Виталий Гребеник (Кинеберг). Последнее лето детства

Есть такое место на берегу Днепра. Ниже Хортицы по течению, где только начинает свой разлив Каховское водохранилище, похоронившее под своими водами древние пороги, маленькие и большие села, плавни, небольшие скифские курганы и легенды.

Заросшие камышом берега, чавкающая под босыми ступнями глина вперемешку с илом. Небольшая затока, ничем не отличающаяся от десятков таких же, как она.

На берегу раскинулся бывший пионерлагерь, а нынче ДОЛ — детский оздоровительный лагерь «Восход». Старенькие, видавшие виды и не одно поколение пионеров, скаутов и просто пацанов и девчонок, одноэтажные домики. По два на каждый отряд. Потрескавшийся, давно не ремонтированный асфальт дорожек, и площадки с флагштоком. Стенды, призывающие быть смелым, добрым, прыгать выше, дальше и быстрее, выделяются в буйно разросшейся зелени каким-то серо-бурым цветом призывов и блёкло-красными пионерскими галстуками, проступающими под облупленной краской. Футбольное поле с покосившимися воротами, утоптанное не одним десятком лет и десятком тысяч ног.

Приезжаю сюда не часто — раза два-три в год. И даже не в занятости дело.

Просто ранней весной и поздней осенью делать тут совершенно нечего — сыро, холодно, и постоянный пронизывающий ветер. Не говоря уж о зиме. А летом здесь — детское царство. Вот и выбираюсь сюда в конце мая или в начале сентября, когда «тепло, светло и мухи не кусают».

Люблю это место.

Дышит оно детством и покоем. И чувствуется в нем какая-то сила… энергия, что ли…

Хотя… какая энергия и сила? Скорее всего, свежий воздух и ностальгия. А ещё здесь всегда особенно остро ощущаю чувство вины.

Вот такой моральный мазохизм.

* * *

Эту девочку я увидел сразу, как только вошёл в ворота лагеря. Такие глазищи нельзя было не заметить. Два озера. Глубоких-глубоких. Серых.

— Как тебя зовут? — а я стою и не могу произнести ни слова.

— Какой ты смешной! — пробивается откуда-то снаружи звонкий колокольчик смеха, — я Марина.

— В-в-витя, — с трудом вернувшись на землю, только и смог промямлить.

— Мы, наверное, в одном отряде будем. Правда, здорово? — она взяла меня за руку и потащила к нестройной толпе ребят.

Так и получилось — мы попали в один и тот же, третий, отряд. А к середине смены уже были не разлей вода: на обед — вместе, в бассейн — вместе…

Ну, а пацаны — как пацаны:

— Тили-тили-тесто, жених и невеста!

— Ты девчонка! С девчонкой дружишь! А куклы твои где?!

И так они меня достали… Особенно старался Алик, наш неформальный лидер. Здоровый пацан, на год старше нас, по каким то причинам не попавший во второй отряд.

Может, я и перетерпел бы до конца смены, но тут подошли соревнования по футболу между отрядами.

Мы, все мальчики отряда, сидели на траве за пищеблоком и обсуждали предстоящие игры. Я сказал, что неплохо стою на воротах.

— Если не бросишь с девчонками водиться, не будешь в команде, — Алик был непреклонен.

— Футбол — настоящая мужская игра, бабам здесь не место! Выбирай — или ты баба, или ты мужик, — пыхтел он сигаретой, украдкой оглядываясь по сторонам.

Я что-то мямлил, оправдывался. Колька что-то говорил в мою защиту.

— Всё, я сказал, — грозно пробасил наш лидер, распираемый чувством собственной важности, — я капитан команды — и мне решать!

Он щелчком, как курильщик со стажем, откинул «бычок». Не торопясь, поднялся, и так же, не торопясь, проследовал к отрядному домику, сопровождаемый верными «оруженосцами» Игорёшей и Петькой. Чуть поотстав, плелись за ним остальные ребята. Я остался сидеть на пожухлой от палящего солнца траве. Я делал выбор.

На ужин я пошёл с ребятами. Нужно было видеть выражение лиц девчонок, когда я прошёл мимо Марины. За общим столом в тот раз мы сидели отдельно.

— Витя, что с тобой, я тебя чем-то обидела? — Мариша подошла ко мне перед отбоем, когда все мы сидели возле отрядных домиков.

Я, не поднимаясь, искоса на неё глянул, и сказал, стараясь придать голосу жёсткость, которой у меня никогда не было:

— Что ты ко мне пристала?! Цепляешься тут, пройти не даёшь. Отстань.

Поднявшись, я с гордым видом отошёл к Алику.

— Молодец, Витёк! Наш чувак, — снисходительно похлопал меня по плечу капитан. Я обернулся, и внутри всё оборвалось — два глубоких серых озера потускнели, хоть и блестели от слёз. До сих пор меня преследуют эти глаза, этот взгляд побитой собаки.

Через день Марину забрала мама.

* * *

Приятно посидеть с удочкой, а вечерком выпить бутылочку под ушицу из наловленного за день, которую мастерски готовит старый сторож Михалыч. И послушать им же рассказанную историю.

Михалыч — личность колоритная.

Высокий, плотный, крепкий старикан выглядит лет на 60–70 — но сколько ему на самом деле, не знаю. Пытался как то выяснить, но дед отшутился: «Все — мои», и пресёк попытки дальнейших расспросов. Знаю его уже больше четверти века, с тех пор, как сам сопливым пацаном был сюда отправлен «оздоравливаться» вечно занятыми родителями. И, самое интересное, что Михалычу и тогда можно было дать теперешние годы. Зачёсанная назад белоснежная шевелюра, густые брови и окладистая борода такой же масти… умные голубые глаза, которые поражали больше всего. Такого яркого ультрамарина не встретишь нигде: разве что летним днём, после короткого ливня, небо, очистившееся от туч, становится того же непередаваемо-голубого цвета.

Откуда я взял, что ему 60–70 лет — не могу объяснить. Может, тому виной эти глаза, в которых уживаются и ум, и жизненный опыт, и какое-то мальчишество… но если приглядеться внимательно, то его лицо не было ни слишком уж морщинистым, ни усталым, как у большинства стариков. Эдак можно было бы дать ему лет 50. Но глаза… И силой Михалыч обделён не был. Шутя переламывал толстенные сучки для костра. Хотел и я попробовать так же, да колено ушиб — дед только усмехнулся.

Тёплый сентябрьский вечер.

Сухо потрескивает костёр, булькает в закопченном котелке уха. Лёгкий ветерок уносит дым и комаров. Тихо, спокойно…. Стоит початая бутылочка, на подстилке разложена нехитрая закуска — нарезанное тонкими ломтиками сало, хлеб, помидоры, лук. Михалыч рассказывает свою очередную историю.

— Вот так и ищут с тех пор сокровища Богуна, — заканчивает рассказ сторож.

Выпили ещё по стопочке.

— Михалыч, а что за домик новый возле радиорубки? — интересуюсь.

— «Комната отдыха для взрослых» называется. В этом году поставили. Чтоб, понимаешь, было где мамкам и папкам отдохнуть, когда чад своих ненаглядных проведывать приезжают.

— А чего там интересного?

— Да все условия для «нормального отдыха» — телевизор, радио, диван удобный. Да только редко кто туда сам заходит… так, один — два человека за смену.

— А что так?

— Да всё на бережок хотят — водки попить, поплескаться. Всю рыбу распугают в округе… в обед особо отдохнувших туда приводят, на диване мягком пару часиков отлежаться. А мне прибирай…

— Так зачем тогда поставили?

Михалыч зачерпнул из котелка ароматное варево, хлебнул.

— Минут пяток покипит и готово. Зачем, говоришь? Ну, пойдём — сам посмотришь.

Домик из себя ничего необычного не представлял. Обычный «финский» домик. Прихожая, комната. В комнате действительно стоял диван. В углу притаился телевизор. Напротив — два кресла с журнальным столиком.

И ещё там был шкаф.

Нет, не так. ШКАФ. Книжный. Заполненный как новыми, глянцевыми и красочными, книгами, так и старенькими — с потрёпанными корешками. Старый — наверное, дубовый — с гнутыми ножками, огромный шкаф выглядел как экспонат музея или антикварного магазина.

Михалыч, открыв дверь, внутрь не вошёл, сославшись на уху.

Пробежавшись взглядом по корешкам книг, я заметил, что новые, ни разу не читанные, книги выглядели как золотые зубы — вроде бы и на месте, но всё равно чужие. Да и как им не быть чужими — детективы, женские романы, космические и не очень боевики никак не вписывались в антураж Его Величества Шкафа. А вот старые книги были на месте, опять же, как зубы: хоть и пожелтевшие, но — свои, родные.

— Та-ак, что тут у нас?..

Пушкин — куда же без него. Шевченко — на Украине да без Шевченка… Гоголь, Шекспир. Ага, вот и Булгаков, и Пастернак…

— Да, понамешано. Опаньки, а это кто?

Стоявшая в самом нижнем ряду книга поразила своими размерами. По высоте не выше и не ниже общей массы, а по толщине… Как будто старинная, ещё рукописная. Неудержимо захотелось взять её в руки — желание обожгло так остро, что не было никакой возможности ему противиться. Да и к чему?

— Что это? — я уже открывал фолиант.

Яркий, нестерпимо белый свет оглушил меня. В голове будто взорвалась световая граната. И я провалился в ничто…

* * *

— Всё, я сказал, — грозно пробасил наш лидер, распираемый чувством собственной важности, — я капитан команды — и мне решать!

Он щелчком, как курильщик со стажем, откинул «бычок». Не торопясь, поднялся, и так же, не торопясь, проследовал к отрядному домику, сопровождаемый верными «оруженосцами» Игорёшей и Петькой. Чуть поотстав, плелись за ним остальные ребята. Я остался сидеть на пожухлой от палящего солнца траве. Я делал выбор.

На ужин я пошел с Мариной, крепко держа её за руку.

Перед отбоем меня окликнули Игорёша и Петька:

— Тебя Алик зовёт.

Я подошёл к вожаку.

— Ты, наверное, не хочешь быть нашим вратарём?

— Хочу.

— Ну так что? Струсил? Ребята, нам трусы в команде нужны?

— Нет, Алик! — ну, это понятно кто.

— И ничего я не струсил.

— А почему до сих пор с девчонками в куклы играешь? Ладно, я сегодня добрый. Даю тебе последний шанс. Завтра возле бассейна ты при всех обзовёшь её уродиной и дурой. Тогда ты — в команде.

Что-то переключилось в голове, будто видеть стал ещё лучше. И, этим зрением улучшенным, вдруг заметно стало, что Алик — обычный пацан: совсем не здоровый, а просто толстый, и даже рыхлый. И такая меня злость взяла, что из-за этого борова я готов был поссориться с самой лучшей девчонкой на свете!

Рука сама собой сжалась в кулак, и я со всей дури вмазал в глаз «капитану». Тот не удержался и рухнул на траву. Фиолетово-синий фингал моментально расплылся на очумевшей аликовой физиономии. Некоторые пацаны засмеялись, а громче всех — Игорёша с Петькой. Из глаз Алика фонтаном брызнули слёзы… и взгляд! Взгляд побитой собаки.

На следующий день меня выгнали из лагеря.

* * *

Уха уже поспела. Михалыч разлил по стопочке.

— За тебя, Михалыч, — начал было я.

— Э, нет, давай сейчас за тебя.

— А чего вдруг?

Меня прервала трель мобильника.

— Да, Маришенька… с Михалычем, конечно… Настенька звонила? На выходные не приедет? Жаль, конечно, Ну да ничего, учебный год только начался, пусть учится.

И чему-то странно улыбался Михалыч…

 

Александр Пересвет. Беглец из Лыкошино

Семёнов сидел в учреждении ОН-55/3. В посёлке Лыкошино, что неподалеку от Бологого.

В принципе, местечко неплохое — старая графская усадьба, прудик графский же, тихая до пронзительности русская природа. Уютно. А летом — просто замечательно!

Правда, ничего этого Семёнов не видел. Расконвоирован он не был, и за периметр выходить права не имел. А потому видел лишь серенькие стены отрядного барака, синие одеяла на двухэтажных шконках, серый же деревянный забор. И колючую проволоку, что отделяла дорожку, по которой время от времени прогуливался ДПНК да старшины-контролёры, от собственно зоны.

ДПНК по этой дорожке прогуливаться было, собственно, нечего — достаточно тех самых контролёров. Не говоря о солдатах на вышках. Дежурному помощнику начальника колонии положено было сидеть в штабе и управлять сменой. Но хозяин — начальник зоны — был законник и передовик, а потому заставлял своих офицеров самолично обходить периметр, дабы… Дальше шли всякие правильные слова, вполне себе справедливые — только с одним недостатком: они были совершенно неважны. Обязал Хозяин ДПНК обходить периметр — и точка.

Впрочем, и этого Семёнов не знал, ибо не положено ему было знать тонкости внутриполитической ситуации в учреждении УС-6833, которое охраняло учреждение ОН-55/3. Но сиделось ему и без этих знаний вполне себе ничего. Работа была не пыльной: рукавицы рабочие да военные тачать — это тебе не кайлом в шахте орудовать.

А Семёнов знал, как это — кайлом в шахте. Сидел он не первый год, и даже не второй, и на прежней зоне потрудился славно на благо родной страны и города Краматорска, в частности.

Впрочем, это тоже пошло на пользу — кайло и шахта. Ибо благодаря им он заработал туберкулёз и был переведён сюда, фактически в санаторий. Где тебе и лечёба, и работа нетяжёлая, и воздух хороший, и питание… В общем, бывалые зэка и в Краматорске питание нахваливали, не находя никакого сравнения с магнитогорским или тем более с карла-говским, — но здесь кормили ещё лучше.

А главное — власти тут по уму распорядились: тех, кто сильно борзел здесь, переписывали на открытую форму болезни и переводили в Красный Бор, километрах в пяти от этой зоны. С одной стороны, всё ништяк — отдельная больничка, уход… Говорили, правда, что в прежние времена, при Сталине, до таких глупостей не опускались, но при Хрущеве вошел в моду социалистический гуманизм. Там совсем больные благополучно и досиживали до свободы… Или до номера на табличке, прибитой к колышку. Тоже здесь, на полпути от поселка.

