Славомир Мрожек

Эмигранты

Леонард Бухов, перевод с польского

Пьеса написана в 1973 г. Первая постановка в России: театр-студия "Человек", реж. М. Мокеев. Публикация: "Суфлер", 1994/2.

Многие западные критики увидели в "Эмигрантах" синтез мрачного натурализма в стиле Горьковского "На дне" и реминисценций театра абсурда, прежде всего из "В ожидании Годо" Беккета. Но несомненно, это наиболее значительное произведение Мрожека после "Танго" и одно из важнейших в польской драматургии послевоенного периода.

___________________________________________________________________________

Действующие лица

АА

ХХ

Стены серые и грязные, с подтеками. Низкий потолок. Голая лампочка, висящая на проводе под потолком. Резкий, заливающий свет. В глубине декорации, в правой стене - дверь (определения: справа, слева - со стороны зрительного зала). Окон нет. Вдоль правой и левой стен - ближе к авансцене две железные кровати. Над левой кроватью на гвозде висят пальто и деревянные плечики для костюма. У средней стены, на четверть ее ширины от левого края старинная раковина в форме ведра, установленная на канализационной трубе. Раковина покрыта пожелтевшей, потрескавшейся эмалью, труба ржавая. Над раковиной латунный кран. Выше крана примитивная полочка с двумя бритвенными приборами, один из них дешевый, другой подороже. Над полочкой достаточно большое, но дешевое зеркало, висящее на гвозде. Возле раковины - два полотенца на гвоздях. В четверти ширины стены от правого края, в глубине сцены - старая ширма. Кроме того по средней стене проходят канализационные трубы различной толщины, кабели, провода и т.п., тянущиеся от пола до потолка и размещенные по усмотрению художника.

На середине сцены, в центре, под лампочкой - стол, покрытый газетами. На столе: две грязные тарелки, две ложки, две белые, пластиковые кружки, две открытые консервные банки, одна бутылка из-под пива и коробка с чаем в пакетиках. На столе валяются также окурки сигарет. Два стула - один слева, другой справа от стола. На левом стуле лежат брюки пепельного цвета, на спинке висит твидовый пиджак и шелковое кашне. Под стулом пара ботинок.

На кровати слева лежит небритый мужчина в халате. Его ноги в носках обращены к залу. Он худощав, лет тридцати-сорока. Редковатые волосы, очки в темной оправе. Читает книгу.

На кровати справа на дешевом одеяле лежит пес Плуто[1], большая яркая кукла-талисман.

На стуле справа сидит мужчина в черном старомодном костюме, в некоторых странах такую одежду до сих пор носят по праздникам крестьяне. Белая рубашка и кричаще яркий галстук. Туфли с очень острыми носами тщательно начищены. Мужчина крепкого сложения, коренастый, с грубыми руками и грубым чисто выбритым лицом. Он сидит левым профилем к зрителям, глядя на лежащего партнера. Оба они приблизительно одного возраста. Некоторое время один из них (АА) лежит и читает, другой (ХХ) сидит и смотрит на лежащего.

ХХ. Я воротился. (АА не реагирует. Пауза. ХХ повторяет громче.) Я воротился.

АА (не прерывая чтения). Следует говорить: вернулся.

ХХ (растирая икры ног). У тебя закурить не найдется?

Не отрывая глаз от книги, АА сует руку под подушку и достает пачку сигарет. Протягивает ее ХХ. Тот встает, прихрамывая подходит к кровати и берет сигарету из пачки. АА продолжает читать. ХХ украдкой прячет сигарету в карман и достает из пачки вторую. Поколебавшись, повторяет эту операцию: прячет вторую сигарету в карман, достает третью и сует ее в рот.

ХХ. Взял уже. (АА, по-прежнему глядя в книгу, не убирает руки с пачкой. Пауза.) Ладно, тогда еще одну возьму. (Протягивает руку к пачке.)

АА. Положи на место. (ХХ послушно вытаскивает сигарету из кармана и кладет обратно в пачку. Поворачивается и хочет отойти. АА не убирает руки и не прекращает чтения.) Отдай.

ХХ. Я уже отдал.

АА. Ты взял три.

ХХ достает вторую сигарету из кармана и вкладывает ее в пачку. АА, продолжая читать, прячет сигареты под подушку. ХХ выходит на середину комнаты, достает из правого кармана коробок спичек. Вынимает спичку из коробка и уже собирается зажечь, но останавливается и бросает взгляд на АА. Видя, что тот по-прежнему читает, кладет спичку обратно в коробок, а коробок - в правый карман. Подходит к стулу, на котором висит пиджак, ощупывает карманы пиджака. Находит в одном из них коробок спичек. Закуривает сигарету и прячет коробок в левый карман. Усаживает на тот же стул, что и в начале, и принимает прежнюю позу. С наслаждением затягивается дымом. Растирает икры ног, расстегивает воротничок рубашки и ослабляет узел галстука. Снимает туфли. В носках огромные дыры. ХХ сдувает с начищенных туфель невидимую пыль, заботливо ставит их возле стула. С огромным облегчением вытягивает перед собой ноги, шевелит пальцами ступней. Пауза.

ХХ. Я на вокзале был.

АА (продолжая читать). И что?

ХХ. Ничего. Народу полно. (Пауза.) Выпил пива.

АА (с недоверием). Ты?

ХХ. Ей-богу. (Пауза.) Две кружки. (Пауза.) В буфете.

АА. А-а!..

ХХ. Телефоны там...

АА. И что?

ХХ. Ничего. Звонят...

АА. Ага.

ХХ. Я-то не звонил. Думаю себе, чего мне звонить. Так, постоял у телефонов...

АА. Хорошо. (Пауза.)

ХХ. Будки с газетами.

АА. Вот как!

ХХ. С газетами и авторучками.

АА. И что?

ХХ. А ничего. Покупают газеты.

АА. Ага.

ХХ. Читают. Я-то не читал. Думаю себе, чего мне читать.

АА. Конечно.

ХХ. Постоял около газет. (Пауза.) Кассы там. (Пауза. АА не реагирует.) Я говорю - кассы.

АА. Что?

ХХ. Кассы с билетами.

АА. С билетами?

ХХ. Они билеты покупают в кассе. (АА восхищенно присвистывает.) Я-то не купил. Постоял себе у кассы.

АА. И правильно.

ХХ. А потом думаю себе - схожу-ка я на перрон.

АА. Зачем?

ХХ. А тут бесплатно. У нас перронный билет купить надо, а они задарма пускают. Вот глупый народ.

АА (рассеянно). Кто?

ХХ. Они. Вот я и пошел на перрон.

АА. Ага. Ну и что?

ХХ. А там рельсы и дует.

АА. Что дует?

ХХ. Ветер. Я себе думаю - пойду-ка я назад. Собрался уж уходить, а тут по радио что-то объявляют. Думаю себе - подожду еще. Ну и остался. Опять дует и рельсы... Нет, думаю себе, пойду. Хотел уже идти, а тут смотрю едет...

АА. Поезд.

ХХ. А ты откуда знаешь? (Пауза.) Верно. Поезд. Электрический. Тихо едет, без шума, потому что электрический. У нас-то паровые, а тут все электрические. И не жалко им электричества?

АА. Не жалко.

ХХ. Международный. Одни спальные, с вензелями. Хороший поезд. А я ничего, стою себе, закурил только.

АА. Свои?

ХХ. Были свои. Отличный поезд. А я стою себе спокойно и думаю: а ну-ка, песик, к ноге. Дальше ты все равно не поедешь, у тебя расписание. К ноге. А он подъезжает, подъезжает и...

АА. Останавливается.

ХХ. А ты откуда знаешь? (Пауза.) И совсем встал. А я думаю себе видишь? Говорил же, что дальше не поедешь!

АА (переворачивая страницу). А он что?

ХХ. Ничего, стоит.

АА. И все?

ХХ. Ну, тут набежали железнодорожники с тележками, на тележках простыни и одеяла. Отличные одеяла, сто процентов шерсть. Я одно пощупал. Столько одеял и все шерстяные. Ну, а я - ничего, я стою, курю, а они выходят. Был один японец в пальто, должно быть нездешний.

АА. Наверное.

ХХ. Я так сразу и подумал. Но мне-то наплевать, я стою себе, как ни в чем не бывало, и курю свои. Можно ведь, а?

АА. Можно.

ХХ. Имею право. Ну и, думаю себе, докурю сейчас и пойду. Вроде все уже ушли. Хотел сигарету погасить, а тут напротив меня высовывается из окна одна такая и кричит: "Носильщик!"

АА. И ты понял, что она сказала?

ХХ. Я-то нет, а носильщик понял. Сразу к ней подбежал. А она... Господи ты Боже мой! Волосы у нее вот до сих пор, артистка, наверное. Ну, думаю себе, тогда еще подожду, пока не выйдет. А мне уже пальцы обжигает, на ветру табак горит быстро, если только не с фильтром... А я ничего, терплю, из руки в руку перекладываю и жалею, что мундштук не захватил. Думаю себе, должна выйти.

АА. И что?

ХХ (торжествующе). Вышла!

АА. Повезло тебе. (Продолжительная пауза.) Уже все?

ХХ. Нет. (Хихикает.)

АА. Что ты смеешься? (ХХ продолжает хихикать.) Что тут смешного?..

ХХ. Да я же ее...

АА в первый раз отрывает взгляд от книги и смотрит на ХХ.

АА. Что, что?

ХХ. Ну... (Хихикает.)

АА. Перестань смеяться.

ХХ. Так если правда. Я ее так...

АА. Где?

ХХ. В туалете. Первого класса.

АА. Там же полагается платить.

ХХ. Ну и что. Она заплатила, за меня и за себя. (АА закрывает книгу.) Она еще хотела, да мне больше неохота было.

АА снимает очки и кладет их в карман халата, поворачивается на бок и, опершись на локоть, смотрит на ХХ.

АА. Так? И что дальше?

ХХ. Ничего.

АА. Как так ничего?

ХХ. Я же говорю, мне больше неохота было. Она хотела, а мне уже не хотелось.

АА. Ну хорошо, а что потом?

ХХ. Потом? Потом я ушел.

АА. А она?

ХХ. Тоже ушла.

АА. И ты не взял ее адрес?

ХХ. Нет. Она-то хотела дать мне адрес, а я себе думаю - на кой он мне. Еще потеряю...

АА. Но она просила, чтобы ты взял.

ХХ. Просила. (Пауза.) За ней генерал приехал. Муж, наверное. В лимузине.

АА. Ага. (Достает из-под подушки сигареты, берет одну в рот, ищет спички в карманах халата, встает и подходит к стулу, на котором висит пиджак, ищет в карманах пиджака, но не находит.)

ХХ. Тебе прикурить?

АА подходит к нему, ХХ достает коробок из левого кармана пиджака и подает АА огонь. АА перебрасывает брюки со стула на кровать, садится на стул. Затягивается дымом.

АА. Хочешь знать, как это было?

ХХ. Так я же рассказал.

АА. Нет, я спрашиваю, хочешь ли ты послушать, как это было на самом деле.

ХХ. Ну, если ты знаешь лучше...

АА. Конечно же, я знаю лучше. Итак, вернемся к самому началу. Ты действительно был на вокзале. Но пошел туда не сразу. Когда сегодня утром ты здесь стоял перед зеркалом и совершал свой еженедельный ритуал бритья, то вовсе не намеревался идти туда. Когда напяливал на себя этот костюм и эти остроносые туфли... Я, кстати, часто себя спрашиваю, зачем ты их носишь, если они превращают тебя в калеку. Неужели тебе кажется, что твои копыта с этими копьями выглядят менее скотски?

ХХ (обиженно). Это очень дорогие туфли.

АА. Ну да ладно. Итак, куда же ты пошел? На улицу. Каждый имеет право туда пойти. Но вот взгляды... За километр видно, кто ты такой. Тебе можно прогуливаться, а они имеют право глазеть на тебя. Разглядывать твою чужеземную рожу, ибо ты - плоть от плоти нашего народа. Ты, с этой точки зрения, даже гордость наших идеологов, хоть скорее всего и не подозреваешь об этом. Священная субстанция для наших патриотов, святая святых национализма...

ХХ. Не богохульствуй.

АА. Это метафора. Но откуда тебе, невинной жертве клерикализма, знать, что такое метафора.

ХХ. Мне все едино. А богохульствовать не позволю.

АА. Но вернемся к твоей прогулке. Итак, прохаживаясь возле кино, ты подумал, что туда стоило бы заглянуть.

ХХ. Я кино люблю.

АА. Естественно. В кино никто на тебя не смотрит, поскольку все смотрят на экран. И ты тоже. На экране что-то мелькает и сверкает. Ты не знаешь что, не понимаешь, о чем говорят. Но все это не имеет значения. Главное - там ты чувствуешь себя в безопасности. Правда, кино имеет один принципиальный недостаток - за него надо платить.

ХХ. Я в кино никогда не хожу.

АА. Вот именно. Но еще не все потеряно. В твоем распоряжении остается вокзал.

ХХ. Главный.

АА. Ну, конечно же, главный. Если уж идти на вокзал, то на какой же еще, я ни на секунду не подозреваю, что ты удовлетворился бы какой-нибудь там пригородной станцией. И вот ты прешься прямо на главный вокзал, на самый наиглавнейший. А там - сплошные удобства! Во-первых, вход свободный. Во-вторых, там ты не чужой, поскольку вокзал именно для чужих и предназначен, иными словами - на вокзале все оказываются здешними, там чужие становятся даже более здешними, чем здешние. Там твоя нездешняя внешность вполне уместна. К тому же на вокзале светло, тепло... Есть киоски с газетами, будки с телефонами, кассы с билетами...

ХХ (мечтательно). Буфет...

АА. И буфет тоже. И вот ты постоял возле газетных киосков, возле телефонных будок, возле билетных касс...

ХХ. Пива выпил...

АА. В этом я, правда, сомневаюсь. Пиво тоже стоит денег. Зато у меня нет ни малейшего сомнения, что ты побывал в писсуаре.

ХХ. А перрон?

АА. Не перебивай. Именно к этому я и подхожу.

ХХ. Сперва я был на перроне.

АА. Правильно. Физически ты сначала был на перроне и лишь затеи в писсуаре. Но интеллектуально события на перроне ты разработал уже постфактум, а писсуар сыграл при этом важную роль, я бы сказал оплодотворяющую, писсуар вдохновил тебя...

ХХ. Может, скажешь, что перрона не было?

АА. Был, был, был перрон, прибыл поезд, ты стоял перед спальным вагоном, высаживались пассажиры - все это было. Правда и то, что из спального вагона вышла особенно красивая и элегантная женщина...

ХХ. Вот видишь!

АА. ...Ты на все это поглазел, а уж потом пошел в писсуар. Нет, не в туалет - чистый, с цветочками на столе у клозетной бабки, где сияет белый кафель, где пахнет дезодорантом и где полагается платить за вход. Ты направился в обыкновенный писсуар, куда может зайти любой, где окурки засоряют слив и плавают в зловонной, пенистой моче, где полотенцем, видимо, когда-то пользовались, но теперь оно настолько грязное, что к нему уже никто не прикасается. Где смердит. Мужчины, набожно сосредоточившись, копаются там в брюках, каждый в своих, каждый по отдельности, но при этом каждый объединен с остальными в этом сортирном свальном грехе. Но тебя это не отпугивает, даже наоборот. Я уж умалчиваю о твоей нечувствительности к запахам. Но найдешь ли ты другое такое место, где твой сосед был бы точно в том же положении, как и ты? Ну, где еще царит подобное равенство? Нигде. Не страшно, что равенство это в самоосквернении. Главное - оно подлинно, выразительно и даже утрированно, карикатурно экспрессивно. Тем лучше для тебя, ибо ты, из-за недоразвитости восприятия, способен ощущать лишь лошадиные дозы, любые градации и нюансы не затрагивают твоих чувств. Ты пробыл там долго. Но, к сожалению, не мог остаться в писсуаре навсегда. И когда ты уже закончил свое дело, когда перестал делать вид, что продолжаешь, когда уже причесался, - меня, кстати, поражает, насколько тесна у тебя взаимосвязь между урологией и косметикой, - ты вышел из этого подземелья, и вот тогда в твоем причесанном разуме зародилось, - просто непостижимо, как косметика воздействует на твою мозговую деятельность, разве что раздражение черепа гребешком играет здесь некую роль? - зародилось это дурацкое, наивное вранье о любовном приключении с дамой из поезда.

