Глава 1

Геля старательно зажмуривала глаза, но уснуть все равно не получалось. От запаха луговых трав щекотало в носу, она едва сдерживалась, чтобы не чихнуть, да еще и мысли в голову лезли всякие щекотные — а что же Люсинда замолчала, вдруг сама уснула?

Подавив смешок, девочка приоткрыла глаза, ожидая увидеть прикорнувшую в кресле Люсинду, но тут же села в кровати, испуганно озираясь.

Никакой Люсинды не было. И кресла не было. И вообще — комната, в которой она находилась, была абсолютно незнакомой.

Палевые обои с гирляндами бледных роз. Желтовато-зеленые занавески, отороченные помпончиками. Под окном — письменный стол. На нем глобус, лампа с зеленым абажуром, стопка книг. Слева от окна — зеркало в темной ореховой раме и небольшой комодик.

Скрипнула дверь, стала медленно отворяться, и Геля молниеносно прикинулась дохлой лисицей — разметалась на постели, уткнувшись носом в подушки.

Сердце глухо ухало в груди — сейчас, сейчас, сейчас. Сейчас кто-нибудь войдет, что-нибудь скажет, и — что тогда? Что дальше-то делать?

Но в комнате по-прежнему было тихо. Осторожно разомкнув ресницы, девочка постаралась разглядеть, кто же там вошел. Никого, и дверь едва приоткрыта.

Сквозняк, с облегчением подумала Геля.

Но это был не сквозняк.

Миниатюрная черная кошечка, победно задрав хвост, прошествовала мимо, вспрыгнула на стол и, усевшись кувшинчиком, посмотрела на Гелю.

Глаза у кошки были огромные, ярко-зеленые, красивой миндалевидной формы. Как у…

— Лю-люсинда?! Это вы?! — заикаясь от изумления, спросила девочка и растерянно добавила: — Кис. Кис-кис…

Кошка потянулась, выгнув спину, снова плюхнулась на стол и начала грызть ногти на ногах. То есть когти, конечно, на задних лапах, только все равно Люсинда ни за что не стала бы так себя вести.

Геля перевела дух — самая обычная зверушка. Все-таки превращаться в кошек это было бы немножко слишком. Даже для Феи.

— Кис-кис-кис, — позвала уже смелее.

Взглянув на нее с безгранично равнодушным удивлением, кошечка медленно и грациозно вытянула переднюю лапу, извернулась как гимнастка Кабаева и принялась самозабвенно вылизывать себе спину.

— Ну и ладно. Мне тоже на тебя плевать. Не очень-то я люблю кошек. — Геля показала надменному зверьку язык и сползла с кровати.

В дальнем углу комнаты стоял довольно большой шкаф с резными дверцами — видимо, для одежды. Еще один, книжный, у самой двери. На верхней полке расставлены игрушки — чудесный большой медведь лилового бархата, заяц с барабаном, роскошная кукла в шелковой шляпе. А среди книг — па-бам! — знакомая шкатулка. Открывать пока не стала, просто потрогала гладкий лаковый бок.

Можно еще полистать книжки, сунуть нос в одежный шкаф, но рано или поздно придется это сделать, не так ли? — Геля вздохнула и решительно направилась к зеркалу.

Из ореховой рамы на нее смотрела очень красивая девочка в длинной, до пяток, белой рубашке. Да что там «очень» — офигенно красивая. Динка Лебедева умерла бы от зависти в страшных муках.

Синие глаза. Брови как крылья ласточки. Тонкий, с едва заметной горбинкой нос. Губы нежные, бледно-розовые. Геля улыбнулась — девочка в зеркале ответила улыбкой. Передние зубы чуть широковаты, но и это ее не портило, а делало еще милее.

По плечам змеились длинные черные косы — как у какой-нибудь грузинской княжны. Голову красотке определенно следовало помыть, да и, вообще, выглядела она измученной — тени под глазами, запавшие щеки — но лучше быть измученной красоткой, чем крепкой и здоровой дурнушкой, ведь правда?

Геля протянула руку к зеркалу. Робко улыбнувшись, красавица повторила ее жест. Их пальцы встретились на холодной зеркальной глади.

Насмерть прилипнув к волшебному стеклу с чудным отражением, даже не обернулась на скрип двери. «Кошка ушла, — подумала мимоходом, — наверное, соскучилась и…»

И тут за ее спиной раздался жуткий грохот, и женский голос истошно завопил:

— Встала! Встала!!! Василь Савельич! Ой, мамоньки мои!!! Встала!!! Василь Савельич!!!

Застигнутая врасплох, Геля шарахнулась к окну, опрокинула стул и смахнула глобус со стола. Под рукой что-то взвыло, кисть ожгло болью.

Кошка!

Девочка дернулась в сторону, а пакостный зверек, сметая безделушки, сиганул на комод, а потом и вовсе растворился в воздухе.

Глобус катился по полу, смешно загребая медной ножкой.

В дверях визжала миловидная курносенькая девушка в сером платье и белом фартуке. У ее ног валялся латунный поднос, какие-то осколки, эмалированная воронка, чашка с отбитой ручкой.

Неловко толкнув девушку плечом, в комнату ворвался мужчина в пенсне, лысый и усатый; за ним — долговязая тощая женщина с нелепой прической. Все выкрикивали одну и ту же фразу, но не хором, а как киношная массовка, вразнобой:

— Поля! Поленька! Доченька! Голубчик! Слава богу! — И заново: — Поля! Поленька!..

«Поля, доченька и голубчик — это теперь я», — отстраненно подумала Геля. Но когда лысый рванулся к ней с явным намерением обнять, на девочку нахлынул вдруг смертный животный страх и погнал ее в единственное, как ей казалось, безопасное место — в кровать.

В три прыжка достигнув спасительной гавани, Геля лихорадочно зашарила руками под одеялом, в поисках кнопки — кнопки, которую можно нажать, чтобы вернуться назад — к маме, к Люсинде, домой.

Разумеется, никакой кнопки не было.

Тогда, вскинув руки ладонями вперед, словно отодвигая от себя эту вопящую троицу, Геля выкрикнула:

— Я в порядке! В порядке. Со мной все o’key!

И все сразу заткнулись.

Но стало еще хуже.

— Заговаривается… Ой, мамоньки мои, бедное дите заговаривается, — сдавленно прорыдала курносая, комкая у лица подол крахмального фартука. Долговязая охнула. Лысый же, крошечными шажками приближаясь к Геле, спросил тем вкрадчивым голосом, которым разговаривают обычно с кусачими собаками, опасными психами и капризными младенцами:

— Поля, голубчик, ты меня узнаешь? Ты знаешь, кто я?

— Мой папа, Василий Савельевич Рындин? — несмело предположила девочка.

Лысый страшно обрадовался и ликующе объявил, обернувшись к женщинам:

— Узнала! — Потом снова обратился к ней: — Поля, милая, как ты себя чувствуешь? — и вознамерился присесть рядом.

С перепугу Геля сказала первое, что пришло на ум:

— У меня от… от шума голова закружилась… Можно мне побыть одной? Пять минут? Пожалуйста…

Долговязая метнула на лысого испуганный взгляд, но тот преувеличенно бодро произнес, обращаясь к Геле:

— Разумеется! Ра-зу-ме-ется! Отдыхай. Загляну к тебе попозже.

Высокая дама (то есть, несомненно, Аглая Тихоновна Рындина) прерывисто вздохнула и вышла первой. Девушка в сером наклонилась за подносом, но лысый, бормоча: «После, после…» — подхватил ее под локоть и увел.

Геля осталась одна.

Она старалась успокоиться, уверить себя, что происходящее здесь и сейчас всего лишь спектакль. Или сон (и еще неизвестно, Геле Фандориной снится, что она Поля Рындина, или же наоборот?), а во сне или спектакле все понарошку, и с человеком не может произойти ничего по-настоящему плохого.

Все равно, страх не отпускал, плескался где-то на донышке души.

Геля всегда была трусихой. Боялась мышей, например. Ах, что там мыши — их все нормальные люди боятся. А Геля боялась всего на свете — американских горок, незнакомых людей, ходить по темным улицам. Боялась, когда на нее кричали.

Девочке вроде бы не зазорно быть трусливой, но Геля стыдилась своих страхов и скрывала их. Так и плыла всю жизнь против течения, преодолевая маленькие ледяные водовороты — страх высоты, страх боли, неудачи, экзаменов, пауков, больших собак и маленьких букашек.

Сцены вот только не боялась, но это понятно. Там ведь не Геля была, а Гертруда, Гермиона или Мальвина. А Геля бы, конечно, ни за что.

Но теперь привычный трюк почему-то не срабатывал. Стоило только подумать о том, что вот сейчас эти чужие дядька с тетькой станут обнимать ее и называть доченькой, Гелю начинало трясти.

Но стоп! Почему — чужие? Это же ее прапрабабушка и прапрадедушка! Вполне себе родственники. Вот взять ту же Динку Лебедеву — она не видела свою бабушку до пятого класса. Потому что бабушка жила в Орске, то есть очень далеко. И ничего! Динка полетела в этот Орск на каникулы. Познакомилась с бабушкой и даже подружилась.

Вот и Геля будет думать, что просто приехала на каникулы к своим прапрабабушке и прапрадедушке! Сейчас выйдет к ним, расцелует — среди родственников же так принято, да? И очень просто.

На душе сразу стало легче.

Чтобы не успеть испугаться еще чего-нибудь, быстро выбралась из постели и, осторожно ступая среди осколков, размазанной каши и разлитой воды, отправилась знакомиться. С родственниками.

 

Глава 2

В просторной, темноватой прихожей прислушалась.

