Нас было трое на пробковом плоту: плотогонщик Сусан Суляндзига, щуплый удэгеец лет сорока с морщинистым коричневым лицом, похожим на маньчжурский орех, его подручный Илья Канчуга, молодой парень, недавно демобилизованный из армии, и я. Сусан перегонял плоты до железнодорожной станции километров за сто, Илья ехал в город искать работы, а я – до первого таежного села. Олонга по газетным делам.

Плот был большой, трехсекционный – с носа на корму кричать надо, чтобы услышать. Все мы расположились на корме, где было единственное весло, – изогнутое бревно ильма, закрепленное ломом на парном стояке. Когда нужно было «отбивать» плот от берега, Суляндзига брал обеими руками рукоять весла, изгибался всем телом, сипел от натуги, и чуть затесанный конец бревна, отдаленно напоминавший лопасть весла, слабо шлепал по воде. Несмотря на такие героические усилия нашего кормчего, плот заносило на кривунах на мель, и мы, вооружившись шестами, сталкивали его на стремнину.

– Это не страшно, понимаешь, – говорил Сусан. – Вот в завал снесет, тогда беда будет.

И все-таки на новом повороте он, виляя корпусом, шлепал веслом по воде.

– Брось ты, Сусан! – равнодушно произносил Илья Канчуга, лениво развалившийся под тюком пробковой коры. – Все равно снесет.

Илья и Сусан, хотя и принадлежали к одному племени, внешне сильно отличались друг от друга. Сусан, корявый, слегка сутулый, был похож на изогнутый высохший ствол трескуна. На нем трепалась выгоревшая белесая рубаха, которую он носил без пояса поверх штанов, замызганных, неопределенного цвета и материала, на ногах его – легкие бурые улы, подвязанные ремешками. Штаны он по непонятным соображениям засучил, обнажив на голенях сухую чешуйчатую кожу. Канчуга же, щеголевато одетый в новенькую военную форму, в маленьких хромовых сапожках, был строен, подтянут и недурен лицом. У него низкий, аккуратный нос и слегка раскосые желудевые глаза. Над чуть припухлыми губами – тоненькие черные усы, которые придавали ему выражение заносчивое и капризное.

Я заметил, что с самого начала, с отплытия из Усинга, они косятся друг на друга и почти не разговаривают.

Мы плывем по таежной извилистой реке Бурлиту. Река неширокая, но быстрая, с холодной слюдяной водой. Берега ее то бурно кудрявятся у самого приплеска перепутанными ветром и водой талами, то выбрасывают в реку длинные песчаные косы, то сумрачно нависают над темными быстринами приступчатой террасой, на которой внушительно и строго стоят одинокие исполинские кедры, словно часовые, охраняющие покой тайги. Солнце давно уже оторвалось от дальних зубцов горного перевала и, кажется, плавает в синем таежном мареве. С берегов легкий ветерок доносит к нам на плот горьковатый костяничный запах прелой листвы, стрекот кузнечиков и ленивое, загадочное посвистывание ястреба.

Хорошо лежать на плоту всего в трех вершках от прохладной речной воды! Она то шумит сердито на перекатах, обдавая тебя мелкими брызгами, то тихо у самого уха воркует на глубинах, плавно покачивая плот. А ты смотришь в бездонное небо, слушаешь нескончаемый шепот ее, и тебе чудится, будто все остановилось: река, ветер, плот, – нет никакого движения, и ты висишь в этом странном голубом пространстве.

– Эй, на плоту! К берегу давай! – вдруг раздался из тайги женский голос.

Мы все вскочили, как по команде. Из тайги на песчаную косу выходила рослая девушка в пестром сарафане.

Она махала нам руками.

– Инга! Тукса туксани… – проворчал недовольно Сусан и, взяв шест, стал подталкивать корму к берегу.

Девушка шла к нам по воде, не обращая внимания на всплывший подол сарафана.

Илья молодцевато оправил солдатскую гимнастерку и подал Инге руку. Вода доходила ей до груди. Ухватившись одной рукой за Канчугу, второй – за бортовую жердь, она легко вспрыгнула на плот. Мокрый сарафан облепил ее тонкую талию и сильно развитые бедра. Вода струями сбегала по загорелым икрам на резиновые тапочки. Она радостно смотрела на Илью, словно не замечая нас. Ее густые черные волосы были грубые и волнистые, как конская грива. Они сплошь покрывали ее плечи, спадали на спину угловатой шалью. Ножницы, видно, давно уже не касались их, и от этого они нисколько не проигрывали. Эти волосы нельзя было забыть, увидев однажды: они змеились, как живые, в них чувствовалась скрытая упругая сила.