ХХ. Так я же ее...

АА. Чепуха. Явная чепуха. Ты стоял перед спальным вагоном и обжигал себе пальцы жалким чинариком. Твоя сигарета была единственным символом твоей независимости, в остальном же ты был всецело во власти вожделения, зависти и униженности... Да, конечно, ты ее желал, причем даже больше, чем просто как женщину. Впрочем, я подозреваю, что ты и понятия не имеешь, что такое женщина, твой сексуализм не выходит за рамки функционального знакомства с так называемым первичным половым признаком. Ты видел в ней символ того далекого мира, который тебе так абсолютно, так беспощадно недоступен. И тогда, будучи не в состоянии перешагнуть эту пропасть реально, ты перешагнул ее в своем воображении. И, следует признать, совершил потрясающее для твоих возможностей умственное усилие. В чем тебе действенно помог писсуар. Потому я и говорю, что события на перроне ты интерпретировал, придал им законченную форму, уже постфактум, в писсуаре. Там, в способствующих подобным размышлениям условиях...

ХХ. Хватит!

АА. А разве не так было?

ХХ. Не так!

АА. Да ты не расстраивайся. Через неделю снова пойдешь на вокзал... (ХХ хватает со стола пустую бутылку и разбивает о стол ее нижнюю часть, в руке у него остается горлышко. Оба встают. Пауза.) Ну ладно, хорошо, пусть! Ты имел ее, имел! Она отдалась тебе, бросилась к твоим ногам, целовала твои руки, ноги целовала, эти твои остроносые туфли, ползала перед тобой, восхищалась тобой и твоими туфлями. И ее ты имел, и генерала, и даже генеральский лимузин! Генерал салютовал тебе, они устроили в твою честь фейерверк, а потом угостили мороженым. Ведь ты красивый! Тобой все восхищаются. Ну что, доволен? Теперь тебе легче? Достаточно уже? (ХХ садится, кладет в сторону горлышко бутылки. Пауза.) Хочешь чаю? (Примирительно.) Я могу заварить для тебя чай.

ХХ. Всегда все испортишь.

АА. Обиделся?

ХХ. А чего ты пристаешь?

АА. Ты обиделся из-за того, что я говорил правду.

ХХ. Вечно ты пристаешь. Чего я тебе сделал?

АА. Ничего не попишешь, дорогой мой. Я лишь помогаю тебе осознать свое положение...

ХХ. Какое еще положение. Я был на вокзале.

АА. Это и свидетельствует о твоем положении.

ХХ. Я хотел, чтобы мне было хорошо.

АА. Вот именно, у нас всегда так: приукрашивание фактов, стремление выдать нереальные мечтания за действительность, ханжеские пожелания... Поддельное настоящее рождает болезненное будущее. История мстит...

ХХ. Какая еще история...

АА. Наша история, история нашего народа.

ХХ. Какая история, что мне история, я был на вокзале.

АА. Это и есть частица истории. Малая, но, несомненно, подлинная. Ты был на вокзале, - прошедшее время, следовательно, это уже история. Всеобщая история слагается из историй отдельных индивидуумов. Нет истории абстрактной, так могут думать только идеалисты, трактующие историю как новое божество, вещь в себе. Нет, я не гегельянец. Так что все зависит от того, как мы истолкуем твою сегодняшнюю небольшую историю на вокзале. Рассмотрим ли ее в свете фактов? Или, наоборот, факты рассмотрим истории. Я имею в виду эту лживую сфабрикованную историю, которую ты мне рассказал. Твою мифотворческую интерпретацию, твою интерпретационную мифоманию...

В канализационной трубе раздается шум и заглушает его слова. АА, махнув рукой, садится на кровать слева, задумывается. ХХ потягивается и зевает.

ХХ. Есть хочется.

АА. Ну так поешь и оставь меня в покое.

ХХ. А если нечего.

АА. Есть консервы.

ХХ. У меня уже все.

АА. Опять все сожрал?

ХХ. А у тебя не найдется консервов?

АА. Есть, но тебе я не дам.

ХХ. Почему?

АА. Из воспитательных соображений.

ХХ. Ага. (Пауза.) То есть как?

АА. А так. Ты постоянно жрешь мои консервы.

ХХ. Неправда, свои я тоже ем.

АА. И свои, и мои. Приучись, наконец, хоть к какому-то порядку, дисциплине, сдержанности...

ХХ. Ладно. Но сперва я бы поел.

АА. Ничего не получишь.

ХХ. Нет?

АА. Нет.

ХХ. Ну и не надо. (Пауза.) А ты про чай говорил.

АА. Сам для себя приготовь.

ХХ (встает, снимает пиджак, вешает его на спинку стула, старательно встряхивая и разглаживая. Уходит за ширму, слышно, как он там возится, ставит чайник и т.п. Возвращается к столу и снова садится на стул. Пауза.). Слушай, а почему тут нету мух?

АА (прерывая свои размышления). Что?

ХХ. Я говорю, почему тут нету мух?

АА. Где?

ХХ. Здесь, в комнате.

АА (все еще рассеянно) Не знаю.

ХХ. И в коридоре тоже нету. (Пауза.) И нигде... (Взволнованный своим открытием.) Ты здесь видел где-нибудь мух?

АА. Да вроде нет.

ХХ. Я же говорю тебе, что нету. (Пауза.) И тут нету, и нигде. У них здесь нету мух. Слушай, а почему у них нету мух?

АА. Не знаю. Должно быть, истребили. Гигиена.

ХХ. Жалко.

АА. А на что тебе мухи?

ХХ. Все веселей. Можно словить... Или посмотреть... И время быстрей проходит. У нас-то мухи были. Летом. (Пауза.) Мухи были... И липучки для мух... Помню еще, вешали эти липучки на лампу, они были вроде как медом намазаны, только это не мед. А мухи прилипали и жужжали. Когда липучка уже старая была, так их там было столько поналеплено, прямо звон стоял, чистая музыка. Одни басом жужжали, другие тоненько, а как оса попадется или слепень... Нет, слепни срывались, они сильные... А еще были такие маленькие черные кружочки, с отравой, значит. Их на тарелки клали, только надо было приглядывать, чтобы детишки не лизали. Помню...

АА. Помню, помню, помню! А я вот ничего не помню!

ХХ (искренне удивленный). Как это - не помнишь?

АА (вскакивает с кровати и начинает ходить по комнате). А вот так - не помню, и не хочу помнить! Постоянно только и слышу: "А помнишь то, а помнишь это..." Вечно, всегда, беспрерывно, уже столько лет! А теперь эти твои мухи. Ты, со своими мухами...

ХХ. Так ведь были же.

АА. Прекрати.

ХХ. Я что, должен говорить, что не было, раз были?

АА. Были, были, и что с того? Разве это значит, что я обязан до конца своих дней помнить о каких-то там идиотских мухах? Мне хватает других забот.

ХХ. А теперь вот сам говоришь, что были.

АА. О Господи! Да разве я говорю, что их не было? Нет надо успокоиться, какой-то идиотский спор. Послушай, не в том дело, были они или не были. Были, были, да сплыли. И нет никаких причин, чтобы постоянно возвращаться к одному и тому же. Были, да, а теперь их нет. Конец. Теперь есть другое.

ХХ. Ну, что, к примеру.

АА. Как это - что?

ХХ. Ну, вот что? Что есть теперь, может, скажешь?...

АА. Все. Ну... мир, его проблемы...

ХХ. Что?

АА. Ну, например - идеи, явления, события...

ХХ (пренебрежительно). А-а-а...

АА. Социальные, экономические, политические процессы, культурные течения - весь этот клубок противоречий на переходной стадии цивилизации, в которой пребывает человечество. Всеобъемлющие проблемы...

ХХ. А мух нету...

АА. К счастью. Это даже неплохая метафора. Мухи символизируют ничтожность проблем, на которые мы были обречены там, у себя. Все эти местные проблемы, а точнее - проблемки... Мелкий шовинизм, мелкий реформизм, мелкие масштабы... Мелкие люди и мелкая страна. А здесь можно, наконец, расправить крылья.

ХХ. Как муха... взззз...

АА. Не отступать перед сложными задачами - только в великой борьбе рождается величие. Великий масштаб, огромный размах. Нет, для меня, слава Богу, мухи уже не существуют.

ХХ. А для меня существуют.

АА. Где существуют, здесь?

ХХ (торжествующе). Нет, у нас! Что, уже забыл?

АА. О Господи, опять за свое. (Из-за ширмы слышится свисток.)

ХХ. Чайник поспел. (Встает и уходит за ширму. Возвращается, неся алюминиевый чайник. Наливает воду в кружку. Опускает в кружку пакетик с чаем.)

АА. Мог бы и для меня заварить.

ХХ. А сахару дашь?

АА. Но я же купил чай.

ХХ. А сахара нету.

АА вытаскивает из-под своей кровати кожаный чемодан, вынимает из кармана ключ, отпирает чемодан, достает из него пакет с сахаром. Запирает чемодан, прячет ключ в карман, а чемодан убирает под кровать. Кладет пакет на стол, садится к столу.

ХХ (наклонив чайник над кружкой). Вода уже вся.

АА. Так вскипяти.

ХХ (медлительно встает, идет к крану, открывает его, вода не течет). Тоже нету.

АА. Ничего ты без меня не можешь. (Идет к раковине, до отказа открывает кран.) Действительно.

ХХ. Нету, потому что не идет.

АА. Не идет, потому что нету, кретин.

ХХ. А я что, виноват? (Возвращаются к столу, садятся за стол, ХХ накладывает сахар себе в чай.)

АА. И ты станешь пить чай? (ХХ утвердительно кивает.) Один? (ХХ снова кивает.) Вот это называется солидарность. Я-то думал, если товарищу нехватило... (ХХ добавляет еще сахару.) Будет слишком сладко.

ХХ. Я люблю, когда сладко. (Пробует с ложечки чай, добавляет еще сахар, размешивает.)

АА. Остынет.

ХХ. Я не люблю горячий.

АА (достает из кармана монету). Давай разыграем.

ХХ. Что?

АА. Кому достанется чай.

ХХ. А зачем?

АА. Затем, что чай один, а нас двое.

ХХ. Да ведь этот чай - мой!

АА. Но купил-то его я.

ХХ. Зато я заварил.

АА. Следовательно, у нас равные права. Пусть решит жребий. Орел или решка?

ХХ. Орел... (АА высоко подбрасывает монету.) ...Решка! (Монета падает на пол и закатывается под правую кровать. При этом безразлично, куда закатилась монета в действительности. Актеры должны играть так, будто она оказалась под правой кроватью.) ...Нашел?

АА. Темно... (Протягивает руку под кровать.)

ХХ (отталкивая его). Пусти меня.

АА. Постой. (Достает из-под кровати банку консервов.) Что это?

ХХ. Это?.. Покажи... Консервы...

АА. Твои? Ты же говорил, что у тебя консервы кончились. (ХХ не реагирует.) Ну, в таком случае они ничьи. Я их забираю себе.

ХХ. Нет! (Вырывает у него банку.)

АА. Постыдился бы так жульничать. (Садится на правый стул, придвигает кружку с чаем.) Боялся, что пришлось бы со мной поделиться? Твоя скупость превосходит даже твою прожорливость. Будто я нуждаюсь в твоих консервах. (ХХ прячет консервы обратно под кровать.) Не прячь, не прячь, ты себя уже выдал. Можешь теперь спокойно предаваться своей страсти. Удовлетворять этот твой дикий, животный аппетит. Нет, даже не животный - животные едят лишь в меру необходимости. А ты нажираешься про запас, сверх меры, до бесконечности. Чудовищный, патологический аппетит.

ХХ. А ты не хочешь?

АА. Нет, я не испытываю желания есть твои деликатесы. (Отпивает глоток чая и тут же выплевывает.) Тьфу... сплошной сахар.

ХХ. Ну, может, я тогда поем...

АА. Браво! Скупость преодолена. Мой метод приносит результаты. Хотя трудно сказать, что здесь считать добродетелью - твою прожорливость в сравнении со скупостью или наоборот. Предположим, что в этом единоборстве порока с недостатком победившая сторона окажется меньшим злом, а следовательно - достоинством. Относительным, разумеется.

ХХ. Так я поем.

АА. Ешь, ешь и пусть пища пойдет тебе на пользу.

ХХ. Где консервный нож... (Роется в поисках ножа.)

АА. Скажи, почему ты так много ешь?

ХХ. Тебе нож не попадался?

АА. Попытаемся разобраться в этом явлении. Мотивы гедонические, жажда наслаждения, наверняка не играют никакой роли. Тогда что?

ХХ. Куда-то задевался. (Уходит за ширму.)

АА. Вероятно, для тебя наиболее важен самый акт поглощения. Причем следует предположить, что этот процесс носит символический, замещающий характер. Поглощая пищу, ты поглощаешь окружающую тебя действительность. Поглощаешь мир... (ХХ выходит из-за ширмы с топором в руке. Садится за стол с левой стороны, против АА, и пытается топором открыть банку.) Да, такая гипотеза приемлема. Акт замещающий, а скоре... акт магический. Ну, конечно. Как же это до сих пор не приходило мне в голову. Магический акт, иначе говоря - действие, в процессе которого совершается насильственное отождествление между элементами, которые реально, то есть в научном смысле, нетождественны. Пища для тебя не столько замещает окружающую действительность, сколько отождествляется с ней. Мои наблюдения стоило бы сравнить с некоторыми данными современной антропологии, касающимися первобытных культур. Опасаюсь, правда, что результаты подобных сравнений ограничились бы лишь неуместной параллелью между ритуальным каннибализмом и...

ХХ (ударяет изо всех сил банкой о стол перед АА). На!

АА. Что с тобой...

ХХ. Ну, на - ешь!

АА. Почему...

ХХ. Чтобы не болтал без конца.

АА. Ты неправильно меня понял. И, кстати, я уже говорил, что твоей щедростью я не воспользуюсь. Я питаюсь умеренно, рационально...

ХХ. Тогда, раз не хочешь - кончай болтать. (Протягивает руку за банкой.)

АА (берет банку). Постой-ка. Что это?

ХХ. Рубленое мясо. Экстра.

АА. Где ты это купил?

ХХ. В магазине.

АА. В каком магазине?

ХХ. В обыкновенном. Дай сюда.

АА (надевает очки). Это корм для собак.

ХХ. Как это - для собак...

АА (читает этикетку). "Нон плюс ультра" - "верх совершенства". Универсальный корм, предназначенный для домашних животных. Полезен и вкусен. Приготовлен по рецепту, представляющему собой результат длительных лабораторных исследований, а также ветеринарной практики. Идеально сбалансированная диета, содержащая комплекс витаминов, протеинов и минеральных солей. Наличие вредных искусственных консервантов исключается. Натуральный продукт, окрашенный природными красителями. Сытное, питательное блюдо. При высокой калорийности, оно не вызывает таких побочных явлений, как ожирение, расстройства пищеварения или отсутствие аппетита. Идеальный подарок для твоего друга. Попытайся воспользоваться им и ты убедишься, что твой друг будет благодарен тебе. "Нон плюс ультра" - это радость и счастье для твоих четвероногих друзей.