Вот только из Красного Бора как раз чаще попадали под колышек. Ибо стоял там «особняк». Для тех «тубиков», что заработали себе особый режим. А «особняк» — он и есть «особняк»: пожалуй под полосатую робу и зверства охраны. И, соответственно, нравы те ещё…

А потому после перевода пары-тройки особо борзых воров в Красный Бор остальное «отрицалово» заметно присмирело. Потому как доказывай потом прокурору, что перевели тебя не на особый режим лечения, как значилось в бумагах, а на особый режим отсидки, как это оказывалось фактически. Под колышек с унылою табличкой торопиться охотников не было…

Так что Семёнову, «мужику», от этого соседства двух зон точно лучше было: на «красной» плохо, но на «воровской» ещё хуже. И сидеть бы ему тихо-спокойно, в уютном месте, но беда была — уж больно долго сидеть оставалось! 12 лет всего, 8 — ещё, и на УДО, в лучшем случае, — не раньше, чем через четыре… А жалко, лет-то! Там и украли-то всего ничего! Да и не украли — так… Как все жили. Просто, в отличие от других, не сунули кому надо, вот и запалились…

Нет, о побеге Семёнов не думал. Вернее, думал, и думал постоянно, но… не очень конкретно. В электрике он неплохо шарил, видел, что на периметре — не просто КСП и вышки с автоматчиками. На контрольно-следовой полосе какие-то дуры стоят — явно на прерывание излучения срабатывают. По забору кабель толстый идёт — это, точно, на противо-удар работает. По забору, сверху, МЗП растянута. А там, за ним, ещё несколько рядов колючки, да под током…

На работы тут не выводят — значит, по ту сторону не окажешься. Один шанс — на машине как-то удрать. Но как? Собачки ведь там всё нюхают! Солдатики досматривают. Да и хорошо досматривают — им ведь, солдатикам, тоже домой хочется, а не на твоё место. А домой солдатик съездит, если побег пресечёт. А ещё лучше — если зэка при этом пристрелит. Ему тогда, может, и медальку дадут.

Так что не надо лучше с ними связываться, с солдатиками. Вон, в Краматорке трое дёрнули — через два дня их трупы на выходе в пром-зону выложили. В воспитательных, так сказать, целях…

* * *

— Ты, Калюжный, мне тут не ори! — Семёнов тоже поднял голос. — Тут вопрос политический! Ты же коммунист! Орденоносец. К Герою тебя представили. Партия тебя выдвигает в депутаты аж Верховного Совета! А ты кобенишься. Да за это, знаешь, что бывает! Вызовем на парткомиссию, не посмотрим, что директор передового совхоза!

— Да не могу я, Петрович! Не могу, пойми! — молил Калюжный. — У меня тут работа, дел, сам знаешь, полно! Семья, дети. Ну, начну я в эту Москву ездить. Сам же знаешь, как это у нас: пошёл в депутаты, начались встречи-собрания, пионэры всякие, совещания-заседания — и всё, пошло прахом дело! Оно тебе-то нужно? Секретарю райкома? Ты ж тоже, смотри, на «Ленинском пути» нашем как вырос! Давно ль мы с тобой вместе под трактором на морозе лежали? А теперь — ты уважаемый человек, я уважаемый человек, район в передовых ходит. Тебе ж на завотдела в обком — прямая дорога! На хрена тебе этот риск?

Семёнов подошел к маленькому столику, налил себе воды из графина. Глянул на портрет над столом.

И с размаху шарахнул по полированной поверхности кулаком с зажатым в нем стаканом. Вода, словно даже замедлившись, дугой проплыла путь над бумагами.

Калюжный похолодел. Он уже видел, как всё вокруг замедляется…

Впрочем, наваждение тут же кончилось. Вода, как ей и положено, выплеснулась на стол.

Калюжный аккуратно перевёл дух…

— А ты мне старым знакомством в глаза не тычь! — рявкнул секретарь райкома. — Мне наложить, что мы там с тобой делали! Тут с тобой не я — тут с тобой Партия говорит! Тебе что, доверие партии — хвост собачий? Повертел, решил, что не нужно, и бросил?! А партбилет на стол — не хочешь положить?! Да ты знаешь, на каком уровне такие решения принимаются! Это же обком! Да не простой — целинный! У них в ЦК дорога натоптанная! Наверняка уже там в отделе согласовали. А ты мне тут будешь финты крутить? Да мы на твоем отказе знаешь как запалимся?..

Замолчал, тяжело дыша.

Калюжный тоже молчал, глядя в окно, за которым облака весело мяли друг друга в лучащемся покое неба. Весело мяли. Может, и показалось давеча. С водой.

— Ладно, дай закурить, — проговорил он наконец. — Твоих, обкомовских…

Помолчали ещё.

— Я ж тебя тоже не как чужого выдвинул, — пробормотал осевший вдруг Семёнов. — Мы с тобой в паре помнишь, чего творили. В паре и дальше пойдем. Вплоть до Москвы…

Калюжный вздохнул. Поднял правое плечо, словно бы пожал им. Упёрся руками о колени, как будто собирался вставать. Но не встал, а лишь свесил голову.

По жёлтому паркету ползла муха. Сапоги грязные. На правой брючине след солидола. То ли масла машинного… Убить Сеньку, когда, гад, «козла» хотя бы перед дорогой в район чистить научится! Самого заставлю брюки стирать!

Улетела муха.

— Как бы нам с тобой…

Помолчал. Встал, подошел к графину с водой, налил в оставшийся стакан.

Выпил медленно.

Наваждение это было. Наваждение.

— Ладно, хер с ним, — сказал.

Муха забилась о стекло.

* * *

Гроза обрушилась неожиданно. Небо, в общем, хмурилось давно, изредка даже покрапывало, но грозой как-то не пахло. Хотя после двух недель жары хорошего дождя хотелось всем. Особенно после дня работы в душном цеху.

Но к вечеру, словно удовлетворившись результатами разведки боем, из-за леса на западе быстро, едва ли не ураганно надвинулась громадная чёрная туча. Выбравшиеся покурить после ужина зэки только цокали языками, оценивая особо изщрённые па танцующих вокруг неё молний.

— А вырубит у них электрику-то, — поделился кто-то сзади. — Отключится периметр. Можно ноги сделать…

И сам себе усмехнулся.

— Да ладно, — махнул рукой Кротов, что сидел в цеху за соседним с Семёновым столом. — Выставят солдатиков по периметру через каждые десять метров и всего делов…

«Н-да…», — мысленно вдохнул про себя Семёнов.

Дождь рухнул, как столб…

Зэки, торопливо затушив и попрятав «бычки», подались в барак. Семёнов остался на крыльце, бездумно глядя на то, как буйствует гроза. Казалось, она рвётся именно к нему, пытаясь дотянуться до горла косыми пальцами дождя, рыкая обрывающим дыхание громом, стреляя молниями. Но Семёнову страшно не было. Он даже находил удовольствие в этом понарошечном противостоянии стихии. Особенно, если вертеть в голове мысли о том, как молнии убивали людей в грозу.

Он вообще был решительным человеком, Семёнов. Просто вот не повезло однажды…

И тут сверкнуло прямо перед глазами. И мгновенно рявкнуло так, что, казалось, что-то взорвалось прямо рядом с крыльцом. На периметре заныла сигнализация. Надо бы в барак, подумал Семёнов. Но не успел даже повернуться. Ещё один высверк, ещё один удар — и всё вокруг погасло…

Нет, его не убило. Когда зрение восстановилось, — он только сейчас подумал, каким дураком был и как ему повезло, что смотрел в сторону, и глаза не выжгло молнией, — вокруг действительно стояла темнота. Не горели прожекторы на периметре, не горели фонари в зоне. Не горели окна бараков. Действительно вырубило электрику. И можно делать ноги.

Семёнов хмыкнул про себя, как давеча тот зэк. И тут же замер. Что-то было не так.

Удары грома слышались как сквозь вату. И глухо, как из помойки. Молнии больше не сверкали, а как-то медленно и даже изящно вырастали и опадали. Косые струи дождя словно присели в воздухе, разбившись на капли.

И тихо стало. Гром этот странный слышен, а шипения дождя в лужах — нет.

Семёнов тряхнул головой. Наваждение не проходило. Что это?

Вспомнился вдруг рассказ про каких-то мужиков, что после встречи с шаровой молнией стали жить в ускоренном времени. Разные там приключения, девочку из-под поезда вытащили, кого-то ограбили, пользуясь тем, что для всех вольных они недосягаемы были — слишком быстро двигались. Странное дело — может, и сейчас с ним что-то такое же произошло?

Семёнов вытянул руку вперёд ладонью вверх. Да, капли падали. Но очень, очень медленно.

Вопросами науки Семёнов голову себе никогда не сушил. Но помнил, как некий заезжий городской лектор рассказывал что-то про успехи в космосе. Дескать, в будущем советские люди смогут летать к звёздам, потому что овладеют временем. Время-де относительно. Как отчёт о событиях. И если где-то в пространстве событий не происходит — там и времени нет. Чем советские люди вскоре и воспользуются, тем самым открыв перед собою путь к звёздам…

Может, молния эта тоже самое сотворила с пространством зоны вокруг? Капли замедилилсь, всё вокруг, значит, — тоже. Гром не изменился, просто слышно его в замедлении. Молнии те же, только… События стали реже, вот и…

И советские люди могут этим воспользоваться.

И периметр вырублен.

Можно сделать ноги…

* * *

Майор Близнюк смахнул с фуражки изумрудные капли. Повесил мокрый плащ. Надо же, как льёт — пятьдесят метров от машины пробежал, а вон как замочило!

— Да садись, садись, — махнул он рукой.

Майор Волынов, его заместитель, улыбаясь, опустился за свой стол.

— Ну что, утвердили? — осведомился он.

— А ты как думал! — победно взглянул на него начальник. — У нас всё чики-чики! Приказ на днях будет.

Волынов подскочил, вытянулся во фрунт.

— Разрешите поздравить, товарищ подполковник? У нас всё готово!

Он открыл сейф, достал золотящуюся бутылку.

— Лично до Ленинграда отскакивал, самого лучшего достал! Эй! Кол-ломиец! Бегом сюда! Тащи лимон и конфеты!

Близнюк поморщился. Было приятно.

— Отставить, Волынов! Ты схренел? Кто ж за звание заранее пьёт?

— А мы не за звание, — растянуто-солидно произнес зам. — Мы, товарищ подполковник, мы — за встречу!

Захорошело уже после второй. Коньяк действительно был отличным — в их глуши они всё больше водочкой пробавлялись. Да и ту в Бологое завозили дрянную, калужскую. Если не ещё хуже — смоленскую.

И Близнюк сказал, выпуская наружу то, что распирало его всю дорогу из главка.

— Слышь, Антоныч… Помнишь, к нам сюда запросы приходили? На беглеца. Семёнов, десять лет назад отсюда ноги сделал?

— Ну, — отозвался Волынов. — Так нашли же его. С того и запросы…

Близнюк засмеялся довольно.

— А знаешь, как нашли?

— Ну…

— Вовремя найти-то надо было. А теперь в главке головы ломают, не знают, что и делать.

— А что? — налил ещё по одной Волынов.

— Да тогдашнего хозяина не знают теперь, куда деть. То ли со службы вообще уволить, то ли, наоборот, повысить. За правильную воспитательную работу…

Волынов поперхнулся:

— Это как? Ты чего тут крутишь, Михалыч?

Начальник колонии расхохотался сыто, с удовольствием.

— Когда этот Семёнов побег сделал, его во всесоюзный объявили. А хозяина тогдашнего, за необеспечение и так далее, перевели куда-то под Читу. Он там сейчас и служит.

Так вот… Знаешь, кто Семёнова этого вычислил? Ща охренеешь — «девятка» кагэбэшная!

— Эти, охрана гослиц? — уточнил Волынов.

— Ну! Они самые. Ладно, слушай, только больше никому…

* * *

— …И вот представляешь, Надюш, обнаружили побег только утром. Куда, что? — нет следов и точка! Собака до дороги довела. А дождь же был! И то чудо, что хоть так унюхала.

Короче, ориентировки ничего не дают. На дому не появлялся, у родственников нет. На всякий случай по воровским каналам прощупали — нету! Как растворился! Ну и… Вроде, забыли о нем.

А тут, значит, выдвигают депутатов в Верховный Совет. И среди всех там один передовик с целины. Председатель колхоза какого-то передового, орден «Знак почёта» у него, медали за трудовую доблесть. А начинал трактористом. Да! В партию вступил! Близнюк говорит: к Герою представляли!

И как они там его проверяли только, в Казахстане этом! Не, точно там советской власти нет!

Ну вот, а тут, значит, дела-то уже большие, высокие… Москва, Кремль, начальство. Дела все — в КГБ. Те смотрят: а что это у товарища Калюжного — а он себе на эту фамилию документы справил — с образованием перепутки какие-то? И по годам что-то, несоответствие есть…

В общем, Близнюк, конечно, сам подробностей не знает, но, говорит, начали в биографии товарища Калюжного, орденоносца, копаться — и выудили: а не имели ли вы, товарищ Калюжный, небольшой отсидочки по статеечке такой-то в учреждении ОН-55/3? И с чистой ли совестью вы на свободу вышли?

Тот и раскололся.

Близнюк говорит, в Москве и плач, и смех стоял. Не знали, что делать! Вроде, и зэк беглый — и герой труда настоящий! У него, если как у Калюжного, всё действительно чисто! Работал, как вол, не пил, нормы перевыполнял… Награды заслуженные! И куда его — досиживать обратно? К нам? — так он от туберкулёза там на степном воздухе сам излечился.

В общем, говорят, до ЦК дошло. И там порешили: делу этому огласку не придавать, мужика в зону не возвращать, считать, что честным трудом вину свою искупил…

Но уж и Героя ему не дали. И в Верховный Совет, конечно, ни-ни!

Да-а… Во люди дают!

А знаешь, Надюш, кто его в депутаты двинул, с чего все и открылось? Секретарь райкома по фамилии… догадаешься какой? Семёнов!

Сначала даже думали, что родственники. Но потом выяснили — нет, просто совпадение.