За дверью с красивыми загогулинами на матовых стеклах звучали голоса, и Геля, не оставляя себе времени для колебаний, вошла.

У окна в кресле-качалке сидела Аглая Тихоновна, а Василий Савельевич нервно расхаживал по комнате. Увидев девочку, кинулся к ней со словами:

— Зачем же ты, голубчик…

Но подоспевшая Аглая Тихоновна, мягко отстранив его, укутала Гелю в свою шаль и так, обнимая шалью, повела за собой. Усадила в кресло, сама пристроилась рядом, на низеньком пуфе. Василий Савельевич топтался тут же, явно не зная, что сказать и что сделать.

Повисла тоскливая пауза, нарушаемая лишь жалобным пришмыгиванием курносой девушки в сером — та жалась к стеночке у самой двери.

Геля вспомнила слова Льва Львовича: «Главное — это умение держать паузу, чем больше артист — тем больше у него пауза».

Наверное, она была совсем маленьким артистом.

Стало ужасно жаль всех этих людей, которые так о ней беспокоились, вернее, о Поле, только это сейчас не важно. Надо их чем-нибудь занять, вот что. Отвлечь от грустных мыслей.

Эта плакса в сером несла ей тогда поднос? Прекрасно! И Геля сказала:

— Знаете, я ужасно проголодалась. Можно мне чего-нибудь поесть?

— Да. Да! Разумеется, — оживился Василий Савельевич, — Аннушка!

— А что же подать? — спросила девушка.

«Так это и есть та самая Анна Ивановна?» — мысленно удивилась Геля. Нет, она помнила про девятнадцать лет, но ей казалось, что кухарка должна быть если не старой, то хотя бы толстой. И если бы она, Геля, проводила кастинг, то эта курносая пигалица ни за что не получила бы роль.

— Консоме, кашки овсяной… Что-нибудь эдакое. — Василий Савельевич сделал неопределенный жест. — В ближайшее время — только протертая или жидкая пища. Несколько дней придется соблюдать диету.

— Может быть, крем-суп Сантэ? — предложила удивительная кухарка.

Доктор озадаченно поднял брови:

— Что еще за сантэ такое?

— Ну как же-с. На прошлой неделе подавала, французский суп, со шпинатом да сливками.

— А, это та зеленая мерзость… — начал было доктор, но вмешалась Аглая Тихоновна:

— Крем-суп — замечательная мысль, — сказала она. — Давай-ка мы с тобой, Аннушка, к обеду накроем, а Василий Савельич пока осмотрит нашу Поленьку.

Девушка сделала книксен и вышла, а «Поленька» вцепилась в руку Аглаи Тихоновны, к которой прониклась почему-то безграничным доверием.

— Ничего страшного, ангельчик, — Аглая Тихоновна поцеловала ее в щеку, — папе необходимо осмотреть тебя. Ты так долго болела…

Голос у нее был как море — глубокий, теплый, ласковый. Геля сразу успокоилась и подумала — а правда, и чего это я? Пусть осматривает. Уколы же делать все равно не будет. Да если даже и будет…

Лев Львович когда-то говорил студийцам, что у каждого человека есть свой тотемный зверь. То есть каждый человек похож на какое-нибудь животное, и если угадать, на какое, то и характер человека можно понять.

Вот Аннушка похожа на садовую славку — маленькая, миленькая и на макушке хохолок. Ну просто волосы так уложены — на затылке в узел, а сверху меленькие кудряшки.

А Василий Савельич, хоть и лысый, странным образом напоминал льва. Немолодого, слегка облезлого, но все еще сильного и опасного ученого льва — в пенсне, темном жилете и сером крапчатом галстуке.

Мощный лоб, широкий подбородок, заросший до самых ушей короткой, рыжевато-седой бородой, пушистые усы, нос, тоже по-львиному расширяющийся книзу. Пенсне смешно морщило кожу на переносице — словно кто-то крепко держал доктора за нос стальными пальцами. А глаза, небольшие, очень светлые, а точнее, бледно-голубые, смотрели по-кошачьи холодно и проницательно.

Геле сделалось не по себе, но она тут же подумала — зато голос у него ничуть не львиный. К такой внешности подошел бы баритон, а у прапрадедушки был резкий тенорок.

— Что ж, приступим к осмотру? — прорычал лев, то есть сказал Василий Савельевич, и взял Гелю за руку. Проверил пульс, потом заглянул в глаза, оттянув ей нижние веки, потом спросил, не шумит ли в ушах и не кружится ли голова. Потом Геля еще битых полчаса кривлялась перед ним, как мартышка перед зеркалом, — то вращала глазами, то высовывала язык, то дотрагивалась одновременно до уха и кончика носа. До того задергал, что голова в самом деле закружилась.

Доктор Рындин заметил, что ей худо, и сразу отвязался, так что девочка могла спокойно сидеть и наблюдать за тем, как хлопочут Аглая Тихоновна и Аннушка.

Сперва они накрыли белой скатертью большой круглый стол, стоявший посреди комнаты, а затем Аннушка стала носиться взад-вперед, притаскивая то блюдо с ветчиной, то стопку тарелок — ловко, как цирковой эквилибрист.

Аглая Тихоновна же, напротив, двигалась неторопливо и спокойно, с удивительной для такого длинного и нескладного человека грацией. Геля невольно залюбовалась ею и даже устыдилась того, что, пусть и мысленно, обозвала прапрабабушку «долговязой». И никакая она не долговязая, а стройная и высокая, как фотомодель. А похожа — на птицу-жирафу!

Это давно еще, в детстве, Геля была уверена, что жирафы на самом деле птицы, и до слез спорила с каждым, кто думал иначе. Ну, не может, не может быть такое прекрасное, нежное, небывалое существо каким-то там парнокопытным! Эраська пытался сломить сопротивление сестры фактами. Говорил — у жирафа же копыта, значит, копытное! А Геля отвечала — у страуса тоже копыта, а все равно птица!

Тогда Эраська говорил — раз птица, то почему крыльев нету?

А Геля ему — у киви тоже нету, и оно птица.

Так и осталась при своем. Признаться, и теперь в глубине души тайно считала жирафов волшебными птицами.

Может быть, именно поэтому ей так понравилась Аглая Тихоновна? Не с первого взляда, конечно, а потом. С первого взгляда все же прапрабабка казалась ужасно некрасивой — почти на голову выше мужа, густые черные волосы словно бы слишком тяжелы для худого узкого лица, и кажется, что Аглая Тихоновна напялила какой-то нелепый паричок. Губы тонковаты, нос длинноват, а вот глаза хорошие — черные, живые, выразительные.

И голос… Интересно, какой у жирафов голос? Этого Геля не знала. Но хотелось думать, что такой же, как у Аглаи Тихоновны.

Обед прошел почти удачно. То есть Геля конечно же умела правильно себя вести, пользоваться ножом и вилкой и все такое. Но ее мама (которая Алтын Фархатовна) никогда не сервировала обычный обед так парадно — с супницей, кучей тарелок и крахмальной скатертью. Кроме того, Геля не привыкла к прислуге — ну, к тому, что есть специальный человек, который бегает, все подает, а сам за стол не садится, и немножко смущалась. И вообще, боялась сказать или сделать что-нибудь не так, да просто лишний раз звякнуть ложкой, на нее и без того все смотрели как на какое-нибудь привидение. Вот и сидела тихо, прислушиваясь к тому, что говорит прапрадедушка.

Василий Савельевич успокаивающе бухтел, поминутно похлопывая по руке жену:

— …гораздо лучше, чем можно было ожидать. Гораздо! Три-четыре денька понаблюдаю, а после отвезу к Эвальду Христиановичу на консультацию.

— Стоит ли везти? Не лучше ли пригласить его к нам?

— Не беспокойся. Поля прекрасно выглядит, прекрасно, и есть все основания надеяться на дальнейшее улучшение. Кроме того, клиника у них прекрасная, прек-расная, новейшая техника, замечательный персонал. И Эвальд Христианович — прекрасный врач, прек-расный, ученик Корсакова…

Аннушка поставила перед ним пузатенькую чашку с ушками. Доктор подозрительно заглянул в нее и тут же с отвращением отодвинул, свирепо буркнув:

— Это что?

— Суп Сантэ, — со спокойным достоинством ответила кухарка.

— Извольте подать мне что-нибудь съедобное, а эти лягушачьи слезы — прочь!

— Сами вы, стесняюсь сказать, эдакое слово, — не полезла за словом в карман Аннушка, — а французская кухня — оно и прилично, и для здоровья пользительно. А вы со своими босяками…

— Да! Я простой человек! — Василий Савельевич воинственно рубанул рукой воздух. — Мне пирогов подавай, да щей, да леща с кашей! А вы, Анна Ивановна, с вашими французскими изысками…

Геля невольно сжалась в комочек. До чего же он сердитый, этот прапрадедушка! Так раскричался из-за какого-то несчастного супа…

Но чудесная Аглая Тихоновна быстренько отослала Аннушку на кухню «приготовить Поле легкий творожный десерт», а мужу так и вовсе просто улыбнулась, и тот, укрощенный, принялся за злосчастный суп как миленький.

Геля с облегчением вздохнула — она терпеть не могла ссор. Отбросила косы за спину и подумала — надо все же вымыть голову. И как, интересно, тут это делается? Носят воду ведрами, греют, поливают из кувшина — что-то такое было в фильмах и книжках. Ужас.

 

Глава 3

Голову мыли дегтярным мылом, а потом полоскали каким-то коричневым травяным отваром. Фена не было — роскошную прабабушкину шевелюру долго сушили полотенцами, расчесывали дурацкой, похожей на одежную щеткой — Геля даже испугалась, что после всего этого волосы будут выглядеть кошмарно. Однако зря волновалась — выглядели они просто замечательно, зверски блестели и вообще.

