Борис Можаев
СТЕПОК И СТЕПАНИДА
- Борь, а Борь! Купи мне флакончик одеколона опохмелиться. Я тебе дровами заплачу, - клянчил Звонарь.
- Иди к черту!
- Ну что тебе стоит заплатить каких-нибудь несчастных шестьдесят копеек? А дрова у меня сухие, мелкие - швырок! Березовые...
- На что ему твой швырок? У него в Москве газом обходятся. И жарят, и парят, - сказал Федот.
- На газу-то?
- На газу.
- Не бреши. Отопление, может, и произведешь газом. Потому как по трубам. А жарить надо на вольном огне. Выпусти его, газ, на волю да подожги... Что ж получится? Во-первых, воспарение. Улетучится, значит. И вонь пойдет. Газ - он и есть газ. Ничтожность то есть.
- И дрова в ничтожность сгорают.
- Ну не скажи! А уголь откуда берется? Если б дрова сгорали в ничтожность, чем бы тогда самовары кипятили?
- Электричеством.
- Ты электричество не трогай. Для него есть приборы. А то самовар! Может быть, и золу из электричества делают? А? Так по-твоему? Зола из электричества? Нет, ты ответь, ответь!
- Зола есть продукт распада органического вещества. Дерева, - ответил я.
- А я что ему говорю? Дак уперся в свое электричество. Как будто мы не знаем, из чего делается электричество. Когда из воды, а когда из нефти. Правильно я говорю, Борь?
- Истинно.
- А хочешь, я тебе сюда принесу дрова? Прямо к пристани... И на пароходик внесу... И расколю, Борь?
- Отстань.
- И за что меня так трясет? Будто кур чужих воровал.
- Ты бы еще нагишом лег.
- Трясет меня изнутри, чудак. А снаружи я ничего... Вот пальцы не посинели. Видишь, владают.
Мы лежали на высоком речном берегу, возле обрыва. Под нами притулилась к берегу игрушечная пристань, похожая на дощатый ящик с длинной самоварной трубой.
Нас трое: шкипер Федот, человек неопределенного возраста - старчески сух, но еще черноволос, в облезлой стеганой фуфайке и парусиновых туфлях, я и Степок Звонарь, мужик лет пятидесяти, с красным помятым лицом и босой. Несмотря на сильный свежий ветер, на нем всего лишь драная белая рубаха да пестренькие штаны, такие ветхие, что, того и гляди, грех наружу вывалится.
Чуть поодаль от нас сидела, укутавшись в клетчатую шаль, пожилая женщина - только глаза одни видны, блекло-голубенькие, как цветочки льна. В ногах у нее стояли две корзины: одна с ежевикой, другая с калиной.
Все ждали катера. Я ехал в город, женщина - до своего села, километров за десять, а Степок пришел жену встречать.
Небо хмурилось на дождь. Река взъерошилась сивыми мелкими гребешками, словно озябла; и прибрежные тальники посерели от перевернутых исподней стороной, рвущихся на ветру листьев.
- И с чего меня так трясет? Иль съел холодного?
- Пить поменьше надо, - вступает в разговор женщина. - Да хоть бы фуфайку надел. А то в одной рубахе. Прямо атлет...
- Да кто ж это в сентябре куфайку носит?
- К примеру, я, - ответил Федот.
- Ты на службе, по необходимости, значит. А я куда хочу, туда пойду.
Степок встал, поддернул штаны.
- Пойду хоть чайку хлебну. У тебя там осталось немножко?
- Осталось. На вот ключ от каюты. - Федот подал ему ключ.
Тот запрыгал по глинистым ковлагам вниз, к пристани. Рубаха на спине его захлопала и вздулась пузырем.
- Господи, посмотришь на него - и то инда мурашки по коже ползут. Вот злыдарь-то! - сказала женщина, кутаясь плотнее в шаль.
- А что он делает?
Я прожил здесь полмесяца и каждый день видел его пьяным.
- Дурака валяет, - ответил Федот.
- Сколько же можно?
- Всю жизнь. Такая уж порода. У него отец сроду не работал. Наймется, бывало, стадо пасти - ребятишек с коровами отошлет, а сам на колокольню звонить. Ни один праздник без его звону не обходился. И руками и ногами дергает колокольные веревки. Только, бывало, голова трясется. Их так и прозвали - Звонарями. Все они вокруг церкви побирались.
- Но церковь уже лет тридцать как закрыли.
- Церковь закрыли - колхоз открылся. Степок сразу в бригадиры. Как же! Беднота... Почет и уважение. Он двадцать с лишним лет все командовал. Надо тебе за дровами съездить - бери поллитру и ступай к Степку. Или огород вспахать... Он вина-то выпил - озеро. Какая уж ему теперь работа?
