том, что все люди не настоящие. То есть не те, какими кажутся. С каждым человеком, с которым я общаюсь, я разный. С отцом или с матерью – один, с другом – другой, с продавцом в ларьке – третий. С тобой, вот, например, четвёртый и так далее. То есть я каждый раз где-то у себя в голове переключаю такой маленький тумблер, сам того даже не замечая. И становлюсь другим человеком, то есть веду себя по-другому, играю какую-то роль. Настоящим я могу быть только в одиночестве, да и то с возрастом маски наслаиваются друг на друга, прирастают к лицу, и ты забываешь себя настоящего. Только никто об этом не говорит, а я это понял и…

Оратор снова закашлялся.

– Красиво говорите, Иван Андреич, – усмехнулся Герман. А сам подумал: конечно, он уже начал мне тыкать, и кажется, язык у него заплетается, но что-то тут не так, подожду.

Желаете пустых философских бесед? Что ж, он тоже умеет лить воду, извольте. Герман сам отвинтил пробочку и в третий раз протянул флягу пассажиру:

– А я вот что в последнее время думаю – это насчёт возраста. – Мне кажется, что люди вокруг меня – все, и родные, и знакомые, и посторонние – постепенно, но неуклонно глупеют. У вас не бывает такого ощущения, Иван Андреич? Вряд ли это происходит на самом деле, так значит, может, умнею я сам? Может, так выражается моё личное взросление и мудрение? Как вы считаете?

– Сколько ж вам лет, юный мой друг? – переспросил Крылов, и Герман с холодком почувствовал в его интонации не пьяное панибратство, а всего лишь насмешку.

– Тридцать два, – буркнул он, забывая, что надо ещё пока улыбаться.

– Тридцать два, тридцать два, – стал повторять пассажир, барабаня пальцами по фляге Германа. – Тридцать два.

Они миновали очередной населённый пункт молча, каждый задумавшись о своём. Довольно прилично стемнело. Ситуация не то чтобы выходила из-под контроля, но Герман никак не мог понять, в какую сторону теперь ехать и разговаривать.

– А вот послушай, что я тебе расскажу, – вдруг снова бодро включился его пассажир. – Ты уж извини, что я с тобой на ты. Я вот в своё время учился в военном училище в Ленинграде. Сам понимаешь, неважно в каком, в общем, был я курсантом. Поехал я в отпуск на родину – тоже сам понимаешь, неважно куда. Денег на билет в нормальном поезде у меня не было, или я экономил их на что-то другое, не помню. А пригородные электрички для курсантов бесплатны. Я и ездил тогда на перекладных, кажется, это называлось тогда «на собаках».

Герман кивнул. Самое удивительное было не то, что Иван Андреич перестал казаться подвыпившим интеллигентом, а то, что голос у него изменился, стал какого-то другого тембра, как будто помолодел.

– Если повезёт, электрички идут стык в стык по расписанию, можно за день доехать до дома. Но это редко удавалось. И в тот раз я завис, что-то там отменили, и я опоздал на последнюю. Пришлось ночевать на вокзале, в каком-то захолустье типа… Неважно. А надо сказать, что я был в штатском – в чёрной кожаной куртке, в джинсах и с чёрной сумкой, в которой вещички, денежки, всякое там. И вот я сел в зале ожидания, поставил сумку на колени, обхватил её, длинный ремень её обмотал несколько раз вокруг руки и – сижу дремлю.

Сам не понимая что делает, Герман остановил машину на обочине и развернулся к своему странному собеседнику, внимательно слушая.

Иван Андреич кивнул не то одобряюще, не то понимающе и продолжал:

– Вдруг просыпаюсь – кто-то меня трясёт. Стоит передо мной человек – я ни лица, ни возраста, конечно, не запомнил – неважно опять же. И спрашивает меня этот хмырь: «Слышь, парень, – говорит, ты не из наших?» «Из каких это ещё из ваших?» – спрашиваю. А он мне: «Я, – говорит, – хотел сумку твою, ну, как это, позаимствовать, а потом посмотрел на твоё спящее лицо и понял, что ты или уголовник, или военный. И решил разбудить. Так ты, – говорит, – военный?» Я обалдевший такой, говорю: да, мол, я курсант. А он мне: «Просто лицо у тебя режимное». Так и сказал, режимное. Мне это словечко навсегда запомнилось, – чему-то радуясь, Иван Андреич покрутил ручку окна и выплеснул на обочину содержимое сначала своей крышки, а потом крышки Германа.