ХХ. Вот видишь.

АА. Что - видишь?

ХХ. Ну, видишь, они пишут, что это очень хорошее.

АА. Да, хорошее - для собак.

ХХ. Там про собак ничего нет, там только про друзей.

АА. "Четвероногие друзья" означает - собаки. Или еще - кошки.

ХХ. Не может быть.

АА. Почему - не может быть?

ХХ. Да ведь это мясо. Как же так - собакам мясо давать?

АА. Не вижу никаких противоречий. Собаки - существа в высшей степени плотоядные.

ХХ. Наверное, что-то напутали.

АА. Но вот здесь, в начале, ясно сказано: "Корм, предназначенный для домашних животных..." И дальше, вот смотри, еще и упоминание о ветеринарной практике. Это тебя не убеждает?

ХХ. Покажи. (Берет банку и вертит ее во все стороны. АА снимает очки, кладет их в карман халата.) Нет, я тебе не верю.

АА. Кто знает иностранные языки - ты или я?

ХХ. Ты нарочно говоришь, назло мне.

АА. Ну, тогда взгляни, там есть картинка. Улыбающаяся собака на фоне восходящего солнца. Образ истинного благополучия и довольства.

ХХ. Ну и что?

АА. Как это - что? Собака так довольна потому, что наелась именно из этой банки. Ведь даже неграмотные понимают рисуночное письмо.

ХХ. Картинка как картинка. Мало ли какие бывают картинки? Вот и у нас дома была картинка: олень на поляне, довольный, и солнце тоже сзади. И что? Значит он, по-твоему, нажрался травы?

АА. Возможно.

ХХ. Нет, одна картинка еще ничего не значит. Картинки бывают для красоты, для украшения. Стало быть, эта еда и есть очень красивая. С картинкой.

АА. Пусть будет так. Этот продукт, как я догадываюсь, ты купил из-за его дешевизны. Во всем магазине выбрал самые дешевые консервы.

ХХ. Высший сорт.

АА. Для собак.

ХХ. Прима.

АА. Еще бы, собакам наверняка очень нравится.

ХХ. А я вот буду есть!

Пауза.

АА. Разве я тебе запрещаю?

ХХ. Ну что - есть мне?

АА. Почему же нет? Раз уж ты до сих пор не отравился. (Пауза.) Ну, что же ты не ешь?..

ХХ с яростью швыряет банку в угол. Печально сидит. Пауза.

ХХ. Потому что я не собака.

АА. Нет?

ХХ. Нет.

АА. Ну, как знаешь.

Пауза. ХХ встает и поднимает банку с пола.

ХХ. Ты..., ты говорил, что это может быть и для кошек?

АА. Вероятно. Домашними любимцами могут быть и кошки.

ХХ. Точно?

АА. Точно. Но какое это имеет значение...

ХХ. Если еще для кошек, я бы съел, а вот если для собак, то уж нет. Ни за что! Я что, собака, чтобы жрать всякую собачью жратву?!

АА. Вот ты сам себе и ответил.

ХХ. Нет, ты скажи мне, сам мне скажи, разве я собака? Ну, что я собака?!

АА. Нет, ты не собака. Никто из людей не собака. Во всяком случае... не должен ею быть.

ХХ. Вот видишь! Значит, раз это для кошек, то я тоже могу есть. Кошки другое дело. Кошки - это не собаки. Слушай, могу ведь, а?

АА. Можешь, по-видимому...

ХХ. Точно могу?

АА. Можешь, можешь... (Внезапно кричит.) Жри, впрочем, что хочешь! Мне-то что!

ХХ. Ну, тогда, значит, могу. (Принимается открывать банку топором.)

АА. Брось это.

ХХ. Ты же сам сказал, что мне это можно. (АА достает из-под кровати свой чемодан. Отпирает его ключом, достает банку консервов. Сует чемодан обратно под кровать, но не запирает его на ключ. Ставит банку на стол перед ХХ.) Для людей?

АА. Для людей.

ХХ. Вот это другое дело. (Принимается открывать банку. Над их головами раздается топот веселой компании, поднимающейся по лестнице. Громкие голоса мужчин, женский смех. АА подходит к одной из вертикальных труб и прикладывает к ней ухо.)

АА. Идут наверх. (Отходит от стены.) Нет ничего хуже, чем жить под лестницей. Тут по трубам все слышно. Любой тишайший отзвук, даже самый интимный. Канализационные трубы, трубы отопления, мусоропровода, вентиляции... Я здесь слышу, когда они уходят и когда приходят, когда ложатся в постель и когда встают. Слышу, когда наливают воду и когда спускают. Когда проветриваются, опорожняются и размножаются. Только не слышал еще, как умирают.

ХХ (он между тем открыл банку и начинает есть. Нравоучительно). Здоровье-то у них крепкое.

АА. Порой мне начинает казаться, что мы живем у них в животе. Как микробы. Ты взгляни на эти трубы, разве они не напоминают кишки? Разве они не выглядят, как кишки?

ХХ. Трубы как трубы.

АА. А мне все это напоминает потроха. Живем здесь, как две бактерии в утробе некоего организма. Два чужеродных тела. Паразиты или кое-что похуже. А вдруг мы - как две какие-нибудь болезнетворные бактерии? Факторы разложения в здоровом организме. Бациллы, палочки Коха, вирусы, гонококки? Я - гонококк, я - всегда считавший себя драгоценной клеточкой предельно развитого мозгового вещества. Там, у нас, когда-то... Благородным нейроном, частицей, которая подошла уже к самой границе материи, которая уже не просто материя, которая уже выходит за пределы материального... И вот теперь гонококк. В каких-то кишках. Гонококк в компании с простейшим.

ХХ (с подозрением). Ты это про меня?

АА. К тому же я не переношу подвалы! Ненавижу. И вообще - любые подземелья. Они действуют мне на нервы. На психику. Мне необходимо солнце, воздух, простор. Я - человек-голова, а голову следует нести высоко, иначе она не может нормально функционировать. Как высокоразвитое звено процесса эволюции я уже не гожусь для пещер. Я жил всегда на самом верхнем этаже, и передо мной всегда открывались широчайшие перспективы. Из окон. А здесь даже окна нет.

ХХ. Оно и лучше. От окон одни сквозняки.

АА. Кругом стены, стены, стены!

ХХ. Зато тепло, не дует.

АА. Подвальная затхлость.

ХХ. От этого еще никто не умер, а от свежего воздуха можно простыть. Мой папаша, царство небесное, жил в подвале, а прожил долго.

АА. А от чего он умер?

ХХ. От свежего воздуха. Шел пьяный домой и по дороге замерз.

АА. Значит, ты можешь спокойно все это переносить?

ХХ. А почему нет? По мне - квартира хорошая. И тепло, и дешево...

АА. Еще бы. Особенно, если учесть, что за квартиру плачу я. Кстати, вчера я опять заплатил за два месяца. За ноябрь и декабрь. А ты должен мне еще за сентябрь и октябрь. Всего за четыре месяца.

ХХ. У меня нету.

АА. Но ведь ты только что получил жалованье.

ХХ. А денег все равно нет.

Сверху доносится звонок в дверь, шумные приветствия, голоса, звук захлопнувшейся двери.

АА. Не понимаю, что у тебя происходит с деньгами. Ты должен зарабатывать по меньшей мере столько, сколько в этой стране зарабатывает в среднем любой иностранный рабочий. Ты же зарабатываешь в полтора раза больше, поскольку вдвое больше работаешь, так что, даже если тебя и обсчитывают, ты все равно должен получать существенно выше среднего. К тому же тебе полагается надбавка за выполнение работы, исключительно вредной для здоровья. И если тебе выплачивают лишь половину этой надбавки, твои заработки в любом случае должны быть выше, чем у других, то есть достаточно приличными. А ты ютишься в самой жалкой норе, какую только удалось найти, и, живя со мной, вносишь лишь половину платы за жилье, и без того минимальной. Однако ты и этого не желаешь платить, а когда я напоминаю тебе о долге, ты говоришь, что денег у тебя нет.

ХХ. Зато у тебя есть.

АА. Что, что?

ХХ. У тебя всегда есть деньги.

Пауза.

АА (холодно). Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?

ХХ. А что, скажешь - нету?

АА. Ты отдаешь себе отчет, что, наконец, могу потерять терпение?

ХХ. Так если платишь, значит, у тебя есть.

АА. Ты отдаешь себе отчет, что моему терпению уже пришел конец?

ХХ (с беспокойством). Когда?

АА. Только что. (Надевает брюки.)

ХХ (перестает есть). Далеко собрался? (АА снимает халат и надевает пиджак.) Куда ты?

АА. Я переезжаю.

ХХ (с облегчением). А-а-а, уже не впервой. (Успокоившись, возвращается к еде.)

АА (повязывая на шею кашне, перед зеркалом). До сих пор мне было тебя жаль, но теперь ты переступил всякие границы. К обычной нечистоплотности сегодня добавилась еще неслыханная наглость. Это уж слишком. Поражаюсь, как я мог так долго выносить тебя. Как мог терпеть твои хамские манеры, твой эгоизм, твою нечистоплотность... Ты раздражаешь меня, даже когда спишь. Твой храп вызывает у меня бессонницу, отравленный тобой воздух - головную боль. Да, я жалел тебя, но теперь меня не удержит даже жалость, не осталось во мне больше жалости для тебя. Хватит с меня твоего общества. Все, сыт по горло. Ты уже вот где сидишь у меня! Ухожу.

ХХ. Ключ будет под дверью.

АА. Что, что ты сказал?

ХХ. Я говорю - ключ будет под дверью. Если поздно воротишься...

АА. Не желаю с тобой разговаривать. (Надевает пальто. Останавливается возле ХХ и обращается прямо к нему, застегивая пальто.) Ты, стало быть, уверен, что я еще вернусь? (ХХ не отвечает, он бесстрастно жует, не обращая внимания на АА. Не дождавшись ответа, АА пожимает плечами и идет к двери. Берется за ручку.)

ХХ. Ботинки.

АА. Что?

ХХ. Ботинки забыл надеть. Что - в одних носках пойдешь на улицу?

АА. Я не нуждаюсь в твоих советах. (Возвращается от двери, надевает ботинки, вновь идет к двери, берется за ручку. Пауза.) А на каком же это основании, потрудись объяснить, ты предполагаешь, что я вернусь...

ХХ. Чемодан.

АА. Что, что?

ХХ. Чемодан оставил.

АА. И что с того?

ХХ. Так ведь ясно. Если бы вправду хотел переехать, то собрался бы.

АА. Я просто восхищен твоей сообразительностью. Но ты заблуждаешься. Я не беру с собой ничего.

ХХ. Вот и я говорю. Значит, не переезжаешь.

АА. Да? А я вот ухожу, но ничего не беру. Действительно ухожу, но с собой ничего не беру. Не беру ничего, несмотря на то, что ухожу. Хоть и ухожу, но не беру. Ухожу, не беря. Теперь тебе ясно?

ХХ. А белье, постель, одежда...

АА. ...Книги, рукописи, фотографии. Можешь взять себе все.

ХХ. Так все и оставишь?

АА. Ты прекрасно знаешь, что все это тряпье и хлам не имеют для меня никакого значения. Прекрасно обойдусь и без них. Я принадлежу к тем, кто придет на смену обществу потребления, ты же пребываешь еще в стадии натурального обмена бусами и обтесанным кремнем. Что же до моих бумаг... Впрочем, не стоит об этом.

ХХ. Оставишь? Все оставишь?

АА. Ну, может, и не все. Вообще-то, я бы не отказался захватить какую-нибудь мелочь на память... Нет, не все. Возьму только одну вещь, одну-единственную, - так, ерунду, пустяк. (Делая вид, что раздумывает.) Ну-ка, что бы здесь... Ага, вот - нашел. (Подходит к правой кровати, берет куклу - пса Плуто.)

ХХ. Нет! (Бросается к АА.)

АА. Но почему? Эта невинная кукла напомнит мне о днях, проведенных с тобой. Рассеет мою тоску...

ХХ. Отдай!

АА. Ты несправедлив. Я оставляю тебе все свое имущество и хотел бы взамен получить всего лишь этот скромный сувенир, а ты...

ХХ. Дай сюда!

АА. Пойдем отсюда, мой милый песик, дядя жадный. Дядя нехороший, дядя нас не любит.

ХХ. Отдашь или нет?!

АА. Мы не останемся с дядей. Уйдем далеко, далеко... (ХХ пытается вырвать у него куклу, но АА ускользает от него и убегает за стол. Они гоняются друг за другом вокруг стола.) Гав-гав! Ты посмотри только, как дядя сердится! Гав-гав-гав! (Изображает лай собаки, беготня продолжается.) А мы не дадим нас поймать, не дадим! (В тот момент, когда ХХ оказывается слева от стола, а АА - справа, ХХ вскакивает на стол и хватает АА за горло. Но в его руках остается лишь кашне. АА отбегает в сторону, но спотыкается о стул и опрокидывается вместе с ним. ХХ бросается на него. АА вытягивает руку с куклой сзади себя над головой. ХХ старается дотянуться до куклы. АА перехватывает пса Плуто другой рукой и отбрасывает его далеко за себя. Оба срываются с места и бегут за куклой, как два регбиста за мячом. Сталкиваются над куклой. В этот момент из крана, который оставался открытым, начинает литься вода.) Вода! (АА оставляет партнера, который жадно прижимает пса Плуто к груди, подходит к раковине и закрывает кран.) Наконец-то! Вот теперь можно заварить приличный чай. (Берет со стола чайник, наливает в него из-под крана воду, заходит за ширму. ХХ не спускает с него глаз. Он по-прежнему стоит на коленях, прижав куклу к себе, в оборонительной позиции.) Чего ты до сих пор здесь торчишь... Неужели молишься? (Снимает пальто, вешает его на гвоздь.) Ну ладно, хватит. Да встань же, наконец.

ХХ. Что, остаешься?

АА. Только из-за чая. Где еще можно напиться приличного чая, как не у себя дома. Эх, дом, дом...

ХХ поднимается с колен и прячет пса Плуто под свою подушку, на правой кровати. Садится на кровать. АА берет с пола кашне и вешает на спинку левого стула, поднимает опрокинутый стул.

ХХ. Я отдам, у меня скоро будут.

АА. Ах, ты все еще о своем долге?

ХХ. Ей-богу.

АА. Пустяк, и говорить не стоит.

ХХ. В том месяце.

АА. Не горит.

ХХ. Ну, может, через неделю.

АА. Да не переживай так, прошу тебя.

ХХ. Или послезавтра.

АА. Ого!

ХХ. Хочешь, отдам послезавтра?.. Или завтра... Ну, хочешь, завтра?

АА. Поверь, это не имеет ни малейшего значения. Между друзьями...

ХХ. Я сейчас не могу, слово даю.

АА. Э-э-х! Как приятно возвратиться на собственное пепелище... (Собирается снять пиджак. ХХ услужливо подбегает к нему и помогает.) Весьма тебе обязан.

ХХ. Повесить?

АА. Нет, не стоит. Можно оставить на стуле. (Удобно устраивается на правом стуле. ХХ вешает пиджак на спинку, за его спиной.) Но вот зато, знаешь, если бы ты был так добр... Меня раздражает этот свет. Давно уже, да я все не решался сказать. Ведь если тебя не раздражает... Но, честно говоря, эта голая лампочка ужасна. Извини, что я так неуважительно отзываюсь о твоем обожаемом интерьере. Ты не смог бы соорудить нечто вроде абажура? Из бумаги или чего-нибудь другого... Я-то никогда не был особенно рукодельным...

ХХ. Сделаем.

АА. Ну и прекрасно, ты воистину неоценим. Там, возле моей кровати лежат журналы, можешь ими воспользоваться. Или ты предпочитаешь газеты?

