На Сампсоньевском, 16, на звонок — условный: долгий, два коротких, открыл, впустил в прихожую седоволосый, в очках, плотный. Выслушал пароль, принял, приветно кивнув, конверт и тотчас опять открыл дверь на площадку. Наташа не успела рассмотреть ни его, ни темной прихожей. Как будто и не была.

И сразу — гора с плеч. Незачем было так волноваться. Совсем, совсем просто, оказывается.

И на улицах сегодня — ни демонстраций, ни городовых, ни патрулей. Кончилось? Не вышли? Может быть, поэтому-то они и призывают: "Все под знамена!" И Марина поэтому такая озабоченная сегодня, и у того рабочего, в шапке с наушниками, такое потемнелое… трагическое было лицо… Но тогда в Александринке сегодня — наверно!

Перед глазами встал — так ясно — парадный, нарядными людьми переполненный зал (на премьеры дамы заказывают себе обязательно новые, самые, самые модные туалеты), залитый светом, кресла и ложи красного бархата… Музыка… Заглушит, отгонит то, что третий день стонет в памяти, неотвязно, надрывно: "Хле-ба!"

Она прибавила шагу. По-прежнему попадались лишь одиночные, торопливо, как и она сама, идущие прохожие.

Она подходила уже к Дворянской, когда дорогу ей пересекла густая, как тогда на Сампсоньевском, дружно вперед бегущая толпа. Наташа переждала, пока опять опустеет перекресток. Далеко где-то простучали выстрелы, дошел крик, долгий и непонятный. Потом все смолкло. Наташа пошла потихоньку дальше, свернула за угол — и шатнулась назад. Почти у угла, на панели, под самым подъездом аптеки, с навеса которой кренился наполовину обломанный деревянный, огромный, двуглавый черный царский орел, лежал навзничь человек в сером полицейском пальто, с узкими серебряными погонами, с оборвышем портупеи через плечо. Рядом валялись обломки ножен, барашковая офицерская шапка. Из-под головы человека темными тягучими струйками растекалась кровь.

На секунду в голове помутилось. Врач. Вот. Началось.

Бегом обойдя раненого, она поднялась на подъезд аптеки. К стеклянным дверям жались с той стороны бледные, перепуганные лица. На знак Наташи настойчивый, неожиданно повелительный — открыли.

— Раненый. Дайте скорее бинтов. Йоду.

Провизор в белом халате отступил от порога, поправляя на сизом, с прожилками носу золотые очки.

— Вы что, медсестра? Оставьте лучше, если смею советовать… С рабочими этими как бы вам и самой не нажить неприятностей. Да и вообще… Видели, что они сделали с нашей вывеской… Царский орел, изволите видеть.

Наташа пробормотала:

— Там не рабочий… Офицер.

Аптечные засуетились.

— Офицер? Тогда, конечно, дело другое… Двухвершковый, стерилизованный дайте, Клавдия Васильевна. И ножницы хирургические…

На панель, холодную, коленями. Клавдия Васильевна, пугливо вздрагивая плечами в вязаной теплой кофточке, стараясь не смотреть, поддерживала окровавленную голову. Раненый без сознания. Не очнулся даже, когда Наташа, неистово пачкая пальцы, полила йод на рану.

— Бинта не хватит, принесите еще… Нет, обойдусь. Да, пульс…

Клавдия Васильевна посмотрела вдоль улицы, мимо Наташи, и прошептала радостно:

— Слава богу… Идут!

Наташа обернулась. Уже неподалеку шли к ним серединою мостовой городовые. Они вели курчавого парня, без шапки, с разбитым лицом. Увидев лежащего и Наташу, несколько городовых и околоточный в серой шинели отделились и побежали к подъезду.

— Господин помощник…

Голова, на руке у Наташи, дрогнула, чуть приподнялись веки. Сквозь сетку частых рыжих ресниц глянул тусклый, белесый глаз. Наташа чуть не уронила голову — затылком опять о панель.

Подошли остальные, приостановились на минуту. Парень, зло щурясь, стряхивая кровь с рассеченной брови, оглянул Наташу и крикнул:

— Мое почтенье! Давно не видались! Ты, выходит, — вон из каких, "иже херувимы". Господу богу и полиции!

Тяжелый удар кулаком в лицо отбросил парню голову назад. Он чуть не упал. Наташа крикнула с колен, не помня себя:

— Не смейте бить! Не смейте!

Парень рванулся и вытер с лица кровь.

— Нет, уж ты помолчи! Для своих побереги жалкование, невеста неневестная… Мы с ними в дележку не ходим, с царской псарней.

Его повели дальше. Наташа, пошатываясь, встала с колен.

Городовые уже подымали тело. Околоточный галантно приложил два пальца к шапке.

— Разрешите фамилию, адрес. За оказание помощи господин градоначальник…

Благодарность полиции. Медаль или деньги! Наташа расхохоталась истерически. Повернулась, не отвечая, пошла почти бегом.

Как в полусне, сквозь дымку — дома, люди. Зачем-то фонарь на дороге. Огромный, без стекол. И хруст под ногами колкий. Толпа. Опять толпа на дороге. Поют.

Остановилась. Троицкая площадь? Зачем? Ей же совсем не туда.

Пение оборвалось. Толпа замолчала, стало тихо, только далеко впереди, в первых рядах, должно быть, одинокий голос кричал какие-то, ясные очень, но совсем непонятные слова. Перебивая его, гнусаво и заунывно пропел рожок. Люди стояли. Рожок затрубил опять — на этот раз громко и нагло. Задние, ближние к Наташе, стали пятиться, повернули… Опять прижалась к стене, как тогда, на Сампсоньевском… Сейчас побегут.

Треск — нежданный, сухой, перекатом — прокатился, аукнулся где-то там, в куполах собора, перебив взвыв рожка. И тотчас — второй, торопливый, вдогон, словно испуганный. Люди рванулись — вроссыпь, в стороны, замельтешило в глазах… черное, черное… кто-то упал… И крик нечеловечий, надрывный — проклятьем и смертью. Здесь, совсем близко, у ног… Наташа зажала руками глаза. Топот ног, мчащихся в беге, бешеный, быстрый… И опять — залп.

Топот смолк. Сами собой, бессильно, упали руки. Наташа увидела. На оголившейся мостовой, на распаханном снегу — навзничь, недвижные… три… четыре… семь… одиннадцать… Шапки… ботик… блестящий, кем-то брошенный, стальной кошелек. И вдали, засекая улицу от панели и до панели, — выровненная, замершая шеренга, в рыжих солдатских шинелях, винтовки со штыками наперевес.