– Э-э, – выдавил из себя наш герой, потихоньку вытаскивая своё изобретательное сознание из тупика.

– А, да, я ещё спросил тогда у этого парня: а как мол, ты собирался украсть у меня сумку, если она ко мне вон как надёжно прикручена? А он сказал только: «Не волнуйся, это уж моя забота, как бы я это сделал».

– И всё? И расстались? – машинально вытолкнул из себя Герман.

Иван Андреич кивнул.

– Так что, Ваня, или как там тебя… Как говорится, рыбак рыбака, – он плотно закрутил термос, сунул его в рюкзак и приоткрыл дверцу. – Бывай. Весело прокатились. Дальше я уж как-нибудь сам доеду.

Герман не без усилия сделал свою фирменную улыбку, выкинул ладонь в приветственном жесте и стал медленно выруливать с обочины на дорогу.

Когда его машина исчезла из вида, человек с рюкзаком стянул с носа очки, почесал подбородок, вспотевший под накладной бородой, и доложил сам себе:

– Тридцать два, тридцать два. Совпаденьице.

 

Мечты сбываются

– Хоть кто-то в этой жизни добился своего, хоть чьи-то мечты сбываются, – язвительно.

Несвежая сплетня, грязный некрасивый камень перелетел через забор и хлопнулся в наш огород. Я приостановил голодное стрекотание своей газонокосилки и выпрямился соседке в лицо.

– Что вы имеете в виду, Валентина Андреевна?

Лицо это широченное, по-свински розовое, а улыбка кошачья.

– Как же? Вон Таньке-то Кузнецовых как подвезло. Ой, тебе, говорю, Тань, как подвезло.

Валентина, блин, Андреевна. Будь я женщиной и женщиной её круга, я, наверное, вцепился бы в эти дрянные жиденькие космочки. Никто почему-то этого не делает. Хотя в скольких семьях её тут проклинают. Только однажды я случайно услышал, как на вопрос моей соседки «о делах» собеседница прямо посреди улицы вывалила наболевшее:

– А не твоя забота, как наши дела. Я тебе расскажу, а ты пойдёшь потом по всей деревне, по всем дворам – трепаться и сплетничать? Сиди уж себе и помалкивай.

Я тогда было подумал, что под моим окном вспыхнет отвратительная бабья ссора, но Валентина Андреевна улыбаясь пропела в ответ:

– Что ты, дорогая моя? Какие сплетни? Я ведь по-доброму спрашиваю, от души.

У неё всё с улыбкой и всегда от души. Хотя я уже тогда знал, что дело не только и не столько в сплетнях.

Тогда, десять уже, кажется, лет назад – когда отец купил этот дом с землёй на деньги, оставшиеся от дедушкиного наследства, – мы стали приезжать сюда на лето, мы стали считаться дачниками. В то время дачников здесь было ещё мало (это уж в последние годы «понаехало») – и сельские аборигены относились к нам с насмешливым недоверием. Чужаки. Да ещё как раз Лёнька Иркин в тот год на своём «Форде». Так, ладно, сейчас по порядку.

Мы с Иркой (это моя сестра) сидели тогда в старой, от прежних ещё хозяев, беседке в углу сада и ели окрошку. Глаза у Ирки, помню, горели, и она мне рассказывала как-то так:

– А когда поднимались на Эйфелеву в прозрачном лифте, у меня голова уже сразу пошла кругом, я в Лёнькин локоть вцепилась, чувствую, что взлетаю. Отрываюсь не только от грешной нашей земли, главное – от истфака, от бестолочей своих из 8 «А», от затхлой нашей провинции – прям воспаряю.

– Ой-ой-ой, – помню, сказал я тогда Ирке, – оно конечно.

– Вот ты язвишь, – смеясь, выдыхала она своё тёплое счастье, – я понимаю, как это пошло – делать предложение на верхушке Эйфелевой башни, да ещё с кольцом в коробочке. Ну и пусть. Пошло, зато красиво. Все говорят, пошло, а кто о таком не мечтает?

Лёня и правда очень красиво за ней ухаживал. Не просто как-то там богато, а с фантазией. То на воздушных шарах розы к её балкону поднимал в день рождения, то носился с каким-то спектаклем в театре, чтобы его именно ей посвятили, то вот в Париж повёз, чтобы в романтической обстановке предложение сделать.