ХХ берет один из журналов, лежащих возле левой кровати.

ХХ. Ножницы хорошо бы.

АА. Там, на полке. (ХХ берет с полки над раковиной ножницы, влезает на стол. Разворачивает журнал и примеряет его к лампочке. АА наблюдает за ним, прикрыв глаза ладонью.) Тебя свет не раздражает?

ХХ. Что?

АА. Я спрашиваю, можешь ли ты смотреть на лампочку, не испытывая неприятного ощущения, будто ты слепнешь?

ХХ. На лампочку?

АА. Ну да, на этот свет... Не режет?

ХХ. Нет.

АА. Глаза не слезятся?

ХХ. Нет.

АА. Веки не щиплет? Не видишь перед глазами таких... черных, летающих пятен?

Пауза.

ХХ. Нет.

АА (влезает на стол. Подобно окулисту, оттягивает веко ХХ). Другой. (Заглядывает в другой глаз.) Поразительно. (АА слезает со стола. ХХ продолжает возиться с лампочкой. АА ходит по комнате.) А впрочем, тут нет ничего странного. Известно, что отклонения от нормы могут быть весьма значительными. Как в сторону чрезмерной чувствительности, так и в сторону почти полной индифферентности. Так же, как и скорость передачи рефлексов. От нервных окончаний к мозговым центрам. Все зависит от данного конкретного индивидуума. (Внезапно останавливается.) Тебя когда-нибудь допрашивали?

ХХ. Как это...

АА (резко, жестко). В полиции.

ХХ. За что?

АА. Я не спрашиваю - за что, меня лишь интересует, подвергался ли ты допросу. Был ли когда-нибудь под следствием?

ХХ. Нет.

АА (снова обычным тоном). Жаль. Ты был бы великолепным объектом, естественно, не с точки зрения полиции. С твоей бесчувственностью ты был бы в состоянии вынести то, что другим оказывалось не под силу. Жаль, очень жаль. Смог бы стать отличным политическим заключенным.

ХХ. Я в политику...

АА. Да, знаю, знаю - ты в политику не впутываешься. Ведь ты это хотел сказать, правда? Но могу же я помечтать. (ХХ, заинтересовавшись какой-то рекламой в журнале, слюнит палец, перелистывает страницу, разглядывает.) Какой глаз! Было бы непросто вытянуть из тебя показания. То есть... Если бы тебе было что сказать... Подумать только, такой талант пропадает. Но - что делать, так уж устроен мир. Те, кому говорить не следовало бы, - говорят. А тем, кто смог бы не заговорить, сказать просто нечего.

ХХ. Можно я вот это себе вырежу?

АА. Что?

ХХ. Вот это, цветную картинку.

АА. Похоже, ты меня не слушал.

ХХ (показывая рекламу). Я бы только вот это вырезал...

АА. О Боже! Боже моих предков... И твоих. Порой я, правда, спрашиваю себя, действительно ли у них был общий Бог.

ХХ. Так я вырежу.

Слезает со стола и садится на правый стул, лицом к залу. Сверху начинает доноситься музыка.

АА (хватается за голову, закрывает уши). Только этого недоставало! (Смотрит на часы.) Четыре? Не может быть. (Прикладывает часы к уху.) Так и есть, стоят. Послушай, который может быть час?

ХХ. Наверное, скоро девять.

АА. Значит, они только начинают, так что у нас в перспективе по меньшей мере восемь часов развлечения. Их развлечения.

ХХ. Может, еще перестанут.

АА. Нет, сегодня не перестанут, будут веселиться до утра. Сегодня Новый год. (ХХ перестает вырезать, поднимает взгляд и замирает, глядя перед собой. Из-за ширмы доносится свист чайника.) Вот и вода вскипела. (Уходит за ширму, возвращается с чайником. Садится на прежнее место, наливает воду из чайника в кружку, опускает в нее пакетик чаем. ХХ безвольно опускает руки, держа в одной из них ножницы, в другой - журнал. Музыка наверху смолкает. АА вынимает из кружки пакетик с чаем, накладывает сахар, мешает. Из рук ХХ выпадают ножницы и журнал, он медленно встает и, как автомат, идет к своей кровати, направо. Ложится навзничь и смотрит в потолок. АА перестает мешать чай и наблюдает за ХХ.) Что с тобой?.. Тебе нехорошо? (Снова мешает чай, затем перестает.) Ты заболел? (ХХ не реагирует. АА встает и подходит к нему.) Эй!.. Да ответь же, наконец! (Тормошит его за руку. ХХ отворачивается лицом к стене, спиной к АА. Тот растерянно осматривается, поднимает ножницы и журнал, возвращается к ХХ.) Послушай, ты же не закончил... Ну на, вырезай что хочешь, вырезай, вырезай, ведь я тебе не запрещаю... Вырезай все, что заблагорассудится: холодильники, автомобили, локомобили, мотоциклы, моторки, аспираторы, транзисторы, телевизоры, экстензоры... телефоны, патефоны... Занятие это дурацкое, но я же не запрещаю, вырезай сколько угодно, если это доставляет тебе удовольствие. Я вовсе не против, слышишь?.. Ты что, обиделся... (Садится на кровать.) Ну, хочешь, я вырежу для тебя, хочешь? (Заканчивает вырезать цветную рекламу, кладет ножницы на пол.) Ну?.. Вот и готово, посмотри-ка. Красиво, да? (Отстраняет вырезку на длину руки, с отвращением разглядывает.) Ну-ка, посмотри... (Со злостью.) Да взгляни хотя бы. Зачем я тогда вырезал!.. Не отвечает. Неврастеник. (Мнет вырезку и швыряет бумажный шарик в угол. Некоторое время сидит в нерешительности. По трубам доносится "Stille Nacht, heilige Nacht"[2] в исполнении детского хора. ХХ резко закрывает себе голову подушкой.) А-а-а... Вот в чем дело. (АА встает, осматривается, над чем-то раздумывает. Затем принимает решение. Собирает все, что находится на столе, вместе с газетами, которыми покрыт стол. Все это переносит на пол к стене. Чай из кружки выливает в раковину. Снимает наволочку со своей подушки, выворачивает ее наизнанку и накрывает ею стол, как скатертью. Достает из своего чемодана бутылку коньяку, ставит на стол. Возле бутылки кладет пачку сигарет, которая находилась под подушкой. Прополаскивает кружки над раковиной, ставит их рядом с бутылкой. Надевает пиджак. Музыка между тем умолкает.) Готово. Эй, проснись, готово!

ХХ (высунув голову из-под подушки). Ну, чего там?

АА (торжественно). Новый год!

ХХ снова накрывает голову подушкой. АА срывает с него подушку.

ХХ. Отстань от меня.

АА. Ни в коем случае. Я не стану пить в одиночку.

ХХ (защищаясь). Я не хочу чая.

АА. А кто тебе предлагает чай? У нас есть кое-что получше, как и подобает для такого торжественного случая.

ХХ (замечает бутылку и садится на кровати). Где ты взял...

АА. Не в этом дело, я ставлю, надевай пиджак.

ХХ. Зачем...

АА. Затем, что сегодня праздник, до тебя, что, не дошло? Пиршество, церемониальный акт, торжество, обряд, ритуал, традиция! Прощание со Старым годом и встреча Нового, новая эра, новая жизнь, все новое! Аллилуйя! Не намерен же ты сидеть в одной рубашке на таком изысканном приеме. Ну-ка! Вставай, пошевеливайся, веселись!... (Заставляет ХХ встать с кровати. Подводит его к столу. Берет с правого стула и подает его ХХ.) Поправь галстук! Застегнись, причешись, ты же не хочешь, чтобы Новый год вырвало при виде тебя?

ХХ. А сам без галстука.

АА. Я?.. Действительно.

ХХ. Ну?

АА. Но я - другое дело. Я никогда не ношу галстука, это не мой стиль. (ХХ снимает пиджак, отдает его АА и направляется в сторону кровати.) Постой! (ХХ снова ложится на кровать.) Значит я тоже должен? Обязательно?

ХХ. Раз уж праздник, так праздник.

АА идет к своей кровати, по пути вешая пиджак ХХ на правый стул. Вытаскивает из-под кровати чемодан, достает галстук. Становится перед зеркалом, повязывает галстук. ХХ наблюдает за ним, затем встает с кровати и садится на правый стул. Достает из кармана носовой платок и протирает им туфли.

АА (показываясь с повязанным галстуком). Ну как, хорошо?

ХХ (присматриваясь). Ты в последний раз когда брился?

АА. Не помню.

ХХ. Оно и видно. Мог бы побриться.

АА. Неужели ты потребуешь, чтобы я сейчас брился!

ХХ. Если я мог, то и ты можешь.

АА. Это предрассудки. Теперь никто не бреется.

ХХ. Я-то побрился.

АА. Провинциальный обычай. В наше время уже не бреются.

ХХ. Каждый день не нужно, а в праздник нужно.

АА. Хорошо, я побреюсь. Но при одном условии.

ХХ. Чего еще?..

АА. Ты сменишь носки.

ХХ (удивленно оглядывает свои ступни в дырявых носках). Зачем, они совсем еще чистые...

АА. Или - или.

ХХ. Как надену туфли - их не будет видать.

АА. Это мой ультиматум.

ХХ. Ну ладно, ладно. (Вытаскивает из-под своей кровати фанерный чемодан, достает из него пару носков. Снимает носки, убирает их в чемодан. Надевает другие носки, такие же дырявые, как и прежние. Снова садится на стул и надевает туфли. Тем временем АА снимает пиджак и вешает его на левый стул. Встает перед зеркалом и начинает бриться. ХХ, ожидая пока АА закончит бритье, сидит в бездействии, наблюдая за ним. Вздыхает.) Скорей бы весна.

АА. Почему?

ХХ. Говорят, тут некоторые по весне без трусов ходят.

АА. Опять за свое?

ХХ. Так если правда... Мы сейчас роем канавы... Прокладываем канализацию...

АА. Не вижу никакой связи.

ХХ. Ну, если какая-нибудь по верху проходит, то снизу все видать.

АА. Утехи пролетариата.

ХХ. Сейчас-то мы копаем в хорошем месте. А то вот копали на окраине, так никакого интересу не было. Народу мало, а бабы все старые или страшные. А сейчас красивые попадаются, в мехах... У нас один всегда следит и как приметит, что подходящая идет, сразу дает знак. А еще лучше, если копаем перед универмагом, около дамского отдела. Или около дамского парикмахера. Вот, помню, клали мы кабель перед одним шикарным рестораном, и глубина была в самый раз, метра полтора. Хорошее было место. Но и сейчас ничего. Приходи как-нибудь...

АА. Спасибо. У меня есть другие возможности.

ХХ. А хуже всего было, как возле казармы работали. Две недели - одни солдаты.

АА. А твоя жена ходит к парикмахеру?

ХХ. Вот уж нет.

АА. А в ресторан?

ХХ. Да Бог с тобой! У нас обед дома варят.

АА. Но за покупками она ходит.

ХХ. Ходит. (Пауза.) В нашем городке нет канализации.

АА. Зато есть казармы.

ХХ. Есть. А ты откуда знаешь?

АА. Нетрудно догадаться. У нас повсюду есть казармы. Так может она проходит мимо казармы?

ХХ. Кто?

АА. Твоя жена.

Пауза.

ХХ. Ты чего хочешь сказать...

АА. Ничего. Я готов. (Вытирает лицо полотенцем.) Прошу к столу!

ХХ встает, оба надевают пиджаки, стоя лицом друг к другу. АА с левой стороны стола, ХХ - с правой. Затем одновременно садятся. АА откупоривает бутылку и наливает.

ХХ. А ты был женатый?

АА. Два раза.

ХХ. Как это так?

АА. Развелся. Ну, за наше холостяцкое.

ХХ. А дети?

АА. Какие дети... Ах, дети. Нет, детей не было.

ХХ. Зачем же тогда жениться?

АА. Как зачем? По любви, из-за родства душ, а впрочем, откуда я знаю. Ну, выпей.

ХХ. Будь здоров. (Выпивают. АА берет в рот сигарету и придвигает пачку к ХХ, который тоже берет сигарету. АА ищет по карманам спички. ХХ достает из левого кармана коробок спичек, прячет его обратно, достает из левого кармана другой коробок, подает огонь АА и сам тоже закуривает. Прячет спички в левый карман. Оба затягиваются. Пауза.) Скажи, а из-за чего ты убежал?

АА (прерывая свои размышления). Что?

ХХ. Из-за чего ты оттуда убежал? Что, плохо тебе там было? Были жены, квартира с красивым видом, в столице... Хорошо зарабатывал, в наилучшем обществе бывал... А здесь что?

АА. Убегают не к чему-то, а от чего-то.

ХХ. Вот я и говорю. Тебе же там лучше было, чем здесь.

АА. Однажды я пошел в парк. Там в аллее играли дети. А за кустами сирени я заметил мальчишку, чуть постарше их. Он подбирал камни и бросал ими в детей, каждый раз прячась обратно за куст. При этом он радостно смеялся, был в восторге от самого себя. Хорошо развитой, сильный мальчик... Бросал и прятался, бросал и прятался...

Пауза.

ХХ. Ему сколько лет было?

АА. Лет десять - двенадцать...

ХХ (растроганно). Как мой.

АА. Это было шесть лет тому назад.

ХХ. Моему старшему теперь четырнадцать.

АА. Да, конечно. То мог быть твой сын.

Пауза.

ХХ. Ну, и что дальше?

АА. Ничего. Это все.

ХХ. Хе-хе, а теперь по правде скажи.

АА. Это правда.

ХХ. И ты, значит думаешь, я поверю, что за границу бегут из-за какого-то поганца, который в парке швыряется камнями. Да еще и не в тебя. Мне-то можешь сказать, как брату.

АА. Ну, тогда, скажем... Из-за того, что у меня были постоянные затруднения с дикцией. Например, слово - неантагонистический. Оно для меня слишком трудно. Я никогда не мог произнести его правильно.

ХХ. Ты? Так ведь ты образованный.

АА. Ну тогда, быть может, дело тут не в дикции, а, скорее, в интонации. В надлежащем тоне. Я немузыкален.

ХХ (понижая голос, доверительно). Ты политический?

АА. Можешь и так это назвать. (ХХ встает из-за стола.) Что, разве ты не догадывался? (ХХ идет к двери, по пути останавливается, спиной к АА.)

ХХ. И ты только сейчас мне говоришь?

АА. Я полагал, что это было ясно с самого начала.

ХХ осторожно приоткрывает дверь, выглядывает в образовавшуюся щель, возвращается к столу.

ХХ. Ты на заметке?

АА. Вероятно. (ХХ стоит в нерешительности.) Почему ты не садишься...

ХХ (садясь). Ну и дурак же я был. (Ударяет себя кулаком по лбу.) Хотя мне сразу что-то подозрительно показалось. Ничего не делает, на работу не ходит, только на кровати валяется да книги свои читает. Интеллигент, белоручка.

АА. Откуда тебе известно, что я ничего не делаю? По-твоему, работа заключается только в рытье канав?

ХХ. Да как же ты работаешь, лежа на кровати?

АА. Думаю.

ХХ (нетерпеливо, пренебрежительно). А-а-а!.. О чем это?

АА. Между прочим, и о тебе. Раздумываю, например, смог ли бы ты меня денунциировать.

ХХ. Де... Дену...

АА. Ну, иными словами, донести на меня. Не сейчас, конечно, и не здесь. А там, у нас...

ХХ. Так мы же тогда не знали друг друга.

АА. А ты полагаешь, что доносить можно только на друзей или знакомых? Вот представь себе: ты сидишь в тюрьме, а я прихожу к тебе и предлагаю бежать. Или, более того: сообщаю план уничтожения тюрьмы. Ты позвал бы тогда охранников, выдал бы меня?