Илья тряс ее мокрые руки и говорил:

– Значит, со мной? Вот хорошо!

– Чего встали? Долго не виделись, что ли? – прикрикнул на них Сусан по-удэгейски. – Грести мне мешаете.

– Не шуми, все равно по-твоему не будет, – ответил ему Илья, отводя Ингу.

– А ты ею не распоряжайся, она не твоя. Чего облапил? – не унимался Сусан.

Но вместо ответа Илья обнял Ингу за талию и повел к тюкам.

– Ингани! – строго крикнул Сусан. – Ты не думай о городе! На первом кривуне высажу.

Инга резко обернулась, ее щелевидные глаза с припухшими веками остро заблестели.

– Ты, дядя, мной не командуй, – тихо, но внятно сказала она по-русски. – Я уж сама как-нибудь решу – не маленькая.

Инга с Ильей сели за штабелем. Пробковый плот, в отличие от бревенчатого, вяжется из спрессованных тюков коры бархатного дерева. Его большая подъемная сила позволяет перевозить часть тюков навалом на плоту в штабелях. Вот за одним из них и уселись Инга с Ильей. А Сусан плюнул в сердцах в воду, опустился возле весла и, нахохлившись, как филин, стал набивать бронзовую трубочку из расшитого мелкими бусинками кисета.

Я догадывался, что между моими спутниками до отъезда произошел какой-то разговор, который сильно волновал Ингани и особенно Сусана. Мне хотелось заслужить доверие рассерженного Суляндзиги, и я встал к кормовому веслу.

Река часто петляла по каменистому руслу, то бурунами вскипая на перекатах, то разбиваясь в завалах с ревом и грохотом на десятки пенистых потоков, то растекаясь по тихим укромным лесным протокам, где среди кувшинок и водного лютика, среди нависших по берегам ильмов, ивняка и черемухи дремлет чуткая лесная свежесть.

На кривунах я с силой налегал на примитивное весло, отбивая корму от мелей. Стояк, крепивший весло, шатался и жалобно скрипел.

– Ай, сколько силы! – восторгался Сусан, глядя на меня. – Пудов пять будет.

Иногда Сусан хватал шест и бежал на нос отталкивать головную секцию. Тогда плот извивался на кривизне русла, как живой.

– Чего тебе, гребешь без конца, садись покурим, – пригласил меня Суляндзига. – Тебе кору бархата надо заготовлять… охотиться – силы много.

– Разве у вас своих охотников не хватает?

– Старых хватает, молодых мало…

Сусан долго раскуривал свою трубочку, часто причмокивая и сплевывая в воду. Его маленькое безбровое лицо оставалось почти бесстрастным, и только слабая усмешка, глубоко запрятанная в морщины возле губ, придавала ему оттенок некоторого лукавства.

– Много детей удэ растет – мало в тайге остается, – произнес наконец Суляндзига, попыхивая трубочкой.

– Отчего же так? Может, здесь жить плохо, невыгодно? – спросил я.

После некоторого молчания Сусан ответил:

– Зачем невыгодно? Наши люди так говорят: тайга делает сытый и зверя и человека. Тайга все дает: шкуры, панты, бархат. Это не выгода, что ли? А кто за зверем ходит? Старики. Кто бархат заготовляет? Старики. Молодые вырастают, в городе учатся, в городе остаются. Как на счетах костями стучать, учат, понимаешь, как соболя ловить – нет. Почему?

– Охота – дело любительское, – ответил я, – такому ремеслу в школе не научишь.

– А зачем в город наши дети идут? Мы их сами научим.

– А если они не хотят быть охотниками? Если они хотят стать врачами или инженерами? – спросил я. – Тогда что?

– Неправильно хотят, – невозмутимо ответил Сусан. – Наши люди удэ – мало осталось. Дети пойдут в город – кто в тайге останется? Старики помрут. Где удэ тогда найдешь? Не будет удэ, все потеряются.

Я понимал, что он живет тревогой за свой древний люд. По городам и селам нашей необъятной страны разъезжаются дети этого маленького народа. И грустит и сердится старый Сусан! Затеряются они в огромных каменных кварталах городов… где тогда найдешь удэ?