– Видишь, – за окрошкой сказала мне Ира, – бывают мечты несбыточные, а бывают, что некоторые и сбываются.

– Эй, соседи, хватит мечтать, пора уже забор ремонтировать, – услышали мы тогда впервые этот настырный и какой-то кисло-сладкий голос.

Ирка вспыхнула немножко, оттого что её подслушали, но из-за тогдашнего состояния влюблённости ей, пожалуй, было всё равно. Она выбралась из-за качающегося беседочного столика и пошла знакомиться с соседкой.

А около полуночи к нам в окно бесцеремонно постучали. Я высунулся, сонный, за дверь: какой-то немолодой и нетрезвый мужик, держась за наш подоконник, выговаривал:

– Бабку, бабку Вальку. Бабку Вальку позови.

– Вы ошиблись, здесь таких нет, – я спросонья безуспешно пытался вспомнить, как звали предыдущую, покойную хозяйку этого дома.

– Да что ты врёшь? – завёлся мужик, отрываясь от подоконника и повисая на двери, не давая мне её закрыть. – Эй, Валька!

Не помню уже, долго ли он буянил, или кто-то из моих быстро сообразил:

– Да он калиткой ошибся. Валя – это наша соседка.

Наверное, в каждой деревне есть такая старуха-подпольщица, к которой никогда не зарастёт народная тропа. И днём, и вечером, и среди ночи открывается на условный стук её потайное окошечко и появляется в этом окошечке пол-литра фирменной, ядрёной, ни с чем не сравнимой бурды. Так вот, нам посчастливилось поселиться рядом с такой старухой. А близость и сходство наших калиток, поздний час и пары предшествовавших возлияний – все эти обстоятельства частенько направляли ночных гостей за добавкой прямо к нашему окну.

Нет, не то чтобы это как-то сильно мешало. Ну, ошибся и ошибся человек. И потом, нам в то лето ни до чего было. Всё наше семейство готовилось к свадьбе.

Лёня не только Иру, он всех нас очаровал. По-настоящему хороший парень, умный, общительный. Вежливый, – подчёркивала мама. Да к чёрту вежливый – два высших (экономическое и юридическое), и собственная адвокатская контора. Поговаривали тогда, что он хочет податься в политику – не то в депутаты, не то в губернаторы метит. Тоже мечтал. Идти мир переделывать.

Меня одно в нём только смущало: больно уж он был красивый, аккуратный, лощёный какой-то. Одет вечно с иголочки, причёска волосок к волоску (из дома не мог выйти, не вымыв и тщательно не уложив голову). Я как-то в шутку намекнул Ирке, что не слишком ли много Лёня внимания собственной внешности уделяет. А она меня тут же отшила:

– Да, стоит нам, свиньям, встретить более-менее ухоженного мужчину, как мы тут же бежим его в неадекватности, нетрадиционности и прочих извращениях подозревать.

Ну, я тут же отстал. Ухоженный, так ухоженный.

И вот они стали после свадьбы вдвоём приезжать в деревню. По выходным. Не каждый раз, правда. Лёня много работал, потом отца там своего возил по больницам, от запоя лечил, ну и другие всякие были дела.

А мы в то время с другими соседями познакомились и вроде бы даже сдружились. У Кузнецовых корова была, мы у них молоко покупали. И вот родители наши со старшим поколением стали общаться, а я с их ребятами, Славкой и Мишкой – один чуть старше меня, другой чуть младше, на мотоциклах иногда кататься ездил. Славка тогда только из армии пришёл, из Чечни, много чего интересного рассказывал. Хотя и очень косноязычно, но с дивными подробностями, особенно, когда выпьёт. И девчонки со всей деревни слушать его приходили – герой, мол, да и только.

А у ребят этих тётка, тётка Танька – не то чтобы деревенская дурочка, а всё же слегка обиженное богом создание. Я никогда особо не вникал – с головой у неё проблемы или только с речью, но двух слов подряд эта Танька никогда произнести не может. Встретишь её где-нибудь на улице, она кричит издалека:

– Ща! Иди! Иди! – и аж покраснеет вся от натуги, хочет, чтобы её поняли. Потом: – Мать! Иди! Иди… Молоко.