…Только ты, Надюш, это никому, слышь! ЦК, вишь, дело это требует не разглашать. Чтобы ни-ни, только между нами…

 

Скрофа. Проверка

Надоедливая муха села на нос, командир сонно попытался её смахнуть. Однако насекомое сделало круг и опять уселось на командирский нос. Рука метнулась за ним, со всей скоростью, на которую была способна, но хитрая муха в последний момент увернулась и ужжужала в соседний отсек. Командир чихнул, окончательно проснулся, поёрзал в кресле, открыл глаза и хмуро огляделся.

Третья неделя автономки шла своим чередом. Увиденное не принесло ему удовлетворения — центральный отсек спал в полном составе. Рулевые спали, так и не выпустив из рук рулей глубины. Штурман, задремавший на стульчике у планшета, прикорнувший в углу старпом — и остальные… Судя по отсутствию голосов из других отсеков, и молчащему «Каштану», экипаж спал в полном составе. А лодка тем временем плыла себе куда-то неторопливо…

На миг в командире шевельнулось чувство вины, что загонял личный состав бесконечными тренировками и вводными, и, стоило командиру заснуть — все остальные тоже попадали с ног. Но он быстро подавил искорку сожаления, и командирский бас загрохотал, отражаясь от стен отсеков.

Цветастая смесь народного фольклора, щедро приправленная командирским мнением о подчиненных и сдобренная военно-морскими терминами, быстро пробудила всю лодку. Рулевые стали преданно вглядываться в приборы, делая вид, что последний раз спали вообще в детстве. Штурман с головой зарылся в карты, старпом невозмутимо встал и пошёл обрушивать свой гнев на кормовые отсеки.

Через несколько минут командир выдохся и плюхнулся в кресло, злобно поглядывая по сторонам: экипаж после его выволочки — как после кофе. Все бдят, работа кипит, трансляция разрывается от докладов, народ куда-то бежит, откуда-то раздается ругань старпома — картина, милая сердцу любого начальника.

Командир поёрзал в кресле, прикидывая, какое бы ещё развлечение придумать для любимого личного состава. От размышлений отвлёк голос акустика:

— Центральный — акустику. По пеленгу 210 цель групповая. Надводная. Расстояние — 20 кабельтовых, скорость — 10 узлов.

«А вот и Главный Буржуин», — удовлетворённо подумал командир, имея в виду АУГ — авианосную ударную группировку, слежение за которой входило в план автономки. Потом до него дошло.

— Вашу мать!!! Олухи!!! Проспали всё на свете!!! — заорал командир на всю лодку. 20 кабельтовых по морским меркам — практически борт о борт.

— Товарищ командир! — укоризненно произнес зам по воспитательной, появляясь в центральном.

Командир быстро опомнился, профессиональные навыки взяли верх над яростью.

— Тишина в отсеках, — прошипел он в «Каштан».

Лодка затихла. Прекратились доклады, замолчала силовая установка.

— Ну, сволочи! Ну, гады! Я ещё на вас отыграюсь! — пообещал командир, потрясая кулаком размером с голову годовалого ребенка.

И, хотя угроза не относилась ни к кому конкретно, рулевые втянули головы в плечи.

— Проспали собачью свадьбу! — продолжал шёпотом ругаться командир. — Надо мной теперь вся база ржать будет неделю: во сне сблизился с группировкой и вёл за ней наблюдение! Тьфу!

— Товарищ командир! — тихий голос акустика как-то непривычно дрожал. — Я не знаю, что это за корабли, но кораблей с ядерной энергетической установкой среди них точно нет…

— Как нет!? — прорычал командир и помчался к акустику. — Что за корабли?

— Точно не знаю. Десятка полтора больших кораблей, и ещё пара дюжин поменьше — точно сказать не могу: слишком много целей. Но все с обычными движками. И идут они как-то странно — не похоже на ордер АУГ.

— И что это? Торговый караван? — съязвил командир.

— Не знаю, товарищ командир, — акустик напряжённо вслушивался в шум океана. — Там нет корабля, который по шуму винтов я могу определить как авианосец. По крайней мере, из тех, что у американцев.

Командир задумался. Кто бы это мог быть?

— Может, индийцы? — подумал он вслух. — Только что им тут делать?

Действительно, было бы по крайней мере странно увидеть индийский флот в удалении от своих баз — в двух тысячах с лишним километров к юго-западу от Аляски. Но, с другой стороны, у индийцев были авианосцы малого водоизмещения, купленные у англичан.

Размышляя, командир зашёл в центральный и кивнул старпому:

— Поднять перископ. Хочу глянуть на это сборище.

Командир закинул руки на поручни тихо выползшего перископа и крутанул, наводя на цель. Долгих несколько минут все взгляды людей в центральном отсеке были прикованы к командиру. Наконец он оторвался от созерцания и плюхнулся в кресло. Лица всех присутствующих вытянулись. Они ходили с командиром уже не первую автономку, а старпом так вообще знал его ещё капитан-лейтенантом, но никогда не видел у него такого выражения лица. Смесь недоумения и лёгкой растерянности. Даже в кресло он сел наощупь, нашарив подлокотник, не переставая смотреть куда-то перед собой. Старпом оглядел присутствующих и стал подкрадываться к перископу.

— Михалыч, не торопись, — произнёс командир, даже не взглянув на него. Затем встал, подошел к вделанному шкафчику, открыл его своим ключом, достал бутылку спирта, налил полный стакан и опрокинул в рот. Зам поморщился. Был бы на месте командира кто другой — уже размазал бы его за такое по переборке. Пьянство на боевом посту, да еще на глазах у подчинённых… В былые времена, когда ещё существовали заместители по политчасти, за такое можно было и из партии вылететь. Однако зам хорошо знал командира, и сразу понял — увиденное потрясло его до глубины души. Поняли это и остальные, в центральном повисла зловещая тишина.

Командир потер виски.

— Емельянова ко мне.

Лицо старпома ещё более вытянулось. Лейтенант Емельянов совсем недавно попал в экипаж после выпуска из училища, только-только сдал на допуск к самостоятельной работе. Парень он был сметливый, башковитый, схватывал всё на лету, много читал, любил историю, но командир не упускал случая погонять его по устройству лодки. Из Емельянова пока не выветрился тот юношеский энтузиазм, который пропадает после пары-тройки автономок, месяцев «без берега» (причём лодка стоит у причала), криков начальства и тому подобных прелестей службы в ВМФ.

И вот он появился на пороге — отутюженный, подтянутый, с ПДУ через плечо и с самым преданным выражением лица. Прям хоть сейчас на плакат: «Приходите служить в ВМФ!»

— Товарищ кома… — начал он.

— Тсс! — оборвал его командир. — Глянь-ка в перископ.

Емельянов с готовностью приник к перископу, провожаемый взглядами всех собравшихся.

Долгих несколько минут он смотрел в него, поворачивая так и эдак. Когда он оторвался, лицо его мертвенно побледнело.

— Ну, что скажешь? — ехидно осведомился командир.

— Товарищ… командир… — выдавил из себя впечатлительный лейтенант.

— У вас… — он сглотнул, — выпить есть?

Лица всех присутствующих стали растерянными — все знали, что Емельянов принципиально не пьёт. Зам закипел:

— Товарищ лейтенант! — в голосе его был слышен металл. — Вам не кажется, что?…

— Остынь, Семеныч, — прервал командир. Он собственноручно налил в стакан грамм пятьдесят спирта, и, не замечая прожигающего взгляда зама, протянул лейтенанту. Тот взял стакан и махом выпил. Занюхал рукавом и вновь приник к перископу. Все посмотрели со страхом на перископ, затем на командира, затем снова на перископ.

— Разрешите докладывать? — вполголоса произнес Емельянов.

— Давай, — махнул рукой командир.

— Прямо по курсу — «Акаги», «Кага». Далее «Сёкаку» и «Дзюйкаку», — голос лейтенанта был сух и безжизнен. — Чуть позади — «Сорю» и «Хирю». В прикрытии идут два линейных корабля типа «Конго» — это, должно быть, «Кирисима» и «Хиэй». А, может быть — «Харуна». Ага! Тут ещё два тяжёлых крейсера. Я их плохо вижу: возможно, это «Тонэ» и «Тикума», но могу и ошибаться.

Лица всех присутствующих бледнели и вытягивались с каждым словом. Только командир удовлетворённо крякнул, всем видом давая понять: «А я уж думал, что у меня крыша поехала. Ан нет! Не только у меня!» Рулевые ущипнули друг друга и одновременно взвыли от боли. А лейтенант безжалостно продолжал:

— Эсминцы, несколько танкеров, подлодки. Всё понятно, — он оторвался от перископа и в упор посмотрел на командира. — Протащите меня под килем, если это не та самая японская эскадра, которая идёт на Пирл-Харбор. Именно она, судя по составу. А это значит, что сегодня — первые числа декабря 1941 года, или я окончательно свихнулся.

Старпом приник к перископу, долго рассматривая стальных монстров из прошлого. Когда он оторвался, то сказал только два слова:

— Но как?!

— Если бы я знал… — пробасил командир, к которому вернулась уверенность в себе. — Сейчас у нас другой вопрос — что делать?

В Центральном повисло молчание.

— Значит, так! — рубанул рукой командир. — Перископ убрать! Ничего пока никому не говорить. Это приказ! Соблюдать молчание. Они нас обнаружить не смогут, но лучше не давать им повода. Выставить караул у оружейки, центрального и в двигательном. Через пять минут — все заместители у меня в каюте. Емельянову и особисту тоже быть.

* * *

Через пять минут каюта командира была полна. Все сидели с напряжёнными лицами, вполголоса переговариваясь.

— Ну что, господа офицеры! — начал командир — Надеюсь, все поняли, в какую каку мы вляпались?

— Вижу, что все, — командир обвёл взглядом присутствующих. — Вон, зам до сих пор в ступоре.

Все дружно посмотрели на зама, который всё ещё пребывал в оцепенении.

— Какого чёрта мы здесь оказались — не знаю, но явно неспроста. И то, что у нас на пути оказался Ямамото со товарищи — не просто так. Посему подозреваю, что сон, сваливший команду, тоже был неспроста. Ну-ка, Емельянов, напомни нам ход второй мировой на Тихом океане.

Емельянов вкратце пересказал пятилетний ход истории.

— То есть, ты считаешь, что у Японии не было шансов победить США? — подытожил командир.

— Ну почему же, были, — сощурился лейтенант. — Но маленькие. Экономика США гораздо мощнее японской. И, кроме того, линкорам уже отведётся в этой войне второстепенная роль. Первую скрипку будут играть авианосцы, а их сейчас в гавани Пирл-Харбора нет. Японцы не смогут выиграть затяжную войну. А полного и быстрого блицкрига у них не получится.

— Склеменов! Ну-ка, скажи-ка нам, сможем ли мы пустить на дно большую часть японских кораблей?

Капитан второго ранга Склеменов, «артиллерист» корабля, секунду подумал, потом ответил:

— Авианосцы — точно сможем. Все шесть. «Гранитами» или торпедами. Линкоры — тоже, думаю, сможем. Их лучше торпедами. На крейсеры хватит и на несколько эсминцев. Что-то всё-таки останется.

— Но если уничтожим все крупные корабли — японцы повернут назад, — закончил его мысль командир. — А сколько там людей погибло при налёте?

— Точно не помню… — потёр лоб Емельянов, — «Аризона» взорвалась, «Оклахома» перевернулась. Остальные тоже либо затонули, либо были выведены из строя. Пара тысяч, вроде…

Все помолчали, прокручивая в памяти кадры голливудского фильма.

— А потом ещё была Хиросима и Нагасаки… — подал голос «дед».

— Мы все знаем, что произойдёт, если ничего делать не будем. А надо решить, что будет, если мы что-то сделаем. И надо ли что-то делать, — произнёс командир жёстким голосом. — Допустим, отстреляемся мы по ним — война, если и будет, то не в таких масштабах. Японцы сейчас стеснены в топливе, надолго их не хватит.

— А дальше что? — мрачно осведомился старпом.

— Не знаю, — нахмурился командир. — Не будет японского экономического чуда после войны. Курилы мы не получим обратно. Пути развития Японии, Китая, Кореи и США сильно зависят от этой войны. Американцы смогут перекинуть часть освободившихся сил в Атлантику против Германии и Италии. А как пойдет война далее — не знаю. И что будет с разработкой ядерного оружия, можно только догадываться.

— А дальше что? — повторил вопрос старпом. — В смысле, мы что делать потом будем?

Командир нахмурился, такая мысль ему не приходила в голову.

— Что-что… Пойдём во Владивосток сдаваться. Не в Лос-Анжелес же!

— Может, стоит лодку затопить? — поднял руку «дед». — Время ещё не пришло ей появляться. Не появится ли соблазна у товарища Сталина, имея такие технологии, обратить их против недавних союзников?

Все замолчали, припомнив внезапно товарища Сталина и группу товарищей, жизнь в стране победившего социализма, лесоповалы и другие прелести.

— Тогда уж и нам не пришло время появляться, — вышел из ступора зам. — В НКВД мы быстро всё вспомним, всё расскажем и дружно раскаемся, что затопили лодку.

— Угу. Мне дед рассказывал, — подлил масла в огонь особист.

— Тебе-то что? За своего, небось, примут, — усмехнулся командир. — И замполита тоже.

Особист и зам дружно исподлобья посмотрели на командира, всем видом давая понять, что их-то первыми и отправят валить лес на просторах Якутии.

Все замолчали, уже начиная понимать, что, в случае попадания в руки товарища Берии и компании, разговоры в этой каюте будут известны чекистам.

— Нельзя нарушать ход истории, — решительно подал голос Емельянов. — Ещё неизвестно, чем всё это закончится: мы можем вообще не родиться. Или Карибский кризис не разрешится мирно. Чёрт его знает! Лучше всё оставить как есть! Остановим войну на Тихом океане, ускорим окончание Второй Мировой — быть может, этим мы вызовем что-то, что развяжет Третью Мировую. Уже ядерную.

Всем померещились кадры ещё одного голливудского фильма, на этот раз «Терминатора». Тишина повисла в каюте.

— А ведь прав лейтенант! — сказал командир. — Как говорил нам мичман в училище: «Инструктирую по правилам и мерам безопасности. Не суйтесь туда, куда собака лапы не суёт».