Несколько минут убеждал я Сусана: я говорил ему о том, что удэ, как и все прочие, должны учиться, кто где захочет, что никуда они не потеряются, что в городах удэ живут и работают так же, как и все остальные, если только у человека есть профессия и если он не идет в город за легкой жизнью… Сусан терпеливо и смиренно выслушал мои пространные рассуждения и невозмутимо продолжал твердить свое:

– Неправильно делают. Наши удэ много человек институт окончили. Где они теперь? Кто знает. Я не пустил Ингани в город. Семь классов окончила дома – тоже хорошо. Охотник хороший будет, грамотный. Я сам школу окончил, когда мне тридцать лет было. Все пойдем в город – кто охотиться будет? Без охотников тоже нельзя. Откуда посылать их, из города, что ли? Зачем так делать?

– А что, Инга хорошо охотится?

– О-о, хорошо! – закивал он головой. – Одну зиму сто тридцать белок убила. Она точно бьет, понимаешь.

– Кем же она вам доводится, племянницей, что ли?

– Да. Отец на войне погибал, мать умерла.

– Что ж она в город решила уехать?

– Я не знай, – сердито ответил Суляндзига и умолк.

Он опять вынул свой расшитый кисет, долго заново набивал трубочку, кряхтел и наконец заговорил сам с собой:

– Плохой парень Илья… Из армии пришел – ничего делать не хочет. Месяц живет на реке. Работа у нас нехорошая? В город захотел. Чего умеет делать? Кости на счетах туда-сюда бросать… Разве это мужская работа! Стыдно! Инга молодая, глупая… Куда за ним идет?

Вдруг под плотом раздался слабый скрежет пробковой коры о камень, ходуном заходили связанные тюки, и я почувствовал, как что-то словно поднимает нас из воды.

– Эй, шесты бери! – крикнул Сусан и бросился бежать по плоту, легко перепрыгивая через прогалы между секциями.

За разговорами мы не заметили, как нас вынесло на кривуне на галечную отмель. Плот, охватив косу, прочно прилип ко дну. Канчуга и Инга тоже взялись за шесты.

– Навались! – кричал Илья. – Р-раз, два, дружно!

Мы уперлись шестами в берег и навалились изо всей силы. Только Инга стояла, опустив в воду шест, и смотрела, как плот медленно сползал, оставляя взбученную, быстро уносимую течением полосу.

– Что же ты не отталкиваешь плот? – спросил ее Илья.

– Мое время не подошло, подождите… может, пожалеете. – Она загадочно подмигнула Илье и недобро усмехнулась.

На этот раз они уселись за ближним штабелем и заговорили так громко, что до меня отчетливо долетало каждое слово.

– Последний раз тебя прошу – одумайся, – говорила Инга, и в ее голосе вместе с просьбой слышалось отчаяние.

– Ах ты, чудной человек! Как же ты не можешь понять, что мне в этом селе делать нечего? И потом, скукота… А я – человек, привык к обхождению: в краевом городе служил, на центральных складах МВД. Это не просто армия, а министерство: там не маршировать – головой работать надо! Одного кино – каждый день по картине ставили для нас. А по субботам духовой оркестр играет… А здесь что? Изюбры одни трубят. – Илья говорил ровно, неторопливо, словно перебирал не слова, а диковинные камни и сам удивлялся: «Ишь ты какие!»

– У нас тоже кино бывает, – угрюмо сказала Инга.

– Ха! Звук хриплый, экран с носовой платок. Да ведь дело не в кино. Что я здесь буду делать? Не пробковую же кору драть?!

– Счетоводом в артель пойдешь, – убеждала глухо Инга.

– В помощники к Семенову, что ли?

– Да, к дяде Васе.

– Он моих способностей не поймет – человек он старый, слепой.

– Он зимой на медведя ходит…

– Вот в медведях он разбирается, а в дебете нисколько. Да у него всего-то на счету тысяч пятнадцать, наверно.

– На отчетном собрании он говорил – триста тысяч.

– Мало ли что говорил он! – протянул Канчуга. – Да хоть бы и было, все равно продукт не тот: шкуры да панты. Скукота!

– А ты бы попросился, – не унималась Инга.

– Да я и просился, должности счетовода нет в артели – только один бухгалтер.

Инга тяжело вздохнула и умолкла.

– А ты не горюй, – начал уговаривать ее Илья. – Вот приедем в город – я поступлю заведующим складом… Будем ходить в парк на танцы. На пляже тоже хорошо… народу много.

– Никуда я не поеду, и ты не поедешь… В артели работать будем, – оборвала его Инга.

– Кабанов вонючих стрелять? Я?! – Илья захохотал заливчатым едким смехом.

– Ты обманул меня, обманул… – прерывисто начала Инга и вдруг зарыдала. – Мы с тобой были, как жених и невеста. Люди знают… Что мне теперь делать?

– Поедем со мной, поженимся. Что плакать? – равнодушно сказал Илья.

