На открытие охотничьего сезона собрался весь цвет районного охотсоюза. Для сбора, как всегда, выбрали Липовую гору – место сухое, открытое, с пчельником в липовой роще, на берегу озера Долгого, где в камышовых зарослях до самой осени хранились утиные выводки.

Директор совхоза, высокий, пухлогрудый Шинкарев, приехал на «газике» и привез ведро яиц. Пожарный инспектор капитан Стенин и участковый уполномоченный Парфенов прикатили на мотоцикле с ружьем и малопулькой – для стрельбы по дальней сидячей утке, если она к берегу не станет подходить. Павлинов прихватил с собой бредень Дезертира, который принес. ему капитан Стенин. Он выехал на «Волге» вместе с редактором районной газеты Федулеевым. Проезжая через Тимофеевку, последнее село к лугам, они решили завернуть на колхозный птичник. «Там еще убьем утку или нет – вопрос с закорюкой. А домашние, они вернее…»

За Тимофеевкой, уже на лугах, перед самым птичником они увязли прямо на мосточке. Вернее, в осушительном канале, через который было брошено четыре бревна, омываемые со всех сторон мутной водицей. Сели прочно, всем брюхом – и колес по ступицу не видать. Бросили машину, бросили бредень, всякую домашнюю снедь, взяли только ружья да по две поллитровки и топали по лугам аж до самого вечера.

На Липовую гору поднялись уже затемно. Возле пчельника вовсю полыхал костер и охотнички восседали на корточках и потирали руки.

– Сейчас я их оглоушу, – сказал Павлинов.

Он снял ружье и шандарахнул по верхушкам деревьев сразу из двух стволов: «Бум-бах!»

Моментально вскочили люди, бросились с лаем собаки и захлопали крыльями, загалдели, сорвавшись с деревьев в небо, грачи.

– Что за шум, а драки нету? – заорал, выходя на освещенную поляну, Павлинов.

– Тьфу ты, мать твоя тетенька! – хлопнул себя по ляжкам Шинкарев.

– Ты чего, Семен, чертей пугаешь? – сказал Стенин.

– Салютую, мужики! Охотничий сезон открывается… Сесть на свои места, – гоготал Павлинов.

– Надо пощупать – все ли места сухие? Никто не обмочился с перепугу? – сказал от котла егерь в фуфайке; его, несмотря на молодость, все звали почтительно Николай Иванычем.

– А где бредень? Где утки? – спросил Стенин.

– Бреднем шофер на канале лягушек ловит, а пекинские утки в газету улетели. Вот у кого спроси, у редактора, – Павлинов хлопнул по плечу Федулеева и загоготал громче всех.

– В таком случае вы нам не родня, а мы вам не товарищи, – сказал Шинкарев.

– Ах, так! Да мы вас гранатами закидаем. Р-рразойдись! – Павлинов выхватил два поллитра, поднял их кверху донцами и страшно выкатил глаза.

Федулеев вынул тоже два поллитра:

– Ну, как, принимаете?

– Дак с такой оснасткой не токмо в компанию, в рай можно проситься, – сказал капитан Стенин.

– Э-э, постой, мужики! А что вы варите? – Павлинов заглянул в котел и пошевелил ноздрями.

– Архиерейскую, – сказал Николай Иванович.

– Из чего? Из лягушек, что ли?

– А мы егерских подсадных уток ощипали, – ответил Стенин, и опять все загоготали.

– А рыба откуда?

– Из озера.

– Да вы ее чем, кальсонами, что ли, вытащили?

– Парфенов щук настрелял из малопульки.

– А может, из пистолета?

– Пистолет – оружие уставное. Не положено, – отозвался Парфенов, молчаливо стоявший в стороне.

– А ты чего такой снулый, как судак в болоте? – обернулся к нему Павлинов. – У тебя не вид, а компроментация охотничьего сезона.

– Ему выговор влепили, – сказал Стенин, – Полубояринов донос на него настрочил.

– Это который? Зубодер, что ли? – спросил Павлинов.

– А кто же.

– Энтот настрочит, – сказал Федулеев. – Он меня забомбил своими заметками. То черепицу почему не делают? Раньше делали – теперь нет. Пригласим, говорит, спецов из ГДР. Они знают толк в черепице…

– Ага. Выпиши ему из Америки клизму, а мы вставим, – сказал егерь.

– Уголь у нас перестали копать – опять заметка, – продолжал Федулеев, переждав хохот. – Он, мол, самый дешевый. У нас он в воде, а вон в Донбассе, говорит, с газом.

– Нанюхался газу-то от Марии Ивановны и очумел, – сказал Стенин.

– Сунул бы я ему вот это под нос и спросил: чем пахнет? – ввернул опять егерь, показывая кулак.

