Мы оформили официальный брак в Катовице 16 ноября 1959 года. Одновременно я подал заявление на выписку из Кракова. Варшава тогда была «закрытым городом», и любой желающий переехать туда на постоянное жительство должен был представить властям веские причины. Я таковые представил, и мы прописались в Варшаве.
Пока я путешествовал за границей, в стране многое изменилось. Владислав Гомулка — Первый секретарь ПОРП, то есть фактически наместник Советского Союза в Польше — показал свое истинное лицо. Началось все раньше, когда в Варшаве закрыли молодежный еженедельник «По про́сту» и жестоко расправились с группой студентов, которые пытались этому помешать. Расправа стала сигналом для тотального свертывания «оттепели». Возвращались прежние времена.
Это отразилось и на моей профессиональной деятельности. Хотя ставить мои пьесы хотели многие театры, разрешение получали только некоторые. Вдобавок ввели так называемую «регламентацию» — словечко это очень полюбилось цензуре. Заключалась «регламентация» в том, что пьесу через несколько дней после премьеры снимали с репертуара — якобы из-за недостатка зрителей. Бывало и так, что спектакль вроде бы играли, но ограничивали продажу билетов, хотя у кассы бурлили толпы. Словом, прибегали к любым уловкам, лишь бы затруднить зрителю доступ к моим пьесам.
Однако слишком свежи еще были воспоминания о загранице, чтобы я мог поглубже взглянуть на окружающую меня действительность. Женитьба, переезд в другой город и, прежде всего, ясные, как мне тогда казалось, вицы на будущее — все это заслоняло от меня реальные факты. Какое-то время я жил на два дома — главным образом, в Варшаве и время от времени в Кракове, — что вносило некоторое разнообразие. Но в конце концов необходимость прописки и варшавские дела вынудили меня окончательно распрощаться с Краковом. Прежде я приезжал сюда, просто чтобы побыть, встретиться с друзьями, посмотреть премьеру в «Пивнице под Баранами». Тоска по Кракову нахлынула на меня внезапно, когда я уже окончательно осел в Варшаве. А может, именно поэтому?..
В Кракове мне оставалось сделать только одно — порвать с Польской объединенной рабочей партией. Помог случай: на улице я встретил Владислава Махеека, нашего секретаря парторганизации, и он предложил мне написать «что-нибудь» об Америке (откуда я недавно вернулся) в «Жиче литерацке». Я обещал и заодно попросил принять меня по неотложному делу. Он сказал, чтобы я пришел в резиденцию ПОРП на углу Рыночной площади и Висленской улицы, и назначил дату. Из этого самого здания ПОРП, которая называлась тогда ПРП, стреляли по мне и моим товарищам 3 мая 1946 года, когда мы митинговали против партии и правительства.
Не помню, когда я последний раз присутствовал на собрании первичной организации ПОРП. Уверен — уже после смерти Сталина, но с того времени многое изменилось. Загадочная смерть Беруга, постепенная реабилитация репрессированных и, прежде всего, побег Святло на Запад — все это ослабило партию. Но только мятеж в Познани, возвращение к власти Гомулки, восстание в Венгрии и новое разочарование в Гомулке привели к тому, что в партии остались одни карьеристы, не считая единиц. Карьеристов, правда, хватало, но, увы, — погас святой огонь социализма.
В первичную партийную организацию при Союзе писателей могли, конечно, вступать только интеллигенты, да и то лишь имеющие отношение к литературе. Наличие Первого секретаря и нескольких ему подобных ничего не меняло. Я уже не мог смириться с тем, чтобы интеллигент в здравом рассудке оставался членом партии советского типа. Считал абсурдным сам принцип коммунизма. Практически он давал возможность тупому человеку считаться не только писателем, но кем угодно. Как только я это понял, тут же решил больше не участвовать в этом безумии.
В польской централизованной системе Краков был всего лишь одной из многих провинций. Варшавская организация ПОРП при Союзе польских писателей, разумеется, считалась намного важнее краковской, — о чем говорило и солидное здание на Краковском Предместье, где размещался ее аппарат, и их шикарная столовая. Писателей-партийцев в Варшаве было значительно больше, чем во всей остальной Польше. Во время кризиса партии в 1956–1959 годах в Варшаве происходила борьба между оппозицией и реакцией. Оппозиция, разумеется, проиграла, что привело к массовому выходу писателей из партии. Ситуация повторилась через несколько лет, но я уже тогда жил в Италии и о том, что происходило в Польше, знал только из итальянских газет.
В назначенный день я захватил с собой членский билет ПОРП и отправился на встречу. Память, случается, подводит, но иногда воспроизводит события с мельчайшими подробностями. Точной даты не помню, но знаю, что был октябрь и день стоял солнечный. После проверки документов на проходной я поднялся на второй этаж и вошел в просторную комнату с высоким потолком. Махеек сидел за столом, я сел напротив. За окном было еще светло, так что могло быть часа четыре дня. Я подтвердил обещание написать «что-нибудь», а потом достал партбилет, положил его на стол и сказал:
— Вот вам мой билет.
Он не удивился. Кажется, был с похмелья. Взял билет и тупо на него посмотрел.
— Ну, я хотел бы выйти из партии, — пояснил я.
— А может, еще передумаете? — спросил Махеек без особой уверенности.
— Э-э-э, нет.
Махеек одной рукой выдвинул ящик, другой — положил в него мой билет и закрыл ящик. Я не верил собственным глазам. Это было все.
— Пишите этот ваш репортаж.
Я вышел пьяный от счастья.
Как следовало понимать Владислава Махеека? Проявил минутную слабость? А может, я для него был всего лишь интеллигентом, неплохо пишущим, но никакой ценности для партии не представляющим? Это меня не удивило бы — между нами лежало море непонимания. Так или иначе, загадка осталась загадкой.
Итак, ПОРП исчезла из моей жизни. Но мне напомнили о ней самым неожиданным образом… Соединенные Штаты Америки. Когда после всех перипетий — уже после получения во Франции политического убежища, после обмена, далеко не сразу, эмигрантского паспорта на нормальный, французский, — я решил поехать в Америку, то с удивлением узнал, что мне требуется специальное разрешение на въезд. Не помогло даже ходатайство американского посольства во Франции. Клеймо принадлежности к тоталитарной партии осталось на мне навсегда, несмотря на то, что я из партии вышел. Даже сифилис и туберкулез простительны — от них можно излечиться, но принадлежность к тоталитарной партии — нет. И вопреки тому, чего следовало бы от меня ожидать, — мне это очень понравилось.