- Что ж его, за пьянку сняли?
- Да ну! Колхоз объединили. Из нашего целого колхоза одну бригаду сделали. Трех бригадиров за штат.
- И все не работают?
- Зачем? Одного учетчиком на ферме устроили. Второй помер. Почка у него заблудилась. Резали его врачи, резали... Все почку искали.
- Не нашли? - спросила женщина.
- Так и не нашли, - ответил Федот.
- Это все невренность, - сказала женщина.
- А то что ж, - согласился Федот. - Только на нервах и живем.
- У нас тоже у одного жена была дальняя, из лесной стороны. Реки сроду не видела. Нонешней весной во время ледохода под ней берег просел. Она у воды была. Вытащили ее из воды честь честью. Но она померла через неделю. На нее повлияло.
- Через нервы и жизни лишаются, - вздохнул Федот и, помолчав, добавил: - Внизу моет вода, а берег кусками хлыщет.
- А может, это от холоду? - спросила женщина.
- И холод действует на берега, и ветер, - философски заметил Федот. Природа, одним словом. Тут что от чего зависит - не враз определишь. Вот скажи, отчего такой холод в бабье лето приключается? Отродясь такого не бывало, чтоб в начале сентября иней на траву ложился.
- А в Москве теплее, чем здесь. Передавали, будто там ночью не было заморозка, - сказал я. - А ведь Москва севернее!
- Ой нет! - оживилась женщина. - Мне вчера дочь написала из Москвы - по утрам у них тоже сурьезность.
- Борь, а Борь! - раздалось с пристани. - Купи мне одеколону в долг! я же совсем позабыл - на катере приедет Ваня Ромозанов. Он за пенсией поехал. Я возьму у него и тебе отдам.
- Ты чего пристал к человеку? Неужто он по твоей прихоти побежит в деревню за одеколоном? - сказал Федот.
- Дак я сам сбегаю. Ты мне дай шестьдесят семь копеек, Борь?! А Ваня приедет - я отдам тебе.
Он, как козел, в несколько прыжков поднялся на берег и, тяжело дыша, протянул руку.
Я дал ему рублевую бумажку. Он в момент сунул ее в карман.
- Я сейчас, мигом обернусь.
- А Степаниду встречать? - остановил его Федот. - Сейчас катер подойдет.
Степок в нерешительности остановился: бежать в деревню - жену опоздаешь встретить. Опасно! Остаться здесь - рубль надо возвращать... Жаль!
- А сколько времени? - спросил он.
- Без десяти пять.
- Видишь, а в пять катер приходит, - сказал Федот.
- Ну, тогда я чайку еще выпью... Погреюсь. - Он снова спрыгнул с берега. - А Ваня Ромозанов приедет - я верну тебе долг. Ты, Борь, не беспокойся.
- Вот совесть! - покачал головой Федот вслед Степку.
- А забоялся жену-то не встретить. Видать, строгая, - сказала женщина.
- Она бьет его. Намедни он у нее выручку стащил да пропил. Они с матерью ему всю голову разбили. Недели две, как турок, в чалме ходил.
- А он что, глупый, не пожалился? За такое и под статью угодить можно.
- Они сами на него же все и свалили. Сами дерут, сами же и орут... Я прибежал той ночей - он валяется на полу, а Степанида в сенях кричит: "Помогите! Задавил совсем, разбойник!" Я свет включил - у него из головы-то кровь розовыми пузырями. Прямо пеной пенится.
- А може, мозговое окружение? Сукровь то есть.
- "Чем они тебя?" - спрашиваю. А он: "Рашпилем", - говорит. И рашпиль тут же у порога валяется. Здоровенный, как валек. А старуха на печи лежит и тоже орет: "Развода требую, развода!"
- Господи! Страсти-то, страсти какие... - торопливо приговаривает женщина. - А милицию вызывали?
- Приходил Кулек... Это прозвище нашего милиционера, - обернулся ко мне Федот. - Ну что он? "Протокол на вас каждый раз составлять - бумаги не хватит", - говорит. Но штрафу взял пять рублей и квиток выдал. Потому как ночной скандал. Нарушение правил тишины. Теперь они днем дерутся.
- Что ж он не уйдет от них? Эдак уж тоже не житье.
- Куда уйти? Кому он нужен? Милиция и та от него отступилась.
- Ну да, безвыходное положение. Тунеяд, одним словом.
- А кто этот Ваня Ромозанов? Родственником Звонарю доводится, что ли? спросил я.