– Куда? Куда поедем-то? В город на камнях спать? Пыль глотать? Чего я там делать буду? Полы мыть? А ты кому нужен? Так для тебя и берегут склад! Дядя Вася в помощники и то не взял тебя… Думаешь, я не знаю, что он сказал тебе? Ты, говорит, таблицу умножения выучи, счетовод! Кто ж тебя заведующим поставит? – Инга выговаривала последние слова с гневом и болью.

Это обозлило Канчугу.

– Ну вот что, понимаешь! Ты мне грубую мораль не читай. Хочешь – уходи! Я плот подгоню к берегу, – предложил Илья.

– Ты меня не любишь? – глухо спросила Инга.

– Зачем такой глупый вопрос? Любовь, когда все понятно…

Инга молча встала и пошла прочь на носовую секцию плота, где сидел Сусан.

Мы подплывали к подножью обрывистой сопки. Огромная отвесная скала проглотила солнце, и ее зубчатая в гольцах вершина засветилась, точно бронзовая… Мы сразу будто окунулись в родниковую прохладу. Здесь, под скалой, все стало как-то тише, наполнилось таинственной строгостью. Не слышно было ни шелеста ветвей, ни стрекота кузнечиков, доносившегося ранее с берега; даже река умолкла, затаилась под скалой, словно боясь нарушить эту торжественную тишину. Лишь одинокая ворона, летевшая над нашим плотом вровень с вершиной скалы, глупо каркнула, и неожиданно гулкое эхо ударилось об уступы, поросшие мелким березняком.

Канчуга встал, заложил пальцы в рот и свистнул – в воздухе долго носился, постепенно угасая, тонкий режущий звук. Инга, сидевшая возле самой воды, даже не шелохнулась. Она свернулась в клубочек и казалась теперь совсем маленькой, ее змеистые волосы доставали до плота. Глядя на ее сгорбленную фигурку, я почти физически ощущал тяжесть горя, неожиданно навалившегося на нее. Мне хотелось помочь ей, но я понимал, что мои советы и даже разговоры с ней в эту минуту были совершенно неуместны.

Сразу за скалою река делала резкий поворот. Выплывая на быстрину, мы уже видели седые буруны пенистого переката, а там, дальше, огромный завал, из которого, словно черные кости, торчали во все стороны обломанные стволы деревьев. До нас доносился глухой угрожающий гул.

– Бери шесты! – крикнул Сусан.

Мы бросились к шестам. Инга подошла ко мне и сказала решительно:

– Идите на среднюю секцию к Канчуге. Я встану на корме. Я умею. – Она опустила шест в воду и отвернулась.

Делать нечего. Я уступил ей место у кормового весла и подошел к Канчуге. Мы встали с шестами наперевес метрах в десяти друг от друга и приготовились к схватке с рекой. Головная секция уже выходила на перекат, и Суляндзига, прыгая в засученных штанах, как кулик, бегал по плоту, отталкиваясь в нужном направлении, Канчуга стоял спокойно, отталкиваясь изредка, как бы нехотя.

– Перекат не страшно, вот завал… Слушай, как шумит! – говорил он, обращаясь ко мне.

Инга стояла, опершись на весло. В руках у нее шест. Ее щелевидные глаза смотрели поверх нас на завал. Чувствовалось по ее округлившимся широким ноздрям, по строго сдвинутым бровям, как она ждет его приближения. Перекат прошел, и Сусан закричал во все горло:

– Отбивай к правому берегу!

Мы налегли на шесты, но почему-то плот слушался плохо, корму заносило прямо к завалу.

– Инга! – испуганно крикнул Канчуга. – Куда гребешь? Не к тому берегу!

Я оглянулся на корму и увидел, как Инга сильно взбивает воду веслом, а весь наш плот медленно разворачивается и его тащит течением от спасительного берега.

– Что такое там? – кричал тревожно Сусан. – Шестом толкайте корму!

– Инга, брось весло, говорят! – крикнул Канчуга.

Инга взяла шест и яростно навалилась на него, отталкиваясь не к берегу, а к завалу. Плот выравнивало, и теперь было ясно, что завала нам не миновать.

– Куда ты толкаешь? – орал на Ингу Илья.

– Куда мне надо, – зло ответила Инга. – Поезжай теперь в город!

– Инга! Та! Убью!.. – Канчуга с шестом бросился на корму.