ХХ. В какой еще тюрьме?

АА. В такой, где тебе живется относительно неплохо. Даже, может, лучше, чем на свободе. Где ты досыта ешь и где тебе не бывает холодно.

ХХ. Что-то не приходилось слышать о такой тюрьме.

АА. Но где ты не можешь только одного: нельзя пользоваться словами, которые начинаются с буквы Т. Все слова на букву Т запрещены - и устно, и письменно.

ХХ. Почему?

АА. Чтобы нельзя было произнести или написать слово "тюрьма".

ХХ. Да что же это за тюрьма такая?

АА. Но если бы я все-таки тебе предложил...

ХХ (вскакивая). Ты чего ко мне пристал!

АА. Я же тебе ничего не предлагаю. Я лишь рассуждаю, что было бы, если я, допустим, предложил бы тебе...

ХХ. У меня жена и дети!

АА. А у меня... у меня... а что, собственно, у меня... Ну, скажем, у меня - мои любимые, обожаемые слова, слова на все буквы алфавита. Нет, я ничего тебе не предлагаю, ни на что тебя не подбиваю. Я, самое большее, могу себе предложить... А, да нет, даже этого не могу. А ведь ты, наверное, считаешь меня героем.

ХХ. Все может быть.

АА. Мне лестно это слышать, но могу тебя успокоить: никакой я не герой. Сядь и выпей со мной. От меня тебе ничто не грозит. (ХХ садится, АА наливает.) Ну, за здоровье здравого смысла, если можно так выразиться. Хотя, правда, здоровья никогда не бывает в избытке. Прозит! Здоровья и благополучия! И ничего не бойся. Ведь я просто тряпка. Обыкновенный трус. Или даже, может быть, простая, человеческая свинья. Ну, пей, тут все свои. (ХХ отставляет кружку.) Что же ты не пьешь? (ХХ молчит.) Понятно. Теперь ты решил, что я провокатор.

ХХ. Да нет.

АА. Не отпирайся. Ты услышал, что я свинья, и сразу подумал, что, следовательно, я провокатор. Разве не так? (ХХ молчит, АА поднимает кружку.) Ай-ай-ай... Смотри, осторожнее... Ведь если верный слуга твоего законного правительства вызывает у тебя отвращение... Что тогда можно сказать о твоей лояльности? А? Скверно, очень скверно, дорогой мой. А если я и впрямь провокатор?

ХХ. Я этого не говорил.

АА. Зато подумал. Почему же не сказать об этом вслух? Что тут плохого? Разве лояльному гражданину не пристало выпить с государственным служащим, находящимся на действительной, хоть и тайной, службе? (ХХ молчит, пауза.) А-а, я начинаю понимать, может, ты и прав. Ведь если миссия моя тайная, то ты, как лояльный гражданин, не должен показывать, что знаешь о ней. Ну конечно, лояльный гражданин скорее должен делать вид, будто ни о чем не догадывается. Браво! Мало того, ты даже обязан способствовать выполнению моего задания и даже, возможно, покощунствовать против государства? Ну, какие-нибудь там антиправительственные возгласы... Ну? При мне можешь не стесняться. В обществе провокатора лояльный гражданин не должен быть излишне лояльным - именно для того, чтобы свою лояльность проявить

ХХ. Ничего не понял.

АА. Неважно. Просто я взываю к твоему здравому смыслу. Выпей со мной, и это будет свидетельствовать, что ты - на стороне властей. Не забывай, я могу написать о тебе донесение. Если я, конечно, и в самом деле провокатор.

ХХ. Не буду я с тобой пить.

АА. Эй, поосторожнее, я представляю государство и правительство.

ХХ. Не потому.

АА. Тогда в чем дело?

ХХ. Ты сказал, что ты свинья.

АА. Действительно, я так сказал.

ХХ. Вот видишь.

АА. А-а! И ты не хочешь пить со свиньей?

ХХ. Со свиньей я могу выпить, почему нет? А только ты еще сказал, что тут все свои. Значит, я тоже свинья.

АА. А что, разве ты не свинья?

ХХ. Нет.

АА. Считаешь, стало быть, что ты лучше, чем я.

ХХ. Не о том речь. Но почему я должен быть свиньей, а? Что я такого сделал, чтобы так обзывать меня? Ну? Почему ты меня так обзываешь, ну, скажи, почему?.. (АА молчит.) "Все свои", тоже нашелся... (АА молчит.) Если не знаешь, так не говори, не оскорбляй. Если не за что, то не оскорбляют. Не оскорбляют ни за что. Нельзя оскорблять человека.

Пауза.

АА. Ну, допустим, я слегка преувеличил. Не такая уж я и свинья. Так, занесло, Бог знает почему.

ХХ. Тогда другое дело. Так ты, значит, не свинья?

АА. Ну, скажем, не совсем.

ХХ (радостно). Значит, можем выпить?

АА. Не вижу никаких препятствий.

ХХ (с облегчением). Ну что ж, выпьем.

АА. Мировую.

ХХ. Мировую. (Чокаются кружками и выпивают.)

АА. Но с другой стороны, все же любопытно: почему из нас двоих только я мог бы, предположительно, конечно, быть провокатором.

ХХ. А-а, да брось ты.

АА. Ну, иными словами... скорее можно подозревать меня, чем тебя. Мне бы никогда не пришло в голову подозревать тебя в этом.

ХХ. Да кончишь ты или нет!

АА. Хорошо, хорошо. Я не слишком заинтересован в углублении этой темы.

ХХ. Долго еще до полуночи?

АА. Не знаю. Мои часы стоят.

ХХ. Может, спросить кого-нибудь.

АА. Те, наверху, пьют шампанское. Мы наверняка услышим, когда в полночь выстрелят пробки. Не беспокойся.

ХХ. А дома меня ждут. И так каждый год. Дети все глаза проглядели, надеются, что приеду... А меня опять нет. Эх, доля...

АА. Что же ты не поехал их навестить? Тебе ведь можно, ты не политический. Мог бы съездить домой, взять отпуск.

ХХ. Какой еще отпуск, у меня не бывает никаких отпусков.

АА. Можно бы попросить.

ХХ. Боже меня упаси! Разве я здесь для того, чтобы ездить по отпускам? Я здесь, чтобы заработать побольше. Отпуск у меня будет, когда я ворочусь. Целая неделя. Лягу на одеяле в саду и буду спать. Пальцем не шевельну. А баба будет мне только еду подносить. А потом...

АА. Что же потом?

ХХ. Потом встану и наряжусь. В одни только заграничные тряпки.

АА. Зачем?

ХХ. Как зачем - будут мои именины.

АА. Именины?

ХХ. Да, да, и будет это аккурат в мае. Весь городок позовем. Ну, может, и не весь. Есть там такие, что не по нутру мне, так вот их не позовем. Чтобы назло. Заколем кабанчика, или теленка, или корову... Водки накупим... Чтобы всем хватило. Даже чтобы осталось... Пусть пьют, пусть радуются, пусть видят, что хозяин из-за границы приехал. А все добро, что я здесь накуплю и туда привезу, в сенях выставим, чтоб каждый посмотрел. Но лапать не позволю. Не разрешается. Только поглядеть. Свояка приставлю, чтобы стерег. Хотя лучше нет, свояк ненадежный.

АА. Можно собаку приставить.

ХХ. Собаку?

АА. Привязать злую собаку, чтобы никому не позволяла приблизиться. Собака не украдет.

ХХ. Это ты здорово придумал... А потом гулять будем, целых три дня.

АА. О, в этом я не сомневаюсь.

ХХ. А как гулять кончим, знаешь, что я сделаю?

АА. Наведешь порядок после гостей.

ХХ. А-а, к черту гостей, хоть бы их и не было. А приберется теща. Я начну строить дом.

АА. Не может быть.

ХХ. Да. Красивый, каменный дом. В два этажа, с паровым отоплением.

АА. Да ты шутишь.

ХХ. Лучший дом в округе. На мои деньги.

АА. И долго это протянется?

ХХ. Охо-хо-хо, да уж не один год. А как закончу, переберемся от тестя и заживем у себя. В своем собственном доме. Ну, что скажешь?

АА. Великолепный проект. (Встает, поднимает кружку.) Ну, за дом.

ХХ. За дом!

Они чокаются. Рука, в которой ХХ держит кружку, начинает дрожать.

АА. Осторожнее, прольешь... Да держи, жалко же, пропадет!.. Что с тобой... (ХХ, не в состоянии удержать кружку, ставит ее на стол, садится, боком к АА и лицом к залу. АА тоже ставит кружку, подходит к нему.) Покажи руки. (ХХ засовывает руки в карманы.) Покажи руки!!! (ХХ нерешительно вынимает руки из карманов.) Протяни! (ХХ вытягивает руки перед собой, сжав кулаки.) Не так, распрями пальцы! (Силой распрямляет пальцы ХХ, тот отворачивает голову в сторону, держа перед собой вытянутые руки. Кисти рук дрожат, как у инвалида. АА отходит в сторону, уже не глядя на ХХ. Тот снова засовывает руки в карманы.) Давно это у тебя?

ХХ. Уже с год.

АА. Часто?

ХХ. Нет, иногда только.

АА. Но все чаще? (ХХ молчит.) Я спрашиваю, бывает ли это все чаще!

ХХ молчит. АА берет со стола кружку ХХ, становится за его спиной, подсовывает локоть своей левой руки под его подбородок, резко запрокидывает ему голову назад, одновременно подносит кружку к его рту. ХХ выпивает содержимое кружки. АА ставит пустую кружку на стол, берет свою наполненную кружку, выпивает одним глотком. Ставит кружку на стол. ХХ поперхнулся.

ХХ. Награди Господь.

АА. Почему ты не учишь язык? (ХХ продолжает откашливаться, но уже нарочито, чтобы выиграть время.) Я спрашиваю, почему ты не учишь язык?

ХХ. Какой еще язык?

АА. Иностранный!

ХХ (вынимает руки из карманов, оглядывает их, руки по-прежнему дрожат). Сейчас пройдет. (Засовывает руки в карманы.)

АА. Ответишь ты мне или нет?

ХХ. Это что, по-ихнему, значит?

АА. Не зли меня. Ты прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю. В этой стране ты - неграмотный. Более того - глухонемой. Когда же, наконец, ты перестанешь быть калекой?

ХХ. Я на ихней тарабарщине говорить не стану.

АА. Но почему? Ведь ты живешь здесь, в этой стране - ешь, пьешь, ходишь по улицам, как все другие люди. Почему же ты не хочешь говорить как они? Смог бы найти работу получше...

ХХ. Не люди это.

АА. Нет?

ХХ. Нет. Тут нету людей.

АА. Где же они, по-твоему, есть?

ХХ. У нас.

АА. Ах, так.

ХХ (вынимает руки из карманов, осматривает их). Уже проходит. (Снова прячет руки в карманы.)

АА. Ну, тогда... ты знаешь, что здесь происходит с теми, кто слишком долго работает на этой машине?

ХХ. Стареют, что ж еще.

АА. Правильно. Но не только это.

ХХ. Еще, может, глохнут слегка. (Вынимает одну руку из кармана, крутит пальцем в ухе.) У меня вот что-то в ухе пищать стало. И слышу хуже.

АА. Правильно. Но не только это.

ХХ (вынимает палец из уха и другую руку из кармана). Смотри, уже прошло.

АА. В ухе?

ХХ. Нет, в руках.

АА. Это мелочь. И в ухе - тоже мелочь. Есть кое-что похуже. Вследствие вибрации по восемь часов ежедневно, в течение многих лет, происходят изменения в соединительных тканях, то есть в тканях, которые соединяют мышцы с костями. Сколько уже ты здесь?

ХХ (разглядывая вытянутые руки). Совсем уже не трясутся.

АА. Я спрашиваю, как долго ты работаешь на этой машине?

ХХ. Три года.

АА. Изменения в соединительных тканях состоят в том, что они перерождаются. Иными словами, мясо начинает отставать от костей...

ХХ. Скоро три с половиной будет.

АА. Что, естественно, приводит к потере трудоспособности.

ХХ. Правда?

АА. К болезни и увечью. Факт, установленный медициной. Это явление исследуют институты гигиены и охраны труда. Профессиональное заболевание.

Пауза.

ХХ. А-а, чего там... Так, стращают.

АА (хватает ХХ за лацканы пиджака). Да ты человек или нет? Ты!? Ты животное, а не человек. Не собака, правда, и не свинья, но зато вол! Тупой, беззащитный, безмозглый, рабочий вол! Пригодный лишь для того, чтобы на нем пахали, пока он не протянет копыта! А он еще и рад! Он еще и сам напрашивается, лишь бы побольше сечки в кормушку насыпали! Он уже счастлив, ничего ему больше не надо. Ты же доволен, правда? Ну, скажи, доволен?!

ХХ. Не тряси...

АА. А я буду. Буду трясти до тех пор, пока ты не пробудишься от своего скотского сна. Ведь ты, когда не пашешь, только спишь или жуешь. Я буду тебя трясти и буду орать, пока не сделаю из тебя человека. Не перестану, пока не добьюсь своего. Ибо пока ты будешь волом, я буду свиньей. Ты понимаешь? Это взаимосвязано: если ты вол, значит, я свинья. Я буду последней свиньей, если позволю тебе оставаться волом. Иного выбора нет.

ХХ (угрожающе). Не тряси, я сказал.

АА. Сопротивляешься? Ничего. Наступит день, когда сам все поймешь и будешь благодарить меня. Ведь не может быть так, чтобы только один из нас оставался человеком. Или люди - мы оба, или - никто. (Вещает в пророческом вдохновении, усиленном алкоголем, продолжая держать ХХ за лацканы пиджака.) И тогда, поднявшись и встав на обе ноги, мы распрямим спины и поднимем головы. И увидим, как над нами колышется ветка, а на ветке той - плод. А плод этот - плод запретный. Но ветер, раскачивающий плод, то ветер истории. Мы протянем руки и...

ХХ ударяет его по рукам. АА, покачнувшись, отпускает его.

ХХ. А ну, убери руки! (Встает со стула.) К кому ты с руками лезешь?.. К кому...

АА. Разве ты не видишь?..

ХХ. Ты - ко мне с руками?.. Ко мне?! (Разъяренный, напирает на АА.) Ты - гнида бледная, сморчок... Да я тебя...

Заносит руку, чтобы ударить. Свет гаснет, полная темнота. Сверху доносится дружный возглас "Ааааа", как это обычно бывает, когда гаснет свет. Карнавальные свистульки и пищалки. Одновременно раздается размеренный бой часов - двенадцать ударов - и отдаленный колокольный звон.

АА (голос в темноте). Двенадцать!

ХХ (голос). Почему темно...

АА. На Новый год, в полночь, гасят свет. Такой обычай. (Пауза.) У тебя есть спички? (ХХ зажигает спичку. АА идет за ширму, возвращается со свечой в подсвечнике. Зажигает свечу от спички, которую держит ХХ. Ставит свечу на стол. Оборачивается к ХХ.) Ну... (ХХ смущенно откашливается.) Ну тогда, может...

ХХ. Как хочешь...

АА. Что ж, тогда...

ХХ. Ну, раз так...

АА. Да, конечно...

ХХ. Почему нет...

АА. Ну, тогда выпьем. (Наливает, поднимает свою кружку.) За этот Новый год.

ХХ (поднимает кружку). С Новым годом. (Чокаются кружками, выпивают. Оба все еще скованы, смущены. АА на левом стуле, ХХ - на правом.) Звонят...

АА. В соборе...

Пауза.

ХХ. Ну, так я тебе...

АА. И я тебе тоже...

ХХ. Что было, то было...

АА. Что было, то прошло... (Протягивает руку ХХ.)

ХХ. И чтобы нам. (Протягивает руку АА.)

АА. Всего.

