Дикари

Мож Роже

Часть четвертая

День пепла в Помпеях

 

 

Глава 32

Встреча с Поллионом

Бирема, перевозившая осужденных, наконец повернула к берегу. Уже можно было различить деревянное покрытие мола и несколько хижин рыбаков, разбросанных на ровном песчаном берегу. Именно здесь высаживали людей, которые дальше должны были пешком дойти до серных копей, располагавшихся по склону Везувия. В жаркое время года переход осуществлялся ночью.

Бирема плыла по инерции, потом по команде поднятые весла были опущены с одной стороны, для того чтобы корабль смог подойти к молу, судно плавно причалило. Моряки, находившиеся на мостике, спрыгнули на мол, чтобы пришвартовать корабль.

Около двадцати человек в военной форме и несколько мулов ожидали прибытия судна на пляже, там, где мол начинался. На галере слышался звон молотков, бьющих по железу. Там разбивали цепи, отсоединяя их от колец, к которым были прикованы осужденные во время пути. Луна уже взошла, заливала своим холодным светом равнинный пейзаж.

На мостике показались осужденные, скованные цепями по двое. Они спустились по деревянным просмоленным ступенькам, волоча свои оковы. Сулла шел один и последним, с руками, скованными за спиной; надсмотрщик, который замыкал строй, вел его на поводу, как медведя.

Галл заметил, что два центуриона, стоявшие посреди солдат, смотрели, как он подходил, и, несомненно, были удивлены тем, что он ни с кем не связан цепью. Потом он увидел, как двое служащих тюремной администрации, сопровождавшие колонну от самой Остии, что-то им говорят, глядя на него.

Он сделал вывод, что речь идет о нем. О человеке, который в принципе не был сотворен для того, чтобы умирать на руднике, но который тем не менее шел туда.

Один из центурионов подошел прямо к галлу.

— Так это ты Сулла? — спросил он.

Осужденный еле заметно шевельнул плечами.

— Я был Суллой, — лаконично ответил он.

Центурион покачал головой.

— Как могло случиться, что боги допустили, чтобы ты попал прямо сюда, какой же должен был быть повод для этого! — посетовал он.

Один из мужчин, стоявший около мулов, по приказу подвел животного к Сулле и центуриону.

— Ты будешь скован с этим мулом, — объяснил центурион. — Так ты, по крайней мере, сможешь идти один, с раскованными ногами.

Цепь, сковавшую руки Суллы за его спиной, соединили с подгрудным ремнем сбруи животного.

— Мы не можем сделать для тебя большего, — продолжил центурион.

— Будь благословен за то, что ты делаешь.

— Однажды осужденный сбежал во время этого перехода к руднику, потому что один из нас расковал ему израненные ноги. Видишь ли, мы ведь солдаты... Нас послали на эту работу за провинность по службе, но мы и здесь остаемся теми же, кем были раньше. Той ночью, когда произошел побег, луна была закрыта тучами. Человек поднялся в горы, и мы ничего не смогли сделать, чтобы отыскать его. Младший офицер, который отдал приказ о снятии с него кандалов, был запорот до смерти...

Сулла посмотрел на него.

— Ничего не бойся, — сказал он. — Эта ночь очень светлая, и лунного света будет достаточно.

Среди ночи, на полпути к цели, колонна остановилась на часовой отдых. Мулы встали как вкопанные, осужденные и солдаты легли и сели прямо на землю. Измученный и потный, Сулла глубоко заснул. Он уже несколько месяцев не ходил по свежему воздуху. Проснулся он от раздавшегося вокруг него звяканья цепей, означавшего, что путь продолжается. На этот раз центурионы оседлали мулов.

Колонна, которую должны были поглотить серные разработки, увидела лагерь для заключенных на рассвете. Перед входом в лагерь располагались пять или шесть скромных построек, видимо харчевни и лавки для солдат и служащих лагеря. Это пустынное место, лишенное растительности, над которым высилась громада вулкана, казалось прибежищем отчаяния.

Колонна остановилась перед двустворчатыми воротами лагеря, построенного по подобию военных лагерей, с высоким забором из заостренных сверху кольев, с окружающим лагерь рвом; все установленных размеров, которые так хорошо знал Сулла. Две створки открылись, а затем, пропустив колонну заключенных и сопровождавших их лиц, закрылись.

* * *

Казалось, что солнце очень быстро поднялось над горизонтом, обдавая жаром построенных на широкой площадке перед зданием администрации рудника заключенных. Сулла чувствовал, как по спине, под туникой, течет пот. Служащие, сопровождавшие пленников, и центурионы наконец вышли из здания в окружении нескольких новых людей, изучавших пергамент, который один из них держал в руках, — это был список вновь прибывших. Только те осужденные, которые являлись римскими гражданами, были записаны в этом списке по именам, остальные, принадлежащие к сословию рабов, были только пронумерованы. Это было сделано из экономии. Рабы избежали высшей меры наказания только потому, что казнь их представляла пустую трату денег, тогда как они могли еще поработать несколько месяцев или даже лет. Но рабы и граждане были и здесь отделены друг от друга.

Двух человеческих единиц в списке недоставало. Сопровождавшие из Рима объяснили, что эти двое умерли во время путешествия, один был унесен жесточайшей лихорадкой, а второй был найден мертвым, с посиневшим лицом, возможно, что он был удавлен ночью другим заключенным. Оба они были брошены в море, как это предусматривалось правилами.

Ответственные лица из администрации приняли объяснение. С общего согласия в список внесли изменения. Позже секретарями будет составлен протокол с констатацией этого факта. Хотя каждый знал, что здесь это не имеет ни малейшего значения. И никогда тюремную администрацию не интересовало точное число осужденных, добравшихся до серных разработок, но установленные бюрократические правила необходимо было выполнять.

Пока длился этот разговор, один из пленников пошатнулся и упал на землю, прямо рядом со своим товарищем по цепи, который вынужден был присесть, чтобы тоже не упасть. Подбежавшие охранники толкали его ногами, чтобы заставить подняться. Но человек не подавал признаков жизни. Один из солдат, решив проверить, жив он или мертв, присел и послушал, бьется ли сердце. Так как ударов слышно не было, его сотоварищу было приказано сидеть до тех пор, пока не принесут необходимые инструменты, чтобы отделить живого от мертвого. Сулла услышал, как опять, со всеобщего согласия, с шутками, цифра, обозначавшая в списке оставшихся, была окончательно изменена.

Наконец пришел стражник с матерчатым мешком, откуда он начал вынимать нечто вроде примитивных очков, сделанных из двух деревянных дощечек с горизонтальной прорезью посередине, предназначенных для защиты глаз от солнечных лучей, которые, отражаясь от серных залежей, приобретали необычайную яркость.

Рабы, получив каждый по паре очков, звеня кандалами, направились к разработкам, расположенным в нескольких сотнях метров над лагерем, на склоне горы, вершина которой представляла собой кратер вулкана. Именно из него в незапамятные времена вытекла вся эта серная масса. Теперь, после двух веков разработок ее людьми, отравлявшимися серной пылью и запахом, она превратилась в горные ступеньки.

Сулла и другие люди, у которых свободными остались лишь их имена, стоя ждали. Потом галл увидел, как два человека, казалось лагерные надзиратели, стали просматривать список, куда было внесено его имя и имена его товарищей. Один из этих людей был среднего роста, темноволосый, с черными глазами под густыми бровями. Он вдруг поднял лицо, выражавшее необычайное удивление, и начал пристально разглядывать строй осужденных. Затем он направился к ним, и, по мере того как он подходил, Сулла понял, что знает этого человека. Он задумался, а когда вспомнил, кто это, бывший военный, преобразившийся в охранника с каторги, уже стоял перед ним, нагло ухмыляясь.

Поллион! Тот, кто носил это имя, был изгнан из VII легиона за кражу денег из легионного пекулия, хранившегося под знаменами. Обвиненный в этом солдат был казнен, а Поллион, бывший таким же, как Сулла, офицером, звание которого охраняло его от подозрений, не сознался в содеянном. Потом Сулла, давно уже не доверявший ему, подстроил ловушку, в которую тот попался, и разоблачил его. Большинство офицеров настаивало на смертном приговоре для того, кто замарал честь мундира и, что было особенно омерзительным, послал на смерть невиновного. Сулла тогда склонялся к смягчению наказания, так как Поллион был смелым воином.

— Сулла! — бросил разжалованный офицер. — Как я рад видеть тебя здесь!

После лишения звания Поллион был направлен в одну из дисциплинарных частей, находившихся на охране каторги, где служба была опасной и мало кто выживал. Но Поллион, оказавшись на этом серном руднике, вероятно, сделал карьеру.

Он повернулся к охранникам и другим осужденным:

— Всех отправить на работу. А этим я займусь сам...

Те под безнадежный звон цепей направились к руднику, а Сулла остался стоять один, под солнцем, напротив человека, который стал его врагом.

— Вот и ты оказался здесь, куда когда-то послал меня, — с видимым удовольствием сказал Поллион.

— Скажи лучше — куда ты сам себя направил, Поллион...

— Возможно. Но вспомни, что я умолял спасти меня и ничего не говорить.

Галл пожал плечами:

— Как можно было ничего не сказать, когда ты послал на смерть вместо себя другого?

— Скоро тебе тоже придется умолять меня...

Сулла промолчал. Поллион показал на деревянные очки, которые тот получил вместе с другими осужденными и теперь держал в руке.

— Видишь это? Ты поносишь их на руднике несколько месяцев. А потом я прикажу, чтобы их у тебя отобрали. И ты начнешь мало-помалу терять зрение. И в конце концов тебя отправят к слепым, которые вращают мельничные жернова или колеса, поднимающие воду из цистерн. Еще они таскают повозки, как тягловый скот. Тогда я приду посмотреть, как ты работаешь, и спрошу тебя, не пожалел ли ты, что не был милостив ко мне.

— Мне жалко тебя уже сегодня, — ответил Сулла.

Поллион ударил галла кулаком прямо в лицо. Потом он повернулся к находившимся неподалеку солдатам.

— Дать ему розог, — приказал он.

 

Глава 33

Старуха под секвестром

Обоз ветеранов двигался по земляной дороге, шедшей вдоль холма по направлению к Вьенне. Котий, как и положено, шел впереди. Последней ехала повозка, которую волокли два сильных мула, купленных будущими колонистами в предгорьях Альп, в Высоком Провансе, перед тем как начался подъем по горным дорогам. Повозка значительно потяжелела от всех тех инструментов, орудий труда и утвари, закупленных по дешевой цене будущими собственниками, думавшими о своем обустройстве на земле Германии.

Котий много раз сверялся с картой, которую ему подарил в Авиньоне один центурион, поэтому знал, что скоро на горизонте появятся крыши фермы Суллы, покрытые круглой черепицей. Да Сулла и сам говорил им, что они видны издалека, хотя до них надо будет добираться еще некоторое время — если только, думал ветеран, обоз на правильном пути. В чем он, впрочем, не сомневался благодаря этой карте, а еще — каменным дорожным столбикам, на которых была нацарапана цифра «XII», то есть второстепенная дорога номер двенадцать, идущая почти параллельно большой Клавдиевой дороге, доходившей по долине Роны почти до Лугдунума, но проложенной по другому берегу реки.

Котий думал конечно же о Сулле и о том, что случилось с ним, уведенным префектом ночных стражей, после того как Котий с товарищами помогли ему положить его несчастную подругу-патрицианку в склеп Менезия. Какое это было несчастье — арест такого человека, как Сулла, какой безжалостный и бесчестный город этот Рим, которому ветераны верно и доблестно служили долгие годы и который продемонстрировал им свою гнусную личину! Офицер Сулла, закованный в кандалы... Больше они о нем ничего не слышали на всем протяжении долгого перехода на север.

Дорога должна была повернуть налево, и Котий надеялся, что после поворота взорам путешественников откроется наконец вид на ферму. Обоз остановился, чтобы дать передохнуть мулам, и ветераны действительно увидели поместье бывшего галльского офицера: две большие круглые голубятни, по которым можно было узнать ферму, за ними — ряд старых вязов, о которых говорил Сулла, а рядом — сараи, где хранилось зерно.

Солнце светило в лицо, но уже клонилось к горизонту, сами они устали так же, как и их мулы. Покинув город, Котий, по своей военной привычке, не позволявшей тратить время и заставлявшей делать все на пределе сил, как это было принято в легионах, вел обоз достаточно быстро, и теперь они рассчитывали провести несколько дней на этой ферме, где, по словам Суллы, они могут быть как у себя дома и отдыхать столько времени, сколько захотят.

Котий дал опознавательный знак для того, кто управлял фермой в отсутствие хозяина. Знал ли раб-перс, который и должен был радушно принять гостей, о драматическом аресте своего хозяина? Осталось еще две мили, и они смогут помыться в теремах фермы, вода которых была так полезна для мускулов. Галлия славилась удивительно целебной водой. Сулла успокоил здесь свои боли, которые причиняли ему старые раны, да и большинство ветеранов мучались от полученных когда-то ран. Кого во время сражения не настигла стрела или не задел меч? Кто не был потоптан копытами лошадей во время бешеной атаки вражеской кавалерии? Люди пошли более уверенным шагом, шагом солдат, знающих, что цель близка.

Повозка остановилась около внушительных каменных ворот, закрывавших вход во двор. На стене, рядом с открытой створкой двери, через которую прошел Котий, висела деревянная дощечка с латинским текстом, на который он не обратил внимания, думая, что это обычная надпись с просьбой о милости богов, и в особенности Цереры, дарившей богатые урожаи, оберегавшей фермы и их обитателей.

Он вошел во двор. Повозка и те, кто ее сопровождал, из вежливости остались за воротами: ветераны не хотели вести себя как завоеватели.

Во дворе он увидел немало мужчин с черными глазами и темным цветом кожи — несомненно, это были персы, захваченные Суллой в плен во время войны. Котий заметил также и двоих людей в тогах, что было редкостью в деревне, которые походили на конторских клерков или служащих местной администрации. Приехали из соседнего города по каким-то обычным делам или чтобы собрать пошлину, подумал ветеран. Сельские жители, как и все, платили пошлину в императорскую казну.

Безошибочно узнав по внешнему виду главного, Котий шагнул к высокому худому человеку, который и должен был быть Тоджем.

— Ave! — сказал Котий. — Это ты Тодж, управляющий этим поместьем от имени офицера Суллы?

— Ave! Меня действительно так зовут. — Перс взглянул на повозку перед воротами и тоже, основываясь на своем военном опыте, определил, что прибывшие были ветеранами, которые направляются в какую-то колонию. — Что ты хочешь? — спросил он. — Может, ты знал Суллу?

— Мы идем из Рима, от него самого, и хотели бы остановиться здесь на несколько дней, прежде чем продолжать наш путь в Германию.

Котий вытащил из-под рубашки кожаную сумку, где были спрятаны самые ценные вещи, и достал оттуда пучок калиновых веточек, полученных после погребения Манчинии от офицера-легионера, который просил его как можно скорее покинуть Рим. Он протянул их персу.

Тот взял и, не развязывая ленточку, неторопливо пересчитал веточки. Он насчитал их восемь, пересчитал еще раз, ветеран молча смотрел на него. Котий не знал, что восемь веточек означали, что гости были друзьями. При двенадцати нужно было бы проявить исключительное почтение.

Тодж еще раз посмотрел на веточки, потом на собеседника, но без тени улыбки, не проявляя никакой любезности, и Котий начал испытывать некоторое беспокойство.

— Сколько дней прошло с тех пор, как вы видели Суллу, который дал вам этот опознавательный знак?

— Мы находимся в пути вот уже двадцать семь дней.

Тодж покачал головой:

— Для меня вы желанные гости и можете жить столько времени, сколько захотите. Но вам нужно сначала поговорить вон с теми, — указал он на чиновников. — А когда будешь говорить, то уточняй, что пришел от Суллы.

— А почему? — спросил, изумившись, Котий.

— Почему... — разочарованно произнес перс. — А каковы были дела Суллы, когда вы расстались с ним?

— Да... у него были трудности в Городе, мы, сколько могли, помогали ему. Так и стали друзьями.

— Сулла был осужден и отдан на растерзание зверям, а его имущество конфисковано, — внезапно, без всякой подготовки, объявил Тодж.

Для Котия это был удар. Сулла был приговорен к бесчестной смерти, достойной только воров и преступников...

— Великие боги! — вполголоса произнес ветеран. — Возможно ли перенести такой позор?

— Эта ферма арестована вместе со всем находящимся здесь имуществом, впоследствии все будет продано, и мы, его бывшие пленники, тоже. Эти чиновники приехали, чтобы заняться всеми делами, связанными с продажей, вот почему я сказал тебе, что ты должен спросить их согласия. Все остальное написано на двери, можешь прочесть.

Ветеран подошел к деревянной дощечке, которую видел, когда входил, и прочел, что ферма Суллы, бывшего офицера-легионера, уголовно осужденного за подделку и незаконное присвоение наследства, отныне находится под секвестром и что управляющий имуществом Луций Меллий Итифор назначен прокуратором Вьенны синдиком фермы и должен обеспечить ее сохранность и произвести опись всего живого и мертвого инвентаря для подготовки к торгам.

Котий подошел к своим товарищам, чтобы сообщить им страшное известие. Те, кто умел читать, совершенно потрясенные, стояли перед деревянной дощечкой с омерзительным текстом. Потом Котий вернулся во двор и подошел наконец к двоим мужчинам, одетым в тоги.

— Ave, — сказал он. — Я — ветеран Котий. Кто из вас Луций Меллий?

— Ни один, ни другой, — ответил один из них. — Мы — служащие его конторы.

— Мои товарищи и я освободились от службы и ищем место для поселения. Эта ферма продается?

— Она будет продаваться, — ответил клерк.

— Мы проделали долгий путь. Не могли бы мы здесь отдохнуть несколько дней?

Служащий пожал плечами:

— Если вы ничего не повредите и не будете мешать жизни фермы, то мы не видим никаких препятствий, тем более что вы — ветераны, отслужившие свое...

— Я благодарю вас, — сказал Котий и повернулся к своим товарищам, чтобы рукой показать им, что можно входить.

Один из персов поставил их повозку под навес и помог распрячь мулов, объясняя при этом, где находится поилка. Тодж сам провел их в ригу, где они смогли разместиться. Котий снова вернулся к двум чиновникам, которые занимались секвестром.

— Возможно ли нам приобрести эту ферму? — спросил он. — У нас есть деньги, полученные из пекулия, и еще кое-какие сбережения. Нас всего одиннадцать, и мы могли бы объединиться. Не знаете, можно ли в городе получить недостающую для покупки фермы сумму?

Клерк снова пожал плечами. Гак он обычно, и суровым тоном, отвечал на вопросы.

— Банк в Лугдунуме или Вьенне мог бы это сделать, под залог недвижимости. Нужно только туда добраться.

— Я как раз и хотел узнать, — продолжал Котий. — Можно ли это сделать здесь, в этой местности?

— Все можно, — опять пожимая плечами, ответил клерк, — если имеешь дело с серьезными людьми. Вам должны поверить, вот если бы вы нашли банкира, который сам служил, например в легионах, то почему бы и нет?

— Не могли бы мы начать дело о продаже прямо сейчас?

— Только после того, как вы составите соответствующую бумагу и образуете товарищество, в котором вы все сообща будете отвечать перед законом за ту сумму, которую вы собираетесь занять...

— Где мне взять бланк такого документа? — продолжал расспрашивать Котий.

— В конторе управляющего Итифора, в городе Вьенна, на улице Митиллиа, за театром.

— А вы не знаете, много ли желающих купить ферму? — задал еще один вопрос Котий.

— Я не занимаюсь догадками, — нетерпеливо ответил клерк, опять пожимая плечами и давая понять, что вопросов было слишком много. — Сообщение о секвестре пришло в контору позавчера, а распоряжение было составлено только сегодня. Управляющий Итифор займется этим делом с завтрашнего дня. Так что я знаю не больше вашего, единственное, что мне кажется очевидным, — это то, что ферма в хорошем состоянии. Поэтому...

— Я завтра же поеду во Вьенну, в ваше заведение, за бланком, — сказал Котий.

— Мы не продавцы лекарств или косметики, поэтому у нас не заведение, а контора...

Но постепенно клерк начал осознавать, что был не очень любезен, поэтому решил немного подсластить горечь. Однажды он уже получил пощечину от бывшего вояки, с которым говорил таким же тоном по поводу продажи арестованного скота, а этот детина на вид был редким силачом.

— Иногда мы берем с собой несколько бланков, — объявил он. — Я могу дать тебе два-три.

При этих словах его коллега открыл большую деревянную коробку, стоявшую на земле и содержащую писчие принадлежности, и вынул специальные пергаментные листы.

— Разве вы не получите землю, — поинтересовался он, протягивая листы ветерану, — чтобы основать колонию, вы же вышли в отставку? Зачем покупать ферму, если долгие годы вам придется трудиться, чтобы выплатить ее стоимость?

Котий отдавал себе отчет, что у него не было достаточно времени, чтобы задать этот вопрос самому себе. Он понял, что находится под большим впечатлением от встречи с Суллой. И ему было необходимо купить это поместье, чтобы хоть что-нибудь осталось от той дружбы, чтобы сохранилось созданное Суллой, чтобы были защищены его персидские пленники, о которых с такой теплотой он вспоминал в Риме. И наконец, золото, которое они везли в повозке спрятанным в мешках с кухонными принадлежностями, принадлежало Сулле.

Но конечно же он не мог этого рассказать чиновнику, который его расспрашивал.

— Это так, — сказал он, — нам должны выделить земли по берегу Рейна, но эта страна понравилась нам сразу же, как только мы здесь очутились, и мы бы здесь с удовольствием остались. И к тому же, — добавил он, — эта ферма принадлежала одному из таких же легионеров, как и мы...

— Одному из легионеров, который стал преступником, — парировал один из его собеседников.

— Как знать, правильно ли решили судьи! — запротестовал Котий. — А может быть, этот офицер стал жертвой мерзавцев, которые в Риме из доносов сделали себе профессию?

— Действительно, как знать? — эхом отозвался первый клерк, на сей раз вставший на сторону ветерана. — В Городе происходит всякое, но не все, что блестит, золото... И пожалуй, лучше жить здесь, чем там. Лучше бы этот Сулла остался обрабатывать свои поля, — заключил он.

* * *

Поздно вечером служащие Итифора уехали, ветераны помылись в термах и для своего ночлега в риге набили соломой мешки, которые возили с собой специально для таких случаев. Котий сел рядом с Тоджем на каменной скамье, стоявшей у стены риги. Один за другим ветераны ушли спать. Угли, оставшиеся от костра, разведенного персом для того, чтобы поджарить ягненка, еще тлели в темноте, озаряя красным светом лица ветерана и пленника.

Они не переставая думали о Сулле, образ которого преследовал их. Котий сообщил Тоджу, что решил купить ферму, и с его плеч свалилась страшная тяжесть, тут же исчезли гнетущие мысли, которые появились, как только он услышал о продаже фермы. Впрочем, Котий не сказал ему, что у них в повозке, стоявшей под навесом, было спрятано много золота, принадлежавшего бывшему офицеру, золота, которое он не станет класть в банк, чтобы ни у кого не возникло мысли спросить, откуда у ветеранов такое богатство и как они могут выложить наличные за подобное поместье. Тоджу не надо было этого знать. Ему достаточно знать, что он и его соплеменники не будут проданы незнакомцу, который не имеет никакого понятия о войне, сражениях и поэтому никогда не постигнет, что испытывают противники на поле смертельной битвы.

Тодж мгновенно проникся уважением к Сулле, когда тот не стал перерезать горло ему, побежденному персу; то же случилось и с Котием, который увидел, как бывший офицер один восстал против этого жестокого города, как будто попал в стан врагов. И этот сказочный дворец, с его садами и рыбными садками, и целая армия рабов... Как забыть все это — тогда в жизни останется только ходить за плугом и нагибаться, сажая овощи, а на горизонте видеть лишь одну и ту же равнину или одни и те же холмы?

И кто знал, умер ли на самом деле Сулла? Пока он будет жить в памяти товарищей, он не умрет... Каждый день, направляясь в поля на работу, они будут смотреть вдаль, на утреннюю дорогу, надеясь увидеть силуэт человека, едущего на лошади к ферме, — и это будет Сулла, возвращающийся домой...

Пока Котий думал об этом, к тлеющим углям подошла старая женщина на коротких ногах, со сморщенным, как увядшее яблоко, лицом. Она несла одну из тех трехногих табуреток, которыми пользуются, когда доят коров; несмотря на свой почтенный возраст, держалась она прямо.

Она поставила свой табурет с другой стороны костра и села.

— Кто эта старуха? — спросил Котий.

— Рабыня, которую никто не хотел оставлять себе и которую хозяин перекупил у соседа, когда тот распродавал рабов...

— Что она делает?

Тодж улыбнулся:

— Она умеет делать то, что дано не многим.

— Что именно?

— Предсказывать будущее. Возможно, через нее с нами говорят боги... — Перс умолк, а потом встал с каменной скамейки. — Я приветствую тебя, Котий, — сказал он. — Я буду мирно спать сегодня ночью, первый раз после стольких беспокойных ночей. Благословенный Хормуз прислал тебя к нам, и благодаря тебе и тем, кто тебя сопровождает, дурной Ахриман уходит от нас, хотя мы думали, что он наслал несчастье на остаток наших дней...

Котий покачал головой.

— Разве боги пожелали того, чтобы мы здесь остались? — произнес он. — После того, что ты рассказал мне о Сулле, я понял, что не смогу уехать отсюда...

Ветеран остался на скамейке один. Угли из красных становились белыми. Он смотрел на старуху, неподвижно сидевшую на своем табурете и поднявшую голову к небу, усеянному звездами. Кажется, что эта старуха, подумал Котий, принадлежит небу, земле — одним словом, Вселенной, а не только этой ферме. А то, что Сулла купил ее, хотя она была ему совсем не нужна, — не было ли это доказательством благородства его сердца? Эти бесконечные вопросы, которые задавал себе Котий, и груз всего того, что он узнал, войдя во двор фермы, усиливали усталость долгого пути от Рима. И он тоже встал со скамейки, чтобы пойти спать. Казалось, что старуха не заметила, как он уходил, она сидела в той же позе, обратив лицо к небу, где загорались все новые звезды.

* * *

Проспав несколько часов, Котий проснулся. Он почувствовал себя отдохнувшим, как это бывает с солдатами в походе, когда они быстро восстанавливают свои силы и через несколько часов уже снова готовы пуститься в путь или принять бой. Сквозь плохо пригнанные доски стены в ригу пробивался лунный свет. О подумал, что сейчас, пока не начало светать, надо отправляться в Вьенну, чтобы немедленно уладить все формальности по покупке фермы, пока другие не стали оспаривать имение, поэтому он поднялся; ему казалось, что лунный свет, заливавший все пространство, манит его к себе. Когда он открыл дверь риги, то увидел, что старуха рабыня сидит там же, около потухшего костра, превратившегося уже в пепел, лицо ее все так же было повернуто к ночным светилам, он услышал, как она бормочет своим беззубым ртом какие-то слова, которые невозможно понять.

Она услышала, как открылась дверь, и только теперь соизволила повернуть к подошедшему Котию голову.

— А, вот и ты, наконец! — бросила она. — Хорошо ли ты поспал, чтобы заняться важными вещами?

— Эй, старуха! — попытался оправдаться ветеран. — Мы проделали долгий путь, пока добрались сюда...

— Я знаю, знаю... Я так давно слежу за вашим походом.

— Надо же! — воскликнул Котий с иронией. — А как ты узнала, что мы придем сюда?

Она посмотрела на луну.

— В те ночи, когда на небе появляется луна, я смотрю на нее, а она смотрит для меня. Представь себе, что оттуда, где она находится, она видит все, что освещает своим светом. Дороги, города и все остальное... На ее круглом лице зоркие глаза! Она увидела вашу повозку задолго до того, как вы здесь появились.

Котий ожидал услышать очередную шутку, но тут вспомнил, как Тодж рассказывал, что Сулла уважал эту старуху, признавая ее право говорить то, что ей хотелось, и не стал возражать.

— Пришло время вам приехать, — продолжила она. — А скоро вам надо будет уезжать.

— Уезжать? — удивился Котий. — Ты плохо представляешь будущее, старуха, так как мы, наоборот, собираемся остаться. Для тебя так будет лучше в любом случае, так как если ты будешь принадлежать нам, вместе с фермой, то ты останешься здесь, все будет как при Сулле, и тебе нечего будет опасаться.

Она пожала плечами:

— Ни ты, ни я не останемся здесь. Как только ты закончишь свои дела в Вьенне, мы отправимся туда, откуда ты вернулся...

— Как это? — воскликнул Котий, которого это начало уже смешить. — Что ты такое несешь? Ты хочешь отправиться в Рим, если я хорошо тебя понял, и желаешь, чтобы мы тебя туда отвезли? Ты что-нибудь соображаешь, старуха, или нет?

— Мне не нужен Рим, так же как и я не нужна Риму. Наша дорога пройдет в стороне от Рима, и это верно, так как она это говорит, — заключила старуха, указывая головой на небесное светило.

Котий продолжал иронизировать:

— Смотри-ка! Надеюсь только на то, что ты не предвидишь, как мы идем в Африку?..

— Э, — бросила она, — если бы она тебе это сказала, то ты бы туда и пошел! Разве у нее на лице нет глаз? Так вот, эти глаза видят большую гору с огнем, горящим внутри, а у подножия этой горы — море. Оттуда вы пришли, и туда вы должны без промедления отправиться...

— Гора с огнем внутри? — удивился Котий, который стал поддаваться колдовским чарам старухи.

Он сам и его товарищи действительно, возвращаясь из Берберии, проезжали через сицилийские Сиракузы, где им показали Этну. Потом они из Сицилии попали в Кампанию и видели Везувий. Это были две горы с внутренним огнем, расположенные на берегу моря... Правда ли, что старуха уже предвидела все это?

— А зачем нам туда возвращаться, к этой горе? — спросил он уже более мягким тоном.

— Потому что там тебя ждет хозяин, который нуждается в тебе и остальных.

Ну, на этот раз прорицательница, доившая коров, просто бредила. Котию стало жалко эту несчастную, у которой судьба в конце жизни отняла разум. В трудную минуту жизни она встретила хозяина, пожалевшего ее, он перекупил старуху у другого, чтобы избавить от ужасной смерти, подобной гибели животного на живодерне; и вот внезапная смерть этого хозяина привела ее к такому жалкому концу.

— Хозяин? — сказал Котий, стараясь говорить ласковым голосом. — Бедная старуха, его больше нет! Он был несправедливо осужден в Риме и потерял все: и свое богатство, и свою жизнь... Вот поэтому мои товарищи и я решили перекупить эту фер...

Она со смехом прервала его:

— Жизнь? Бедный солдат, жизни в этом мужчине больше, чем в моем теле. Лев его ел, тигр ел, он потерял кровь, почти все потерял, но с тем немногим, что ему осталось, он еще лучше устроит свою жизнь!

Нет, нет, — продолжила она, покачивая головой. — Он там, где я тебе сказала, живой, его стерегут солдаты. Но вы же тоже солдаты, и он ждет, что вы придете за ним с копьями и луками в руках!

Котий начал испытывать беспокойство. Он чувствовал, что на него подействовали бессвязные слова этой карлицы со странным лицом состарившейся куклы, которая говорила то вдохновенно, то насмешливо. Тем не менее эти слова были лишены смысла. Осужденных, не погибших на арене, могли отправить на рудники, это Котий знал. Но Сулла был мертв.

Ветеран почувствовал что-то необычное. А что, если Сулла не умер, что, если старуха знала об этом? Она увидела Везувий, она увидела Этну. Есть ли рудники около этих двух вулканов или хотя бы у одного? На руднике может работать Сулла, в этом случае действительно ветераны и персы с фермы могли бы туда отправиться, напасть на рудник и освободить Суллу, как и предсказывала старуха. Если предприятие не удастся или их схватят, ветераны, восставшие против власти, будут распяты на крестах вместе с Суллой... Но с другой стороны, оба вулкана находятся рядом с морем, и оттуда, несомненно, можно уплыть на корабле, похитив бывшего офицера. Котий был уже захвачен этим планом, созданным военным умом солдата, двадцать лет попадавшего с оружием в руках в приключения. Да и Сулла, как офицер, много раз руководил подобными и даже более сложными операциями.

— Так что? — услышал он голос старухи, который вернул его к действительности. — Ты решился готовить своих лошадей к походу?

— Подожди... Эта гора, с огнем, не знаешь ли ты ее названия?

Он рассчитывал на то, что она обрадуется, убедив ветерана, и постарается ответить немного любезнее.

— Если ты не можешь найти гору до неба, которая выплевывает огонь и которую можно обойти кругом, так как же ты тогда служил в легионах? — тут же съязвила она. — Ты знаешь запах серы, солдат?

— Запах серы? Конечно, я уже вдыхал серу.

— Так вот, когда ты почувствуешь запах серы, то знай, что недалеко от этой дымящейся горы мы и остановимся...

Котий с пересохшим горлом смотрел на эту старую куклу, испытывая нечто похожее на страх, и понимал: ему так хотелось, чтобы Сулла не умер, что он даже начал верить в ее пророчества.

— Ты сказала «мы», старуха? — продолжил он. — Так ты хочешь туда отправиться?

— Конечно! У меня тоже назначена встреча с огнем и серой...

— И ты сможешь шагать два месяца? Дорога долгая.

Она пожала плечами:

— Я столько ходила, что пройду на два месяца больше.

 

Глава 34

Гонорий убеждает Сенат

Сенат романского народа, знаменитый ареопаг, сердце обширной империи, головой которой являлся Цезарь, в полном составе занял свои места на скамьях. Когда Гонорий подошел к трибуне, амфитеатр, видевший за три века столько ошеломляющих или драматических сцен, замер.

Он поклонился величественному месту, откуда раздавались самые значительные голоса в истории Рима, от Катона до Цицерона, произносивших здесь свои памятные всем речи, потом медленно повернулся к сенаторам, и они с некоторым любопытством разглядывали этого молодого человека, непривлекательного физически и неясного происхождения, который тем не менее, благодаря как своему упорству, так и неистовству, получил разрешение на появление в столь уважаемом месте, собрав в результате долгих изысканий все материалы, необходимые для пересмотра процесса над галлом Суллой, наследником патриция Менезия, отданным на растерзание диким зверям во время празднеств, посвященных открытию Колизея.

— Уважаемые сенаторы, — прокричал он, стараясь привлечь внимание ко всем имевшимся у него доказательствам, но голос его внезапно сорвался, — мудрецы, которые с начала основания республики направляют несравненную судьбу единственного в мире народа! Правдолюбцы, которые снесли столько голов тех, кто посягал на могущество и целостность Рима! Вы, кто покрыл неувядаемой славой почтенное звание сенатора и сохранил его для будущих веков... Я смиренно предстал перед вами, после того как провел тщательное расследование как в военных лагерях, где еще находятся на военной службе товарищи бывшего офицера Суллы, так и на улицах Города, где завязываются темные дела, и, повторяю, я предстал перед вами и с гордостью сообщаю, что завершил наконец распутывать клубок интриг, в результате которых патриций Менезий и его товарищ по оружию, галл Сулла, погибли: первый от яда, а второй от острых тигриных зубов, а фактически в результате козней, цинично подстроенных нечистоплотными людьми, жаждущими власти и нарушающими волю Цезаря, который еще в начале своего счастливого правления стремился избавиться от преступлений и клеветы как во дворце, так и на форумах, где решаются государственные дела...

Тут рука Гонория, которую он выбросил вперед, упала, он сжал кулаки.

— Да! — громко провозгласил он. — Я собрал необходимые доказательства, я заслушал свидетелей. Я постарался добыть из колодцев забвения правду и представить ее вам!

Он немного помолчал, прежде чем продолжить, но его голос теперь звучал печально:

— Ах! Почтенные сенаторы! Голая правда ведь некрасива... Сколько низостей предстанет сейчас перед вашими глазами! Сколько грязи разольется под вашими ногами! Но то, что я смогу наконец отомстить за смерть того, кто был патрицием, похожим на вас, что я смогу обелить память безупречного солдата легионов, который вместе с ним и с большинством из вас сражался под теми же знаменами во имя величия Рима, наполняет меня грустной радостью...

Гонорий закончил эту фразу в молчании, паузой он как бы хотел подчеркнуть величие Рима, потом он сделал несколько шагов перед трибуной, делая вид, что размышляет на ходу.

— Но будьте спокойны, — продолжил он, резко подняв голову. — Я не буду больше утомлять вас своим красноречием... Факты будут говорить сами за себя, а совсем не скучный и неловкий Гонорий!

Он подошел к ивовой корзине, которую еще до начала заседания поставил на один из пюпитров, где сидели писцы, которые должны были записывать наиболее существенные моменты выступлений ораторов. Он взял из корзины пергаментный свиток и несколько табличек и поднял их над головой так, чтобы все могли их видеть.

— Сначала посмотрим на то, что написано в этом свитке: это свидетельство консула Руфа Вецилия Страбона, полученное из его собственных уст в военном лагере в Батавии, где он находился еще месяц назад, а также свидетельские показания трех всадников, которые присутствовали при том, как во дворе галльской фермы Суллы ему в руки была передана табличка, в которой патриций Менезий просил своего товарища поспешить к нему в Рим, чтобы обеспечить его безопасность, так как чувствовал, что его жизни что-то угрожает. Послушайте, что нам говорит консул. "Менезий не скрыл от меня, — читал Гонорий, — что его жизни угрожают и что только присутствие Суллы в Риме могло бы его успокоить и позволить ему продолжить борьбу за должность трибуна... Конечно, я не читал табличку, врученную мне, — продолжает консул, — но, так как она писалась на моих глазах самим Менезием и я помнил наши с ним разговоры, смысл послания был мне ясен... " Но вы можете сказать, — продолжал Гонорий, кладя свиток в корзину с вещественными доказательствами, — что это заявление не является неоспоримым доводом... Что у нас нет самой таблички! Увы! Уважаемые сенаторы, враги Суллы и Менезия многочисленны, и у них нет совести. Когда Сулла, через несколько часов после отравления патриция, показал эту табличку префекту ночных стражей Кассию Лонгину Цепио, префект забрал ее под тем предлогом, что она является вещественным доказательством. Попросите Кассия Лонгина предстать перед вами и предъявить табличку! Если он согласится, то конечно же заявит, что, к сожалению, та была утеряна. И вы, уважаемые сенаторы, обязательно поверите словам такого высокопоставленного чиновника... Так вот, позволю себе заметить, что это будет проявлением слабости с вашей стороны, а со стороны слишком любопытного префекта ночных стражей это будет ложью! Так как эта табличка никогда не терялась. Она была спрятана. «Спрятана? Незатейливо придумано! — возразите вы тогда. — Этот Гонорий, после того как пообещал представить доказательства, показывает лишь фокусы». Ну нет, сенаторы! Гонорий не собирался представать перед вашим знаменитым ареопагом как фокусник или фигляр!

Бросив это замечание, молодой адвокат снова подошел к корзине с вещественными доказательствами. И вынул оттуда еще одну табличку, которую, сделав круг, показал всем, а затем отдал в руки одному из сенаторов, сидевшему в первом ряду, затем он заговорил в полный голос:

— Вот конфискованная и спрятанная табличка! Вы узнаете печать Менезия? Как я ее раздобыл? Я читаю этот вопрос в ваших глазах, сенаторы! А ответ — прост, хотя суть его омерзительна... Когда имеешь дело со злоумышленниками, то есть с людьми, для которых золото — все, а честь — ничто, надо выкладывать перед ними миллионы сестерциев, и тут же, незамедлительно, один из мошенников станет предавать других... Именно таким образом я и поступил, заплатив свои последние сто тысяч сестерциев за эту табличку одному из служащих секретариата префекта ночных стражей, который сбежал из Рима с этими деньгами, как только добыл из личного сейфа Кассия Лонгина ту табличку, которая, как он уверял, исчезла... Этот служащий боялся, что однажды ему придется отвечать за преступления, в которых он выступал свидетелем и одновременно сообщником исполнителей, и он предпочел, получив от меня денежное вознаграждение, скрыться... Таким образом, благодаря этой гнусной сделке — а ничего другого предпринять было невозможно — табличка вернулась туда, где и должна была быть, то есть попала в корзину с вещественными доказательствами, предназначенную для того процесса. Который Сулла, увы, проиграл перед тем, как потерял жизнь... А я только вернул ее на место!

Гонорий взял табличку из рук одного из сенаторов, сидевшего в первом ряду и прочитавшего текст последним, и положил ее в корзину.

Он опять прошелся перед трибуной, делая вид, что размышляет, давая тем самым сенаторам возможность ослабить внимание и обменяться мнениями, а в амфитеатре уже стоял гул, сквозь который пробивались отдельные голоса.

Потом молодой адвокат снова заговорил:

— Но теперь вы скажете, что этот Гонорий обвиняет префекта ночных стражей в том, что он скрывал правду о смерти Менезия? Страшное обвинение против одного из самых высокопоставленных людей Города! Да! — сказал Гонорий с разочарованием в голосе. — Тот, кто должен обеспечивать безопасность граждан, является одним из участников этого преступного деяния. Это он охраняет ту грязную лужу, в которой копошатся заговорщики... В этой луже мы и поймали первую рыбку, добрались до ее внутренностей и, как гаруспики, по неблагоприятным знакам прочли, каким образом был отравлен патриций Менезий. Я сознательно употребил слово «рыбка», почтенные сенаторы, так как речь идет о человеке по имени Ихтиос, что по-гречески означает «рыба», он занимался сводничеством и содержал заведение с молодыми людьми, которых сдавал на время или покупал. Это именно он, Ихтиос, рассказал Сулле и тем, кто ему помогал раскрыть истину, о деталях интриги, которая привела к тому, что патрицию поднесли отравленный кубок...

Гонорий, не переставая говорить, снова подошел к корзине с доказательствами и, вытащив оттуда еще один пергамент, развернул его.

— Вот, — сказал он, — описание сцены признания сутенера Ихтиоса, при которой присутствовали ветераны Котий Исидор, Вентиллий Мелиа, Коллодий Цицио и, наконец, бывший легионер из Бельгийской Галлии Иможен. Они вместе подписали это признание, заверенное по моей просьбе нотариусом в той колонии, где они сейчас устраиваются и куда я выезжал, чтобы выслушать их показания о том, что им рассказал сутенер Ихтиос после разоблачения... "По приказу Палфурния, владельца школы гладиаторов, расположенной в Помпеях, которому я подчинялся все время, пока совершалось преступление против Менезия, я быстро доставил яд управляющему Патробию, надзиравшему за рабами во дворце Менезия. Недостойный Патробий передал этот яд музыкантше, игравшей на тамбурине, Эдилии, чтобы та подсыпала его в кубок, из которого обычно пил ее хозяин... Чтобы убедить ее это сделать, он сказал, что речь идет о любовном напитке, который пробудит в хозяине страсть к ней, из чего она, в свою очередь, сможет извлечь большую выгоду. Он убедил молодую девушку выпить то, что останется, чтобы напиток обязательно подействовал. Но понятно, что это было сделано лишь для того, чтобы она сама погибла и не смогла ничего рассказать о преступлении... "

Вот, почтенные сенаторы, — заключил молодой адвокат, возвращая на место пергамент, — как управляющий предал доверие своего хозяина, отправив того на смерть, да так, что Сулла, уже бывший в тот вечер в Риме, ничего не смог сделать. Кроме единственного — поклясться, что найдет виновных. Это была роковая клятва, которая привела и его самого к смерти, объявленной на процессе, продемонстрировавшем поругание правосудия! Конечно, — продолжал Гонорий, — если бы я смог приволочь к вам Патробия, который исчез из дворца Менезия в ночь преступления и о котором больше никто не слышал, то, признаю, это было бы более убедительным доказательством, чем свидетельства бывших солдат, преданных Сулле, хотя трудно заподозрить в клятвопреступлении пятерых ветеранов, самым достойным образом исполнивших свой долг по отношению к Риму...

Он передал свиток сенаторам, около которых остановился, затем продолжил свою речь:

— Хорошо! Оставим письменные свидетельства. Некоторые из вас, уважаемые сенаторы, примут их к сведению, другие, озабоченные совершенством, не обратят на них внимания. Это меня не обескураживает, — громко произнес Гонорий. — Я как следует искал Патробия, и я клянусь, что не смог найти его следов... Тем не менее, когда я пытался его разыскать, я думал: а вот если бы ты, Гонорий, смог убедить самого Палфурния, этого жителя Помпеи, упомянутого Ихтиосом, называвшего его главным зачинщиком преступления, который после того, что совершил, не скрылся, а по-прежнему живет в этом прекрасном городе у подножия Везувия, ведет беззаботную жизнь в хорошо обставленном доме, окруженный слугами, вот если бы ты смог убедить его, говорил я сам себе, лично предстать перед лицом правосудия, это было бы замечательно, и дело было бы выиграно...

Гонорий оглядел ряды сенаторов, сидевших на скамьях.

— Я знаю, что многим из вас, почтенные сенаторы, это кажется смешным... Разве Палфурний согласится ускорить свою погибель, явившись сюда для признания в ужасных преступлениях? Это могло бы показаться абсурдным, если бы боги допустили оскорбление правосудия, а Фемида осталась безучастной к безжалостной судьбе, настигшей Менезия и Суллу...

Он остановился, чтобы продолжить уже совсем другим тоном:

— Видите ли, почтенные сенаторы, в самые тяжелые моменты этого расследования, когда я голодал, был избит, оставлен привязанным к дереву в лесу теми, кто пытался помешать мне выступить защитником на процессе Суллы, когда я обнаружил, что из дома вывезена вся обстановка, когда я вынужден был скрываться от преследований у почтенного торговца, испытывавшего ко мне жалость, я не переставал надеяться на богов... Я хотел верить в то, что они не потерпят больше преступлений и в конце концов станут на сторону жертв... Так вот! Уважаемые сенаторы, эта мысль, которая меня не покидала, оказалась верной. Так как наступил момент, когда я через знакомых, которых приобрел даже среди организаторов заговора, узнал, что люди, ради которых Палфурний совершил столько низких поступков, — и именно по этой самой причине, — собираются исключить его из числа живущих: хотят избавиться от живого свидетеля. Я сказал «низкие поступки», так как к отравлению Менезия надо добавить и изготовление ловким подделывателем бумаг, коим и является Палфурний, табличек, якобы найденных у финикийца Халлиля, которые убедили судей в виновности Суллы... Узнав эти ценные сведения, мне оставалось только отправиться в Помпеи и приехать туда раньше наемных убийц, посланных разделаться с Палфурнием: я должен был предупредить того об угрожавшей ему опасности и убедить его явиться в ваше благородное собрание, чтобы вымолить у вас милость, разоблачив преступников, с которыми он действовал заодно... И Палфурний, благородные сенаторы, взятый мною за горло, если можно так выразиться, согласился! И вот он здесь и готов предстать перед вами! А я в этот момент не только адвокат Суллы! Я стал также и защитником жалкого Палфурния, преследуемого угрызениями совести, проклятого богами, ставшего жертвой после того, как он побыл палачом, и теперь заклинаю вас сохранить ему жизнь и приговорить его к изгнанию на самую отдаленную границу империи, где он начнет жизнь честного человека. Он заслуживает сохранения жизни, благородные сенаторы, так как он, именно он, позволит нам своим признанием и показаниями вернуть Сулле уже после смерти похищенную у него честь. Почтенные сенаторы! Вот истинная Справедливость! В милости, которую вы окажете Палфурнию, изгнав его, вместо того чтобы отправить в звериную пасть. Достаточно, увы, и того, что кровь Суллы обагрила арену! Довольно крови! Я уверен, зная благородство души Суллы, что он бы одобрил такое ваше решение... Стражники! — закричал Гонорий театральным фальцетом, на который не последовало реакции, так как момент был драматическим. — Введите свидетеля Палфурния!