Инга подпустила его совсем близко, рассмеялась ему в лицо и с возгласом: «Лови!» – бросилась прямо в водоворот. Мы в ужасе застыли. До завала оставалось всего метров десять – пятнадцать, и казалось, участь пловца решена – сильное течение подхватит и затянет, запутает в корневищах, в сучьях погибших деревьев. В следующее мгновение раздался треск, всплески, уханье, и я еле устоял на ногах. Плот с ходу врезался в завал и застыл.

– Где Инга? Инга-а! – кричал Сусан и бежал к нам.

Инга вынырнула через минуту в стороне за завалом, откинула с лица растрепанные мокрые волосы и резкими размашистыми саженками поплыла к противоположному берегу. Мы молча смотрели, как она добиралась сначала вплавь, потом вброд, наконец вышла на отмель, хотела было выжать мокрый сарафан, но, тряхнув своими длинными, как плети, волосами, побежала в тайгу, оставляя на песчаной отмели глубокие следы. На нас она даже не посмотрела.

Сусан, лукаво улыбаясь, спросил Илью:

– По-твоему все вышло? А?

– Ну и черт с ней! Нужна она мне, – ответил Канчуга и выругался. – Сиди вот теперь тут.

Вода бурлила, клокотала возле плота и ревела довольным утробным ревом. Крупные шапки пены всплывали из-под пробковых тюков и ошалело крутились в водоворотах. Мы осмотрели плот. Некоторые бортовые тюки были сильно помяты при ударе, в некоторые глубоко впились острые коряги и ломаные бревна.

Сусан молча покуривал трубочку. Илья ругал Ингу:

– Ах ты длинноволосая злючка! До ночи теперь провозимся.

– Ругаться будем – до утра простоим. Надо работать, – сказал Сусан. – По частям надо разбирать и в протоку сводить отдельно.

Он принес пилу и топор, припасенные на случай, и мы взялись за дело. Я обрубал и подпиливал сучья и корневища, вонзившиеся в плот. Илья разбирал плот, развязывал проволочные жгуты, резал веревки, Сусан перегонял секции в мелкую заводь. Работали мы упорно, молчаливо, и только Илья чертыхался, поминая Ингу, когда крепкий проволочный жгут не поддавался его усилиям. Я хотя и досадовал на непредвиденную задержку в пути (кого мне беспокоить ночью в Олонге?), но Ингу не обвинял. Она рисковала своей жизнью.

Довязывали плот мы в маленьком затончике, почти на закате солнца… Небо еще только чуть золотилось на западе, когда вода в затончике стала краснеть, наливаться словно малиновым соком и наконец загорелась, засверкала брусничным глянцем. Возле прибрежного красноватого тальникового куста гулко ударил таймень.

– Сети с собой у тебя? – спросил Илья Сусана.

– Здесь.

– Давай закинем. Видишь, как играет?

Сусан посмотрел на противоположный берег. Там на песчаной косе четко виднелись следы Инги. В прибрежных талах будто мелькнул пестрый сарафан ее. Я решил, что мне почудилось. Не может быть, чтобы она сидела здесь до вечера!

– Поедем, – сказал Сусан. – Зачем бездельничать? Скорее!

В голосе Сусана послышалась озабоченность, в движениях суетливость. Он быстро взял шест и, не дожидаясь нас, начал отталкивать плот один. Но плот не слушался.

– Чего же вы? – торопил он нас. – Га!

Мы дружно налегли и сдвинули плот. Сусану казалось, что мы плывем очень медленно; он подталкивал с кормы плот и все посматривал на противоположный берег. Вскоре выяснилась причина беспокойства Сусана. На одном из поворотов с высокого песчаного берега покатился в воду с шумом камень. Мы обернулись и увидели на самом краю у обрывистого берега Ингу. Она, видимо, споткнулась, но уже встала и отряхивалась. Заметив, что мы на нее смотрим, она спряталась за толстый кедр.

Сусан прибежал на противоположный конец и стал отталкивать шестом от того берега, где была Инга. Он все еще боялся, как бы она не надумала снова ехать с Ильей.

Мне было жаль ее. Бедная Инга! Пустив в завал наш плот, она думала, что плот застрянет и мы вернемся в деревню. И вот теперь сама шла за нами, словно привязанная невидимой веревкой. Шла и стыдилась своей слабости. Иначе зачем бы ей прятаться?

Над тайгой сгущались сумерки. Первым потемнел лес; теперь он стоял вдоль берегов сплошной стеной, и казалось, что это и не лес, а просто берега стали выше. Затем почернело, опустилось на сопки небо, и только река долго еще тускло поблескивала в мягкой ночной тишине.

До самой темноты мы внимательно всматривались в прибрежные заросли. Но Инга больше не появлялась.

1955