Дружный смех немного разрядил напряжённую обстановку. Командир потер виски, по-видимому, уже приняв какое-то решение.

— Так, всем спасибо, все свободны.

Все разошлись по боевым постам. Спустя десять минут лодка стала погружаться. По отсекам прошёл доктор и раздал таблетки, передав указание командира: выпить их только по команде из центрального поста.

— Что вы задумали, Виктор Николаевич? — спросил старпом, задумчиво вертя таблетку в руках.

— А то и задумал. Ничего мы делать не будем. Сейчас глотнём всей командой снотворного и поспим пару-тройку часиков. А как проснёмся — оглядимся: если в своём времени — то всё, слава богу. А если нет… — лицо командира на миг стало другим, — не хочу об этом раньше времени думать.

Командир произнёс краткую, но весьма выразительную речь по корабельной трансляции, вкратце объяснив ситуацию, в которую все они угодили.

— Командиры БЧ принимают снотворное последними, — закончил он, — нам всем нужно хорошо выспаться перед… Неважно, перед чем. С богом!

Первым проснулся опять же командир. Опять прошёлся по отсекам и навставлял всем для бодрости.

— По местам стоять! Приготовиться к всплытию! — в отсеках заревел ревун.

Рубка вынырнула из воды огромным плавником гигантского кита. Первым на палубу выскочил сигнальщик, затем и командир со старпомом. Все трое дружно схватили бинокли и стали напряжённо всматриваться в гладь моря.

— Вижу корабль! — сразу доложил сигнальщик.

Командир и старпом уже увидели его сами, вскинули бинокли и молча обнялись. Корабль оказался неправдоподобно огромным океанским супертанкером.

— Я знаю этот корабль! Это норвежский «Jahre Viking»! Его с ни чем не перепутаешь! Такая махина только одна в мире! В Японию идет, должно быть, с нефтью. Ффуу! — облегчённо вздохнул старпом.

И все почувствовали то же самое, на душе стало легко и хорошо.

— Я не знаю, что это было, — вполголоса сказал командир старпому, не отрывая взгляда от танкера. — Просто какой-то временной скачок, массовая галлюцинация или ещё что. Но я рад, что это закончилось.

— Не могу не согласиться, — улыбнулся старпом и вытер лоб.

— Может, нас кто-то зачем-то проверял, — добавил командир после минутного молчания. — Но, думаю, мы сдали экзамен.

Старпом посмотрел в глаза командиру и кивнул, соглашаясь.

Супертанкер медленно прошёл на расстоянии нескольких миль от лодки и стал удаляться. Подводники ещё некоторое время глядели на бурун от работы огромных винтов за кормой гиганта, потом начали заниматься повседневными делами.

Только командир неотрывно смотрел на удаляющуюся громадину в бинокль, потом подошел к «Каштану» и поинтересовался у доктора, сколько ещё осталось таблеток.

— Что такое? — старпом мигом почуял неладное.

Командир молча протянул ему бинокль. Старпом напряжённо рассмотрел танкер ещё раз. Сердце ёкнуло — он разглядел флаг, который несла плавучая громадина. Это был до боли знакомый флаг СССР.

— Теперь наша задача усложнилась, — услышал он мрачный голос командира…

 

Лидия Рыбакова. Неолитическая Венера

Сколько себя помнила, Нюська Саломатина всегда была круглой дурой.

Самое первое её воспоминание — и то на эту тему.

Лежит она в кроватке — польская такая кроватка, деревянная, с бортиками и спинками, собранными из цилиндрических деревянных палочек. Если крепко взяться рукой и покрутить — замечательно скрипят. Лучше любой погремушки!

И тут появляется над ней — серьёзное большое гладко выбритое лицо деда, с густыми чёрными бровями, крупным носом и живыми карими глазами. Он смотрит брезгливо. Потом в поле зрения появляется ещё одно лицо — женское, нежное, смуглое — мамино. Скульптурной лепки, чуть скуластое, светлоглазое, высоколобое, обрамлённое тёмно-медными локонами, робко глядящее не на дочку, а на свёкра.

— Нина! — говорит тот раздражённо. Я всегда был против вашего брака с моим сыном, и вы прекрасно знаете, почему. Вы милая провинциалочка, но неужели не ясно, что совершенно нам не ровня? Даже удивительно, какое упорное нежелание воспринимать очевидное. Но я всё же терпел. И надеялся, вы хотя бы сумеете родить мне внука. А это, простите, что? Чучелко белобрысое, девка, дура! На кой она нам — в семье потомственных военных и инженеров? На что она годится? Тьфу. Хоть готовить её потом научите, что ли!

Нюська, конечно, в тот момент ничего не осознала, только агукнула в ответ. Но почему-то навсегда запомнились, словно впечатанные ей в мозг, и эти, тогда непонятные, с силой произнесённые густым баритоном, слова, и отвращение на мужском лице, и мамин плохо скрытый испуг.

Дед протянул свою огромную руку и легко оторвал ручонку младенца от деревяшки.

— Ещё раз услышу скрип — пришибу пащенку, — заключил он и ушёл.

Нюська тогда не заплакала. И не взяла протянутой матерью погремушки. Она принялась перебирать и скручивать край одеяла. Тихое, никому не мешающее занятие.

* * *

Так она и росла. Неслышно, незаметно, стараясь лишний раз никому не попадаться на глаза. Таскала книжки из шкафа — Бог весть, как и когда она научилась читать, никто этим специально не занимался — и изучала их, спрятавшись под круглый обеденный стол. Там было тихо и спокойно: толстые лаковые ножки внизу соединялись крестовиной, на которой очень удобно сидеть, а тяжёлая жёлтая бархатная скатерть надёжно защищала Нюськино убежище от глаз взрослых. Когда её искали, что, впрочем, случалось очень редко, ей было достаточно поджать ноги, чтобы остаться незамеченной.

Считалось, что за «генеральской внучкой» присматривает няня Авдотья Никитична, седая круглолицая старушонка из соседнего подъезда, запросившая за услуги дешевле всех. Родители и дед с бабушкой отправлялись на работу около шести. Няня являлась за несколько минут до их ухода и практически сразу отправлялась пить чай. Конечно, имелось в виду, что она разбудит ребёнка и накормит его тоже. Но, логично рассудив, что без девчонки куда способнее проверять содержимое буфета и холодильника хозяев, та ничего подобного не предпринимала. Она просто закрывалась в дедовой комнате и гоняла чаи с пирогами и пряниками часа два-три, предоставив дитя собственной судьбе. Гремела посудой, включала радиолу, порой и что-то шила на бабушкином «Зингере». Стучаться, просить хлеба или хоть чего-нибудь было бессмысленно: даже такая дура, как Нюська, поняла это довольно быстро.

Впрочем, есть ей особо никогда и не хотелось. Она вставала сама, старательно заправляла постель (тут никак нельзя было дать слабину, рука у деда была тяжёлая) и лезла в шкаф за очередной книгой.

Обедать, всё же, Авдотья давала. Правда, борщ, или куриный суп с клёцками — это она частью съедала сама, а остатки сливала в судок и уносила, заперев Нюську в квартире — ненадолго, минут на двадцать. Но и девчонка получала, наконец, горбушку, пару картофелин и чай. Иногда даже с сахаром.

Обо всём этом Нюся взрослым не рассказывала. То есть, однажды, когда бабушка и дед вернулись домой пораньше, Нюся сунулась было — попросить булочку с изюмом, такие продавались по гривеннику в соседнем хлебном. Но напрасно:

— Вот ещё! — услышала она, — ты же только что обедала! Глядеть ведь не на что, тощая, как сушёная вобла, а ест — не остановишь!

Нюська, конечно, тут же замкнулась.

— Ишь, неприветливая! Набычишься и молчишь. Нешто, думаешь, такие деточки хоть кому к сердцу придутся? — укорила бабушка, — эх, Нюська, дура ты, дура, ведь ласковое-то теля — двух маток сосёт!

* * *

Ну, собственно, так оно и шло, дальше-то.

Годы летели, а Нюська, потом Анька, потом Анна — так всё и пыталась кому-то, а скорее всего, себе самой, доказать, что вовсе не так уж безнадёжна… Без особого, впрочем, успеха. Она хорошо училась — и в школе, и в музыкалке. Но зато совсем обычного, простого — дружбы с ребятами — у неё как-то не получалось. Серьёзная чересчур была, что ли? Думала много. Или слишком молчалива и привержена своим внутренним правилам? Не ладилось у неё с коллективом, короче, — за исключением, разве что, соседа по парте. Звали его Митей, был он такой же худенький и невысокий, как и Нюся, разве что чернявый, вроде цыганёнка. Угодили они за первую парту. Аккурат к учительскому столу. Митя был всегда очень подтянут и начищен внешне, в этом плане Нюся ему в подмётки не годилась: у неё вечно то коса распустится, то ручка потечёт, то оторвётся что-нибудь… и не из ловких. Но они как-то очень быстро поладили. Стали вроде брата и сестры. Чёрный и рыжая. Причем, хотя учёба шла у них по-разному, в жизни-то куда умнее был Митя. Без него Аня в школе, наверно, просто пропала бы. Ну, талант был у человека оказываться в неподходящих местах в не подходящее время. И вечно ей за всех доставалось отдуваться. Стекло ли разбито, установка ли из физического кабинета сломана, или раковина засорилась — вечно её вина, хотя она ни сном, ни духом.

Ей бы, дуре, чуть поведение изменить: улыбаться, что ли, почаще, глазки, может, научиться строить мальчикам, или подружек каких-никаких найти. А она… она всё молчком да бочком. Дикарка.

Конечно, Нюсю считали бы задавакой: городок небольшой, кто какого роду-племени — все, конечно, были в курсе. Да уж больно неважно она была одета, и глаза голодноваты. Так что хоть в этом Аньке повезло. Мало у кого язык поворачивался попрекнуть её непростой семейкой. А если что — Митя быстро объяснял обидчику, что к чему.

* * *

В институте Анна тоже не поумнела. Девушки искали и находили парней, влюблялись, сходились и расставались — жизнь кипела ключом! А эта — сидела и училась, училась… ну, такая, видать, уродилась, что возьмёшь. Даже из общежития вылетела по-глупому.

В первый день весны какой-то шутник с верхнего этажа окатил её с ног до головы водой из тазика. Наверное, это должно было быть весело. Солнышко, брызги! Но тут в комнату как раз вошла комиссия студсовета. Анна стояла у окна в большой луже, и с её рыжеватых волос и пёстрого ситцевого халата вода стекала на паркет, который вспучивался прямо на глазах.

— Кто? — только и спросил председатель.

— Сама… — обречённо выдохнула Нюська.

На следующий день она уже ездила в институт из дома, два часа в один конец. Слава Богу, её хоть обратно пустили. Правда, что пришлось выслушать от любящих родичей — лучше даже не пересказывать. Слово «дура» было ещё самым мягким. Да она и не спорила: что тут спорить, когда вполне согласна…

Никто, конечно, не сознался, да она и не рассчитывала. И вообще, сколько не подгребали всякие любопытствующие — помалкивала или сухо отвечала, что в деканате, мол, всё знают. И их версия ничем не хуже любой другой. Вообще-то, Анна, наверное, была занудой? Она сторонилась людей, и их это, надо признать, ничуть не огорчало. Всё равно никогда ничего не расскажет, компанию не поддержит.

Самое забавное, что глаз-то на неё клали — и не раз. Всё больше новенькие или с других факультетов. И что находили? Тощая, лохмы рыжие прибраны кое-как, одета не лучше. Глазищи дикие, странного коричнево-зелёного колера, длинноносая, слишком полные, чуть ли не по-африкански, губы, не совсем симметричные брови. Грудь, правда — это да. Зато задницы, считай, вообще нет. Ноги в икрах полноваты — но прямые, тут ничего не скажешь. И ручки изящные, с узкими запястьями и длинными пальцами. Что на самом деле было вполне нормально: скрипачка — о чём в институте тоже никто слыхом не слыхал. Анна, впрочем, любых интересующихся быстро отшивала. Не грубо. Не обидно даже. Просто чуть отстранялась, незаметно отдалялась, неожиданно оказывалась чрезвычайно занята, и была вынуждена передать билет в кино кому-то из сокурсниц, а в кафе ей не удавалось доехать из-за сломанного каблука. Так что, когда на последнем курсе все начали играть свадьбы, Анна даже не была ничьей невестой.

Злые языки утверждали, что она ждёт, якобы, из армии какого-то Дмитрия. Но это уж вряд ли: её оставляли на кафедре, ей диссер светил, за ней доценты бегали — любая курица с двадцатью граммами мозга, и та бы сообразила, какой стороны улицы держаться! какой ещё там солдатик… Да и она — в ответ на прямой вопрос одной из блондинисто-лучезарных аспиранток — только бровь подняла, и поинтересовалась «откуда, мол, дровишки?». Так что та вдруг на какой-то миг даже усомнилась: а кто тут дура-то?

Но конечно, это была неверно поставленная проблема: Анна, кто же ещё! Из армии-то Митя — не вернулся, а прислал письмо, что, мол, остаётся на сверхсрочную. И, кстати, приглашал Нюську, «своего лучшего друга», на свадьбу. Она съездила. И впредь отправляла в дальний гарнизон по открытке к каждому празднику.

* * *

Ладно. Шатко ли, валко, ли, а прокатилось двадцать лет жизни.

Забавных и не слишком, редко — горячих, чаще — холодных. Одиноких, посвящённых науке, приборам, узамбарским фиалкам на окне темноватой «однушки», и кошкам. Почему-то по преимуществу чёрным. Так получалось: обычно их никто не хотел брать, и Анне становилось жалко — ещё совсем маленьких и неловких, но уже невесть за что нелюбимых.