Все взгляды устремились на дверь, находившуюся за трибуной, где были расположены комнаты, куда можно было поместить свидетеля или виновного. Сенаторы увидели человека довольно крупного телосложения, с высокой залысиной, с венами на ногах и с опущенными как бы от тяжести стыда глазами.

— Палфурний! — вскричал молодой адвокат. — Не скрывай правду от тех, кто обеспокоен судьбой Рима! Действительно ли ты из Помпеи, где ты живешь, отдал приказание сутенеру Ихтиосу, который ни в чем тебе не мог отказать, доставить яд управляющему Патробию, для того чтобы погубить его хозяина?

— Да, это, увы, моя вина! — прозвучал в тишине, установившейся в зале, слабый голос Палфурния.

— А затем ты, — продолжал молодой адвокат, — употребил твои способности подделывать документы, чем сослужил службу недругам Суллы: ты своей рукой выгравировал таблички, которые помогли убедить всех в том, что бывший офицер-легионер хотел завладеть наследством? Ты сделал это, Палфурний?

— Да, и это тоже, — признался житель Помпеи. — Пусть боги простят мне то, что я посвятил жизнь злу, которое было так необходимо одному важному лицу...

— Ну, вот теперь тебе осталось сказать только одно слово, Палфурний, чтобы представить этому знаменитому ареопагу только правду, а себе — угрызения совести, одно только имя... Это имя ты должен произнести сам! Отвечай! Кому ты помогал, совершая эти преступления?

— Я действовал по наущению патриция Лацертия, — произнес житель Помпеи в полной тишине, которую разорвали голоса сенаторов, изумленных тем, что названо имя конкурента Менезия по трибунату, имя честолюбивого человека, полностью, как было известно, преданного Домициану. Это было сокрушительное откровение, подтверждавшее слухи, ходившие по Городу, о том, что родной брат Цезаря замышлял что-то против императорской власти. И вот некий жалкий адвокатишка, представ перед римским сенатом, превратил этот слух в публичное обвинение, а свидетельские показания Палфурния сделали этот факт достоверным...

Напряжение в зале постепенно спадало. Гонорий продолжил свою речь:

— Что я могу добавить, почтенные сенаторы, к этому грустному признанию? Я оставляю вашему воображению представлять все те последствия, которые может повлечь за собой подобная публичная исповедь.

Это был намек на ответственность, которую может понести брат Цезаря, и ареопаг не ошибся в своей догадке.

— Я должен теперь вспомнить позорный эпизод, когда люди Лацертия выкрали меня из моего дома, где я собирал все те доказательства, которые имею честь представлять сейчас перед вами; это произошло накануне того дня, когда я должен был защищать Суллу от позорного обвинения в присвоении наследства... Член коллегии адвокатов, выкраденный из своего дома, оставлен связанным посреди леса, в котором живут волки, и именно в тот день, когда он должен был появиться в зале суда! Какое оскорбление правосудию! Так началась моя тайная жизнь, так я вынужден был прятаться, чтобы и меня не настигло роковое мщение, которым мне угрожали... И вот тогда, именитые сенаторы, я смог оценить благородные чувства во всех слоях романского населения; в моем несчастье мне помогли и бедный безграмотный раб, который привел меня в чувство и отогрел в своей жалкой хижине угольщика, и торговка-содержательница скромного семейного пансиона из простонародного квартала, предоставившая мне кров и средства к существованию, у которой я прятался, каждый раз испытывая страх, когда слышал шаги, как мне казалось, моих убийц, поднимающихся по скрипучей лестнице...

Но, уважаемые сенаторы, — продолжал Гонорий, — правда заключена в том, что эта женщина будет вознаграждена за ту доброту, которую она проявила по отношению к защитнику истины! Вот почему ей предоставляется великая честь предстать перед вами в своих скромных одеждах... Стражники, — закричал он, — введите хозяйку пансиона Омитиллу!

Бросив эти слова, Гонорий почувствовал, как его охватывает беспокойство, как будто бы он внезапно понял, что, увлекшись своими доказательствами, он совершил ошибку, решив представить сенаторам толстуху в качестве свидетеля того, как его преследовали Лацертий и его молодчики. Он понял, что испортит сейчас все то хорошее впечатление, которое до сих пор производил на аудиторию, от ужаса по его спине под тогой полился пот. Но было слишком поздно. Мощная содержательница меблированных комнат, сопровождаемая двумя дежурными стражниками, уже входила в зал.

При виде этой женщины из простонародья на многих лицах царственного собрания появились улыбки: ей было около сорока пяти лет, одета она была крикливо, на шее висело пять или шесть золотых ожерелий, что сильно удивило Гонория, который до сих пор видел у своей хозяйки и любовницы только одно... Продавщица супа за два или четыре асса сделала нечто вроде поклона, который выглядел так смешно, что вызвал громкий смех на скамьях — смех, который мгновенно остудил горячий пот, лившийся между лопатками молодого адвоката...

И тут произошла ужасная вещь, которая буквально привела оратора в оцепенение и лишила голоса, отнимая последнюю надежду на то, что слова смогут предотвратить крушение его репутации и гибель процесса, в котором он хотел выступить триумфатором: Омитилла с широкой улыбкой на губах стала медленно поднимать юбку, открывая сначала свои бедра, а потом и жесткое руно волос, так хорошо знакомое Гонорию. Предел всему наступил тогда, когда молодой адвокат почувствовал близкое наступление эрекции, которое не смог сдержать при виде знакомого тела, так как его любовница не давала ему отдыхать от любовных игр; эта эрекция, необычайно сильная, так, очевидно, приподняла его тогу, что многие сенаторы просто прыснули от смеха, указывая тем, кто еще этого не заметил, на эту неюридическую природу связи, существующую между хозяйкой меблированных комнат и выступающим на процессе защитником.

Но самое худшее наступило тогда, когда адвокат понял, что сейчас наступит оргазм и что он не сможет его сдержать, что все произойдет на глазах самых почитаемых в столице вселенной патрициев... И тут он, вцепившись в волосы содержательницы комнат, внезапно пробудился от своего громкого крика: хозяйка, проснувшись рядом с ним в их почти супружеской кровати и почувствовав его возбужденный член, занялась, как это делала каждое утро, фелляцией своего спящего любовника.

Его ужасный кошмар вылился в рот Омитилле — которая, что было совершенно очевидно, этим утренним занятием пыталась заставить своего любовника забыть о ее физических несовершенствах и возрасте, — и Гонорий, как человек, избавившийся от дурного сна, радостно подумал о том, что его будущая речь перед сенатом Рима не была ничем омрачена и что почтенные сенаторы никогда не увидят, как содержательница комнат поднимает перед ними юбку. Вспоминая различные фразы своего выступления, Гонорий понял, что его защитительная речь получила трещину в момент появления хозяйки, а вот предыдущая сцена, то есть публичное выступление Палфурния, была решающим моментом в цепи доказательств невиновности его клиента. Да, конечно, Палфурний! Он и был ключом успеха, и молодой адвокат с очевидностью осознал: сон был вещим и послан ему самой Фемидой:

А разве он не принес на прошлой неделе в жертву богине справедливости двух голубей, отправив раба, прислуживавшего по дому, в храм на улице Метровиа с тридцатью сэкономленными им сестерциями, взятыми из карманных денег, которые ему выделяла его благодетельница; раб должен был попросить служителей храма принести жертву от имени адвоката, прикованного к кровати тяжелой болезнью. Этот сон и был ответом, который ему отправила с Олимпа Фемида. Она не оставила его, несмотря на неблагоприятные обстоятельства. Она указывала ему дорогу на Помпеи, настаивая на том, что главную роль в обвинении сыграл бессовестный Палфурний. Во что бы то ни стало надо было ехать в Кампанию. Она указывала ему дорогу...

Омитилла улыбалась, радуясь крику своего молодого любовника, вознаградившего ее за труды. Было очевидно, что она все больше и больше привязывалась к нему, на это указывало то, что она за месяц, посещая каждую неделю занятия по гимнастике в термах Каракаллы, потеряла в весе двадцать два ливра, и то, что она не жалела денег на парикмахера, хотя никогда раньше не посещала заведения такого рода, и все это крайне изумляло ее рабов, выливавших комнатные горшки и готовивших супы, они поражались тому, как все заботы о хозяйстве все больше перекладывались на главного раба, Ифидиаса. Ифидиас жил с неистовой надеждой на освобождение и поэтому вел дела хозяйки с еще большей жесткостью, чем она сама.

Гонорий решительно поднялся с кровати.

— Омитилла, — объявил он, — я ценю твое доброе отношение ко мне, но я должен сказать тебе правду. Я принял решение положить конец моему положению, которое походит на капуанскую негу и может повредить моей карьере. Что бы ни случилось, я должен без промедления выехать в Помпеи, где я начну расследование, что поможет мне успешно выступить с защитительной речью в сенате по тому делу, о котором я тебе рассказывал... Это решение бесповоротно, а ты можешь выбирать. Или ты мне поможешь деньгами, что ускорит расследование и позволит мне быстрее вернуться в столицу, или я направлюсь туда лишенным всего, каков я есть с тех пор, как меня полностью обокрали. В этом случае я пойду в Помпеи пешком, выпрашивая по дороге пищу, а когда доберусь туда, то наймусь, если будет такая необходимость, за самую низкую плату к городскому юристу, буду браться за самые скучные дела, а сам, тайно, начну проводить в свободное время свое собственное расследование. И тогда я вспомню, что ты осталась безучастной к моей просьбе, следовательно, твоя привязанность ко мне была продиктована всего лишь эгоизмом.

И молодой адвокат, одетый в ночную рубашку, которая была ему велика, так как была взята из гардероба умершего Омитилла, поднялся, чтобы продемонстрировать тем самым свою решительность.

Его подруга была так напугана этой речью, что разрыдалась.

* * *

На следующий день утром, в шестом часу, после ночи, во время которой Гонорий не пожалел своих сил, тихо плакавшая Омитилла вручила ему десять тысяч сестерциев из сэкономленных ею денег, запрятанных под кроватью, под одной из напольных глиняных плиток, которую можно было приподнять; молодой адвокат спустился по узкой лестнице, чтобы в последний раз перед отъездом в Помпеи съесть суп с мясом за четыре асса.

 

Глава 35

Мой друг Палфурний

Гонорий с сестерциями, полученными от пышнотелой любовницы, радуясь избавлению от нее, шел к Лабиканским воротам, где он временно оставил лошадь, возвращаясь от Лепида. Там он расплатился за содержание животного и решил, что лучше доплыть на корабле от Остии до Помпеи, чем добираться туда по суше. Когда он доедет до Остии, ему будет нетрудно продать лошадь за хорошую цену. Многие из сходивших там с корабля покупали лошадей, если направлялись не в Рим, а куда-то еще. Сидя в таверне, он дождался наступления ночи и только после этого отправился в порт, чтобы подняться на борт одного из многочисленных каботажных судов, маршруты которых были обозначены на деревянных досках; они плавали от Бруттия до Сицилии. Там он закрылся в указанной ему кабинке и старался никуда не выходить во время путешествия, открывая дверь лишь мальчику, приносившему еду тем достаточно богатым пассажирам, которые могли позволить себе путешествовать в отдельных кабинах.

Помпеи показались на исходе следующего дня. Через маленькое раздвижное окно, выходившее на палубу, Гонорий любовался силуэтом Везувия, который при заходе солнца последовательно окрашивался в розовый, а потом, с наступлением сумерек, в сиреневый цвет. Когда галера подошла к пристани, в порту уже стемнело.

Пассажиры, торопившиеся по своим делам, заполнили порт, где один за другим зажигались многочисленные масляные фонари. Гонорий задумался, где бы переночевать. Вошедший в этот момент мальчик, обслуживавший кабины, дал ему понять, что тот, если хочет, может остаться на борту судна за несколько ассов чаевых, так как судно снова выйдет в море не раньше завтрашнего утра. Гонорий дал ему десять ассов, раб низко поклонился и сказал, что может привести молодую девушку или юношу, которые составят ему компанию на ночь. Но Гонорий, утомленный упражнениями, которые многие недели и в определенном ритме его заставляла делать его благодетельница Омитилла, был обеспокоен прежде всего тем, как добраться до Палфурния, поэтому ничего не ответил на это предложение.

На судне царила тишина. Гребцы спали, а команда отправилась в трактир. Гонорий вышел на пустынную палубу, чтобы подышать морским воздухом. Причал был безлюден. Сюда доносились крики и иногда обрывки песен тех, кто сидел в расположенных неподалеку тавернах.

Он спустился на причал, убежденный в том, что никто в порту Помпеи им не заинтересуется, И пошел в противоположном огням направлении. Так, в задумчивости, он дошел до оконечности гавани, где смутно вырисовывались стоявшие рядом на якоре несколько галер. Он стал их разглядывать и заметил на мачте одного из судов, освещаемой фонарем, герб Менезия, который запомнился ему по восковым отпечаткам, стоявшим на документах, собранных в архивах дворца: это было зубчатое колесо между двумя мечами, а наверху силуэт триремы.

Он понял, что эти суда представляли собой часть наследства, полученного Суллой, и были поставлены на самом краю гавани, так как находились под секвестром, как и остальное имущество.

Молодой адвокат почувствовал, как им овладевает злоба. Они ограбили Суллу! Они погубили Менезия, а теперь все, что было создано патрицием, пойдет с молотка! «Но сражение еще не проиграно», — подумал Гонорий. Он сжал челюсти. Палфурний! Именно он был слабым местом преступной организации Лацертия и его сообщников. Поскольку Лацертий и его приятели решили убрать Мнестра, чтобы запутать следы своего преступления, логика говорила о том, что подобным же образом они поступят и с Палфурнием, так как жизнь этого подделывателя документов и отравителя представляла для них опасность. Лацертий, стремившийся к трибунату и домогавшийся самых высоких постов при поддержке Домициана, вряд ли позволит какому-то Палфурнию, которого могут однажды разоблачить, раскрыть имена тех, кому он долгое время подчинялся.

— Эврика! — закричал Гонорий прямо на пустынном и темном причале. — Я знаю, что нужно сказать Палфурнию! Именно к этому подводил меня сон, навеянный Фемидой! Даже если приказ об устранении пока еще не отдан, он может быть отправлен из Рима в Помпеи завтра, так что я окажусь первым, кто ему об этом сообщит...

Проходя вдоль причала, у которого застыли триремы, Гонорий заметил человека, сидевшего на табурете около мостков, перекинутых на борт. Он остановился около него.

— Ave! — сказал он.

— Ave, — ответил мужчина.

— Эти галеры принадлежали патрицию Менезию?

— Ну да, — ответил тот.

— А теперь они находятся под секвестром?

— Вроде так.

— Я могу с кем-нибудь здесь поговорить? Я полагаю, что они будут продаваться?

— Здесь есть судовой приказчик, — ответил человек, кивком указывая на одно из судов.

— Можно с ним увидеться?

— Если он не будет возражать. Он живет на самой большой галере и в самой большой каюте.

Гонорий поднялся по мосткам, прошел несколько галер, поблуждал по коридорам, отыскивая жилище приказчика, и узнал каюту по красиво отделанной двери, украшенной зубчатым колесом и мечами, выделявшимися на панели выпуклым рельефом. Он постучал и услышал разрешение войти. Судовой приказчик сидел за навигационным столом, на котором были разложены карты и свитки с мореходными инструкциями. Он пил пиво из оловянной кружки.

— Ave, — сказал молодой человек. — Я — Гонорий, сын Кэдо и адвокат, занимающийся наследством Менезия. Я приехал из Рима.

— А! — сказал приказчик, который, несомненно, умирал от скуки посреди этой бесполезной флотилии. — А ведь наследство в плохом состоянии...

— Я могу сесть? — спросил Гонорий.

— Ты можешь сесть и выпить этого пива. — С этими словами он встал, чтобы взять нечто напоминающее жбан и вторую оловянную кружку, которые и поставил перед посетителем.

— Так галеры будут продаваться? — спросил посетитель.

— В этом нет сомнений. Ты за тем и приехал?

— Не только, — сказал Гонорий. — И многие приходят смотреть? Уже есть желающие?

— Конечно. Но с тех пор как появился Палфурний, из претендентов остался только он один.

— Палфурний? — переспросил адвокат. — Что это за человек?

Приказчик посмотрел на посетителя:

— Ты не слышал о нем?

— Нет. Я ведь впервые в Помпеях.

— Здесь все принадлежит Палфурнию. У него есть гладиаторы, девушки в лупанариях, лавочки по всему городу, виноградники и оливковые рощи вокруг города, а теперь появятся и галеры. — Судовой приказчик сделал большой глоток пива. — И все это перейдет к нему от Менезия...

Он поставил кружку на стол.

— А что представляет собою этот Палфурний? — продолжал интересоваться молодой человек.

— Он скорее толстяк, с брюшком, потому что слишком много ест, наполовину лысый, с огромной бородавкой в углу рта, довольный собой и болтливый...

— Где он живет?

— Его дом не спутаешь ни с каким другим. В самом центре города у него построен настоящий дворец, окруженный большим садом, но это не отпугивает от него людей, которые приходят туда угождать и есть за его столом. Каждое утро он обладает девушкой, тогда как им самим в то же время пользуется какой-нибудь юноша. Девушку и молодого человека ему приводят вечером, они возлежат за столом рядом с ним, он сам много ест и пьет вместе с приглашенными, которых обычно бывает очень много, потом целая процессия провожает его в роскошно убранную спальню, куда он уводит молодых людей. Громко сопя, он засыпает. А на следующее утро, после того как проснется, трах — и все!

Когда приказчик произносил слово «трах», он резко завел обе руки за спину и сделал жест, обозначавший соитие. Потом он отхлебнул еще глоток из оловянной кружки, приглашая Гонория сделать то же самое.

— В это время, — продолжал он, — его клиенты, вольноотпущенники и все остальные собираются перед большими двустворчатыми дверьми его комнаты. Рабы открывают эту дверь, и все созерцают трех любовников, украшенных цветами, сидящих на кровати. «Если вы хотите меня о чем-нибудь попросить, — бросает он тем, кто стоит напротив его кровати, — то это самый подходящий момент, так как сейчас я счастлив!» Вот кто такой Палфурний, — заключил судовой приказчик. — Так где ты живешь?

— Пока нигде. Эту ночь я проведу на судне, которое привезло меня из Остии.

— Если хочешь, живи здесь, на борту, тебе это разрешается, раз ты служил Сулле и Менезию. Живи. По крайней мере, до тех пор, пока галеры не будут проданы.

— Я благодарю тебя. И не отказываюсь.

— Сулла! — произнес приказчик, качая головой. — Я его никогда не видел. В Риме им просто закусили. Здесь, в этой стране, чтобы чего-то достичь, надо быть таким, как Палфурний, — гадом.

* * *

Гонорий шел по оживленным утренним улицам Помпеи, пробираясь между ослами, нагруженными арбузами, разнообразными овощами, мешками с древесным углем, домашней птицей в клетках — всем тем, что привозилось из окрестных сельских районов для продажи на базаре или просто на улице, так как Форум Холиториум, просторное помещение, предназначенное для продажи овощей и обвалившееся во время землетрясения шестьдесят второго года, до сих пор не было восстановлено, как и большинство зданий города. Странные крики уличных носильщиков, непонятные для непосвященных, расхваливали товар хозяйкам, наблюдавшим за своими рабами, которые, выполняя распоряжение городских властей, мыли мостовые перед домами.

Молодому человеку действительно не пришлось расспрашивать, как найти нужный ему дом: он сразу увидел атрий, заполненный людьми. Придворные короля Палфурния уже ожидали его пробуждения.

Вместе со всеми он поднялся по двум маршам лестницы, которая вела в переднюю, расположенную перед спальней хозяина дома. После того как открыли двустворчатую дверь, он, как и все, увидел Палфурния, сидевшего на кровати с высокими бронзовыми ножками и обнимавшего за талии двух своих товарищей по удовольствиям, украшенных свежими цветами, — все выглядело так, как рассказывал судовой приказчик.

Он всем улыбался, подзывал по именам то одного, то, другого, принимал принесенные ему документы: счета какой-то фермы, просьбу о денежной оплате расходов на свадебную церемонию, ходатайство по делу о размежевании и тому подобное. Секретарь клал все эти бумаги в большую корзину, устланную тканью. Он имел вид славного человека, думающего только о том, как помочь окружающим, и наслаждающегося жизнью, как эпикуреец. Те, кто знали, что Палфурний был закоренелым преступником, подделывателем документов и, кроме всего прочего, отравителем, здесь не присутствовали, тут это было известно только Гонорию, сыну Кэдо.

А тот видел перед собой огромную спальную комнату и монументальную кровать, выделявшуюся на фоне нежного пейзажа — сельского пейзажа Помпеи у подножия Везувия: комната выходила на террасу, отделявшуюся от нее лишь передвижной ширмой, которая утром раздвигалась рабами.

Один за другим клиенты, вольноотпущенники, арендаторы и просители спускались по лестнице. Адонис и Фрина, приносившие вместе с хозяином дома жертвы Венере, поднялись с кровати и в полной красоте своей наготы направились в ванную комнату.

Когда в комнате остался один лишь Гонорий, стоявший у входа, удивленный взгляд Палфурния остановился на этом посетителе, не желавшем уходить.

— Ну а чего хочешь ты, молодой человек? — спросил хозяин дома, лежа на кровати.

— Познакомиться с тобой, Палфурний, и лично поговорить об одном деле.

Толстяк уставился на посетителя, стараясь догадаться, что за попрошайка к нему явился.

— Так что такого важного ты хочешь сообщить? Эй, вы, там, — сказал он двум рабам, которые с одеждами стояли около кровати, — дайте что-нибудь, чем можно было бы скрыть от глаз этого мальчика мое очарование! — Он жизнерадостно рассмеялся и, когда те помогли ему надеть нечто вроде домашней тоги, богато украшенной вышивкой, встал с постели. — Подойди! Ничего не бойся! — пошутил он. — Я полон удовольствия и не причиню тебе никакого вреда. Пойдем на террасу, на свежий воздух...

Пока рабы закрывали дверь и убирали кровать, Гонорий пересек комнату и вышел вместе с Палфурнием на террасу, откуда открывался вид на Везувий, из кратера которого шел дым, растворявшийся в голубом небе.

— Не правда ли, чудесный пейзаж? — спросил хозяин дома, показывая на вулкан и окрестные холмы, которым море оливковых деревьев, освещенных солнцем, придавало серебряный блеск.

Они оба оперлись на мраморную балюстраду террасы.

— Поистине великолепный, Палфурний! Ты, как смертный, действительно очень богат, если можешь жить в подобном доме, окруженный такой красотой...

— Так и есть! Тем не менее я должен тебе сказать, что много трудился, чтобы достичь всего этого. Но скажи мне... я ведь не знаю даже твоего имени!

— Да нет, оно тебе известно! Я — Гонорий, сын Кэдо.

— Гонорий! Откуда мне тебя знать? — Но потом Палфурний, отличавшийся большой сообразительностью, отступил на шаг. — Гонорий! — вскричал он, хмуря брови. — Не хочешь ли ты сказать, что ты был адвокатом Суллы?

— Конечно! Я им и остаюсь, и еще в большей степени, чем был...

— Смотри-ка! — протянул толстяк. — И ты приехал сюда, ко мне! — Теперь он посмотрел на своего собеседника с недоверием, раздумывая, не прячет ли тот под туникой стилет или кинжал и не скрывает ли дурные намерения. — Разве тебе в Риме не дали понять, что ты не должен больше вмешиваться в наши дела? — бросил он сердитым голосом.

— Да, дали. Мне по-всякому дали понять и даже увезли в лес, привязали там к дереву, а в городе тем временем вынесли из дома все, что там находилось; был украден также и мой счет в банке.

Палфурний нахмурил брови:

— И несмотря на все это, ты приехал сюда, в Помпеи, и даже пришел в мою спальню?

— Да ты сам пригласил меня пройти...

— Это так! Я гостеприимный человек. Но теперь ты должен как можно скорее уйти отсюда.

Гонорий отрицательно покачал головой:

— Но не сразу.

— Почему? Я позову своих охранников и шепну им только одно слово...

— Ты им ничего не скажешь, потому что очень нуждаешься во мне.

Житель Помпеи рассмеялся неприятным смехом:

— Я? Ты считаешь такое возможным?

— Раньше это не было возможным, но теперь...

— Как это может быть, скажи?

— Просто твой друг Лацертий получил от кое-кого, кто очень близок к императорскому трону, приказ умертвить тебя, и приказ этот уже передан исполнителям... Исполнителям, ты понимаешь? Как только я узнал об этом, я понял, что, после того как мы долгое время были врагами, теперь я и ты оказались в одном лагере. Тогда я поспешил прийти тебе на помощь.

На лице с красными прожилками, украшенном бородавкой, ирония сменилась гневом, а потом и страхом, рот сложился в сардоническую улыбку, но смеха не получилось.

— Предать меня смерти! Приказ Лацертия? Ты мелешь вздор! — закричал он срывающимся голосом.

— Послушай, Палфурний! — очень спокойно сказал молодой адвокат. — Посмотри разумно на вещи. Ты слишком много знаешь и ты слишком много трудился! Для тех, кому ты оказывал все эти услуги, было бы желательным, чтобы ты никогда не смог об этом рассказать. Разве не таким же образом поступили с Мнестром? Так почему тогда и не с тобой? Будь откровенен, Палфурний, пока еще не поздно. И ответь мне: разве ты никогда не думал, что все может завершиться именно так?

Подделыватель документов ничего не отвечал, а его взгляд больше не походил на взгляд счастливого человека.

— Ты иногда думал об этом, — продолжал Гонорий, — но каждый раз ты гнал от себя эту недобрую мысль, так как хотел по-прежнему наслаждаться всем тем, что тебя окружало. Теперь ты не сможешь от этого отгородиться. В Помпеи уже едут люди с наручниками или ядом. Быть может, они уже следят за твоим домом или, возможно, уже вошли в него! Кому из твоих рабов или гладиаторов предложили сто тысяч сестерциев, чтобы он предал тебя?

Палфурний отвел взгляд от чудного пейзажа, который он тоже присоединил к своему имуществу, как и все остальное, что здесь было собрано: танцовщицы и флейтистки, слуги и служанки, все молодые и грациозные, гладиаторы всех рас, занимающиеся всеми видами военного искусства, цветники, в которых срезались цветы, украшавшие вазы, и фруктовые сады, где зрели фрукты, изобиловавшие на столе: он рухнул на деревянную, инкрустированную перламутром скамейку, стоявшую рядом с балюстрадой.

Потом вдруг внезапно выпрямился.

— Но это невозможно! — вскричал он. — Ты врешь! Ты — лгун! Ты пришел, чтобы поставить мне ловушку! — Он повернулся к Гонорию. — Отвечай! Признавайся! Скажи, что ты все выдумал! — закричал он.

Молодой адвокат сел на скамейку рядом с ним.

— Послушай меня, — спокойно сказал он. — Ты хорошо знаешь, что я прав, и ты ничего не можешь сделать, чтобы избежать своей участи. У тебя есть только один выход, для этого я здесь и оказался. Прежде чем покинуть Рим, я обратился к сенату с просьбой о пересмотре дела Суллы. Я отдал мое прошение в руки сенатора Руфа, который знал моего отца и был близким знакомым Менезия. Я рассказал ему о тебе, о той роли, которую ты сыграл, и он знает, что тебя отныне ожидает. Он готов приютить тебя в своем городском дворце, и там никто не сможет до тебя добраться, но все это при условии, что ты добровольно предстанешь перед сенатом со свидетельскими показаниями о преступлениях, совершенных по приказу Лацертия, который, в свою очередь, хотел угодить тому, кто в императорском дворце оказывает ему покровительство. Сенат примет во внимание твои признания — мы называем это раскаянием, — ты будешь приговорен к изгнанию и избежишь смертной казни. А ты знаешь, что в твоем случае твоя жизнь должна закончиться на арене... Вот какую сделку я заключил для тебя. — Сказав все, что он хотел, молодой адвокат встал. — Поразмысли, Палфурний! Но не слишком долго, так как нельзя терять времени.

— Подожди! Куда ты идешь? Где я смогу тебя найти?

— В порту. На галерах под гербом Менезия, которые ты хотел перекупить.

Палфурний неподвижно сидел на скамейке. Гонорий повернулся спиной к Везувию и пошел через комнату. Когда он уже вышел на лестницу, с террасы послышался голос Палфурния:

— Ради богов! Беру тебя в свидетели, о Везувий! У меня есть преданные гладиаторы, рабы! Те, кто придут, будут убиты! Я буду сражаться! Никто не заберет у меня этого!

Гонорий догадался, что его жертва имеет в виду прекрасный пейзаж, расстилавшийся у подножия вулкана. Рабы, привлеченные криками хозяина, бегом поднимались по лестнице.

А хозяин сам появился на площадке лестницы в тот момент, когда Гонорий был уже в начале двора.

— Ты слышишь, Гонорий! — кричал он. — Я буду драться! Я их всех убью!

— Даже Домициана? — бросил молодой адвокат, прежде чем пересечь перистиль.

— Домициана... — повторил тот уже менее уверенным тоном.

— Не забывай о Домициане! — посоветовал, выходя, Гонорий.

— Приходи повидаться со мной! Поскорей! Не оставляй меня одного, ради всех богов! Гонорий!

 

Глава 36

Лошадь номер XX

После недели, проведенной в тоске и воздержании на галере, которую он выбрал своим жильем, Гонорий, обеспокоившись тем, что Палфурний не подавал никаких признаков жизни и дело не двигалось с места, направился к дому, в котором несколькими днями раньше посеял такое беспокойство.

Он обнаружил закрытой большую двустворчатую дверь, через которую раньше всегда можно было пройти в сады, расположенные перед домом. Во двор теперь можно было попасть только через маленькую калитку, недавно проделанную в стене. Охрану несли многочисленные гладиаторы — кто с мечом, а кто с трезубцем в руках.

Гонорий им объявил, что он друг хозяина дома и что должен сейчас же с ним повидаться. Его ввели в караульное помещение, устроенное тоже совсем недавно, где ему учинили настоящий допрос. Гонорий дал стражникам табличку, содержавшую имя и цель визита, чтобы те передали ее Палфурнию; ему велели подождать на скамейке в маленькой соседней комнате, освещаемой естественным светом, падающим из зарешеченного окна.

Через некоторое время молодому адвокату было объявлено, что хозяин действительно согласен немедленно его принять. Тем не менее его попросили раздеться догола. Несмотря на протесты, с Гонория, сына Кэдо, сняли все, обнажив перед несколькими внимательными гладиаторами-охранниками даже половые органы. Один из них провел пальцем между ягодицами, а потом глубоко ввел его в анус.

— Ради всех богов, — оскорбился молодой человек, — вы пользуетесь тем, что якобы должны охранять хозяина, а сами удовлетворяете свою похотливость!

Тот из охранников, кто, казалось, отвечал за досмотр посетителей, строго посмотрел на него.

— Ты ошибаешься, Гонорий, — сказал он. — Не от сердечного веселья мы засовываем наши пальцы в клоаку! Мы всего лишь исполняем наш долг. Один убийца уже попытался пронести оружие прямо в спальню Палфурния в трубке, засунутой в его задний проход, и только наша бдительность помогла его разоблачить...

Гонорий пожал плечами, потом, одевшись, дал довести себя до большой двухпролетной лестницы, которая вела в покои хозяина. А тут и сам Палфурний появился на пороге прихожей.

— Поднимайся, друг! — бросил он. — Чувствуй себя как дома! Прости за проверку, которую ты прошел, но правила одинаковы для всех...

Как только молодой человек поднялся по лестнице, Палфурний дружески взял его за руку.

— Ты можешь себе это представить? — продолжал он, проводя посетителя через прихожую, в которой рядом с буфетом, заставленным питьем и едой, стояли только два раба, а больше никого не было. — Юноша, прекрасный как бог, проник сюда, чтобы якобы проникнуть в меня — если можно так пошутить, — но в то место, куда обычно вводят, он засунул металлическую трубку, содержавшую тонкий стилет с отравленным лезвием, который предназначался мне. Если бы не бдительность моих людей, там, внизу, я был бы уже заколот, причем в тот момент, когда бы получал удовольствие. Заметь, — сказал он, — это некоторым образом прекрасная смерть... — Он показал на графины, обложенные льдом, шербеты и маленькие хлебцы, намазанные разнообразными паштетами из дичи и рыбы. — Выпей что-нибудь освежающего! Тебе нечего опасаться, все рабы, которые попробовали питье сегодня утром, пока пребывают в добром здравии...

— И что ты сделал со своим прекрасным убийцей? — спросил Гонорий, беря хлебец с паштетом.

— Увы! Я не только не воспользовался им, но его пришлось даже немного подпортить, чтобы попытаться узнать, кто подал ему эту нелепую идею.

— И кто же это был?

— К сожалению, пока он не захотел сказать, несмотря на усилия всех тех, кто им занимался...

— Как вы поступили с его останками?

— Да он пока не умер! Ты что, думаешь, что мои люди неумехи? Он находится в одном из моих подвалов... Пойдем на него посмотрим, — сказал он, приглашая гостя выйти с ним из прихожей. — Возможно, он признается тебе, чтобы спасти то, что еще осталось от его жизни. Такой хитрый адвокат, как ты, должен уметь расспрашивать людей...

Сопровождаемые охранниками, которые ждали их внизу у лестницы, они прошли по коридорам до двери, ведущей в подземелье, а затем вошли в склеп, освещаемый подвальным Окном. Тот, кто пришел убить Палфурния таким изысканным способом, был подвешен на цепи, крепившейся одним концом за кольцо в потолке, а другим — за перекладину, просунутую под мышками, к которой были привязаны руки несчастного.

Около стены на соломе лежала молодая девушка со светлыми волосами, ее разорванная туника позволяла видеть красивые груди: она лежала неподвижно, и на лице видны были кровоподтеки от ударов.

— Она умерла! — воскликнул Гонорий. — Все это совершенно незаконно! Ты можешь быть привлечен к ответственности за то, что...

— Она вовсе не умерла, мой дорогой, — отрезал Палфурний. — Она была лишь дополнительным элементом, предназначенным для того, чтобы своим передком дополнить то, что другой пришел сделать задком, да и получила она всего лишь несколько оплеух. Она спит, так как мы ей всю ночь не давали житья. Что же касается ответственности, то за мной столько проступков, что этот весьма незначителен...

Гонорий подошел к подвешенному. Тело юноши было действительно очень красиво, с мускулистыми руками, с животом как у статуй атлетов, которые украшают термы палестр, и адвокат подумал, что ему было бы нетрудно просто удушить Палфурния, а не проносить погубивший его стилет. Просто он хотел все сделать чисто и, конечно, выгадать время, чтобы уйти через террасу, после того как его жертва в полной тишине погрузится в своей последний сон.

Молодой адвокат подошел, чтобы лучше рассмотреть лицо с закрытыми глазами, — веки были заклеены кровью.

— Ты меня слышишь? — спросил он.

Человек, перенесший пытки, издал какие-то невнятные звуки.

— Не знаешь ли ты, от кого пришли деньги, которые предназначались в уплату за убийство Палфурния? Это интересует нас больше всего. Если ты нам скажешь, то я прикажу тебя освободить, и мы заплатим тебе еще больше. Правда ведь, Палфурний? — спросил он, обернувшись к хозяину дома.

— Совершенно верно! — согласился тот. — Забудем о том, что ты хотел меня убить! В конце концов, каждый вынужден зарабатывать себе на жизнь...

Подвешенный на цепи пробормотал, что он не знает ничего, кроме того, что уже сказал.

— Я верю тебе, — торжественно объявил Палфурний. — По-другому и быть не может. К нему послали незнакомого человека, который предложил ему деньги за исполнение поручения, поэтому он не знает ничего о заказчике.

Потом он подошел к девушке. Она проснулась и повернула к нему свое лицо с кровоподтеками, но даже такая она была очень красива: с большими голубыми глазами и пухлыми губами. На щиколотке она носила бронзовое кольцо рабыни. Гонорий повернулся к Палфурнию.

— Что ты будешь делать с этой девушкой? — спросил он.

— Да ничего не буду! Видимо, она принадлежит нашему подвешенному другу... А что? Ты хочешь ее получить?

— Я уведу ее, если ты согласен.

— Я ни в чем не могу тебе отказать! Да впрочем, она идиотка и ничего не знает. Зато в кровати, напротив, она совершенно на своем месте... — Палфурний подозвал одного из стражников, которые остались стоять у входа в подвал. — Проводи эту девушку в женские термы. Пусть ее вымоют, и попроси от моего имени, чтобы ей нашли подходящую одежду. Такой подарок мы сделаем нашему другу Гонорию. — С этими словами он взял того за руку и повел прочь. По коридорам они дошли до атрия.

— Ты не благоразумен, — сказал ему молодой адвокат, подойдя к великолепной лестнице. — Они расправятся с тобой. Тот, кто желает тебе смерти, не оставит тебя в покое. И не сегодня-завтра кто-то из твоих гладиаторов предаст тебя. Ты должен тайком ночью уйти из своей крепости и пробраться на галеру, где я тебя жду. Мы отправимся в Рим к сенатору Руфу.

— Нет! Все люди, которых ты здесь видишь, были мною тщательно выбраны. С каждым из них я составил контракт, по которому они получат свободу и большую сумму денег при условии, если и через год я буду еще жив. Они знают, в чем их интерес.

Лицо Гонория выразило сомнение.

— Год ты так не протянешь... Итак, Палфурний, ты знаешь, где меня можно найти. Просьба о пересмотре дела проходит соответствующие инстанции. Но если ты не хочешь мне помочь, то я не смогу долго оставаться в Помпеях, где меня могут, узнав, обнаружить люди Лацертия.

Они вернулись к буфету в прихожую, где Гонорий кое-что съел и выпил. Потом пришел раб с сообщением, что рабыня готова и ждет внизу.

— Гонорий, — сказал хозяин дома, — с тех пор как я тебя узнал, я сожалею о том, что навредил твоему другу Сулле. Я ничего о нем не знал. Меня попросили написать фальшивые таблички, обещали хорошо заплатить, и я сделал их. Мне нужно поддерживать мой образ жизни, а жизнь я веду, как ты видишь, весьма расточительную. И доходов от сельскохозяйственных поместий на все не хватает! Еще раньше меня попросили достать яд. Разве я знал, что он предназначался Менезию, да и кто был этот Менезий? И разве подчинение брату Цезаря, властвующему в Риме, рассматривается как преступление в наши дни?

— Мой ответ «да», — сказал молодой адвокат.

— Допускаю, — произнес подделыватель бумаг, покачивая головой. — Но я был не способен обогатиться, оставаясь честным. Такова была моя судьба... Но я размышляю об этом, — продолжал он, сжимая руку молодого адвоката. — Тебе нужны деньги? Твой клиент, должно быть, не пришлет тебе оттуда, где он находится, значительной суммы! Хочешь золота? Сколько? Только попроси! И я еще останусь у тебя в долгу!

— Я благодарю тебя. Но я нахожусь на содержании у торговки среднего достатка. Я убедил ее помочь мне, пока будет пересматриваться дело, что так необходимо для моего будущего, а взамен я делаю невозможное в кровати, чтобы удовлетворить ее...

— И это действительно так трудно? — смеясь, спросил Палфурний.

— Ужасно! Она абсолютно бесформенна, несмотря на усилия массажистов и посещение гимнастического зала, на которое она решилась лишь для того, чтобы облегчить мне задачу...

— Тогда воспользуйся услугами этой рабыни-блондинки! Ей, должно быть, не больше семнадцати лет. С ней, наоборот, все возможно, и Приап будет праздновать свою победу!

Гонорий спустился по мраморным ступенькам, а сверху ему улыбался и махал рукой его друг Палфурний.

* * *

Девушка покорно шла в нескольких шагах позади своего нового покровителя, как это и полагалось. Они пришли в порт, прошли по пристани, поднялись по мосткам на галеру, где временно жил Гонорий. Он провел ее в свою каюту и закрыл дверь. Она посмотрела на объедки, лежавшие в тарелках, на грязное белье, валявшееся на полу, на неубранную кровать, заваленную свитками сочинений по праву, которые Гонорий, не перестающий изучать эту науку, взял в юридической библиотеке города, чтобы скоротать время.

— Ну и ну! — воскликнула она. — Вот тут ты и живешь? И никто не занимается твоим хозяйством?

— Никто, — сказал Гонорий, усаживаясь на кровать.

— Где найти чем можно все это убрать?

— Не знаю. Выйди и поищи, — сказал он, откидываясь на несвежую постель.

Повинуясь ему, она поискала на нижней палубе, открыла две или три двери, пока не наткнулась на троих мужчин, сидевших на полу и игравших в кости. Она спросила у них, где можно найти ведро, метелки или что-то подобное. Ей ответили непристойными шутками, к чему она, впрочем, была привычна. Один из них указал на свое причинное место и сказал, гнусно рассмеявшись, что она может взяться вот за эту ручку от метелки, которую она не сможет сломать, и если как следует раскачает ее, то получит хорошую струю в лицо. Наконец самый пожилой из троих, которому стало ее жалко, бросил вскользь, что под лестницей, которая ведет на переднюю палубу, есть клетушка со всем необходимым.

Она вернулась в каюту с ведром и щетками и принялась за уборку. Пока Гонорий лежал на кровати и мечтал, она налила на пол воды и встала на колени, чтобы как следует вымыть пол. Гонорий, увидев перед собой натянувшуюся сзади тунику рабыни, почувствовал приближение эрекции. Он уже больше недели жил в этой каюте один, и он знал, зачем он попросил Палфурния уступить ему эту девушку.

Гонорий высвободил свой фаллос и спустился с кровати, подошел к ней и поднял тунику. Под туникой ничего не было, как и у большинства рабынь, тогда он тоже встал на колени позади нее, приспосабливая свой член между бедрами. Она ничуть не удивилась и продолжала свою работу. Он взял ее за грудь одной рукой, а другой помог подготовить тот путь, которым собирался пройти.

— Ты не можешь дать мне закончить, а? — спросила она, не прерывая движения своего тела, следовавшего взад-вперед по полу вслед за щеткой.

Она говорила спокойным голосом, свидетельствовавшим о ее невозмутимом характере.

Но вот Гонорий вошел в нее, схватив освободившейся рукой другую грудь. Он входил и выходил, лаская при этом соски молодой девушки, пока не почувствовал, как она заполняется внутри влагой. Она уже оставила щетку в покое и оперлась на руки, отвечая покачиваниями тела на методичные усилия своего нового хозяина. Ей было самое большее семнадцать лет, как и говорил Палфурний там, еще в подвале, но она была очень развита для своих лет.

Гонорий постарался продлить удовольствие, пытаясь не обращать внимания на стоны своей рабыни, которые еще больше разжигали его. Он хотел показать ей, что собирается заботиться о ней и что ее первой обязанностью отныне будет страстное участие в играх хозяина, а вот хозяйственные заботы отойдут на второй план. Он кончил, громко крича, только тогда, когда понял, что она, после нескольких последовательных оргазмов, уже на пределе возможностей. Они упали на пол, так и не разъединившись друг с другом.

* * *

После нескольких минут молчания она развернулась, продолжая лежать рядом с ним. Гонорий сел.

— Как тебя зовут? — спросил он.

Она пожала плечами, уверенная в том, что имя не имеет большого значения, важно лишь одно место на ее теле, которым все распоряжаются на свой лад.

— Наис, — неуверенно произнесла она.

— А как зовут того, кто хотел убить Палфурния?

— Он сказал мне, что его зовут Сатурий.

— Как ты с ним встретилась? — продолжал молодой адвокат.

— Меня продавали в Геркулануме. Он пришел на рынок, увидел меня, посмотрел зубы, захотел увидеть, как я сложена (она указала рукой на низ живота), потом он поговорил с торговцами. Он им сказал, что ищет очень красивую девушку. Но не купил меня. Вернулся на следующий день, осмотрел других девушек, тоже их пощупал и уже начал надоедать торговцам. Но в конце концов взял меня... Я провела несколько дней вместе с ним в Геркулануме, в маленьком домике. Потом он мне объяснил, что мы будем одновременно доставлять удовольствие одному богачу: пока этот тип будет заниматься мной, он сам поимеет его сзади. И если я понравлюсь клиенту и все пройдет хорошо, он купит мне золотой браслет.

— Вы так и оставались в Геркулануме?

— Да.

— Ты не выходила из дома?

— Нет, несколько раз он брал меня с собой.

— Ты знаешь, что кто-то дал ему много денег за то, чтобы он убил Палфурния?

Она пожала плечами:

— Да, конечно, я знаю об этом. После той взбучки, которую я получила у него в подвале, я не могу об этом не знать.

— Видела ли ты того человека, который дал ему деньги?

— Два раза я видела какого-то типа. Сначала он пришел в дом. В тот день Сатурий велел мне выйти во двор. Там был маленький дворик, где стояла цистерна и лохань. Пока они разговаривали, я стирала белье.

— Ты не слышала, о чем они говорили?

— Нет.

— А в другой раз?

— Это было в таверне на берегу моря. Мы там завтракали.

— Так он хорошо с тобой обращался? Он водил тебя завтракать?

— Да, ему было скучно. Он никого не знал в Геркулануме.

— И что же, тот же человек пришел в таверну? Как все происходило? Он пришел или приехал?

— Он приехал на лошади.

— На лошади! А ты не помнишь, как выглядела эта лошадь?

— Помню, потому что, когда тот тип подъезжал, Сатурий увидел его издалека и сказал мне: «Пойди подержи его лошадь, пока я буду с ним разговаривать». Как и в тот первый раз в доме, когда он отправил меня во двор, чтобы я не слышала, о чем они говорят.