ХХ. В этом Новом году. (Подают друг другу руки над столом. Закуривают как в прошлый раз, то есть в той же последовательности, с той лишь разницей, что на этот раз ХХ не повторяет манипуляций с двумя коробками спичек. Поудобнее усаживаются на стульях. С этого момента оба находятся под явным воздействием алкоголя, особенно ХХ.) Эх, Новый год... Вот как все поворачивается... Помню, был я еще малым парнишкой, пас коров, яйца из вороньих гнезд таскал, босиком в школу бегал. Только по осени: весной в поле работа была, а зимой холодно... Потом отец в город перебрался. А дед с бабкой остались. Бедовали они страшно, а все равно остались. Чудной народ эти старики, захотели остаться. Любили, видать, эту свою беду.

АА. Не мне их судить.

ХХ. А я не люблю. (Ударяет себя кулаком в грудь.) Не люблю, хоть ты меня бей.

АА. Кто же ее любит.

ХХ. И отец мой не любил. Так не любил, что все пропивал. А потом еще пуще не любил. Потому и пил снова. А я вот не пью.

АА. И правильно.

ХХ. Потому что не люблю. Я иметь люблю. Как держу, то мое. А как отпущу, то и упущу. Что, не так?

АА. Совершенно справедливо.

ХХ. Если работаешь, то и заработаешь. А сколько заработаешь, столько и наживешь. Так или нет?

АА. Логично.

ХХ. Только я иной раз думаю: а на кой мне это все.

АА. Что все?

ХХ. Ну, то, что имею. В землю ведь с собой не заберешь. На небо с этим меня не впустят, а в аду тесновато будет. Тогда на кой мне так мучиться?

АА. Но ты же сам хочешь.

ХХ. Так-то оно так, но я-то что с этого имею? Только здоровье гублю, а радости никакой. Ни тебе выпить, ни покурить... Вот разве что твоих.

АА (пододвигая к нему пачку сигарет). Да ты кури, пожалуйста.

ХХ. Награди Господь. (Берет сигарету, но тут же бросает ее на стол.) Ну, скажи, ради кого это все, для чего...

АА. А дети? Построишь дом, оставишь его детям... Все для детей.

ХХ. А они кому оставят?

АА. Своим детям.

ХХ. Ага. (Пауза.) И как же это кончится?

АА. Никак не кончится, почему должно кончаться.

ХХ. Но как же так, без конца?

АА. Видимо, без конца.

ХХ. Хм, значит без конца, говоришь... Тогда на кой нужно было это начало?

АА. Ты задаешь мне слишком трудные вопросы. Даже у Шопенгауэра были подобные сомнения.

ХХ. У кого?

АА. У Шопенгауэра.

ХХ. Еврей?

АА. Не обязательно.

ХХ. Нет, мне так не нравится. Раз есть начало, должен быть и конец. А то начало тогда тоже, не того... Конца не видать, начало - ни к черту, а я тут вкалываю, и нет мне от этого никакой радости. Ни в кино, ни к бабам... Думаешь, мне легко так?

АА. Я так вовсе не думаю.

ХХ. Тебе легко орать, а вот попробовал бы пожить, как я... (Все больше жалея себя.) Ты знаешь, как я тут живу? Как собака!

АА. Да нет, не преувеличивай.

ХХ (ударяя кулаком по столу). Не перечить мне! Именно, как собака. Сам же только что говорил!

АА. Если не ошибаюсь, речь шла скорее о...

ХХ (наклонившись к АА, доверительно). Иди-ка сюда. Скажу что-то.

АА. Слушаю тебя.

ХХ. Поближе. (Кладет руку на плечо АА и притягивает его к себе, пока их головы не соприкасаются. Шепчет страстно, доверительно.) ...И был прав.

АА (тоном преувеличенной светской любезности). Да не может быть...

Оба возвращаются в прежнее положение.

ХХ (приложив палец к губам). Тсссс... (Кричит.) Как собака! У собак жизнь и то лучше, им хоть вкалывать не надо. Разве это жизнь? Ну, скажи, разве это жизнь?

АА. С биологической точки зрения...

ХХ. Жизнь это или нет?

АА. Как посмотреть.

ХХ (разрешая спор). Не жизнь это. Налей!

АА. Может, пока воздержаться.

ХХ. Нет! Я пью первый раз, как сюда приехал. Что, разве мне не положено, а?

АА. Несомненно. (Наливает, чокаются, выпивают.)

ХХ. А-а-а, ладно... Загадаю тебе загадку.

АА. Давай.

ХХ. Что такое - есть, а нету.

АА. Постой... Есть...

ХХ. ...А нету. (Хихикает.)

АА. Есть, а нету... Есть, а нету... Не знаю.

ХХ. Ну, отгадай.

АА. Нет, для меня это слишком сложно. (ХХ тычет себя пальцем в грудь.) Ты?

ХХ. Я.

АА. Есть...

ХХ. ...А нету. Здорово, да? (Разражается смехом.)

АА. Что - есть?

ХХ (переставая смеяться, с угрозой). А ты думаешь, у меня нет?

АА. А что, разве есть?

ХХ. Думаешь, я голодранец?! Мой отец был голодранцем, мой дед был голодранцем, а уж я - нет! Сейчас докажу тебе... (Пытается встать, опираясь руками о стол.)

АА. Оставь, не нужно. (Кладет руку на плечо ХХ и заставляет его снова сесть.)

ХХ. Могу себе позволить! Официант! (Широкий жест над столом.) Я плачу!

АА. Набрался. (Пауза. ХХ молчит, опустив голову, АА смотрит на лампочку.) Что ж такое со светом... (Пауза. ХХ встает и, покачиваясь, идет к раковине.)

ХХ. Зажги свет.

АА. Горит.

ХХ. Ага... (ХХ в полумраке ищет раковину.) Что горит...

АА. Свет.

ХХ. Ага... А чего горит, если темно.

АА. Потому что погас. (ХХ находит, наконец, раковину, сует голову под кран и обливает ее водой.) ...Но любопытно, однако, отчего он погас. Должен бы уже зажечься.

ХХ (из-под крана). Новый год, Новый год!

АА. Да что-то слишком долго.

ХХ. Может, лампочка...

АА встает на стул со свечой в руке. Осматривает лампочку, поднеся к ней свечу.

АА. Нет, лампочка в порядке. (Слезает со стула, идет к двери, приоткрывает ее, выглядывает в коридор.) Повсюду темно. Пробки, что ли, перегорели... (Закрывает дверь, возвращается, ставит подсвечник на стол.) Скоро свеча догорит и окажемся во тьме.

ХХ (передразнивая АА). И окажемся в дерьме.

АА. Очень остроумно...

ХХ закрывает кран, отфыркиваясь, вытирает ладонями лицо.

ХХ. Что, не нравится?

АА. Нет.

ХХ. Может, и я тебе не нравлюсь?

АА. Нет.

ХХ. Тогда чего ты тут со мной сидишь?

Пауза.

АА. Существенный вопрос.

ХХ. Я тебя сюда не звал.

АА. В самом деле.

ХХ. Ты сам навязался. (Пауза. ХХ садится на стул, на этот раз с левой стороны стола.) Ну, скажи, чего ты тут со мной сидишь?

АА (садясь на правый стул). За столом?

ХХ. Я тебя не про стол спрашиваю. А вот чего ты торчишь тут, в этом дерьме.

АА. Смотрите, пожалуйста...

ХХ. Чего тебе тут надо?

АА. То же, что и тебе.

ХХ. Врешь. Я должен. Я рабочий вол, неграмотный, скотина... Но ты-то образованный, ты умеешь по-ихнему... Ты не должен.

АА. Справедливо.

ХХ. Ты бы нигде не пропал. Мог бы хорошо устроиться, парле-парле... Тогда чего торчишь тут со мной? Какая тебе выгода?

АА. Никакой.

ХХ. Нет, тебе чего-то от меня надо. Я себе иной раз так думаю: ни сват я ему, ни брат. А он и есть мне дает и деньги одалживает... Поворчит, но одолжит. Брезгует мной, а все равно не уходит. А почему? Пусть уходит, раз такой чистоплюй. Ты ведь чистоплюй, да? Что я, упрашиваю тебя? Раз не нравится, чего тут со мной сидеть? Я тебя не держу. Ну, скажи, чего тебе от меня надо?

АА. Ничего.

ХХ. Ты дурака из меня не строй. Может, я и хам, но уж не дурак. Можешь все мне сказать, раз вместе пьем. Послушай-ка, а почему ты со мной пьешь?

АА. Во искупление.

ХХ. Какое такое искупление?

АА. Стремлюсь искупить грехи предков. Наши предки никогда не пили вместе.

ХХ. Разве это грех.

АА. Грех. Всенародный.

ХХ. Чего ты тут мне темнишь...

АА. Не веришь мне?

ХХ. Нет.

АА. И правильно делаешь. Вот здоровый инстинкт нашего народа. Ладно, тогда я скажу тебе: к черту предков. Это я сам решил, теперь... Решил пойти в народ, побрататься с народом, понимаешь? Я народник...

ХХ. Чего, чего?

АА. Народник. Понятие из девятнадцатого века. И идея той же эпохи... Нужно идти в народ, ибо в народе сила...

ХХ. Сказки.

АА. Да, таков здоровый народный скептицизм. Еще немного, и я уверую в идеи народничества. Столько в вас достоинств: природный инстинкт, ощущение истины, способность к самокритике... Ну, тогда... Может, я социалист?

ХХ. Смеешься.

АА. Ну хорошо, оставим мистическое чувство вины, искупление каких-то там грехов, совершенных предыдущими поколениями. Оставим народническо-националистические грезы. Ну а что, если я хочу просто жить по научному. Рационалистически и прогрессивно. Ты - двигатель истории, и потому нет ничего странного в том, что я пью с двигателем водку. Что я с передовым классом варю себе яйца вкрутую, хожу по комнате в исподнем и рожу общим полотенцем утираю. Об этом ты не подумал?

ХХ. Нет, тут не то.

АА. Почему же нет?

ХХ. А я видал таких. Ходит тут к нам на работу один, в канаву залезает. Обходительный. Грубого слова не скажет, где там. Все улыбается, подмазывается, листовки раздает, разъясняет...

АА. А я не разъясняю.

ХХ. Нет.

АА. И бываю груб с тобой.

ХХ. Еще как! Все тебе не так. То одно, то другое... Кроешь меня, только пыль летит. Сразу видно, что барин, а никакой не социалист.

АА. Ха, тебя, я вижу, не проведешь.

ХХ. Хе-хе, не так-то уж я прост. Насквозь вижу! Социалиста сразу распознал бы. Так скажи, что же ты такое...

АА. Но, может, я все-таки провокатор?

ХХ. А-а-а... только не для меня. Слишком я мелкая букашка. У власти нет ко мне дел. Что тут, что там - я одинаково вкалываю. Был бы ты провокатор, не сидел бы тут со мной. Пошел бы к другим. К тем, что поважнее. К профессорам или к тем, которые политические. Которые думают.

АА. А ты не думаешь?

ХХ. Что я там думаю - неважно. Вот думаю, чтобы заработать, о детишках думаю, о бабе... Иной раз о девках... Нормальная вещь, каждый о таком думает, и для власти нет в этом никакого интереса. Лишь бы я не подпрыгивал, сидел тихо и тогда им все равно, что я там себе думаю. Зачем на меня тратить провокатора?

АА. А ты никогда не думал о свободе?

ХХ. То есть, что?

АА. Ну, чтобы быть свободным.

ХХ. Как это?

АА. Ну, например, чтобы говорить, что думаешь.

ХХ. Да я тебе уже сказал, что я думаю. И еще раз могу повторить. Говорить я могу с утра до вечера, мне власть совсем не запрещает говорить, что я думаю. Какие там мои мысли...

АА. А ты никогда не подумывал о том, чтобы мыслить больше?

ХХ. Думать о том, чтобы мыслить?

АА. Можно это и так назвать.

ХХ. Нет уж, не такой я дурак.

АА. Мысли - это не глупость.

ХХ. Смотря какие. Был у нас в деревне один полоумный. Ничего не делал, потому что ни на что не годился. Даже корову пасти не мог. Ни дома, ни семьи, только тем и жил, что люди подадут. Так что же он делал, раз он ничего не делал? О чем он думал? О чем мог он думать, если ничего не умел и не работал? Он думал только о том, чтобы мыслить, только о мыслях думал. А разве он был умный? Нет, он был глупый. Он был полоумный.

АА. Но зато он был свободен.

ХХ. А-а, я понял. Ты поп.

АА. Я? Ты, должно быть, шутишь.

ХХ. Ты такой поп, который насчет свободы. Мне еще тогда показалось, как ты за пиджак меня тряс. Поп-законоучитель. Приходит такой и говорит: видите эту власть? Это дьявол. Вы дьяволу не служите. Вы служите Христу. А что он такое, этот ваш Христос, где он сеть? Ты мне покажи его. Свобода? А какая она, эта ваша свобода, что она такое? Я знаю только одну свободу - когда мне на работу идти не надо. В воскресенье - я свободный. Ты мне сделай семь воскресений в неделю, так я тебе руку поцелую, как самому Христу. Семь воскресений, но оплаченных!

АА. А если бы я отнял у тебя даже это единственное воскресенье?

ХХ. Ты? А чего ты можешь! Ничего ты не можешь. Ты мне не можешь ничего ни дать, ни отнять. Ты только на кровати можешь лежать и с кровати проповедовать. Кроватный апостол. Святой Симеон-кроватник.

АА. Я не могу, зато власть может.

ХХ. Тогда, значит, с властью надо по-хорошему. Раз она может отнять, то может и дать. Ведь ты не любишь власть?

АА. Не слишком.

ХХ. Потому-то и она тебя не любит. А знаешь, почему ты ее не любишь?

АА. Любопытно.

ХХ. Потому что перед властью ты не лучше, чем я. Со всеми твоими школами и книжками... Ты перед властью такой же дурак, как и я. Раз есть одна власть, то перед ней каждый одинаково портками трясет, и все тогда равны. Перед властью все равны.

АА. Как в писсуаре.

ХХ. Да хоть бы и так. Я не такой нежный.

АА. Браво, дай мне тебя обнять!

ХХ. За что?

АА. За то, что ты меня не подвел. Я рассчитывал на тебя и не обманулся. Именно такой, как ты, был мне необходим. Идеальный раб.

ХХ. Так, значит, ты не поп?

АА. Нет. Хотя, признаюсь, были у меня миссионерские наклонности. Пока я не осознал... Но ты не пугайся, такое больше не повторится, я не стану обращать тебя в истинную веру. То была лишь мимолетная слабость, минутный соблазн благородства, обыкновенная человеческая непоследовательность. В действительности же я совсем не чувствую в себе миссионерского призвания. И, кроме того, твое обращение в истинную веру не в моих интересах.

ХХ. Значит, ты за власть?

АА. Тоже нет. Мой случай совершенно особый. Идеальный раб нужен мне вовсе не в утилитарном смысле. Я нуждаюсь в тебе, как в модели, как в примере, как в напоминании... Особенно здесь.

ХХ. Снова ты чего-то крутишь.

АА. Теперь я уже ничего не кручу. Ты спрашивал меня, кто я, собственно, такой и что тут с тобой делаю. Теперь я могу это сказать - я рыцарь последнего шанса, и, знаешь, кто мой последний шанс? Ты.

ХХ. Кто я?

АА. Мой последний шанс, моя муза, мое вдохновение...

ХХ. А ты, случаем, не педик?

АА. Вот, послушай. Все это началось еще там, у нас. Ты был прав, говоря, что перед диктатурой все равны. Прошло, однако, много времени, прежде чем я постиг эту истину. А с какой легкостью далось тебе это открытие, с какой простотой констатировал ты столь очевидный факт... Я завидую тебе. Христианская покорность бывает порой дороже любого интеллекта.