* * *

Анна Саломатина заканчивала докторскую. Что-то такое, с переменными магнитными полями большой силы. Можно сказать, дневала и ночевала в лаборатории. Практически жила. Питалась в институтском буфете, зависала в компьютерной и возле своей установки до глухой ночи, порой и спать оставалась на банкетке у кабинета. Домой ходила принять ванну, полить фиалки и обслужить кошку. Раза два-три в неделю. Она вначале, было, кошку-то на работу принесла. Но та не прижилась. Установка в помещении, похожем на спортзал — вроде ряда здоровущих сверкающих бочек, переплетённых цветными проводами, гофрированными трубками и какими-то сетками — не понравилась животному с первого взгляда, даже не включённая. Вообще-то и правильно. Там как-то дуло постоянно, сплошные сквозняки, и от пола — холод. Одной Анне в этом месте было хорошо. Может, как раз потому, что большинство людей туда старались лишний раз не соваться. Среди аспирантской молодёжи вообще ходили туманные слухи: то, якобы, крыса лабораторная просто в воздухе растворилась вместе с клеткой, то число «бочек» после включения агрегата никому подсчитать не удаётся (нет, чтобы в накладную заглянуть, по-простому, — всё там проставлено), то, вроде, кто-то (фамилия, естественно, неизвестна) ловил там радиопередачи довоенных времён… бред полный!

И болтали больше всего её собственные м.н.с. — ы и лаборанты. В принципе, это всё не удивительно было: молодым хочется настоящего дела, больших свершений, а Анна ведь ничего им толком не поясняла. Сделайте то-то, снимите показания, запишите в журнал. И всё. Что, куда, зачем — об этом ни гу-гу. Вот и приходилось ребятам самим «про интересное» выдумывать.

Пару раз из-за этих странноватых разговоров даже комиссии заглядывали. Но всё нормально оказывалось, всегда. Единственно, что подтвердилось: крыса-таки, действительно, была списана, как погибшая в результате эксперимента. Ну, жалко, да. Жертва науки. Сколько их, безвестных героев-мучеников! В общем, не только на «персональное дело» завлабу ничего не набралось, а хоть премию ей выписывай. До этого, впрочем, тоже не дошло: полюбезнее надо быть. Или хоть покрасивее.

Анна к своим сорока с лишним была не так, чтобы очень. Девичьей лёгкости, гибкости — как не бывало. Полная, грудастая, с заметным животиком, бледная, и волосы вечно в беспорядке. Разве что ноги ещё ничего, да глаза лучистые. А в общем, и раньше-то красавицей не была, а теперь и вовсе. Так что ни как личность, ни как женщина особенной популярностью не пользовалась. И ведь поправить дело было бы нетрудно. Чуть теней и помады, волосы поднять, приодеться, да улыбаться почаще. Легко! Анне, однако, несложная наука быть своей — не давалась и сейчас. Ещё хуже, чем в детстве и юности.

Был, впрочем, у неё в лаборатории один программист, Мить Митич, а по-простому Митька. Правая рука. И по совместительству — левая тоже.

Молодой такой, откуда-то издалека, из провинции. Симпатичный паренёк, смуглый, черноволосый, темноглазый. Девки заглядывались. Вот с ним Анна, похоже, разговаривала: и планы обсуждала, и возможные результаты. Институтское бабьё сперва даже решило, что старая перечница хочет мальчика-то того… но быстро поняли — ерунда. Как к сыну она к нему. С чего — непонятно, но что есть, то есть. Опекала, жалела — а ему и неудобно, вроде, и неловко оттолкнуть. Чуткий парень оказался, разглядел чужое одиночество. Многие к нему подкатывали, особенно из кандидатов — конечная цель саломатинской работы интересовала всех. Об экспериментах Теслы кто не слышал? А тут такие же чудеса — и, можно сказать, под боком. Конечно, что-то узнавали на конференциях — передача энергии практически без потерь на приличное расстояние. Опять же вояки приезжали несколько раз — неспроста же? Но это всё семечки, а хотелось знать точно. Однако мальчик оказался непрост и язык за зубами держал крепко.

Только и было известно, что какой-то серьёзный эксперимент, вроде, должен пройти весной. Чуть ли не на знаменательную дату «первое апреля» — вот уж, действительно, вполне подходяще для Анны, в день дурака! Секретарь, Зиночка, печатала документы, и не поняла, конечно, ничего. Только и выудили из неё, что почему-то наприглашали массу народу, причём не только энергетиков и вояк, но ещё геологов и специалистов-историков. Это было странно! Однако Зиночка энергично морщила лобик — и клялась, что запомнила верно. Правда текст или хотя бы названия каких-нибудь таблиц и разделов припомнить не могла.

Что никого не удивляло. Красавица Зиночка, несомненно, была создана для танцев и поцелуев, а вовсе не для размышлений.

* * *

Всех поразило, что экспериментальную установку начали строить загодя, и не в институте, а где-то на полигоне, причём далеко. Словно своя, институтская, не подходила! На автобусе с занавешенными окнами многие там побывали — ехали по три с лишним часа и проезжали несколько КПП. В общем, почти такая же — не считая двух высоких ажурных металлически блестящих башен, и того, что «бочки» на взгляд казались в несколько раз крупнее. Даже на фоне окружающих раздольных, бывших колхозных, а ныне неизвестно чьих, крайне запущенных полей… Говорили, когда на башнях загорались огни святого Эльма — выглядело очень красиво и жутко. А они сияли там чуть ли не каждый вечер — и это при выключенной энергоустановке! Вообще, рассказывали всякое. Про странный, зеленовато-коричневый плотный туман, который якобы вдруг появлялся и так же вдруг исчезал, про какие-то зеленовато-голубые отсветы по полю, даже про странные голоса. Осталось только облаву на лешаков с кикиморами в лицах расписать, но сроки, видно, не позволили. Не успели фантазия с молвой своё отработать.

Вот что действительно было необычно и не имело отношения к бредням романтичных лаборанток — это неожиданный интерес руководителя проекта, да и вообще институтского начальства, к истории. В библиотеку то и дело закупались монографии, как правило, дорогие и иллюстрированные. Неолитические культуры! Митя, похоже, что-то знал. Над столом у него красовалась копия изображения человеческих и звериных фигурок с какого-то раскопа… Ничего особенного, как во всех учебниках. Только крупно, красочно и в рамочке. Картина, типа. Красиво.

Зиночка потом рассказывала, что, мол, Саломатина, видно, загодя всё предчувствовала. Что ещё накануне, перед отъездом, уже была странная: притащила в приёмную к Зиночке все свои фиалки — десятка полтора, все разных цветов, холёные, так и видно, что дорогущие! Подарила. Ненормальная, да? Мало того, спросила, уверена ли секретарша, что действительно знает, кто такой Прометей, и существовал ли он на самом деле. Совсем уж, та даже обиделась… А в «день икс» Анна с утра явилась на работу с кошкой и целой сумкой каких-то звякающих предметов — тяжёлой, судя по всему. И потрясно одетая: в меховой шубе, торбасах и рейтузах! В такой тёплый день! «И вообще, — говорила секретарша, — снаряжённая, точно полярник!» А ведь ездила она на этот чёртов полигон часто — и с вояками, и со строителями, и со своими — и всегда была в своей стародевичьей униформе: куртка, брюки, самовязаная шапка.

Пока ждали гостей, долго стояла у Митькиного стола, причём не говорила с помощником, а глазела, как дурочка, на картинку над столом. Потом они пошептались — и парень ломанулся в библиотеку. Вернулся с толстой книжкой, которую она тоже, кстати, с немалым трудом, упихнула в сумку. Зиночка ещё подумала: сейчас молния порвётся или дно этой уродской торбы по шву треснет. Но ничего. А когда садились в автобус, Анна вдруг выскочила обратно, подбежала к группке провожающих (немногочисленной — подумаешь, очередной выезд «в поле») и чмокнула обалдевшего Митьку в щёку, прямо при всех, без всякого стеснения, заявив: «Отцу привет передай!» — так что бедный парень смутился до того, что схватил её, Зиночку, за руку. Принародно…

* * *

Ну, собственно, дальше-то все всё знают. И о том, как Митька готовил рукописи своей (вот это действительно тогда всех удивило!) крёстной к печати. И о том, как долго среди мирового научного сообщества не утихали споры о возможности передачи через искусственно созданные разрывы в пространственно-временном континууме не только энергии, но и физических тел. Даже несмотря на то, что таки обнаружили всего через полтора года высеченные на стене одной из пещер Новоградского раскопа отрывки из монографии о неолитических культурах — на языке, довольно близком к привычному нам русскому, и с выходными данными. Среди прочего там была копия иллюстрации на странице 27 — изображения человеческих и звериных фигурок с какого-то раскопа… Книга такая есть, между прочим, и действительно на этой странице — иллюстрация. Только там — фигурки неолитических Венер. Такие, какие есть в каждом учебнике: изображение тела полной, грудастой женщины, этак лет под сорок. Явно не юной, с узкой талией и стоячей, гладкой и привлекательной грудью, как, казалось бы, должен призывать нормального мужчину-художника естественный инстинкт.

Всё это давно проходят в школе на уроках физики. И истории… И мы вовсю пользуемся перемещениями на дальние расстояния, правда, лишь в пределах реального для нас времени. Прочее запрещено, и почему — тоже понятно всем.

* * *

Непонятно одно. Почему — ну, почему?! — Бог, Судьба или Вселенная, кто бы там ни был! для исполнения такой миссии призвал именно Нюську Саломатину, эту неудачницу? И дуру?!

 

Гелла. Великий предок

— Чёрт! Ни одной умной мысли в голову не лезет! — замученно пожаловалась Лиза в пространство и тяжко вздохнула. Мышь как бы сама собой тихонько поползла к ярлычку пасьянса.

— Отставить! — прикрикнула Лиза. — Ишь, размечталась. Пока не напишу хотя бы абзац, никакой игры!

От принятого усилием воли решения легче не стало. В голову лезла лишь одна строчка: «Пришла как-то мне в голову умная мысль, походила, походила, да и умерла от одиночества». Само собой, в качестве рассказа на конкурс среди студентов филфака она совершенно не годилась. Это было всего лишь точное определение Лизиного состояния на данный момент. Тема конкурса, для которого и затевался гениальный опус, звучала так: «Мои великие предки». Причём выдающейся родословной несчастная писательница никогда не была обременена, так же как и, собственно, великими предками. Виновато было честолюбие да коварная подруга, хитро подловившая не совсем трезвую Лизу. Последней каплей послужил шаловливый взгляд, брошенный подругой на Лизиного нынешнего бойфренда. То ли был взгляд, то ли почудилось из-за нечёткой фокусировки, но от вылетевшего не вовремя слова-воробья отказаться было невозможно. Срок, назначенный деканатом, истекал завтра.

— Чёрт, чёрт, чёрт! — Лиза резко встала, с грохотом свалив стул. — Да что же это такое, ни одного подвига не совершили, серость одна какая-то. И у родственников спрашивала, и в городском архиве пыль глотала, даже полстранички после себя не оставили. Родился, учился (или даже не удосужился), женился, детей вырастил, помер. Всё!

— Ты чего буянишь?

Лиза резко развернулась. На диване вольготно развалился незнакомый щуплый мужичонка неприятной наружности. Жиденькая пегая бородёнка, бегающие глаза, неопрятная одежда, очень странная на вид, и в довершение всего — запах свежего навоза, победно распостраняющийся по комнате. Как гость попал в запертую квартиру, было совершенно непонятно.

— Вы грабитель? — дрожащим голосом спросила Лиза.

— Совсем рехнулась девка! — развеселился мужичонка и даже всплеснул руками.

— Ты ж сама стенала — предков тебе подавай. Вот я и явился, так сказать, по зову крови. А ты — обзываться! Нехорошо, — он хитро подмигнул и погрозил корявым пальцем.

Лиза попыталась упасть в обморок, но не вышло. Крепкий молодой организм не желал терять контроль над происходящим.

— Я сошла с ума, да? — тихо спросила она.

— Сдурела! — рявкнул тощий предок. — Тебе такая честь выпала, а ещё нос воротишь! Говорят тебе, бестолковой — голос крови это. Удостоилась, значит. Совпало так. Сказывай, зачем звала.

— Я не звала, — помотала головой Лиза. — Всё как-то нечаянно получилось.

Она аккуратно подняла стул и осторожно присела на краешек, незаметно щипая себя за руку, чтобы убедиться, что не спит.

— А чем помочь можете?

— Во прыткая! — восхитился незваный гость. — Со страху помирала только что, и сразу — помочь ей. Ну ладно, сказывай, что у тебя.

— Мне рассказ написать надо. Про великих предков, но мои ничем не прославились.

— Тю! И только? Да посмотри, сколько книжек у тебя стоит, надергай из каждой по одному подвигу, такая былина получится, все обзавидуются.

— Я не хочу из книжек, — заупрямилась Лиза. — Мне бы про моих написать. Неужели за века никто из них не совершил ничего выдающегося?

— Почему не совершил? Я, например, одну бабу от снасильничанья спас, чем не подвиг? Выбирай, говорю: либо насилую, либо по согласию. Она подумала и выбрала по согласию. А мог бы и не спрашивать!

— Да, это подвиг, — задумалась девушка. — Кажется, я слышала о таком. Или читала, что ли…

Лиза окончательно оправилась от испуга. Она не пьяна и не под кайфом, это сто процентов. В версию о внезапном сумасшествии верить не хотелось. В конце концов, по телевизору только и твердят об НЛО, снежных людях и Вселенском Разуме. Может, её отчаянный вопль был принят самой структурой ДНК, и та решила ответить, по не понятным пока причинам. Да если бы это был бандит, подкрался бы незаметно, стукнул по голове и — привет. А этот грязнуля сидит с безмятежным видом, в зубах ковыряется.

— А отец с матерью где? — сурово спросил предок.

— Я одна живу, — пожала плечами Лиза. — Скажите, а вы привидение?

— Не совсем. Да, меня Тимофеем кличут. Я с тобой через память, которая в крови, разговариваю, но могу и заместо тебя побыть. Ты унутрь, я наружу. Можешь увидеть, как твои предки после меня жили. Кого-нибудь великого да сыщешь. Сынок мой, например. Таких дел наворочал, до сих пор люди помнят! Давай скорей соглашайся, а то уйду.

Лиза радостно раскрыла рот, но ничего не сказала. Снисходительная болтовня никак не вязалась с алчным огоньком, блеснувшим на миг в глазах мужика. Правда, он так быстро погас, что Лиза засомневалась, но соглашаться не спешила.

— А как я обратно вернусь?