— На лошади! — повторил Гонорий. — Это очень любопытно...

Девушка не поняла, почему это показалось ему любопытным, к тому же ей это было все равно.

— А не можешь ли ты вспомнить, в какой день это было?

— Это было приблизительно месяц назад...

— Понятно, а точнее?

— Ну, это трудно сказать.

Она задумалась, пытаясь припомнить точнее.

— Не случилось ли чего-нибудь необычного в этот день? — продолжал задавать вопросы Гонорий.

— Как это?

— Не происходило ли чего-нибудь на улицах? Какого-нибудь праздника, например. В это время обычно проходит праздник Нептуна...

— А! — сказала она. — Было что-то похожее. Накануне люди бросали в море цветы и все такое, на пляже принесли в жертву быка, потому что, когда мы подходили к таверне, на пляже убирали то место, где происходило жертвоприношение. Народ все затоптал и набросал полно мусора, и все было испачкано бычьей кровью.

— Это лучше, — сказал Гонорий. — Ты хорошая девушка. Я понял, в какой день это происходило: на следующий после поднесения даров Нептуну...

Он погладил ее по руке, но она сделала вид, что не заметила этого жеста, хорошо зная из своего опыта, что он предназначался не ей. Ею только обладали, и все.

— А лошадь того человека? — продолжил Гонорий. — Как по-твоему, это животное взяли напрокат или он был ее хозяином?

Тут она принялась смеяться:

— Ну, ты действительно неподражаем! Да какая разница, его это лошадь или нет?

Гонорий опять погладил ее руку, взял в свою, она не сопротивлялась, но постаралась, чтобы рука ее лежала неподвижно.

— От этого многое зависит, — сказал он. — Постарайся вспомнить. Может быть, ты поила лошадь? Это ведь был полдень. Ей, вероятно, хотелось пить.

— Да, конечно. Она была вся в поту. Там около таверны был фонтан с поилкой для скота, лошадь тянула меня туда. Тогда я отвела ее к поилке.

— Не было ли чего-нибудь примечательного на сбруе лошади? На голову обычно надевается кожаная упряжь. Вспоминай!

Девушка опять задумалась.

— Ты прав. На лбу лошади на кожаном ремешке была прикреплена красная лента.

— Ну, тогда ясно, что это была наемная лошадь. Не было ли чего-нибудь другого, например пластинки или медного медальона с номером? Все наемные лошади имеют номера...

— Да, — сказала она. — Была круглая пластинка.

— С выгравированной цифрой?

— Да. Там была цифра...

— Если бы ты могла вспомнить эту цифру, — сказал он, — было бы совсем замечательно. Ты тогда бы получила по золотому браслету на каждую ногу...

На ее лице появилась недовольная гримаса.

— Мне не нужны золотые браслеты.

— А что тебе нужно?

— Кто-то, кто бы содержал меня и не перепродал через три месяца. Кто-то, у кого был бы дом, где я смогла бы остаться жить, и чтобы он не отвел меня на базар для продажи, как поступают с животными... — Она посмотрела на него своим безмятежным взглядом и спросила: — А у тебя есть дом?

— Сейчас нет. Но я смогу скоро его купить. Если только ты скажешь мне, какая цифра была выгравирована на медной пластинке у лошади, это будет лучше всего.

Он подождал немного, и тут она на ладони своей руки нарисовала пальцем одну цифру "X", а потом рядом и другую "X".

— Десять и десять? — переспросил Гонорий.

— Да, я думаю, что так. Я помню, потому что было две одинаковых. Нетрудно запомнить.

— Ты умеешь считать?

Она пожала плечами:

— Не стоит преувеличивать.

— Умеешь читать?

— Очень немного.

— Кто тебя научил?

— Один старик, который купил меня, когда я была маленькой.

— Он с тобой спал?

— Конечно. Он тискал и лизал меня. Он учил меня читать и писать. Но так как он был стар, это не могло продолжаться долго.

— Ты вспоминаешь его?

— Да, иногда. Я думаю, что он дорожил мной и сохранил бы меня. Но самое печальное в том, что старые люди умирают.

Он поднялся, собираясь переодеться.

— Подождешь меня здесь. Когда я вернусь, принесу тебе поесть. — Он наклонился над ней, как бы собираясь поцеловать. — Так ты уверена, что это двадцать? — спросил он еще раз.

— Да, совершенно.

Он прижался к ее губам. Она спокойно посмотрела на него.

— Не надо так стараться, — сказала она. — Не считай себя обязанным.

* * *

Гонорий дошел до маленькой конторки на пристани, в которой путешественники, прибывающие в порт, брали напрокат лошадей и повозки. Только один раб-служащий сидел за маленьким столом.

— Есть ли в Помпеях контора по найму лошадей? — спросил его молодой адвокат.

— У нас есть, — ответил тот.

— У кого это — у вас?

— "Спор — любой наем и аренда", — бросил раб тоном, по которому можно было понять, что тот, кто не знает заведения Спора, скорее всего деревенщина.

— А других нет?

— До прошлого года существовал дом Малвиния, но мы его перекупили, — сказал он с самодовольным видом.

— Ты хочешь сказать, что Спору удалось запачкать того, перед тем как наложить лапу на его заведение?

— Вы хотели взять лошадь или решили опрометчиво поносить наше предприятие? — на этот раз уже с недовольством спросил раб.

— Я прежде всего хочу, чтобы ты мне сказал, где в городе расположена контора Спора.

— Не обязательно идти в нашу контору. Вы можете взять лошадь в наем здесь. У нас всегда есть несколько свободных животных, они стоят около того навеса, где получают портовую пошлину, а две привязаны прямо за этим домом.

— Благодарю тебя, — сказал Гонорий. — Но хочу сначала взглянуть на этих двух.

Молодой служащий пожал плечами. Может, этот тип вообразил себе, что у Спора предлагают неважных лошадей?

Гонорий обошел конторку. Под навесом действительно были привязаны две вполне сносные лошади. Сердце адвоката забилось сильнее, когда он увидел красную ленту на кожаном ремешке, проходившем по лбу обоих животных. Тот, кто организовал покушение на Палфурния, брал лошадь в наем у Спора незадолго до праздника приношения даров Нептуну.

Гонорий дошел до конца улицы Стабий, где располагались, прямо напротив водяного замка и рядом с Везувианскими воротами, конторы и конюшни заведения «Спор — любой наем и аренда»; отсюда недалеко было и до дороги на Геркуланум, и до той, которая вела к вулкану. Он вошел во двор, заставленный повозками, заполненный рабами, сновавшими между наемными каретами, и входящими и выходящими из контор клиентами.

Гонорий вошел в одно из помещений и стал расспрашивать о ценах на лошадей и повозки. Писарь пересмотрел несколько пергаментов и регистрационных книг, пока отвечал на вопросы посетителя. Таким образом, Гонорий убедился в том, что в конторе велась подробная запись всех проделанных в день операций.

Он по очереди внимательно посмотрел на всех четверых или пятерых служащих, занимавшихся этими записями, пока один из них, самый молодой, не состроил ему глазки. Гонорий улыбнулся ему, а потом, когда выходил из конторы, опять обернулся и бросил на него последний взгляд. Он понял, что его взгляда ожидали, и тогда спокойно пересек двор, вышел на улицу и уселся там за столик самой ближайшей к конторе таверны, откуда мог наблюдать за всеми, кто входил и выходил из заведения Спора.

Наступило послеполуденное время, от солнца ложились уже наклонные тени, ветер с моря принес прохладу, которая сменила невероятную летнюю дневную жару. Гонорий понял, что молодой писец, на котором он остановил свой выбор, не замедлит выйти так скоро, как только закончит работу. Но что бы ни случилось, адвокат, занимавшийся наследием Менезия, был полон решимости ждать столько, сколько понадобится.

И вот юноша появился во дворе. Гонорий сразу поднялся из-за стола и вышел на улицу, чтобы пойти ему навстречу и сделать вид, что встреча была неожиданной. Внезапно юноша возник перед ним. Они остановились посреди уличной толпы.

— Смотри-ка! Ты закончил работу? — спросил Гонорий.

— Только что.

— Торопишься домой?

— О нет! — живо отреагировал тот.

— Тогда пойдем со мной, выпьем чего-нибудь, — сказал Гонорий, беря его за руку.

Он привел его в таверну, и они сели за стол, из-за которого молодой адвокат только что вышел. Юноша все время улыбался ему.

— Ты из Помпеи? — спросил он.

— Из Рима. Приехал сюда на некоторое время.

Адвокат посмотрел на сидевшего напротив с улыбкой гурмана и продолжил расспросы:

— Твоя работа у Спора тебе интересна?

Тот пожал плечами:

— Я привык к ней...

— Сколько ты получаешь?

— Сто десять сестерциев.

— Это неплохо, — осторожно сказал Гонорий. — А где ты живешь?

— Недалеко отсюда.

Хозяин таверны принес запотевший графин с вином и два глиняных кубка, которые тут же наполнил. Юноша выпил и, осмелев, предложил:

— Если вы хотите, то можно пойти ко мне. Я живу вместе с другом, но вечерами он работает и его нет дома. К тому же он не ревнив, — добавил он с сожалением.

Гонорий положил свою руку на руку юноши.

— Ты очень мил, но я хотел бы прежде попросить тебя об одной вещи.

— Просите что хотите, — ответил тот.

— Я хотел бы, чтобы ты оказал мне одну услугу. И ты получишь свою месячную оплату.

— Да мне не нужны деньги! Если я смогу доставить вам удовольствие, то сделаю, что смогу. Что вам нужно?

— Я хотел бы, чтобы ты кое-что посмотрел в регистрационных книгах, в тех, где записывается наем лошадей. — Увидев изумление, отразившееся на лице собеседника, Гонорий продолжал: — Ведь правда же, что вы каждый день записываете номера сдаваемых в наем лошадей?

— Да, обязательно. Записывается имя того человека, который арендует лошадь, и отмечается сумма внесенного залога. Клиенту вручают расписку в получении денег. Номера расписок нужно также записывать. А когда он возвращает животное, то отмечается, сколько клиент уплатил всего. Вот и все...

— У твоего хозяина все отлично организовано...

— Так это необходимо! Иначе не будешь знать, сколько получаешь прибыли. И у него есть не только лошади, но и повозки, все такое. Так что вы хотите, чтобы я посмотрел?

— Вот что мне нужно уточнить: кому была сдана в наем лошадь номер XX во время праздника приношения даров Нептуну.

Молодой служащий, немного растерявшись, сначала ничего не ответил, но потом сказал:

— И это все, что вы хотите узнать?

— Да, — сказал Гонорий, который снова положил свою руку на руку очарованного им молодого человека, чтобы закрепить свою победу над ним. — Завтра ты посмотришь в книге, и мы встретимся здесь в тот же час! Согласен?

— Но нам совсем не нужно ждать завтрашнего дня! — воскликнул он. — Я могу туда пойти сейчас же. Служащие, которые ожидают поздних клиентов, остаются в конторе до полуночи...

Он поднялся. Гонорий следил, как он перешел через улицу и вошел во двор конторы Спора, несколько минут он оставался внутри помещения, а потом молодой адвокат увидел, как тот вышел и опять пересек улицу, направляясь к таверне. Подойдя, юноша снова сел за стол.

— Я сказал, что забыл записать кое-что в регистрационную книгу о найме лошадей, — объяснил он.

— Итак, — спросил Гонорий, — кто брал лошадь номер XX?

— Ее не брали.

— Как это? — удивился адвокат.

— На протяжении двух недель, за восемь дней до праздника поднесения даров Нептуну и восемь дней спустя, о ней нет никаких записей на каждодневных страницах.

— Ты в этом уверен? — спросил раздосадованный Гонорий.

Он подумал, что его новая рабыня ошиблась или что она назвала первую попавшуюся цифру, чтобы ее оставили в покое. Рабы часто так поступали.

— Что же это, по-твоему, означает? — опять стал спрашивать адвокат. — Лошадь была больна?

— Я подумал об этом и поэтому посмотрел в регистрационной книге больных животных.

— У вас есть и такая книга?

— Конечно. Там записываются лекарства, сколько они стоили, посещения ветеринара и тому подобное... чтобы не переплачивать.

— Так эта лошадь исчезла на пятнадцать дней. Как ты это объясняешь?

— Ну, это очень просто, — спокойно сказал юноша. — Так бывает всегда, когда Спор дает кому-нибудь лошадь бесплатно.

Гонорий постарался скрыть радость от того, что он узнал. Тот человек на лошади работал на Спора, а Спор был агентом Лацертия в Помпеях, наблюдавшим за Палфурнием и всеми остальными делами!

Молодой адвокат приготовил монеты по пятьдесят сестерциев. Он вложил их в руку юноши. Тот покраснел:

— Так мы идем сейчас ко мне?

— Послушай... — сказал Гонорий. — Я благодарю тебя за приглашение. Но сегодня вечером я приглашен к друзьям, куда я должен обязательно пойти. Тем не менее в начале следующей недели я буду ждать тебя у выхода из конторы, и тогда мы пойдем к тебе. — Он пожал руку, в которую вложил деньги. — Я уверен, что мы проведем приятный вечер.

— Очень жаль. Сегодняшний вечер мы бы тоже провели хорошо, — грустно сказал юноша.

— Но ты же не один, у тебя есть друг?

— Он возвращается только к утру. И часто приводит кого-нибудь.

— Понятно... Прости меня. И не забудь: на следующей неделе!

— Мне нетрудно будет помнить об этом, — ответил молодой служащий.

Гонорий положил несколько монет по одному ассу на стол, чтобы заплатить за вино, потом встал. Перед тем как выйти на улицу, он сделал прощальный жест, обернувшись к своему поклоннику, который все еще улыбался ему. Гонорий пошел по улице Стабий, одной из самых оживленных в городе, глазами отыскивая лавочку, где бы продавалось все необходимое для письма: ручки, чернила, пергаменты, гравировальные стили и тому подобное. Наконец он заметил такую, вошел и попросил полдюжины табличек и стиль. Затем он взял одну из табличек и, опершись на пюпитр, устроенный на всякий случай, для удобства покупателей, написал следующие слова: «Я знаю кто: Спор». Он соединил две таблички вместе, чтобы спрятать между ними текст. Девушка-продавщица протянула ему восковую палочку, он подошел к масляной лампе, зажженной именно для таких случаев, растопил воск и запечатал ленту, связывавшую таблички.

Потом он расплатился двенадцатью ассами и, выйдя на улицу, смешался с вечерней толпой: кто-то наслаждался свежестью, кто-то сидел в тавернах, громко разговаривая и забывая дневные заботы и дела. Помпеи, в отличие от Рима, были городом, где бедным жилось так же хорошо, как и богатым. Окруженный необычайно плодородной землей, на которой росла самая лучшая пшеница Италии и три раза в год собирался урожай овощей, город, расположенный на берегу волшебной голубой бухты, где рыбаки каждый день вылавливали живую рыбу, восемнадцать лет назад был почти полностью разрушен землетрясением, но это не убедило жителей оставить его. После стольких лет он все еще отстраивался, деловые люди и патриции истратили целые состояния на его восстановление, которое императорская власть поддерживала как деньгами из государственной казны, так и соответствующими юридическими мерами. "Эпикуреец Палфурний, — думал Гонорий, свернув на Ноланскую улицу, ведущую к одноименным воротам, где его новый друг, мошенник, подделыватель документов и отравитель, возвел богатый дом, — выбрал подходящее место для своих бесчестных дел". Тем не менее, как правильно вычислил молодой адвокат, уезжая из Рима, эти дела как бы уничтожали друг друга и приближались к общему концу.

Гладиаторы, стоявшие при входе, узнали нового друга их хозяина, поэтому он беспрепятственно вошел в караульное помещение и, показав таблички, попросил их немедля отнести это послание, сказав, что оно от Гонория, сына Кэдо.

Затем молодой адвокат направился в порт. По дороге он прошел мимо знаменитого магазина Виниция, торговца изысканными продуктами, у которого покупали съестное все жители Помпеи, это предприятие работало уже почти век и кормило еще родителей нынешних покупателей. Тут он вспомнил, что Наис давно ничего не ела. Решив вознаградить ее за то старание, которое она проявила утром, во время уборки каюты, Гонорий купил все самое лучшее: маринованные языки в красивых керамических горшочках, запеченную дичь, покрытую своим собственным оперением, готовую рыбу в мисочках, африканские фрукты и, наконец, два графина с белым и красным вином с большим количеством льда. Виниций, четвертый владелец магазина, носивший это имя, правнук основателя, человек мощного телосложения, всегда одетый в белые поварские одежды, каждый вечер, когда покупателей было особенно много, выходил к прилавкам. Желая понравиться новому клиенту, потратившему так много денег, он отчитал раба, который его обслуживал, и выслал к нему мальчика с двумя корзинами, чтобы тот отнес все продукты ему домой. Гонорий, столько переживший за этот длинный день, легким шагом и со счастливым сердцем шел впереди посыльного. Он обнаружил того, кто занимался тайными делами Лацертия в Помпеях, причем не потратив золота и не пуская в ход кинжала, он много размышлял и сопоставлял, как его учили в правоведческих школах, где он с таким старанием обучался; воспоминания об оргазмах, полученных в объятиях рабыни, и о тех удовольствиях, которые она еще сможет ему подарить, придавали его счастливому настроению оттенок сексуальности. Он поднялся на борт галеры в самом лучшем расположении духа. Уже с причала он увидел Наис, покинувшую душную каюту и ждавшую его на верхней палубе. Он дал один сестерций посыльному, который поцеловал ему руку. Молодая рабыня, молча смотревшая на все, что вынималось из корзин, сразу начала есть и пить.

— Ты голодна? — обеспокоенно спросил адвокат, занимавшийся наследием Менезия.

Она кивнула.

— С каких пор ты не ела? — продолжал он расспрашивать, вспомнив, что она содержалась в подвале, где никто ее не кормил.

— Два дня.

— А почему ты ничего не сказала?

— Я не люблю просить, — ответила она.

 

Глава 37

Встреча в Геркулануме

Августовской ночью в сторону Помпеи мулы тащили носилки, в которых возлежал Лацертий. Задернув занавески, он тщетно пытался заснуть. Подле, на тонком белье, спал обнаженный пятнадцатилетний мальчик.

Лацертий получил от Спора табличку, в которой тот сообщал ему о необычном поведении Палфурния. К всеобщему удивлению, тот превратил свой дворец, открытый всем ветрам и удовольствиям, в укрепленный лагерь, заполненный гладиаторами, готовыми к военным действиям. В табличке не говорилось о том, что Палфурний начал кое о чем догадываться, — ведь текст, нацарапанный на воске, должен был быть немногословным, — но Лацертий понимал значение этой странной метаморфозы. Раз Палфурний спрятался за спину и мечи молодцов, напоминающих преторианскую гвардию, значит, кто-то предупредил его о том, что против него замышлялось. И это событие заслуживало путешествия в Помпеи, особенно теперь, когда надо было ждать событий и в императорском дворце.

Лацертий испытывал беспокойство. В Риме, среди придворных Домициана, живших в постоянном возбуждении от пребывания в состоянии вечных интриг против Цезаря, Лацертий верил в удачу заговора, готовившегося месяцами. Теперь же, по мере того как удалялся Город, заговорщика, оставшегося один на один с самим собой на пустынной дороге ночью, все больше мучил страх.

Лацертий собрал огромные богатства. Если дело провалится, то он потеряет все, а возможно, и саму жизнь, так как однажды Тит, которому надоест оставаться в дураках, начнет рубить головы, хотя когда-то он поклялся никогда этого не делать. Гнев добрых людей более ужасен. Бессонница завладела путешествующим в носилках человеком, который чувствовал, что заговор приклеился к его коже, как туника, пропитанная кровью Несса. Даже если он сегодня захочет покинуть этот такой непрочный корабль, Домициан не позволит ему.

Носилки мягко покачивались под глухой топот мулов, копыта которых были обернуты тканью, чтобы никакой шум не мешал чуткому сну хозяина. Крепко спавший голый мальчик коснулся одной ногой бедра Лацертия, вызвав у того желание, которым он хотел бы заглушить свою тоску. На прошлой неделе у Коссия Либана он был свидетелем ужасной сцены, которую тому устроила его жена Ацилия. Эфеб забирал у нее все ночи и всю энергию ее Коссия, и она потребовала, чтобы он расстался с ним. Ацилия владела большим состоянием, чем Коссий, и в Риме процесс развода по подобным причинам становился все проще и проще. Коссий сдался, и Лацертию предоставилась возможность перекупить молоденького мальчика. Он взял его с собой в путешествие, опасаясь одиночества.

Лацертий протянул руку и начал ласкать гениталии эфеба. Тот улыбнулся во сне и открыл глаза, затем, поскольку игра хозяина продолжалась, стал целовать его грудь, лаская соски, потом спустился к животу и вскоре нежно взял губами вставший фаллос. Лацертий гладил курчавые волосы своего молодого раба, откинувшись назад в ожидании удовольствия, которое скоро должно было принести ему долгожданное забытье сна.

Лацертий проснулся. Носилки стояли неподвижно. Он раздвинул занавески. Позолоченное утреннее солнце обрисовало тело молодого мальчика, обхватившего голову руками и спавшего на животе. Мулы спали стоя, рабы сидели рядом на траве. Доносилось пение птиц. Небольшой кортеж остановился около фонтана, рядом с кипарисовой изгородью, недалеко от развилки, где дорога на Геркуланум отделялась от дороги, ведущей в Помпеи.

Лацертий выбрался из носилок и подошел к фонтану, чтобы совершить обычное утреннее омовение. Рабы вытерли его полотенцами и подали на подносе завтрак, состоявший из лепешек, сыра и инжира. Немного погодя к носилкам подъехал всадник. Это был приехавший точно в назначенное утреннее время посланец Спора, он, как только ступил на землю, вручил путешественнику табличку. «Этот человек проводит тебя в Геркуланум, в дом, специально для тебя приготовленный, где я и встречусь с тобой еще до полудня», — прочел Лацертий.

Кроме найма мулов, лошадей и повозок, Спор сдавал дома, на месяц или год, поставлял тем, кто в этом нуждался, садовников, обстановку, флейтисток и мужественных или женственных мальчиков. Он мог также предоставить в распоряжение своих клиентов ловких водопроводчиков, чинивших трубы, поваров, способных приготовить пышное пиршество или интимный ужин, украшенный блюдами, возбуждавшими чувственность, и даже кровельщиков, чтобы быстро переложить черепичную крышу. Он разбогател во время восстановления города после землетрясения благодаря тем средствам, которые предоставил ему Лацертий. Никто не знал, что он был его агентом в Помпеях.

Носилки снова тронулись в путь, мальчик по-прежнему спал. Кортеж въехал в Геркуланум и, пробравшись по лабиринту узких улочек, попал в сад в центре города, окруженный высокими стенами.

Лацертий прошел со вкусом обставленные комнаты, украшенные букетами в алебастровых вазах. Потом он взял наугад в библиотеке несколько пергаментных свитков и устроился на свежем воздухе, чтобы почитать в тени деревьев. Первый свиток открывался описанием убийства Калигулы. "Когда он проходил подземной галереей, — читал Лацертий, — где дети из благородных фамилий, приехавшие из Азии, готовились к выступлению на сцене, то остановился, чтобы понаблюдать за ними... В то время, когда он с ними говорил, Херей резко ударил его по шее лезвием своего меча, закричав «Давайте!», и Корнелий Сабин, бывший среди заговорщиков, прямым ударом пронзил ему сердце. Свалившись на землю и дергаясь всем телом, он кричал, подавая знак, что еще жив... "

Лацертий перевел взгляд с пергамента на розарии сада. Не было ли знаком то, что первый же попавшийся ему под руку пергамент рассказывал об убийстве императора Рима? А если Домициан в последний момент попросит его занять место среди тех, кто должен будет сразить его брата? Что тогда будет делать он, Лацертий? А если заговор провалится? "Услышав его крики, с палками прибежали носильщики, — прочел он дальше, — а за ними — его германские телохранители. И они убили нескольких заговорщиков и даже нескольких невинных сенаторов... "

Таким образом, заговор удался, но многие из тех, кто нападал, также погибли. От нескольких ударов мечами или кинжалами они потеряли своих рабов, угодья, сельские дома, компаньонов или компаньонок по кровати — все то, что позволяло им наслаждаться жизнью...

Теперь свиток, который он продолжал разворачивать, напомнил, как Гальба предпочел сам предоставить свое горло убийцам, как Вителлия волокли крюком к Тибру, чтобы сбросить туда, как отравленный Клавдий умирал в ужасных мучениях...

— Рим! — пробормотал Лацертий. — Неужели все, кому ты даешь титул цезаря, должны так заканчивать свою жизнь?

Пока он раздумывал, раздались шаги, обернувшись, он увидел, как к нему подходит улыбающийся Спор.

Подошедший был высоким красивым тридцатилетним мужчиной, с тонкими чертами лица, который совершал все, даже преступления, с необычайной грациозностью. Палфурний по сравнению с ним был просто персонажем комедии: смешной коротышка с бородавкой и животом. Спору же преступное начало лишь придало особое очарование порочности.

— Ave, Лацертий!

— Сядь около меня, прелестный юноша! — тепло сказал римлянин; вид этого элегантного человека со спокойными движениями внушал доверие. — Говори! Как дела?

— Нам подменили Палфурния, — любезным тоном сказал Спор. — Я послал ему молодого человека и молодую девушку, то есть тот подарок, которым он, как ты знаешь, так любит лакомиться, только на этот раз подарок был отравлен; я думал, что им нетрудно будет пройти сквозь все заслоны крепости, где он замуровал себя. Молодой человек, настоящий атлет, нес на теле тот предмет, который должен был всадить в спину хозяина дома, и это кроме того обычного оружия, которое он должен был бы воткнуть в привычное место. После чего ему нужно было убежать через террасу. Но обмануть стражников Палфурния оказалось невозможно. Они раздели молодого человека догола и нашли то, что он прятал.

— А если он заговорил? — разволновался Лацертий.

— Человек, уговоривший его оказать нам эту услугу за восемьдесят тысяч сестерциев, был не из наших краев и покинул город, как только сделка была совершена.

— Прости меня за то, что я засомневался в твоей осторожности, — улыбнулся Лацертий. Он подумал немного, прежде чем навести преданного ему человека на еще одну идею. — А как идут дела у Эфестиоса? — спросил он через некоторое время.

— У Эфестиоса? Ты имеешь в виду его гладиаторов? Дела очень плохи, ведь мы все для этого сделали, что смогли...

— Не смог бы ты позвать его сюда? Скажи ему, что некто хочет помочь деньгами его семье.

— Ты это говоришь серьезно?

— Я всегда говорю серьезно.

— Я могу прямо сейчас послать за ним. Он будет очень удивлен, когда увидит того, кто протягивает ему руку помощи...

Спор пошел отдать приказание, а римлянин на время вернулся к пергаментам, но потом, решив, что сейчас не следует думать об убийствах, которые залили кровью всю историю империи, начиная с Брута и Цезаря, отодвинул свитки.

* * *

Раб вел через сад шестидесятилетнего человека, шагавшего за ним немного сгорбившись, как будто на него давила грусть, читавшаяся на его лице. Школа гладиаторов ланисты Эфестиоса, располагавшаяся в Геркулануме, долгое время соперничала со школой Палфурния в Помпеях. И после долгих лет борьбы она проиграла это сражение; было известно, что школа стоит на пороге краха.

Спор был прав: лицо Эфестиоса сразу выразило недоверие, как только он разглядел, кто сидел на скамейке в саду.

— Великие боги! — воскликнул он. — Что на этот раз от меня хочет мой недруг Лацертий? Неужели в этом цветущем месте я угодил еще в одну ловушку, после того как попался во все предыдущие?

— Сядь, Эфестиос! — бросил, смеясь, римлянин. — Гебе нечего опасаться меня...

— Вот так новость! — язвительно произнес тот в ответ.

— Как твои дела, Эфестиос?

— Избавь себя от моего возмущения, которое вызывают у меня твои слова, иначе я отвечу тебе, и ты знаешь, какой я дам ответ.

— Но все-таки? У тебя есть долги?

— Их немало.

— А есть чем заплатить?

— О, Везувий с дымящейся головой, возвышающийся над этим городом, — вскричал разорившийся, — скажи мне, что это не сон и что действительно присутствующий здесь мой мучитель недавно послал за мной одного из своих рабов! Что ты еще придумал, Лацертий, раз делаешь такое предложение?

— Я придумал извести твоего недруга Палфурния, — неожиданно сказал римлянин.

— Ох, ох! — запричитал Эфестиос, который уже слышал о том, что его противник внезапно закрылся в своем доме со своими людьми. — Значит, времена переменились... Но что ты подразумеваешь под словом «извести»? Это слово может означать многое. Если ты хочешь нанести ущерб его делам, как ты поступил со мной, то у меня на это нет больше средств...

— Не заставляй меня объяснять тебе точнее. Каким инструментом ты орудуешь в совершенстве? Мечом, ведь так?

— Так ты хочешь, чтобы я покончил с ним с помощью меча?

— Многими мечами.

— То есть? Я не прошу тебя быть точным, но выражайся хотя бы яснее...

— Палфурний больше не выходит из дому. Он окружен своими людьми, которые уже давно ненавидят твоих учеников. Разве несколько лет назад не началась между ними та знаменитая драка, закончившаяся несколькими трупами? И если твои гладиаторы, после того как какой-нибудь инцидент публично столкнет их с чужаками, захватят часть жилища противника, никто не будет особенно удивлен. Произойдет жестокая схватка, во время которой Палфурний может быть ранен. Во время этого ожесточенного поединка между людьми, привыкшими идти до конца, Палфурний поймет, что рана была роковой.

— Это точно, — согласился Эфестиос, который уже обрел свое хладнокровие. — Риск действительно очень велик.

— Случайная кончина Палфурния поможет твоим делам, — заметил Лацертий. — Тебе предоставляется случай взять верх и даже устроиться в Помпеях. Здесь найдется больше людей, чем в Риме, которые смогут тебе помочь...

— Ты все объяснил и точно, и ясно, — произнес удовлетворенный собеседник. — Твой посланец сказал мне, что кто-то заинтересован в моих делах и хочет помочь мне деньгами. Я не ошарашен, но все-таки удивлен, что этот «кто-то» — Лацертий...

— Так вот, ты видишь, Эфестиос, что бывают несчастные и благоприятные дни! Ветер меняется. А чтобы быть точным до конца, не назовешь ли ты мне цифру твоих долгов?

— Я боюсь, что долг приближается уже к полутора миллионам.

— Я готов внести эту сумму. К тому же мы перекупим дело Палфурния у наследников.

Впервые за весь разговор печальное лицо Эфестиоса повеселело.

— Лучше иметь тебя другом, чем врагом, — произнес он.

— Думаешь?

* * *

Когда Эфестиос ушел, снова показался Спор.

— Садись рядом со мной, — сказал римлянин. — Мы еще не закончили. Я приехал не только из-за Палфурния, есть еще одно дело. Тебе ведь известно, что галл Сулла, наследник Менезия, сейчас находится на серных рудниках.

— Да, я знаю.

— У тебя есть там кто-нибудь, кто мог бы оказать тебе услугу?

— Я на самом деле знаю одного человека, который оказывает услуги. Не из-за дружеского расположения ко мне, но за деньги.

— Узнай у него, сколько он попросит за то, чтобы Сулла, уже обессилевший от многих ран, полученных в цирке, не смог долго работать на руднике. Ну, скажем, не больше месяца. С ним может произойти несчастный случай. Ведь там, наверху, используют повозки. Одна из них могла бы сбить его с ног и проехать по нему... Если сумма, которую запросят, будет умеренной, то заплати половину вперед, а остаток — как только все будет сделано...

— Договорились. Я отправлю кого-нибудь на рудники в ближайшие дни. Когда ты выезжаешь в Рим?

— Завтра утром. Отныне не надо далеко удаляться от города...

— Вот как! — произнес Спор.

— Теперь это вопрос дней. Говорят о двух неделях...

— Действительно, ждать недолго, — заметил Спор. — Тем не менее раз ты должен провести ночь в этом доме, то не прислать ли тебе нескольких молодых девушек?

— Я как раз хотел попросить тебя об этом, мой дорогой Спор, — сказал он, дотронувшись до руки своего компаньона.

 

Глава 38

Торговля серой

Недалеко от Геркуланума, там, где рядом с дорогой располагался общественный фонтан и сдавались в аренду склады, Котий решил остановить свое войско и разузнать о серных рудниках.

Две крестьянские повозки, на дне которых были спрятаны как луки и стрелы Тоджа и персидских лучников, прошедших на ферме серьезную подготовку и в совершенстве владевших грозным оружием, так и мечи и копья ветеранов, остановились перед одним из складских помещений. Старуха проделала весь путь не сходя со своего осла — это было сильное животное, выведенное галлами, которое стоило дороже хорошей лошади. Она была одета как почтенная пожилая женщина, а не как рабыня; Хэдунна, в добротном платье для путешествий, ехала на муле, золотое кольцо на ее щиколотке говорило о том, что она очень молодая и изысканная служанка своего хозяина, любителя обладательниц молодой кожи.

Котий дошел до Геркуланума пешком и, переходя из одной таверны в другую, спрашивал, где могло располагаться товарищество ветеранов. В каждом городе империи имелось товарищество бывших легионеров, размещавшееся в самом городе или его окрестностях. Ему объяснили, где находилась эта организация. Завязав беседу с двоими пожилыми людьми, которые по возрасту могли бы руководить секретариатом местного товарищества, Котий рассказал, что намеревается основать в этом городе какое-нибудь дело, а потом заговорил о серном руднике. Он якобы собирался заняться торговлей серой и поэтому интересовался, продавали ли рудники то, что добывали, и нет ли уже в Геркулануме кого-то, кто подумал об этой торговле раньше его, Котия, и каково, наконец, положение с серой на рынке на сегодняшний день?

Один из заслуженных ветеранов, центурион в прошлом, оценил решимость, исходившую от Котия, и назвал ему имя человека, про которого раньше было слышно, что он занимался этой торговлей и имел собственное судно, доставлявшее серу повсюду. В конце концов этот человек свернул дела, так как стал стар да и доходы уменьшились, насколько это известно центуриону. Имя человека, о котором шла речь, было Мессий Балбус, и центурион не слышал о том, чтобы тот умер. Его склад был расположен в порту, и, может быть, он там до сих пор и находится, так как аренда очень дорога и владельцы стараются сохранить их до последнего. Котию оставалось только пойти туда, что он и сделал, поблагодарив бывшего центуриона и второго воина, ни разу не раскрывшего рта и погруженного в счета товарищества, которое собиралось давать ежегодный праздник со сбором средств в помощь нуждавшимся семьям бывших легионеров.

В порту ему действительно указали на дом, где по-прежнему жил торговец Балбус, правда немного сокративший расходы и уже оставивший торговлю. Тот любезно принял ветерана. «Нет, — сказал он, — никто не заменил меня ни в Геркулануме, ни в Помпеях. Мой сын не захотел унаследовать мое дело, он уехал в Африку, чтобы жить там с женщиной, в которую влюбился. Да, конечно, торговля серой не очень выгодна, но можно продержаться, если вывозить ее далеко, есть такие места в Средиземноморье, где это редкий товар. Но нельзя забывать и о пиратах, с которыми приходится считаться». У него на складе оставались еще сотни мешков, которые он был готов уступить по сходной цене, так как не собирался больше заниматься этой торговлей. У него оставалось также три ломовые драги, идеально приспособленные для подъема к вершине Везувия и оснащенные прекрасной тормозной системой. И ведь правда, груженые повозки должны спускаться вниз по крутой дороге, и нельзя было использовать первый попавшийся транспорт. В конце он посоветовал Котию подняться сначала наверх, к чиновникам, следившим за работой рудника и занимавшимся продажей серы, и посмотреть, можно ли будет договориться с этими проходимцами, переведенными сюда из своих мест за всякие неблаговидные дела. К тому же Котию полезно будет заручиться поддержкой некоего Литиаса, который открыл перед входом в рудник харчевню с меблированными комнатами и был в хороших отношениях с вооруженной охраной. Даже если этот Литиас мимоходом попросит за свои услуги денег, то лучше их заплатить. Котий предложил добряку Балбусу задаток за мешки и драги. Он хотел придать себе вес, изображая человека, собирающегося открыть собственное серное дело. Как раз для этого они везли среди своих вещей большое количество золота. Но Балбус очень любезно ответил ему, что они все обсудят тогда, когда он вернется с горы и примет окончательное решение. Простившись с бывшим торговцем, Котий вернулся к своему отдыхавшему отряду и объявил, что завтра утром, перед рассветом, они отправятся на Везувий. До сих пор все складывалось удачно. Но когда надо будет с оружием, ночью, внезапно проникнуть в служебные помещения рудника, Котию, персам и бывшим легионерам смогут помочь только боги! В этот момент все простое закончится.

* * *

Когда они находились в нескольких километрах от цели, Котий разделил свой отряд на две части. Он не хотел показывать обитателям поселка, какие силы находятся в его распоряжении. Ветераны ушли дальше по горной дороге с заданием найти место для лагеря и ждать там развития событий. Каждый день они должны были посылать разведчика к содержателю харчевни Литиасу или к нему, Котию, который поселится у того вместе со старухой, Хэдунной и остальными: кто-то, якобы за покупками, будет приходить в поселок, получая приказы и узнавая о ситуации.

Оставшаяся часть отряда подъехала к неприглядного вида харчевне и лавкам, которые и ожидал встретить Котий в подобном месте; они располагались прямо напротив больших въездных ворот военного лагеря. Предположив, что здание побогаче на вид принадлежит Литиасу, Котий подошел к дому и спросил у двенадцатилетнего раба, одетого в потрепанную несвежую блузу, на месте ли содержатель харчевни. Раб неторопливо пошел к полуразвалившимся служебным помещениям, находившимся позади харчевни, и вскоре из одного из сараев появился Литиас.

Он посмотрел на Котия с преувеличенным вниманием человека, привыкшего к разного рода деликатным делам, при которых надо было уметь с первого взгляда определять, с кем имеешь дело.

— Ave! — сказал Котий. — Не можешь ли ты мне и моим людям сдать на несколько дней комнаты?

— Конечно могу, — ответил он, переводя взгляд со сморщенной старухи, которая тем не менее была хорошо одета и увешана драгоценностями, добытыми Котием, на красивую брюнетку Хэдунну с золотым браслетом на щиколотке, указывавшим на то, что она находилась ближе к спальне, чем к кухне.

Он осмотрел также персов Тоджа, которые стояли рядом со своими повозками, стараясь придать благодушный вид своим от природы свирепым лицам.

— Мы приехали, чтобы закупить серу. Мои рабы — с Востока, где я долгое время занимался торговлей.

— Я вижу, — ответил тот. — Вам дадут на чем вы сможете спать наверху. — Он имел в виду второй этаж над харчевней, где, как казалось, под самой черепичной крышей располагались каморки. — Я предполагаю, что ты хочешь получить отдельную комнату для себя и твоей спутницы?

— Она не моя спутница. Посели ее с бабушкой.

Литиас удовольствовался этим объяснением, хотя, как понял Котий, полностью оно его не удовлетворило.

— И много серы ты хочешь закупить? — спросил содержатель харчевни, провожая Котия в конюшни, чтобы тот увидел, где будут стоять его мулы.

— Достаточно. Я думаю заняться торговлей серой и продавать ее за границу. Так что я регулярно буду сюда приезжать со своими людьми.

— Неплохо будет сделать запасы, — предположил Литиас. — Я думаю, что цена на серу поднимется. А во всей Южной Италии только один этот рудник. В Африке их нет. Пойдем выпьем чего-нибудь, — добавил он, когда они возвращались к харчевне, — я приглашаю, ведь ты гость.

Он провел ветерана под навес, устроенный с задней стороны харчевни, где сейчас была тень и откуда открывался вид на залив и зеленые окрестности Геркуланума и Помпеи. Они были одни, и Котий не сомневался, что его собеседник хочет воспользоваться этим, чтобы выведать побольше о том, чем именно собирается заниматься его новый клиент на склонах Везувия.

Мальчик-раб тотчас, не дожидаясь приказания, принес вина и два оловянных кубка, наполнил их и ушел. Котий выпил глоток, вытер рот тыльной стороной кисти и начал разговор с обычных расспросов.

— И как идут дела на этом руднике? — спросил он.

— Для тех, кто под палящим солнцем отбивает серу киркой, дела идут не очень хорошо, — ухмыльнулся Литиас.

— Так это тяжелая работа? — спросил Котий.

— Еще какая. Человек может там проработать самое большее пять лет. Но еще до этого все теряют зрение...

— И никогда никто не убегал?

— Это невозможно. За ними слишком хорошо следят, они закованы в цепи и все такое.

— То есть человек, попавший туда, никогда больше не выходит, — заключил Котий.

— В принципе нет, — сказал Литиас и налил еще вина в уже почти пустые кубки.

Он сказал «в принципе». Котий еще раньше объяснил, что молодая рабыня — не его спутница. Разговор становился двусмысленным.

— Почему ты сказал «в принципе»? — спросил бывший легионер. — Разве есть и такие, что выходят?

— Бывают помилованные, но такое случается не часто. Большинство тех, кто там работает, просто отбросы общества, судьба которых никого не заботит.

Котий выпил большой глоток, чтобы продолжить разговор.

— А как ты считаешь, если заниматься делом одного из тех, кто там содержится, то можно его вызволить?

— Это надо выяснять в Риме, — ответил Литиас. — Если Тит Цезарь кем-нибудь заинтересуется, — смеясь, добавил он, — то уверен, что он сможет его вызволить...

Котий почувствовал, что тот не хочет говорить большего и что он зашел слишком далеко. Тут же сообразив, как использовать в своих целях то, что сообщил ему о Хэдунне, он начал разрабатывать эту идею.

— Внизу мне сказали, что можно кое-что передать осужденным. Еду или письма...

— Если тебе сказали, то, наверное, это вполне возможно...

Ответ сопровождался понимающей улыбкой.

— А ты можешь в этом помочь?

— Так тебе еще сказали, что можно обратиться ко мне, так?

— На самом деле мне сказали, что ты знаком с чиновниками рудника и другими...

— Я здесь уже семь лет, — серьезно ответил содержатель харчевни. — И мне было бы несладко, если бы я их не знал. Они приходят ко мне и помогают моей торговле. Им почти так же тяжело, как и осужденным, и у них маленькое жалованье. И я не стыжусь, когда могу оказать кому-то услугу. К тому же если речь идет о незапрещенных вещах... — Он громко засмеялся. — Или не слишком запрещенных! — Литиас дружелюбно посмотрел на сидевшего напротив человека, чтобы приободрить того. — То, что ты хочешь у меня попросить, как-то связано с красивой девушкой, приехавшей на муле? — И он подался вперед на табурете, показывая свое расположение.

— Это так, — согласился Котий. — Я тебе сейчас все объясню. Когда мои близкие узнали, что я отправляюсь на эти рудники, чтобы закупить серу, ко мне пришла одна богатая матрона. Она мне сказала, что ее сын находится там в заключении, что он влюблен в свою рабыню и что она заплатит мне максимальную цену, если я передам ему еду и, особенно, если смогу провести к нему девушку, чтобы он переспал с ней. Ей сказали, что такое возможно и что весь вопрос только в деньгах. А эта благородная женщина сейчас хлопочет в Риме о его освобождении.

И Котий замолчал, ожидая ответа.

— Такое возможно, — степенно ответил Литиас. Он уже вошел в курс дела и говорил таким тоном, каким обычно обсуждают деловые вопросы. — Это случается не часто, это точно, но для этого существует одна уловка.

— Какая же?

— Когда стороны приходят к соглашению, то девушку проводят в лагерь и закрывают в комнате, для этого и предназначенной, потом идут за пленником, освобождают ноги от цепей и оставляют с ней на час. Только, — добавил он, — поскольку надо уговорить нескольких начальников, то это делается не даром...

— Так сколько?

— Надо рассчитывать на пять тысяч сестерциев.

— Действительно, — согласился Котий. — Двадцать тысяч ассов, чтобы сделать то, что стоит восемь ассов в любом борделе, правда не даром. Так вот, эта добрая женщина доверилась мне, и я пустился в путь со всем необходимым. Она сама вдова, ее муж был очень богат, и у нее единственный сын.

— Тебе решать. И еще ты должен сказать мне его имя.

— Его зовут Сулла.

Было маловероятным, что содержатель харчевни, прилепившейся к склону Везувия, слышал что-нибудь о деле с завещанием Менезия.

— Хорошо, — сказал Литиас. — Я узнаю все завтра. А что он сделал, этот Сулла, что его отправили сюда?

— Да это история с наследством, которое он якобы незаконно присвоил. Вдова, конечно, не устает повторять, что он не виновен.

— Ну конечно, — улыбнулся Литиас. — Мы все не виновны. Пока ждешь, глотни еще. А тебя как зовут?

— Котий.

— Вот и ладно, за тебя, Котий! — жизнерадостно пожелал Литиас.

Он выпил, показывая пример ветерану.

— Я уверен, что у нас будут и другие совместные дела, — добавил он, поставив кубок на стол.

 

Глава 39

Страсть Хэдунны

Литиас, Котий и Хэдунна, смешавшись с двадцатью другими просителями, ждали того утреннего часа, когда открывались ворота рудника, пропуская тех, кто пришел просить администрацию заплатить за поставки или подать прошения о продаже им серы, как это собирался сделать Котий. Под этим предлогом он хотел ознакомиться с лагерем и посмотреть, как охраняются ворота и все остальное, чтобы предвидеть все трудности, которые могут подстерегать их, если они станут освобождать Суллу или помогать ему при побеге.

Наконец механический скрип возвестил о том, что ворота сейчас будут открыты. Когда обе створки развели, то сначала из лагеря по деревянному мосту, перекинутому через ров, выехало несколько повозок военного типа. И только потом Котий и остальные прошли за ограду.

Литиас указал ветерану здание конторы, куда подавались прошения. Сам он вместе с Хэдунной направился к другому строению, там молодой девушке пришлось остаться за дверью, а содержатель харчевни вошел внутрь. Человек в военной форме, очень смуглый, с неприятным лицом, вышел на крыльцо вслед за Литиасом, когда тот закончил дела, и с иронией и похотью оглядел молодую рабыню. Он хотел посмотреть, как сложена та девушка, которую привезли к Сулле, и явственно представил себе, что бы он с ней сделал, если бы она была в его власти. Хэдунна поняла его намерения и отвела глаза. Литиас подошел к ней, военный остался стоять там, где стоял, а содержатель харчевни повел ее через лагерь.

