А на следующий день в поселке только и разговору: «Варьку с новым мастером застукали!» Тут я и понял, что попался глупо, как заяц, в петлю Ефименко. Теперь все подробности истории с Варей встали в моих мыслях совсем в ином свете. И я понял, что сам же на собрании помог Ефименко затягивать на себе петлю и что теперь я ничего не смогу сделать в свое оправдание. Я догадался, что все это было подстроено Ефименко, и он, чтобы снять подозрения с себя, вчера при всех поддержал меня. Мне даже и оправдываться нельзя, ведь каждое слово оправдания – это капля масла в огонь сплетни. Мне оставался единственный выход – терпеть и не обращать внимания. Не подумайте, что это легко, особенно когда у вас есть жена, которую вы любите. Я понимал, конечно, что до нее дойдет сплетня, и готовился заранее вынести любой скандал. Но и здесь меня поджидал подвох. Да, служба…

Встречается мне в тот день на лесосеке Редькин, уцепился, как всегда, за пуговицу на моей рубахе, и так это снизу вверх поглядывает на меня своими насмешливыми глазками и с притворным прискорбием спрашивает:

– Как же это вы поступаете так неосторожно? Нехорошо, брат, весь участок ославил.

– Вы это, – говорю, – о выдумке насчет Вари? Пустая болтовня!

Он весь сморщился, как мяч, из которого выпустили воздух.

– Я не утверждаю, но тем не менее вам неприлично оставаться на этой площадке… Ни в пользу лично вам, ни для дела. Я на всякий случай держу для вас место на другой точке, в Озерном.

Ах ты, зараза, думаю! И здесь объегорить хочешь! Но молчу… А только эдак сдержанно говорю ему:

– Благодарю за заботу. Отсюда никуда не уеду.

Ты ж понимаешь, служба, что значило для меня уехать на новую мастерскую точку? Во-первых, принять на себя позор сплетни, а во-вторых, и это – главное, бросить начатое, обмануть рабочих, поверивших мне; уступить перед той же мерзкой расчетливостью, которая вышибла меня из родного города. Нет, только не это.

Силаев быстро закурил и несколько раз глубоко и жадно затянулся.

– И знаете, что сделал Редькин в тот день? Он встретил мою жену, пригласил ее в моторку и свозил-таки на ту мастерскую точку в Озерное. Там и домик незанятый оказался. Вот, мол, уговаривайте мужа и переселяйтесь себе на здоровье. Для вас специально постарался.

Прихожу я вечером домой – Наташа будто меня не замечает. Я сразу догадался: ей все известно про Варю. Но виду не подаю.

– Ну и денек был! – говорю. – Осень, а жара – спасу нет.

Она сидит у детской кроватки, качает ее и не оборачивается.

Я подхожу к кроватке, говорю, будто о дочке:

– Сердитая она у нас… Вылитая мать. Вон, во сне и губы надула.

Наташа молчит.

Прохожу к умывальнику, ковшом гремлю, говорю погромче:

– Анисимов у нас прямо академик. Плоты вязать будет, лоцманов нашел.

Она молчит.

– Ты чего такая пасмурная? – спрашиваю.

– Я все жду, когда же ты наконец обратишь и на нас внимание. Или тебе бревна дороже семьи?

– Постой! Вроде бы я все, что могу, делаю для тебя.

– Что ты можешь? Вон Анисимов плоты хочет вязать, и ты уж от радости готов спать на хворосте. Ты уже всем доволен.

– А чего ж мне не быть довольным?

– Конечно! А меня с дочерью тоже, может быть, на хворосте уложишь?

– Ну что ты хочешь от меня? Что я – министр? Ну, нет… Нет здесь дома! Я не вижу возможности.

– Ты не видишь, это верно. Зато чужие люди видят, как я здесь мучаюсь. Лицо вон задубело, смотреть на себя стало страшно. Господи! Так и состаришься в этой конуре.

– Ну, потерпи. Перемаемся как-нибудь. Зато потом будет хорошо. Люди станут жить по-человечески.

– У тебя все потом! Потом я, между прочим, старухой буду. И мне все равно тогда – где и как жить. А сейчас мне надоело мучиться. И если ты этого не замечаешь, так чужие хоть заботятся.

– Кто же это о тебе позаботился?

– И о тебе тоже. Редькин возил меня в Озерное. Место для тебя там готово, и дом очень хороший. Собираемся! И завтра же уедем отсюда.

– Ох, сукин сын! Езуит! Душить за такое надо!

А она с эдакой улыбочкой:

– Спасибо! Так ты людей благодаришь за внимание.