Даже стыдно стало. Думала ведь, что попала к каким-то дикарям — керосиновые лампы, вода ведрами. А еще учится в лицее с углубленным изучением истории! Все здесь было: и электричество, и телефон, и водопровод, и нормальная ванна. Двадцатый век все-таки.

Ладно, теперь надо бы разобраться с одеждой. Не ходить же все время босой и в сорочке, как призрак.

Дождавшись, пока Аглая Тихоновна пойдет звонить доктору (тот вынужден был вернуться на службу, но велел телефонировать ему каждый час и сообщать о состоянии дочери), Геля полезла в шкаф.

Платьев было довольно много и некоторые даже ничего себе — шерстяное серое и еще одно, с матросским воротником, но все ужасно длинные.

На широкой верхней полке стояли какие-то круглые коробки. Сняла одну, заглянула — там была шляпка, самая обычная, соломенная, с голубой лентой.

Так, а где же они здесь держат трусы и майки?

Может ли человек без трусов чувствовать себя уверенно? Конечно, может. Если он младенец или дикарь. А цивилизованной девочке трусы необходимы.

Белье нашлось в комодике под зеркалом, и Геля совершенно недостойно, как дикарь или младенец, хихикала, разглядывая длинные хлопковые трусищи, натуральные панталоны до колен. Штанины были присборены и пришиты к поясу-кокетке. По нижнему краю, у колен, панталоны заканчивались оборками, украшенными фестонами и вышивкой, а в дырочки на вышивке продернуты атласные ленточки.

В общем, умереть-уснуть какая красота.

Но других моделей не предлагали. Геля натянула красоту и продолжила исследования недр комодика.

Кроме панталон, там хранились аккуратно переложенные бумагой и мешочками-саше (с уже набившим оскомину запахом луговых трав) белые рубашки — длинные, как та, в которой она спала, и покороче. Майки тоже были, но странные — из плотной ткани, с рядочком полотняных пуговиц и с болтающимися по краю широкими резинками. Геля долго не могла понять, что это за резинки такие, пока не нашла чулки. Да это же держалки для чулок! Колготки-то еще не изобрели, судя по всему.

Надела жесткую, неудобную майку, с трудом застегнув на спине ряд мелких пуговичек, и стала прилаживать чулки.

С чулками дело обстояло совсем плохо — панталоны ну никак не желали в них влезать, сбивались наверх.

— Барышня, не желаете ли теплого молочка? — послышалось от двери. Геля обернулась и увидела Аннушку.

— Нет, спасибо… Я вот… одеваюсь, — объяснила смущенно.

Брови у Аннушки отчего-то сделались домиком, она горестно покачала головой, потом двинулась к Геле, причитая громким шепотом:

— Что ж вы лифчик-то задом наперед напялили? И рубашечку не надели? Натирать же будет. Давайте, снимайте все, я вам помогу переодеться.

Выяснилось, что сначала надо надевать еще рубашку (ту, что покороче), потом фигню с резинками (ну, хоть пуговицы на этом гадском лифчике оказались спереди, и то хорошо), потом чулки и только после этого — панталоны. Атласные ленточки под коленками, оказывается, были не только красота, но еще и дополнительные подвязки для чулок. Уф!

— А какое платье лучше надеть? — робко спросила Геля.

— А вот, — Аннушка выхватила из шкафа платье и протянула Геле, — любимое ваше, штапельное, мягонькое. Управитесь?

— Управлюсь, — кивнула девочка.

Аннушка упорхнула, а Геля скептически оглядела любимое платье прабабушки.

И что она в нем нашла, интересно? Длинное, противного светло-коричневого цвета, в мелкий цветочек тоном потемнее, да еще на плечах пришиты дурацкие оборки. Но делать нечего. Надела эту гадость, застегнула пуговицы, повязала поясок.

Пошла к зеркалу.

Умереть-уснуть.

Мало того что уродливое, так еще и ужасно неудобное, платье тянуло в проймах, а уж о том, чтобы поднять руки, и речи не шло — весь ком нижнего белья сразу начинал ползти вверх.

«Как же они ходят в такой куче тряпок?» — раздраженно извиваясь перед зеркалом, думала Геля.

Она даже протанцевала танец маленьких утят, чтобы лучше приспособиться к новой одежде. Но нет, безнадежно. Тут хоть танец маленьких лебедей танцуй, все равно будешь чувствовать себя плохо оседланной коровой.

Геля остро затосковала по трикотажным майкам, нормальным человеческим трусам и коротким юбкам. А джинсы? А свитерочки? А колготки, наконец? Ау, где вы, мои дорогие? Долго ли я не увижусь с вами? Долго ли мне носить эти ужасные вериги?

Про вериги она в интернете читала. Так назывались разные неудобные штуки, например, железные цепи, полосы и даже настоящие кандалы, которые носили всякие монахи-аскеты, чтобы посильнее мучиться. Почему-то они считали, что это круто. К статье прилагалась и картинка с подписью: «Шапочка, плеть и вериги преподобного Иринарха Ростовского». «Ничего себе модные аксессуары», — подумала тогда Геля.

Но она и подумать не могла, что когда-нибудь станет девочкой-аскетом и будет вынуждена таскать вместо одежды такое свинство. Только шапочки и плети недостает.

Впрочем, следовало признать, что красоту Поли Рындиной даже этот сомнительный наряд победить не в силах.

Минутку полюбовалась замечательной красавицей в зеркале, и настроение сразу улучшилось.

Что ж, можно спокойно появиться перед публикой.

Геля направилась было к двери, но, сделав несколько шагов, вспомнила про обувь. Поискала тапочки у кровати — нету.

Потянула нижний ящик шкафа, а там!

Может быть, одежда у них и не очень, но обувь ужасно милая. В открытой коробочке лежали восхитительные домашние балетки (Геля посмотрела на подошву и поняла, что по улице в них не ходили) тонкой кожи цвета топленых сливок, украшенные медными пряжками, а на щиколотке — ремешок с медной же фигурной пуговицей.

Немедленно обулась, протанцевала до кровати и обратно — блеск! До чего же мягкие и удобные! Не то что одежда — подол длинного платья путается в ногах (или ноги в подоле?), резинки тянут, пуговицы душат, трусищи пузырятся на попе, хочется скинуть все это с себя и завизжать.

В сердцах несколько раз повторила очень плохое слово, которое как-то слышала от мамы (Алтын Фархатовны). Досада схлынула.

Что ж, ради спасения человечества можно и потерпеть.

 

Глава 4

Первое время в новом (а вернее, ужасно старинном) доме с Гелей все носились как с хрупкой фарфоровой пастушкой — разве что в вату не заворачивали.

Аглая Тихоновна то и дело спрашивала:

— Ты не устала? Хочешь прилечь? А я тебе почитаю.

А когда доктор разрешил есть нормальную еду, Аннушка давала морковки сколько захочешь, только удивлялась:

— Ох, и люты вы стали, Аполлинария Васильевна, моркву трескать! Меня уж и на рынке спрашивают, не завели мы, часом, кроля или козу?

На козу Геля не обижалась, знала, что Аннушка просто шутит, да и морковка была чудо как хороша — хрусткая и сладкая, куда лучше голландской из супермаркета. Никак не удержаться, чтобы ее не «трескать».

Василий Савельевич же, хоть и признавал «состояние девочки удовлетворительным», тем не менее запретил ей читать, физически утомляться и выходить на улицу.

А попросту говоря — все.

И если бы Геля на самом деле была Полей, то жутко обиделась бы — так ведь и от скуки помереть недолго.

Но Геля не была Полей и тайно предвкушала прекрасные дни — она собиралась осмотреть весь дом. Они с классом иногда ходили в разные музеи, и Геля ужасно любила разглядывать всякие старинные утюги, посуду и все такое.

В квартире было пять комнат (не считая кухни, ванной, туалета и маленького чуланчика): детская (комната Поли), столовая (она же гостиная), спальня, кабинет (он же — библиотека) Василия Савельевича и комната прислуги (то есть Аннушки).

В спальне смотреть было особенно нечего, разве что мебель там была самой громоздкой во всем доме. В углу стоял грандиозный дубовый шкаф (гардероб, так его здесь называли), у стены — широченная кровать, по бокам от нее — две тяжелые тумбочки, тоже из дуба. По тумбочкам сразу можно было понять, кто где спит.

Одна была беспорядочно завалена медицинскими книжками — раскрытыми и закрытыми, с закладками и без — и стопками растрепанных бумаг. Все это безобразие теснилось не только на злополучной тумбочке, но и отчасти на полу — словно книги и бумаги, пользуясь тем, что в спальне никого нет, вознамерились уползти потихоньку обратно в кабинет Василия Савельевича, где им, собственно, и подобало находиться.

На другой лежал французский роман. Геля прочла золоченую надпись на корешке «L'Homme qui rit».

Вот, собственно, и все.

На очереди были владения Василия Савельевича — то есть кабинет. Дождавшись, пока взрослые займутся своими делами, Геля просочилась в первую дверь от парадной.

Стены кабинета почти сплошь были заставлены книжными шкафами, стопки книг вавилонами возвышались и у основания шкафов, и у кресел, и даже на ступеньках стремянки. У окна — огромный письменный стол карельской березы, заваленный журналами, бумагами, газетами и, разумеется, книгами.

Геля подошла поближе, спрятав руки за спину, чтобы ничего не трогать.