Хэдунне стало страшно: она была в руках ловкого посредника, привыкшего к самым грязным сделкам, вокруг ходило много стражников-каторжников, для которых появление женщины было редкостью, поэтому они бросали на молодую рабыню такие же взгляды, что и военный, которому заплатили деньги за то, чтобы Сулла смог переспать с ней.

Литиас ввел ее в какую-то полуразвалившуюся постройку, было такое впечатление, что она просто заброшена и там никого нет. Он провел ее по длинному коридору, куда выходили одинаковые двери. Открыв одну из них, он показал Хэдунне комнату, в которой стояла одна грубая кровать и табурет. Литиас сказал девушке, чтобы она подождала здесь, пока к ней не приведут Суллу, и тогда они смогут провести час вместе. Затем он вышел и закрыл за собой дверь.

Хэдунна увидела в углу, до этого скрытом распахнутой дверью, глиняный кувшин с деревянной крышкой, на которой стояла медная миска. Вода, по крайней мере, была. Она внимательно рассмотрела грязную подстилку и вынула из корзинки принесенную с собой вышитую простынь, которая была почти такого же размера, что и кровать. Хэдунна специально взяла белье, чтобы сделать ложе, на котором она будет отдаваться своему хозяину, более чистым и опрятным.

Через десять минут в коридоре послышались шаги, и, прислушавшись в напряженном ожидании, Хэдунна сразу поняла, что человек был один, а Суллу должны были сопровождать стражники.

Ее охватил страх. Шаги прекратились, за дверью кто-то остановился, потом дверь открылась. Она не зря боялась: на пороге стоял и смотрел на нее теми же порочными глазами тот самый темноволосый военный, которому заплатили, чтобы она смогла встретиться с Суллой. Хэдунна поняла, что попала в западню. Она отступила к стене, чтобы быть как можно дальше от кровати...

Поллион, улыбаясь, закрыл дверь.

— Ну что ты, моя малышка, не нужно меня бояться...

Он подошел к ней.

— Ты ведь ждешь Суллу, верно? Ничего не бойся. Он придет, если ты сделаешь то, что я попрошу. И напротив, если ты не послушаешься, то уйдешь не повидавшись с ним... Ты хорошо поняла?

Он стоял совсем рядом, и девушка чувствовала исходивший от него запах. Он положил обе руки на ее груди и начал их ласкать. Его отвратительное лицо находилось всего в нескольких сантиметрах от ее, и она закрыла глаза, чтобы не видеть его мужского вожделеющего взгляда. Ей хотелось плюнуть ему в лицо, укусить его, закричать, броситься к двери, попытаться убежать, но у него было больше сил, и потом, это была цена, которую она должна была уплатить за то, чтобы увидеть Суллу и сказать ему, что Тодж, Котий и остальные здесь, что они пытаются вытащить его с каторги, а еще она подумала о том, что встреча с ней должна добавить мужества ее хозяину, ведь он сможет снова ее увидеть, коснуться, взять, как он сделал в тот вечер, когда привез ее на лошади к себе на ферму, и она решила не сопротивляться.

Мужчина приник к ее рту, стал искать своим языком ее язык, прижался к ней своим животом. Тут она почувствовала его возбудившийся член. Одной рукой он стал искать у нее под платьем то, что ему было нужно, и она ощутила, как его пальцы раздвигают ее половые губы. Она знала, что он сделает ей больно, так как она провела с Суллой всего лишь одну ночь и с того момента, как хозяин лишил ее девственности, прошел почти год. К тому же то отвращение, которое она испытывала, мешало ей принять мужчину.

Его дыхание сделалось более прерывистым. Он возбудился от желания, испытываемого к девушке, которой едва было пятнадцать лет. Он толкнул ее к кровати, и она не оказала никакого сопротивления. Тогда он вытащил свой член и задрал тунику до подмышек; затем заставил ее лечь.

Какое-то время он наслаждался видом половых органов этой очень молоденькой девушки с разведенными ногами, а потом вошел в нее; она должна была сжать зубы, чтобы не застонать, так как он просто раздирал ее. Когда он вошел полностью, то начал свои движения, хрюкая от удовольствия. Затем он заставил ее повернуться, чтобы, держась обеими руками за ее бедра, взять ее сзади. Когда он вынул свой член и увидел, что он весь в крови, то подумал, что эта свинья Сулла даже не смог до конца лишить свою рабыню невинности перед тем, как его арестовали, а эта идиотка, видно, была серьезной девушкой, она, скорее всего, осталась ему верна вместо того, чтобы воспользоваться отсутствием хозяина и как следует погулять с другими рабами, которые только об этом и мечтали.

В тот момент, когда он с силой прижал свой лобок и яички к ягодицам малышки, у него наступил оргазм. Он издал вопль и рухнул на нее, счастливый тем, что отомстил этому мерзавцу Сулле, попользовавшись его красоткой, любимой рабыней, которая принадлежала только ему; Поллион, получив удовольствие, стал думать о будущей мести Сулле, как он это делал каждый день с тех пор, как галл оказался в его власти. Когда уже ослепший Сулла будет вместе с привязанным к нему ослом крутить жернова, он подойдет к нему, чтобы дать пинка по заднице, и скажет, что он каждый раз имел его малышку прежде его.

Так как девушка лежала неподвижно, то он перевернул ее, чтобы посмотреть, какое у нее теперь стало лицо, когда она получила свое. Она закрыла рукой глаза, чтобы не видеть его. Смеясь, он сказал ей, что надеется, что она будет приходить часто, что в следующий раз ей уже не будет больно и она тоже сможет получить удовольствие.

— Тебе повезло, — добавил он, — ты будешь спать сразу с двоими мужчинами, и, пока ты будешь здесь оставаться, скучать тебе не придется.

Потом он поправил одежду и вышел из комнаты.

Какое-то время Хэдунна лежала на кровати. Она чувствовала, как между бедрами застывает сперма и кровь, по ее лицу текли слезы. Потом она подумала, что с минуты на минуту могут привести Суллу, и ей стало стыдно за свою слабость. Она быстро встала и пошла к кувшину с водой. Она наполнила водой медную миску и стала тщательно мыться, стараясь пальцами выковырять все отравленное семя, которое оставил у нее в животе насильник. Она умыла лицо, чтобы убрать следы мук. Нельзя было, чтобы Сулла узнал, что она плакала, да и об остальном тоже. Она подумала, что кровь, которая снова потечет, когда Сулла овладеет ею, можно будет выдать за обычные месячные. У нее в корзинке лежал небольшой кусок ткани, который можно было использовать или как носовой платок, или как полотенце. Его-то она и положила между ногами, чтобы все выглядело так, как это бывает у женщин в подобных случаях.

Она перестелила постель, взяла в корзинке расческу, заколки для волос и зеркало из полированной меди, поправила прическу, изо всех сил стараясь сдержать все еще набегавшие на глаза слезы. Потом снова услышала в коридоре шаги, но на этот раз людей было много, она поняла это по голосам солдат, сопровождавших к ней Суллу и отпускавших шуточки по поводу того, чем он займется, когда останется в комнате с малышкой один. Солдаты зацокали языками, как только открыли дверь, выражая свое восхищение при виде молодой, красиво причесанной девушки, сидевшей на кровати. Один из них, хлопнув Суллу по спине, втолкнул его внутрь. Перед тем как войти в помещение, с него сняли цепи, зная, что приговоренный охотно идет в комнату любви. К тому же они получали за это свою долю и смотрели за тем, чтобы клиент был доволен.

* * *

Сулла подождал, пока дверь за ним не закрылась. Хэдунна смотрела на него с грустной улыбкой, о значении которой галл не догадывался. Столько событий произошло с тех пор, как он оставил эту девочку, которую знал всего несколько часов, и ее появление в мире рудокопов после того, что случилось в Риме, на арене и в сполетарии, было такой неожиданностью, что он с трудом верил в реальность происходящего.

Он посмотрел на золотой браслет с его выгравированным именем, который она носила на щиколотке и который говорил, как посоветовал ему продавец перед его путешествием по Роне, о том, что он ее любит... Этот браслет был доказательством того, что когда-то у него была ферма в Галлии, где он, несомненно, скучал, потому что был счастлив. Он подошел к этой молодой, принадлежавшей ему девушке. Она тоже подошла к нему и положила голову на грудь своего господина, чтобы он не увидел, как по ее лицу катятся слезы.

 

Глава 40

Бумеранг возвращается к спору

Удары в дверь разбудили Гонория. Наис лежала рядом с ним, положив голову ему на плечо. Капельки пота на лбу молодой девушки и жара, стоявшая в каюте, говорили о том, что день был уже в самом разгаре. Накануне вечером Гонорий принес из магазина Виниция Голкония, самого лучшего вина, какое только было в Помпеях: на его производстве зиждилось богатство семьи Голкониев — самых известных в Кампании виноградарей. Выпитое вино в сочетании с последовавшими удовольствиями и погрузили хозяина и его рабыню в глубокий сон.

Тем не менее стук в дверь не прекращался. Гонорий отодвинул от себя спящую девушку, чтобы встать. Но она, не открывая глаз, прижалась к нему. Он понял, что завоевал ее своим добрым отношением и оргазмами, которые дарил с тех пор, как взял к себе. Теперь уже решительно освобождаясь от нее, он подумал о том, что будет лишен денежной помощи, средств к существованию и стола, всего того, что предоставляла ему Омитилла, если только вернется в Рим с этой семнадцатилетней рабыней. Теперь она повернулась к нему спиной, демонстрируя безупречную спину и красивые белые ягодицы, которые он мысленно сравнил с бесформенным телом содержательницы комнат, перерезанным красными рубцами. Он подсчитал, что если он перепродаст эту девушку, как только приедет в Рим, то легко получит две-три тысячи сестерциев; вставая с кровати, он спросил, в чем дело. Голос отвечавшего за охрану и доступ на галеру объяснил из-за двери, что к нему пришел посланец и ждет его наверху.

Молодой человек повязал полотенце вокруг талии, открыл дверь и поднялся на мостик, где увидел одного из гладиаторов Палфурния. Тот объявил ему, что получил приказ, который должен исполнить под страхом самых ужасных наказаний: использовав все возможные уговоры, привести знаменитейшего Гонория, сына Кэдо, прямо в дом своего хозяина.

Гонорий спустился, чтобы одеться подобающим образом. Скоро он был уже во дворце Палфурния, куда на этот раз был допущен безо всякого досмотра.

Хозяин дома был на своей террасе один, он лежал на кушетке, любуясь Везувием, из которого в спокойную синеву неба столбом поднимался черный дым. Увидев Гонория, он встал и пошел ему навстречу, широко распахнув руки.

— Друг! — вскричал он, сжимая его в своих объятиях. — Ты не только воплощаешь собой добродетель юриста времен Республики, но еще и обладаешь ловкостью при распутывании интриг, в чем тебе нет равных во всей Италии! Ты сделаешь в Риме головокружительную карьеру, если только Лацертий не прервет ее ударом кинжала... — Он потянулся к веревочке, которая висела на шее, и вытащил из-под туники привязанную к ней табличку, в которой Гонорий узнал свое послание, отправленное три дня назад. — Я храню ее на себе! Это мой талисман! Да, это Спор... Как ты это обнаружил?

— Я искал, — сказал Гонорий.

— Этого не всегда достаточно!

— Девушка, которую ты мне отдал, помогла мне.

— Она ничего не знала. Какая-то дуреха!

— Она видела лошадь, которую нанимали и которая помогла установить связь между Спором и тем юношей, который спрятан у тебя в подвале.

— Его там больше нет, — объявил Палфурний.

— А где же он?

— Он сел в барку, которая перевозит через знаменитую своими темными водами реку, в ту самую, в которую хотел посадить меня...

— Еще одно убийство! — воскликнул адвокат.

— Речь, конечно, идет об этом! — ответил хозяин дома. — Да ты и не знаешь, какого зайца вспугнул, написав это имя на своей табличке!

— То есть?

— Прежде всего я должен сказать, что заяц у меня в руках. — Палфурний направил свой указательный палец вниз. — В подвале, — уточнил он.

— Да что ты говоришь? — закричал Гонорий. — Ты выкрал Спора?

— И без всякого сопротивления. Он уверен, что никто не знает о его секретной связи с Лацертием, поэтому не предпринимает мер предосторожности. А так как он тоже любит удовольствия, то часто ночью отправляется в один отдаленный от городских кварталов дом, где актеры, молодые юноши и девушки, показывают очаровательные спектакли и к тому же приглашают зрителей присоединиться к ним, поднявшись на сцену. Его схватили, когда он однажды лунной ночью возвращался оттуда... Да пойдем же сядем.

Прервав свой рассказ, он повел посетителя к кушетке, с которой недавно поднялся. На нее он водрузился сам, к вулкану спиной, а молодому адвокату указал на стоявшее напротив кресло с сиденьем из слоновой кости.

— А какого высокого мнения люди бывают о своей внешности, — продолжал он. — Спор — высокий и красивый человек, с ухоженными руками, которого любят и юноши, и девушки, брюнет, несколько серебряных прядей в волосах лишь придают ему привлекательности. Для него нет ничего главнее его внешности, поэтому нам не пришлось даже к нему прикасаться, он сам нам все открыл. Должен сказать, что все происходило в подвале, где перед ним висело тело молодого человека, которого ты там видел. Душа была уже не с ним, она уплыла в барке, о которой я тебе говорил, но подвешенное к потолку тело давало пищу для размышлений. Теперь хорошенько слушай, Гонорий! — продолжал он, взяв посетителя за руку. — Твоя мудрость будет подвергнута испытанию, которого еще никогда не проходила... Так как Спор сказал мне, что ровно через пять дней интриги, которые Лацертий плел по велению Домициана, приведут к гибели Тита и его брат будет возведен на трон вместо него. "Следовательно, мой дорогой Палфурний, — добавил он, — ты в любом случае умрешь... " — «Не боишься ли ты, — тут же возразил ему я, — что я срочно поеду в Рим, чтобы предупредить Цезаря и сорвать тем самым ваши приготовления?» И знаешь, что он мне ответил?

— Да, — сказал Гонорий. — Он тебе ответил, что даже если ты живым доберешься до Рима и Тита, то последний не поверит ни одному слову твоего подлого доноса, который ты положишь к его ногам.

Лицо Палфурния выражало теперь уныние.

— Так ты рассуждаешь как он?

— А что может быть другое? Титу ты будешь отвратителен, так как явишься обвинять в братоубийственном грехе его брата, который моложе его на десять лет и которого он обожает до такой степени, что не замечает ни одного из его многочисленных недостатков.

Палфурний совсем повесил голову:

— Да, я тоже так подумал, как только пригрозил, что поеду в Рим... Тит, увы, добр! А доброта несовместима с удержанием в руках власти, особенно если речь идет о власти императора. Через пять дней весь Рим назовет Домициана именем Цезаря, и я умру по его приказу, несмотря на то что у меня столько гладиаторов. «Дай мне вернуться домой, — с иронией добавил Спор, — и спи спокойно еще по крайней мере четыре ночи. Никто не будет покушаться на твою жизнь раньше окончания этого срока». — «Так зачем же ты прилагал такие усилия, когда пытался убить меня тем стилетом, спрятанным в анусе?» — спросил я его. «Потому что приказ об этом мне был отдан уже давно, а вот точная дата покушения была еще тогда не установлена», — ответил он. Как ты видишь, у него есть ответ на любой вопрос, а я не могу больше ответить ни на что...

Закончив свой рассказ, Палфурний замолчал, а его собеседник был обескуражен таким неприятным развитием событий. Внезапно издалека послышалось глухое ворчание. По мере того как шум нарастал, все замолкло и в доме, и на улицах, и в садах, нависла странная тишина, умолкли даже птицы: это был страх города перед воспоминанием о гневе чудовища, у подножия которого он жил уже три века и которое разрушило его восемнадцать лет назад, поглотив при этом целые семейства.

Гонорий вопросительно посмотрел на хозяина.

— Вулкан! — бросил тот. — В любую минуту он может нас всех уничтожить... Вулкан в своих глубоких кузницах всегда поддерживает огонь, а мы здесь занимаемся нашими мелкими делишками и крупными удовольствиями...

Шум усилился, и в это время над кратером появилось ослепительное зарево. Палфурний и его гость, поднявшись со своих мест, увидели, как что-то огромное — несомненно, это были раскаленные каменные глыбы — взлетало в воздух. Потом наконец шум, сопровождавший это зарево, достиг их ушей: он поражал своей яростью.

— Что это, Палфурний? И часто так бывает?

— Часто? Да нет... Так было всего лишь раз после случившегося землетрясения. К тому же Плиний не устает повторять, что земля трясется в одном и том же месте только несколько веков спустя. Теперь ты видишь, что за счастье жить в Помпеях надо платить страхом перед Везувием... — И он добавил, обернувшись к молодому адвокату: — Но если он как следует рассердится, то твой друг Сулла погибнет одним из первых, и тебе больше не нужно будет беспокоиться о пересмотре дела...

Гонорий посмотрел на хозяина дома с удивлением:

— Что ты хочешь этим сказать? Почему ты заговорил о Сулле в связи с вулканом?

— Ну а как же, Гонорий, ведь серные рудники находятся прямо на склонах Везувия.

— Я не понимаю, о каких рудниках ты говоришь и что общего они имеют с Суллой, который, к несчастью, умер на арене цирка, растерзанный мерзкими тиграми, расправившимися с этим мужественным человеком...

Лицо Палфурния тоже, в свою очередь, выразило крайнее изумление.

— Что за странные вещи ты говоришь, Гонорий! Ты сам пришел и рассказал мне о том, что попросил о пересмотре дела Суллы, а теперь утверждаешь, что он умер!

— Ну конечно! И в этом нет никакого противоречия. Я прошу о посмертной реабилитации Суллы, чтобы вернуть ему его честное имя, а наследство Менезия — его наследнику...

— Клянусь всеми богами и вулканом, который сейчас стучит по своей наковальне над нашими головами, что я, мой дорогой, не подумал о честном имени, это занятие для других, — пошутил он. — Не привык к такому... Тем не менее довольно забавно то, что, приехав из Рима, ты не знаешь, что Сулла был спасен от смерти в Колизее людьми из сполетария, которые вылечили его, вместо того чтобы прикончить... Затем они его прятали в подземельях амфитеатра, а когда это открылось, он был отправлен на рудники, как поступают с осужденными, которых не съедают дикие звери. По крайней мере, если этого хочет Цезарь. В этом случае он так и распорядился. И уж поверь мне, что наш дорогой Домициан сделал все, чтобы убедить брата принять противоположное решение, но Тит от природы слишком добр, и через несколько дней это будет стоить ему трона и жизни, но тогда он не дал себя уговорить. Так что Сулла был отправлен на эти серные рудники, которые ты видишь вон там, наверху, на склоне вулкана. Как же так случилось, что ты, его адвокат, был не в курсе всего этого?

— Да не мог я этого знать, благодаря твоим бывшим дружкам мне пришлось погостить в лесу у угольщиков, а потом прятаться в деревне у бывшего префекта Лепида, а потом в Риме у содержательницы комнат, откуда я предпочитал не выходить, а потом я инкогнито покинул Город, чтобы приехать сюда. — Гонорий, совершенно потрясенный тем известием, что Сулла избежал смерти, схватил толстяка за обе руки. — Палфурний! Ты не ошибаешься? Ты не шутишь надо мной? Сулла там, наверху? Мне нужно, чтобы ты помог передать ему, что он не должен падать духом, что я виделся с сенатором Руфом, что дело о пересмотре уже начато и что я вырву его из объятий рока! Он должен жить. Нужно, чтобы он, работая на руднике, дожил до того дня, когда я смогу произнести защитительную речь перед сенатом!

Палфурний пожал плечами:

— Правда состоит в том, что, несмотря на все, что случилось, я стал твоим другом и что тебе не придется просить меня о помощи. Но сенат очень рискует никогда не услышать твоей речи, так как одним из первых указов Домициана, как только он придет к власти, будет приказ о смерти твоего клиента, где бы он ни находился. И тебя тоже погубят, если ты не исчезнешь из Помпеи так же, как исчез из Рима... — Вулкан притих, и Палфурний снова сел на кушетку. — Я считаю, что нам, тебе и мне, больше ничего не остается делать, как только, воспользовавшись несколькими оставшимися часами или днями, самым тайным образом зафрахтовать галеру. Я погружу на нее все самое дорогое, и мы уплывем на самую дальнюю оконечность империи, к персам, скифам или другим варварам, где Домициан нас, возможно, оставит в покое. Мы займемся торговлей и будем скучать среди людей, которые не говорят ни по-латыни, ни по-гречески... Нам останутся только удовольствия, получаемые за столом или в кровати. Я буду пронзать персиянку, в то время как перс будет пронзать меня, и это будет лучше, чем быть пронзенным кинжалом человека Лацертия. Ты так не думаешь?

— Палфурний, — воскликнул молодой адвокат, никак не отреагировав на игру слов хозяина дома, — я не уеду, пока не увижу Суллу! Нужно вытащить его с этого рудника, пока не прошли пять дней. Ты знаешь все, что здесь происходит, у тебя везде связи. Есть ли наверху кто-то, кому можно дать золота, чтобы заплатить им за побег Суллы?

— Ты прав, — с иронией согласился он. — Твое предположение о том, что в Помпеях существует коррупция и что я с этим тесно связан, справедливо... Есть некий Поллион, бывший офицер-легионер, испорченный до мозга костей. Ты можешь с ним встретиться, сказав, что пришел от меня. Если он будет в хорошем расположении духа, то заставит тебя дорого заплатить за организацию какой-нибудь постановки, по окончании которой Сулла сможет убежать и раствориться среди окружающей природы...

— Палфурний! — снова воскликнул молодой адвокат. — Несколько дней назад ты любезно осведомился у меня, не нужно ли мне золото... Дашь ли ты его мне, чтобы выкупить у этого Поллиона свободу Суллы?

Человек с бородавкой улыбнулся:

— Ведь правда же, что я должен искоренить то зло, которое причинил своими подложными табличками?

— Я не говорил этого, но раз ты сам понимаешь...

На этот раз Палфурний расхохотался:

— Я — на скользком склоне. И рискую, становясь честным, потерять все те деньги, что добыл, пока был мерзавцем. — Он пожал руку молодому адвокату. — Конечно, — сказал он, — я дам тебе все, что нужно. Но помни, Гонорий! Через четыре дня, и не позже, галера должна покинуть ночью порт, и ждать тебя она не будет...

* * *

Выйдя от Палфурния, Гонорий торопился вверх по улице Стабий, направляясь к конторе Спора «Любой наем и аренда», чтобы взять там мула, который довез бы его по крутой дороге, вившейся по склону Везувия, до рудника, как вдруг вспомнил о существовании рабыни Наис. В еще большей спешке он повернул к порту. Гонорий обнаружил молодую девушку на кровати в каюте, она штопала одежду и показала своему хозяину лежавшие рядом три монеты по два асса.

— Моряки дали мне починить одежду. Я спросила с них шесть ассов. Я могу купить еду и, таким образом, ничего тебе не буду стоить ни сегодня, ни завтра.

— Это очень благородно с твоей стороны, — сказал он, — но ты не должна работать на других.

— Ты хочешь, чтобы я целый день ничего не делала? Каюту убрать недолго, и у тебя всего две туники...

— Ну ладно, — отрезал он, — я очень тороплюсь. Я должен сейчас же отправиться по важному делу... Вот гораздо большая сумма на твои нужды, которую я даю на время моего отсутствия.

И он положил рядом с шестью ассами три серебряных динария. Тут она посмотрела на него, и он увидел в ее глазах беспокойство, которое сменило ее обычную невозмутимость.

— Ты уезжаешь надолго?

— Нет. На два, самое большее три дня. Я еду на Везувий, на серные рудники, но прошу тебя, никому не говори, что я туда отправился. И не выходи из каюты до моего возвращения, слышишь? Будь здесь, что бы ни случилось. Когда я вернусь, я немедленно покину Помпеи, и если я не найду тебя в каюте, то уеду один...

Она помолчала, соображая, что могла означать для нее эта внезапная новость. А потом сказала:

— А если эти типы с галеры попытаются переспать со мной, когда узнают, что я осталась одна? Что ты думаешь об этом?

— Нет! Они этого не сделают. Они знают, что ты — моя рабыня, а я — адвокат наследника Менезия...

Она пожала плечами:

— Когда наступит ночь и они будут возбуждены, они наплюют и на рабыню, и на наследника Менезия...

— Тогда, — бросил выведенный из себя Гонорий, — они должны знать, что это запрещено законом и что я могу после возвращения привлечь их к суду!

— Да, — спокойно сказала она. — Они получат розги, но перед этим каждый успеет воткнуть свою лозу туда, куда вставляешь ее ты. — Она снова взялась за иголку, поправляя вставленную в ушко нитку. — Если тебе все равно, то очень хорошо, — спокойно продолжала она. — Мне нужно было это знать, а тебя я предупредила...

— Я не говорил, что мне это все равно! — воскликнул Гонорий. — Но я никак не могу взять тебя с собой. У меня там трудное дело, и будет лучше, если ты останешься здесь...

— Я знаю, что должна подчиняться твоим решениям, — сказала она, разглядывая свое рукоделие, — но если это фокус, чтобы исчезнуть и освободиться от меня, то это просто неумно, потому что сейчас на рынке я буду стоить больше двух тысяч сестерциев, и если ты меня бросишь, то потеряешь эту сумму...

Гонорий сел на кровать рядом с ней, в изнеможении качая головой.

— Великие боги! Я хорошо знаю, что ты стоишь больше двух тысяч сестерциев, но ты невыносима! Никто и никогда не видел такой рассудительной рабыни, как ты! Ты усложняешь самые простые вещи. Мне нужно там, наверху, уладить одно дело, и я попросил тебя подождать меня здесь три дня, вот и все! Проговорили ни о чем целый час!

— Это правда или ты нашел свободную женщину, с которой теперь будешь спать? Если это так, то ты не должен ничего от меня скрывать. Я предпочитаю знать правду, и мне нечего возразить на это. Я знаю, что я — твоя рабыня и должна только повиноваться... Хотя никакого подписанного акта о продаже не существует, — с горечью заметила она.

— Как ты можешь рассуждать об акте о продаже, если ничего не понимаешь в юриспруденции! — взорвался молодой адвокат. — Акт о продаже не всегда необходим для подтверждения отношений между хозяином и рабом! Он может быть заменен заявлением, сделанным в присутствии нотариуса или муниципального чиновника, облеченного властью, по месту проживания, если хозяин и раб подтверждают существующие между ними отношения и если при этом присутствуют четыре свидетеля, являющиеся жителями города и свидетельствующие о том, что эти отношения имеют общественную значимость! Это закон Тертуллиана, который действует вот уже шестьдесят лет!

— Я ничего не понимаю в праве, — сказала она, — но я знаю другое...

Говоря это, она быстро подсела к нему и, обхватив за шею, крепко поцеловала в губы. Гонорий пытался отодвинуться, говоря, что очень спешит и что она ведет себя несдержанно, но она пропустила свой язык у него между губами, а рукой стала искать под туникой член своего хозяина, который оказался почти готовым к трудам.

— А, — торжествовала она, — вот видишь!

Она опрокинула его на спину, одновременно приподнимая его тунику, а так как она была довольно сильной и мускулистой после всех тех работ, которые выполняла с детства, то он не смог помешать ей тут же сесть на него верхом. Она направила его член, который не выпускала из руки и который от этого стал совершенно твердым, в свое влагалище и окончательно оседлала хозяина. Тут они оба начали постанывать, забыв обо всем, что не касалось их удовольствия.

На ватных ногах, ослабевших от пережитого под тяжестью тела Наис мощного оргазма, Гонорий покинул порт и пошел по запруженным улицам города. Скоро он уже вошел во двор заведения Спора, пересек этот двор и, войдя в отдел конторы, занимавшейся сдачей внаем лошадей и повозок, о чем говорила вывеска, спросил на несколько дней мула. Пока служащий просматривал список всех имевшихся в наличии свободных лошадей, Гонорий искал глазами в зале, заполненном доброй дюжиной писцов, сидевших за конторками с папирусами и табличками, того, кто помог ему три дня назад и был так любезен.

В этот момент тот самый юноша поднял на него глаза и улыбнулся так же, как и в первую встречу. А когда клиент, оставив обычный залог в четыреста сестерциев, вышел из конторы вслед за рабом, провожавшим его к мулу под номером XIV, то увидел, что юноша тоже поднялся из-за конторки. Пока раб-конюх чистил животное, чтобы сдать его заказчику в лучшем виде, в соответствии с правилами такого серьезного заведения, как контора Спора «Любой наем и аренда», юноша подошел к Гонорию, стоявшему перед конюшней.

— Ave! — сказал он, краснея.

— Ave! Как твои дела?

— Благодарю вас. У меня все хорошо, а было бы еще лучше, если бы вы сдержали свое обещание и подошли, как мы договаривались, к выходу из конторы...

И он попытался улыбнуться своей грустной улыбкой, которая, как он знал, очаровывала людей.

— Прости меня, — сказал Гонорий. — Я часто думал о тебе, но мне нужно было уладить сложные дела, и различные обстоятельства помешали узнать то удовольствие, которое, несомненно, ожидало нас.

— На сколько дней вы берете этого мула?

— Я сказал, что на пять, но надеюсь вернуться раньше. И на этот раз, обещаю тебе...

Тот покачал головой:

— Пусть боги и сам Эрос сделают так, чтобы это было правдой и чтобы я смог провести вместе с вами вечер того дня, когда вы вернетесь вместе с этим животным...

Гонорий осторожно взял его за руку, смотря в это время в направлении конторы.

— Не навлечешь ли ты на себя гнев за то, что отсутствуешь на месте и кто-то другой должен делать за тебя записи?

— Да нет. Мы здесь пользуемся относительной свободой, и к тому же Спора нет на месте.

— Так он не всегда бывает в конторе? — продолжал расспрашивать молодой адвокат, пока конюх выводил из конюшни мула с цифрой «XIV» на пластинке и который действительно был в прекрасном состоянии.

— Очень часто, — сказал юноша.

— А на этот раз его уже давно нет?

— Никто его не видел уже три дня. Но такое бывает. Как он находит новую подружку по вкусу, то некоторое время не показывается.

— А дела от этого не страдают?

— Нет. Его вольноотпущенник Флор ведет их лучше, чем хозяин.

— А его жена? — развеселился Гонорий. — Она должна устраивать ему сцены...

— Да что вы! — ответил юноша, пожимая плечами. — Она любит девушек и обрыскивает все рынки, где торгуют рабами, чтобы купить малышек и потом всему обучить. Таким образом, они хорошо ладят друг с другом. Их брак — это денежное дело, которое устроили две их семьи.

Гонорий поблагодарил раба, державшего мула, и дал ему монету в один сестерций, взяв у него из рук повод.

— Я уверен, — сказал он, собираясь сесть на мула верхом, — что Спор заинтересовался таким красивым лицом, как твое, когда ты поступил сюда...

Юноша понимающе улыбнулся:

— Я должен сказать, что такое действительно случается с новенькими, но потом он уже больше не обращает на них внимания.

Гонорий сидел уже в седле.

— Он любит только что-то новое, ведь так?

— Именно так, — ответил эфеб.

— А ты тоже такой? — спросил Гонорий, наклонившись к нему.

— Нет! — протестующе ответил тот. — Совсем не такой!

— Но у тебя же есть друг, который с тобой живет, а ты хочешь увидеться со мной?

— Мой друг уехал. Он поехал жить с одним ретиарием в Геркуланум, тот просто животное, покрытое рыжей шерстью; однажды он привел его к нам переночевать, так от него пахло чесноком и всю ночь он шумно пускал газы. Я люблю мужественных мужчин. Но у того все было преувеличено. Поэтому-то я теперь совсем один, и я был бы счастлив, если бы вы поселились у меня... Это небольшое жилище, но у меня есть лоджия, которая выходит в сад, и вечером на ней очень хорошо.

— Я благодарю тебя... Я подумаю над твоим предложением, но сначала нам надо понять, сможем ли мы поладить друг с другом.

— Я уверен, что сможем! — с необычайной живостью воскликнул молодой писец, имевший такое нежное сердце, а Гонорий уже натянул поводья и ударил коленями мула, чтобы тот тронулся с места. — И я уверяю вас, что, когда мы останемся наедине, я сделаю для вас все, что вы ни попросите, чтобы доставить вам удовольствие!

Выезжая на улицу, молодой адвокат обернулся, чтобы еще раз посмотреть на завоеванного им юношу, который все еще стоял около конюшни и с грустной улыбкой смотрел ему вслед. В этот момент Везувий вновь начал сердиться, как несколько часов назад, когда Палфурний и его гость разговаривали на террасе, одновременно и любуясь грандиозным зрелищем, и ужасаясь силе слепой стихии. Встревоженные этим угрожающим ворчанием, все окружавшие Гонория в смятении замерли, глядя на величественный силуэт, возвышавшийся над городом.

Но Гонорий твердо решил во что бы то ни стало помочь Сулле, поэтому он не стал раздумывать о нешуточной опасности, грозившей ему на склонах дымящегося гиганта, готового вот-вот разгневаться.

 

Глава 41

Везувий захватывает власть

Августовское солнце уже многие часы нещадно накаляло ступеньки, высеченные в слепящей глаза серной породе, проклятых миром рудокопов, изнывающих в адском пекле, бессмысленно нагроможденные бараки, жалкие лавки и две харчевни, отупевших от жары рабов, которые разливали теплую воду из цистерн по кувшинам, облепленных мухами мулов, привязанных к своим колышкам. Наконец наступила ночь, со стороны морского берега и с залива подул бриз, скоро должна была взойти луна, цвет которой помогал забыть все зло и все несправедливости еще одного каторжного дня.

Котий снова сидел с держателем харчевни Литиасом под навесом, где тот любил поговорить о делах. Они то разглядывали темную массу лагерных ворот прямо напротив, то смотрели отсюда, сверху, вдаль — на море, на поверхности которого играли лунные блики, и на берег, где на темной прибрежной полосе угадывались огни Помпеи и Геркуланума.

Литиас, отложивший две тысячи сестерциев за посредничество в том деле, когда заключенному Сулле было позволено переспать со своей молоденькой рабыней, знал, что у Котия есть и другие идеи в голове, да и Котий понимал, что Литиас обо всем догадывался. Разговор, который они сейчас начнут, будет решающим, и Литиас мысленно подсчитывал возможные барыши. Главной мечтой держателя харчевни был большой дом с садом в окрестностях Геркуланума, который он хотел построить между морем и дорогой, ведущей в Неаполис. Как только он вытянет из лагеря и рудников все возможные деньги, то уедет из этого безнадежного места, куда приехал семь лет назад, имея всего три тысячи сестерциев и двух нескладных рабов, купленных по дешевке, спустится вниз и станет там жить.

— Литиас, — начал Котий, — я благодарю тебя за то, что ты сделал для этой вдовы, которая так беспокоится за своего сына. Несчастная истратила много денег в надежде добиться смягчения его участи, и, поскольку она хочет, чтобы он дожил до того дня, когда ее хлопоты увенчаются успехом, нельзя ли сделать так, чтобы он работал не на самом руднике, а просто в лагере? Как ты думаешь? Я видел, что заключенные используются и на менее тяжелых работах.

— Я могу попытаться что-нибудь сделать, — сказал владелец харчевни. — Но тебе, видимо, ясно, что это, как и все остальное, потребует денег...

— Там есть, например, склад, где хранят мешки с серой, он находится совсем рядом с въездными воротами. Если ты сможешь добиться того, чтобы его перевели туда, то это было бы самое лучшее.

— Конечно же! — иронично поддержал Литиас. — Так ты сможешь с ним перекинуться несколькими словами, когда будешь приезжать с повозками за серой...

Котий посмотрел на своего собеседника.

— Разговаривать с ним? — деланно удивился он. — Что касается меня, то мне почти нечего ему сказать, кроме того, что ему уже сказала малышка, которая ходила на свидание. Чтобы он не отчаивался и что его делом занимаются.

Литиас сделал глоток вина.

— А мне, напротив, показалось, что тебе есть что ему сказать... — заметил он.

— А что бы сказал ему ты, если бы был на моем месте?

— Ну, если бы я действительно беспокоился о нем, то понимал бы, что усилия, предпринимаемые в Риме, могут быть напрасными, что администрация лагеря себе на уме, а суд часто несправедлив, поэтому я бы, например, сказал ему, что в следующий раз, когда приеду за серой, спрячу его между мешками и таким образом, на повозке, провезу через ворота... Вот такую вещь ты смог бы ему сообщить, — закончил с улыбкой Литиас.

Котий дал понять, что он очень доволен советом.

— Смотри-ка, Литиас, я и не подумал об этом. А ведь это идея, над которой надо поразмыслить...

— Я могу подать тебе и другие идеи! Разве я не живу здесь уже долгие годы? У меня было время подумать надо всем этим. Ты смог бы еще ему сказать, что твои люди, разбив лагерь в часе ходьбы отсюда, ждут его, чтобы увезти подальше от лагеря, так как за ночь можно пересечь горный массив и попасть на дорогу, ведущую на Пулланиум.

— Так ты, — оборвал его встревоженный Котий, — заметил, что у меня есть люди в горах?

— Ну конечно же. Я люблю знать все, что происходит вокруг меня...

— Ты кому-нибудь говорил об этом?

— Я? — оскорбился держатель харчевни. — Ты — мой клиент. Осмелюсь даже сказать, что ты мой гость. Я не хочу вмешиваться в твои дела, рассказывая о них направо и налево! — И он продолжал: — Вернемся к тому, о чем я говорил: попав на дорогу, ведущую на Пулланиум, можно быстро достичь порта, расположенного недалеко от Фунди, там стоит много рыбацких барок, некоторые из них выходят в открытое море. И если заранее договориться с рыбаком, то можно будет все провернуть очень быстро и вскоре покинуть пределы Италии.

Котий покачал головой:

— Не знаешь ли ты кого-нибудь из этих рыбаков?

— Мне случалось ходить в море с одним из них, и мы сохранили добрые отношения. Это заботливый семьянин, а рыбный промысел не очень прибыльное дело...

— Ты поистине находчивый человек, — признал ветеран. — Твои предложения разрешили все одолевавшие меня вопросы.

— Правда? — улыбнулся содержатель харчевни. — Пожалуйста, давай закончим это вино! А разговор был очень интересным.

— Конечно, — сказал Котий, протягивая кубок к кувшину с вином. — Но теперь надо поговорить о деньгах... Я предполагаю, что все это обойдется в очень крупную сумму, которую придется поделить между многими людьми, для того чтобы за убежавшим не была сразу же снаряжена погоня. Эта вдова весьма состоятельна, однако...

— Это будет стоить двести тысяч, — без лишних слов бросил держатель харчевни.

Он подумал, что Поллион потребует сто тысяч, а сто тысяч он возьмет себе. Он перестал верить в эту историю со вдовой, как только понял, что у его клиента есть в окрестностях люди и что за Котием и интересующим его человеком стоит какое-то крупное дело.

— В подобной операции, — спросил ветеран, — ты рассчитываешь на помощь того же человека, который провел в лагерь малышку?

Литиас утвердительно качнул головой:

— Нужно будет выплатить ему аванс в сто тысяч, чтобы он вытащил твоего галла с работ на серных разработках, а вторые сто тысяч — когда тот минует ворота и выйдет на свободу.

— Это подходяще, — сказал Котий. — Но не может ли так случиться, что после первой полученной суммы он не сдержит своего слова?

— Он всегда выполнял обещанное. Он в лагере уже восемь лет, а я здесь семь, и все, что мы вместе делали, проходило хорошо. Он в этом заинтересован. Понимаешь?

— В общем-то так. Случается ли ему выходить за территорию лагеря?

— Конечно случается, — сказал Литиас. — Когда ему здесь все осточертевает, то он спускается в лупанарии Помпеи или Геркуланума. А почему ты спрашиваешь?

— Просто чтобы ты знал, что если он не сдержит своего слова, то, в следующий раз покинув лагерь, чтобы спуститься вниз, он уже не вернется наверх и никогда не сможет больше веселиться ни в Помпеях, ни в других местах.

Содержатель харчевни громко рассмеялся:

— Твои парни, которые недалеко отсюда собирают валежник, займутся им?

— Нет, — сказал Котий. — Не они. А скорее те, которые живут в твоих комнатах вместе со мной и занимаются мулами и повозками. Сулла сам взял их в плен во время одного жестокого сражения на Востоке и, вместо того чтобы перерезать глотки, сохранил им жизнь. А их предводителю дал волю. Поэтому они убьют любого, кто причинит их хозяину боль или изменит данному слову...

Ветеран произнес последние слова глядя прямо в глаза Литиасу.

— Не смотри так на меня! — воскликнул тот. — Я все понимаю с полуслова, а ты назвал вещи своими именами...

— Я говорил с тобой откровенно, Литиас, но мне не хотелось бы, чтобы твой друг из лагеря был посвящен во все детали нашего разговора. Не стоит зря беспокоить его. И добавлю, что если все пройдет хорошо и сын вдовы живым и невредимым сядет на корабль в том порту, как мы говорили, то на следующий же день человек принесет тебе от меня еще двадцать тысяч сестерциев...

Литиас с удовлетворением улыбнулся.

— Ты умеешь вести дела, — похвалил он собеседника.

— У нас только одна жизнь, — просто ответил Котий. — И у галла Суллы тоже одна, и он не должен кончить ее на этом руднике. Вот у тебя трое детей, им надо обеспечить будущее, и, прежде всего, они не должны лишиться своего отца.

— А как же ты? — спросил Литиас, сделав вид, что не заметил угрозы.

— А я, по правде сказать, скучал с тех пор, как оставил военную службу. Мне нужно было заняться делом...

Когда Литиас приготовился хлопнуть в ладоши, чтобы принесли еще вина и какой-нибудь еды, послышался глухой шум; он опустил руки и прислушался. Котий подумал, что это раскаты далекой грозы. Но он видел, что небо, усеянное звездами, было абсолютно безоблачным. Когда Литиас все-таки хлопнул в ладоши, призывая раба, шум возобновился, он становился громче и уже больше не прекращался.

Они оба замолчали, ожидая немедленного светопреставления. Вместо этого загромыхало еще сильнее. Котий встал из-за стола и вышел наружу посмотреть на морской горизонт, но там ничего не происходило. Повернувшись к вулкану, он и подошедший к нему Литиас увидели, как из кратера начал валить черный дым. Потом это гигантское облако сажи, которое быстро поднималось вверх, расчерчивая небо крупными завитками и скрывая звезды, озарилось снизу желтым пламенем.

— Смотри-ка, — пошутил Литиас, — твоя торговля не будет испытывать недостатка в сырье! Можно подумать, что Вулкан приготовил тебе крупную партию серы в своих печах...

И действительно, они почувствовали вонь серных выделений. Раб, принесший кувшин, наполненный вином из амфор, которые хранились в винном погребе, тоже замер и с раскрытым ртом смотрел на кратер вулкана. Потом Котий, Литиас и раб почувствовали, как от глухих подземных ударов задрожала почва у них под ногами. Во чреве земли кипела ярость Вулкана...

— И часто такое бывает? — спросил ветеран.

— Последний раз четыре года назад. В течение двух дней и ночей стоял грохот, воздух был отравлен зловонием. Из предосторожности я отправил мою жену и дочек вниз, и мы принесли в жертву грохочущему Юпитеру бычка, за которого я заплатил почти две тысячи сестерциев. Какие только жертвы ни приносились в Помпеях и Геркулануме! Цена на животных резко поднялась и держалась несколько месяцев, а сколько скота было продано за те четыре дня, что Везувий без конца пукал...

* * *

Котий поднялся по грубой лестнице к комнаткам под крышей, он хотел лечь спать, хотя и понимал, что состоявшийся разговор долго не даст ему уснуть. Близок час, когда он найдет способ и сможет помочь Сулле убежать! Он проходил мимо двери, сколоченной из плохо пригнанных досок, за которой поселились старуха и Хэдунна. Эта дверь была приоткрыта, и он толкнул ее. Несмотря на раздававшийся из вулкана время от времени грохот и желтые блики пламени кратера, отражавшиеся на деревянных перегородках комнаты, молодая девушка спала крепко, как ребенок, спрятав голову между руками. Старуха сидела перед окном, уставившись на кратер. Она повернула голову, чтобы спросить того, кто вошел.

— Ты собираешься спать, солдат? А он проснулся! Ты можешь точить свои мечи и позвать тех, кто прячется в горах. Все произойдет завтра...

Ветеран уже научился доверять словам предсказательницы. И если он был здесь, то только благодаря ей.

— А что случится завтра? — спросил он.

— Пойдет огонь из живота земли! Не забудь, что у тебя с ним встреча.

— Послушай, старуха, — нетерпеливо заговорил он. — Я занимаюсь делом твоего хозяина. Через несколько дней...

— Кто тебе сказал, что терпеливые боги дадут тебе еще несколько дней? — отрезала она. — Собирай своих людей без промедления, и будьте готовы.

— Готовы к чему?

— Будьте готовы пролить кровь! Разве ты не солдат? Ты прольешь кровь, а вулкан свой огонь. Огонь и кровь хороши вместе...

Котий замер в проеме двери. Старуха, говоря с ним, не отрывала взгляда от Везувия, обернулась к нему и сказала странным и ласковым голосом:

— Подчинись ночному светилу, которое никогда меня не обманывало...

Собираясь уйти, Котий еще раз посмотрел на спящую Хэдунну.

— Она спит потому, что еще ребенок, — продолжала старуха. — А я не сплю, так как дожидаюсь барки, которая скоро должна появиться... Поэтому исполни мою последнюю волю.

Котий закрыл дверь. Старуха поняла, что какое-то время он постоял на площадке, как бы сомневаясь, а потом услышала, как он стал спускаться по лестнице, сразу заскрипевшей под его тяжестью. Он послушался ее, решив, что раз Литиас все равно знает о существовании подчиненных ему людей, то теперь у него нет причин их скрывать и можно разместить их рядом с лагерем.

* * *

Котий долго не мог заснуть, не из-за грохота, раздававшегося время от времени, к которому он уже привык, а из-за того, что он обдумывал все детали побега Суллы. Когда он наконец задремал, то увидел сон, в котором снова был легионером. Хотя он никогда не служил в Иудее, где Тит во времена своего консульства прославился ловкостью и смелостью под стенами мощно укрепленного и защищенного Иерусалима, завоеванного им после длительной осады, но сейчас Котий руководил людьми, тащившими лестницы, чтобы взять приступом городские стены.

Со стен градом сыпались снаряды, выпущенные из катапульт, которыми были хорошо оснащены защитники этого еврейского города. Камни разного размера, пущенные из этих орудий, и горшки с зажженной смолой валились на легионеров, крушили и поджигали деревянные покрытия казарм, где прятались воины перед штурмом. Эти снаряды настигали и со всей силой обрушивались на передовые отряды идущих на приступ.