— Делов-то, — протянул Тимофей. — Как пожелаешь, сразу и вернешься. Только не торопись. Мне тоже в таких хоромах пожить охота. Всю жизнь по чужим углам мыкался, да и под открытым небом ночевать изрядно приходилось. Судьба у меня, ясно? Хоть на старости лет в неге поживу, что ли…

— Я не хочу, — наконец решилась Лиза.

— Да ты чего, девка, сама ж помочь просила, теперь на попятный?

— Изыди, — Лиза топнула ногой. Предок начал медленно таять в воздухе, злобно и разочарованно глядя на неблагодарную правнучку.

— Жаль, — вздохнула девушка. — Так и не побываю в прошлом… С другой стороны, оно мне надо?

Решительно развернувшись к монитору, Лиза начала набирать текст.

«История показывает, что Русь всегда испытывали на прочность. Междоусобные войны, татаро-монгольское иго, опричнина, кровавые бунты и почти постоянные войны с соседями. Мои предки выжили, несмотря на суровый климат и нечеловеческие условия. Только великие люди могли перенести такие испытания и сохранить для потомков поистине великую культуру…»

* * *

Лизе присудили второе место. Несколько дней спустя, ведомая смутным беспокойством, она нашла в Интернете галерею портретов знаменитых людей России и начала открывать их один за другим. Процесс оказался долгим, но наконец Лиза нашла, что искала. Сходство было неоспоримо, хоть художник изобразил более благородные черты. С экрана компьютера на неё мрачно смотрел Степан Тимофеевич Разин.

 

Мегалодонт. Хитрецы

Был сотрудник НИИ-40 Ким Сергеевич Флюсов дураком, был. Но не остался им.

Учился в школе плохо, из института едва не выгнали несколько раз.

Зато красив и обаятелен был Ким Сергеевич. А потому, когда однажды к его матери пришла подруга и привела дочь, шанса своего не упустил.

* * *

— Ты уж Марину-то не упусти, — советовала мать Киму, когда гости ушли. — Работает она на важном правительственном объекте. Где точно, даже мать её не знает. Но Зоя говорила, что получает она в неделю столько, что тебе десять лет откладывать. Может, устроит.

Понравился Марине Ким. Сама она работала в НИИ-40 уже больше пяти лет. И могла устроить протекцию. Что и сделала — после нескольких месяцев встреч и свиданий.

Не каждый, ох, далеко не каждый мог попасть в это НИИ. Теоретически его вообще не было. Нельзя было прийти и сказать: можно к вам устроиться? Туда могли только пригласить, да и то после негласной тщательной проверки. Помогла Марина. Да и чист, в общем, был Ким. Ну, а отсутствие талантов сумел скрыть до поры до времени.

* * *

…деятельность сотрудника Васильева подвергнуть тщательно му расследованию, ввиду его неблагополучия…

Секретная директива руководства НИИ-40

* * *

Работа в тягость не была. Только немного напрягала секретность. Ну, а о существовании ещё одной ветки московского метрополитена, по которой он теперь попадал на новую работу, Ким догадывался и ранее.

Пока к нему присматривались, не допуская к сложным работам, Ким выполнял роль «подносчика ключей». Денег платили много, и он молил об одном — чтоб подольше не узнали о том, что он мало что помнит из институтской программы. Марину-то легко обмануть было, вешая лапшу о собственных устремлениях, взятых, по большей части из украденных из архива ещё на первом курсе дипломных и кандидатских работ.

Совершенно случайно познакомился Ким с Лёхой Васильевым из восемнадцатой лаборатории. Тот тянул свою лямку в НИИ уже шесть лет. Ну, слово за слово, в курилке, пришлись друг другу по душам. Стали дружить.

Как-то, примерно через год, Лёха пожаловался Киму: «Расследуют меня…»

Ким пожал плечами, щёлкнул окурком в пепельницу, протянул:

— Сволочи все. Меня до сих пор в подсобниках держат.

— И ещё годик продержат. Как минимум, — пообещал Васильев.

— Да пусть. А тебя-то за что обследуют?

— Пропали кое-какие разработки. Мне Жанка по секрету сказала. Меня подозревают. Хотя я ни сном ни духом, даже не знаю, о чём речь идёт.

Ким покрутил головой.

* * *

— Всё нужное установлено. Нам только кнопку нажать

(Разговор двух мужчин, услышанный лицом бомж Степаном Кирьясовым в Тихвинском сквере на скамейке, седьмого апреля 2045 г.)

— Ну, Лёха, ты дал. Как ты смог переходник стащить?

— Давно готовился. Не хочу я тут горбатиться на государство.

— Подумать только! «Машина времени» у тебя в квартире…

— Думать поздно. С минуты на минуту всё поймут, Ким.

— Руки в ноги тогда?

— Да, бежим…

* * *

Только через два года после знакомства Лёха посвятил друга в свой план. И успели-таки они перетащить домой к Васильеву установку. По деталям, заменяя их макетами. Как раз она не работала, что-то случилось. Что — Ким не интересовался, хотя усилиями давно реабилитированного компаньона уже три месяца как работал с ним в одной лаборатории.

Во всяком случае, была установка обесточена и опечатана, а смежники вовсю авралили, налаживая для неё какой-то принципиальный контур. Самые подходящие условия для знающего человека, чтобы вытащить нужные агрегаты и поставить вместо них муляжи.

Ну, словно, холодильник из промтоваров украли. Ночною порой…

* * *

Личность убитого: Васильев Алексей Аристархович. Время предполагаемого убийства: 3.20–3.30

(из милицейского протокола)

* * *

И ринулся Ким Сергеевич в прошлое. Лёха свои разработки в НИИ уничтожил, муляжи — не электронные платы, догонять Кима не на чем. А в будущем прошлом он обо всём позаботится…

Переходник он поместил в свой старый школьный ранец, закинул на плечи. Словно в турпоход собрался. В палеоцен. Где жили его любимые по фотографиям в детской энциклопедии мегалодонты и прочие твари.

А с Лёхой нехорошо, конечно, получилось. Да и не попал с первого раза по неопытности…

* * *

Пострадавшему нанесено семь ножевых ран в область спины.

(из милицейского протокола)

Задето лёгкое, сердце. Сломанный о ребро нож оставлен на месте убийства…

* * *

— Петя, если б у тебя была машина времени, чтоб ты сделал?

(из воспоминаний Кима о начальной школе).

— Я помогал бы историкам восстанавливать ход истории

— А ты, Вася?

— Я бы спасал из прошлого гениев и хороших людей, которые нечаянно умерли не своей смертью.

— А ты, Ким?

— Я б полетел в будущее и привёз бы лекарство от смерти…

* * *

Не дурак был Ким. И полетел он не в будущее. И не в палеоцен.

А отправился в недалёкое прошлое. И там обосновался. Хорошо обосновался.

* * *

— Гений человечества Ким Сергеевич сейчас перед вами, уважаемые телезрители. Ким Сергеевич, расскажите, как вам приходят в голову ваши идеи?

(из программы «Доброе утро» от 05.03.2004).

— Они теснятся в моей голове, время от времени выплёскиваясь наружу…

— Вы названы Леонардо да Винчи двадцать первого века. Вы считаете себя гением?

— Н-ну-у…

* * *

Не правы те, кто говорит, что всего добиться можно только самому, ох, не правы.

Путешествовал Ким по эпохам и периодам и воровал. Украл он литературные произведения разных авторов. Выступил сценаристом многих фильмов. Даже несравненным кубиком Рубика не побрезговал. Теперь мир знает Ким-кубик.

Много идей, достижений похитил Ким. Гением стал. Жил в почёте и уважении. В богатстве.

И ничего почти не менялось — ошибался Брэдбери. Бабочек можно было давить сколько угодно. Разве что названия некоторых улиц менялись.

Не остался Ким дураком, мечтающим спасти мир от смерти. Одного только не учёл…

* * *

— Эй, Бут! Куда сегодня? — крикнула красивая девушка в мае 2056 года.

— На факультатив по темпоральной физике.

— Опять? Полетели лучше ко мне! Предки на даче.

— Не…

— Что же ты хочешь от жизни тогда, Бут?

— Машину времени изобрести. Говорят, это возможно.

— Зачем она тебе, глупый?

— Знаешь, был гений в начале века, Ким да Винчи?

— Знаю. По истории проходили.

— Я его убью, а изобретения себе присвою.

— Ну, хитрец!

— Да шучу… Я лучше лекарство от смерти отвезу предкам. Ладно, мне пора. Пока!

 

Александр Ладейщиков. Очень удачная вылазка

— Вильям! Вилли! — неприятный женский голос прорезал ночную прохладу. Женщина с бутылкой пива стояла на крыльце сборного щитового домика, на самом краю огромного кукурузного поля.

Мальчик и не думал откликаться.

В ясном ночном небе сияла мёртвая Луна, словно полновесный серебряный доллар. Тихо покачивались налитые початки, в ночи стрекотали ошалевшие цикады.

На даме была красная майка с изображением Микки и потёртые джинсы. Лицо выглядело помятым, глаза блестели после бутылки крепкого пива.

— Вилли! Немедленно домой! — она продолжала голосить на все поле — так, что, должно быть, и в перелеске было слышно. Это там, где вчера выставили посты солдаты доблестной американской армии. А, может быть, полиции. Люди в погонах, посетившие их скромное жилище, как водится, не представились. Но очень много расспрашивали.

Сегодня была тёплая летняя ночь. Тишина и лунный свет над таинственно качающейся кукурузой. А вчера, когда она, честно говоря, несколько перебрала пива, а отец мальчика и, соответственно, её муж, так и не явился домой, шуму было предостаточно.

Сначала в небесах раздался адский грохот. Словно военный самолёт падал сквозь облака, периодически пытаясь преодолеть звуковой барьер. Уж этот звук она знала — база военных находилась в десяти милях к северу, за фермерскими полями, у железной дороги. Громкие удары удалялись в сторону базы. Затем раздался взрыв. Или что-то, напоминающее взрыв.

Вилли сразу же выскочил на улицу. Розовый шар пламенел на северной стороне неба.

Потом пролетели самолёты. И пришли эти, в погонах — как да что, расспрашивали. Сказали, что потерпел аварию самолёт. И выставили посты. И патрули. Даром, что Мексика — граница рядом, база военная опять же. Американцы чувствуют себя, как дома: арендованные у Мексики земли вокруг базы засеяны кукурузой, временные строения, похоже, стали постоянными. Американские базы, раз появившись, укореняются в почву, словно деревья — выдрать их с места не представлялось возможности.

— Ага, — сказал Вильям. — Как же, самолёт. Вон сколько их в войну падало, не дотянув до базы, папа рассказывал. Никаких патрулей не было. Это прилетели марсиане. Недавно по радио рассказывали про марсиан.

Смышлёный мальчик. Куда же он исчез? На станцию что ли подался, в кинотеатр? Когда появится, высечь бы его надо.

Виллина мама открыла бутылку с пивом и приложилась к горлышку.

— Вилли! — хриплый голос вибрировал над полем…

* * *

Вильям полз по ночному лугу. Слева протекал ручеёк, справа что-то колосилось, в темноте ничего не разглядеть. Низина удобно скрывала мальчика от посторонних взглядов. И пусть намокли штаны от ночной росы, а коленки брюк приобрели зелёный травяной цвет (мама убьет, точно), но уж он-то доползёт, он упрямый. Скорбно сиял серебряный кружок Луны. Во тьме что-то пролетело — низко, над самой землей. Страшно пискнуло, задев стремительным крылом по макушке. Мальчик от ужаса вжался лицом в траву, очки впечатались в переносицу. Вспотевшая от страха ладонь сжимала отцовы пассатижи, ручки которых были аккуратно обмотаны черной изолентой, приятно пахнувшей машинным маслом.

В темноте чёрной горой лежало что-то закруглённое, наискось ушедшее в землю. Поверхность аппарата змеилась трещинами, сквозь которые выплеснулось содержимое — чудовищной путаницей проводов и осколками битых экранов, прямо на землю. Рядом с этой страшной горой краснел огонек сигареты. Кто-то стоял в темноте и курил.

Мальчик затаился. Над его головой мотками висела колючая проволока, но он удобно лежал в низине, образованной ручейком. К горящему огоньку кто-то подошёл. Тени о чем-то пошептались, стали смещаться направо, постепенно скрывшись за темнеющим в лунном свете силуэтом упавшей с небес конструкции. Вилли расслышал только слово «тарелка», и еще «русские» и «Эйзенхауэр», но за два последние он не ручался. Наконец всё затихло.

Он попытался пошевелиться, сделал движение телом вперёд, но штаны зацепились за проволочную колючку: ткань громко треснула. Мальчик дёрнулся, пробежал на четвереньках несколько метров и налетел на выпавший развороченный шкаф с перекорёженными дверцами.

Постанывая от ужаса, Вилли попытался оторвать какую-нибудь деталь, но ничего не получалось. Наконец, он вцепился отцовским инструментом в плоскую коробочку и вытащил её по металлическим пазам, обрывая провода и какие-то прозрачные лески. Засунув коробочку в карман куцего нелепого пиджачка, мальчик оперся рукой о траву. Ладонь нащупала нечто продолговатое, похожее на батарейку для китайского фонарика. На донышке изделия в лунном свете переливалось и светилось перламутровое окошечко. Вилли засунул таинственный предмет в задний карман коротких заношенных брючек.

Вдалеке раздались шаги. Мальчик метнулся было влево, но попал рукой во что-то липкое. Он поднес руку к самому лицу: ладонь была в темной, пахнущей кровью жидкости. Сходя с ума от страха, Вильям вспомнил все-таки про низину, по которой он прополз сюда, и, поскуливая, ринулся под колючую проволоку. Он улепётывал — когда на двух, когда на всех четырёх конечностях — и, изредка поднимая голову, видел, что спасительный перелесок медленно приближается. Откуда-то взявшийся прожектор ощупывал поле и кустарники, однако мальчик успел юркнуть в кусты и затаиться.

* * *

— А, заявился! Мокрый, грязный! И где тебя черти носят! Весь в своего папашу, — орала мама. Поблёскивая очочками, он стоял в своём мешковатом пиджаке, опустив голову в пол, — Снимай штаны, буду стирать! И на заднице заштопывать! Порвал-то как — воровать апельсины, что ли, на станции лазил?!