- Ромозанов-то? Первым председателем был. Всю власть на себе держал в восемнадцатом годе. Матрос - на боку маузер и лента пулеметная поперек живота. Он на острове мужика кутуковского убил.
- За что?
- За луга. На том острове у нас с кутуковскими прямо сражения происходили.
- Но ведь Лещинное от вас километров за семь, не меньше, - сказал я.
- Ну так что? Поначалу мы тот остров захватили. Ваня Ромозанов сказал: "Теперь вся власть наша! Мы хозяева, сами и отмерим. Луга от Волчьего яра до самых лещинских осокорей - все теперь наши. И кто сунется на них - того за зебры и с Волчьего яра прямо в омут".
- И наши то же самое говорили, - сказала женщина. - Все на Лещинное зарились. - И, поглядев на меня, пояснила: - Там поместье Лещинина стояло. Дворы все каменные. А в доме зеркальные двери были... Разбили их на малые осколки и по избам растащили для поглядки.
- А на острове луга были, - ревниво перебил ее Федот. - Сено мелкое, как шерсть. Вот и бросились туда, на остров. Мы с одной стороны, а кутуковские - с другой. И пошла резня...
Неожиданно раздался низкий глухой рев сирены. Беленький приземистый катер выглянул из-за кривуна и, вытягивая по реке длинные косые волны, пошел к пристани. Мы спустились вниз.
Степок не выходил из каюты до самого подхода катера. Потом суетливо захлопотал возле Федота:
- Давай мне конец-то. Уж я прихвачу намертво. А ты сходни надежнее клади. Видишь, пассажиры с грузом.
Меня Степок теперь не замечал, все спиной ко мне поворачивался.
Первой с катера сошла сутулая морщинистая женщина в фуфайке и кирзовых сапогах. В руках она с трудом несла две корзины с помидорами.
- Стеша, Стеша, ну-к я помогу! - подлетел к ней Степок.
- Что ты как из Сибири бежамши? - устало и строго сказала Степанида. Хоть бы людей постыдился, босяк!
- Да вроде бы солнушко проглянуло с обеда, - виновато ухмылялся Степок и вьюном вертелся вокруг хозяйки. - Давай, давай!
Одну корзину, кряхтя, взвалил на спину, вторую взял в руки.
- Что ж не продала помидоры-то? Ай не берут?
- Болгарских навезли... Не помидоры, а горох. Эдакие вот. - Степанида показала нам кончик пальца. - Но за полцены возьмут и такие. На язык нечего положить, но берут по дешевке. Подождем, говорят, пока и ты не пустишь свои по семьдесят копеек. Как болгарские. Уж нет! Меня политикой не возьмешь. Лучше с голоду сдохну, а не поддамся, чтоб за полцены. Ступай, Степа, ступай.
Федот тем временем помог сгрузиться семье - и мать, и дочь, и отец обвешаны были связками сушек и баранок с ног до головы. Мы сели с кутуковской женщиной, и катер отчалил.
- Стой, стой! - закричали с пристани и замахали руками. - Ромозанова-то куда повезли? - указывали на верхнюю палубу.
Там на белой скамеечке одиноко сидел старик в такой же выгоревшей, как на Федоте, фуфайке, в голубом древнем картузе с лакированным козырьком и приветливо кивал головой.
Капитан катера выругался, сбавил газ и стал разворачиваться.
Высаживали Ромозанова прямо на глинистый берег. Сходней на катере не оказалось, но зато нашлась длинная широкая доска. Я сводил его по доске... Большие, черные от застарелой грязи, разбитые работой пальцы его мелко дрожали. Я держал его под мышки, и даже сквозь стеганку ощущалась жесткая сухость его тонких беспомощных рук.
- Как же это вы свою пристань проехали? - спросил я.
- Думал, окликнет кто... Ан никто не спохватился... Забыли, знать. А сам-то я плохо соображаю.
- Мешочек у меня там под скамейкой остался, - сказал он уже на берегу.
Я передал его тощий заплечный мешок в руки Федота.
- Хоть бы кто из родственников встретил старика.
- Он один остался. В богадельню не хочет. Тридцать рублей пенсии получает. Чего ему не жить? Хлеб нам привозят раз в неделю, тепленький. Воздух бесплатный. Рыбы сколько хочешь - вон в воде плавает...
Федот говорил, улыбаясь, ласково помахивая капитану, и не поймешь язвил он или в самом деле хвастался. А сверху, по краю обрывистого берега, шли Степок и Степанида, шли ровным мелким шагом, вытянув по-лошадиному шеи, тяжело опустив руки. На их спинах горбатились огромные черные кошелки, покрытые мешковиной.
1965