Котий отдавал команды, не забывая притом следить за траекторией самых тяжелых метательных снарядов, вылетавших из-за крепостной стены, и вдруг он увидел, как прямо на укрепление, из которого он руководил своими людьми, несется огромный снаряд. Со страшным грохотом он упал на крышу командного пункта, посыпалась черепица, обвалились балки. От грома Котий внезапно проснулся. Он сел на кровати, обливаясь потом после кошмарного сна, и был тут же осыпан пылью: балки, висевшие в нескольких сантиметрах от его головы, и валявшиеся вокруг осколки черепицы смешали его сон с явью. На животе он прополз по разбитой кровати, подскочил к окну и увидел ужасающую картину. Дымящиеся камни и горящие угли под непрекращающийся треск сотнями падали на рудник и харчевню. Вулкан выплеснул свою ярость, о которой предупреждал своим рычанием несколькими часами раньше.

На земляной площадке перед въездными воротами лагеря валялись распухшие и окровавленные трупы двух рабов Литиаса, погибших под градом раскаленных камней. Запах серы, выходящий из внутренностей земли, ударил Котию в нос: смрад Везувия заставил ветерана вернуться к двери и выйти в коридор. Хэдунна и старуха тоже вышли из своей комнатушки. Он подтолкнул их к лестнице, крикнув, чтобы они спрятались в погребе харчевни, в котором Литиас хранил свое вино и кое-какие припасы и который был достаточно просторным, наполовину уходил в землю и был прикрыт каменной плитой. Внизу он натолкнулся на хозяина харчевни, вместе со своими рабами запрягавшего и навьючивавшего мулов, на которых должны были уехать его жена и дети, увозя с собой самые ценные для семьи вещи.

Крыша харчевни, давно дымившаяся от попавших на нее горящих камней, удара которых Котий чудом избежал, неожиданно вспыхнула. Загорелся остов здания. На земле там и здесь тлели причудливые головни, упавшие с неба вместе с камнями.

Из-за ограды военного лагеря раздавались крики солдат и вопли осужденных, со свирепым ревом из кратера вылетали камни и падали подобно кометам, только вместо хвоста за ними тянулся дымный след. Рудокопы, связанные цепями по рукам и ногам, были заперты на ночь в бараках, где они были совершенно беспомощны перед огнем вулкана. По дыму, поднимавшемуся в окрашенное зарей небо, было ясно, что многие бараки уже загорелись. Котий подумал о Сулле, представил себе, что он прикован к длинной железной палке, проходящей из одного конца барака в другой, — на эту палку нанизывались кольца цепей осужденных. Он обернулся, чтобы посмотреть, что делают его люди и лучники Тоджа: те пытались пробить отверстие в найденной ими пустой цистерне, зарытой в землю около харчевни, — через эту дыру можно было бы спуститься в убежище и, укрывшись от камней, падавших с неба, через нее же наблюдать за входом на рудник.

Литиас позвал свою жену и дочерей, они выбежали из винного погреба, где прятались до сих пор, и сели на мулов; животные, погоняемые бегущими рядом рабами, затрусили по дороге.

Все люди Котия собрались теперь в цистерне, туда спустился и Литиас; ветеран, высунув голову из отверстия, находившегося на уровне земли, наблюдал за главными воротами. В лагере разыгрывалась драма, о которой можно было только догадываться. Солдаты готовились к бегству, грузя на военные повозки все, что было самого полезного или ценного, и собирались бросить заключенных на произвол судьбы, рядом с изрыгающим пламя вулканом.

Литиас повернулся к Котию.

— Дай мне прямо сейчас сто тысяч сестерциев, — сказал он. — Где эти деньги?

— В винном погребе, — ответил Котий.

Они выбрались наружу и побежали. В погребе два ветерана сторожили мулов и поклажу, тут же сидели Хэдунна и старуха. Котий подошел к большому кожаному мешку, прямо на глазах Литиаса открыл его, и тот увидел много толстых мешочков, явно набитых золотыми и серебряными монетами, — военную добычу тех, кто пришел к Везувию в надежде освободить Суллу.

Котий открыл один из мешочков и вынул маленький полотняный кошелек — в каждом таком кошельке лежало сто тысяч сестерциев.

— Я вижу, что вы приехали не с пустыми руками, — произнес держатель харчевни. — Пойдем со мной.

Теперь они побежали к низким строениям, которые располагались за харчевней и стояли параллельно складу и сараям, крыши их были уже во многих местах разрушены. Литиас ввел туда Котия и открыл нечто похожее на большой сундук. Ветеран увидел, что в нем лежали те форменные туники, которые носили провинившиеся легионеры, бывшие охранниками-каторжниками на руднике, а еще каски, поясные ремни и предписанные уставом портупеи.

— Долгое время я собирал это обмундирование, вещь за вещью, — сказал Литиас. — Я даже хорошенько не знал, для чего я это делаю, но сегодня нам это послужит. Одень своих людей, пока я поговорю с Поллионом.

Котий посмотрел на Литиаса.

— Зачем ты это делаешь? — спросил бывший легионер. — Не лучше ли тебе спуститься вниз вместе с женой и дочерьми? Разве твоя жизнь не стоит больше, чем сто или двести тысяч сестерциев?

Литиас выдержал испытующий взгляд ветерана.

— Я — торговец, — сказал он. — Мы заключили сделку. Литиас всегда выполняет обещанное. В противном случае торговли бы не существовало. Да и вулкан, кажется, решил нам помочь. Не будем упускать случая.

Они бегом бросились вон из кладовой, затем Котий опять спустился в цистерну, а Литиас направился к воротам. В этот миг с другой стороны ограды раздался громкий взрыв. Содержатель харчевни тут же бросился к воротам, чтобы схорониться под черепичным навесом, державшимся на бревнах, и из укрытия посмотрел на кратер. Котий, наблюдавший за всем из цистерны, тоже спрятался. Кратер подплавился с одной стороны, и вдруг между двумя его черными губами потекла огненная масса, озарившая утреннее небо ослепительным красным светом. Это была лава!

Огненная река должна была смыть и лагерь, и рудники...

Узнав Литиаса, люди, охранявшие маленькую зарешеченную дверь, пропустили его за ограду, и он увидел то, что и ожидал увидеть. Вся охрана укрылась в гротах, за долгие годы вырытых заключенными в горном склоне, содержавшем серную породу. Мулы и лошади были запряжены в нагруженные телеги. Люди перебегали из одного укрытия в другое, все время наблюдая за небом, пытались уберечься от смерти, летевшей с неба им на головы. Из бараков, где были заперты осужденные, доносились крики и звон кандалов, которыми они отчаянно пытались разжалобить извергов, оставлявших их на милость огненной реки. Поллион и другие охранники должны были с минуты на минуту отправляться прочь.

Литиас добежал до длинного здания, где у Поллиона было конторское помещение. Здание уже загорелось с одного конца. Содержатель харчевни пробежал по коридору до двери, за которой он надеялся увидеть Поллиона. Тот в форменной тунике, с мечом на боку и в бронзовой каске, защищавшей его от горячих головней и не очень тяжелых камней, собирал в сумку пергаментные свитки и связки табличек — все это составляло его архив.

— Поллион! — закричал задыхающийся Литиас. — Я хотел прийти к тебе на днях, чтобы предложить тебе одно дело. Но теперь надо действовать быстро, или деньги уплывут у нас из-под носа. Речь идет о галле, ты знаешь его, об этом Сулле, который тогда переспал с девушкой... У меня с собой сто тысяч сестерциев для тебя, если ты сегодня поможешь ему бежать.

— Тому самому? — спросил Поллион, который тряс своей сумкой, чтобы утрамбовать все, что он туда сложил. — Для меня он стоит гораздо дороже ста тысяч сестерциев. Тем не менее можно подумать. Деньги у тебя?

— Вот здесь, — сказал Литиас, вынимая из-под туники привязанный к поясу кошелек Котия. Он положил его на стол, пока Поллион завязывал сумку. — Сейчас придут мои люди, одетые как твои стражники, — продолжал содержатель харчевни. — Ты передашь им осужденного, и они уведут его в кандалах вон из лагеря. Никто ничего не заподозрит посреди такой неразберихи... Это можно сделать за секунду. Сто тысяч, Поллион! Это все-таки сумма!

— А сколько получишь ты? — спросил Поллион, который обошел стол и подошел к Литиасу.

— Я получу двадцать тысяч, как только галл окажется на свободе, — соврал содержатель харчевни.

Поллион открыл кошелек, чтобы удостовериться, что там лежали золотые монеты, потом резко обернулся, вытаскивая меч из ножен, и быстро всадил его, не говоря ни слова, прямо в живот Литиаса, глаза которого округлились от ужаса и боли. Тот ударил его еще раз и с большей силой, а потом, вытаскивая меч, отступил на шаг назад, чтобы его жертва, падая, не испачкала его кровью. Литиас ударился головой о стол и сполз на пол, где начал хрипеть.

Его убийца вышел из комнаты, унося сумку с архивами, которую ему пришлось еще раз развязать, чтобы положить туда кошелек Литиаса.

* * *

Котий из цистерны увидел, как обе створки ворот медленно разошлись и из гротов, высеченных в серных породах, выехали повозки, запряженные мулами и окруженные людьми", кричавшими на животных и гнавшими их к воротам. Под непрекращающимся каменным дождем, который изрыгал Везувий, поток пеших и конных охранников лагеря, телег, мулов, вырвавшись из ворот, мимо харчевни устремился к дороге, спускавшейся к Помпеям и морю.

С вершины вулкана, нависая над убегающими, медленно ползла лавовая река, она надвигалась неумолимо, и не существовало в природе силы, способной остановить ее. Котий решил, что Литиаса больше ждать нельзя. По его знаку ветераны и персы вылезли из цистерны уже в военной форме, превратившей их в солдат-охранников. Они побежали к воротам, навстречу последним конным и пешим, торопящимся покинуть лагерь. Под постоянным градом из камней и горячих головней никто не обратил на них никакого внимания. Они остановились посреди площадки, между гротами, вырытыми в сере и уже свободными от уехавших повозок, и опустевшими зданиями, в которых жили солдаты и офицеры. Из-за изгороди, окружавшей бараки заключенных, вслед отставшим стражникам неслись ругательства и проклятия, но солдаты мчались мимо, догоняя колонну, идущую маршем к Помпеям.

Котий приказал Тоджу и персам быстро отыскать Суллу в бараках среди других заключенных, а сам направился к конторе Поллиона. Он был уверен, что того не было в толпе всадников, вырвавшейся из распахнутых ворот, и, так как Литиас не вернулся, он предположил, что содержатель харчевни и продажный офицер все еще торгуются, решая судьбу Суллы.

Котий вошел в здание, пробежал по коридору, прислушиваясь к голосам. Открыл две двери, обнаружив пустые комнаты. Третья дверь была приоткрыта. Распахнув ее, Котий наткнулся на агонизирующего Литиаса, лежавшего под столом, видимо принадлежавшим Поллиону.

Он наклонился над умирающим.

— Поллион? — спросил он.

Литиас с трудом открыл глаза и постарался утвердительно качнуть головой. Потом он медленно задвигал одной рукой, указывая на пол.

— Он внизу? — спросил Котий.

Содержатель харчевни снова качнул головой, взгляд у него был умоляющий. Котий наклонился над ним, положил руку на плечо несчастного.

— Мы тебя здесь не оставим, — сказал он. — Я прикажу отнести тебя в твой винный погреб, а потом мы возьмем тебя с собой в Помпеи.

Подумав о том, что держатель харчевни никогда не увидит ни своего будущего дома, ни сада, ради которых рисковал жизнью, он вышел из здания и стал обходить его кругом. Между ним и соседним домом он заметил спуск, который вел в подпол, вырывавшийся под каждым сооружением в этой местности, где солнце палило восемь месяцев в году, и хранивший прохладу. В этом углублении Котий и обнаружил Поллиона, стоявшего перед вделанным во внутреннюю стену сундуком. Сундук был открыт, а продажный офицер грузил на запряженного осла его содержимое: кожаные мешки с его личным богатством и все то, что он собрал здесь за несколько лет, как Литиас.

Подошли остальные ветераны и остановились за спиной у Котия, который с высокого порога подвала следил за приготовлениями Поллиона. Этот падший человек из-за шума вулкана ничего не слышал. Но когда он закончил подтягивать подпругу на своем муле, он обернулся. Увидев людей в форменной одежде, он подумал было, что это охранники лагеря, хотя никого из них и не узнавал. Но, поняв, что незнакомцы настроены враждебно, Поллион решил, что они, пользуясь беспорядком и паникой бегства, покушаются на его сокровища. Он потянулся к мечу, готовясь защищаться.

Под несмолкаемый грохот камней, падающих на землю, рев недовольного вулкана и крики осужденных, брошенных на погибель, Котий начал говорить.

— Поллион, — спросил он, — где Сулла?

— Сулла? — переспросил тот, держа меч в руке. — Он связан цепями с другими.

Тут он увидел, как подошли еще какие-то люди и встали за спинами тех, кто за ним уже следил, у каждого из них в руках был лук. А за спинами — колчан со стрелами.

— Он лжет, — сказал Тодж Котию. — Суллы больше нет. Мы напрасно его искали.

И Тодж натянул тетиву.

— Брось свой меч, — приказал он. — Ты в нем больше не нуждаешься...

Он поднял лук, стрела была готова к полету.

— Подчинись, иначе стрела пронзит твой глаз.

Поллион, чувствующий, как его заливает пот, бросил оружие к ногам.

— Встань спиной к стене. Подними руку, прислони ее к этой балке и раскрой ладонь, — продолжал Тодж.

— Что ты собираешься делать? — спросил продажный офицер.

— Собираюсь всадить стрелу в твою руку, чтобы ты не смог выйти из этого подвала. Или в глаз, если ты сразу же не подчинишься приказанию.

Поллион отступил к стене, поднял левую руку и прижал ее тыльной стороной к балке.

По его лицу катился пот.

— Не эту руку, — вмешался Котий. — Другую! Ту, которой ты убил Литиаса...

Поллион вынужден был подчиниться. Послышался свист от летящей стрелы, и она, вибрируя, вонзилась в его ладонь, которую пригвоздила к деревянной балке.

Боль исказила лицо офицера, но он не застонал.

— Теперь скажи нам, где Сулла, — возобновил расспросы Котий. — И поторопись, времени у нас мало.

— Если вы меня убьете, то не узнаете, где тот, кого вы ищете.

— Мы не будем тебя убивать, — сказал ветеран. — Когда мы освободим Суллу, то он придет сюда и сам решит твою судьбу. А если мы его не найдем, то ты останешься здесь с пригвожденными руками и ногами до тех пор, пока тебя не накроет лава.

Поллион, чувствуя поднимающуюся в нем ненависть к Сулле, молчал. Котий спустился к нему, грубо схватил за другое запястье и с силой прижал его к деревянной перегородке. Через секунду вторая стрела Тоджа пригвоздила к балке левую кисть, не задев при этом руки ветерана. На этот раз Поллион застонал.

— Он на серных разработках, — признался он, сломленный болью. — Выньте стрелы... Я попрошу пощады у Суллы.

— Не раньше, чем он окажется здесь, — бросил Тодж и бросился вслед за другими персами, которые уже бежали к серным разработкам.

 

Глава 42

Лава спускается на Помпеи

Тодж и остальные персы нашли Суллу высоко на горе, на одной из серных ступенек, закованного в цепи, как Прометей: его руки и щиколотки были прикреплены к железным кольцам, вделанным в скальную породу и предназначенным для закрепления блоков, при помощи которых спускались корзины, груженные добытым в руднике минералом. Хотя гриф не рвал ему печень, из-за зловещих отблесков кипящей лавы, которая медленно к нему спускалась, казалось, что он истекает кровью.

Тут земля задрожала под их ногами; персы, сопровождавшие Суллу, и Котий с ветеранами, бежавшие им навстречу, зашатались. Небо совсем потемнело, и атмосфера наполнилась густым пеплом. Казалось, что он хочет заменить собой камни, которые до сих пор падали на головы людей. Эта новая адская манна небесная, выплевываемая Везувием, слоями покрывала землю. Внезапный толчок, более сильный, чем предыдущие, свалил их с ног. Поднявшись, они увидели, что, воспользовавшись открытыми воротами, к ним бегут старуха и Хэдунна. Они покинули винный погреб, боясь, что их там завалит. Смешно выглядела старуха, которая надела на голову котелок, чтобы защититься от камней и пепла, Хэдунна замотала голову толстой тканью. Теперь они все собрались вместе, и уже Сулле надо было решать, что делать.

Спустившись в Помпеи, они конечно же наткнутся на администрацию рудника, так же как и на представителей гражданских и полицейских властей, которые будут заниматься спасательными работами и пытаться навести порядок в хаосе, охватившем город, в чьей памяти еще живо было воспоминание о предыдущей катастрофе. Котий посоветовал Сулле бежать по дороге, о которой говорил Литиас, когда излагал свой план побега; эта дорога шла через горы до порта около Фунди. Один из рабов, прятавшихся в винном подвале, знал ее и мог провести их к рыбаку, услугами которого не раз пользовался содержатель харчевни.

Сулла подумал, что, действительно, они смогли бы доплыть по морю до Африканской провинции, высадиться на пустынном берегу и через внутренние земли дойти до Карфагена. Там он найдет Ашаику и попросит у нее убежища, ведь она просила поехать вместе с ней и предлагала ему в Риме свое гостеприимство.

Мыль об обреченных каторжниках, закованных в цепи и остающихся в бараках, частью уже разрушенных и подожженных падающими камнями и огненными головнями, пронзила Суллу. Он не мог оставить их на неминуемую смерть в кипящей лаве. Снять со всех кандалы было невозможно. Зато можно было сломать длинную палку, на которую надевались кольца от цепей, и сразу освободить всех, тогда заключенные спасутся, пусть и с кандалами на ногах.

Многие из них были осуждены за преступления, тем не менее Сулла знал, что они не были приговорены к смертной казни. Лишать их жизни, оставляя на волю лавы, было несправедливо. Под удушающим и непрекращающимся пепельным дождем галл бросился к каторжникам, чтобы ободрить их. Увидев возникшего перед бараками заключенного, такого же, как и они сами, в такой же грубой одежде, они громко завопили. Но многие, лежавшие посреди пепла, уже молчали: они были мертвы или агонизировали.

Как только ветераны Котия освобождали заключенных, те неуклюже бежали к открытым воротам. Некоторые, желая отделаться от цепей на ногах, разыскивали приспособления, какими стражники снимали с них кандалы. У Суллы мелькнула мысль, что они, плохо зная местность и лишенные самого необходимого, очень скоро получат новые кандалы взамен тех, что снимают сейчас.

Подняв голову, галл старался по движению воздушных масс вокруг вулкана определить, куда будет перемещаться огромное пепельное облако. Ему показалось, что оно двигается к северо-западу, то есть оно должно было накрыть Геркуланум и Неаполис, а Помпеи, возможно, избегут этого. Несмотря на трагическое действо, разыгрывающееся в этом котле страданий и ужаса, Суллой, теперь уже уверенным в том, что боги помогают ему, овладело странное спокойствие. Он улыбнулся Тоджу и Котию, подошедшим к нему, и по их взглядам он понял, что и у них такое же состояние духа. Они испытывали те же чувства, что солдаты на поле боя в миг, когда они видят, как расстраиваются вражеские ряды, в которых начинается паника, и понимают, что после стольких опасностей они могут наконец дотянуться до победы своими окровавленными мечами. Они пришли из Галлии, пересекли всю Италию, еще не зная, что смогут помочь тому, кому подчинялись, — все это они сделали, поверив бредовым словам чокнутой старухи, — и вдруг из Везувия вышел небесный огонь, их всемогущий союзник, который стер всех их врагов с лица земли...

Они вернулись на площадку к воротам. Мимо один за другим бежали заключенные; утопая ногами в густом пепле, они исчезали в странной мгле, заменившей дневной свет.

Старуха, стоя посреди площадки, смотрела на кратер и на ленивый поток лавы, который был уже недалеко от желтых серных ступенек. Она сняла свой котелок, так как камни больше не падали с неба. Сулла, следивший за ней взглядом, спросил себя: а что, если медленное перемещение красноватого потока внезапно ускорится и огонь накроет тех смельчаков, которые не убежали, пока еще было время? Потом Сулла заметил, что старуха была одна.

— Где Хэдунна, старуха? — спросил он.

Она посмотрела на него долгим взглядом:

— Она конечно же пошла по своим делам.

— По каким делам? — спросил Сулла, удивленный тоном и видом своей рабыни-прорицательницы.

— Неужели я все время должна говорить вам то, что вы должны знать? — с иронией спросила она.

Нахмурив брови, Сулла, не понимая, смотрел на нее, но тут подошел Котий — за ним следовали Тодж и его персы — и прервал их разговор.

— Теперь ты должен решить, что делать с Поллионом.

— Да, надо, — сказал галл. — Что вы с ним сделали?

Котий посмотрел в сторону здания, где у врага Суллы была контора и подвал.

— Он пригвожден к стене двумя стрелами Тоджа, заставившими его сказать, где тебя искать.

Галл снова посмотрел на лаву, и они направились к знакомому зданию.

Они увидели, как из подвала, в котором полчаса назад был обнаружен Поллион, грузивший для бегства золото на мула, показался ветеран.

— Он его сторожит, — объяснил Котий, увидев приближающегося человека.

Когда он подошел ближе, Котий обратился к нему.

— Почему ты оставил свой пост? — спросил он.

— Его не нужно больше сторожить, — ответил ветеран тоном, показавшимся странным обоим его собеседникам.

— Ты хочешь сказать, что он умер?

— Совсем нет. Он еще жив.

— Ты можешь мне что-нибудь объяснить? — недовольно спросил Котий.

— Иди и посмотри сам.

И он отошел. Котий и Сулла были в недоумении от его поведения и этого необычного неповиновения, которое он только что продемонстрировал; как только они зашли в здание, чтобы спуститься в подвал, они увидели выползающего оттуда на руках и коленях человека, всего в пепле.

Сулла узнал Поллиона, когда тот подполз ближе. Он полз медленно, каждое его движение сопровождал хрип.

Галл спросил Котия:

— Что с ним?

— Не могу понять! — изумился ветеран.

Поллион узнал Суллу по голосу, так как видеть больше ничего не мог. Он поднял лицо к своему бывшему товарищу по оружию, и галл понял, что у ползущего перед ним человека глаза были выколоты. Вытекавшая из глазных впадин жидкость, смешанная с кровью, прочерчивала бороздки в слое вулканического пепла, осевшего на лице.

— Сулла! Это ты, Сулла?

— Да, это я, — сказал галл, который начал понимать, что происходит.

— Теперь ты отомщен, верно? Оставь мне жизнь. Я умоляю тебя, как умолял в тот первый раз, в VII легионе... Возьми часть золота из моей поклажи, остальное оставь мне, привяжи меня к моему муллу и спусти в Помпеи. Там я найду хирурга.

Сулла, не говоря ни слова, посмотрел на этого жалкого человека, валявшегося в пыли, и тут только заметил, что между ногами у него текла кровь. Туника тоже была запачкана в этом месте.

Он подошел к порогу подвала и тут же увидел, что на полу, около балок, к которым стрелами был пригвожден его враг, валяется окровавленная плоть. Сулла видел такое уже несколько раз во время своей военной жизни, когда попадал на вражескую территорию и его воины-легионеры показывали ему, что враги сделали с их товарищами, попавшими в плен. Пленников оставляли умирать, после того как им отрезали член и яички.

Хэдунна стояла около мула Поллиона, держа в руке кухонный нож, который она унесла из харчевни, спрятав под платьем. Старуха, должно быть, видела его, этот нож, но конечно же ничего не сказала: она знала все. Вот почему Суллу удивил ее тон и вид.

Хэдунна выдержала взгляд своего хозяина, лицо ее было спокойным, хотя и бледным.

Сулла представил себе, что берет под туникой веточку калины и подносит ко рту, но он даже не сделал этого жеста, хорошо зная, что ягод у него нет. Он спустился в подвал и подошел к своей рабыне.

— Что ты теперь собираешься делать с этим ножом? Тебе он больше не нужен, я думаю?

Она ничего не отвечала.

— Ты мне его отдашь, ты не можешь больше им пользоваться. Твоя жизнь тебе не принадлежит, и ты не можешь ею распоряжаться по своему усмотрению. Она принадлежит мне с тех пор, как я перекупил тебя у торговца Мемнона, не забывай об этом. Я заплатил триста сестерциев и не собираюсь зря тратить деньги... И наконец, ты должна мне повиноваться, что бы ни произошло.

Он боялся, что сейчас увидит, как она вонзает нож себе в грудь, а он не успеет перехватить ее руку, потому что увидел в ее взгляде нечто такое, что заставило Суллу испытать волнение. Но она глубоко любила своего хозяина, поэтому протянула ему нож.

— И не забывай о том, что ты мне нужна, — наконец добавил он, мягко завершая приказание.

Все остальные тоже остановились на пороге подвала. Тодж подошел к Котию, пришел и тот ветеран, который оставил свой пост, а теперь вернулся, чтобы посмотреть, чем все закончится.

Сулла повернулся к нему.

— Почему ты допустил такое? — спросил бывший офицер.

— Сначала я хотел ей помешать, но она объяснила мне, почему хочет это сделать. Тогда...

Умудренные опытом солдаты смотрели на эту пятнадцатилетнюю девочку, которая выколола глаза и кастрировала Поллиона, и понимали, почему она это сделала.

Сулла посмотрел на них по очереди, они отводили глаза, но было без слов ясно, что и они поступили бы так же.

Хэдунна, отошедшая от мула, сказала в полной тишине:

— Положите его на мула, как он и просил.

Было удивительным то, что она отдавала приказ в присутствии своего хозяина, но все, что происходило в этом подвале, было таким странным, что никто не придал значения ее необычному поведению, все даже начали испытывать нечто вроде уважения к той, кто таким образом воспользовалась ножом.

Все вышли, а два ветерана подняли Поллиона, чтобы исполнить то, что попросила их сделать молодая девушка.

— Не лучше ли будет, если Тодж всадит тебе в сердце стрелу? — спросил Сулла у своего поверженного врага.

— Я хочу, чтобы он жил, — отрезала Хэдунна, опередив ответные стоны проигравшего все офицера. — Я хочу, чтобы он жил долго, чтобы, как слепец, просил милостыню на улицах, зная, что никогда больше не сможет ничего делать с женщиной.

Хлопья пепла все сыпались, мешая им идти к въездным воротам, и с трудом двигавшемуся вперед мулу, который вез теперь привязанного к его спине Поллиона, приходилось высоко поднимать ноги.

* * *

Литиас умер через несколько минут после того, как его принесли в винный погреб его харчевни, как и обещал Котий; группа людей, возглавляемая Суллой, отправилась в путь без него, оставив его останки приближающейся лаве.

Падало меньше углей, но сверху, как покрывалом, всех идущих обволакивал странный пепел; первым шли Сулла с Котием, потом пять персов, за ними одиннадцать ветеранов, а затем рабы Литиаса, Хэдунна, старуха и, наконец, Поллион, привязанный к мулу, который брел за остальными мулами отряда. Галл время от времени оборачивался, чтобы бросить взгляд то на огромную черную тучу, то на желтую линию, с которой начинались серные разработки, прикидывая, достиг ли поток лавы той скалы, к которой еще час назад он был прикован.

Дорога делала поворот, и когда Сулла посмотрел назад, чтобы удостовериться, что все идут за ним, то заметил, что старухи среди них нет. Он пошел обратно. Она, сильно отстав, сидела на большом камне, лежавшем на обочине дороги, ноги ее тонули в пепле. Он подумал, что она сильно устала. Она решительно отказалась сесть на своего громадного мула и теперь, должно быть, жалеет. Сулла улыбнулся. Из-за своего неуступчивого характера она, конечно, в этом не признается, нужно будет ее уговорить. Он направился к ней и, остановившись рядом, протянул руку.

— Вот видишь, старуха! — ободряюще сказал он. — Ты зря отказалась сесть на своего осла. Пошли, я помогу тебе догнать остальных, и на этот раз ты будешь делать то, что я тебе скажу.

Произнося это, Сулла заметил, что у нее был не очень усталый вид, тогда он начал кое в чем ее подозревать. Она смотрела на лаву.

— Ты же не собираешься дожидаться, пока тебя настигнет лава?

— Собираюсь! Да, мой мальчик, это как раз то, что я и собираюсь сделать.

Сулла нахмурил брови.

— Что ты говоришь? — спросил он, хотя хорошо все расслышал.

Она, как всегда уверенная в себе, посмотрела на него:

— Я говорю, что достаточно прошла в своей жизни и что пришел тот момент, когда мне пора остановиться. Иди с остальными, теперь я спокойна за твою судьбу, малышка с тобой. То, что я хотела завершить, завершено.

— Но послушай, — сказал Сулла, — это неразумно... Мы сядем на корабль, поплывем в Африку, и ты там закончишь свои дни вместе с нами.

Она отрицательно покачала головой:

— Я не поеду в Африку. Все решили боги, а не ты. Или ты думаешь, что если ты офицер, то они тебе подчинятся? Я не говорю тебе, куда ты отправишься, да это и не обязательно: каждой вещи свое время. Но я знаю, куда я хочу пойти: на барку!

— На барку? — переспросил Сулла.

— Не кажется ли тебе, что я прожила достаточно? К тому же в свои последние дни я занималась не тем, чем обычно, когда доила коров и поила молоком маленьких детей... — Она показала на огненный поток. — Посмотри! Река приближается, а на реке — барка, а в ней — Харон, который машет мне рукой. Ты не можешь его видеть, так как его видят только те, кого он зовет подняться в барку...

Сулла стоял рядом с ней, и она взяла его руку и прижалась к ней губами.

— Возвращайся к остальным, мальчик, — сказала она, — тебе жить с малышкой долгие годы, и не беспокойся обо мне. Ты был хорошим хозяином, и этого мне достаточно. Иди и не оборачивайся. Это последняя милость, о которой я тебя прошу.

Так как Сулла не хотел ей подчиняться, то она стала его уговаривать:

— Неужели ты хочешь, чтобы я умерла нищей и дряхлой, ничего не слышащей и только открывающей при виде ложки рот? Ты должен понять, что я хочу воспользоваться огнем, который подходит все ближе...

Сулла подумал, что она права, как был прав и Изгнанник, когда выбрал цикуту и ушел сам. Несмотря на ее просьбу, он еще раз обернулся. Она махнула ему рукой, и он ответил ей таким же жестом. Потом он исчез за поворотом дороги.

Хэдунна ждала его. По ее глазам, наполненным слезами, он понял, что она знала о намерениях старухи и что она, несомненно, уже простилась с ней. Боги послали к ним старуху, а теперь забирали ее, так как она выполнила свою миссию. Девушка сжала руку своего хозяина, и они пошли по дороге рядом.

* * *

Группа людей шла в молчании, прерываемом кашлем то одного, то другого, — все задыхались от пепла. Время от времени им встречались лежащие посреди дороги мулы, земля была усеяна брошенными вещами тех, кто решил сбросить лишний груз с обессилевших лошадей. Сулла шел с Хэдунной позади всех с тех пор, как расстался со старухой. Котий, который до сих пор шел впереди, остановился, пропуская всех вперед, чтобы дождаться Суллы и предупредить, что скоро покажется горная дорога, недалеко от которой стояли лагерем ветераны, когда приехали на рудник; она вела к Пулланиуму, откуда можно было добраться до порта около Фунди.

В этот момент на дороге, по которой спустились сотни человек, бежавших от ярости вулкана, к их глубокому удивлению, они увидели ковылявшего вверх мула, на котором сидел худой человек в военной каске, которая была ему велика и мешала как следует разглядеть его лицо. Животное, разбившее себе ноги, шло спотыкаясь, на крупе у него было множество ран и ожогов от камней. Ясно было, что сидевший на нем всадник уже несколько часов едет под огненным дождем, погоняя своего мула. Сулла, разглядев, что на человеке не военная туника, предположил, что он подобрал каску на дороге и надел на себя, чтобы защитить голову.

При виде спускающейся ему навстречу группы человека охватило крайнее возбуждение. Махая обеими руками, он громко стал выкрикивать имя Суллы.

— Сулла! — вопил он. — Боги вняли моим мольбам!

Его резкие движения и крики сбили с толку мула, который оступился, ноги его подогнулись, и он рухнул вперед, всадник перелетел через его голову. Когда он с криком упал, каска покатилась по земле. Тут Сулла и Котий узнали Гонория.

Молодой адвокат быстро поднялся и подбежал, чтобы обнять галла, своего клиента.

— Я знал, что наши враги будут посрамлены! — вскричал он после сердечных излияний. — О Везувий! — продолжал он, протянув руку в направлении кратера, который был невидим из-за облака пепла. — Спасибо за помощь, которую ты нам оказал. А тебя, могучий Вулкан, я благодарю за огонь твоей подземной кузницы!

Гонорию встретился поток людей, бежавших с рудников, которые осыпали его злыми шутками и даже оскорблениями, потому что он бросал вызов божественному могуществу, направляясь к вулкану, охваченному святой яростью, но он не сдавался, отвечая людям, что должен повидаться там, наверху, с одним своим клиентом, так как он принадлежит к коллегии адвокатов Рима. Потом он поторговался насчет каски и купил ее за огромную сумму в шестьсот сестерциев. Он изо всех сил погонял своего мула, потому что человек, продавший каску, сказал ему, что осужденные, закованные в цепи, остались на милость лавы, которая с минуты на минуту должна покрыть лагерь.

Мул, упавший на землю, тяжело дышал.

— Котий, прошу тебя, — сказал адвокат. — Сними груз с животного и перенеси поклажу на одного из твоих мулов. Там триста тысяч сестерциев золотом, которые мне дал Палфурний, чтобы оплатить побег Суллы.

— Палфурний? — удивился Сулла.

— Да, Палфурний! Отныне у нас нет лучшего друга. Я убедил его выдать Лацертия и остальных. Он ждет нас в порту Помпеи на галере, готовой к отплытию.

Потом Гонорий вспомнил и о тайне, о том, что рассказал Спор в подвале у Палфурния о дне и часе, когда Тит Цезарь должен быть предан своим братом, поэтому, пока разгружали его умирающего мула, а другие продолжали идти, он отвел Суллу в сторону.

— Сулла! — сказал он. — Сегодня же вечером нужно бежать, так как через два дня Домициан погубит своего брата и займет его место... Помпеи, должно быть, охвачены хаосом, и нам нетрудно будет добраться до порта. Палфурний обещал мне, что будет ожидать нас до наступления ночи. Куда ты намереваешься направиться?

— В Африку на рыбацком судне, которое ждет нас в порту Фунди, с другой стороны горной цепи.

— Поедем с Палфурнием! Если Домициан начнет править, то ты и в Африке не будешь чувствовать себя в уверенности. А его галера нагружена золотом и всякими драгоценными изделиями. Ты поедешь с ним в Персию, а там поступишь на военную службу...

* * *

Перед Ноланскими воротами, к которым подходила дорога, ведущая с Везувия, действительно царил хаос, не было видно ни одного представителя городских властей. Вот уже несколько часов подряд земля беспрерывно сотрясалась, — к счастью, толчки были не такими сильными, как восемнадцать лет назад, — и большинство фасадов домов были перерезаны трещинами, однако они еще стояли, как и городская стена в районе Ноланских ворот, от которых начиналась улица с тем же названием. Большинство крыш, переживших каменный дождь, сопровождавший начало извержения, были разрушены, из многих домов шел дым. Пожарные повозки были брошены, лошади стояли, увязнув в пепле. Те, кто ими управлял, сбежали, бросив все: тушение становилось невозможным, а опасность слишком близкой. Подступы к воротам были запружены цизиями, повозками, груженными мебелью. Многие из них были брошены, как и пожарные повозки. Семьи с помощью рабов пытались обогнать других, пробираясь сквозь пепельные заносы.

Группу Суллы, вошедшую в город, вел Гонорий. Он хотел узнать, прятался ли все еще Палфурний в своей крепости или уже отправился в порт. Чем дальше они продвигались по разоренной улице, усеянной валявшимися повсюду самыми странными предметами, тем больше адвокатом овладевало опасение, что злоумышленник, другом которого он стал при удивительных обстоятельствах, не дождавшись его, уже удрал вместе с охраной из гладиаторов, испугавшись грозящей опасности. Тем не менее еще не все жители решились покинуть город и свое имущество. Проходя мимо, Сулла в одном из дворов услышал брань: жена клялась, что ни за какие деньги не оставит свой дом, зная, что он будет ограблен, как только семья завернет за угол улицы, а муж жаловался на то, что его жена неумная и жадная до такой степени, что может погубить всю семью. Другие, надеясь предотвратить пожар, забирались на крыши домов и поливали их водой, которую приносили рабы и в ведрах при помощи веревок поднимали наверх. Дорога была усеяна разбитой черепицей, которую уже покрывал пепел, острые края черепицы ранили ноги, пепел их жег... Собаки выли, когда почва тряслась у них под лапами.

Наконец они добрались до высокой стены, которая ограждала поместье Палфурния. Большая двустворчатая дверь, сделанная из дорогих пород дерева, казалось, была изрублена топором. Ее разбитые и разломанные створки были полуоткрыты, и Гонорий, пройдя в них первым, увидел несколько окровавленных тел гладиаторов, лежавших на земле у входа в сад, они были уже полузасыпаны роковым пеплом, покрывавшим весь город. Все это освещалось странным желто-красным светом, который пробивался сквозь гигантское облако на землю, к человеческим существам, охваченным ужасом.

Адвокат замер около двери, так как из дома неслись крики, сопровождаемые звоном оружия. Стражники Палфурния отражали нападение неизвестных Гонорию людей, и перевес был не на их стороне.

Воинственные крики были слышны и на улице, где остались стоять Сулла, Котий, ветераны и персы. Из сада прямо на Гонория выбежал вооруженный гладиатор в каске и направил на него свой меч. За ним показался худой, немного сутулый человек. Гонорий сделал шаг назад, так как острие меча упиралось ему прямо в живот. Но больше молодой адвокат отступать не собирался.

— Я — Гонорий, сын Кэдо, адвокат из Рима, — решительно объявил он. — Что здесь происходит? Я пришел повидать моего друга Палфурния и вдруг обнаружил такой беспорядок!

— Молодой человек, — ответил ему Эфестиос, приехавший лично руководить операцией, о которой договорился с Лацертием, чтобы навсегда положить конец его долгой борьбе с Палфурнием, главенствовавшим на цирковом рынке в этой части Кампании, — молодой человек, дружба — это прекрасное чувство, но сегодня для тебя будет лучше уйти отсюда, не исполнив своего долга, что делает тебе честь, но подвергает твою жизнь опасности. Впрочем, — продолжал он, посмотрев на черное небо и указав на растерянных жителей Помпеи, которые метались, держа за руки плачущих детей и прижимая к груди то, что осталось от их имущества, — тебе и твоим спутникам будет лучше как можно скорее найти укрытие, пока город не превратился в кучу пепла.

Но у Гонория на этот счет было другое мнение.

— Спасибо за совет, — сказал он, — но я прошу объяснить мне, по какому праву дверь этого жилища взломана и почему люди Палфурния лежат убитыми... А эти крики — что они означают? Не пришел ли ты ограбить этот дом после отъезда его владельца?

Эфестиос покачал головой:

— Самонадеянный незнакомец, если ты не выполнишь моей просьбы, то узнаешь, что закон на стороне сильнейшего...

И самнит, державший Гонория на некотором расстоянии, поднял меч, намереваясь ударить им плашмя молодого человека, в этот же миг из сада выбежали и другие воины и окружили своего ланисту. Самнит нанес удар, но шесть стрел, выпущенных из луков шестью персами, одна за одной пронзили всех, и Эфестиос остался стоять один среди корчившихся на земле от боли людей: одни хватались руками за деревянные стрелы, пытаясь избавиться от мучений, другие молча умирали.

Сулла выступил вперед и обратился к пораженному ланисте из Геркуланума:

— Кто ты, — спросил галл, — и почему ты здесь? Отвечай, так как стрелы не любят ждать...

— Почему он здесь? — закричал поднявшийся с земли Гонорий, из подбородка которого после полученного удара лилась кровь. — Он пришел сюда с наемными убийцами, оплаченными Лацертием, чтобы прервать жизнь Палфурния и вытащить Спора из подвала!

— А кто вы сами? — спросил ланиста, охваченный необычайным беспокойством.

Сулла отрицательно покачал головой:

— Позволь мне не отвечать тебе, позови своих людей, и уходите отсюда немедленно. И знай, что ни один из вас не останется в живых, если я войду в этот сад, чтобы освободить того, кого ты осаждаешь.

Эфестиос стал еще более понурым и грустным, чем обычно. Он проиграл свой последний бой, который вел с Палфурнием, и подумал, что если вулкан после Помпеи уничтожит и Геркуланум и если он сам погибнет в помещении своей потерпевшей крах школы, то такой конец будет лучшим исходом, чем нищета, ожидающая его после того, как он продаст все свое имущество, чтобы расплатиться с долгами.

* * *

Гонорий и Сулла нашли Палфурния и других оставшихся в живых людей в подвале. Они перешагивали через мертвых и раненых, когда шли к ним, крича изо всех сил, чтобы осажденные смогли их услышать и узнать голос Гонория. Только тогда те разобрали баррикады. Вода в подвале достигала икр, так как люди Эфестиоса собирались затопить подземелье, направив сюда все трубы и желобы, в изобилии снабжавшие дом и сад водой.

— Гонорий, вот и ты, наконец! — вскричал Палфурний, который не переставал надеяться на лучшее. — Очень вовремя! Они хотели сделать из нас морских животных! Они собирались отправить нас не к Плутону, а к Нептуну! А это кто? — спросил он, увидев галла. — Не Сулла ли?

— Это действительно Сулла, — сказал молодой человек.

— Ave, Сулла! — приветствовал тот. — Добро пожаловать в то, что осталось от моего дома... Гонорий рассказал тебе обо всем, что между нами произошло? И о том, что я сожалею обо всем, что тебе причинил?

— Он знает все, — прервал его Гонорий. — Ну а твоя галера, она готова? Тебе известно, что на поверхности скоро все будет уничтожено?..

— Она ждет, и я должен был уже отправляться в порт, когда появился Эфестиос со своими людьми. Представь себе, что они, используя лестницы, взобрались на мою террасу и одновременно взломали входную дверь! И сзади и спереди, вот как используют Палфурния! Они были хорошо осведомлены... Мои люди бились как львы и заставили меня спрятаться в подвале. Вот видишь, а ты говорил, что они меня предадут! Они выполняли свой контракт, жертвуя жизнью. Есть еще на земле люди, которые держат свое слово!

— А ты, Палфурний, стал бы меня ждать на галере до ночи, как мы об этом договаривались?

Палфурний, улыбаясь, посмотрел на молодого человека.

— Не нужно, мой дорогой Гонорий, — сказал он, беря его за руку, — во всем искать совершенства, философы этого не советуют... К тому же все решают боги, в чем мы сегодня лишний раз убедились...

Все отправились в порт, оставив разоренный дом, который вулкан скоро должен был превратить в руины.

Перед Ноланскими воротами мул, везший Поллиона и позабытый Суллой и остальными, остановился рядом с другими оседланными или навьюченными животными, изнуренными трудами и задыхающимися от пепла, которым они дышали уже много часов. На спине мула лежал привязанный к нему Поллион, уткнувшийся головой в шею животного.

Он был мертв, и в беспорядке, предшествовавшем полному разрушению города, последние убегавшие жители, пробиравшиеся через пепел, обращали на него не больше внимания, чем на другие трупы.

Сцены, происходившие в порту, по трагизму ни в чем не уступали тому, что происходило на уличных театральных подмостках. Ветер дул с моря, разыгрался шторм, все это увеличивало панику тех, кто зафрахтовал барки или рыбацкие суда, нагрузил их своим добром и рабами, а теперь не мог покинуть порт; ни одно судно, кроме хорошо оснащенных гребцами галер, не могло выйти в море против ветра. Несчастные метались по пристани в поисках повозки, которая отвезла бы их имущество в Геркуланум, куда вела проложенная вдоль моря дорога. Но увеличивающийся слой пепла лишал их последней надежды. Везде в Помпеях царила смерть.

Большинство портовых зданий и складских помещений горело, удушающий дым смешивался с серным запахом пепла, который не переставая падал на землю. Гонорий, думавший теперь только о Наис, опередив всех, помчался к порту и, подбегая к пристани, увидел, что галеры с гербами Менезия по-прежнему стоят у последнего причала. Но они тоже загорелись. Как ему показалось, не горела только одна галера, где находился судовой приказчик. Все отставшие от прежних команд люди без конца поливали палубу и такелаж, стараясь помешать огню разгореться, но приказчик, должно быть, понимал, что гребцов на судне было недостаточно, чтобы против ветра вывести корабль. Как и все живущие в Помпеях, он до последнего момента недооценивал ту опасность, какую Везувий представлял для города.

С бьющимся сердцем Гонорий побежал к галере, где жил, горевшей, как и все остальные. Моряки с судна, на котором находился судовой приказчик, мерившие шагами палубу, не зная, на что решиться, и увидев, что он хочет броситься в огонь, закричали ему, что он безумец и чтобы он шел к ним — будет одним гребцом больше. Но он исчез в дыме, который клубами поднимался над палубой, прокричав им, что тут на борту его рабыня и что нужно ее спасти, чему они крайне удивились. Гонорий уже добежал до лестницы, но тут ее с шипением охватило пламя. У него почти не осталось надежды на то, что несчастная Наис жива. К счастью, задняя лестница, хотя и окутанная дымом, была еще цела, он скатился по ней вниз и побежал по узкому коридору в каюту. Там стояла невыносимая жара и едкий запах краски, покрывавшей перегородку, уже начавшую гореть. Добежав до двери, за которой рабыня дарила его своей любовью, он стал колотить в нее со всей силы, выкрикивая ее имя.

Дверь открылась, и задыхающаяся Наис, плача, бросилась в его объятия. Потрясенный, он обнял ее со слезами на глазах. Чтобы выполнить его приказание и дождаться его прихода, она закрылась в каюте, несмотря на пожар и начавшееся извержение вулкана, хорошо зная, что у нее нет никого на свете, кроме этого временного хозяина, которого случай свел с ней на ее злосчастной дороге, и предпочла смерть одиночеству, которое ожидало ее в том хаосе, что царил повсюду, в том мире, который представлял для нее опасность, даже когда вулканы молчали. Он поцеловал ее в губы, она с горячностью ответила на его поцелуй, и он подумал, что, несмотря на пожар и необходимость бежать, можно было бы бросить ее на кровать и тут же овладеть ею, испытывая необычайной силы эмоции, сопутствующие непривычному соитию.