Но не трогать конечно же не получилось — ее сразу заинтересовала открытая английская книжка, очень толстая, лежавшая поверх нескольких других. Предусмотрительно заложив раскрытую страницу пальцем, посмотрела, как называется. На голубой обложке значилось:

Alfred Swaine Taylor

Medical Jurisprudence

Немножко почитала и сморщила нос от жалости:

…молодой джентльмен выпал из экипажа и ударился головой о мостовую. В результате полученной травмы он на некоторое время потерял сознание, однако скоро пришел в себя. Он почувствовал себя значительно лучше, и его друг усадил его обратно в карету и привез в дом родителей…

Бедный молодой джентльмен! Упал, ударился, а во втором абзаце вообще умер! И бедный, бедный Василий Савельевич! Читает такие ужасные книжки, чтобы лучше помочь своей любимой дочери, которая тоже упала и ударилась (но, к счастью, до второго абзаца не дошло).

Рядом со столом стояло суровое кресло с прямой спинкой, а перед ним — еще два, низких, кожаных (видимо, Василий Савельевич был строг к себе и милосерден к посетителям). У ножки кресла громоздилась взъерошенная куча прочитанных газет и журналов, и Геля вытащила парочку наугад, чтобы посмотреть.

В журнале «Новая Иллюстрацiя» посреди 32-й страницы красовалась фотка дяденьки в лихо подкрученных усиках и с младенцем на руках.

Ну-ка, кто это?

Оказалось — Будущiе императоры Австрiи

.

Эрцгерцогъ Карлъ-Францъ-Iосифъ (он унаслѣдует престолъ послѣ нынѣшняго наслѣдника, Франца-Фердинанда д’Эсте) со своимъ сыномъ Францемъ-Iосифомъ-Отто.

Такой маленький, а уже почти император, — подумала Геля, внимательно разглядывая щекастого важного младенца в большущей панамке.

Что-то такое она слышала об этих эрцгерцогах. Или читала? Нахмурилась, припоминая, но нет, без интернета, своей вечной шпаргалки, ничего вспомнить не смогла.

И снова стало немножко стыдно — она, конечно, очень соскучилась по маме, но если бы сейчас какой-нибудь волшебник спросил — что ты хочешь, девочка? Чтобы здесь появилась на час твоя мама или интернет? — Геля бы выбрала интернет.

Без мамы можно было потерпеть, взрослая уже, а вот без интернета — как без рук.

Столько вопросов, столько непонятного вокруг, а с интернетом она бы в два счета все выяснила.

Да кто же они такие, эти Карлы-Францы-Фердинанды? — снова постаралась вспомнить Геля, но безуспешно. Рассердившись, просто отложила журнал и потянула из кучи газету «Русскія Вѣдомости» — ну их, императоров, и что за идиотская привычка давать детям одни и те же имена по сто лет подряд?

На газетном развороте попалась большая статья

О современномъ московскомъ строительствѣ

Читать целиком времени не было — скоро придет к обеду Василий Савельевич и едва ли обрадуется, обнаружив дочь в своем кабинете, но все же из любопытства просмотрела пару абзацев вскользь:

Въ послѣднее время стало, кажется, для всѣх очевидно, что съ новѣйшимъ московскимъ строительствомъ творится нѣчто неладное. Горе не в томъ, что чудесные старые особняки таютъ съ каждым годомъ…

…жизнь не стоитъ на мѣстѣ, и всѣ эти милые сердцу домики съ колоннами и мезонинами неизбѣжно обречены на гибель…

… но бѣда въ томъ, что постройки, возводимыя на мѣстѣ даже самых убогихъ и ничтожныхъ старыхъ домовъ, почти всѣ чудовищно безобразны…

Ну надо же! — Геля насмешливо покачала головой. — Если бы не «яти», вполне можно было бы выложить в интернете, никто бы и не догадался, что статье почти сто лет.

В Москве, ее Москве, шла настоящая битва против сноса архитектурных памятников — старинных домов и особняков. Защитники культурного наследия стояли в пикетах, строчили заметки в блогах, пытаясь остановить бульдозеры и стеноломы.

Да что там далеко ходить — ее папа и мама постоянно спорили на эту тему.

Алтын Фархатовна, коренная москвичка, цинично заявляла примерно то же, что и автор статьи: «Старые дома ломались во всѣ времена, и въ старину тоже не слишкомъ церемонились съ архитектурой предыдущихъ эпохъ» — и еще добавляла: «Здесь и с людьми особенно не церемонятся, позаботились бы сначала о жителях, а потом уже о домах».

Но понаехавший в нерезиновую из Англии Николас Александрович горячо возражал: «Да пойми же ты, люди, которые не умеют уважать свое прошлое, никогда не научатся уважать себя!» — и, высунув язык, рисовал Гелиными фломастерами кривенький плакат «Руки прочь от старой Москвы!», а потом уходил стоять в пикетах.

Наверное, мама была права, но почему-то папа в этом случае вызывал большую симпатию.

Геля со вздохом оставила газету — пора сваливать отсюда, пока не застукали. Быстро посмотреть, что тут еще интересненького, и сваливать.

У самой двери слева находилась вещь, по мнению Гели, несколько неуместная в кабинете, — походная койка, покрытая грубым верблюжьим одеялом.

Однако в дальнем, свободном от книг углу она увидела вещь, еще более неуместную и рассмешившую ее до слез, — на толстой цепи с потолка свисал большой кожаный мешок с песком.

Дело в том, что по утрам из глубины квартиры доносились звуки какой-то глухой возни, неясные выкрики и стуки — словно кто-то мутузил кулаками мешок с песком. Геле, ясное дело, было любопытно, однако она никого ни о чем не спрашивала — мало ли чем эти взрослые могут заниматься? Была охота потом смотреть, как они мямлят, врут и смущенно переглядываются.

А выходит, ничего такого, и не «словно», а на самом деле. Василий Савельевич боксировал, то есть мутузил кулаками мешок с песком! Вот и боксерские перчатки на стеночке повешены, а под ними стоят две небольшие гири. Попробовала поднять одну — оказалась тяжеленькая.

И кто бы мог подумать, ведь доктор выглядел истинным ботаном — нервный и в очочках (ну, в пенсне, какая разница?). Ах, как все-таки прав был многоумный руководитель их театральной студии со своим методом тотемных зверей — Василий Савельевич оказался, без сомнения, львом.

Геля на цыпочках (из одного уважения) вышла из кабинета, прикрыв за собой дверь.

В остальных комнатах, если подумать, ничего такого особенного и не было. Ну мебель старинная, ну телефон — почти такой же, как в ее Москве, только покрасивее.

А вот кухня! Кухня оказалась самым интересным местом во всем доме!

Там находились совсем уж допотопные штуки, похожие на те, к которым привыкла Геля, примерно так же, как мамонт на слона.

Во-первых, плита. Нет, во-первых, холодильник. Ладно — во-первых, плита!

Плиту топили дровами! Настоящими! Как камин на даче у Динки Лебедевой!

А ведь везде в доме было самое обычное отопление, батареи — чугунные гармошечки, как в ее Москве, дома, на Солянке!

И вдруг — дрова!

Сама плита сверху была железной, с шестью конфорками, а по бокам выложена белой плиткой с голубенькими загогулинками. Снизу, по центру, большая дверка — это духовка, слева топка, дверка под ней — зольник, там можно было даже запекать картошку. Все три дверки — железные, массивные, как у сейфа. Прямо из стены, над плитой, торчала еще такая железненькая штучка-заслонка — вьюшка, чтобы закрывать дымоход, который был там, за стенкой.

По верхнему краю плита была обнесена перильцами — чтобы случайно не обжечься, если слишком близко подойдешь, и чтобы вешать всякие кастрюли-поварешки.

Венчал эту царственную плиту-чудовище медный колпак вытяжки.

Ну, а во-вторых — холодильник.

Геля его не сразу и в лицо-то узнала — шкафчик и шкафчик, мало ли их тут на кухне? Вон резной буфет, и посудный шкаф, и этажерки еще какие-то. Но даже шкафчиком он сразу понравился Геле — на гнутых ножках, с затейливыми резными розеточками по углам и с медными замочками на дверцах.

И тут Аннушка открывает эту самую дверцу, чтобы достать молоко, и Геля понимает, что шкафчик никакой не шкафчик, а вовсе даже холодильник!

Только работает не от электричества, а от большущей глыбы льда. Лед лежит в верхнем отсеке — ну, там, где у нормального холодильника морозилка. Продукты, которые необходимо заморозить или сильно охладить, тоже там лежат. А в нижних отделениях — молоко или овощи, которые нужно хранить в прохладном месте. Полки жестяные, и все внутри отделано жестью, а сбоку, если присмотреться, — медный крантик. Воду сливать, если с льдины натечет.

А еще был Аннушкин любимец — самовар.

Поначалу-то Геля на него и не взглянула — скучно. Не то чтобы она навидалась этих самоваров — дома, в ее Москве, у них был обычный электрический чайник. Но электрический чайник — это настоящая полезная вещь. Честный бытовой прибор, а самовар так, игрушка для туристов. Сувенир, как балалайка, ушанка и матрешка. Ну и какая нормальная московская девочка станет обращать внимание на такую ерунду? Ходить в ушанке, играть на балалайке и пить чай из самовара? Может, еще медведя пригласить? В кокошнике? Вот спасибо.

Но Аннушка возилась с этим чайником-переростком как с младенцем. Начищала ему латунные бока специальной щеточкой, топила в «два угля» (это когда вниз, в топку, кладут древесный уголь, а на решетку — каменный; Аннушка говорила, что всякие сосновые шишки это баловство, самовар уголь любит). И Геля, которая терлась на кухне, как кошка, волей-неволей прониклась интересом к сувенирному изделию. Самовар у Рындиных был здоровенный, на крышке клеймо «Паровая Самоварная Фабрика Воронцова въ Тулѣ», ручки красиво изогнуты, фигурный репеек, ветка сделана в виде петушка (репеек — это пластинка, в которую врезан самоварный кран, а ветка — ручка этого самого крана).