– Газ, мол, взрывается, а вода даже не горит, – рассказывал Федулеев. – И в Англии тоже, говорит, вода. Там копают уголь, а в нашей области нет. Почему? Я ему: Павел Семенович, это не в нашей компетенции. Мы же районная газета! А он мне – ты увиливаешь.

– Это все дискредитация и компроментация, – сказал Павлинов, закуривая.

– Нет, вы послушайте, – зарокотал Шинкарев. – Он меня учил, как удобрения доставать. В озерах у нас, говорит, илу много под названием сапропель. Его раньше земство со дна черпало, как нечистоты из уборных. А вы, говорит, брезгуете.

– Окунуть бы его самого в этот сапропель да за ноги подержать – вся бы дурь вышла, – сказал от котла егерь, схлебывая с ложки горячую уху.

– А за что Парфенова наказали? – спросил Павлинов.

– Там у них лабуда вышла. Соседи подрались из-за коридора. А Парфенов виноватый, что вовремя не разнял, – сказал Стенин.

– Стеганул бы ты его через газету, – обернулся Павлинов к Федулееву. – Склочник, мол, спокойно работать не дает.

– Сложно… У меня жена его работает главбухом.

– Подумаешь, какая шишка, – усмехнулся Шинкарев.

– Как-то неудобно, – произнес Парфенов. – Ведь он инвалид.

– Чего?! – спросил егерь. – Подумаешь, хромой. Да еще без костыля ходит. Он поболе нас с тобой заколачивает.

– Ты на мотоцикле ездишь, и то на служебном. А он на личном автомобиле, – поднял палец Шинкарев.

– Постой, а на него вроде бы жалобу подали соседи, что он незаконно отхватил часть общего коридора, – сказал Стенин Павлинову. – Вот и прикажи ему перенести дверь обратно.

– В том-то и беда, что по закону. Дура Фунтикова успела провести через исполком это решение.

– Катька, что ль?

– Она. На старости лет за инвалидами ухлестывает.

– Сладкую жизнь с Овсовым вспоминает.

– Га-га-га!

– Уха готова!

– Мужики, хватит трепаться! За дело. Где кружки? Федя, Коля, позовите-ка пасечника! Пусть меду сюда тащит. Да ложек деревянных… А то железными рот обожжешь.

На другой день пополудни Федулеев вызвал к себе в кабинет сотрудника газеты Сморчкова и сунул ему жалобу, подписанную Зинкой и Еленой Александровной.

«Мы, нижеподписавшиеся, просим обуздать Полубояринова, поскольку он захватил общую территорию коридора путем переноски двери на полтора метра…»

– Но тут нет резолюции товарища Павлинова. А ведь жалоба ему адресована, – сказал Сморчков, кончив читать жалобу.

Федулеев, красный, одутловатый от вчерашней охоты, помотал головой и сделал губами эдакое «р-р-р», будто его только что стошнило, потом сердито, с недоумением поглядел на Сморчкова:

– А я тебе что, не авторитет? Понимаешь, склочника привести к порядку надо?!

– Дак я не против, – заморгал своими светлыми ресницами сотрудник редакции.

– Ну?! Сходишь к нему и осторожно, издалека, вроде бы с сочувствием расспроси его. И пошире окинь, пообъемнее! Чем недоволен? На кого претензии имеет? И тому подобное… А потом в захвате общей территории обвини. Ткни его в полтора квадратных метра. Мордой об пол. Понятно?

– Сообразим.

Витя Сморчков был человеком творческим, исполнительным. Его посылали на задание, когда нужно было из воровства, мошенничества или мордобойства извлечь высокую мораль насчет служения обществу… И с этой высоты горьким укором, призывом к совести, разуму поставить в строй паршивую овцу, отбившуюся от стада.

Сухонький, тихий, весь в коричневых конопатинках и в желтом пушке, очкастый и уши лопухами со спины, как у тушканчика, он сам вызывал к себе сострадание. «О чем тебе рассказывать, очкарик?» – спросит умиротворенно иной напроказивший бедолага. «А вы мне про себя, про свое прошлое. Случаем, не обижали ли вас?» Кого же не обижали на Руси? И кому не хочется поплакать в жилетку? Витя Сморчков охал, переживал, возмущался… Словом, настраивался на волну, а потом уж извлекал мораль.

Павел Семенович встретил Витю, как родного брата.

– Не обижали?

– Ну, что вы? Как без этого? Было, было…

Мария Ивановна как своему сотруднику – все-таки она главбух в редакции – поставила ему наливочки вишневой, грибочков маринованных:

– Кушайте! Не побрезгайте… И кто же вас надоумил зайти? – хлопотала она вокруг Вити. – Вы свой человек – перед вами как на духу. Вот она, видите, дверь? На полтора метра перенесли. Дымоход мешал. А главное, Чиженок одолевал.