Но здравый смысл в нем возобладал, и он потащил ее за руку тем же путем, каким добрался до нее. Уже с палубы, которую окутывали клубы дыма, он увидел, как группа, возглавляемая Суллой, направляется к красивой триреме, зафрахтованной Палфурнием, команда которой, как и экипаж, руководимый судовым приказчиком, не переставая обливала морской водой судовые постройки, используя для этого ручную помпу, с которой управлялись шесть человек.

Палфурния, шедшего рядом с Суллой, узнал лоцман, командовавший на борту, группа поднялась по мосткам с причала на борт. Спор лежал на носилках, к которым его привязал Сулла, перед тем как покинуть подвал дома Палфурния. Повязка на голове означала, что человек тяжело ранен во время огненного дождя; все это было сделано для того, чтобы его не узнали и чтобы он не мог открыть рот.

Сулла сразу спросил у лоцмана, сколько у него в распоряжении гребцов. Тот ответил, что достаточно, чтобы продвигаться на средней скорости, с обычными перерывами, во время которых можно восстановить силы, но что при штормящем море и встречном ветре выход из порта может быть очень трудным и что «у всех на борту похудеют яйца».

— Тем не менее, — поправился он, — как только они выйдут в открытое море, то волны станут менее опасными и можно будет даже поставить парус, так как после прохода по заливу нужно будет идти на юг.

Галл спросил у него, возможно ли будет взять направление на север.

— Это будет чертовски трудно, — ответил тот, — чтобы идти туда, нам придется использовать только весла... А разве мы не договаривались с Палфурнием, что направимся на юг, обогнем Сицилию и возьмем курс на Африку?

— Не дашь ли ты мне полчаса, чтобы набрать дополнительных гребцов? — спросил галл, не обращая внимания на слова своего собеседника.

— Если бы мы смогли поплыть быстрее, то выход из порта оказался бы менее опасным. Но с этим говном, которое падает нам на морды, — добавил он, посмотрев на город, который окутывала пелена пепла, — эти полчаса могут нам дорого обойтись...

Сулла взялся за дело, позвал Котия и приказал ему и его товарищам набрать среди мечущихся по пристани людей здоровяков, способных грести, платой которым будет возможность выбраться отсюда. С мостика галеры галл видел всех тех, кто бродил по пеплу, не зная, куда идти дальше. Среди них он сразу же, как только вошел на пристань, узнал осужденных с рудника, которые, переодевшись в первую попавшуюся в покинутых домах одежду, искали хоть какую-нибудь еду.

Котий и ветераны вернулись в установленное время с шестьюдесятью человеками: каторжниками с серных разработок, поставивших себя вне закона, грузчиками, которые продавали свои руки за несколько ассов в день на разгрузке судов, несколькими самыми дешевыми рабами; о них не захотели побеспокоиться хозяева во время своего бегства.

После того как лоцман всех пересчитал и убедился в их способности грести, он выразил свое одобрение действиям Суллы. Он объявил, что, преодолев опасную зону, нужно составить две команды, которые станут грести по очереди, сменяясь через каждые два часа. Таким образом можно будет поддерживать исключительно высокую скорость и оказаться как можно дальше от Италии.

Галера вышла из порта, дополнительно взяв на борт, кроме команды, всех людей судового приказчика и его самого, который не подозревал, что очутился рядом с Суллой. Судно разрезало высокие волны, которые ударяли прямо в нос корабля. На мостике качало так, что находившиеся там члены экипажа накрепко привязались к чему только можно. Галере встречались многие суда, которые пытались повторить тот же маневр, но, не имея ни навыка, ни достаточных сил, перевернулись. Безжизненные тела пассажиров плавали под водой, волны швыряли их из стороны в сторону. Другие, уцепившись за обломки, махали им руками, умоляя их спасти, но экипаж галеры ничего не мог для них сделать в этом опасном проходе, а лоцман делал вид, что никого не замечает. Под методичные команды загребного гребцы вытаскивали и опускали свои весла как каторжные, хорошо понимая, что только их мускулы и смелость смогут пересилить волю ветра и оторвать галеру от суши.

Окутанный огромным пепельным покрывалом, которое остановилось всего в нескольких метрах от горящих крыш города, вулкан, ставший причиной пожаров, был невидим. Тот же ужасный дым завис и над Геркуланумом. По прибрежной дороге, соединявшей два города, застыла, поглощенная серой, в которой полностью тонули лошади, колонна бегущих людей, всадников и повозок. Сулла внезапно понял, что только те, кто смог убежать четыре часа назад или выйти в открытое море, бросив все имущество, чтобы не потерять ни минуты, сумеет спастись, следовательно, никто в Риме, то есть Лацертий и прочие, никогда не узнает, смогли ли некто Сулла, некто Спор и некто Палфурний избежать гибели в Геркулануме или Помпеях.

 

Глава 43

Курс меняется в море

Лицо лоцмана выражало удовлетворение от того, что море немного успокоилось, зыбь пропала и все обернулось так, как он и ожидал; Сулла понимающе посмотрел на него и покинул палубу. Он прошел в коридор верхней палубы, где были расположены те каюты, которые Палфурний, не желающий провести несколько месяцев в море в стесненных условиях, приказал своим управляющим, как только заключил сделку с лоцманом-владельцем корабля, шикарно отделать. Утомленный теми часами, что он вынужден был провести в подвале среди своих гладиаторов, Палфурний, как только поднялся на борт, ушел в свои покои, где крепко заснул. Сулла тут же поставил около его двери двух ветеранов, приказав ни под каким предлогом его не выпускать.

Галл направился к лестницам, по которым можно было спуститься в трюм. Туда, в одну из клетушек, предназначенных для содержания в цепях провинившихся гребцов, где не было света и куда доносился лишь шум волн, бьющихся о деревянный корпус корабля, окованный медью, и был отведен Спор. Он приказал ветерану, охранявшему клеть, открыть дверь, пропуская в клетушку свет, и уйти, чтобы не слышать слов Спора, если тот окажется разговорчивым; он хотел услышать то же, что и Гонорий, который рассказал Сулле о том, что затевалось в Помпеях.

Он обнаружил Спора сидящим на табурете и прикованным к стене. Галл сел на откидную койку, на которую заключенный, если не был прикован, мог ложиться.

— Привет, Спор! Не сердись на меня за то, что ты скован, но я тоже носил кандалы, которые на меня надели твои друзья, и теперь ты должен за это заплатить...

— Я не жалуюсь, только очень хочется пить.

— Не обижайся на нас. Экипаж был очень занят тем, чтобы сняться с рейда, но через некоторое время все войдет в норму. На серные рудники я приехал на похожей галере, тоже в трюме, и за все время переезда от Остии нам дали пить только один раз. Пришло время расплаты за то, что вы совершили, ты и твои друзья...

— Я прошу тебя позаботиться о том, чтобы меня убили без жестокости, которая могла бы обезобразить или повредить мое тело.

— Значит, это правда — то, что мне говорили, что ты очень дорожишь теми формами, которыми боги наградили тебя при рождении...

— Каждый по-своему рассматривает жизнь, — сказал Спор, — и, соответственно, смерть.

— Действительно. Не мог бы ты теперь, чтобы мне не прибегать к грубому обращению, подтвердить то, что мне сказали Гонорий и Палфурний: правда ли, что Домициан с помощью тех же лиц, что использовали и тебя, свергнет будущей ночью своего брата с трона?

— Это абсолютная правда. Поэтому в твоих интересах не трогать меня и даже постараться сохранить мне жизнь, чтобы я при возможности смог попросить за тебя, когда ты окажешься во власти нового цезаря.

Сулла улыбнулся:

— И ты это сделаешь?

— Почему бы и нет! Ты же знаешь, что я не какой-нибудь тупица, охваченный ненавистью или мщением. Я поступал так только затем, чтобы иметь средства и проводить жизнь в развлечениях и удовольствиях. Сдача внаем мулов и повозок приносила недостаточно, но и вмешиваться в дела империи я тоже не очень хотел... Скажем, что я эпикуреец преступления и что я люблю все проделывать элегантно. Если я смогу добиться твоего пожизненного изгнания на край света вместо новой встречи с хищниками, с которыми ты уже знаком, то я не вижу, что препятствует тебе попросить меня об этом. Я должен тебе сказать, что цирковая скотобойня мне противна. Я допускаю схватку двух возниц, которые, обязательно с копьями в руках, пускают свои упряжки галопом навстречу друг другу. Но выступления гладиаторов, которые сотнями убивают друг друга, хрипя как дровосеки, которые рубят деревья, а еще хуже — хищники, которые рвут зубами тела осужденных на казнь, — нет! Я против...

— Ну хорошо! Я благодарю тебя за то, что ты, может быть, для меня сделаешь... Но так как я от природы любопытен, я был бы рад, если бы ты побольше рассказал о том, как твои друзья собираются помочь Домициану сесть на императорский трон.

— Я не против, — сказал Спор, который чувствовал себя очень хорошо, видя, что Сулла был воспитан, — но я не так много знаю. Я ведь не такой важный человек для Рима, даже если и обладаю каким-то весом в Помпеях. Мне нечего от тебя скрывать! К тому же ты не сможешь, только выйдя с серного рудника и имея в распоряжении несколько военных отставников, помешать заговору, в котором участвует половина императорского двора — и лично брат Цезаря — и который готовился несколько месяцев!

— Я не знаю. Я еще ничего не решил. Я просто хочу с тобой посоветоваться по этому вопросу...

Спор рассмеялся:

— Очень польщен тем доверием, которое ты мне оказал. Из того немногого, что я знаю, могу сказать, что префект ночных стражей Кассий Лонгин, друг Лацертия, сможет держать под своим контролем Рим до тех пор, пока в императорском дворце не закончатся все таинственные события.

— Ну, о том, что префект ночных стражей является его другом, я знаю и даже могу кое о чем порассказать, — сказал Сулла.

— Ты имел с ним дело?

— Я сохранил о нем неприятные воспоминания. Но я прервал тебя...

— Итак, в императорском дворце Домициан будет находиться в покоях, расположенных рядом с покоями брата, достаточно будет уговорить того, кто командует преторианской гвардией и чье имя, если мне не изменяет память, Лукреций Фронто, не вступать в дело несколько минут, которых будет достаточно, чтобы сместить Цезаря...

— И какими способами будет произведено смещение?

— Я думаю, что в этом случае в руках одного из высокопоставленных заговорщиков будет находиться кинжал, а их неожиданное появление не сможет удивить владыку, — непринужденно сказал Спор. — Впрочем, — вдруг добавил он, — видишь ли, Сулла, если бы я принадлежал к тому высшему кругу людей, которые должны будут совершить убийство, назовем его историческим, то я бы опасался двуличия Домициана. Я это говорю тебе откровенно, верь мне! Я боюсь, не станет ли брат Тита, как только тот упадет, пронзенный кинжалом, тут же, на месте, убивать тех, кто до сих пор считался его друзьями, чтобы замести следы и уничтожить доказательства братоубийства, совершенного подставными лицами... Тогда он просто сможет сделать вид, что должен занять трон, оставшийся свободным в результате трагических событий, к которым он не имеет никакого отношения. Это очень ловкий ход, не так ли, и я должен сказать, что я оценил, как хитро это задумано... Как бы там ни было, это просто болтовня, которая помогает нам коротать время в море, так как в любом случае мы удаляемся волею гребцов от Рима, чтобы ты и твой друг Палфурний смогли спастись... Этот последний предупредил меня, когда мы сидели в подвале, что мы побежим в Персию. Как вы там со мной поступите?

— Мы там и подумаем. Сначала мы попросим тебя засвидетельствовать письменно и в присутствии свидетелей то, что ты совершил. Я знаю, что ты не откажешься этого сделать, желая сохранить свои уши, свой нос и свои яйца, то есть все то, что можно отрезать у человека, стремящегося показать свою независимость характера...

— Не беспокойся! — смеясь, воскликнул Спор. — Одной только угрозы отрезать мне волосы будет достаточно, чтобы получить от меня согласие сотрудничать в деле пересмотра вынесенного тебе приговора! Тебе не придется спускаться ниже...

— Я был в этом уверен! Итак, если Гонорий сможет добиться этого пересмотра, о котором ты говоришь, то мы попросим тебя дать свидетельские показания против Лацертия в обмен на спасенную жизнь и изгнание. То же самое мы пообещали и твоему бывшему другу Палфурнию.

— Ну, это достаточно умеренные требования, — смеясь, проговорил Спор, — но они останутся мертвой буквой, так как Домициан взойдет на престол через несколько часов. Будем надеяться только на то, что сразу после коронования он не отправит вслед за этой галерой более быстроходное судно. Будем надеяться на это ради тебя, а что касается меня...

— Я этого не боюсь, так как мы едем не в Персию.

— А куда мы едем? — спросил Спор.

— В Рим, — ответил Сулла, который встал с откидной койки под удивленным взглядом своего пленника.

— В Рим?

Перед тем как выйти за дверь, Сулла обернулся к нему:

— Видишь ли, Спор, на войне те сведения, о которых враг думает, что о них никому не известно, могут стоить нескольких легионов. Эти сведения у меня есть, а враг об этом не знает, так как все те, кто находится на этой галере, должны были исчезнуть во время катаклизма, при котором два города кампании были завалены пеплом. Лацертий уже оплакивает тебя, одновременно поздравляя себя со смертью Палфурния и моей, для достижения которой он приложил столько усилий... Vale, Спор! Я прикажу, чтобы тебе принесли попить.

— Vale! — ответил ему тот, оценив благородные манеры собеседника.

* * *

Сулла пошел к Тоджу и персам и приказал им взять луки и идти за ним. Они прошли на корму судна, где рядом с лоцманом стояли еще три человека, которые управлялись с рулем.

— Как идут дела? — спросил галл самым любезным тоном.

— Уже лучше, как ты можешь убедиться. Море не такое беспокойное, и скоро можно будет поставить парус.

— А если мы захотим сейчас повернуть на север, как ты поступишь?

— На север? — спросил удивленный лоцман. — Но по контракту, который я подписал с Палфурнием, говорится, что мы идем в Персию, куда доберемся через несколько недель. А идя на север, мы попадем в Рим или Галлию... Неужели Палфурний решил изменить свои планы?

— Пока еще ничего не решено. На какую точно сумму заключен контракт?

— Мы договорились о трехстах тысячах сестерциев, из которых сто тысяч было выплачено заранее, а двести тысяч — как только достигнем самой южной оконечности Средиземного моря или, если в последний момент что-то изменится, Черного. Ну а сумма предварительного взноса, который всегда выплачивается в подобных случаях, была установлена Палфурнием.

— Мне кажется, — сказал Сулла, — что в твоих интересах будет лучше за эту сумму, которая выплачена с нашего согласия, идти в Остию, чем в Палестину или Босфор! В этом случае эти двести тысяч сестерциев будут тебе выплачены завтра, к одиннадцатому часу утра, если мы пойдем на самой большой скорости; и тебе не придется тогда ждать выплаты этой суммы два месяца, не говоря уже о том, что ты рискуешь потерять все, встретив пиратов на пути туда или обратно...

Лоцман посмотрел на него недоверчиво.

— Но я могу сделать это только по просьбе Палфурния! — воскликнул он.

Сулла подбородком сделал знак персам, которые со своими луками наготове стояли за его спиной.

— У Палфурния нет ни лука, ни стрел, и он очень устал после всех тех испытаний, через которые ему пришлось пройти, прежде чем он поднялся к тебе на борт. Он будет спать до завтрашнего полудня, и так как я не хочу, чтобы его беспокоили, то я отдал приказ, чтобы дверь его каюты охранялась двоими вооруженными людьми. Видишь теперь, какое складывается положение и в чем твой интерес?

— Я вижу, — сказал лоцман. — Я просто немного удивлен, так как готовился к длительному путешествию... Теперь, поразмыслив и учитывая, что у меня в распоряжении нет лучников, я склоняюсь к тому, чтобы согласиться на изменение маршрута. Если сделка заключена, то я могу уже отдать необходимые распоряжения?

— Заключена, — сказал Сулла. — А позже ты узнаешь, что послужил справедливому делу. А они, — сказал он, указывая на лучников, — останутся около тебя, чтобы мы были уверены в правильности и соблюдении выбранного курса, пока я буду отдыхать. Их присутствие также поможет убедить Палфурния в том, что ты действовал по принуждению.

— Не беспокойся об этом, — сказал лоцман. — Я сдаю свое судно внаем, и главное для меня — это получать прибыль.

— Тогда все будут рады прибыть в Остию через несколько часов после восхода солнца, — завершил разговор Сулла.

— Кроме, может быть, Палфурния, — сказал лоцман.

— Не обязательно. Иногда так случается, что люди, помимо своей воли, вынуждены делать добро.

 

Глава 44

На набережной порта Остии

Трирема встала на рейд Остии в одиннадцать часов дня. Сулла стоял на палубе рядом с лоцманом. На пристани военного порта, который делил этот рейд с торговым портом, царило большое оживление. Инстинкт солдата подсказал ему, что надо подойти туда поближе, и он приказал лоцману бросить якорь на границе, рядом с той частью порта, где, со всей очевидностью, легион грузился на суда весьма внушительного флота, состоявшего из бирем и трирем императорских морских сил.

Большие ивовые корзины, заполненные снаряжением и продовольствием и затянутые холстом, в определенном порядке были поставлены на мощенной камнем набережной, на всех были написаны номера тех центурий, для которых они предназначались. Большое количество легионеров, собиравшихся садиться на суда, были построены, и центурионы пересчитывали их, вызывая по именам. Перед консульской галерой, которую можно было узнать по красному вымпелу на мачте, группа офицеров стояла вокруг стола, покрытого пурпурной тканью. Среди них Сулла различил по крайней мере одного консула и нескольких легатов. Одни рассматривали карты, развернутые перед ними на столе, другие отдавали приказания младшим офицерам, которые тут же отправлялись к судам или к выстроенным каре.

Галла довезли до пристани на одной из шлюпок галеры. Он успел поспать, был одет в приличную тунику, которую ему дал лоцман, и хотя, у него на руках и ногах виднелись следы ожогов, он больше не походил на сбежавшего с каторги, еще накануне пережившего ад Помпеи.

Он направился к собравшимся на пристани военным, разглядывая встречавшихся на пути офицеров, в надежде встретить кого-нибудь из знакомых. Он прослужил двадцать один год в доброй половине из двадцати легионов, составлявших римскую армию, и если боги, которые проявляли к нему благосклонность с тех пор, как началось извержение Везувия, решили хранить его и помогать во всем, то он должен был бы встретить хотя бы одно знакомое лицо. Так и случилось.

Ему навстречу шел здоровый малый с юношеским лицом, отмеченный виноградной лозой центурия, несмотря на свой возраст. Сулла заметил его удивленный взгляд и в тот же момент вспомнил его имя: Клувий. Клувий Стефан, молодой офицер из сословия всадников, который служил под его началом во время своего испытательного срока, юноша из хорошей семьи, самой судьбой предназначенный достичь высоких чинов.

Сулла остановился. Юноша еще больше удивился и тоже остановился.

— Сулла! — негромко бросил он, как будто не хотел, чтобы это имя кто-нибудь услышал. — Возможно ли, чтобы это был ты?

— Тем не менее это так, — сказал улыбающийся галл.

— Но... я думал, что ты...

— На рудниках? Я там и был, но вчера вулкан освободил меня.

— Так ты едешь оттуда...

Вся Италия узнала о том, что произошло в Помпеях, к тому же за ночь облако пепла выбросило столько грязной пыли на Город, что это явление, произошедшее так далеко от Везувия, подтвердило серьезность катастрофы.

— Я действительно оттуда, Я зафрахтовал галеру, иначе мы не смогли бы выбраться живыми, мы гребли всю ночь, для того чтобы приплыть сюда в середине дня.

— Но ведь если тебя узнают, — сказал молодой офицер, — то...

— Да, конечно же. Но пока ты один, кто меня узнал.

— Не опасайся, что я кому-нибудь расскажу, — тут же проговорил офицер.

— Я и не боюсь, Клувий! Но скажи мне, кто командует этим легионом, грузящимся на суда, и куда он плывет?

— Мы собираемся расправиться с пиратами, они сейчас сделали мореплавание почти невозможным, отплываем по приказу Тита Цезаря, который назначил руководить кампанией Мунатия Фауста. Он, кстати, тебя знает. Мы много раз говорили о твоем деле во время совместных трапез, и он как раз говорил, что не верит, что ты... — Он замялся, подыскивая слово.

— Виновен в присвоении наследства?

— Точно, — подтвердил тот. — Но я думаю... Что ты теперь собираешься делать? Ты знаешь, куда направишься?

— Я знаю, только не знаю еще как, — ответил Сулла, больше уже не таясь.

— Мы поднимаем якорь завтра, — молодой человек говорил очень доброжелательно, — поэтому если я поговорю с Мунатием, то уверен, что он согласится взять тебя с нами. Никто не узнает, что ты убежал от вулкана. Мы внесем тебя в списки под вымышленным именем. Наши дела не будут контролироваться месяцами, до тех пор, пока мы не вернемся в Италию... Ты сможешь вместе с нами участвовать в сражениях, и, если кто-нибудь тебя узнает, нам нетрудно будет попросить его сохранить все в тайне. Я уверен, что ты совершишь подвиги и даже пойдешь на то, чтобы проникнуть в пиратский притон вместе со своими людьми, переодетыми моряками, и убить их главаря собственной рукой! Не этим ли ты прославился в армии? А потом, по возвращении, Мунатию Фаусту будет нетрудно добиться для тебя прощения Цезаря, — закончил он с воодушевлением, говорившим о восхищении перед воином, учеником которого он был. — Я тут же отведу тебя к нему!

— В присутствии этих людей? — спросил Сулла. — Возможно, он побоится встретиться с убежавшим с каторги... Не смог бы ты ему сказать, что он найдет меня вон на той триреме, на которой я и приплыл? Я смог бы тогда поговорить с ним по секрету — и даже рассказать ему о событиях, важных для него.

— О важных событиях?

— Чрезвычайно. Они касаются императорского дворца. Скажи так, чтобы ему захотелось прийти.

— Я уверен, что он придет и без этих слов...

— Из любопытства? — пошутил галл. — Чтобы посмотреть, как выглядит офицер, подвергнутый пытке на арене цирка и бесчестью?

* * *

Консул Мунатий тайком подплыл к галере, пришедшей из Помпеи, на барке под управлением двоих мужчин, на которой не было никаких отличительных почетных знаков, положенных судну консула, командующего войсками. Около наружного трапа он был встречен Котием, который проводил его в мореходный кабинет, где в одиночестве его ждал Сулла.

Как только дверь за ним закрылась, Мунатий Фауст решительным шагом подошел к Сулле, бледному от волнения, так как эта минута символизировала его возвращение в тот мир, из которого он был выброшен: консул несколько раз обнял бывшего офицера.

— Я благодарю тебя, Мунатий, — сказал галл со слезами на глазах. — Мы встречались только раз, а ты не замедлил поддержать меня своим приходом.

— Для этого я и служу в легионах, Сулла, ты знаешь это. Чтобы избежать того, что происходит в Городе и коридорах дворца. О чем ты хотел бы мне рассказать, как упомянул Клувий, для чего ты меня звал?

— Так как мы не можем терять время, то я без ораторских предисловий скажу тебе, что сегодня ночью те же самые люди, которые отправили меня к хищникам, хотят погубить Тита и провозгласить властителем трона другого.

— Как имя этого другого?

— Ты его знаешь, — сказал Сулла. — Ты уже догадался, я уверен в этом. Это член его семьи.

У Мунатия Фауста на лице появилась горькая усмешка.

— От кого у тебя такие сведения?

— От двух второстепенных лиц, бывших подручными в заговоре; они попали в руки моих людей в Помпеях, перед извержением Везувия. Эта катастрофа, которой нам в последний момент удалось избежать, разрушила все, и никто не знает, что они остались в живых и находятся здесь, на борту этого судна. Если хочешь, можешь их расспросить, они ничего не будут отрицать.

Консул отверг это предложение жестом, говорившим о его отвращении к подобным людям.

— Я тебе верю. Я на самом деле не очень удивлен. Неужели мы обречены на то, чтобы всю жизнь нами руководили убийцы?

— Если только мы не выступим против, — сказал Сулла.

— Я не вижу, как мы можем это сделать! — воскликнул другой. — Само отношение Цезаря к своему брату сделает все наши усилия бесполезными. До последнего момента старший не поверит в то, что младший предает его, а мы потеряем его доверие, если попытаемся предупредить. — И он покачал головой. — Нет, Сулла! Завтра, как ты знаешь, я отплываю на несколько месяцев, это назначение отдаляет меня от Рима. По возвращении я узнаю, что у нас новый император. Я отправлюсь на границу империи и там отмою руки ото всего, что произойдет во дворце, где, как кажется, Юпитер делает безумными всех, кто там живет... — Он немного подумал и добавил: — Даже если нам удастся предотвратить этот заговор — правда, я не вижу как, но предположим — и если Цезарь не накажет своего брата, то он погубит нас при следующем заговоре, который доведет до конца. Дело это безнадежное...

— Но у тебя же есть легион в полном численном составе, готовый к военным действиям, стоящий в нескольких километрах от Города... У Домициана стольких людей нет. У него есть убийцы, носящие тоги патрициев, и сообщники в преторианской гвардии. И это все!

— Войти в Город во главе легиона? Да тебе же известно, что это самое страшное преступление! Кроме того, о продвижениях центурий по дороге из Остии в Рим сразу же станет известно во дворце.

— Конечно, — сказал галл. — Но я думаю не о легионе в военной форме и со всеми военными регалиями. Я думаю о ста легионерах, которых можно одеть под грузчиков, торговцев, путешественников. Они въедут в Город на наемных лошадях или в цизиях, войдут пешком небольшими группами. Дай мне людей, и еще до полуночи, того часа, когда Тит должен быть смещен, я буду во дворце, чтобы застать заговорщиков на месте преступления с кинжалами в руках.

Мунатий улыбнулся:

— Ты остался верен себе! Но то, что тебе удавалось в других местах, не получится, если речь идет о Домициане и о преторианской гвардии. У тебя один шанс из десяти тысяч проникнуть во дворец. А разве я имею право рисковать жизнью ста человек, которые будут задушены, если твой план провалится? Разве я могу собрать центурии на пристани этого порта, обратиться к ним с речью и попросить сто добровольцев направиться прямо во дворец, чтобы там арестовать брата Цезаря!

— Это как раз и есть тот вопрос, который я хотел тебе задать, перед тем как сбежать в Персию на этой галере, где у меня спрятаны миллионы сестерциев и есть пятнадцать человек, преданных мне до такой степени, что они не побоялись напасть на рудник, где я содержался, чтобы освободить меня.

— Я не сомневаюсь, что ты больше всего рискуешь в этом деле, хотя ты должен был бы подумать о том, чтобы найти место, где спрятаться, — сказал консул, как бы извиняясь и садясь на один из стульев, привинченных к полу вокруг навигационного стола. — Я был так счастлив, — пошутил он, — получив триремы, легион и приказ отправиться на поиски пиратов, а ты пришел и разбудил мою совесть, такого со мной еще не случалось... — Он подумал, а потом сказал изменившимся голосом: — Можешь считать, что боги помогают тебе с тех пор, как ты избежал извержения Везувия! Среди моих офицеров есть один достойный молодой человек, сын Руфа Корбулона, которого многие считают погибшим во время охоты от рук убийц, посланных Домицианом. Сын об этом конечно же никогда не говорит, но я знаю, что он мечтает отомстить за своего отца.

Сулла вспомнил, что это имя было произнесено людьми, занимавшими соседнюю с ним и Манчинией каюту на барже «Родания», спускавшейся по Роне к Марселю.

— Сына зовут Кален, и если я расскажу ему о твоей задумке, то он отдаст тебе и тело и душу. Несомненно, что я отправлю его на смерть, но я смогу сказать, что он этого желал, так как этот мальчик предпочитает скорее погибнуть, чем оставить отца неотомщенным... Он друг Клувия, который привел меня к тебе, и, возможно, тоже захочет присоединиться к вашему делу. Нет такой опасности, которая могла бы остановить Клувия, он готов отдать свою жизнь во благо Рима. Ты говоришь, что у тебя есть пятнадцать человек?

— Один из них ветеран, служивший в преторианской гвардии в последние годы Веспасиана и знающий все закоулки дворца. Он знает также, как охраняется здание, когда производится смена караула, где ограда сада разрушена и так далее... У меня есть пять лучников, которые попадают в маленькую летящую птичку и в слабо защищенные места на доспехах.

— Это хорошо; если у тебя все получится, то они понравятся Цезарю, для которого нет оружия любимее, чем лук, он владеет им в совершенстве. А если ничего не выйдет, то Домициан, возможно, прикажет отрубить мне голову, только я этого ему не позволю. Мой отец командовал войсками при Нероне и велел все время держать при себе, в доступном месте, яд, я остаюсь послушным сыном.

Они стояли перед столом с разложенными географическими картами. Мунатий похлопал Суллу по плечу. Ни один, ни другой не сказал больше ни слова, и консул направился к двери.

— Valete! — обернувшись, бросил он перед тем, как открыть ее.

* * *

Как и говорил Мунатий, Кален Корбулон и Клувий Стефан решительно присоединились к предприятию Суллы. Они провели работу в своих центуриях по набору добровольцев. Консул держал войска на казарменном положении на территории военного порта под предлогом завтрашнего отплытия, а на самом деле для того, чтобы все происходящее при формировании отряда, предназначенного для неизвестной операции, никуда не просочилось. Два молодых офицера долго разговаривали с галлом в мореходном кабинете триремы. Тот прежде всего спросил, нет ли у них на примете легионера, служившего ночным стражем в Риме, так как стражники набирались в легионах. Время шло, но среди личного состава центурий, собранных для похода на пиратов, бывших стражников не находилось. Вдруг один из новых единомышленников вспомнил о некоем Барбидии, своем знакомом, служившем в охране порта Остии; его пригласили прийти в надежде узнать что-нибудь полезное для будущей операции. Он согласился подняться на трирему, привлеченный обещанием богатого вознаграждения. Барбидии оказался решительным малым и на вопрос Суллы, знает ли он префекта Кассия Лонгина и что он думает о нем, ответил в лоб:

— Поскольку мы говорим по секрету, то могу тебе сказать, что это отменный негодяй. Я потому и служу стражником в Остии, что попросил перевести меня сюда, так как не хотел больше видеть его рожу.

— А почему? — поинтересовался галл.

— Потому что в префектуре Рима обделываются всякие нечистые дела, спекуляции, и если ты не хочешь участвовать в этих сделках, касающихся, например, подпольных притонов, то тебя ожидают одни несчастья. Здесь, в Остии, все спокойно, комиссар стражей, Ноний Балбий, подчиняется не Риму, а морской префектуре, нормальный тип.

— А если бы я тебе сказал, что собираюсь в ближайшее время положить конец махинациям Кассия Лонгина и приехал готовить операцию с участием нескольких человек, то ты бы к нам присоединился?

— А зачем я вам понадобился?

— Потому что ты знаешь префектуру, что там делается, как туда попасть, как она охраняется...

— А! — понял он. — Так это будет военная операция, да?

— Почти. И если она удастся, то участники будут щедро вознаграждены. Они получат продвижение по службе и пакет с сестерциями. В твоем случае, с учетом служебного опыта, ты получишь столько, что сможешь купить где-нибудь ферму. Не очень большую, но все-таки ферму...

Видно было, что Барбидий заинтересовался.

— Ты знаешь... Так как твое имя?

— Временно, пока мы в Остии, у меня нет имени, но, если этой ночью ты пойдешь вместе с нами в Рим, ты его узнаешь и не будешь разочарован.

— Ладно, отправимся так, господин Человек! Ты позволишь называть тебя так, как если бы ты был Одиссеем?

— Я почти Одиссей. Я вернулся из длительного путешествия, во время которого был пленником существ, похожих на циклопов.

— Ну ладно! А знаешь, Одиссей, — пошутил Барбидий, — больше всякой фермы я хотел бы увидеть Кассия Лонгина в тюрьме...

— Я думаю, что он попадет дальше. Так ты согласен?

— Согласен, — ответил тот.

Он протянул Сулле раскрытую ладонь, и Сулла ударил по ней.

 

Глава 45

Атака на префектуру

Персы первыми прошли через Остийские ворота, сопровождая богатые носилки, в которых под подушками были спрятаны луки и стрелы. В носилках лежал Сулла, одетый в элегантную тунику.

Котий получил приказ собрать пятьдесят своих человек около дворца Менезия, разместив их в конюшне и службах постоялого двора «Два жаворонка», предварительно познакомившись с хозяином Состием и предупредив его о скором приезде Суллы, убежавшего с рудника и спасшегося из Помпеи.

Среди добровольцев Котий нашел пять или шесть человек, которые умели обращаться с пращой. Вместе с лучниками Тоджа они представляли серьезную силу.

В то время как вторая часть отряда, руководимая Корбулоном и Клувием Стефаном, размещалась около префектуры и ждала приказа о выступлении, Сулла велел персам остановиться на соседней с префектурой улице, вышел из носилок и вместе с Барбидием направился к префектуре. Он специально направился туда пешком, чтобы с помощью бывшего римского стражника произвести внешнюю разведку. Перед высокой входной решеткой, которая, открываясь и закрываясь, скользила по рельсу, стояло двое часовых. У решеток с каждой стороны был устроен наблюдательный пункт, на каждом из которых, как объяснил Барбидий, было не больше четырех-пяти стражников. Да и кто решится напасть на префектуру ночных стражей Рима и на того, кто руководил ею? Они обошли обширные здания, а потом Барбидий привел Суллу к входу во двор с конюшнями и сараями, где стояли пожарные повозки, телеги, перевозившие помпы, и сотни оловянных ведер, в которых горожане во время пожара передавали друг другу по цепочке воду.

Барбидий объяснил, что этот двор никогда не закрывался, чтобы повозки могли выехать немедленно при первом же сигнале, и что через него можно было, легко взломав несколько дверей, пройти прямо в префектуру, туда, где располагались казармы, оружейные склады и покои префекта.

Выполнив необходимое, Сулла дал приказ своему персидскому конюху направить носилки к дворцу Менезия.

* * *

На площади, где стоял трактир Состия, а напротив него — богатое жилище умершего патриция Менезия, царила тишина. Те прекрасные монументальные ворота, из которых выехала в день его приезда в Рим колесница Металлы, запряженная лошадьми, закончившими свой бег на арене цирка в пасти хищников, были закрыты, он видел перед собой мрачный силуэт безлюдного двора. Сулла велел поставить свои носилки на одной из улиц, поднимавшихся к трактиру, откуда доносились голоса гуляк. Котий, наблюдавший за площадью, подошел к нему со своими ветеранами. Сулла раздал им такие же крючья, какими пользовался сам в ту ночь, когда проник в сады дворца. Он приказал Котию поговорить со стражниками, стоявшими у ворот, чтобы те узнали его, и сыграть простака, рассказав, что он только что приехал в Рим из долгого путешествия по Галлии и Германии и что должен увидеться с Суллой. Сам галл вернулся к носилкам.

Вернувшись четверть часа спустя, Котий сообщил, что лица, отвечающие за секвестр имущества и временно управляющие владением, уволили большую часть охранников дворца Менезия, оставив всего человек десять, что некоторые чиновники, осуществляющие секвестр, разместились во дворце, оценив по достоинству его удобства и сады, и, наконец, что в конюшнях стояло лишь несколько лошадей, которых запрягали в две повозки, остальные же были переданы на императорские конные заводы.

Сулла вышел из носилок и прошел, скрываясь в тени деревьев, вдоль высокой стены до того места, откуда он в первый раз забросил свой крюк. Он проделал такую же операцию, подав знак сопровождавшим его ветеранам. Они проникли в молчаливые сады дворца, которые больше не обходила дозором стража.

Подойдя к мавзолею Менезия, он вспомнил о Манчинии, теперь такой холодной и застывшей, как камень, потом он повел свой отряд к рыбным садкам. Там больше не было живности, слышался лишь шум воды, переливающейся из одного бассейна в другой. Вся рыба была продана или выловлена и подана на стол префекта ночных стражей и чиновников, осуществлявших секвестр имения. Он поискал глазами мурен, вспомнив о несчастном Ихтиосе, но не нашел и пожалел об этом, так как они бы очень пригодились для Лацертия.

Он оставил людей в тени кипарисов, около садков, и в одиночку пошел к двоим стоявшим на посту часовым, которых отвлек разговором Котий, как только Сулла начал операцию.

Они были поражены внезапным появлением своего бывшего господина и хозяина. Галл спросил у них, хотят ли они снова послужить ему в деле, которое он задумал. В это время ветераны, встав за его спиной, преградили дорогу. Те ответили, что им безразлично, что о них думают, что чиновники секвестра — негодяи, относятся к ним с презрением и что они обратились с прошением отправить их в легион, но разрешения на это не получили.

Тогда Сулла велел им быть наготове и, немедленно открыв ворота или дверь, пропустить повозки и его людей, которые вот-вот появятся. И действительно, через амбразуры в стене, позволявшие наблюдать за площадью, они увидели нескольких прогуливающихся людей, которые направлялись к дворцу и, казалось, никак не были связаны друг с другом. Стражники открыли маленькую дверь, и неожиданно посетители стали входить по одному или по двое. Они насчитали около тридцати вошедших. Последние шли рядом с повозкой, запряженной одной лошадью, для нее стражники отперли ворота. Как только ворота за ней закрылись, те, кто еще недавно мирно прогуливался по площади, разобрали из такой безобидной на вид повозки мечи, щиты и каски...

Сулла считал людей по мере того, как они входили и скрывались за кипарисовой изгородью, а потом с небольшой вооруженной группой вошел в казармы, где находились оставшиеся восемь охранников.

Охранники жили в комнатах по трое. Некоторые из них спали, другие, сидя на табуретах, бросали кости на одну из кроватей. Они удивились так, как будто перед ними появился призрак. В последней комнате Сулла узнал в спящем Сирия.

Он потряс его за плечо.

— Сирии! — бросил он. — Проснись!

Тот сначала сел на кровати, а затем быстро вскочил.

— Господин! — закричал он.

— Не «господин»! Сулла!

— Сулла! Ты вернулся!

— Не хочешь ли мне помочь или останешься здесь под арестом с остальными, чтобы вас не смогли обвинить в том, что вы были моими сообщниками?

— Твоими сообщниками? Но я хочу служить тебе, как прежде, что бы ни случилось!

— Я не сомневался в тебе. Иди за мной в конюшню и захвати туда две зажженные масляные лампы. Есть ли там еще солома и овес для лошадей?

— Еще бы! Этого всего полно, ведь лошадей почти не осталось. Какая же тоска в этом дворце с тех пор, как тебя здесь не стало, Сулла!

— Вот как! Так я как раз и пришел для того, чтобы внести некоторое оживление. Ты поможешь мне поджечь его.

— Поджечь! — воскликнул тот.

— Разве это не принадлежит мне?

— Да, конечно! Это твое...

— А если это мой дом, то я имею право делать с ним все, что захочу, так?

В то время как Котий и большая часть его людей, не производя шума, окружали сам дворец, чтобы никто из чиновников не смог выбраться и позвать на помощь, Сулла пошел с Сирием в конюшни. Они вывели оттуда нескольких оставшихся лошадей, и Сирии, привязав их у псарни, вернулся помогать Сулле, который наваливал солому и сено на стоявшие в сараях тележки и повозки. Они подожгли их двумя масляными лампами.

Вскоре в ночное небо поднялись высокие языки пламени. Увидев этот условный знак, двое из людей Котия, уже сидевшие на лошадях, поскакали по заставленным телегами ночным улицам к префектуре ночных стражей, чтобы сообщить о случившемся и попросить как можно больше людей на борьбу с огнем, охватившим дворец Менезия.

* * *

Услышав дробь копыт лошадей, шум несущихся повозок ночных стражей и звук колокола, в который стали бить пожарные, пересекая площадь и подъезжая к дворцу, охрана сразу открыла две створки больших ворот: повозки, груженные людьми и необходимыми приспособлениями, поехали по широкой кипарисовой аллее к горящим постройкам. Под зловещий треск, сопровождавший любой пожар, пожарники соскочили с телег и начали разворачивать свои шланги, спрашивая, где находятся обязательные для такого поместья бассейны. Другие люди побежали к полыхающим зданиям с топорами в руках. Так как больше никого не ждали, то охранники, следуя распоряжению Котия, закрыли ворота. Любопытные уже собирались на площади, зная, что в таких случаях прохожих и соседей просят помочь, и надеясь хотя бы таким образом проникнуть в великолепный дом, в стенах которого проходила любовь возницы Металлы и убитого при невыясненных обстоятельствах патриция Менезия. Но они обнаружили лишь запертые двери.

Тем временем появились люди Котия, до сих пор прятавшиеся за кипарисами и не тронутыми огнем постройками, которые бросились на безоружных пожарников и, угрожая мечами, окружили их, заткнули кляпами рты, связали и, оттащив в подвалы подсобных помещений, заперли. Предварительно их заставили раздеться, а их форму надели Сулла, Барбидий и большинство легионеров, действиями которых они руководили. Другие люди из отряда, для которых форм не хватило, выгрузив всю технику из повозок, спрятались в них, под чехлами. Затем Сулла приказал тем, кто оставался сторожить поместье и чиновников, используя помпы и стараясь не повредить главное здание, погасить пожар и не дать огню превратить в пепел конюшни и сараи.

Большие ворота снова открылись, на площадь стремительно вынеслись несколько повозок и под колокола помчались к префектуре ночных стражей.

* * *

Головная повозка, в которой находились Сулла и Барбидий, въехала через ворота на хозяйственный двор префектуры, за ней последовали и все остальные. Лошади как вкопанные встали посреди двора, подставные стражи-пожарные ловко соскочили с повозок и побежали за Барбидием, хорошо знавшим двор и помещения. Они пробирались в ту часть префектуры, где располагались казармы, контора, жилище префекта и главный сторожевой пост. Этот пост за несколько секунд был занят людьми, переодетыми в форму и напавшими на караул с тыла. В это же время сидевшие в засаде легионеры под командованием Калена Корбулона и Клувия Стефана атаковали помещение с улицы. Десять или двенадцать стражников, стоявших в карауле и ошеломленных внезапным нападением, успели сделать лишь несколько неверных ударов. Как и их соратников во дворце Менезия, их раздели и скрутили.

В это время Сулла, отдав половину людей Калену Корбулону, спешил к входу в покои префекта. А Барбидий вместе с Каленом и его людьми бежали по лестнице в зал для докладов, где должен был находиться дежурный офицер, начальник ночной стражи. На офицера они наткнулись в коридоре, тот, услышав шум, вышел из кабинета с мечом в руке, чтобы разобраться, что происходит во дворе.

Барбидий, который его знал, воскликнул:

— Ave, Лорей! Не вздумай воспользоваться своим мечом, ты можешь по оплошности ранить кого-нибудь из нас, а так как у тебя никого нет здесь в подчинении, то это может иметь самые плохие последствия.

В обоих концах коридора стояли вооруженные стражи, но людей Лорея здесь не было.

— Мы пришли попросить у тебя список дежурств на сегодняшнюю ночь, чтобы знать, в какие места города Кассий Лонгин отправил свои отряды. Если ты будешь любезен дать дополнительные разъяснения, то мы оставим тебе твою форму и сохраним твое достоинство, в противном случае мы разденем тебя догола и запрем в подвале. А верно, что в подвалах под казармами по-прежнему полно воды и шныряют многочисленные крысы?

Барбидий подошел к своему бывшему командиру и протянул руку, чтобы принять от него меч, который офицер отдал без сопротивления. Они вошли в кабинет, и Корбулон сел, чтобы ознакомиться с планом города. Кассий Лонгин собственноручно отметил, где и в каком количестве он поставил своих людей. Это был план, который он составил для того, чтобы иметь возможность контролировать ситуацию в тот момент, когда по городу разнесется весть об удачном завершении заговора. Как и предполагали Сулла и его помощники, основной состав префектуры находился вне ее стен, что было на руку отважному галлу.

В то время когда Барбидий допрашивал дежурного офицера, Сулла и Кален подошли к покоям префекта, все выходы из которых уже были взяты под охрану.

Окруженный персами с луками в руках, Сулла под испуганными взглядами рабов пересек вестибул, потом атрий и оказался перед Кассием Лонгином. Обеспокоенный непонятным шумом, который, несмотря на все предосторожности нападавших, донесся до него, он вышел из триклиния, где проходил ужин кануна сражения. Среди гостей находились друзья Кассия Лонгина, посвященные в заговор. Они на рассвете должны были убедить сенаторов и высокопоставленных чиновников, не симпатизировавших Домициану, отправиться во дворец для оказания почестей новому императору, чтобы обезопасить себя и своих детей.

Сулла, улыбаясь, остановился перед префектом:

— Ave, Кассий! Я опечален, что вынужден прервать твою вечернюю трапезу и беседу, которую ты ведешь с друзьями. Вы конечно же справляете поминки по Титу Цезарю. Но я пришел за своей табличкой — той самой, что мне прислал Менезий, прося приехать к нему в Рим, и которую ты не захотел мне отдать под тем предлогом, что она представляет собой вещественное доказательство. В этом я с тобой согласен! Это действительно будет вещественным доказательством в том процессе, на котором выяснится твоя роль в отравлении моего друга. Поторопись, прошу тебя, поищи ее в своих архивах, так как нам еще многое надо успеть сделать до полуночи, как ты, наверное, догадываешься...

С открытым ртом и отвисшей нижней губой, Кассий Лонгин все еще не мог поверить, что Сулла находится в атрии префектуры, и был не в силах выдавить из себя ни звука. Потом его ярость вырвалась наружу.

— Твоя табличка! — закричал он пронзительным голосом, выходя из себя. — Я не знаю, о какой табличке ты говоришь! Ты будешь распят на кресте за нападение на префектуру ночных стражей, ты и твои бандиты!

На этот раз Сулла решил, что любезностей было достаточно, и два раза изо всей силы ударил человека с отвисшей нижней губой по щеке. Кассий Лонгин зашатался под этими ударами, и у него от боли и гнева выступили слезы.

— Не угрожай мне, Кассий, потому что я сам могу распять тебя на кресте во дворе твоей казармы, не дожидаясь окончания ночных событий, и ты знаешь, что у меня достаточно причин для того, чтобы это совершить. — Он посмотрел на Тоджа, и тот поднял свой лук с уже вставленной стрелой. — Прикажи одному из твоих секретарей немедленно принести эту табличку. Твои стражи закрыты в подвалах, и никто не придет им на помощь. Ты здесь один с этими благородными патрициями, которые завтра утром должны будут объяснить тем, кто их будет допрашивать во имя Цезаря, что они делали у тебя накануне заговора.

Те, на кого намекал галл, вышли из триклиния.