Вообще, выяснилось, что самовар — не просто жестянка для воды, а целый водонагревательный заводик, состоящий из множества отсеков, каждый из которых имеет свое название. Внизу у него настоящая топка, а внутри — труба, называемая «кувшин», куда, собственно, и закладывают уголь (ну, или баловство вроде щепочек и шишек). Вода в самоваре закипала удивительно быстро (почти как в электрическом чайнике), и тогда он начинал «петь» — издавать мелодичные, протяжные звуки. Аннушка относила его в гостиную, водружала на латунный поднос, заваривала чай, а заварочный чайник ставила на конфорку — корону самовара, самую верхнюю его часть.

Василий Савельевич кофе не признавал, а до чаю был лют, как Геля до морковки. Мог вечером за раз целый самовар выдуть — а это семь литров!

 

Глава 5

Впрочем, Василий Савельевич не так уж часто рассиживался у самовара.

Доктор уходил на службу сразу после завтрака, в девятом часу утра, возвращался в середине дня, к обеду, а после, по выражению Аннушки, начинался «цирк с конями».

Если везло — Василию Савельевичу удавалось вздремнуть час-другой после обеда. Но чаще не везло. Стоило ему прилечь, как тут же, словно по злому волшебству, начинал звонить телефон — требовали доктора, спешно, потому что кто-то умирает, рожает, сломал ногу, заболел пневмонией, страдает сыпью, мигренью, кашляет или совсем не ест.

Будто мало было телефона — вступал и дверной звонок — это «приличные» пациенты прислали горничную или лакея за Василием Савельевичем.

С черного хода стучал дворник — а значит, у ворот дожидается какая-нибудь хитровская рвань, которую в дом не пустишь, но и гнать доктор строго-настрого запретил — хитровская рвань, так же, как приличные люди, умирает, рожает и болеет. А то ведь еще и убьют кого-нибудь, и полицейский врач господин Рындин обязан освидетельствовать труп. Так что никому без Василия Савельевича не обойтись — ни живым, ни мертвым.

Аннушка, однако, в этом сомневалась и время от времени, теряя терпение, начинала орать — на дворника, на лакеев, в телефонную трубку:

— Спит он! Спит! Не позову и не просите! Что ж это такое, и так он крутится целыми днями, как кубарь под кнутом! Дайте поспать ему! Господи, твоя воля! Что, в Москве других врачей нету?

Доктор, спящий в кресле тяжелым сном смертельно уставшего человека, никак не реагировал на весь этот шум, а просыпался только от того, что Аглая Тихоновна мягко трогала его за плечо. Тогда он вскакивал, коротко спрашивал:

— Кто? Что?

По дороге в ванную, сдирая галстук и воротничок (воротнички мужских рубашек в то время, оказывается, пристегивались, но доктор никогда не возился с пуговицами, а всегда отдирал, потому что все время слишком спешил или слишком уставал), выслушивал отчет о происшедшем, быстро умывался, Аглая Тихоновна (всегда Аглая Тихоновна, не Аннушка) подавала ему пиджак, пальто, врачебный саквояж, и Василий Савельевич Рындин, страдальчески щуря близорукие бледно-голубые глаза, отбывал к пациенту.

Ровно та же история повторялась и вечером (если доктору повезло вернуться домой к ужину).

От такой развеселой жизни у Василия Савельевича завелась дурная привычка засыпать где придется — в кресле-качалке (любимое место), на диване в столовой, на кушетке в смотровой. Если возвращался от больного под утро — проскальзывал в кабинет и засыпал там на узенькой походной койке, чтобы не будить жену. Но Аглая Тихоновна все равно просыпалась, подкрадывалась на цыпочках (чтобы не разбудить!) к спящему Василию Савельевичу и бережно накрывала его своей шалью или пледом.

Геля слегка побаивалась доктора — из-за пронизывающего острого взгляда, который словно буравил собеседника насквозь. Когда прапрадедушка начинал расспрашивать ее — как она спала, да хорошо ли себя чувствует, да не болит ли голова, Гелю невольно пробирала дрожь. Ей казалось, что вот-вот проницательный доктор спросит — кто ты, девочка? И где моя дочь?

Поэтому она сторонилась Василия Савельевича и все больше льнула к Аглае Тихоновне — та добрая, и даже если (ну вдруг?) как-то выяснится, что Геля — кукушонок, подменыш, а вовсе никакая не Поля, Аглая Тихоновна все равно ни за что ее не обидит. Геля была уверена.

Но от всей этой свистопляски она стала ужасно жалеть бедного доктора и сама всячески старалась ему услужить — принести чаю в кабинет, или найти пенсне, сиротливо забытое на столике у кресла, или рассмешить чем-нибудь.

Только во время обеда Василию Савельевичу удавалось по-настоящему отдохнуть и побыть с домашними.

Но это вовсе не значит, что обед проходил мирно. Отнюдь.

Боевые действия начинались от самого порога.

Заслышав звонок доктора (три резких нетерпеливых трели), Аннушка коршуном летела в прихожую.

— Куда? Куда? Аспид вы бессовестный! Пальто снимайте и в ванную! — голосила она и, растопырив руки, гнала доктора в сторону ванной.

— Что вы кудахчете, Анна Ивановна? Вы же девица, а не курица. Дайте пройти, — с нарочитой досадой бросал Василий Савельевич.

— Я вам дам! Я вам пройду! Опять заразы в дом натащите! Мыться идите, я уже и рубашку чистую приготовила, и мыло карболовое.

— Может, мне еще пиджак известью засыпать и шляпу съесть? Да поймите вы, несносный человек, я только от генерала Карбышева, у его жены мигрень, а не бубонная чума!

— Как же-с. Знаю я ваших генералов. Генерал ромейковский и губернатор бунинский. Снова по норам хитровским, помойным таскались, а оттуда известно какие подарки — дифтерит да рожа.

— Ну о чем вы? Какой дифтерит?

— Запамятовали? А кто в том году скарлатину Поле притащил? Оно понятно, вам-то что — зараза к заразе не пристает, так жену с дитем пожалели бы! Аспид вы, аспид бессовестный и есть…

— Ну, пошла барыня плясать… — махнув рукой, Василий Савельевич ретировался в ванную.

Победа оставалась за Аннушкой, однако это был всего лишь первый раунд.

За столом скандал разгорался с новой силой.

Аннушка питала страсть к блюдам французской кухни. Доктор этой страсти не разделял.

Аннушка предлагала доктору отправляться в трактир с его разлюбезными босяками, где и хлебать щи лаптем. А здесь — приличный дом.

Доктор нервно напоминал Аннушке, что это его дом, и он желает получить вкусную и здоровую пищу, а не склизкие белые сосульки (речь о спарже).

Аннушка не теряла надежды, что доктор когда-нибудь образумится — начнет вести себя, как должно образованному человеку, водиться с приличными господами и питаться изысканной, утонченной пищей.

Доктор уверял, что ее надежды беспочвенны, и требовал каши, рыжиков и покоя в собственном доме.

Кончалось по-разному, но совсем не страшно. Даже пугливая Геля понимала, что это не битва, а спарринг, что доктор с кухаркой ругаются не от злости, а для удовольствия.

Наверное, Василий Савельевич видит слишком много чужого горя, и перепалки с Аннушкой — что-то вроде комических интермедий в трагической пьесе. Ну как сцены с шутами-могильщиками в «Гамлете».

После обеда доктор бывало что и дремал час-полтора, но чаще все же раздавался звонок — телефонный или с парадного, — и Василий Савельевич, подхватив саквояж, мчался кого-нибудь спасать.

Дом вздыхал с облегчением.

Нет, Василия Савельевича дома очень любили, более того, все там было устроено так, чтобы он мог спокойно поработать (а Василий Савельевич еще умудрялся готовить доклады для врачебного сообщества и писать статьи в медицинские журналы) или спокойно отдохнуть.

Но на самом деле дом был женским царством и жил вовсе не в резковатом, надсадном ритме телефонных звонков и безотлагательных вызовов, а в своем собственном — нежном, приветливом, ровном. И стоило парадной двери захлопнуться за беспокойным Василием Савельевичем, как дом возвращался к своему размеренному ритму.

Хрустальная, убаюкивающая безмятежность удивляла, потому что дом не был ни ленивым, ни сонным — Аннушка и Аглая Тихоновна ни минуты не сидели без дела, и если бы на Алтын Фархатовну, к примеру, свалилось столько же домашних хлопот, она, наверное, застрелилась бы из пылесоса.

В доме Рындиных никакого пылесоса не было. Пыль с мебели и безделушек смахивали смешной метелочкой из перьев, ковры чистили щетками, а пол мыли шваброй. Раз в неделю приходил мальчишка-полотер, насупленный и дикий, как лесной барсук, и натирал пол мастикой, чтоб блестел.

В доме были черный ход и парадный. Через парадный прибывала «чистая публика», а через черный — как раз доставляли покупки, дрова, лед, приходили дворник, пожарный, почтальон, прачка, полотер, точильщик, лудильщик, слесарь, трубочист, соседские кухарки, горничные и няни. Геля прикинула — если бы дома, в ее Москве, тоже было так, то через парадный ход приходили всякие гости, например, ее одноклассники, а вот пиццу приносили бы с черного.

После уборки Аннушка отправлялась в магазин, вернее, по большей части на рынок или в какую-нибудь лавку. Прежде всего, за свежими продуктами — нельзя было съездить, как привыкла Геля, в гигантский супермаркет и закупиться замороженными полуфабрикатами и разной другой чепухой на всю неделю — здешний холодильник, пусть и прехорошенький, никак для этого не годился. Зато служба доставки работала прекрасно, покупки не нужно было тащить домой, а только выбрать — привозили их уже приказчики или мальчишки.

