Дальше мы ехали дня два на тракторе, потом по узкоколейке, потом по реке до озера и по озеру и еще по другой реке километров двадцать на моторной лодке. Словом, как на край света на перекладных ездили раньше. Но чем дальше, тем места шли все красивее, и Наташа была даже довольна, что мы едем на самый дальний лесопункт.

Наконец лодка наша приткнулась к берегу под штабелем бревен, вроде того, от которого мы сегодня отчалили.

– Слезай, приехали, – говорит моторист.

Мы вышли на берег. Под бревенчатым штабелем сидел парень в гимнастерке. Он подошел к нам и спросил:

– Вы мастер Силаев?

– Да, я – Силаев, – отвечаю.

– Пойдемте, я вам покажу жилье.

– А начальника лесопункта разве нет? – спросил я.

– Уехал куда-то, – ответил лениво парень. – Вот мне приказал отвести вас в барак.

– То есть как в барак? – удивился я. – Нам квартира положена, домик.

– Сам директор нас заверил, – вмешалась Наташа.

– Может, вас-то и заверили, да мне приказано вас в барак отвести.

– Здесь какое-то недоразумение, – сказал я Наташе. – Ведь вербованным министерство дает ссуду…

– Ну правильно, – усмехнулся парень. – Бери эту ссуду и живи в ней. Ну, пошли, пошли, мне некогда стоять с вами тут!

Он пошел вразвалочку к серому облупленному бараку, а мы двинулись за ним по дощатым хлюпающим мосткам: а по сторонам грязища, бревна валяются и старые какие-то, оголенные и ободранные, пни с обрубленными корнями, словно лесные чудища с растопыренными руками, и дырявые заборчики вдоль огородов. Картина что надо. Во сне приснится – и то испугаешься, подумаешь, что в царство Бабы Яги попал. Это я теперь ко всему привык, а тогда меня покоробило.

И все у меня в памяти встало: и как Наташа в дороге радовалась, и как директор нас обласкал, и я никак не мог уяснить себе, что все это значит? Наташа шла молча и только иногда смотрела на меня так тревожно и растерянно. И дочка плакала…

Вошли в барак, осмотрелись: комнатка маленькая, грязная, шершавый пол из неструганых досок, выбитые стекла, ну и все в таком духе… Сквозь щели дощатой перегородки из соседней комнаты смотрела на нас с любопытством девочка лет шести, дочка кузнеца, вдового. Говорит: «Здравствуйте, тетенька!»

В другой соседней комнате кто-то стучал ведрами, а из третьего или четвертого отсека кто-то кричал: «Да не крути ты головой, сатана, макушку порежу!» Видать, кого-то стригли. Словом, все звуки слышны, как на улице.

Наташа эдак робко спрашивает рабочего:

– И надолго нас сюда?

– А уж этого я не знаю, – отвечает тот. – Мое дело маленькое – привести и показать. – И ушел.

Мне стало так стыдно, будто я обманул в чем, и не мог, понимаете, в глаза ей смотреть. Я начал с фальшивой бодростью насвистывать и разбирать вещи.

– Ну, это ничего для временного жилья, – говорю, – все же лучше, чем в палатке. А щели занавесим.

– Да, конечно, – отвечает Наташа, потом посмотрела на девочку, стоящую за перегородкой, и отошла к окну. А у самой слезы – кап, кап…

– Да ты что? Эх ты, глупая! – утешаю я ее. – Это же – временная трудность. Хочешь – я сегодня все устрою!

– Нет, не надо, – говорит она. – Я же все понимаю. Ты – хороший… – А сама еще сильнее плачет.

И эти слова – «ты хороший», и слезы – меня как ножом по сердцу.

Вышел я, помню, из барака злой и решительный. «Ну, – думаю, – держись, начальник!»

Разыскал контору, вваливаюсь и спрашиваю сердито:

– Кто здесь Редькин?

И встает мне навстречу из-за стола такой маленький, худенький мужичонка и говорит, ухмыляясь:

– Ого, какой сердитый! Новый мастер, если не ошибаюсь? – И так с усмешечкой осмотрел меня. – Ничего, – говорит, – подходящий.

И только потом сказал, что начальник-то и есть он самый.

– Ну, расположились?

– Я приехал не располагаться, как цыган, а жить по-человечески!

А Редькин все так же тихо и насмешливо:

– Живите на здоровье!

Лесорубы, сидевшие в конторе, засмеялись.

Я же долдонил, точно глухарь, про свое:

– А что квартира, достраивается?

Редькин опять хитровато усмехнулся и сказал:

– Скоро начнем сруб рубить.

Тут я уж совсем вышел из терпения и заорал:

– Где же мне зимовать?

А он и ухом не повел, будто не расслышал меня.

– Там, – говорит, – в бараке вас десять семей, за компанию весело будет. Зимой дров не жалейте, лес рядом.

– Меня же директор заверил, что здесь все готово, – не сдавался я.

– У него, мил человек, такая обязанность.

– Но ведь для нас же средства отпущены. Министерство платит! Почему же вы не строите дома?

Но он осадил меня своим тихим насмешливым голоском, да так, что мне стыдно стало:

– А кем строить-то, милый? Ведь у меня каждый рабочий – это плановая единица. Он должен план лесозаготовок выполнять, а не дома для мастеров строить. Ведь если я не выполню плана, с меня штаны снимут, и с тебя за компанию. Понял?

Но я продолжал спорить, скорее из упрямства:

– По-моему, рабочий – не плановая единица, а человек.

Он отмахнулся от меня, как от комара:

– Не надо мне политграмоту читать. – Сморщил свое маленькое лицо и взял меня за пуговицу рубахи. – Я тебе вот что лучше скажу: первую зиму я жил здесь в палатке. И ничего, как видишь. Но я, между прочим, начинал не со строительства дома для себя, а с выполнения плана. Однако я вас не виню: подход к делу бывает разный. Так что сегодня даю вам день на домашнее устройство, а завтра прошу приступить к работе.