Вилли снял брюки и отдал маме. Потом поднялся наверх, и, умывшись в тазу с водой, юркнул под одеяло. Всё закончилось, в сущности, пустяком. Отца дома не было, мать покричала и успокоилась.

Вильямова мамаша, по убытию отпрыска наверх, кинула грязные брючки мальчика в большой таз, там что-то сильно звякнуло. Перочинник, что ли, негодный мальчишка с собой таскает? Заинтересовавшись, она взяла одёжку и выудила из кармана какой-то продолговатый предмет. Долго рассматривала у настольной лампы блестящую перламутровую наклейку на его донышке. Казалось, что в объёмной фактуре наклейки мельтешили какие-то рисунки и звёздочки. Вот мелькнули иероглифы, затем буквы, очень похожие на английский алфавит, но она ничего не поняла. Наконец, буквы видоизменились, и она прочла: «Элемент питания субъядерный». Женщина взяла бутылку пива, открыла её, отхлебнула из горлышка.

— Понаделают сувениров для детей, — проворчала она, — Марсиане всё на уме, наслушался радио. Ну что ещё взять с этих Гейтсов…

Затем она открыла ручкой швабры дверцу печки и кинула сувенир в огонь. Шипя и дымя, он медленно расплавился.

Вилли спал, улыбаясь во сне. Его рука сжимала спасённую чёрную коробочку с круглым сияющим кристаллом внутри. Ему снилось, как он уедет в Штаты и поступит в электротехнический институт, где его будут уважительно звать Билл…

 

Скрофа. О, щит!

— Не видать тебе моей Астрид как своих ушей! — горячился Харальд. — Не пара ты ей! Нет в тебе ярости воинской! Все наши мужчины моря бороздят, саксов грабят, а ты всё в кузне своей отсиживаешься!

Харальд бухнул кулаком по столу так, что посуда подпрыгнула:

— И ладно бы ты мечи ковал! А то игрушки какие-то делаешь! И как тебя тогда Рюрик в дружину свою взял?

Скьёльд вздохнул и стал изучать потолок. То, что он прослужил у Рюрика двенадцать лет, ходил не в один поход под его началом, и под началом Олега — родственника Рюрика, покорил несколько городов, упросил князя отпустить его, и князь отпустил его с почётом — это, в глазах Харальда, да и многих других, особой роли не играло. Викинг, сын моря, должен жить боем и умереть с мечом в руках, на палубе драккара или на трупах врагов на поле брани. Только неистовые воины достигают чертогов Одина. И как может мужчина в самом расцвете сил повесить меч на стену и пропадать целый день в кузне? Кузнец, кующий оружие, окружён уважением. А Скьёльд увлекался другим. Однажды ему довелось побывать во дворце византийского императора и беседовать с одним учёным механиком. Все эти механические игрушки вызывали в нём, громадном мускулистом воине с холодными голубыми глазами, неподдельный интерес. Но как объяснить всем, что он уже навоевался вволю, что прежний отрок вырос и поумнел? Что понял он, что в жизни есть что-то поважнее, чем махать мечом, расшибать чужие головы и помереть где-нибудь бессмысленно, но со славой.

— Я не отступлю, Харальд. — Скьёльд жестко посмотрел в глаза потенциальному тестю. — Астрид мне нужна, и никто более. Она мне обещана её отцом с детства, её я ждал, и никого более. Потому до сих пор и не женился. И если надо тебе доказать, что воин я не последний в этих землях, то сделаю всё, что ни попросишь.

Старый Орм, отец Астрид, умер пять лет назад. Харальд был его родным братом, и пообещал брату заботиться о его семье: любил Астрид как дочь, а потому мог говорить «моя Астрид». В глазах Харальда промелькнула лукавая искорка.

— А коли так, приходи завтра поутру к пристани. Там я тебе своё решение и скажу.

На улице к Скьёльду подошли старые другзья — Фарлаф и Стемид.

— Что случилось, дружище?

Скьёльд кратко пересказал им разговор с Харальдом. Помолчали. Потом Стемид осторожно сказал:

— Мы не хотели тебе говорить, но, по слухам, Харальд обещал руку Астрид Ульву, сыну ярла Торвара. Но так просто он отказать тебе не может, хоть твой меч давно уже не покидал ножен: он знает, что тебя лучше не гневить. Даст он задачу непосильную… ты её либо не выполнишь, либо погибнешь — тогда у него руки чисты.

— Что он может мне назначить? — проворчал Скьёльд — Остров разграбить? Драккар врага привести в гавань? Взять штурмом крепость саксов или германцев?

Поутру у пристани собралось народу сотни полторы. Пришел даже ярл Торбранд, что готовился выйти через пару дней в очередной поход. Когда-то Скьёльд ходил вместе с ним на его драккаре, и ярл искренне огорчился, когда его сотоварищ решил уйти на покой.

На середину вышел Харальд.

— Скьёльд! — тот вышел из толпы и встал напротив.

— Я обещаю отдать тебе руку приёмной дочери своей Астрид, если выполнишь мою задачу. Согласен ли ты на это?

— Согласен. — спокойно кивнул Скьёльд под скрестившимися на нём взглядами.

— Ты должен… — Харальд сделал паузу, победно обводя глазами собравшихся, — повесить свой щит на воротах главного города ромеев! По праву сильного!

В наступившей тишине было слышно, как кто-то ахнул и крепко выругался.

Небо рухнуло на Скьёльда.

Щит! На воротах Константинополя! Лучшей крепости мира! По праву сильного! И он на это согласился! Добровольно! Безумец…

Но отступать было некуда.

— Я сделаю это, — глаза их встретились, — но где порука, что ты за это время не отдашь Астрид другому?

— Клянусь Одином!

— А я прослежу, чтобы всё было по честному, — подал голос ярл Торбранд. — Три года тебя будет ждать Астрид, потом Харальд будет свободен от своего слова. Или пока ты не погибнешь.

Они снова встретились глазами.

«Не получишь её, недостоин ты… Сдохнешь где-нибудь, а её я отдам сыну ярла. А у тебя кишка тонка…» — читал Скьёльд в глазах Харальда.

«Хрен тебе, старый хрыч. Ещё посмотрим, кто раньше уйдёт к Черной Хель…»

* * *

Скьёльд сидел на берегу, кидал мелкие камешки в воду и размышлял.

«Константинополь слишком велик, тут нужно большое войско. И ведь всё предусмотрел, старый хрыч, да сожрёт его Фенрир! По праву сильного! Так-то можно было бы повесить тишком щит на ворота, да и уйти. Да… Нужно идти к Рюрику, да и Олег всё зовёт к себе в дружину. Только они могут собрать войско, достаточное для штурма. А уж как Рюрика или Олега толкнуть на это — как-нибудь справлюсь…»

Потухшая было искорка надежды начала разгораться с новой силой. Через пару месяцев Скьёльд и примкнувшие к нему воины, желающие подзаработать у князя руссов, да и просто засидевшиеся дома, сходили с палубы лодьи на пристань Киева. Среди прочих, в дружине Скьёльда были Фарлаф и Стемид.

* * *

За следующие два года он много чего успел.

Во-первых, вступил в княжескую дружину. Рюрик к тому времени уже умер, а сын Рюрика, Игорь, был еще мал, потому правил Олег, двоюродный дядька Игоря. В своё время они немало повоевали вместе, не раз спасали жизнь друг другу. Олег обрадовался приезду старого товарища и сразу поставил его воеводой.

Во-вторых, через полгода добился назначения охранять южные рубежи Руси. Оттуда он слал князю вести, в которых расписывал притеснения русских купцов в Царьграде и набеги степняков, которых (ясное дело, больше некому) подкупили ромеи. Благо причин для размышлений было больше чем достаточно — ромеи ревниво относились к появлению молодого и крепкого соседа.

В-третьих, Скьёльд умело организовал защиту рубежей, и сомневаться в его верности никому и в голову не приходило. С ним старались завести дружбу, к его мнению прислушивались.

— Ты с ума сошёл, что ли, воевода? — Олег даже привстал на лавке — Пойти походом на Царьград? А сколь наших воинов погибнет? Царьград-то тебе не деревенька. Рано пока, силёнок у нас еще пока маловато. Вот через пару вёсен приведу дружины из Нова Города и Изборска — вот тогда…

— Купцы наши жалуются — нет сил, говорят, терпеть более. Греки и в торговых делах их притесняют, и препоны чинят на каждом шагу. Даже в баню в Царьграде не пускают! Я тут перебежчика тебе привёл: сказывает, что сам видел ромеев, когда те передавали деньги степнякам, чтобы грабили они нас.

— Правда это? — Олег вперил очи в маленького человека, который стоял позади воеводы.

— Истинная, княже. Деревеньку-то нашу пожгли, людишек посекли, а нас вот в полон увели. Там и видел я это. Перун свидетель!

— А как из полона-то ушел?

— Так воевода-батюшка и освободил. Ночью напал на степняков и посёк их всех.

— Ночью? — князь поднял бровь.

— Ночью. Спящих. Без жалости, — медленно произнёс Скьёльд. — Так же, как они наших убивали, — предупреждая слова Олега, произнёс воевода. — Так и мы будем. Ты спроси лучше, сколько я ратников за год потерял?

— И сколько?

— Сорок два. На всём южном рубеже. А под копье поставил почти две тысячи. А дрался бы грудь на грудь — положил бы сотни. Вот и считай.

— Добре, Скьёльд, — князь внимательно посмотрел на старого друга, — только Царьград велик зело. Одной только отвагой город не возьмёшь — надобно что-то поосновательнее.

— А это, князь, уже моя забота. Казна пустая, да и ромеев надо охолодить. Войска у них сейчас мало — воюют они с арабами, франками, булгарами и между собой. Если придём быстро, они супротив нас ничего не выставят, не успеют. Я это точно выведал. Верь мне, княже. Я тебя никогда не подводил, не подведу и в этот раз, — Скьёльд выдержал долгий взгляд Олега.

— Ладно, воевода, — махнул рукой Олег, — собирай ратников. Прав ты — Перун не оставит нас. По весне двинемся, Скьёльд…

— Зови меня Свенельд, князь. Так меня мои ратники зовут, не могут выговорить моего свейского имени.

— Свенельд? Ну, пусть так… И часто у вас имена меняют?

— Нет, нечасто, — отмахнулся Свенельд, — только у кого имена на русский лад трудно произносятся. Вот есть у меня воин по имени Хринг, так его сделали сначала Хренгом, а потом и вовсе…

По весне почти две тысячи лодей пошли вниз по Днепру.

* * *

Ромеи закрыли врата, перекрыли гавань Золотой Рог цепями, и приготовились к долгой осаде. Олег приказал жечь предместья, надеясь выманить греков из города, но те не высовывали носа за стены.

— Стены надо пробить, — пробасил Фарлаф.

— Только как? — откликнулся мрачный Стемид. — Ты видел их стены? Время дорого, скоро ромеи соберут войско и подтянут его к городу.

— Тогда корабли бы хорошо запустить во внутреннюю гавань.

— А как? Цепь железная, толстая. Посуху, как телеги, лодии не пустишь же…

— Посуху? — в голове Свенельда появилась мысль — Посуху…

Утром перепуганный спафарий ворвался в покои императора:

— Багряноносный… Взгляни… Там русы плывут по полю!

Поле было покрыто двигающимися лодьями русов.

— Это святой Димитрий! — перекрестился митрополит. — Пришёл наказать нас за грехи наши…

Император Лев посмотрел на окружавших его людей — у многих был в глазах суеверный ужас. Ему и самому было не по себе: в пришествие святого Димитрия он не верил, но если эти варвары сегодня придумали такое, то что они придумают завтра?

* * *

— Чем наградить тебя, воевода, за смекалку да за храбрость твою? — Олег был в прекрасном настроении.

— Выполни, что обещал мне, а более мне ничего не надо, — поклонился Свенельд.

— Ты про щит-то твой? Мелочь какая… Я тебя про настоящую награду спрашиваю!

— А более мне ничего не надо, — повторил Свенельд.

— Ну что же, я обещал тебе повесить щит на воротах, я слово своё сдержу, — глаза Олегу вдруг стали жёсткими.

— Взять его! — рявкнул он.

Свенельду заломили руки, забрали оружие и поставили перед князем.

— Дайте его щит, — князь повертел его в руках. — Щит как щит. Вот только как-то уж усиленно ты меня толкал на войну с греками, — Олег заглянул в глаза воеводы, — Почему?

— Греки… враги… наши… — прохрипел Свенельд.

— Враги, — согласился Олег. — А с кем ты в сговоре был? Кто тебе письма подмётные писал? Зачем толкал меня на войну с греками? Надеялся, что погибну я под стенами Царьграда? А воев зачем столько воспитал, преданных тебе? Хотел на моё место встать?

— Нет, княже… не было… у… меня… умысла… против тебя…

— Как думаешь — поверю я тебе? — Олег обошёл вокруг скрученного воеводы. — Как переводится твоё имя со свейского? Скьёльд — щит по-росски. А я тебе обещал повесить щит на воротах Царьграда… Вот и повешу, слово князя — крепче камня.

Скьёльд закрыл глаза. Значит — всё напрасно? Значит, всё зазря? Князь приревновал к его славе? Послушал наветников? И теперь его повесят на воротах? То-то обрадуется Харальд… Щит! О, мой щит! Значит, не судьба тебе висеть на воротах…

— О, щит… — простонал он.

— Награжу тебя, как ты заслуживаешь — услышал голос Олега. — А ну, подать сюда петлю на шею воеводы нашего верного!

«Глупо! Как же глупо всё получилось…» — мелькнуло в голове Скьёльда.

На шею что-то надели, что-то стукнуло по броне. Внезапно руки, державшие его, разжались. Скьёльд открыл глаза — Олег улыбался от уха до уха. Он посмотрел на грудь: на шее висела золотая гривна — высший знак отличия воина.

Ещё не веря, огляделся вокруг. Все были с довольными рожами, особенно Фарлаф и Стемид, что стояли рядом с князем. Олег поднял руку — все замолчали.