Вроде того, что пусть мать идёт за молоком, пора уже. Подоила. Она, Танька, собственно и ухаживала и за коровой, и за лошадью, и за овцами и за курами. На это её интеллектуального уровня вполне хватало, и животные Таньку прекрасно понимали. Лет ей тогда, когда мы здесь появились, было где-то около сорока, хотя трудно с уверенностью говорить об определённом возрасте у подобных существ.

И жила бы себе эта тётка Танька в своём коровнике спокойно ещё триста лет, только взяла вдруг она да и влюбилась. Влюбилась в нашего Лёню. Первое время она, увидев его, просто на месте столбенела. Он выходит из своего серебристого «Форда» весь замшево-вельветовый, благоухающий, а Танька посреди улицы раскорячится и рот распахнёт – даже мычать не может от благоговейного изумления. Потом осмелела, стала к нам домой прибегать:

– На вот, на вот… – молоко, значит, сама притащила.

И то ли нюхом чуяла, то ли следила как-то, когда наши молодые должны нагрянуть. Только машина на повороте засеребрится, а Танька уж бежит – нарядная, умытая до блеска, так и светится своей щербатой улыбкой:

– Лёнь, Лёнь… Лёнь приш… Лёнь здеся…

Мы, конечно, посмеивались. Не обидно так, в меру. Иру подкалывали разлучницей. Ира тоже смеялась.

Танька, кстати, до сих пор никого из нашей семьи по имени не зовёт. Я у неё Лёнь-брат, мама наша Лёнь-бабка, папа – Лёнь-дед. А вот Ирину, пожалуй, она и вовсе никак не называет. Стесняется.

Года два мы вот так все смеялись, а потом начались какие-то перемены. Лёня зачем-то продал свою адвокатскую контору, но не пошёл в политику, а занялся коммерцией. Причём как-то много у него сразу было проектов – один за другим, и всё больше неудачные. То земельными участками где-то в области торговал, то какой-то пирожковый завод строил, то сеть летних кафе открывал, то вдруг автомобили из-за границы перегонять стал. Мои родители, помню, тогда удивлялись, какой, оказывается, у Лёни характер неспокойный. А мы-то думали, что, глядя на семейную жизнь дочери, можно тихо перекреститься.

Ира всю эту петрушку воспринимала с молчанием сфинкса. В смысле, нам перемены в деятельности мужа никак не комментировала. Что там она ему самому говорила – нам сие неведомо. Могу только сказать, что сестра моя человек вспыльчивый, но потрясающе добрый. Может, конечно, и было чего, может, когда-то не поддержала она его где-то в чём-то. А вот только однажды он мне разоткровенничался после какого-то праздника, то есть, выпив немножко был. И сказал мне тогда Лёня:

– Эх, вот если бы не женился, подался бы я жить в лес или на озеро. Питался бы чем придётся – охотой, рыбалкой, грибами. Красота.

Бывает. Устаёт человек от цивилизации. Особенно если деятельность бурная. Я – ничего, хотя, конечно, как брата, слегка зацепило: «если бы не женился».

И так несколько лет. Мечется наш Лёня, из крайности в крайность бросается: то похоронная контора, то наоборот, организация праздников. И то ли не везёт ему, то ли обманывают его все и обворовывают, а только чувствуем мы – дело худо. С каждым разом всё мельче и мельче дело, всё опаснее и опаснее авантюра. Стала тут и Ирка проговариваться, что они уже и в долги влезли, вот и «Форд» сначала на «Волгу» подержанную сменили, а потом и вовсе без автомобиля оказались. Стали на папиных «Жигулях» в деревню приезжать. Ирка сынишку Ваню трёхлетнего в сад отправила, сама в школу работать вернулась.

И кто его теперь разберёт, что там раньше было: курица или яйцо. Неудачи профессиональные или наследственная алкогольная зависимость – в общем, порочный круг. И вот стал нетрезвый Лёня всё чаще к нам домой заглядывать, денег одалживать, а то и на ночь оставаться. Потом надолго исчез, Ирка говорила, что он где-то в деревне работает, опять что-то строит. А сама худющая, злая, нервная стала, всё на учеников жалуется, и чуть не плачет. А чем мы помочь можем? Ученики – дело серьёзное.