— Кто ты? — спросил один из них, побледнев.

— Не было ли тебя в цирке, когда один галл справился с тиграми? Если да, то ты должен меня узнать.

Кассий Лонгин поискал рукой под тогой и вынул маленький медный ключик.

— Не нужно звать секретаря, — обреченно сказал он. — Твоя табличка в сейфе, он стоит на видном месте в моей спальне. Проводи Суллу, — приказал он одному из своих рабов, стоявшему поодаль.

— Благодарю тебя, — сказал Сулла, взяв ключик в руку. — Ты будешь мне нужен этой ночью, и если уважишь мои просьбы и поможешь сорвать ваш заговор, то предстанешь перед императорским судом. Если нет, то я прикажу распять тебя на кресте в твоем дворе еще до наступления темноты. Даже если нам ничего не удастся, будь уверен, что я расправлюсь с тобой.

— Ты еще не выиграл партии, Сулла, — бросил Кассий Лонгин, который в присутствии остальных пытался храбриться. — Стражи есть и в императорском дворце, а еще существуют преторианцы!

— Я знаю, — сказал галл. — Мы представляем это расстояние по плану Города. Оно такое же, как от твоей префектуры до Тарпейской скалы.

В зале для докладов Кален Корбулон показал на плане Города одну точку.

— Вот дом Домитиллы, — сказал он, — сестры Цезаря. Здесь поставлены двадцать человек. Они, видимо, должны помешать ей отправиться этой ночью в императорский дворец...

Домитилла! Сулла вспомнил, как Манчиния говорила ему, что она была той, кому Тит доверял самое сокровенное, кроме того, она выступала его сообщницей в любовных делах. Она могла быть настроена только против готовящегося братоубийства. Ее, несомненно, собираются задержать, используя стражей, а когда все будет окончено, Домициан представит ей ложный отчет. Спор хорошо это знал, когда сказал Сулле, что те, кто убьют Тита, могут стать и первыми, после Цезаря, жертвами заговора. Существование сестры делало эти последующие убийства необходимыми, чтобы замести следы убийцы... Сулла ясно представил себе, как Домициан, выбегая от своего умирающего брата, зовет находящихся поблизости преторианцев, указывает им на виновных, которые тут же падают, пронзенные мечами... Стены императорского дворца видели и не такое.

Клувий Стефан, посланный к Домитилле, вернувшись, объявил, что ее не было дома, что она уехала к богатейшему Терпнию на вечер в честь двадцатилетия его дочери. Она отправилась туда, как объяснил Клувий, с пятью охранниками из числа постоянно прикрепленных к ней преторианцев, но за ее носилками следовали двадцать стражей. Клувий узнал это от шестого преторианца, оставшегося дома. Он не скрыл от него, что он и его товарищи были возмущены этим вмешательством Кассия Лонгина в их дела. Причина, как объяснил им начальник отряда, заключалась в том, что «существовало опасение, что в эти дни что-то замышляется против членов императорской семьи».

— А он хорошо осведомлен, — пошутил Сулла. — Приведите того человека, который сидел в этом кабинете до нас, — приказал он.

К нему тут же привели Лорея.

— Лорей — это твое имя? — спросил галл.

— Да, — ответил он. — А твое?

— Это ты спросишь у Кассия Лонгина, когда вы окажетесь вместе в одной клетке приговоренных к казни с хищниками, в подвалах амфитеатра. Тебе известно, что сегодня ночью ты участвуешь в цареубийстве, или Кассий использует тебя как глупца?

— Цареубийство! — воскликнул Лорей. — Ты говоришь вздор. Мы просто хотим заменить императора, слабость которого подвергает империю опасности, тем властелином, который лучше подготовлен к управлению страной! Этой же самой ночью Тит должен быть отвезен на Капри. Он согласится уступить трон своему брату. Он скорее поэт и литератор, чем цезарь! Каждый это знает.

— Тогда ты глупец, — сказал галл. — Я хотел знать, с кем имею дело. И что ты должен получить за это должностное преступление?

— Почему я должен тебе отвечать?

— Чтобы обеспечить себе жизнь. Все, что ты скажешь или сделаешь сейчас, будет засчитываться в твою пользу на процессе, который займется вашими преступлениями. Так что в твоих интересах удовлетворить мое любопытство.

— Я должен получить пост Кассия.

— Префекта ночных стражей, в твои годы? Это действительно заманчиво. А Кассий?

— Он будет управлять Египетской провинцией.

— Он бы собрал огромное состояние. Однако я позвал тебя для того, чтобы ты помог мне разобраться в механизме заговора. У нас остается мало времени. Ты или будешь говорить, или умрешь. Если этой ночью нужно будет передать приказ одному из отрядов, посланных в город, то в какой форме должен отдаваться этот приказ? Если не дашь ответа или он нас не устроит, то умрешь раньше двенадцатого часа. Говори правду, она будет занесена в положительную характеристику твоего личного дела.

— Вижу, что у меня нет выбора, — шутливо попытался ответить тот.

— Конечно же нет. Ты можешь умереть, как это делали в прежние времена римляне. Нам об этом рассказывали в той школе, где я учился, в Лугдунуме.

— Ты меня убедил, не старайся больше. Ты этим еще больше унижаешь меня.

— Я сожалею, — ответил Сулла. — Но убийство царственной особы сопровождается неудобствами. Итак?

— Каждый приказ должен быть написан на табличке рукой Кассия и иметь его личную печать.

Галл посмотрел ему прямо в глаза:

— Ты ничего не забыл? В подобных случаях обычно используется опознавательный сигнал или пароль. Может быть, волнения ослабили твою память...

— В тексте приказа действительно должны присутствовать два слова — «без промедления».

— Я уверен, что ты сказал бы это мне сам, даже если бы я и не настаивал. Я благодарю тебя. Возвращайся в карцер и молись всем богам, чтобы нам все удалось и ты после полуночи остался бы в живых, как и префект Египетской провинции. Кален! Прикажи поставить во дворе, под окнами парадной столовой Кассия Лонгина, крест. Выполняй быстро! Мы можем все потерять буквально за несколько минут.

Кален вышел, а Сулла направился в покои префекта, которого охранял Тодж.

Он снова прошел через атрий и подошел к рухнувшему на скамейку хозяину дома, которым овладел ужас поражения.

— Кассий, — сказал галл. — Пожалуйста, проводи меня в столовую.

Гости все еще находились там, проклиная себя за то, что совершили ошибку и позволили увлечь себя льстивыми уговорами Лацертия и префекта.

— Посмотри, что делается во дворе, — сказал он, показывая Кассию на одно из окон.

Из окна префект увидел, как два человека, одетые в форму его стражей, вынесли два больших бревна. Потом к ним подошел третий с киркой в руке и начал разбивать мостовое покрытие, чтобы вырыть яму.

— Я подумал, — продолжал Сулла. — Твои преступления так значительны, как на мой взгляд, так и на взгляд Менезия, что я решил казнить тебя, что бы ни случилось. Здесь ставится крест, который еще совсем недавно ты хотел поставить для меня. Тем не менее, как истинный офицер, я испытываю угрызения совести: моя месть не должна предшествовать выполнению долга, а долг состоит в том, чтобы сорвать ваш заговор. Поэтому хотя мне это и непросто, но я оставлю тебе один шанс. Ты под мою диктовку напишешь приказы нескольким отрядам, которые ты отправил в город, о выступлении, и, таким образом, ты переживешь и двенадцатый час, и этот крест. Не забывай о двух словах пароля... А то такая забывчивость может бросить тень на наши последующие отношения. Пойдем в твой кабинет, где, совершенно очевидно, хранятся твои печати.

* * *

Носилки Суллы остановились перед домом богатого Терпния, вход в который, освещенный смоляными факелами и светильниками на жире, говорил о том, что сегодня вечером в доме проходил прием. Разнообразные повозки и носилки стояли в саду и на самой улице, куда доносился говор и смех приглашенных. Рабы-носильщики и возницы, которым раздали еду и питье, сидели на земле около стены, окружавшей сад, в глубине которого можно было различить перистиль, тоги и платья прогуливающихся гостей.

Клувий вошел в празднично украшенный дом. Спустя десять минут он вернулся, сказав Сулле, что, как только Домитилла услышала произнесенное вполголоса имя Суллы, она легко согласилась повидаться с ним на скамейке в отдаленной части сада.

Галл вышел из носилок и последовал за Клувием в сад. Вскоре он уже подходил к мраморной скамейке, на которой сидела сестра Цезаря.

— Ну вот, — пошутила она, — я догадывалась, что однажды ты появишься, но я не ожидала увидеть тебя так скоро. Где ты был?

— На серном руднике у подножия Везувия. Но так как он все разрушил...

— Так тебя отправили туда, в Помпеи?

— Да. Случай правильно распорядился. Именно на этом руднике мне и нужно было находиться.

— Ты говоришь, скорее случай, чем боги? Ты так неблагодарен, хотя они позволили тебе выйти живым из сполетария? Я не думаю, что они когда-либо и кому-нибудь еще позволили такое...

— Это не неблагодарность, а скромность. Ведь я не знаю, будут ли они еще на моей стороне после полуночи.

Она не поняла, что галл хотел этим сказать, но спросила:

— Что тебе нужно от меня? Чтобы я попросила за тебя у Цезаря? А знаешь ли ты, что если я снова заговорю о тебе, то он меня спросит, что ты сделал с Манчинией накануне того дня, когда он должен был увезти ее в Остию...

— Я захоронил ее в том склепе, что приготовил для моего друга Менезия, тело которого мне так и не возвратили.

— Что ты говоришь! Как ты осмеливаешься признаваться в том, что ты...

— По приказу Лацертия его люди пронзили Манчинию кинжалом, потому что у нее было письменное свидетельство о бесчестьях, творимых их главарем. Но мои люди привезли ее тело — и это свидетельское показание — после того, как расправились с убийцей.

— А почему ты тогда же об этом не рассказал?

— Чтобы не быть обвиненным в еще одном преступлении.

Она покачала головой:

— Твой случай очень трудный... Дай мне несколько дней на размышления. Должен представиться удачный момент, чтобы я смогла поговорить с Цезарем. Он мой брат, но он правит...

— У тебя нет этих нескольких дней. Только один час, не больше.

Ее отяжелевшее, но полное нежности лицо помрачнело.

— Ты не можешь диктовать свои условия! — ответила она, уже начиная догадываться о чем-то. — Почему только час? Тебя разыскивают и ты боишься, что будешь схвачен?

— Вовсе нет. Я должен был быть погребен в Помпеях, как все те, кто жил у подножия вулкана. Никто не разыскивает даже мою тень. Но я сказал — час, так как через час Тит Цезарь, твой брат, должен погибнуть от кинжалов тех, что собрались в его дворцовых покоях и ждут условленного времени.

Сначала ее лицо даже не изменилось, так как она не поняла, что за ужасную новость сообщает Сулла, а потом она воскликнула:

— Что ты сказал?

— Ничего, кроме того, что мне открыли два человека, участвовавшие в заговоре, которых мы захватили в Помпеях и содержим в заключении на судне, доставившем меня в Остию. Вот почему я здесь: чтобы ты провела меня во дворец. У меня в распоряжении сто человек и один час, чтобы предотвратить преступление.

— Вот так! — сказала она. — Кассий Лонгин прислал мне табличку в полдень, предупреждая, что посылает ко мне двадцать стражей для моей защиты, так как получил сведения о том, что в ближайшее время с членами императорской семьи может что-то произойти...

— И даже с твоим младшим братом? — презрительно спросил галл.

На этот раз она посмотрела на Суллу с опаской, и бывший офицер-легионер понял, что она уже подозревала Кассия Лонгина, что она знала о его связи с Лацертием и что Лацертий...

— Галл, ты заходишь слишком далеко, — серьезным и несвойственным ей голосом, в котором слышалась нота иронии, заметила она.

— Нет, — ответил он. — Я выбрал самую короткую дорогу, потому что у нас остается мало времени.

Они оба замолчали, стали слышны крики и смех людей, приглашенных на праздник, знаменовавший собой двадцатилетие богатой патрицианской девственницы, которая еще не знала, как жесток Рим.

— Я не могу поверить в подобное, — наконец произнесла она, отрицательно качая головой. — Те, кто рассказали об этом, хотели тебя обмануть...

Но Сулла чувствовал, что она сама не верит в те слова, что произносит, и понял, что нет необходимости продолжать разговор.

— Сядь сюда, рядом со мной, — сказала она голосом, полным грусти.

Он повиновался и увидел слезы в ее глазах. Циничная римлянка была всего лишь сестрой, оплакивающей судьбу двоих своих братьев.

— Только не это! Нет, не кинжалом! Не надо крови! Он не сделает такого...

Она взяла его за руку, не переставая при этом плакать, так как хорошо знала, что брат это сделает.

 

Глава 46

Ночь обманных табличек

Домитилла вышла из жилища Терпния под руку с Суллой. Она направилась к своим носилкам, к которым сразу подскочил кучер. К ней подошел человек, командовавший отрядом стражей.

— Гракх, — сказала она ему таким тоном, что дальнейшее можно было принять за шутку, — представляю тебе моего жениха, Луция...

Гракх улыбнулся и поклонился. Домитилла была известна своими свободными нравами и тем, что она никогда не возвращалась домой одна. В этом городе не принято было удивляться подобному.

— Мы возвращаемся домой, — добавила она, чтобы ее услышали охрана и кучер.

Гракх при этих словах почувствовал огромное облегчение. Он боялся, что ей взбредет в голову поехать в императорский дворец, где она иногда проводила ночь в специально отведенном для нее павильоне, а именно этому он и должен был помешать во что бы то ни стало, исполняя приказ, отданный ему самим Кассием. Она не должна была оказаться во дворце раньше завтрашнего утра. До сих пор все шло хорошо, но если бы пришлось прибегнуть к силе, то разыгралась бы мучительная сцена. Все-таки она была сестрой Цезаря, а он, Гракх, был никто, один среди многих, обязанных подчиняться Кассию Лонгину.

Он не знал, почему был обязан выполнить это приказание, но знал, что получит вознаграждение в пятьдесят тысяч сестерциев, если выполнит это деликатное поручение, или будет отправлен в легион, действующий на берегах Понта Эвксинского в случае провала. Этот легион сражался с дикими скифскими племенами, которые не признавали никаких законов войны и воевали на маленьких лохматых лошадках, к хвостам которых привязывали пленников и волочили их по земле до тех пор, пока те не превращались в кровавое месиво. Кассий Лонгин знал все эти подробности и, воспользовавшись случаем, сообщил о них Гракху.

Сулла устроился в носилках Домитиллы, где растянулся рядом с ней. Ночной кортеж тронулся с места. В носилках галла находился Клувий. Стражи ехали впереди, чтобы расчищать дорогу. Носилки прижимались к стене, когда им навстречу попадались крупные повозки. Сулла в нетерпении пытался определить летящее время.

Наконец приехали к жилищу Домитиллы, которое было окружено садом и одиноко стояло в глубине улочки. И те и другие носилки, сопровождаемые Гракхом, проехали в открытые ворота. Он, к своему огромному удивлению, увидел направляющегося к нему начальника десятка, одетого в такую же форму, что и он, и протягивающего ему табличку.

— Ave, Гракх! Кассий отправил меня к тебе с этим посланием.

Сулла вышел из носилок и подал руку своей спутнице, чтобы помочь ей; он знал, что ставка этих минут была велика. Если тот приказ, что Кассий написал под угрозами, не соответствует установленному образцу, и если Лорей обманул его...

Гракх сломал печать и развязал ленточку, потом прочитал:

«Без промедления возвращайся в префектуру для получения нового задания и передай все инструкции Пассению, который прибыл со своими двумя десятками. Выполняй быстро!»

* * *

Гракх посмотрел на Пассения, которого видел впервые. У него возникло недоброе предчувствие. Во дворе появились люди, которые должны были заменить его подчиненных; они держались позади, как будто не хотели выходить на свет факелов, зажженных рабами, как только те увидели подъезжающие носилки. Домитилла держала под руку Суллу, а Клувий опирался на носилки, в которых приехал сам, там же были спрятаны мечи — его и Суллы.

Гракх недоверчиво рассматривал табличку. Казалось, что она отвечает всем необходимым требованиям, но страж помнил, что всякая допущенная им ошибка может привести его на берега Понта Эвксинского. Он сделал знак одному из рабов, державшему факел, подойти, чтобы перечитать и получше рассмотреть послание. Клувий решил, что ждать больше нельзя. Он быстро вынул два меча из носилок, бросил один Сулле и, ринувшись к Гракху, изо всех сил плашмя ударил его своим оружием. Это был сигнал к началу схватки. Подставные стражи, находившиеся внутри ограждения, бросились на настоящих. Остававшиеся еще на улочке побежали на помощь товарищам, но, обернувшись на неожиданно раздавшийся топот, увидели дюжину нападающих на них людей, одетых в непривычную форму и вооруженных короткими мечами и пращами, которые они уже начали раскручивать.

Домитилла стояла удивленная и наблюдала за сценой, которая, хотя и длилась всего несколько мгновений, дала ей представление о том, какими методами пользуется Сулла, когда ему нужно найти выход из трудного положения. Потом ворота двора закрылись. Лежало семь или восемь окровавленных раненых стражей, а шесть преторианцев были этим очень довольны. Стражи уничтожают сами себя! Но потом они удивились, когда услышали, как гость сестры Цезаря приказал, чтобы побежденных стражей раздели, и увидели, как люди, прибежавшие с улицы, надевали их форму. Поняв наконец, что находятся в центре неизвестного события, они обернулись к той, кто должна была их защитить. Она уже и сама направилась к ним.

— Этой ночью, — сказала она, — некоторые ваши товарищи, находящиеся во дворце, решили присоединиться к заговору против моего брата Тита Цезаря. Вы хотите остаться здесь, под охраной, закрытыми в подвале, или пойдете со мной и всеми, кто хочет помешать этому преступлению? Вы знаете дворец и других преторианцев и можете сыграть важную роль, которую я щедро оплачу золотом... Тогда вы должны подчиняться офицеру Сулле, стоящему рядом со мной.

Все посмотрели на знаменитого галла, ускользнувшего от тигров и вдруг появившегося в качестве любовника сестры Тита Цезаря.

— Если вместе с ним пойдешь и ты, то мы последуем за тобой. Разве мы не получили приказ помогать тебе в любых ситуациях? Сейчас мы должны выполнить этот приказ!

Вдруг охрана открыла ворота, и вошел Котий. За ним несли носилки, которые окружали легионеры, переодетые стражами. Ворота снова закрыли, а носилки поставили перед крыльцом дома. Котий приказал вынуть из них человека с кляпом во рту, со связанными руками и ногами. Два ветерана внесли его в вестибул, куда тут же вошли Сулла и Домитилла.

— Лацертий! — удивилась сестра Цезаря.

— Можно вынуть кляп у него изо рта, — сказал Сулла.

Лацертий получил от Домициана приказание оставаться в городском доме и быть на связи с Кассием Лонгином, находящимся в префектуре в полной боевой готовности, чтобы завтра утром призвать плебс к повиновению новому императору, тот самый плебс, от имени которого он был избран трибуном без всякой борьбы через три недели после устранения Лепида.

Лацертий с помощью брата Цезаря собрал около ста тысяч сестерциев. Этого было достаточно, чтобы раздать по двести сестерциев каждому из четырехсот тысяч римлян, которых содержала и кормила Аннона; это был дар будущего счастливого преемника Тита и одновременно бальзам, предназначенный смягчить боль, которую причинит кончина такого популярного владыки. Кроме того, ко всем городским складам были подвезены тонны зерна и миллионы кувшинов с маслом, которые будут розданы сверх положенных норм всем, состоящим на довольствии.

Лацертий был необычайно счастлив оттого, что избежал участи держать в руках один из шести кинжалов, к тому же он понял, что его должность трибуна поможет заговорщикам спрятаться, если заговор сорвется. Но Котий, возглавлявший подставных стражей, овладел его домом и захватил его самого.

Сулла стоял напротив того, кто убил Менезия.

— Ты понимаешь, что у меня нет к тебе жалости, я не проявлю никакой пощады, когда буду наказывать тебя за преступления. Однако я хочу использовать тебя так же, как твоего друга Кассия. Этой ночью ты будешь распят на кресте, если нам ничего не удастся, или передан в руки правосудия Тита Цезаря, не получив никаких телесных повреждений, если, пока не поздно, расскажешь нам все, что может помочь удаче нашей операции. Таким образом, как это ни парадоксально, мы обретем в твоем лице союзника.

Лацертий пристально смотрел на того, кто находился за спиной Суллы. Галл обернулся. Кален Корбулон, возвращаясь из префектуры ночных стражей, только что вошел, услышав последние сказанные слова.

— Скоро я заставлю его говорить, — сказал он галлу. — Я уверен, что это он осуществил убийство моего отца по приказу того, кто нам известен. Так что нет средств, которых я не применю, чтобы он рассказал все. Ведь правда, Лацертий?

* * *

Легат Стабилий Капразий Феликс (таково было его полное имя) снова бросил взгляд на клепсидру, установленную над его столом на консоли, поддерживаемой кариатидой — воительницей в каске. Вода в ней должна была течь еще не меньше часа, прежде чем устройство покажет полночь, тот срок, когда шесть человек, спрятав под тогами кинжалы, выйдут из комнаты, расположенной в глубине дворца Домициана, и направятся к покоям Тита Цезаря.

Они войдут в императорскую прихожую, где несут ночную стражу два десятка вооруженных преторианцев — личная гвардия Цезаря. Эти преторианцы не помешают им пройти, несмотря на довольно поздний час, так как они вышколены Стабилием, младшим командиром преторианской гвардии, предупредившим их, чтобы они ничему не удивлялись. Как только шесть патрициев войдут в вестибул покоев, то обнаружат там рабов из администрации императорского дома, значительных людей, несмотря на их зависимое положение, которые держат в руках государственную власть, потому что суверен полностью доверяет им. Тот из шестерки, кто руководит проведением операции, Аррий Ститтий, известный лишь как приятель Домициана — необычайный ловкач, объяснит, что им необходимо срочно передать Цезарю докладную записку по поводу дел в Германии, составленную Калвентием Квиетом, одним из заговорщиков, действительно вернувшимся в интересах дела из этой страны, чтобы заставить окружающих поверить в реальность происходящего. Записка содержала важные сведения о том, что затевалось на границе этой страны, жители которой, германцы, думали только о продвижении на запад, нарушая одно за другим перемирия и договоры, подписанные с командирами стоявших там легионов. Калвентий мчался двадцать дней, загнав не одну лошадь императорской почты, стремясь как можно скорее добраться до Рима, чтобы Цезарь смог отдать соответствующие распоряжения тамошним консулам.

Доводы убедят секретарей, после того как они выяснят подробности дела, и тогда шесть человек будут допущены в кабинет Цезаря, его маленькую личную комнату, примыкавшую к просторной спальне. Цезарь закрылся у себя в кабинете после обеда, чтобы наконец закончить длинную лирическую поэму, посвященную постоянству любовных чувств. Тит никогда не забывал о кострах, разжигаемых им для принцессы Береники, которую продолжал тайно любить, несмотря на то что они расстались два года назад. Хотя имя изгнанной супруги Британника не упоминалось в этих элегических стихах, но многие понимали, что навеяны они были ею.

Тит, властитель, понимавший, какие тяжелые обязанности были на него возложены, целыми днями занимался делами империи, но он любил говорить, что те минуты, которые он посвящал написанию максим или сочинению поэм, — и, по общему мнению, он достиг в этом совершенства, — давали ему силы исполнять его долг. Сочинительству он отдавал один вечер в неделю. Этот вечер как нельзя лучше подходил для рокового замысла заговорщиков и позволял объявить и Городу и вселенной, что должен быть положен конец царствованию государя, который предпочитает занятия литературой общественным делам. Плебс, напоенный маслом и заваленный зерном и сестерциями, которому, в сущности, было все равно, какой брат будет править, станет мечтать лишь о будущих цирковых игрищах, да в штабах легионов будет наблюдаться большое оживление, так как везде надо будет ставить командиров, верных новому суверену. И империя останется империей.

Что же до самого Стабилия, то его обещали сделать командиром преторианской гвардии, где он уже полгода служил младшим командиром. Не было лучшей должности в высших армейских сферах, так как служба проходила в Риме, в окружении Цезаря, а помощь, которую он может оказать сегодня ночью, станет неоценимой и навсегда сохранится в памяти властителя. Стабилий действительно держал в руках ключи от операции. Благодаря интригам Лацертия и Домициана, он попал в преторианскую гвардию и получил звание легата; он был обязан им всем, но успех сегодняшней ночи зависел от него, от той смелости, с какой он поставит на кон свою карьеру и жизнь, рискнет всем ради двенадцатого часа ночи, когда должна пролиться августейшая кровь. Исход партии будет зависеть от того, чью сторону выберет гвардия. Зная или догадываясь, что это дело рук Домициана, офицеры и солдаты либо подвергнут его самого задуманной для Тита казни, либо будут повиноваться ему, Стабилию, и, не теряя ни минуты, провозгласят брата Цезаря главой империи.

Главный командир преторианцев Лукреций Фронто конечно же был человеком Тита, которого тот выбрал сам, когда пришел к власти. Заговор мог удаться только в том случае, если Лукреция не окажется на месте или он будет каким-нибудь образом обезврежен. Он знал, насколько тщеславен был младший брат Цезаря, и никто не заставил бы его поверить в то, что шесть патрициев-цареубийц действовали не по его приказу.

Забота о том, как нейтрализовать Лукреция Фронто, вызвала бурные споры между Стабилием, Лацертием и самим Домицианом, которые тайно собирались в покоях последнего. Лацертий настаивал на том, что в самом начале проведения операции он должен быть убит, без свидетелей или с самым наименьшим количеством таковых. Если мы хотим, чтобы события развивались бесповоротно, подчеркивал Лацертий, то нужно, чтобы гвардейцы знали, что их начальник погиб и что они последуют за ним, если промедлят, выбирая; в какой лагерь податься.

Но Стабилий не сдавался. Он доказывал, что если его начальника неожиданно захватить и заключить в одном из тайников дворца, то он никак не помешает операции, как если бы он был мертвым. Стабилий на самом деле не хотел пачкать руки в крови человека, который не был ему неприятен и никогда не делал зла. Он говорил, что исчезновение командира преторианцев можно будет объяснить его отъездом в деревню с разрешения Цезаря. Вероятность того, что Цезарь вечером вызовет его к себе, была незначительна, да Стабилий и сам мог появиться в императорских покоях и объявить, что Лукреций ушел в город и вернется в полночь.

Лацертий в конце концов отказался от своего плана, да и Домициан признал, что плохо проведенное убийство за шесть или семь часов до назначенного часа может все сорвать, и теперь Стабилий поздравлял себя с тем, что все пройдет хорошо. Четверо человек вошли в покои начальника преторианской гвардии, после того как Стабилий убедился, что тот находится у себя в термах и принимает паровую ванну, обнаженный и конечно же безоружный, один со своим черным массажистом. В это время в Риме была мода на черных массажистов, многие из них были евнухами: Стабилий не скрывал от своих друзей, что у его массажиста были необычайные способности к фелляции. Четверым было нетрудно схватить одного и заставить его молчать, но им пришлось убить африканца, который ужасно кричал и не слушал никаких увещеваний. Шуметь во дворце было опасно, и у командира преторианцев уже не оставалось никаких шансов избежать своей судьбы. Его привели туда, где на ручных тележках стояли баки, в которых к прачечным перевозилось грязное белье. В этих баках и тележках с полудня сидели участвующие в заговоре охранники. Лукреция с кляпом во рту заставили влезть в одну из пустых цистерн, которую закрыли и заставили тележками. Прачечные начинали работать только на рассвете, после двенадцатого часа.

Перед рассветом Стабилий сам освободит своего командира — уже не занимающего свой прежний пост — и объяснит, что спас ему жизнь.

Лукреций сможет уехать подальше от Рима и командовать войсками в какой-нибудь глухой провинции, а Стабилий напутствует его советом сделать все возможное, чтобы новый император забыл о нем.

Во дворце было тихо, клепсидра роняла каплю за каплей, и Стабилий подумал, что ничто не нарушит этой мирной картины, кроме грозы, которая должна разразиться в тот момент, когда вода в устройстве подсчета времени достигнет полуночной отметки; этот водяной механизм несколько лет назад окончательно вытеснил из Рима солнечные часы, большое неудобство которых состояло в том, что они не действовали ночью. Это неудобство, улыбнулся про себя Стабилий, стало бы серьезной помехой во время ночей заговоров, проходящих в императорском дворце. В этот момент один из охранников вошел из прихожей в кабинет с посланием в руках, принесенным ему ночным стражем, который предупредил, что оно должно быть отдано лично в руки легату Стабилию.

Речь шла о табличке, помеченной печатью, которую Стабилий сразу же узнал: это была печать Лацертия.

Стабилий взял бронзовый разрезной нож, который лежал у него на столе, и перерезал ленточку. «Сестра Цезаря в ближайшее время приедет во дворец, — читал он, — но, несмотря на то, о чем мы договаривались, не мешайте ей войти, чтобы не возбудить ее беспокойство, только ни в коем случае не давайте ей покидать ее покоев. Кассий послал с ней двадцать стражей, которые в курсе событий, и ты можешь без промедления взять их под свое командование. В Городе все спокойно! Vale!»

Стабилий перечитал табличку, повертел между пальцами, потом поднялся со своего места и начал искать в одном из ящиков картотеки, стоявшей около стола, другую табличку, также написанную рукой Лацертия и полученную двумя днями раньше, которую он сохранил, чтобы иметь при себе образец почерка патриция. Он сравнил одну табличку с другой и решил, что они похожи. Ничто его не обеспокоило. До развязки оставалось три четверти часа, и, если даже Домитилла устроит скандал, когда ей не позволят пройти в императорские покои, ее можно будет закрыть в павильоне, и никто ничего не узнает, в то время как в Городе она конечно же могла бы возбудить народ. Он задвинул ящик и вышел из кабинета проверить сторожевой пост у парадного входа и, встретив сестру Цезаря, самому проследить за тем, чтобы она отправилась по собственной воле или насильно была отведена туда, куда ее поведут.

Совесть мучила Мунатия Фауста с того момента, как он принял решение отдать Сулле сто воинов, о которых просил галл. Командующий кампанией против пиратов обвинял себя в отсутствии гражданского и военного мужества и поэтому лично попросил Калена Корбулона держать его в курсе операции, задуманной Суллой, и отправить к нему гонца, как только префектура ночных стражей будет взята. Для того чтобы осуществлять связь среди военных, отправившихся в Рим, было три атлета, участвовавших в марафонах во время спортивных военных соревнований. Потом консул отвел четыре центурии к легионерской военной базе, находившейся между Остией и Римом, в четырех километрах от города. Эта база служила перевалочным пунктом для тех частей, которые ожидали погрузки на суда, отправлявшиеся за море из Остии. Наконец он и сам прибыл на место, чтобы быть в гуще событий. Ярость охватывала его при мысли о том, что ступени к императорскому трону должны быть снова залиты кровью. Он решил, верхом и с мечом в руке, идти на приступ императорского дворца, чтобы помешать царственному братоубийству, и даже начал составлять план прорыва и наступления. Он хорошо знал местность и понимал, что служебные входы, то есть входы в кухни, прачечные, столовую преторианской гвардии и тому подобные помещения, были слабыми местами и легче всего неожиданно пробраться через них, чем через главные ворота, атаковав одновременно и парадный двор, чтобы обмануть противника. Затем он позвал лагерного гаруспика и приказал ему принести в жертву петуха, чтобы узнать, благосклонно ли отнесутся боги к консулу Мунатию Фаусту в том деле, которое он собирается предпринять с оружием в руках.

Гаруспик, думая, что консул хочет получить заверения об удачном завершении своей экспедиции на море, принес жертву и, роясь во внутренностях птицы своим священным золотым инструментом с украшенной бирюзой ручкой, с улыбкой объявил ему, что все пройдет хорошо. Консул, как и все те, кого назначали руководить военными операциями, не слишком доверял предсказаниям армейских гаруспиков, которые часто, из желания понравиться, обещали удачу. Так и этот, думая, что Мунатий Фауст вернется в Италию только несколько месяцев спустя, решил, что не особенно рискует, предсказывая благоприятное развитие событий. Консул понял, что только его желание поддержать Суллу и двух молодых офицеров подскажет ему окончательное решение.

Если второй гонец принесет ему известие о том, что галл смог проникнуть во дворец, то он немедленно бросит свои четыре центурии к Городу, войдет через Остийские ворота, откуда открывается прямая дорога на императорский дворец, и уж тут сметет все на своем пути. И если он умрет от рук преторианцев, предавших Тита, то имя Мунатия Фауста войдет в историю империи, а самого его будут ставить в пример молодежи, обучающейся в военных школах.

* * *

Кален Корбулон и Котий, выделив несколько людей Барбидию для охраны префектуры и ареста каждого, кто хотел войти на ее территорию, заняли две улицы, которые вели к кухням и прачечным императорского дворца. Казалось, что этот план подсказал Мунатий, на самом же деле Барбидий, ветеран, два года прослуживший в рядах преторианцев, прекрасно знал о беспорядке, царившем на служебном входе в императорский дворец.

Снование повозок, привозивших ночью лед, овощи и другие съестные припасы, например мясные туши, огромное количество входящих и выходящих рабов, девушки, приходившие развлекать преторианцев и императорских чиновников в специально приготовленных для таких случаев предприимчивыми посредниками комнатах, — все это беспорядочное движение делало служебный вход не защищенным в военном отношении. Да и сама императорская резиденция далеко не была крепостью.

Семь или восемь преторианцев, которые обычно охраняли этот вход, в подобной обстановке теряли всякую бдительность. Кален, как только оказался в Риме, направил туда двух шпионов, доложивших ему о количестве стражников на посту и в окрестностях. Когда пришло время действовать, Кален отправился на ближайшую к этому входу улицу Кастелла, по которой проезжало большое количество повозок, двигавшихся к рынку на улице Бибератика. Приехав туда, он приметил телегу, груженную льдом и накрытую толстой грубой тканью.

— Ave! — Человек, одетый в форму ночного стража, обратился к возчику, ведущему двух мулов. — На сколько у тебя там льда?

— У меня? — переспросил тот, обеспокоенный тем, что представитель полицейских сил заинтересовался его делами. — Сегодня там на добрых сто пятьдесят сестерциев...

Он врал, преуменьшая свое богатство, думая, что его собеседник собирался вытянуть из него взятку, которая обычно соответствовала ценности перевозимого груза. Но тут Кален сделал знак Котию, который стоял неподалеку, держа на плече сумку с необходимыми для проведения операции деньгами.

— Дай ему триста сестерциев, — сказал Кален.

Ветеран отсчитал монеты оторопевшему продавцу льда.

— Теперь, — сказал Корбулон, — ты постоишь пока здесь. Но скоро я скажу тебе, куда поедем. Согласен?

— В общем, да, — ответил он, — только те, кто ждут лед, разорутся со страшной силой.

— Пусть поорут, — сказал Кален. — Зато ты уже получил деньги. А им скажешь, что продал свой товар Титу Цезарю...

Тот рассмеялся, а Кален, увидев доверху нагруженную овощами телегу, повторил проделанную операцию. Он заплатил пятьсот сестерциев за груз, стоивший двести, только потому, что ему понравилась телега и то, как она была укрыта, но когда продавец, оказавшийся в выигрыше, стал расспрашивать его, почему он так поступил, то страж велел ему заткнуться и ждать дальнейших указаний.

Когда он таким образом заполучил пять повозок с разными грузами, он подогнал их, воспользовавшись услугами нескольких людей в обычной одежде, к главному служебному входу дворца, где два шпиона, вошедшие в доверие к преторианцам, оживленно разговаривали с охраной.

Повозки въехали на заставленный двор, и, когда чиновники хозяйственного управления стали расспрашивать возчиков о назначении привезенных грузов, Кален дал сигнал. Преторианцы были тут же окружены людьми с мечами в руках, которые повыскакивали из-за повозок, люди в формах стражей, проходившие по улице, бросились им на помощь, и ворота за ними тут же закрылись. Нападавшие во главе с Каленом заняли помещения кухонь и прачечных, перекрыв все выходы, чтобы никто не смог поднять во дворце тревогу.

Стабилий, подойдя к охранному посту, располагавшемуся около почетного входа, увидел приближающийся кортеж, состоявший из носилок сестры Цезаря и охранявших ее вооруженных людей: с каждой стороны носилок шли три преторианца, часть стражей открывала кортеж, а часть замыкала. Руководил отрядом ветеран Иможен, товарищ Котия по легионам, служивший Сулле с той ночи, когда сутенер Ихтиос закончил свои дни в бассейне с муренами, но легату Стабилию Капразию Феликсу об этом известно не было.

Итак, он отдал приказ открыть ворота, и носилки с сопровождавшей их охраной вошли во двор, где возвышалось нечто вроде террасы, засаженной деревьями. Кстати, когда-то Нерон приказал поставить на ней кресты, чтобы сжечь нескольких христиан накануне известного пожара Рима, который ему же самому и приписывают, хотя историки так и не могут добыть тому доказательств.

Сулла вышел из носилок, остановившихся у подножия этих висящих садов. Стабйлий внимательно разглядывал крепкого парня, которого привезла с собой сестра Цезаря, чтобы в комфорте завершить ночь в компании с ним. Легат поздравил себя с этим обстоятельством. Тем лучше — значит, она не пойдет в покои царствующего брата.

Домитилла отодвинула занавеску, скрывавшую сидевших внутри от взглядов прохожих, и улыбнулась Стабилию:

— Ave, Стабйлий! Как твои дела? У меня все хорошо, и я рада тебя видеть...

Он заметил, что у нее было красноватое лицо и блестящие глаза. Несомненно, она уже где-то в городе выпила, в одном из тех домов, где проводила свои вечера. Ни для кого во дворце не было секретом то, что с таких праздников она привозила своему брату девушек.

— Сегодня у меня счастливый день, — сказала она. — Я хочу представить тебе моего жениха, Луция. Я решила выйти замуж, мой дорогой Стабйлий, и ты одним из первых узнаешь, что я нашла идеального супруга.

Сулла принял важный вид, когда Стабйлий, улыбнувшись, вежливо склонился перед ним.

— Завтра, — продолжила она, — я представлю Луция Цезарю, который упрекает меня за то, что я... ну, скажем, легкомысленна! Он будет рад, если я наконец остепенюсь. Теперь едем ко мне, Аселлий! — обратилась она к погонщику мулов.

Когда носилки тронулись, легат сопровождал их, идя рядом и слушая Домитиллу, которая с оживлением разговаривала с ним.

— Посмотри, какую армию прислал мне сегодня утром Кассий Лонгин! Он направил мне табличку, где сообщал, что на меня готовится покушение! Хотя я ни для кого не представляю никакой опасности!

— Это правда, что мы опасаемся за жизнь Цезаря, да и за жизнь твоего младшего брата тоже. Вот почему мы удвоили охрану, приняли меры предосторожности как в городе, так и во дворце. Тебе не нужно осуждать Кассия за его бдительность!

Сулла с большим удовлетворением отметил, что младший командир преторианцев, как казалось, не возражал против присутствия стражей, которые все еще сопровождали кортеж; скоро показался павильон, который занимала во дворце сестра Цезаря. Тут она вышла из носилок, а у входа в перистиль показались рабы.

— Стабйлий, — пригласила она, — приглашаем тебя выпить вместе с нами!

Легат стал отказываться, говоря о том, что он на дежурстве, но она осыпала его шутливыми упреками, и тогда он согласился ненадолго зайти. Втроем они сели на скамейках атрия, а рабы отправились за прохладительными напитками. Шесть преторианцев Домитиллы, повинуясь инструкциям, полученным от Суллы, перекрыли вход в павильон, причем трое встали в вестибюле, а трое остальных — перед входной дверью. Подставные стражи остановились достаточно далеко от дома, у подножия террасы, а пятерых из них Иможен послал охранять служебный вход, расположенный с противоположной стороны павильона.

Принесли прохладительные напитки, и Домитилла снова заговорила.

— Мой дорогой Стабйлий, — объявила она, — я поздравляю тебя с тем решением, которое ты принял относительно Лукреция Фронто.

Легат замер, пытаясь понять смысл фразы, так неожиданно произнесенной сестрой Цезаря.

— На какое решение ты намекаешь? — наконец спросил он, пытаясь задать этот вопрос обычным тоном.

— Ну, на то, чтобы не убивать его сегодня ночью! Это делает тебе честь... В этом жестоком мире, который окружает трон, ты подал пример большого мужества и нравственности.

Стабилий, обуреваемый противоречивыми чувствами, встал со скамейки. Он посмотрел на неизвестного ему Луция, который прослушал все с миролюбивым и удовлетворенным видом, как будто был не в себе. Видимо, этот Луций был в курсе заговора, да и сестра Цезаря тоже! Подумав о том, что хорошо бы вытащить меч, и оглянувшись на вестибул, в котором уже укрылись преторианцы, он колебался, пытаясь предугадать возможные последствия того, что сейчас произойдет.

— Да сядь же, Стабилий! — бросила, улыбаясь, Домитилла. — Ты ведь можешь посвятить нам несколько мгновений... Двенадцатый час еще не наступил!

Ошеломленный, он сел. Она знала и про время, и про все остальное; Стабилий решил, что она, наверное, на стороне Домициана. Но тут же был разубежден.

— Видишь ли, Стабилий, ты очень рисковал, когда встал на сторону моего младшего брата. Ты поставил на кон свое будущее и, быть может, свою жизнь. Уверен ли ты, что поставил правильно?

— Что ты хочешь этим сказать, Домитилла? — растерянно спросил он.

— Я хочу сказать, что мой брат Домициан сейчас проиграет ту игру, которую начал, и что все те, кто ему помогает в этом безумии, пропадут вместе с ним...

При этих словах Стабилий вскочил со своего места и повернулся к двери. У входа в атрий стояли три преторианца, держа в руках вынутые из ножен мечи, блестящая сталь которых дала ему понять, что он попал в ловушку. Ему снова захотелось вытащить меч, хотя он уже не знал, что сможет им сделать, и смутно надеялся, что эти три человека, которые должны ему подчиняться, позволят ему пробиться. Но тут Сулла, решив положить конец своей роли глупого наблюдателя, бросился на него, ударив со всей силой головой в грудь. Легат опрокинулся назад, а Сулла упал на него, свалив и разбив при этом тонкой работы деревянную скамейку. Застонав от сильной боли, Стабилий опять попытался вытащить меч, и Сулла вновь ударил его кулаком в лицо, как это делали на атлетических кулачных боях. Стабилий затих, и галл даже забеспокоился, что перестарался, сорвав тем самым задуманную операцию. Рабы, выбежавшие на шум из буфетной, пришли в восторг от такого эффектного зрелища, ведь до сих пор налить фруктовый сок Домитилле или сменить постельное белье было единственным развлечением в их монотонной жизни. Сулла тут же приказал им принести льда и холодной воды. Рабы побежали на кухню и вернулись со всем необходимым.

Они умыли распухшее лицо легата, который наконец открыл глаза. Оживленные рабы принесли даже скамейку.

— Иди сюда и сядь, Стабилий, — спокойно сказала Домитилла, которая была совершенно очарована поведением своего фальшивого жениха и которой уже начал нравиться кулачный бой. — Не обижайся на моего жениха Суллу, — продолжила она, — ты ведь знаешь Суллу, галла, наследника Менезия, которому твой друг Лацертий причинил столько горя! Это одержимый, деятельный человек. И он выбрал лагерь правильно!

Поднявшийся с земли легат согласился сесть на скамейку.

— Я сказала тебе о Лацертий... Так вот, это он рассказал нам о той роли, которую ты здесь разыгрываешь. Лацертий лежит связанным в подвале префектуры ночных стражей, недалеко от той камеры, где заключен сам Кассий Лонгин. В полночь они будут распяты на кресте во дворе префектуры, если мы до этого часа не проникнем в покои Цезаря и не исправим ошибку, на которой мой брат хочет построить свою судьбу. Ты еще можешь сделать верный выбор. Отвечай, где Лукреций Фронто, и мы освободим его, чтобы он тут же принял командование гвардией и собрал вокруг себя всех преторианцев, которые еще не знают о том, что произойдет в полночь...

Рядом с Домитиллой лежала вышитая сумочка, которая сопровождала ее при поездках в носилках, обычно она клала туда румяна и носовые платки. Она открыла ее и вынула оттуда запечатанную табличку.

— Опасаясь того, что ты нам не поверишь, мы попросили Лацертия, чтобы он написал для тебя еще одно послание.

Она передала Сулле, а тот протянул Стабилию вторую табличку, адресованную легату преторианской гвардии и написанную Лацертием под диктовку Калена Корбулона.

 

Глава 47

К Цезарю входят через кухни

Сулла шел рядом с легатом Стабилием. Он был готов пронзить его кинжалом сразу, как только тот сделает хоть какое-то движение или попытается позвать на помощь одного из преторианцев, встречавшихся им на пути. Домитилла шла впереди, а сопровождавшие ее шесть преторианцев получили от нее приказ сразу зарубить мечами легата, если операция Суллы провалится.

Телохранители сестры Цезаря знали, что они направляются к цистерне, в которую был заключен, как в эргастул, их главный командир Лукреций Фронто. Сулла, чтобы ободрить их, объявил, что сотня легионеров, которыми он командует, с минуты на минуту войдет во дворец через тот вход, где стоят баки и цистерны, так что воины были убеждены, что приняли правильное решение.

Кортеж на своем пути несколько раз встречал маленькие группы вооруженных преторианцев, размещенных главарями заговорщиков в стратегических точках, но Стабилий ничем не выдал себя. Ведь едва ли он мог отказать Лацертию, просившему его во второй табличке сделать все для того, чтобы люди Суллы и Калена Корбулона не распяли его сразу после полуночи. Домитилла же обещала ему, если он подчинится им, вступиться за него перед Цезарем и попросить отправить его на отдаленную границу. Она понимала, что, к несчастью, сделать это будет несложно, принимая во внимание высокие моральные принципы ее брата. Если бы решение принимала она, то всех изменников отправила бы для развлечения народа в амфитеатр, приказав выпустить туда не меньше двадцати львов.

Тит руководствовался в жизни истинными христианскими побуждениями, тем более парадоксальным было его удивление по поводу того, что его дядя Сабин поддался христианской ереси. Она нашла эту мысль забавной и решила при первом удобном случае поделиться ею со своим братом.

Все то, что было придумано Суллой в каюте триремы, произошло за несколько секунд. Как только кортеж подошел к цистерне, заставленной ручными тележками с грязным бельем, и Стабилий подтвердил, что его высший военный начальник находится здесь, внизу, группа людей в форме ночных стражей и с мечами в руках неожиданно выбежала из кухонь; под руководством Калена Корбулона и Котия они бросились к цистерне, сбивая по пути всех встречавшихся им преторианцев. Увидев персов, галл бросился с ними в покои Домициана, чтобы собранные там братом Тита заговорщики с кинжалами не успели улизнуть.