Прапрабабушка же «занималась счетами» — записывала в аккуратную коленкоровую тетрадь всякие расходы, прошлые и предстоящие: сколько денег лавочнику, да прачке, да Василию Савельевичу шляпу новую, да дюжину воротничков и кружева — обновить Полины платья… Или шила — тогда Аннушка садилась рядом, на пуфике, и читала вслух из какой-нибудь книжки. Аглая Тихоновна тоже часто читала — Аннушке, пока та гладила белье, Василию Савельевичу — чтобы приспать, и Геле — просто так; и это домашнее чтение неожиданно царапнуло девочку по сердцу.

Когда они с Эраськой были маленькими, папа вот так же читал им на ночь или придумывал сказки, и для Гели это было самое любимое время — папин голос словно окутывал ее, а потом уносил в сон. Во сне сказка продолжалась, обрастала нелепыми подробностями, и утром Геля бежала к родителям, чтобы, торопясь и захлебываясь словами от нетерпения, рассказать им «как все кончилось на самом деле, а не в книжке».

На самом деле все кончилось просто — они с Эраськой выросли, научились читать, засели за книжки и ноутбуки, и папа им больше ничего не рассказывает. Да и не слушает, если честно, — наверное, теперь ему с ними скучно.

У каждого своя жизнь — у папы, у мамы, у Эраськи и у нее, Гели.

А вот у Рындиных почему-то общая, пусть всякий и занят своими делами. Геля даже немножко им завидовала (ну ладно — ужасно завидовала), хотя по настоящим папе с мамой все равно скучала.

 

Глава 6

Дома пришлось безвылазно проторчать несколько дней. Когда Геля совсем уж затосковала (без интернета и телека даже дом-музей Рындиных в конце концов прискучил), произошло вот что.

То есть сперва, наоборот, совсем ничего не происходило.

Был поздний вечер. Столовую окутывал мягкий полумрак, горела лишь настольная лампа, у которой Аглая Тихоновна, как обычно, что-то шила. Василий Савельевич, как обычно, запаздывал со службы. Аннушка, как обычно, ворчала, что ужин перестоит.

А Геля — Геля, свернувшись калачиком в любимом кресле Василия Савельевича, дулась.

Вот тебе и путешествия во времени, — сердито думала она, — вот тебе и опасности с приключениями.

Залипла тут, как доисторическая букашка в янтаре! Да ей так скучно в жизни никогда не было, даже на уроке географии!

Вот сегодня, например, Аннушка с Аглаей Тихоновной устроили дома настоящий переполох — выставляли двойные рамы, мыли окна, укладывали зимнюю одежду в сундуки, а ей, Геле, не позволили и пальцем пошевелить — как же, доктор запретил переутомляться! Не то чтобы она особенно любила прибираться, но хоть какое-то развлечение.

С другой стороны, — девочка вздохнула, — хорошо, что прапрадедушка запретил ей все на свете.

Выдавать себя за другого чрезвычайно трудно, пусть и позаимствовав его внешность. Столько мелочей, которых ни за что не предусмотришь, даже если бы они с Феей готовились к «заброске диверсанта» не пару часов, а пару лет.

И как тут быть? Самое время посоветоваться с Люсиндой, но сколько Геля ни пялилась на танцующую пастушку, связи все не было, и сны снились самые пустяковые — чаще всего про зеркало в ореховой раме.

То она тщетно искала свое отражение, но зеркало было темным и пустым, как ночной пруд; а то еще вместо Гели или на худой конец Поли Рындиной в зеркале вдруг являлась Динка Лебедева, одетая пастушкой Ватто, с немыслимой напудренной куафюрой, и танцевала, танцевала…

Было, правда, странное чувство, будто за ней кто-то наблюдает, особенно во сне.

Но «Августин» не звучал, и Фея не появлялась.

И что делать дальше — совершенно непонятно. И вот Геля, отважная путешественница во времени, вместо того, чтобы совершать подвиги во имя спасения человечества, сидит в глупом кресле под глупым пледом и теряет это самое время, слушая, как ветер тоскливо завывает в трубах.

Но стоп. Какой ветер? Какие трубы?!

Сидит-то она, положим, почти в обычной московской квартире с центральным отоплением, а не в какой-то там избушке на окраине леса.

Хотя погода, и вправду, мерзкая. За свежевымытыми стеклами в полумгле уныло сеется то ли дождь, то ли снег. И ветер…

Ветер все же выл. Но как-то странно. Словно бы не снаружи, а из глубины квартиры доносилось жутковатое, протяжное «Аооооээээыыыы… Эууууууу… Оррэээуууууу… Ууууу…».

Девочка вздрогнула.

Это, наверное, слуховая галлюцинация — когда слышишь то, чего на самом деле нет. Конечно, здорово — галлюцинаций у нее никогда еще не было, ни слуховых, ни каких-либо ещё. Но и страшновато — а вдруг она реально сбрендила от безделья?

Геля подтянула плед повыше, едва справляясь с позорным желанием укрыться с головой, как в детстве.

— Поленька, ты озябла? — тотчас же обеспокоилась Аглая Тихоновна. — Тебе нехорошо?

— Нет, мамочка. Мне… очень хорошо. Я прекрасно себя чувствую, — неубедительно заблеяла Геля, понимая, что признаваться в слуховой галлюцинации ни в коем случае нельзя, но тут же и сдалась: — Просто мне кажется, что кто-то плачет. Или воет. И от этого немножко страшно.

Отбросив плед, девочка выбралась из кресла и бросилась в объятия Аглаи Тихоновны.

— Ну что ты, глупенькая, это же всего лишь силы зла, — Аглая Тихоновна улыбнулась, прижимая к себе Гелю.

— Доктора кличут, — кивнула Аннушка, — и как только в дом пролезли. Ведь три дни не было — я понадеялась, что сгинули совсем.

— И как тебе не совестно говорить такое, — с упреком посмотрела на нее Аглая Тихоновна.

— Да уж нисколько не совестно, — насупила круглые бровки Аннушка, — боюсь я их. И барышня, сами знаете, боится, — Аннушка передернулась. — Только вы с вашей добротой и можете терпеть в доме эдакую нечисть.

Вой, жалобный и жуткий, прозвучал с новой силой. Аннушка закрестилась и трижды сплюнула через левое плечо, а Геля крепче прижалась к прапрабабушке.

Это они о чем вообще? Какие еще силы зла? Привидение, что ли?

Позабыв на минуточку о страхе, девочка насмешливо фыркнула. Вот тебе и прогресс. Вот тебе и начало двадцатого века. Взрослые же тетьки, а верят во всякую чепуху.

А вот Геля, цивилизованный человек, конечно, знает, что привидения бывают только в мультиках и сказках.

Но вой все не утихал, и страх снова шевельнулся — а вдруг? Мультиков тут еще никаких нет, а привидения, наоборот, есть? И вдруг одно какое-нибудь да и живет в квартире Рындиных?

Привидение еще немножко повыло, словно соглашаясь с Гелей.

— Ой, мамоньки мои, да что ж ты будешь делать, — плаксиво скривилась Аннушка, — плачет и плачет, всю душу выматывает… А вдруг с доктором что, Аглая Тихоновна? Ведь одиннадцатый час, а ни слуху ни духу… Вот эта пакость беду почуяла и воет?

— Не говори чепухи, — сказала Аглая Тихоновна, но при этом слегка побледнела. — Возможно, силы зла просто проголодались. Я сейчас пойду и позову их.

— Мамочка, не ходи! — пискнула Геля, изо всех сил обнимая Аглаю Тихоновну. Она ни за что не отпустит любимую прапрабабушку на растерзание голодному призраку!

— Ох, не к добру, не к добру песни эти, попомните мои слова. За доктором убивается нечисть. Что-то стряслось с Василь Савельичем… — все причитала Аннушка.

Геля окончательно перепугалась и приготовилась зареветь, но в этот момент прозвучал звонок в дверь — раз, другой, третий. Только один человек звонил так нетерпеливо, и Аннушка выдохнула:

— Слава тебе, господи! Жив-здоров, явился-не запылился…

И все поспешили в переднюю — встречать Василия Савельевича.

Выглядел живой и здоровый доктор, признаться, не очень — веки воспаленные, красные, кожа на висках запала, усы поникли, а борода будто пеплом присыпанная — просто зомби какой-то, а не человек, честное слово.

Спать ночью ему не довелось, уехал к больному в одиннадцатом часу, а вернулся под утро. Выпил чаю, переоделся и снова на службу — допоздна.

Даже Аннушка пожалела страдальца медицины — не стала ругаться, как обычно, а, наоборот, помогла снять пальто и подала мягкие домашние туфли. Но доктор и сам, похоже, на этот раз не в силах был пикироваться с кухаркой.

Прошел в столовую, тяжело опустился на стул.

— Трудный день, Базиль? — участливо склонилась к мужу Аглая Тихоновна. Доктор дернул усом, тщетно пытаясь изобразить улыбку:

— Как обычно, Аглаша. Грязь и нищета, нищета и грязь. Люди — дети! — живут в ужасающих условиях, хуже диких зверей. Я бессилен, что я могу? Все напрасно…

— Это у вас от голода ипохондрия сделалась, Василь Савельич. А как покушаете — сразу и пройдет, — уверенно заявила Аннушка. — Уж сегодня будете довольны — у нас к ужину лещ в сметане.

Но даже лещ в сметане не прельстил доктора. Он вяло кивнул и нахохлился, прикрыв глаза, как больная птица.