— Не мог я отпустить воеводу без награды. Даже если он того не хотел. А ещё жалую веси возле Изборска, куда назначаю тебя воеводой. И мехов, и каменьев, и людишек. Прости, что пошутковали малость, — улыбнулся князь.

— Эй, прибить этот щит над воротами!

Один из отроков взобрался по лестнице, и скоро щит красовался на воротах.

— Слава! — вои ударили мечами в щиты

— Рулав! — крикнул Олег. Молодой воин вышел из толпы.

— Поедешь со Свенельдом, подтвердишь этому… как его…

— Харальду, — подсказал ухмыляющийся Фарлаф.

— Вот-вот, Харальду — что его зять выполнил задачу.

— Бери свою Астрид, — обратился князь к Свенельду, — и езжай в Изборск. Верю, что служить будешь мне верно.

К воеводе вернулся дар речи.

— Благодарствую, княже. Не посрамлю. А теперь дозволь, княже, ещё кое о чём попросить.

— О чём? — сощурился Олег.

— Отойди, сделай милость, — ласково попросил Свенельд, забирая плеть у одного из воинов, — отойди. Мне тут надо друзей уважить!

Фарлаф сообразил первый и пустился наутёк, Стемид побежал после пары ударов. Князь с войском, греки со стен и простой люд долго хохотали, глядя, как Свенельд с руганью гонялся за Фарлафом и Стемидом.

— Вот уж действительно — «О, щит!», — простонал сквозь слёзы Олег.

 

Elrik. Рагнарёк

На крепостной стене стояло двое мужчин. Один высокий, широкоплечий, с сильными мускулистыми руками. На голове конический шлем, по ободу которого начертаны руны. Прищуренный, как у кота, взгляд, зоркие серые глаза, красивый, немного вздернутый нос и широкая борода, придававшая всей внешности свирепость.

Второй — почти на голову ниже первого. Узкие плечи, сухощавое тело, тонкие руки, в которых явно чувствовалась смертельная опасность, опасность не от силы, а от скорости действий и ловкости. Худощавое лицо с карими, неожиданно мягкими, как у оленёнка, глазами, а под правой щекой — маленький шрам в виде звёздочки.

Худощавый поглаживал щетину и слушал дивную песню высокого человека. Песня парила в небе, как орёл, ловящий потоки воздуха. Певец смотрел вдаль, а песня лилась из его уст — медленно и c неподдельной грустью.

Человек, окончив песню, вынул меч, придирчиво осмотрел и, уткнув остриём в пол, облокотился на эфес. Улыбнувшись белоснежно, певец повернул голову к слушавшему его спутнику.

— Хорошо поешь, Хеймдаль, — завистливо сказал слушатель.

— Спасибо, Элрик.

Человек, которого Хеймдаль назвал Элриком, повернулся к нему и, прислонившись плечом к зубцу стены, отцепил от пояса небольшой бурдюк. Пробка с чмоканьем высвободилась из горлышка: человек глотнул пару раз. Предложил Хеймдалю выпить, но тот отрицательно покачал головой.

Закрыв бурдюк, Элрик заметил:

— Послушай, бог бдительности, я знаю — у тебя работа такая, нужно всё время быть начеку. Но сегодня, наверное, опять не предвидится Рагнарёка. Тем более, что Локи сидит в кандалах, а Фенрир навряд ли сможет перегрызть цепи.

— Почему ты так заговорил, Элрик? — спросил его Хеймдаль. — Ты же знаешь, раз на раз не приходится.

Эйнхерий поправил свои длинные, чёрные как смоль, волосы. Взяв в руки лук, начал снимать с него тетиву.

— Просто ты уже триста восемьдесят лет стоишь здесь, а толку никакого, хоть сам зови Фенрира.

Хеймдаль сдержанно рассмеялся.

— А тебя не страшит Рагнарёк? Или есть сомнения, что он наступит?

— Ты же знаешь, что нет. Но, наверное, сегодня он точно не наступит.

— Почему?

— Ну, хотя бы даже потому, что Хель сегодня рожает!

Элрик гулко захохотал, а Хеймдаль лишь саркастически улыбнулся над шуткой.

— Я знаю, почему ты говоришь, что Рагнарёка сегодня не будет, — Хеймдаль с угрозой посмотрел на Элрика.

— Почему? — с опаской спросил тот.

— Потому, что ты, выродок, — Хеймдаль сделал паузу, как бы желая узнать, какова будет реакция лучника, — хочешь побыстрее наесться и напиться в Асгарде!

Побледневший Элрик, услышав раскатистый смех бога, поначалу лишь вымученно улыбнулся. Но затем, придя в себя, рассмеялся.

— Да, ты прав, но лично я не понимаю, как ты можешь стоять здесь и неустанно смотреть вдаль.

— Я уже привык.

— Но ведь там, внутри дворца Великого и Мудрого Одина, варится прекрасное мясо вепря, льётся рекой медовуха! Затеваются драки между самыми отважными воинами! Разве ты не хотел бы сразиться с ними, и победить их всех? Что может быть лучше этого? — горячо произнес Элрик.

Хеймдаль взглянул на него так, будто тот юродивый, и твёрдо, без сомнения в голосе, сказал:

— Долг. Вот что может быть лучше!

Элрик задумался. Затем решил прибегнуть к последнему доводу:

— Послушай, а как же вороны Одина, которые летают по всему свету и докладывают ему обо всём? Да и к тому же отец наш Один умеет видеть грядущее.

И снова Хеймдаль покосился на собеседника.

— Эх, Элрик, — вздохнул Бог бдительности, — ты что, дурак? Ты же знаешь, что вороны возвращаются к Одину вечером. А если враги нападут днем? А если Одина не успеют предупредить?

— Ну, хорошо, хорошо. С этим я промахнулся, — выставив перед собой ладони, согласился Элрик. — Но как насчет грядущего? Если Один захочет, то сможет сам без труда предупредить всех.

Хеймдаль рассмеялся — громко, раскатисто и так сильно, что его наверняка услышала Хель, что сидит в своём царстве мертвых, где трусы и подлецы корчатся в вечных муках.

— Он уже предупредил.

— Когда? Я что-то не слышал, — спросил Элрик.

— А кто, по-твоему, предрёк Рагнарёк?

И вновь Хеймдаль раскатисто захохотал, ещё сильнее прежнего, так что бедная Хель наверняка подпрыгнула от испуга.

Человек махнул на бога рукой и неспешно побрёл к лестнице, а Хеймдаль вновь устремил зоркий взгляд вдаль.

Оклик Хеймдаля достиг Элрика посреди второго пролета. В голосе звучала какая-то необычная, тревожная нотка, от которой он, резко развернувшись, стремглав помчался обратно.

— Что случилось? — выпалил он, добравшись до верха.

— Посмотри вон туда, — бог указал пальцем на какую-то точку, что стремительно приближалась к ним.

Элрик проследил за пальцем Хеймдаля и увидел приближающуюся фигуру человека. Этот человек был неимоверно быстр, как драккар, движимый силой Ньёрда. Огромной ширины плечи, внушительные пласты грудных мышц и валики мускулов на животе казались доспехами, а рыжая шевелюра трепалась на ветру, походя на костёр.

— Может, это Ольгред? — предположил Элрик.

— Ольгред не прибежит к нам с армией, — ответил Хеймдаль. — Посмотри на горизонт.

Элрик ойкнул. На горизонте показалось множество бегущих чудовищ, среди которых удалось разглядеть уродливых двухголовых троллей, похожих на айсберги — морозных, и на мшистые камни — горных гигантов. Остальных даже не хотелось рассматривать.

— Ну что — Ольгред? — ухмыляясь, спросил бог.

— Нет, — потрясённо ответил Элрик, — это Локи…

— Доставай свой лук, мой верный друг!

Бегущий к ним человек дико прокричал лишь одно слово, от которого у Элрика затряслись руки.

— Фенрир!!! Фенрир!!! — орал Локи. — Фенрир!!

Хеймдаль, опустив взор, протянул руку к поясу, на котором висел рог. Он поднёс его к губам и, надув щёки, протрубил. Звук оказался раскатистым и хриплым, но от этого у Элрика перестали трястись руки. И он натянул лук. И положил на тетиву стрелу.

Хеймдаль ещё раз протрубил в рог, от чего Локи застыл на месте, но его войско с шумом и гвалтом продолжало приближаться к стенам Асгарда.

Взор Хеймдаля упал на Локи, как бы предостерегая его от дерзкой попытки нападения, но тот лишь прокричал:

— Смерть Одину!

Хеймдаль опять протрубил в свой рог, возвещая Рагнарёк!

* * *

Небо над Асгардом…

* * *

Небо… Чистое, свежее и ярко-голубое небо стояло перед взором лежащего на земле Хеймдаля.

Прерывисто вздохнув, он начал медленно подниматься на ноги. Ветер колыхал растрёпанные в битве волосы, приятно холодил разгорячённое лицо, но вместе с тем, с каждым дуновением ветра или движением тела торчащая из груди стрела впивалась ещё глубже, принося жгучую боль. В воздухе витал аромат смерти, гари, крови и страха.

Вытащив стрелу и перевязав рану — повезло, смертоносное жало увязло в теле рядом с сердцем, но всё же не задело его, — Хеймдаль оглянулся. И ужаснулся представшей ему картине: всё, всё полыхало огнём, море трупов устилало землю, всю красную от пролившейся крови. Валгалла, эйнхерии, боги Асгарда, напавшие несметные полчища ада, чудовища, которых привел за собой Локи, — всё было недвижимо, всё умерло…

Подобрав с земли свой зазубренный и окровавленный меч, Хеймдаль бросил взгляд на труп огромного волка Фенрира, почти закрывший собою бездыханное тело Одина с разорванной волчьими зубами глоткой. Смахнув со лба кровь, Хеймдаль посмотрел на север. Христианский рай горел, весь объятый огнём, он полыхал, как огромное солнце на закате.

Усмехнувшись мысли, что христианский рай теперь больше похож на христианский ад, нежели на прекрасное обиталище святых, Бог побрёл к вратам, вернее к огромному пролому на этом месте. Проклятые чудовища разворотили их одним ударом, как будто это не врата Асгарда, а жалкая калитка деревенского пастуха. Тяжело передвигая ноги — видно, немало крови потерял, да и усталость к земле клонит, — он достиг пролома. Опёрся на остатки стены и начал взглядом искать тело эйнхе-рия, с которым встретил бок о бок пришествие Рагнарёка.

— Элрик! — устало крикнул Хеймдаль. — Где ты?

Не получив ответа, он оттолкнулся от стены и, перешагивая через трупы, пошёл искать своего друга. Ни у ворот, ни во дворце Валгаллы его не оказалось. Тогда он решил проверить крепостную стену. С трудом заставил себя туда забраться.

Трупы, кровь, чьи-то кишки, отрубленные головы, руки, ноги, кисти рук — сплошное месиво. Хеймдаль запрокинул голову к небу. Сильно зажмурившись, пытался сдержать слёзы, которые вот-вот хлынут из глаз. Нет, нельзя, не пристало богу рыдать и плакать

Переступая через трупы, он всё же не оставил надежд отыскать Элрика.

Пройдя почти всю стену, заметил человеческое тело, на котором лежал мёртвый двухголовый тролль. С трудом оттолкнув труп выкормыша Локи, Хеймдаль наконец увидел лицо своего друга. От правой скулы через всё лицо проходил живой разрез от меча, нос переломан, лицо всё в крови. Но самое страшное, что заметил Хеймдаль, это нож, торчавший из груди Элрика — вошедший почти по рукоять.

Но человек был жив!

Разбросав в разные стороны трупы остальных чудовищ, похоже, убитых Элриком, Хеймдаль устало уселся рядом с ним.

— Что ж, мой друг, видимо, только мы двое выжили, — горько произнёс он.

* * *

— Нет, — раздался хриплый, едва слышный голос. — Я уже мёртв, осталось только чуть подождать…

Хеймдаль улыбнулся, тепло и мягко, улыбнулся не как бог эйнхерию, а как друг улыбается другу.

— Не умирай пока, побудь со мной, — попросил бог

— Постараюсь, — слабо улыбнулся Элрик в ответ. — А пока… расскажи, чем всё закончилось? Мы выиграли битву?

— Нет, Элрик, мы проиграли битву.

— Но как? Ты же убил Фенрира, убили Локи, Хель мертва, я сам видел, как Тор размозжил ей череп, — недоумённо прошептал Элрик. — Каким образом мы проиграли?

— Все девять миров уничтожены, все! Везде разруха, смерть, мор, пожары. Локи добился своего, устроив миру Рагнарёк, Армагеддон, называй как хочешь.

— И что теперь?

— Теперь всё начнется сначала.

— Как? Каким образом?

Хеймдаль вытащил из-за пазухи тряпицу, в которой что-то было завёрнуто, укрыто до поры до времени.

— Что это? — нетерпеливо спросил Элрик.

Бог бережно раскрыл свёрток. Там была горсть земли и семечко какого-то растения.

— Один передал мне это перед тем, как начался Рагнарёк. Точнее, гораздо раньше, ещё когда я был ребенком.

Элрик рассмеялся через силу и спросил:

— И что ты будешь с этим делать?

— Он сказал мне: «Когда всё умрет, создай все девять миров заново».

Свернув материю и положив её за пазуху, Хеймдаль увидел, что лицо эйнхерия сильно побледнело, а дыхание стало совсем слабым:

— Элрик, ты умираешь…

— Ха… тоже мне, новость. Лучше спой мне, Хеймдаль. Спой о молодом отце нашем Одине, о том, каким мы его знали.

— Хорошо.

Хеймдаль запел. Песня полилась как весёлый ручеёк, после переросла в озеро, потом в море, и, следуя суровым своим словам, в океан, перейдя от радостных ноток к тяжёлым, патетическим.

— Как жаль, что мы проиграли, — тихо прошептал Элрик.

— Да, проиграли, — ответил Хеймдаль. И, хитро улыбнувшись, добавил:

— Но именно через проигрыш достигнем победы. И наши потомки будут ценить новый мир больше, нежели мы.

Лицо Элрика стало умиротворённым и спокойным, в застывшем взгляде отразилась благодарность. Бог окинул взглядом небо. Среди хаоса, смерти и разрушений небо над Асгардом было всё то же — чистое, свежее и ярко-голубое.