Шесть телохранителей Домитиллы убрали грязное белье и на глазах у Стабилия открыли цистерну. Из вытащенных из тележек простынь они связали нечто вроде веревки, и один из них спустился вниз, чтобы освободить пленника от пут и вынуть из его рта кляп. Потом они оба тем же путем поднялись наверх. Голова Лукреция показалась в отверстии цистерны. Он увидел Домитиллу, которая улыбалась ему, но не ответил ей. Он был охвачен гневом, просидев восемь часов, начиная с четвертого часа после полудня, с кляпом во рту и в темноте и думая о том, что карьера его загублена, что стыд от сидения в цистерне добавится к несмываемому позору, ожидающему командира преторианцев, под носом которого во дворце плелись сети заговора. Даже заверения Стабилия в том, что он будет командовать удаленным от Рима легионом, не могли успокоить его. Когда он выпрямился, выбравшись из цистерны, то сразу увидел все того же Стабилия, державшегося за спиной сестры Цезаря.

Он вытащил из ножен преторианский меч и бросился на легата.

— Лукреций! — закричал тот. — Мы теб...

Он хотел сказать: «Мы тебя освободили», но не успел. Лукреций яростно ударил его, с одного удара наполовину перерезав горло, а потом вонзил лезвие ему в грудь.

Стабилий упал, заливаясь кровью, и захрипел в предсмертной агонии.

Домитиллу охватил приступ тошноты — подобное она видела на арене, но это происходило далеко, — поэтому она отступила на два шага в сторону, чтобы не забрызгаться кровью. Она повернулась к поборнику справедливости:

— Позволь мне заметить, Лукреций, что он хотел лишать тебя жизни, несмотря на настойчивые требования остальных...

— Горе предателям! — как бы отвечая Домитилле, театрально вскричал командир преторианцев.

И тут все услышали за оградой шум, характерный для тяжело вооруженной армейской части, которая бежит под равномерные выкрики младших офицеров, поддерживающих ими нужный ритм. Этот шум нарастал, достигая даже до подсобных помещений и кухонь, а потом нападавшие издали боевой клич и появились во дворце: впереди — консул Мунатий Фауст, со сверкающим мечом, в серебряных доспехах и пурпурном плаще, указывавшем на занимаемое им положение.

Домитилла смотрела на безжизненное тело Стабилия, лежавшее на земле около цистерны.

— Пьеса доиграна, — сказала она, — и мораль есть. Предатель умирает.

А потом она вспомнила, что ее брат, Домициан, не умрет. Поздравив себя с этим, Домитилла подумала, что те, кто поверил ему, оказались теперь в дураках.

* * *

Сулла, его персы и пращники прошли несколько коридоров и атриев, следуя за ветераном, который когда-то здесь служил. Преторианцы при их появлении разбегались, узнав, что план, составленный их легатом Стабилием, провалился. Но в большой прихожей, куда выходили покои Домициана, десяток гвардейцев — несомненно, элита, преданная до мозга костей брату Цезаря, — пытался продемонстрировать решимость сражаться.

— Бросьте ваше оружие или готовьтесь умереть! — прокричал им Сулла, появившись среди лучников.

— Подойди поближе и скажи еще раз, — бросил один из них.

Просвистели стрелы, и тут же пращники стали раскручивать свои диковинные приспособления. Ядра, которые не достигли цели, повредили деревянные обшивки, а Сулла, перешагивая через стонавших на полу раненых, вместе с Каленом вбежал в вестибул.

Домициан появился в проеме противоположной двери с кинжалом в руке.

— Кто вы такие, — закричал он, — что осмелились ворваться в мои покои!

Но это было сделано лишь для того, чтобы попытаться обмануть нападавших, потому что шум, который донесся до него из прихожей за несколько минут до назначенного часа, ясно означал, что партия проиграна и что теперь ему нужно было выдумывать ложь для своего брата.

— Я — Сулла, а он — сын Руфа Корбулона. Теперь ты знаешь, что мы оба хотим тебя убить, и знаешь почему. К нашему сожалению, мы этого не сделаем из уважения к Цезарю, которому не повезло с братом. Но не буди в нас ярость!

Сулла заставил Домициана отступить и, не обращая на него внимания, вошел в его комнату. Вслед за Суллой шли персы со своими луками, тоже не замечая хозяина дома, как будто бы он, несмотря на свой кинжал, стал совсем незначительным лицом.

Галл, распахнув по дороге несколько дверей, обнаружил в самой глубине покоев, в комнате, служившей кабинетом, растерянных заговорщиков. Увидев вошедшего в сопровождении восточных лучников со свирепыми лицами, они окончательно пали духом. Гнетущая тяжесть мучила их, нарастая с каждой минутой, приближавшей роковой срок убийства императора Рима. Сулла прочел это по их лицам и спросил себя, не испытали ли они облегчение, увидев тех, кто избавит их от неизбежности совершать подобное преступление.

Бывший офицер-легионер приказал им раздеться догола.

Тот заговорщик, что вернулся из Германии, Калвентий Квиет, начал свысока возражать ему, но Сулла, не говоря ни слова, ударил его по лицу. Остальные беспрекословно подчинились и, снимая одежды, обнаружили кинжалы. Персы собрали их и по приказу Суллы сложили в корзинку для бумаг, которая стояла под столом.

— Сейчас мы пойдем той дорогой, которой хотели пройти вы в полночь, — объявил галл, — и вы сами положите это оружие к ногам Тита Цезаря.

Обнаженность не прибавила красоты их далеко не атлетическим фигурам. Сулла взял корзинку для бумаг, и все вышли.

* * *

Сулла вошел в обширную прихожую императорских покоев. На пороге вестибула, ведущего в его кабинет и спальню, стоял сам Цезарь, беседовавший с Мунатием Фаустом, во всем его воинском великолепии, и с Лукрецием Фронто, залитым кровью смертельных ран, которые он нанес Стабилию. Верные императору преторианцы и легионеры, переодетые в ночных стражей, стояли на почтительном расстоянии от императора. Домитилла сидела на скамейке около брата, уже окруженная заботами его молодых служанок, которые обмахивали ее веерами.

Мунатий представлял Цезарю молодого Клувия Стефана и уже заканчивал рассказ о том, как этот молодой офицер встретил Суллу, спустившегося с триремы, которая в самый последний момент выбралась из порта Помпеи, и как благодаря Стефану он узнал обо всем, что готовилось.

Галл прошел через прихожую, все присутствующие повернулись к нему, и установилась тишина, но при виде шестерых идущих за ним обнаженных мужчин раздались восклицания, скоро перешедшие в смех. Галл отдал каждому его кинжал, персы подняли луки, готовые к любой неожиданности, и заговорщики стали класть на мраморный пол к ногам Тита свое оружие.

Все присутствующие смогли увидеть их висящие члены и задницы, и то, что находилось между ними, то есть полное унижение, которому они подверглись.

* * *

Сулла стоял против Цезаря, в его кабинете, куда император Рима тотчас же увел его, чтобы поговорить с ним наедине.

— Сможешь ли ты когда-нибудь меня простить, — сказал Тит, — за то, что я заставил тебя выйти на арену и отправиться на рудники, принимая во внимание то, что империя велика и правитель не может знать и понимать всего, что его окружает?

— Конечно смогу, — сказал Сулла, — раз я здесь.

— Твой ответ обязывает меня, но и у тебя может остаться горький осадок. Что ты теперь собираешься делать? Ты опять вступишь во владения тем домом, что ты унаследовал от Менезия? Не смог бы ты отныне остаться в моем окружении? Не хочешь ли командовать преторианцами? Или возьмешься управлять провинцией?

— Я благодарю тебя за предложение. Но я хотел бы вначале вернуться на мою ферму в Галлию и поразмыслить обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я ее покинул, откликнувшись на просьбу Менезия.

Он вынул из своего кармана табличку, отнятую у Кассия Лонгина, и протянул ее Цезарю, который ее прочел.

— Так, значит, вот из-за этого послания все и случилось... включая события сегодняшнего вечера, эти кинжалы, про которые ты узнал... Действительно ли они скрывались в покоях моего брата? Нет ли тут ошибки?

— Никакой. Не хочешь ли послушать Лацертия? Он сказал нам все то, что мы уже узнали от наших агентов в Помпеях.

Тит задумчиво посмотрел на табличку, которую все еще держал в руке.

— Итак, все произошло силой дружбы... — сказал он.

Он вспомнил о годах, которые сам провел в легионах, где встречал таких людей, как Менезий и Сулла, и с грустью подумал, что вместо дружбы, подобной той, что соединяла их, ему приходилось чувствовать со стороны брата лишь зависть только потому, что он был правителем.

— Да, — сказал галл. — И, помня об этой дружбе, я, вступив во владение наследством, поклялся отомстить тем, кто похитил у моего друга жизнь. А они оказались теми же людьми, которые теперь покушались на тебя.

— Это правда, — сказал Тит. — Тебе, должно быть, известно, что я, принимая трон у моего отца, объявил, что не пролью кровь ни одного римлянина...

— Я знаю. Однако ты не побоялся вводить смертную казнь, когда служил в легионах...

— Точно... Так и было. Но я переменился с тех пор. И поскольку ты получил посмертные полномочия от твоего друга, то я хочу поручить тебе наказать виновных. Вместо меня...

Цезарь подошел к стене, у которой стоял его письменный стол, и потянул за висевший шелковый шнурок. Вскоре в кабинет вошел секретарь с письменным прибором и папирусами.

— Я продиктую указ, — властно сказал он. — «Бывший офицер Сулла, ушедший со службы, получил задание найти и наказать, как он считает нужным, всех тех, кто замышлял смерть патриция Менезия, а также готовил заговор против меня».

Секретарь посмотрел на императора, подождал немного, но продолжения не последовало. Тогда он быстро пошел к себе в каморку, чтобы по всем правилам записать указ и поставить на него императорскую печать.

— Когда ты диктовал: «Всех тех, кто готовил заговор», — ты подразумевал, что слово «все» не исключает никого, или все-таки есть какое-то исключение?

Тит горько улыбнулся:

— Я бы хотел, чтобы ты наказал всех без исключения, так как я не могу этого сделать. Но я думаю, что у тебя нет сомнений и ты понял, что между нами существует договоренность о том, что по крайней мере один из виновных не попадет под действие этого указа.

— Я к этому готов.

— Ты меня осуждаешь?

— Стараюсь не делать этого. Так как у меня нет брата, то я не знаю, что бы испытывал на твоем месте, поэтому я предпочитаю не высказывать своих суждений.

— Это способ согласиться со мной, — заметил Цезарь.

Секретарь вернулся с указом, и Цезарь поставил свою подпись.

— Позволишь ли ты мне удалиться? — спросил Сулла, держа указ в руке.

— Ты все можешь себе позволить. Но может быть, скоро и мне придется отправить тебе табличку, похожую на ту, которую ты получил от Менезия...

Сулла улыбнулся и пошел к выходу.

— Valete, — сказал ему император Рима.

— Valete, Цезарь. У меня больше нет врагов, но у тебя они остались.

Сулла пошел к конюшням дворца, взял там две лошади, для себя и молодого Калена Корбулона, которого он попросил сопровождать его. Он позвал Котия и велел отправить Лацертия и префекта Кассия в закрытых носилках и в сопровождении охраны к нему навстречу, к Пренестинским воротам.

— Когда мы будем на месте, — добавил он, — ты пойдешь к парикмахеру Сертию и попросишь от моего имени, чтобы он как можно скорее приготовил тебе такой же яд, какой поставил мне для сутенера Ихтиоса. А пока переведи шесть человек, которых мы задержали в покоях Домициана, в префектуру ночных стражей. Там позже и встретимся!

После этих слов галл и Кален вскочили на лошадей и выехали из дворца. Был второй час утра. Через три часа над столицей мира взойдет солнце.

Они продвигались по запруженным ночными повозками улицам в сторону Пренестинских ворот. Вскоре перед ними показались высокие стены, за которыми располагался императорский зверинец. Служебная квартира управляющего бестиарием Мезия находилась в доме напротив.

Извинившись, Сулла попросил его подержать лошадь, спрыгнул на землю и несколько раз постучал в дверь. Наконец два раба с лампами в руках открыли ее и раздраженно спросили, что он хочет.

Галл сказал им, что немедленно должен поговорить с Мезием. Те ответили, что Мезий обычно спит до шести часов утра. Тогда Сулла заявил, что он приехал из императорского дворца, поэтому им придется разбудить хозяина, невзирая на его гнев и ругань. И он показал им свернутый в трубочку указ, который держал в руке. Это сразу подействовало, и рабы проводили его в атрий, предложив сесть и оставив одну из ламп.

Скоро появился Мезий.

— Сулла, — вскричал он, — ты разбудил меня, но я рад тебя видеть! Откуда ты?

— Из императорского дворца, проездом из Помпеи; меня послал Тит. — И он развернул свиток.

— Так, — сказал Мезий, прочитав текст, — вот какой путь ты проделал с того дня, когда я видел тебя покидающим амфитеатр с кандалами на ногах. А кстати... знаешь ли ты, что Серторий со своими помощниками, которых подозревали в принадлежности к секте Христоса, однажды внезапно исчезли. Но что тебе надо от меня?

— Чтобы ты попросил своих служащих освободить от зверей один из дворов бестиария. Я внесу туда двое носилок, а потом можно будет запустить зверей снова.

Мезий посмотрел на посетителя:

— Эти носилки будут пустыми или с людьми?

— С людьми, конечно. Я не стал бы будить тебя в такую рань из-за пустых носилок.

Служители в леопардовых шкурах, дежурившие ночью, встретили Суллу радостными возгласами, все хотели обнять его. Пока Сулла разговаривал с Мезием, носилки были внесены во двор, из которого только что вывели зверей, о чем говорили еще не убранные испражнения. Смерть тех, кто связанный и с кляпами во рту лежали в носилках, должна была источать смрад.

Сулла подошел к Калену Корбулону:

— Я попросил тебя пойти со мной, так как знаю, что ты расстроен оттого, что не смог отомстить Домициану, которому конечно же Цезарь все простит. Но я думаю, что Лацертий и другой преступник, прятавшийся под видом префекта, более виновны, чем он. У него есть одно оправдание: он был опьянен близостью трона, отданного Веспасианом его брату. Без помощи других лиц, которых ничто не заставляло ему повиноваться, Домициану не удалось бы ни погубить твоего отца, ни отправить меня на арену цирка. Таким образом, их казнью Руф будет отомщен, а его маны будут удовлетворены, и им не в чем будет тебя упрекнуть.

На глазах Мезия и других людей Сулла открыл дверцы носилок. Вытащил пленников и бросил их на землю. Потом кинжалом перерезал веревки, связывавшие Лацертия, вытащил кляп у него изо рта. Как когда-то сутенер Ихтиос, этот тоже стал умолять галла заколоть его.

Сулла покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты узнал, что испытал несчастный Халлиль, когда умирал невиновным, надеясь этой жертвой спасти жену и дочь от лупанария, куда ты хотел их отправить. Я, возможно, смог бы простить тебе зло, которое ты причинил мне лично, но никогда не прощу убийств банкира и Менезия.

Лацертия била дрожь. Сулла почувствовал тошнотворный запах, исходивший не от животного, а от Лацертия, который от ужаса наделал в штаны.

Кален уже почти развязал Кассия Лонгина, который не произнес ни слова. Их оставили одних, закрыли дверь во двор, а затем послышался скрип блоков, на которых поднимались и опускались решетки, отгораживавшие клетки со зверями.

Сулла, смертельно уставший от всего, что произошло с тех пор, как проснулся Везувий, готовился к отъезду. Он поблагодарил Мезия и заверил его в своей дружбе.

Кален догнал галла в тот момент, когда он уже повернул в коридор, ведущий на улицу.

— Если ты мне позволишь, Сулла, — сказал молодой офицер, — я останусь еще ненадолго...

Сулла улыбнулся, пожал его руку и сказал, что он прав и ему непременно стоит убедиться в казни Лацертия и Кассия.

Он подумал, что наигранным раскаянием и ложью Домициан, наверное, сумеет в очередной раз добиться от брата милости для закоренелых преступников и замены казни изгнанием.

Поэтому галл поспешил к префектуре ночных стражей, чтобы дать яд шести патрициям, которые в угоду алчности презрели свой долг и стали орудиями братоубийства.

* * *

По дороге на Остию Сулла добрался до порта и поднялся на борт триремы. Отдав Тоджу указ Цезаря, он приказал прочесть этот документ Спору и затем привести пленника в мореходный кабинет.

Сам он прошел туда и, сев за стол, заваленный картами, стал бороться со сном. Скоро ввели Спора, освобожденного от веревок, как и попросил галл. Смертельная бледность покрывала его лицо, так как Тодж не стал скрывать от него правду, что его друг Лацертий закончил свою жизнь в бестиарии у Пренестинских ворот. И он подумал, что до сих пор Сулла вел себя с ним вежливо только затем, чтобы заставить говорить, но теперь...

Но Сулла по-прежнему был с ним любезен:

— Садись, Спор! Теперь ты можешь свободно плыть на этом судне куда захочешь. Я хочу сказать, что благодаря твоей откровенности в подвале дома Палфурния и на борту этой триремы Тит Цезарь по-прежнему правит в Риме... Как я тебе уже говорил, достоверные сведения стоят легиона. Я действительно обменял эти сведения на сто легионеров, и мы вошли в императорскую прихожую за четверть часа до полуночи... Ты не увидишь больше твоего друга Лацертия...

— А что ты решишь со мной? — спросил Спор, чувствуя, как от ужаса сводит живот, и думая, что галл играет с ним, как кошка с мышкой.

— Изгнание.

— Ах! — облегченно выдохнул тот.

— В любом случае ты после извержения Везувия все потерял. Твои мулы, повозки и, возможно, даже супруга завалены пеплом. В Персии ты начнешь жизнь сначала.

— В Персии? Но у меня нет ни сестерция... Как я туда попаду?

— Вместе с Палфурнием, на этой галере.

— Но Палфурний...

Он хотел сказать, что им хотели воспользоваться для убийства Палфурния, а теперь он сам попадет к нему в зависимость.

— Палфурний не сможет отказать мне взять тебя с собой и помочь начать там какое-либо дело. Ты, воспользовавшись капиталом, полученным от Палфурния, начнешь сдавать внаем верблюдов и повозки неподалеку от какой-нибудь пустыни. Сейчас мы скажем ему об этом...

Они вышли из кабинета и направились к каюте Палфурния, которую наконец открыли.

— А! Сулла! — вскричал тот, лежа в кровати, где он только что проснулся, почувствовав эрекцию. — Сколько времени я еще буду пленником? Лучше убей меня, но не заставляй мучаться от невозможности совершить совокупление! Ради Афродиты, ведь в порту же много девушек из лупанариев. Есть и молодые носильщики, заинтересованные в том, чтобы немного заработать тем членом, которым они не пользуются, когда разгружают суда. Я прошу тебя, прикажи, чтобы мне кого-нибудь привели...

— Договорились, — сказал галл. — Я сейчас отдам приказание. А пока мы будем ждать, ты насладишься компанией твоего дорогого Спора.

Теперь в каюту ввели Спора.

— Вот этого! — закричал Палфурний. — Этого убийцы!

— Завтра ты увезешь его в Персию. Поплывете на этом судне и будете возносить хвалу Сулле, который отправляет вас к красотам Востока вместо арены Колизея.

Он протянул указ Палфурнию. Тот прочел его, покачал головой; в это время Спора вывели из комнаты.

Сулла пошел к двери.

— Тем не менее, — сказал он, — я благодарю тебя за все то, что ты для меня сделал, помогая Гонорию, который пытался вытащить меня с рудника. Я узнал о тебе и хорошее, и плохое: эти две стороны твоего характера враждуют между собой. Я сожалею о том, что не могу сохранить тебя как друга, потому что ты, должно быть, добрый приятель. Но ты знаешь, что я человек принципов и для меня важно, чтобы восторжествовала справедливость. — Он открыл дверь. — Но я тотчас же займусь тем, о чем ты меня попросил... Vale!

— Vale! — ответил Палфурний со слезами на глазах.

* * *

Теперь, когда все дела были закончены, Сулла пошел к себе в каюту, к Хэдунне. Войдя, он закрыл дверь на задвижку и в темноте подошел к кровати. Луч солнца пробивался через деревянные ставни узкого окна, закрытые на винты еще со вчерашнего дня, когда трирема в шторм выходила из порта Помпеи; при свете его он увидел, что Хэдунна лежала с открытыми глазами, но отводила взгляд. Наклонившись над ней, Сулла заметил, что глаза ее полны слез.

Он не сомневался, что она прождала его всю ночь, не сомкнув глаз и не зная, вернется ли он когда-нибудь, а когда наконец услышала в коридоре его шаги, вспомнила, что она осквернена мерзавцем и никогда больше не будет для него той девушкой, которую он когда-то купил у греческого торговца, и не могла сдержать слез.

Он снял с нее все, разделся сам, лег рядом и обнял девушку. Потом сказал ей на ушко, что надпись, когда-то выгравированная на кольце, которое она носит на щиколотке, верна, что они оба участвовали в войне и что ее ранили на руднике, так же как и его на арене, — на войне часто получают ранения, — но что сегодня все кончилось, они победили, и она теперь должна поступить так, как поступают вернувшиеся с победой солдаты: забыть все страхи и раны и думать о той счастливой жизни, которая для них только начинается.

Потом он начал целовать ее в губы, и так как его желание не уменьшилось от воспоминаний о том, что произошло, а наоборот, вспыхнуло с новой силой, то вошел в нее. Он хорошо видел, что она не может забыться, поэтому велел обнять себя за шею, как она это сделала утром после их первой ночи, покрепче прижаться к нему и помочь получить удовольствие. Она ему повиновалась, и скоро он почувствовал, что она сдается.

 

Глава 48

Свиньи едят все подряд

Стоял апрель, и Сулла объезжал свои поля, чтобы посмотреть на пшеницу, проросшую несколько дней назад. На обочине дорог появилась трава. Природа и животные начали жить по весенним законам.

Беременность Хэдунны близилась к концу. Со дня на день она должна была родить. Сулла, помня о роковых родах Марги, привез из Лугдунума лучшую повитуху галльской столицы.

Он получал от Гонория, занимавшегося его романскими делами и живущего с целым войском секретарей во дворце Менезия, длинные отчеты, которые обычно заканчивались настоятельными просьбами как можно скорее вернуться в столицу. Но Сулла сразу написал, что не оставит ферму до тех пор, пока у его молодой рабыни не родится первый ребенок. Такие молодые роженицы иногда погибали во время родов. Он хотел быть рядом.

Галл наклонился, чтобы вырвать сорняк, выросший посреди пшеничных колосьев. На будущий урожай это никак не влияло, он сделал это машинально, чтобы занять руки и отогнать уже несколько месяцев не покидавшую его мысль, которую Сулла не мог доверить почте и сообщить Гонорию: будущий ребенок сын его или Поллиона? Сколько же веточек калины измочалил он своими зубами с того момента, когда эта мысль в первый раз пришла ему в голову...

* * *

Было ясно, что Хэдунна после возвращения на ферму тоже думала только об этом, и галл понимал, что сомнение пришло к ней гораздо раньше, чем к нему, возможно в первый же день. И то, что она однажды уже сделала кухонным ножом, показывало, что она не смирится с последствиями произошедшего на руднике. Девушка, принадлежавшая к рабскому сословию и имевшая в своем распоряжении только собственное тело, могла одарить лишь любовью, поэтому то, что случилось, было для нее ужасным потрясением. После единственной ночи в постели своего хозяина она вынуждена была вытерпеть мерзкое вторжение Поллиона, и все это за несколько минут до того, как отдаться Сулле.

Память о пережитом мучении со временем стерлась бы, особенно после слов Суллы о пережитой ими войне, с которой они вернулись ранеными солдатами, мечтающими лишь о счастливом будущем, но Хэдунна боялась, что в один прекрасный день он поймет всю беспомощность этой легенды, потому что она ничего не сможет забыть, ведь ребенок, который растет у нее в животе, не сын ее хозяина.

Как только новорожденного, завернутого в пеленки, возьмет на руки повитуха, сомнений не останется. Поллион был весь в черных волосах, глаза у него тоже были черными, нос с горбинкой: это был житель Средиземноморья, котла, в котором смешалось так много восточных кровей. А у Суллы, светловолосого в детстве, сейчас были каштановые волосы и голубые кельтские глаза.

Хэдунна уже многие месяцы ждала тех минут, когда ей протянут ребенка, и этот миг, считающийся счастливым и таким привычным для повитух, сопровождающих его добрыми пожеланиями, всегда одними и теми же, станет для нее самым мучительным моментом этих родов...

Галл полюбовался на холм, где он каждый год, в блаженном тепле лета, жал пшеницу. Зло вошло в жизнь Хэдунны, и в его жизнь, жизнь бывшего офицера Суллы, оно проникло вместе с семенем Поллиона, брошенным в тело его рабыни, и это зло будет бесконечно преследовать их даже здесь, в безмятежном сельском краю.

Зло! И в мире не существует силы, способной победить его, потому что то, что случилось в бараке на серных рудниках, нельзя было ни стереть из памяти, ни забыть. Добро, думал Сулла, не может сокрушить зло. Оно теряет силы в борьбе с ним, как лезвие теряет свою остроту, соприкасаясь с камнем, как бы хорошо ни была закалена его сталь. Добро обречено быть побежденным, если зло действительно ставит перед собой именно такую задачу...

Бывший офицер легионов возвращался на ферму, неся в себе эту мысль, которая уже отравила жизнь его рабыни. Он решил уберечь ее по крайней мере от переживаний о несчастье, которые вызовет у нее родившийся ребенок. Поэтому, как только уставшая от трудов Хэдунна заснет, как обычно все роженицы, он войдет в комнату и вынет ребенка из люльки. Если у ребенка будут черные глаза и лицо Поллиона, то он бросит его на съедение свиньям. Семя Поллиона не заслуживает ничего другого.

На ферме постоянно разводилось около сорока свиней, их количество оговаривалось контрактом, подписанным с одним мясником из Вьенны, который каждый месяц присылал в имение фургон для перевозки скота, чтобы забрать животных, достигших нужного веса. Свиньи любят мясо так же, как и ячменную муку, которую насыпают им в кормушки, и нередко случалось, что они сжирали ребенка какой-нибудь рабыни, оставленного без присмотра. Но в этот раз все произойдет не по недосмотру.

Конечно, он не скажет Хэдунне, что собирается сделать с новорожденным, ведь он был хозяином и мог по своему усмотрению распоряжаться детьми, рождавшимися у его рабов. Закон не разрешал убивать рабов, если только они не совершали тяжкого преступления, но недалек был тот день, когда римский гражданин должен был получить право распоряжаться жизнью и смертью своей жены и своих детей. Хэдунна одобрит поступок своего хозяина и, быть может, поймет, что он избавляет ее от его совершения. Так как Хэдунна уже сама могла принять такое решение.

А он сразу же, как только это будет возможно, сделает ей другого ребенка. И когда через год она возьмет его на руки, то забудет все пережитое зло. Приняв решение, Сулла уверенно вошел во двор фермы. Трехнедельная пшеница хорошо налилась, если пройдут дожди, то можно будет ждать самых высоких урожаев. Теперь у Суллы в Италии было несколько имений, которые стоили миллионы сестерциев, где под управлением Котия и его ветеранов царили идиллия и процветание: облеченные полнотой власти, они тем не менее сами ходили за плугом, показывая пример рабам, помогали коровам телиться и спали с молодыми рабынями. Благодаря такому порядку в поместьях ни в чем не нарушалась гармония, а число рождений увеличивалось.

Для Суллы же эта ферма оставалась самой родной, он любил эту дорогу, на которой отнял Хэдунну у Мемнона, соседнюю виллу, бывшую виллу Патрокла и Манчинии, постройки которой были видны отсюда, с холма, и которую он перекупил, чтобы подарить Тоджу. И этот пологий луг с цветами всегда будет напоминать ему о том, как по нему мчалась повозка Манчинии, а она смеялась и махала ему рукой, торопясь успеть вместе с ним на судно и отправиться в Рим, не зная еще, что сжигавшая ее любовь приведет к смерти.

Пятеро путников шли по вьеннской дороге, опираясь на длинные посохи, говорившие о том, что их владельцы проделали долгий путь. Одному из них, крепко сложенному и шедшему твердой поступью, было около пятидесяти, другие были молодыми людьми. Несомненно, они путешествовали уже много дней, причем, как ни странно, юноши выглядели более усталыми, чем мужчина в годах, который их вел.

Они дошли до поворота, за которым вдалеке показалось имение Суллы, эта ферма и была на сегодня их конечной целью, завершением дневного перехода. На повороте они остановились, и один из молодых людей показал пальцем на видневшиеся крыши построек.

— Это там, несомненно, — сказал он с удовлетворением, по которому можно было понять, что дорога из Рима показалась им долгой.

До захода солнца оставалось по крайней мере еще два светлых часа. Чуть ниже дороги, под двумя ореховыми деревьями, фонтанчик, обложенный камнем, наполнял водой большой желоб, выдолбленный в стволе дерева.

Самый старший посмотрел на своих попутчиков, которые направились к тени, фонтану и грубой сельской скамье, кем-то заботливо поставленной, чтобы такими летними днями, как этот, усталые путники могли освежить свои силы в тени густой листвы. Он видел их пыльные ноги в котурнах и понимал, что им необходимо сейчас отдохнуть, именно теперь, когда стало ясно, что еще до ночи они доберутся до места.

— Иди же сюда и сядь, Серторий, — сказал один из юношей. — Мы сейчас немного умоемся перед тем, как предстать перед Суллой.

Но Серторий все продолжал смотреть на крыши, видневшиеся вдали.

— Нет, мои мальчики. Я должен идти, не теряя времени. Я предупрежу нашего хозяина о вашем приходе.

И он снова тронулся в путь; молодые люди заметили, что он ускорил шаг, как будто теперь, не задерживаемый попутчиками, мог идти свободно. Он был старше всех на двадцать пять лет, но от самого Рима проходил все отрезки пути мерным шагом, таким же твердым на закате дня, как и на рассвете, после ночи сна, и они знали, что эта сила была заключена в нем самом, это сила веры делала его неутомимым.

На дороге раздавались шаги Сертория и стук его палки, которые чередовались в быстром ритме. Он не сказал своим мальчикам, как он называл их, о том, что уже с утра чувствовал необходимость прийти на незнакомую ему ферму как можно скорее, словно его там ждали, хотя Сулла совершенно не знал, что Серторий и его помощники по сполетарию были на пути к нему. Еще утром, как только они проснулись, он торопил всех, как будто тот, с кем они собирались повидаться, очень в нем нуждался.

Это было ощущение, которое уже несколько раз посещало Сертория за время его апостольской миссии. Возможно, с того момента, как он спас жизнь Суллы именем Христа, между ними установилась таинственная связь, протянувшаяся в пространстве и времени, как будто все, кто трудился во имя Священного писания, ткали полотно и огораживали им мир, в котором те, кто был знаком со святым словом, могли видеть и чувствовать одинаково.

Впрочем, у него были и другие причины для того, чтобы встретиться с галлом на его ферме, лежавшей по дороге в Германию, куда его с учениками послал Марцелл. Не было ли в этом божественного стечения обстоятельств? Он покинул амфитеатр Колизея вместе с молодыми людьми много месяцев назад, после того как был предупрежден о том, что их подозревают в тайном участии в деятельности христианской секты. Марцелл, руководивший общиной Города, помог им спрятаться в домах сочувствующих семейств, а потом, через некоторое время, объявил, что они должны отправиться в Германию, где нужны проповедники. Префектов некоторых провинций христиане не интересовали, и они закрывали глаза на их тайную деятельность. Поэтому на берегах Рейна в новых городах, которые строили колонисты-переселенцы, создавались новые общины. Для своего блага и в помощь рейнским христианам Серторий должен был поселиться именно там.

Он был счастлив повиноваться этому приказу Марцелла, после казни Петра ставшего его преемником, — счастлив прежде всего потому, что таким образом мог освободиться от ужасных воспоминаний, преследовавших его в Риме, в котором он два года провел в залитых кровью подвалах амфитеатра, где столько гладиаторов умерло на его руках. А там, в этих новых городах, не устраивалось цирковых зрелищ. Префектам, в отличие от императоров, не нужно было заискивать перед плебсом и подкупать его.

Серторий и его молодые друзья взяли дорожные посохи, пересчитали те немногие сестерции, которыми располагали, и апостол, их учитель, раздумывая над тем, какой дорогой пойти, вдруг вспомнил о ферме, с которой однажды Сулла уехал в Рим. Он послал одного из юношей во дворец Менезия попросить у галла табличку для управляющих фермой, чтобы те приняли их. Но ему ответили, что Сулла не скоро вернется в Город. Так что табличка не понадобилась. Они найдут хозяина в его собственном доме.

* * *

На исходе этого дня Сулла, как всегда, сидел на своей каменной скамье во дворе фермы, около двери, ведущей в его комнаты; все напоминало тот вечер, когда сирийские всадники хотели насадить на вертела уток и девушек, как пошутил их неумный офицер.

Роды начались два часа назад. Повитуха сразу же пришла к нему и сказала, что все пройдет хорошо, что конечно же будущая мать не очень широка в бедрах, но удачно сложена для родов и что ему не нужно беспокоиться. Видимо, ей уже рассказали о том, как погибла предыдущая рабыня.

Потом потянулись долгие минуты, и Сулла услышал сдавленные крики. Хэдунна держалась мужественно и не хотела, чтобы было слышно, как она страдает, но у нее все-таки вырвалось несколько стонов. Наконец одна из рабынь, та, которая помогала повитухе и подносила ей тазы с горячей водой, сказала ему, что все кончилось и что родился мальчик. Она думала, что хозяин должен быть доволен, и на лице ее светились радость и счастье от того, что она участвует в таком важном событии, произошедшем в мире, руководимом Суллой.

Сулла подождал еще немного, пока повитуха не вышла из комнаты, в которой проходили роды, и, удостоверившись, что Хэдунна осталась одна, поднялся со скамьи и вошел в комнату.

Она лежала на боку, и Сулла видел только ее лицо; остановившись на пороге, он прислушался к дыханию молодой матери. Ему было не важно, заснула она или нет, он решил, что должен немедленно посмотреть правде в глаза.

Он направился к колыбели и с первого же взгляда понял, что ребенок был смуглым и что маленькое личико несчастного своими чертами походит на лицо Поллиона. Часто новорожденные, сразу же поражают удивительным сходством со своим отцом или матерью. Это был тот самый случай. Бывший офицер подумал, что, по крайней мере, не произойдет ошибки.

Он спросил себя, на самом ли деле Хэдунна спала или просто лежала не шевелясь, зная, что ее хозяин подошел к люльке, и старалась не встретиться с ним взглядом. Или просто не хотела смутить его в том, что он собирался сделать.

Он взял ребенка на руки, прихватив одну из пеленок, чтобы прикрыть его, и подошел к двери, через которую в комнату проникал мягкий вечерний свет, чтобы получше рассмотреть то, что держал в руках. Его первоначальное впечатление подтвердилось, и, бросив последний взгляд на свою рабыню, которая по-прежнему или спала, или лежала неподвижно, он вышел во двор, стараясь, чтобы никто не догадался, хотя бы на расстоянии, что он нес, завернув в простыню.

Он повернул за угол дома, направляясь к гумну, за которым располагались загоны для скота. Два или три раба, вытаскивавшие из гумна тюки с сеном для коров, едва взглянули на хозяина. Когда тот проходил мимо, им полагалось иметь сосредоточенный вид.

Сулла направился к загону для свиней, построенному в отдалении из-за запаха, который оттуда доносился. Он подошел к изгороди. Животные рыли землю своими пятачками. Они жрали баланду, которая каждый вечер наливалась им в кормушки, и, повернувшись к нему, захрюкали от нетерпения.

Сулла колебался, швырнуть ли ему новорожденного в одну из кормушек или просто на землю, в середину свиного стада. Тут он подумал, что, если оставить его в пеленке и, просунув сквозь изгородь, положить в кормушку, тот не закричит, как если он просто бросит его. И в этот момент он услышал, как его кто-то позвал:

— Сулла!

Он обернулся. Статный человек с длинным посохом в руке, в плаще для путешествий, откинутом на спину, как делали в теплую погоду, и удерживаемом лишь цепочкой, протянутой поперек груди, улыбаясь, махал ему рукой и широкими шагами шел навстречу. Сулла подумал, что надо бы поскорее положить ребенка в кормушку, пока гость не подошел ближе, но в этот миг он узнал Сертория и замер на месте.

— Сулла, — повторил хозяин сполетария, — какая радость видеть тебя! За мной идут мои мальчики, скоро они будут здесь... Что это ты держишь? Можно подумать, что это новорожденный?

— Это действительно так.

— Покажи-ка! — радостно воскликнул Серторий.

Он отогнул пеленку и обнажил тельце ребенка.

— Очевидно одно: это — мальчик. Он превосходно сложен, нет сомнений...

Малыш широко открыл глаза, почувствовав свет.

— Скажи-ка, а глаза у него не голубые. Да он смуглый! Чей же он?

— Это ребенок одной рабыни.

— Рабыни? В любом случае, — весело сказал он, изображая из себя человека, не брезгующего никакими шутками, — тебя нельзя обвинить в том, что ты его отец! А что ты делал тогда, когда я только заметил тебя издалека, с дороги?

Тут тон его изменился, и он смотрел Сулле прямо в глаза. Галл выдержал этот взгляд.

— Я хотел бросить его свиньям, — сказал он решительно.

— Вот как! — спокойно произнес Серторий. — А почему?

— Эта рабыня не хочет его.

— Что за бред! — воскликнул он. — Ты меня удивляешь. Совершенно не в твоих интересах избавляться от него, если это всего лишь малыш какой-то рабыни. Это же две лишние руки для твоей фермы! Естественно, — продолжал он дружеским тоном, — тебе это не очень-то и надо, при всех тех поместьях, которыми ты владеешь. Но зачем растрачивать уже имеющееся? И потом, чем этот несчастный не понравился твоей рабыне?

— Это очень молодая девушка. Она была изнасилована, пока я находился на руднике около Везувия, а теперь родился ребенок. Она не хочет, чтобы он жил, да и я тоже.

— А почему ты тоже? Ведь у тебя должны быть другие причины!

— Вовсе нет, — твердо сказал Сулла. — Потому что эта молодая девушка носит на щиколотке золотой браслет, на котором выгравировано мое имя, и потому что каждый вечер она ложится в мою постель, и я хочу, чтобы она по-прежнему принадлежала мне. Этот ребенок будет напоминать нам о несчастьях, продолжения которых нам удалось избежать ценой больших страданий. И главным образом благодаря тебе.

— Я не сомневаюсь, что у тебя серьезные причины поступить так, а не иначе, — сказал человек из сполетария, — но я торопился сказать тебе, что ты не имеешь на это права.

— Я здесь хозяин, — сказал Сулла.

— Ты не владеешь ничем, просто временно, пока ты присутствуешь на земле, тебя окружает некая видимость. Это ребенок — Божье создание. Господь захотел его появления на свет, чтобы малыш показал тебе путь к добру.

— К добру! — горько произнес Сулла. — Это — ребенок зла, и он может стать лишь источником несчастий для молодой девушки и для меня самого. И самое главное, о каком Боге ты говоришь — том, который таким нелепым способом хочет указать мне дорогу, которую я давно знаю?

— Я говорю с тобой от имени того Бога, который год назад спас тебе жизнь в сполетарии амфитеатра Колизея, в столице мира.

— Но это же ты, Серторий, спас мне жизнь! Ты и твои помощники, они осмелились нарушить закон Рима и стали выхаживать меня, чтобы выиграть для меня время.

— Нет, — сказал Серторий. — Мы отказались сделать это. Но Бог заговорил с нами, и нам оставалось только ему повиноваться. Как и ты должен повиноваться ему сегодня, хотя и стоишь рядом с загоном для свиней.

— А как с тобой говорил Бог, Серторий? — с иронией спросил не сдающийся Сулла.

— Устами Металлы, твоей возницы.

— Я знал, что это она принесла меня к вам и заклинала спасти меня ценой ваших собственных жизней. Но я не знал, что Бог говорил ее устами, да и весь Рим удивился бы, узнав об этом...

— Но весь Рим об этом узнал, мой дорогой Сулла, так как весь амфитеатр видел это собственными глазами.

— Можешь объяснить точнее? Я знаю, что Металла погибла от ударов карфагенской возницы, но тогда я был без сознания, на ваших руках, а когда выздоровел и меня должны были отправить на рудники, вы мне не сказали, что все дело было в Боге.

— Потому что мы должны были молчать и скрывать свои чувства, так как рисковали своим существованием. А Металла не таилась, она решила принять смерть от хищников на арене вместе с другими христианами, чтобы объявить всем о своей вере в Христа. А несколькими часами раньше, когда я отказался спасти тебя, говоря, что я не имею на это права, она мне ответила, что я обязан это сделать, так как Христос, являющийся источником жизни, считает жизнь любого созданного им существа единственной и бесценной. Несколькими неделями раньше она была на моей проповеди, когда я произнес эти слова, и она просто напомнила мне о них.

— Потому что ты принадлежишь к секте Христоса, и твои помощники тоже, как мне сказал об этом Мезий?

— Да, Сулла. И Металла присоединилась к христианам, чтобы принять мученическую смерть. А я, после того как скрывался некоторое время в Риме, потому что нас, моих мальчиков и меня, уже начали подозревать, отправился в Германию, чтобы нести туда доброе слово. И эта дорога волею Бога, который беспокоится о тебе, привела меня сюда; а теперь Господь повелевает тебе пойти и положить ребенка обратно в колыбель. И если сегодня его мать не хочет его, то отдай его какой-нибудь другой рабыне, кормящей сейчас младенца, или прикажи поить козьим молоком. А всем скажи, что это твой сын. И мальчик будет в это верить, он будет служить тебе и любить тебя так, как сын любит своего отца, а ты будешь лгать ему до тех пор, пока не поймешь, что он бесконечно предан тебе и ты уже можешь открыть ему правду, если он, конечно, сумеет ее выдержать. И однажды его мать поблагодарит тебя за то, что ты сохранил ему жизнь и не омрачил ваш союз преступлением. Таким образом, в противоположность тому, что ты мне только что сказал, любовь восторжествует над злом, так как Христос учил нас, что уже в самой природе любви заложена победа над злом на Земле.

Сулла ничего не отвечал. На дороге, около гумна, показались молодые спутники Сертория; когда они увидели своего учителя, беседующего с галлом около загона, то пошли к ним прямо через поле.

Появились рабы, которые везли на ручной тележке корм для свиней. Колеса тележки скрипели, и Сулла упрекнул рабов, не смазавших оси маслом, в нерадивости. Те, повесив головы, стали наливать пойло в кормушки. А Сулла, Серторий и его ученики направились к ферме. Новорожденный, которого нес бывший офицер-легионер, проснулся и заплакал.

 

Послесловие

То повествование, которое вы только что прочли, — если, конечно, у вас хватило терпения дочитать его до конца, — было написано только благодаря открытию, сделанному во время строительства метро в Лионе: ковш экскаватора извлек из подвалов дома времен римского владычества манускрипт под названием «Воспоминания адвоката Гонория». Управление древностей, как ему и предписывается поступать в подобных случаях, тут же приостановило все строительные работы на том месте, где сейчас располагается нынешняя станция «Круа-Рус». Манускрипт был найден командой археологов в сундуке из экзотического негниющего дерева, поэтому он достаточно хорошо сохранился. В нем рассказывалось о трудах и жизни адвоката из Рима, который затем переселился в Лугдунум, тогдашнюю галльскую столицу, бывшую долгое время при императоре Клавдии, уроженце этого города, столицей империи. Как только свет попал на листы папируса, текст на них стал исчезать прямо на глазах. Пришлось обратиться за помощью к специалистам из Стэндфордского университета в Калифорнии, которые располагали специальной компьютерной системой, созданной когда-то по просьбе Международного библейского общества, занимающегося спасением и реставрацией манускриптов, извлеченных со дна так называемого Мертвого моря и написанных небезызвестными ессеями.

Гонорий не рассказал нам, как умер Сулла, и можно предположить, что адвокат, хотя и был по крайней мере на двадцать лет его моложе, умер раньше или по той или иной причине его «Воспоминания» просто не были завершены. Но тем не менее Гонорий успел рассказать нам о семейной жизни Суллы, о том, что он никогда больше не расставался со своей рабыней Хэдунной, которая родила ему четверых сыновей. Любопытно, что автор «Воспоминаний» совершенно не упоминает Домициана, которому достался трон его брата Тита, умершего естественной смертью всего через несколько месяцев после того, как бывший офицер-легионер раскрыл заговор, который младший брат замышлял против старшего. Кажется, что Домициан не преследовал за это Суллу, — как, впрочем, и Гонория, и остальных, — потому что галл жил долго и руководил всеми предприятиями, завещанными ему Менезием. Но, как сообщает нам адвокат, с особенным рвением Сулла занимался морскими вооружениями, сам плавал на судах, оснащал оружием триремы, которые маскировал под торговый флот, приспосабливая их для охоты на морских пиратов; можно подумать, что таким образом он хотел держаться как можно дальше от императорской власти, не попадать в поле зрения императора, планы которого он расстроил. Профессор Делоней-Бельвиль, специалист университета «Лион-II» по латинской литературе, задался вопросом в предисловии к «Воспоминаниям адвоката Гонория», которые готовятся к выходу в свет: не был ли Домициан, как это ни парадоксально на первый взгляд, признателен Сулле за то, что благодаря ему смог избежать братоубийства и не искушать судьбу, совершенно заслуженно наградившую его несколько месяцев спустя желанным троном.

Затем читатель будет рад узнать, что пишет Гонорий, когда дает общий портрет сыновей бывшего офицера, героя легионов: «Привязанность старшего из сыновей к своему отцу, постоянно оказываемое почтение к родителю вызывало восхищение у всех. Молодой человек, отличавшийся от братьев чертами своего лица, черной шевелюрой и совершенно средиземноморской живостью, никогда не покидал того, кто его создал, всегда отправляясь с ним в плавания на его судах, чтобы, как говорили, быть постоянно рядом с отцом, этим отчаянно смелым человеком, когда тот рисковал жизнью в схватках с пиратами».

Как мы видим, Гонорий, не побывавший на серных разработках, не знал, как другие товарищи Суллы, о той муке, которую доставил ему Поллион, следовательно, не знал он и о тайне рождения этого примерного сына...