Аглая Тихоновна и Аннушка стали вокруг него порхать и хлопотать. О призраке все напрочь позабыли, и даже Геле ее страхи показались смешными — ну, конечно, теперь в столовой горел яркий свет, из кухни вкусно пахло, жизнерадостно распевал самовар, и, скажите на милость, какие силы зла решились бы посетить такой милый дом? Ерунда, конечно. Мракобесие и бредни, как сказала бы ее мама (которая Алтын Фархатовна).

Но не успела Геля как следует посмеяться над собой, как из кухни послышался крик Аннушки. Крик был, правда, скорее возмущенный, чем испуганный:

— Василь Савельич! Василь Савельич! Да чтоб тебя, дрянь паршивая!

— Ну это уже переходит всякие границы! — обиделся на «паршивую дрянь» доктор. Но Аглая Тихоновна, нежно положив руку на плечо мужа, проговорила:

— Думаю, это силы зла явились. Я совсем забыла тебе сказать…

Не проявляя ни малейшего страха, а, наоборот, весьма веселым голосом доктор сказал:

— Силы Зла? Прекрасно! Прек-расно!

И отправился на кухню. Геля, застывшая столбом от всех этих странных разговоров, подумала, что вот теперь будет форменной дурой, если не воспользуется случаем взглянуть на всамделишнее привидение, тем более что никто, кроме нее, похоже, нисколечко не боится.

Ничего особенного она не увидела — ни адского пламени, ни других спецэффектов. Доктор с блаженной до идиотизма улыбкой стоял, опираясь на дверной косяк, и смотрел, как на самой широкой полке буфета, распушив от удовольствия шерсть у основания хвоста, никакой не призрак, а всего лишь маленькая черная кошечка пожирала пресловутого леща в сметане прямо с блюда.

— Вот-с, полюбуйтесь, — наябедничала кухарка. — Пренаглая тварь! Я нарочно прогонять не стала, чтоб вы поглядели.

— А-анна Ива-ановна, — снисходительно протянул доктор, — ну что вы, в самом деле, скандалите из-за пустяка? Ведь три дни не было. Изголодалась, должно быть, бедняжка.

— Вот что, забирайте свою бесомыжницу и марш отсюда! Чтоб эта зараза на кухне у меня… — стала наскакивать на доктора Аннушка, но Василий Савельевич только рассмеялся.

Кошка подняла мордочку. Лучиками блеснули длинные усы, а зеленые глаза заискрились, как драгоценные изумруды. Наглый зверек крикнул мэээу! — глядя на доктора, словно поздоровался.

Спрыгнув с буфетной полки, кошка танцующей рысцой направилась к Василию Савельевичу и стала виться у его ног, выгибая спину.

Доктор подхватил ее на руки, пощекотал подбородок. Кошка сладко зажмурилась, вытянула шею и замурлыкала.

— Ой, а можно мне тоже ее погладить? — Геля уже потянулась к кошке, но доктор, загородив зверька локтем, как какая-нибудь жадина, удивленно спросил:

— Погладить? Но ведь Силы Зла всегда тебя пугали! Ты боялась этой кошки до смерти!

— Силы Зла?! — в свою очередь удивилась Геля. — Ты называешь кошку Силы Зла?

Василий Савельевич так пристально посмотрел на дочку, что ей пришлось собрать все свои невеликие запасы мужества, чтобы не грохнуться в обморок, — неизвестно, как там обстояло у Поли с Силами Зла, а вот Геля до смерти боялась именно что доктора.

И не напрасно — Василий Савельевич устроил ей настоящий экзамен. Тут-то все и выплыло — и что «Поля» напрочь забыла не только странную кличку зверька, но и многое другое: знакомых, родственников, гимназических подруг и разные события. Не знает, когда у нее день рождения, а еще разучилась играть на пианино, шить и вышивать.

При этом прекрасно помнит членов семьи, таблицу умножения, языки — французский, немецкий и английский (причем на английском говорит гораздо лучше, чем до травмы). Коротко говоря, секретный агент Фандорина, как никогда, была близка к провалу. И из-за кого? Из-за какой-то дурацкой кошки!

Но, как ни странно, доктору и в голову не пришло, что его дочь вовсе даже и не дочь, а гостья из будущего, прибывшая с миссией по спасению человечества. Ничего подобного. Василий Савельевич пришел к выводу — барабанная дробь! — что после травмы бедное дитя страдает амнезией.

Домашним он объявил, что Поленька очень нуждается в поддержке близких. Не следует пугаться, если она чего-то не может вспомнить, а следует, наоборот, рассказывать обо всем подробнейшим образом, и память мало-помалу обязательно вернется. Не-пре-мен-но!

И секретный агент, она же Поля Рындина, она же Геля Фандорина, не откладывая, прямо за ужином принялась задавать вопросы. Первым делом поискала виновницу своего провала — кошка с самодовольным видом восседала на коленях Василия Савельевича и время от времени капризно мяукала, требуя подачек. Суровый прапрадедушка, сюсюкая, кормил бессовестное животное прямо с вилки. Ну, просто умереть-уснуть! Геля хмыкнула и спросила:

— Папа, а почему ты все же обзываешь кошку Силами Зла?

Ответила Аннушка, которая как раз, пыхтя, притащила пыхтящий самовар почти с нее же размером:

— Это у Василь Савельича юмор такой — английский. Как скажет что, так мороз по коже.

— А, я знаю! — обрадовалась Геля. — Gallows humour называется.

— Да как ни назови — все одно ведь пакость! — Аннушка, похоже, и кошку недолюбливала, и черный юмор не одобряла, вот и разразилась настоящей обличительной речью: — Едва объявилась эта зараза в доме, так никакого спасу от нее. Некраденый-то кусок быстро приедается, она и давай на кухне у меня из-под рук тащить! Уж и веником ее, и полотенцем гоняла, но нет-нет да и не досчитаюсь чего. Я к доктору — уймите, говорю, кикимору свою, мочи нет терпеть. А он: «Да что вы, Анна Ивановна, какое беспокойство от малюсенькой кошечки?» — Ах, так, — говорю, — а кто говядины полфунта скрал? Шпалеры кто ободрал в передней? А обивку диванную кто изорвал, уж не вы ли? А вазу кто разбил, ту, что Аглае Тихоновне на день ангела подарили? Да это не кошка, а, стесняюсь сказать, силы адовы! Ему все смех. — Аннушка сердито передразнила доктора: — «Прекрасная идея, — говорит, — прек-расная, так и назовем нашу кошечку — Силы Зла, и будут ответы на все ваши вопросы. Кто сметану съел? Силы Зла. Кто Полю исцарапал? Силы Зла. Кто пальму повалил? Силы Зла. Что там у вас дальше по списку?» — Да вы что, — спрашиваю, — совсем ума решились? Мало что притащили в дом черную кошку, так еще прозвание ей такое гадкое хотите дать? Но ему разве что втолкуешь? Только хохочет. А эта тварь — и без того ведь несносная, с каждым днем все наглее, — Аннушка с осуждением покачала головой, собрала грязные тарелки и понесла на кухню.

— Сами вы, Анна Ивановна, знаете ли… Вот что я вам скажу! — крикнул ей вслед раздосадованный доктор, нежно наглаживая Силы Зла.

— Папа, а откуда ты ее… притащил? — Геля не собиралась выслушивать очередную перепалку между Аннушкой и Василием Савельевичем — про кошку было куда как интереснее.

Но доктора снова опередили с ответом.

— Этого никто не знает, — загадочно улыбнулась Аглая Тихоновна.

— Ты меня разыгрываешь, так не может быть! — обиделась Геля, но Аглая Тихоновна рассказала вот что.

В тот день Василий Савельевич вернулся домой очень поздно, почти к полуночи — точно как сегодня. Сутки мотался по больным, ужасно устал — едва нашел силы снять пиджак, а шляпу и саквояж так и вовсе бросил прямо на диване в столовой.

Поля уже спала, но Аглая Тихоновна и Аннушка, конечно, тут же бросились заботиться о докторе, поить его чаем, но вдруг — как только часы пробили полночь — докторский саквояж взвыл, свалился с дивана и запрыгал по полу.

Василий Савельевич даже чашку выронил от удивления, Аннушка взвизгнула и закрестилась — саквояж издавал поистине душераздирающие звуки (в этом месте Геля покивала, с неприязнью поглядывая на кошку, — и как только такая милая с виду зверушка может так отвратительно и жутко вопить?). Аглая Тихоновна (как самая рассудительная из всех, мысленно прокомментировала Геля) храбро подкралась к саквояжу и расстегнула замочек. В ту же секунду оттуда вылетела маленькая черная молния, вскарабкалась по занавеске на карниз и там обернулась взъерошенной кошкой.

Василий Савельевич так громко хохотал, что зверек перепугался еще больше и сиганул на горку, стоящую в углу, разбив пресловутую дареную вазу.

Аннушка взялась было за веник, чтобы прогнать незваную гостью, но доктор не позволил — к кошкам он питал слабость.

— Но как же она оказалась в саквояже? — озадаченно спросила Геля.

— Видишь ли, кошки тоже питают определенную слабость к врачам. Из-за лекарственного запаха, — объяснил Василий Савельевич. — Они любят не только валерьянку, что общеизвестно, но и другие травки и микстуры. Вот Силы Зла и забрались в мой саквояж. А я так устал, что и не заметил.

— И хоть бы кошка была путная — толстая да ласковая, — посетовала Аннушка, — а то ведь огрызок злобный. Кроме доктора, никого к себе не подпускает, шипит гадюкой, ворует, да кусается еще хуже всякой собаки!