Но Витя мало интересовался дверью. Он все на обиды напирал. Покопайтесь в памяти, вспомните! Павел Семенович вспомнил, что в каком-то сорок восьмом или девятом году его снять хотели. Сначала зубной кабинет перевели на хозрасчет, а потом добавили еще одного техника. А у него, Павла Семеновича, весь инструмент для себя приспособлен.

– Видите, я ж об одной ноге, да и рука левая не того – пальцы не гнутся. Вот я и перевел все оборудование на одну руку и ногу. А тут приказ: в две смены работать. Кому ж здоровому со мной захочется работать? Нашелся один умник из областного здравотдела – мы, говорит, на поток зубную технику должны поставить, а этот Полубояринов всю нашу сменную работу разбивает. Не можем мы отдать ему технику в частную собственность. На этом основании меня взяли да уволили. Но ЦК профсоюза медработников восстановил меня и за прогул приказал оплатить. Да я вам покажу выписку из решения. Хотите?

– Не надо! Верю, верю… – Витя приложил руки к груди и улыбнулся так сладко, словно ложку меду проглотил. – Я вот насчет вашего увечья интересуюсь: это что ж, от первой мировой войны или от второй?

– Ну что вы? В первую мировую я еще пацаном был, – сказал Павел Семенович. – В двадцатом году играл на дворе. Мне попалась ржавая граната. Вот она меня и оскоблила.

– Ах, какое несчастье! – Витя покачал головой и что-то записал в блокноте.

Потом он осмотрел комнату и кухню, спросил: работает ли голубой огонь, то есть газ? Не течет ли где? И площадь какая? Дерматиновую обшивку на двери пальцем потрогал и сосчитал, сколько порезов на ней.

– Жалобы есть какие? Или, может, претензии? – спросил под конец.

Отозвалась Мария Ивановна:

– Теперь, слава богу, нет. Милиционера наказали. Чиженок сидит – пятнадцать суток дали.

– А вы больше ничего не писали? – обернулся он к Павлу Семеновичу.

Павел Семенович задумался:

– Писал я насчет торфоразработок в газету «Известия».

– Так, так… Это интересно!

– Наша область имеет богатейшие залежи торфа. До четырех метров достигает толщина пласта. И никто его не разрабатывает. А электроэнергией снабжают нас от Шатуры. Это ли не головотяпство?

– Кто же, по-вашему, виноват?

– Московский совнархоз и его планирование.

– Но ведь его уже нет. Он ликвидирован.

– Это не важно. Люди-то остались.

– Пра-авильно, – сказал Витя.

Расставались долго; Павел Семенович тряс Витину руку, а Мария Ивановна уговаривала:

– Вечерком заглянули бы как-нибудь. Вот осенью сын приедет с Бертой.

– Спасибо! Непременно воспользуюсь, – отвечал Витя.

Под конец Павел Семенович совсем расчувствовался, он обнял Сморчкова за плечи и пошел выдавать ему свои проекты:

– У меня есть идея! Давайте напишем вместе статью – как оживить город Рожнов? Перевести сюда из Московской области обувную или трикотажную фабрику? Вдохнуть в него пролетарскую струю. А? Да, вы знаете, на Пупковом болоте грязи лечебные! Построить бы грязелечебницу да гостиницу. Курорт в средней полосе? Это тебе не юг… Какая экономия на одних только поездках? И молодежь вся на месте останется… А то про фосфориты напишем? Розовые! Их свиньи раньше носами разрывали… Дайте мне денег сто тысяч и одну цилиндрическую мельницу. И чтоб я сам хозяин был. То есть кого хочу нанимаю и плачу сколько хочу. Через месяц суперфосфат выдам!

– Откуда вы все это берете? Какие мысли! – одобрил Витя.

– Исключительно от скуки… От нечего делать. В кабинете шесть часов отстою, и девать себя некуда. Энциклопедию читаю, Брокгауза и Ефрона.

– Где ж вы ее достаете?

– У доктора Долбежова. Вот у кого голова-то! Он знает все старые границы нашей губернии. Говорит, по три миллиона пудов одного сена вывозили с наших лугов только в Москву. Царские конюшни Петербурга на нашем сене жили. А теперь вот распахали, говорит, луга – а есть чего?

– Он что, сено ест, ваш доктор? – усмехнулся Сморчков.

– Это он к примеру. Так что вы не подумайте насчет иного прочего. Живем-то мы ноне хорошо… – рассыпчато, бисерном подхохотнул Павел Семенович.

Когда Витя Сморчков ушел, Мария Ивановна проворчала:

– Язык тебе мало оторвать. Ну чего ты ему насчет сена понес?

– А что? Он свой человек.

– Свой-то свой, но не забывайся. Он все ж таки сотрудник. Да не простой, а печатного органа.