– Какое внимание? Ты просто дура! Он же от меня отделаться хочет. И я поддамся? Да кто я такой?

– Послушай, что о тебе говорят…

– А что говорят?

– Успехом пользуешься среди красавиц барака.

– Да ты что, в самом деле сдурела? Неужто поверила этой сплетне? Пойми, меня ж хотят выжить отсюда. Но я не поддамся! Никакой поклеп меня не выживет отсюда. Мне люди поверили… Так неужели ты хочешь, чтобы я обманул их и бросил?

И она закричала:

– А я жизни хочу нормальной! Это ты понимаешь? – Потом стала упрашивать: – Послушайся меня, Женя. Сейчас же давай соберем вещи и завтра уедем. Слышишь? Я прошу тебя!

– Да ты с ума сошла.

Тут она и взорвалась:

– Не-эт, это ты сумасшедший! Носишься везде со своими обвинениями… Все люди как люди – живут спокойно. А для тебя все не так. Все тебе мешают. Дома мать мешала, здесь Редькин. Везде свои порядки заводить хочешь! Умнее всех хочешь быть? Ты просто эгоист. Ты не любишь меня. А я, как дура, на край света за тобой потащилась. И здесь меня мучаешь… Ну что ж, иди к своей потаскухе! Но запомни, я губить свою молодость не стану. Хватит уж, сыта по горло…

И все в таком духе.

Я хлопнул в сердцах дверью и ушел из дому. Тошно мне стало и обидно. «Неужели, – думаю, – она права – не забочусь я о своей семье? Выходит, что мне Анисимов с Варей дороже Наташи? Но это же чепуха! Чепуха? А почему же я стараюсь для них общежитие построить, а для нее от готового дома отказываюсь? По совести это или не по совести? Но что такое совесть? Для Редькина совесть – выполнить план; для тещи – обеспечить дочь. А для меня что такое совесть?» И я не находил ответа.

Вышел я на берег озера. Ночь была темная. Смотрю – какой-то пень торчит. Вдруг этот пень заговорил голосом Анисимова:

– А, Аника-воин! Садись.

Я сел и заметил, что он выпимши.

– Совестливый, значит? Пожалел нас и получил первую затрещину за это. – Анисимов засмеялся, вынул флягу, отвинтил колпак, налил его и протянул мне: – Пей, я тоже тебя жалею.

Я отказался. Он выпил и подмигнул мне.

– Еще получишь по загривку, не горюй раньше времени.

– Не смеяться надо, а порядок наводить, – ответил я в сердцах.

– Ишь ты! – отозвался он насмешливо. – А чем здесь плохо? Зарабатываем тыщи по две на нос. План выполняем… Почет, брат, и уважение… Пей, гуляй… Чего тебе не хватает?

– У вас же, – говорю, – семья, поди, есть…

Анисимов долго молчал и вдруг заговорил совсем иным тоном, серьезно:

– Некому порядок-то наводить: хозяина нет… До министерства отсюда как до луны, не долетишь. – Он откинулся на траву и потянулся. – Эхма, я вот отбарабаню этот год – и прощай, золотая тайга. И ты удерешь года через два, если не раньше. А Ефименко будет жить.

– Да почему же так получается? – с досадой спросил я его.

– Да потому, что мы рабочие с тобой, – ответил он. – Не можем мы скакать по тайге, как зайцы. Уж лес разрабатывать, так по всем правилам, да на одном месте. А мы что? Тут попилим, там нашвыряем и бежать дальше. Мусорим только, лес портим… И поселок нам нужен, а не такая вот временная дыра… Ведь я бы тоже мог себе такую же избу построить, как Ефименко. А на кой черт она мне? Если участок года через два-три перенесут отсюда. Кто здесь останется? Ефименко да его друзья. Они станут либо охотниками, либо кородерами. И что им лесная промышленность! Они въехали на ее спине в лесное царство. Землицы отхватили, скот поразвели. Приспособились. А мы, брат, не умеем приспосабливаться. Бежим отсюда, или, как говорят в канцелярии, течем. А ведь им, чертям, деньги ежегодно отпускают, чтобы строить для нас и дома, и все такое прочее. Но им некогда, х-хе! – план выполняют. А мы течем…

– Что же делать? – спрашиваю.

– Переводись-ка, – говорит, – милок, в другой леспромхоз, поближе к железной дороге. Там по-человечески все устроено. Там и с женой можно жить. А тут, в бездорожье, чего ты хочешь? Почта и та раз в неделю ходит…

«Ну, нет, – думаю, – это не выход».