И вот как-то зимой отправился я зачем-то на дачу. Сюда, в деревню, в смысле. Что-то забрать нужно было из вещей, не помню. Захожу в дом – мама дорогая! Нет, я тогда, конечно, покрепче выразился. Дома вонь, грязь, пивные банки пустые прямо вдоль стены набросаны. Сидит наш ухоженный красавец перед телевизором и в одно лицо какую-то дрянь пьёт. В тулупище рваном, в папиных тренировочных штанах времён сватовства, наверное, к маме, в резиновых сапогах, лицо опухшее до неузнаваемости, а с волос свалявшихся чуть ли, извините, вши не валятся.

Я:

– Лёнька, чёрт, что ты тут делаешь в таком виде?

А он мне:

– А я, – говорит, – тут живу.

Панику я, конечно, свою разом пресек, стал спокойнее расспрашивать, что случилось. Может, с Иркой поругались? Может, ты болен? Может, денежные проблемы? Так мы поможем, свои ведь люди. А он только отшучивается, да всё подливает себе. И мне – туда же, мне предлагает с ним выпить.

– Мне, – объясняет, – так жить больше нравится. Никто никому ничего не должен, просто, в гармонии с природой.

Я уж и злился, и ругался:

– Как это не должен? А сын у тебя растёт? А жена одна там…

А он мне:

– На сына я ей денег оставил достаточно. И потом ещё посылать буду. Только не трогайте вы меня. Не тащите никуда лечиться – я здоров, нечего мне. Оставьте в покое до лета. Я сейчас тут у вас поживу, а летом уйду куда-нибудь: палаточку в лесу поставлю и буду жить, никого не трогать.

Для меня это настоящим шоком было. Родителям, конечно, пришлось рассказать, кое-как смягчая. Они, понятное дело, в горе все. Ездили его тыщу раз уговаривать, никак не могли в покое оставить. Ирку, конечно, пытали на предмет того, что случилось. А она говорит: ничего не случилось, просто Лёня неожиданно с ума сошёл.

Потом Лёня пропал. Говорили, что видели его то там, то здесь: кому-то дрова возил он из леса, кому-то дом строить помогал, кирпичи клал. И всё это вроде как за бутылку и за ночёвку. Денег от него Ира уже больше не видела.

И вот недавно, уже этим летом, пошла мама за молоком к Кузнецовым. А дура Танька бежит к ней навстречу, счастливая, гордая:

– Лёнь! Лёнь у меня… У меня ноча…

Ночует, то бишь. Вон куда прибило бедолагу.

Племянников, кстати, Танька обоих похоронила – ей хоть бы хны. Славка так после Чечни человеком и не стал. Погеройствовал, погеройствовал перед девицами, а потом взялся усиленно пропивать пособие своё от государства. Работать наотрез отказался, так ветераном Чеченской войны и замёрз спьяну неподалёку от дома. А брат его, Мишка, наоборот, от жары помер. Тридцать пять градусов было в тени, а он зарплату получил – да к бабке Вальке. Уж не знаю, какой крепости её самогонка, но видно, в сумме-то градус получился чересчур серьёзный для молодого парня. Через три дня в овраге за деревней его отыскали.

Правда, надо отдать должное Таньке – за мальчиками она ходила так же безупречно и безропотно, как за скотиной. Как вечер – ну рыскать по деревне, племянников из-под чужих заборов забирать и домой волочить. И звала их, как скотину кличут:

– Минь, Минь, Минь… Где-е?

И всё-таки не уберегла.

Зато теперь ей вон как «подвезло». Она любовь свою единственную, можно сказать, обрела. Теперь Лёнечку ненаглядного под заборами подбирает. Сподобилась.

Мечты сбываются. Интересно, это Валька случайно так выразилась или помнит старая гадина наш с Ирой десятилетней давности разговор?

Я, когда совсем стемнело, и спать вся деревня в пьяном дурмане завалилась, пошёл и выломал из Валькиного внешнего забора две доски. Думал ещё, что мало двух – нет, ничего, сработало. Утром, часов в восемь – визг, причитания, мат и слёзы. Немногочисленное наше деревенское стадо, голов пять всего коровушек – в полном составе – заглянуло в Валькин огород по пути к месту пастбища. Капуста, и горох, и зелень вся, и морковка, и картошка – что не съели, то растоптали. Им, беднягам, на выжженных солнцем лугах скучно сейчас, поди. А тут такой пир. Я сижу себе и помалкиваю, думаю: пусть и у коровушек тоже мечты сбываются, чем они хуже?

А ещё, говорят, если бросить в деревенский сортир пачку дрожжей, интересная реакция происходить начинает.