ХХ. А я тебе говорил, не такой уж я глупый.

АА. Просто поразительно, как человек в общем-то толковый, подобный мне, не желает замечать самой очевидной истины, если эта истина ранит его тщеславие. В начале я кривлялся, как обезьяна в клетке. Раскачивался на хвосте, с разбегу перепрыгивал со столба на стену и со стены на столб или, когда мне дарили орех, пытался влезть в скорлупу, чтобы там, внутри, чувствовать себя властелином бесконечных просторов. Много времени утекло, пока, отрешившись от всяческих иллюзий, я не пришел к очень простому выводу: я - всего-навсего обезьяна в клетке.

ХХ. Обезьяны смешные, я их видал в зверинце.

АА. Ты прав. Обезьяны в клетке могут быть очень смешны. Так вот, когда я, наконец, осознал, что я и есть такая обезьяна, то начал сам над собой смеяться и смеялся до тех пор, пока меня от смеха не замутило и слезы не полились по моей физиономии. И тут я понял, что мое паясничанье меня уже не забавляет, хотя зрителей и сторожей оно забавляло настолько, что они бросали мне все больше конфет и орехов. От конфет мне становилось тошно, а в скорлупе я поместиться не мог. И тогда я понял - для обезьяны нет иного пути, как только: во-первых, признать, наконец, что ты обезьяна...

ХХ. Вот, вот...

АА. И, во-вторых, из своего обезьяньего и рабского состояния черпать если не гордость, то, по меньшей мере, мудрость и силу.

ХХ. От обезьяны?

АА. От обезьяны, дорогой мой, от обезьяны. Разве люди не произошли от обезьян?

ХХ. Нет.

АА. Это ты так думаешь, а наука утверждает другое. Так вот, если люди происходят от обезьян, то я - обезьяна - принадлежу к аристократии человечества. Во мне, униженной, посаженной на привязь обезьяне, в моем рабском состоянии, заключены всеобъемлющие знания о человеке. Знания в чистом виде, не замутненные случайностями прогресса и освободительными порывами. Первичные знания. И тогда я решил воспользоваться этим шансом, Я обезьяна в клетке - решил написать книгу о человеке.

ХХ. Обезьяна писать не умеет.

АА. В особенности, если она в клетке. Согласен. Но это обнаружилось уже позднее. А я тем временем был ошеломлен новой перспективой. Я решил написать книгу о человеке в чистом виде, то есть о рабе, то есть о себе, - труд всей моей жизни, единственный в своем роде, первый в мире. Кал, скорлупа и другой мусор, все чем был усеян пол моей клетки, вдруг засверкало, подобно бриллиантовой россыпи. Какое богатство! Я сказал себе: мы не имеем ничего, но зато у нас есть рабство. Оно и есть наше сокровище. Что знают об этом другие? Те, что живут здесь? Они уже все написали, все прочитали, но о самом главном они не знают ничего. Вся литература о рабстве или фальшива, или бессмысленна. Она создана либо миссионерами, либо вольноотпущенниками, либо, в лучшем случае, рабами, мечтающими о свободе, то есть уже не вполне рабами. Что знают они о рабстве всеобъемлющем, о таком, которое обращено внутрь себя, лишено соблазна переступить свою собственную границу? О рабстве, которое питается самим собой. Что знают они о радостях и печалях раба, о рабских верованиях, таинствах и обычаях. О рабской философии, космогонии, математике... Ничего они не знают, зато я знаю все. И обо всем этом я решил написать.

ХХ. И написал?

АА. Нет.

ХХ. Почему?

АА. Потому что боялся. (Пауза.) Ты не спрашиваешь, чего я боялся? (Пауза.) Правильно. Я же беседую с земляком, с моим сиамским близнецом... Достаточно того, что я боялся, но ведь чтобы написать, я не должен был бояться. И вот тогда, чтобы не бояться, я бежал.

ХХ. Ну и что, пишешь?

АА. Пока нет.

ХХ. Почему?

АА. Потому что уже не боюсь.

ХХ. На тебя не угодишь.

АА. Форменная квадратура круга. Стремясь воспользоваться единственным своим шансом, я его утратил. Бежав, перестал быть рабом. Распылился, растворился в свободе. Утратил свою тему и, что еще хуже, утратил потребность в этой теме... Теоретически я все еще знал, чего хочу, но во мне не оставалось уже ни стремления, ни потребности. И тут, на мое счастье, я встретил тебя.

ХХ. А мне-то что до твоих дел.

АА. О, ты такой, каким я был раньше, пока не перестал таким быть. Ты как метеор, который упал с неба и замер, глубоко зарывшись в землю. Неизменный, невосприимчивый к окружению, пришелец из другого мира, минерал с чужой планеты. Ты, к счастью, продолжаешь оставаться рабом.

ХХ. А ну, кончай обзывать меня!

АА. Продолжаешь, продолжаешь, твои протесты напрасны. Для меня ты просто с неба свалился, как модель, как вдохновение. В тебе я возрождаюсь как раб. Ты мне возвращаешь мое прежнее состояние и пробуждаешь во мне гаснущее стремление к самоанализу. Благодаря тебе я, наконец, напишу свое великое произведение. Теперь ты знаешь, для чего я в тебе нуждаюсь.

ХХ. И вовсе не для этого.

АА. Разве стал бы я добровольно сидеть тут с тобой, в этом, как ты сам выразился, дерьме, если бы не двигал мной столь великий замысел, грандиозная миссия?

ХХ. А я говорю - не для этого.

АА. Ну, тогда для чего же я здесь с тобой сижу? Для чего, по-твоему? Ну, скажи мне, будь добр.

ХХ. Тебе просто поговорить хочется...

АА. Как, как?

ХХ. Обыкновенно, поговорить со мной.

АА. А о чем же это можем мы друг с другом разговаривать?

ХХ. Да хоть бы о мухах. О мухах, о мухоловках... Про то, как сейчас у нас... Как было... Поговорить, повспоминать - обыкновенное, человеческое дело. С кем тебе еще говорить, как не со мной? С ними? (Показывает на потолок.)

АА. Нет!

ХХ. То-то и оно, что нет. Чего они знают. А земляк земляка всегда поймет. Что ты мне морочишь голову всякими там рабами. Тебе поговорить хочется, просто, по-людски. Про лето, про зиму... Про то, что у нас едят, что пьют... Нормально поговорить, как свой со своим.

АА. Неправда! У меня великий замысел, я... мое произведение...

ХХ. Та-та-та, произведение. Да разве я не вижу, как ты вертишься, когда мне письмо из дому приходит? Идешь тогда в угол и читаешь книжку вверх ногами. Аж смотреть жалко. Ты-то писем ниоткуда не получаешь.

АА. Не получаю, потому что не нуждаюсь.

ХХ. Да, да. Не получаешь, потому что никто тебе не пишет. Ни ты никому, ни тебе никто. Вот и придумал, что напишешь какую-то книжку. Да ты и книжки-то никакой не напишешь, хоть и сильно грамотный. Может, оно и лучше, да и о чем тебе писать, горе ты мое?

АА. О тебе.

ХХ. Совсем и не обо мне, а о какой-то пакости. А кому и на что это нужно?

АА. Людям.

ХХ. У людей своей пакости хватает, им твоя не нужна.

АА. Правда людям всегда нужна.

ХХ. Да только не такая пакостная, как твоя.

АА. Боишься, что напишу плохо о тебе?

ХХ. Ничего ты не напишешь.

АА. Почему?

ХХ. Слишком долго валяешься на кровати.

АА. Я пока что собираюсь с мыслями, изучаю...

ХХ. Ну да, конечно, как же.

АА. Но скоро уже начну. Может, даже завтра?

ХХ. И ни завтра, и ни послезавтра. Знаю я тебя.

АА. Ну, тогда через год, через два... Это не имеет значения. Главное, чтобы произведение созрело. И тогда оно принесет плоды.

ХХ. Не поспеет.

АА. Время терпит. Я останусь с тобой столько, сколько будет необходимо.

ХХ. Вот ты и оставайся, зато я не останусь.

АА. Никуда ты отсюда не переедешь. Кто тогда будет платить за тебя.

ХХ. А я и не перееду, я ворочусь.

АА. Куда?

ХХ. Домой. Куда же еще? Мне есть куда воротиться. Я ворочусь, а ты останешься здесь. Без меня. Ведь ты не можешь воротиться. Ты уже никогда не воротишься. (Пауза.) Ну что, нечего тебе сказать?

Пауза.

АА. Когда?

ХХ. Когда охота будет. Еще посижу тут немного, подзаработаю, и - только меня и видели. Я-то всегда могу воротиться.

АА. Нет, ты тоже не вернешься.

ХХ. Я? Это еще почему, никому и в голову не придет... Я не политический.

АА. Пока что.

ХХ. Я-то не боюсь. Я чистый.

АА. Ты уверен?

ХХ. А чего мне бояться? Это ты бойся. У меня совесть чистая.

АА. Ты говоришь, что я не пишу писем. Да, действительно. Говоришь, что не напишу книгу. Может быть. Но я могу написать кое-что другое.

ХХ. Чего еще?

АА. Донос.

Пауза.

ХХ. Я против власти ничего такого не сделал.

АА. А кто водит дружбу с предателем, перебежчиком, врагом государства, то есть со мной? Случайно, не ты?

ХХ. Нет!

АА. Как же нет, ты живешь со мной в одной комнате.

ХХ. Сперва доказать надо.

АА. Доказательства будут, когда я напишу. Достаточно нескольких слов, даже анонимно... Сам хорошо знаешь, что достаточно. И тогда - прощай, домик в саду, прощайте, жена и детки...

ХХ. Да за что?

АА. И ты еще спрашиваешь? Вот, пожалуйста, сразу видно, насколько ты политически разложился. Что ж, ничего странного, мое влияние... С кем поведешься... Ты забыл уже, что достаточно дышать одним воздухом с такой язвой, как я, чтобы заразиться? А ты еще беседы со мной вел, водку пил... Кто тебя знает, о чем ты там со мной говорил, свидетелей нет. Разве для того тебе разрешили поехать за границу, чтобы ты водился с анархистом?

ХХ. Не можешь ты так со мной.

АА. Почему нет?

ХХ. Ведь у меня жена и дети.

АА. Тоже мне - новость! Я же первый о них и вспомнил. Да, у тебя жена и дети, и именно потому ты к ним не вернешься. К чему подвергать опасности семью. Ну как, остаешься со мной? (Пауза.) Останешься, останешься, я уже вижу, что останешься. Будешь к Рождеству подарки детям посылать, они это любят. А что касается жены... Ты уверен, что она так уж сильно в тебе нуждается?

ХХ. Нет...

АА. Вот видишь, как хорошо все складывается...

Слышен звук приближающейся сирены.

ХХ. Горит где-то.

АА. Надеюсь, не здесь.

ХХ. У нас?

АА. Нет, не у нас. У нас - означает далеко отсюда. Здесь - означает в этом доме.

Звук сирены нарастает.

ХХ. Тут ничего не горит.

АА. Но загорится еще. Ты когда-нибудь слышал о Нероне?

ХХ. Нет.

АА. Это был римский император, который со скуки поджег город.

ХХ (с внезапной заинтересованностью). Поджег?

АА. Он, конечно, мог себе это позволить, поскольку был единственным свободным человеком своего времени. Так что можешь себе представить, как ему было скучно. Вся сумма свободы в одном человеке, чудовищно! Ничего странного, что он этого не вынес, бедняжка... (ХХ обходит все помещение, обстукивает стол и стулья, разбрасывает ногой журналы по полу.) А теперь перенесемся в нашу эпоху. Здесь, в республике, каждый понемногу свободен, меньше, правда, чем император, но зато больше, чем его подданные. Так что каждый скучает пропорционально отпущенной ему свободе. Но, что еще хуже, каждому скучно из-за скуки всех остальных скучающих... Что ты ищешь?

ХХ. Ничего, ничего.

АА. Таким образом, сумма скуки осталась та же самая. Зато шансы поджога со скуки возросли пропорционально числу лиц, пользующихся свободой. И если некогда эти шансы можно было, по скромным подсчетам, представить как один к миллиону, то в наше время они составляют миллион к одному. Иными словами, в пожаре можно нисколько не сомневаться. Что ты делаешь?

ХХ (который тем временем достает из-под кровати свой чемодан и заворачивает подушку и одеяло). Собираюсь.

ХХ. Сам же говоришь, будет пожар, разве нет?

АА. Но не здесь. Пожар начнется наверху, у свободных людей. А здесь, внизу, живут люди императора.

ХХ. Все равно.

АА. Совсем не все равно. Это не наш пожар. Это их пожар.

ХХ. Тоже годится.

АА. Но это не пожар императора. Это пожар республики.

ХХ. Ну и пусть.

АА. У нас нет прав на этот пожар. Нам не следует вмешиваться не в свое дело. Можем, самое большее, постоять под лестницей и понаблюдать снизу, как и подобает рабам. Вид снизу тоже имеет свои преимущества. Например, женщины, бегущие от пожара... Ты получишь великолепную возможность... А кроме того? Что нам до их пожара? И дом это не наш, и свобода не наша. Не суетись, оставь свое барахло. (АА наливает коньяк, с кружкой в руке переходит на левую сторону сцены, встает лицом к залу, боком к ХХ. Тот оставляет чемодан, узел и пса Плуто возле двери и оборачивается к АА.) Я пью за тех, кто не имеет права поджечь себя сам и потому они вынуждены ожидать, пока не воспользуется своей привилегией император. И вот они ждут, в тишине и во мраке, в ходе и оцепенении, пока не озарит их и не согреет эта прометеевская феерия, этот последний, великодушный дар императора. Да, господа. Пока не озарит и не согреет. Ибо ничто так не озаряет и не согревает нас, верноподданных, как хороший, мастерски разожженный пожар. За наших братьев! (Поднимает кружку. Тем временем звук сирены достигает своей кульминации. ХХ гасит свечу. Какое-то время царит полная темнота. Внезапно лампочка загорается ярким, резким светом. Сверху доносится громкий радостный возглас "Ааааа", как это обычно бывает, когда группа людей, собравшихся в одном помещении, приветствует появление света после полной темноты. Теперь АА и ХХ стоят друг против друга лицом к лицу, АА с поднятой кружкой, а ХХ с занесенным для удара топором. Неподвижная сцена, длящаяся в течение нескольких секунд. АА приближается к ХХ и подает ему кружку. ХХ опускает топор и принимает кружку.) Ну, поехали.

ХХ. Никакого пожара нет.

АА. Это не обязательно были пожарные. Могла быть и полиция.

ХХ. Ты же говорил - пожар.

АА. Гипотеза. Могла быть и забастовка.

ХХ. Электричества?

АА. Водопроводчиков и электриков. Потому и воды не было. (Пауза.) Ты хотел меня убить? (ХХ утвердительно кивает.) Понятно. Решил, что будет пожар. Огонь уничтожит следы, труп сгорит, никаких улик. Я исчез в результате пожара. Ну и ну, не предполагал в тебе подобной сообразительности. (Наливает коньяк в другую кружку, стоящую на столе.) Но скажи, ты что, действительно поверил, что будет пожар? Поверил в то, что я говорил о пожаре... буквально?

ХХ. Нет.

АА. Тогда как же?.. (ХХ достает из кармана спички, подбрасывает коробок на ладони, снова прячет спички в карман.) Смотрите, смотрите-ка, час от часу не легче. Значит, не только убийство, но еще и поджог. (Поднимает кружку.) За мое здоровье. (Оба пьют.) Так ты поверил, что я... Ты и сейчас полагаешь, что я мог бы написать донос?

ХХ. А почему нет? (Садится на левый стул.)

АА. Может, ты и прав. Черт его знает, на что бывает способен человек, ручаться нельзя. Но только я не написал бы. И вовсе не потому, что не смог бы, а потому лишь, что это излишне. Ты и так не вернешься. Тебе еще нужен топор? (ХХ молчит.) Ни за что не вернешься; если бы ты даже убил меня из страха перед доносом, все равно не вернулся бы. Зачем же мне тогда писать донос? Успокойся. Я не стану писать.

ХХ. Нет?

АА. Нет. Дай мне это. (Встает и берет из руки ХХ топор, относит его в угол.) И благодари Бога, что тебя постигла неудача. Что бы ты без меня тут делал, один... Разве не лучше, что остаемся вместе?

ХХ. Я тут не останусь.

АА. Останешься, останешься, хотя и не осознал еще этого.

ХХ. Я хочу воротиться.

АА. Конечно же, хочешь. Я верю тебе. Для того ты здесь и находишься, чтобы вернуться. Возвращение - единственный смысл твоей жизни. Иначе ты не вынес бы здесь ни минуты. Сошел бы с ума или покончил с собой.

ХХ. А кто мне запретит?

АА (обернувшись направо, туда, где ХХ оставил свои пожитки и пса Плуто). Плуто, к ноге!.. Ах! Ну что за упрямое создание. (Идет направо и берет куклу в руки.)

ХХ (встает со стула). Не трогай его.

АА. Не съем же я его. Вот видишь, бездельник. Дядя тебя ревнует. Никогда не даст поиграть с тобой... Но это же ненормально, такая привязанность к дурацкой собаке. К тому же еще и набитой.

ХХ. Положи!

АА. Почему? Мне что, даже погладить его нельзя? Что это ты так ревниво к нему относишься? Это подозрительно.

ХХ. Ничего я не ревную. (Садится.)

АА. А как ты заботишься о нем... Песик аж лопается от кормежки, смотри какой толстый стал. Чем ты его кормишь?

ХХ. Ничем. Он набитый.

АА. Вот именно. Но чем? Что у него внутри?

ХХ. Ничего нет.

АА. А может, это тайна?

ХХ (встает). Ты положишь его или нет?

АА. Вот сейчас мы и узнаем. (Берет со стола ножницы и, прежде чем ХХ успевает ему помешать, распарывает кукле живот и вытаскивает из нее свернутые банкноты.) А-а, теперь понятно.

ХХ. Это мое, отдай! (Вырывает у него деньги.)

АА. Теперь все понятно. Значит, поэтому у тебя никогда не было денег.

ХХ. Отдай, вор!

АА. Выбирай слова. Если бы мне захотелось тебя обокрасть, я сделал бы это уже давно. Думаешь, я не знал, где ты прячешь деньги?

ХХ. Подглядывал, значит?

АА. Вначале только догадывался. Такие, как ты, не держат деньги в банке. А потом, однажды вечером, признаюсь...

ХХ. Видел?

АА. Действительно видел, как ты нафаршировывал своего песика наличными. Но это произошло нечаянно, уверяю тебя. У нас, интеллектуалов, чуткий сон.

ХХ. Ворюга. (Садится к столу на правый стул и начинает пересчитывать деньги.)

АА. Сейчас ты убедишься, что я не взял у тебя ни гроша. Хотя мог и хотя имел на это право.

ХХ. Какое еще право! Это мое!

АА. Но ты же должен мне много денег.

ХХ. Я не для себя...

АА. Знаю, знаю, для жены и детей. Но мне нет дела, ради кого ты жмешься. Для меня важнее всего, что ты жмот. Это и есть моя гарантия того, что ты никогда меня не оставишь. Ты же не оставишь своих денег, да?

ХХ. А ты подумал, что их тебе оставлю? Как же, жди!

АА. Ни секунды я так не думал. Я ведь даже не напоминаю тебе о возврате долга. Итак, ты забрал бы их домой?

ХХ. Мое это, не отдам!

АА. Вот именно, "мое". Мне нравится, как ты произносишь это слово. Произносишь с такой убежденностью, с такой страстью... Но подумай сам. Там тебе пришлось бы, наконец, истратить эти твои тяжелым трудом заработанные деньги. Там ты уже не сможешь ни зарабатывать, ни копить...

ХХ. Ясное дело. Для того я их тут и коплю.

АА. В том-то и дело, что тут. Тут, а не там. Тут у тебя денег становится с каждым днем все больше. Каждый день ты ложишься спать с мыслью, что завтра у тебя их будет больше, послезавтра еще больше, через год еще и еще больше. В твоей жизни есть цель, и чем она отдаленнее, тем заманчивее. Ты уже накопил на небольшой домик в небольшом саду? Тогда почему бы тебе не накопить на дом побольше в еще большем саду... Ведь это так просто, достаточно лишь отложить возвращение еще на месяц, еще на два... А потом на еще более красивый дом, на еще больший сад Так ты и будешь медлить с возвращением, поскольку, чем больше ты имеешь, тем больше захочешь иметь еще. Пройдут годы, а ты все будешь медлить, работать и копить. На будущее. Ну, что же ты остановился... Так приятно смотреть, как ты пересчитываешь деньги...

ХХ. Зачем ты мне это говоришь?

АА. Чтобы ты понял, что не я удерживаю тебя здесь. Что мне не нужно писать никакого доноса, чтобы ты остался. Ты останешься сам, по собственному желанию. Не то вдруг взбредет тебе в голову какая-нибудь новая идея с топором.

ХХ. Не ворочусь?

АА. Никогда. Хоть и будет тебе постоянно казаться, что уже скоро, что уже вот-вот...

ХХ. Никогда?

АА. Почему тебя это так огорчает? Перед тобой прекрасная жизнь, полная надежды, тоски и иллюзий. Не всякому такое дано.

ХХ. Но почему никогда?

АА. Я тебе уже объяснял. Никогда, так как ты - раб. Там ты - раб государства, а здесь - собственной алчности. Так или иначе - ты всегда раб, и нет тебе избавления. Свобода - это способность распоряжаться самим собой, а тобой всегда распоряжается кто-то или что-то. Если не люди, то вещи.

ХХ. Какие вещи...

АА. Вещи, которых ты жаждешь, которые хочешь иметь. Которые можно купить за деньги. Быть рабом вещей - это неволя еще более абсолютная, чем тюрьма. Такая неволя поистине идеальна, ибо не требует никакого насилия извне, никакого принуждения. Тут уже только сама рабская душа создает для себя неволю, потому что стремится к неволе. У тебя душа раба и только этим ты мне интересен. Только ради моего труда о сущности рабства, который намереваюсь написать...

ХХ. Да я на твой труд...

АА. Мне безразлично, как ты относишься к моим исследованиям. Главное, ты не можешь перестать быть рабом, подобно тому как насекомое не может перестать быть насекомым.

ХХ. Не могу?

АА. Не можешь. Так же, как не можешь изменить свою натуру, не можешь, так как тебе пришлось бы стать кем-то другим, а это невозможно. Не можешь, как не можешь перестать быть скрягой, как не можешь отречься от мечты о возвращении, как не можешь возвратиться...

ХХ. Я ворочусь.

АА. Не вернешься.

ХХ. Ворочусь!

АА. А как же это? (Указывает на стопку банкнот.)

ХХ. Ворочусь, ворочусь, ворочусь! (Рвет банкноты.)

АА. Ты что делаешь! Это же деньги!

ХХ. Я раб... я насекомое...

АА пытается ему помешать, но ХХ отталкивает его. Рвет банкноты на мелкие клочки и разбрасывает их по полу.

АА. Твои деньги!

ХХ. Мои... мои... мои...

Продолжает рвать. АА пытается остановить его, но ХХ отталкивает АА настолько сильно, что тот, покачнувшись, спотыкается и падает на пол. ХХ доводит свое дело до конца.

АА. Тронулся. (Ползая на четвереньках, собирает с пола обрывки денег.) Может, удастся склеить...

ХХ. Удастся?

АА. Нет. (Бросает обрывки на пол, поднимается.)

ХХ. Что же мне теперь делать?

АА. А я откуда знаю... Делай, что хочешь. Теперь ты свободный человек.

ХХ. Что я натворил, что я натворил?

АА. О чем ты горюешь? Ты освободился от своего рабского состояния, взбунтовался против тирании денег. Доказал, что можешь себе позволить роскошь свободы. Так радуйся теперь.

ХХ. Но я же теперь не могу воротиться!

АА. Раньше ты тоже не мог. Какая же разница?

ХХ. Все из-за тебя.

АА. Разве я велел тебе уничтожать деньги? Я всего лишь теоретически рассуждал, а тебе сразу захотелось стать Спартаком.

ХХ. Ничего я не хотел, я хотел только воротиться, только воротиться.

АА. Теперь поздно.

Достает из своего чемодана несколько листов бумаги, покрытых рукописным текстом. Садится за стол, на левый стул. Методично рвет листы

ХХ. Что это?

АА. Планы, этюды, заметки. Я ведь собирался писать мое великое произведение.

ХХ. Зачем тогда рвешь?

АА. Теперь уже не напишу. Выяснилось, что идеальный раб не существует. Если даже для такого каторжника, как ты, наступает свой миг свободы... Ты для меня был образцом, вдохновением, аксиомой и отправным пунктом. Все это ты разрушил в одно мгновение. Отнял у меня плод моих исследований и размышлений. В зародыше уничтожил великое произведение, вандал.

ХХ. И-и-и, чего там...

АА. Конечно, тебе-то наплевать. Тебе абсолютно наплевать, что из-за одного твоего непродуманного жеста человечество понесло невосполнимую утрату. Мой труд мог бы стать ценным вкладом в универсальную культуру, это ты можешь осознать? Причем, одним из самых оригинальных.

ХХ (встает и снимает пиджак. Вешает его на спинку стула. Влезает на стул, со стула - на стол.) Подвинься.

АА. А каким ты был великолепным рабом... И все испортил. Только о себе думаешь. (ХХ снимает галстук и вяжет из него петлю. Привязывает конец галстука к патрону лампочки.) Собираешься вешаться?

ХХ. А что, нельзя мне?

АА. Можно, можно. Самоубийство - священное право свободного человека, последнее свидетельство его свободы.

ХХ. Тогда подвинься.

АА (передвигает бумаги на край стола). Это даже логический результат твоего предшествующего поступка. Раз уж ты начал обретать свободу, тебе ни в чем нельзя теперь отказать. Но, честно говоря, чувство меры тоже не помешало бы.

ХХ (тянет за галстук, проверяя его прочность). Вроде крепко.

АА. Утрировать - это дурной вкус, хотя, правда, дурной вкус типичен для всех выдвиженцев... Может, перестанешь, наконец, возиться с этим своим вешаньем?

ХХ (надевает петлю на шею). Отодвинься.

АА. Зачем?

ХХ. Я сейчас оттолкну стол.

АА. Настаиваешь все же на своем. Вот ненасытный выскочка.

ХХ. Я сказал - отодвинься.

АА. Какая толстокожесть.

ХХ. Ты отодвинешься или нет?

АА. Тебе непременно хочется быть вульгарным?

ХХ. Ладно, как хочешь. Я и так могу оттолкнуть.

АА. Постой. А твое последнее слово?

ХХ. От...

АА. Тссс, не доканчивай. Останься в моей памяти человеком возвышенным, хоть и из простых. Что ты хотел сказать, я знаю, но это было предназначено мне. А что для семьи?

ХХ. Для семьи?

АА. Ты уже забыл, что у тебя есть семья? Неужели она не заслуживает нескольких слов от тебя?

Пауза.

ХХ. Они меня не услышат.

АА. Тогда напиши им.

ХХ. Сейчас?

АА. Именно сейчас. Ты же вешаешься, так что вряд ли представится другой случай.

ХХ. Так я уже завязал...

АА. Ну, тогда продиктуй, я напишу за тебя. (Переворачивает последний целый лист бумаги чистой стороной вверх, достает из кармана авторучку.) Итак, с чего мы начнем?

ХХ. Дорогая жена и вы, любимые дети...

ХХ. В первых строках моего письма сообщаю вам, что я здоров...

АА. Здоров... Хм, ну что ж. (Пишет.) Что дальше?

ХХ. Чего и вам желаю...

АА. Может, все-таки не стоит?

ХХ. Почему?

АА. Не слишком уместно... (Проводит пальцем по горлу и высовывает язык.)

ХХ. И то правда. Тогда лучше не надо.

АА (перечитывает). "Что я здоров". Точка. Что дальше?

ХХ. ...И дела мои идут хорошо.

АА (пишет). На небеси...

ХХ (машинально продолжает). Как и на земле... (Спохватывается.) Почему на небеси?

АА. Ты же отправляешься на небо.

ХХ. Не мешай. Зачеркни.

АА. Зачеркнул. Что дальше?

ХХ. Не знаю.

АА. Хочешь, я напишу за тебя?

ХХ. Пиши.

АА (пишет). Я все-гда пом-ню о те-бе и де-тях...

ХХ. Хорошо.

АА. И потому хочу повеситься.

ХХ. Как?

АА. Повеситься.

ХХ. Я же не потому.

АА. Ну, хорошо. (Пишет.) ...Повеситься, потому что совсем о вас не думаю.

ХХ. Нет!

АА. Что, опять не так?

ХХ. Не так! Образованный, а письма написать не может.

АА. Ну, тогда как бы ты сам это сформулировал?

ХХ. Как-нибудь так... покороче.

АА. Я вешаюсь. Ваш любящий муж и отец. Подпиши. (Подает бумагу и ручку ХХ. Тот пробегает взглядом текст, затем сминает бумагу и бросает на пол. Высвобождает голову из петли и слезает со стола.) Значит, уже не будем писать? (ХХ отворачивается и идет направо.) Ручку! (ХХ отдает ручку и ложится на свою кровать, лицом к стене.) Ну, как хочешь. (Влезает на стул, затем на стол, отвязывает галстук и бросает его на правый стул.) Ты прав, не все еще потеряно. Я не о себе говорю, но ты... Можешь все начать сначала. (Сверху доносится хлопанье дверей, шаги выходящих на лестницу гостей, смех и возгласы.) Увидишь, как обрадуется жена. А дети? Они там тебя ждут, все глаза проглядели... И жена тебя ждет, тоскует... Вот будет радость. Все выйдут тебя встречать, весь городок. Может, даже с оркестром... (Последний взрыв хохота на лестнице. Тишина.) Ну, что скажешь? (ХХ не отвечает.) А подарки? Не забудь о подарках. Господи, какие это будут прекрасные вещи! Каждому привезешь по подарку. И то, и се... ты, впрочем, сам лучше знаешь, что кому купить. Купишь все, что тебе только захочется. Целые чемоданы разнообразнейших вещей. А как все станут завидовать тебе, да? (ХХ не отвечает.) Станут, станут. (Идет направо вглубь комнаты, где ХХ оставил свои вещи, берет одеяло и укрывает им ХХ. Переходит налево и ложится на кровать, на спину, заложив руки за голову.) А там и дом построишь. Красивый дом. Каменный, высокий... Не какую-нибудь лачугу. И мухи тоже будут летать... (Пауза.) Пошлешь детей в школу. Пусть учатся, пусть вырастут людьми. И будет это прекрасная, настоящая школа, и все будет прекрасное и настоящее... Работа даст хлеб, а закон - свободу, потому что свобода станет законом, а закон - свободой. Разве не этого мы хотим, разве не к этому все мы стремимся? А если у всех нас общая цель, если мы все хотим одного, тогда что же мешает нам создать такое доброе и разумное общество. Ты вернешься и никогда не будешь рабом. Ни ты, ни твои дети.

Раздается мощный храп ХХ. АА отворачивается лицом к стене. Немного погодя к храпу начинает примешиваться другой звук - рыдание, сначала тихое, а потом все более громкое, раздирающее

1 Персонаж мультфильмов У. Диснея.

2 Немецкая рождественская песня - "Тихая ночь, святая ночь".