Доктор презрительно хмыкнул, и от этого Аннушка совсем разошлась:

— Что вы хмычете, что вы хмычете, вот ни стыда ни совести! Ведь барышню чуть не угробила ваша гадина, а вам и горя мало!

— Будет тебе, Аннушка, браниться. Так нельзя, — укоризненно прервала девушку Аглая Тихоновна, — то, что произошло с Полей, — несчастливая случайность, и винить в этом бедную бессловесную тварь — глупо и жестоко.

 

Глава 7

Кошка, будто обидевшись, вырвалась из рук Василия Савельевича и скрылась. Доктор хмурился. Аннушка сердилась. Аглая Тихоновна была явно огорчена. А Геля — Геля изнывала от любопытства.

Так это, значит, из-за кошки с Полей случилось несчастье? Умереть-уснуть, как интересно!

Но вечер вопросов и ответов, похоже, закончился.

Спохватившись, что время за полночь, Василий Савельевич отослал Полю, то есть Гелю — ах, неважно! — спать.

Но секретный агент Фандорина твердо решила разузнать все до конца (иначе ведь все равно не уснуть). Дождавшись, когда Аннушка принесет обязательный стакан молока на ночь, схватила ее за руку:

— Аннушка, миленькая, хорошенькая, расскажи мне про тот день. Как я упала? И при чем тут кошка? И что…

— Ну, застрекотала! — Аннушка улыбнулась. — Сорока как есть, сорока-трещотка, — но тут же прошептала, опасливо оглянувшись на дверь: — Неужто и впрямь ничего не помните?

— Ни вот столечко! — уверила ее девочка.

— Да и стоит ли рассказывать? Вдруг разволнуетесь, да худо вам станет, да снова головка заболит? — словно бы сомневалась Аннушка, но сама уже присела на край кровати, и Геля поняла — расскажет, непременно расскажет! Чтобы окончательно рассеять ее сомнения, сказала, напустив на себя важный вид:

— Разве ты не помнишь, что говорил папа? Нужно мне все рассказывать, и тогда память непременно вернется. Не-пре-мен-но!

Аннушка хихикнула:

— Бог с вами. Слушайте. Только рассказывать-то особенно и нечего.

В ту пятницу вы из гимназии вернулись и бегом в столовую, с маменькой здороваться. Обычная ваша манера — носитесь как угорелая, и нет с вами никакого сладу. Двадцать раз вам было говорено — воспитанные барышни не бегают, а ходят, да толку чуть, — Аннушка вздохнула и поправила Гелино одеяло, — а тут, как на грех, гадина эта и шасть вам под ноги! Это уж у нее заведение такое — трех шагов не сделаешь, чтоб четырежды об поганую тварь не запнуться! Вы-то ее всегда боялись — вот и отпрянули, поскользнулись, и со всего разбегу — хрясь! — затылком о порог. Аж звон пошел…

— То есть я споткнулась о кошку и упала? Всего-то навсего? — разочарованно протянула девочка.

— Ну вы скажете — «всего-то навсего», — обиделась Аннушка. — Уж мы страху натерпелись! Кинулись к вам, а вы лежите ни жива, ни мертва, глазки не открываете.

Хотела я вас поднять, а маменька ваша не позволила. Говорит, не тронь, Аннушка. Если человек так упал и сознания лишился — то, может, у него кость в голове треснула или шейные позвонки повредились. Отправляйся за Василь Савельичем, да поспеши.

Я юбки подхватила и бегом в участок. Телефонировать долго — пока соединят, пока подзовут, а участок вот он, в двух шагах.

Только в участке доктора не было.

— Где? — спрашиваю.

— Ушел.

— Куда ушел?

— А кто ж его знает. Сказал, ежели что спешное, так мальчонку за ним послать.

— Какого мальчонку?

— Да бойкий такой, вихрастый, у церквы Трех Святителей ошивался.

Я к церкве, а там мальчонков этих с дюжину. Православные за ради пятницы в храм валом валят, Святых Даров причаститься, вот пострелята хитрованские и попрошайничают — промысел у них такой.

Однако вижу личность одного мне вроде как знакомая. Пригляделась — и точно. Прынц ваш чумазый.

— Какой еще принц? — озадачилась Геля.

— Ох, горе горькое, — Аннушка жалостливо вздохнула. — Не помните? Крутился у нас под окнами, вошь трущобная. Все дожидался, пока вы из дому выйдете. Дождется, застынет чуть поодаль и пялит зенки. Уж и городовой его с бульвара гонял, и дворник — без толку.

Я, был грех, дразнила вас — поздравляю, мол, до чего ж завидный кавалер! А уж пригож да наряден — вместо соболя бить можно.

Очень вы сердилась и на меня, и на ободранца бедного, хоть он, по чести говоря, к обиде вашей был ни при чем. Все язык мой…

— Ну, Аннушка, рассказывай дальше! — нетерпеливо прервала причитания девушки Геля.

— Так вот. Подхожу к нему. Знаешь, — спрашиваю, — где господина Рындина сыскать? Доктора?

А он:

— Может, и знаю. А вам-то что, тетенька?

— Я тебе дам тетеньку! — говорю. — Веди меня к доктору сей же час, с дочкой у него несчастье.

Он аж вскинулся:

— Что ж вы тогда тут расставились, как больная корова! Бегим!

И припустились мы вниз по переулку, да через площадь, к ерошенковскому дому. А у меня в голове стучит — пятница, тринадцатое, пятница, тринадцатое… Ох и страшно там! Век бы не видать. Внизу воровской трактир, а в верхнем этаже — ночлежка.

Ну я, знаете, не робкого десятка. Укрепилась сердцем и ничего, иду за этим крысенышем.

Лестницы темные, грязные, со стен течет, а, стесняюсь сказать, вонь — как в зверинце.

Людей тьма-тьмущая, спят вповалку на дощатых нарах, а какие — и на полу, в тряпье.

Мальчонка головой повертел и потащил меня в дальний угол. Гляжу — и точно, за рогожкой, на низком топчане в три доски лежит страсть какой тощий, больной господин (сразу видно — из образованных, хоть и в таком месте), а рядом сидит Василь Савельич.

— Ничего, — говорит, — Алексей Кондратьевич, мы еще повоюем!

— С кем прикажете воевать? — силится улыбнуться тот. — Водка да чахотка — вот мои погубители. И больше никто.

Тут Василь Савельич нас приметил, сразу с пациентом распрощался, завернул меня на выход и только уж на площади спросил:

— Кто? Что?

Я ему — так и так, мол, Поля упала и сильно головой зашиблась. Без памяти лежит. Доктор, ни слова не говоря, развернулся, да как наддал к дому — едва я за ним поспевала.

Вы как лежали на пороге, так и лежите, маменька ваша на полу подле вас в голос не плачет, да от этого только страшнее. Доктор вас осмотрел и говорит жене — самую малость рассечена кожа на затылке. Шейные позвонки не повреждены и затылочная кость цела.

— Разве ты можешь быть уверен? — тихо так спрашивает Аглая Тихоновна.

А доктор пожимает плечами: — Чего ж не быть? Моя, мол, практика в области травм даже несколько избыточна. Эти хитрованские апаши колотят и режут друг друга с утра до вечера. У Поли, говорит, по всей вероятности, ушиб или сотрясение мозга.

— Отчего же она не приходит в себя?

А доктор ей — очнется. Может быть, через час. Может быть — через несколько. Последствия, мол, сотрясения мозга прогнозировать затруднительно. Я, однако же, хотел бы, чтобы Полю осмотрели и другие врачи. Телефонируй, пожалуйста, доктору Такому-то и профессору Эдакому. Попроси срочно приехать.

Аглая Тихоновна сразу подхватилась и к телефону, а Василь Савельич велел мне принести воды и льда, а сам уложил вас в постельку — на боку, с согнутыми коленями, рука под головой. Потому как при потере сознания нельзя оставлять человека лежать на спине — корень языка западает и может перекрыть дыхательные пути, — важно объяснила Аннушка.

— Ужас какой! — с готовностью испугалась Геля.

— То-то что ужас. На докторе лица не было, на что уж он строгий мужчина.

Тут и профессура слетелась — очень Василь Савельича уважают, быстрехонько приехали. Стали консилиум делать — вертеть вас да щупать, и все болбочут — рефлексы… реакция конечностей… плавающие зрачки… Опасность того, да опасность сего, последствия обратимые… да необратимые.

Один немец больше всех старался, однако и он все то же сказал, что Василь Савельич, добавил лишь, что забытье может продлиться несколько дней.

И покатились у нас дни эти — серые да тяжелые, будто камни.

В доме тихо, муторно. Аглая Тихоновна от вас не отходит. Василь Савельич не шутит, не скандалит, ест, что дают. Раз ему консоме подсунула, с белой спаржей и кнелями, думала — хоть оживет. Нет. Съел и не заметил.

Вы все в забытьи лежите.

Через неделю снова немец этот приехал, с лютеранской больницы.

Посмотрел вас, отвел Василь Савельича в сторонку и говорит — состояние барышни внушает серьезные опасения. Чем дольше она находится в коме, тем меньше надежда на благоприятный исход. Даже если очнется, последствия столь длительного беспамятства могут быть весьма скверными.

Доктор осерчал, на немца напустился — торопитесь с выводами, говорит, пока нет никаких оснований…

— Основания есть, — отрезал немец. — Если через неделю улучшения не наступит — перспективы неутешительные. Вам стоит подготовить жену. Честь имею.

И уехал, ворона эдакая.

Аннушка замолчала, глядя куда-то поверх Гелиной макушки.

— А дальше? Ну, рассказывай, что же дальше?

— Ну что дальше? Через неделю вы не очнулись. Я уж, был грех, в уныние впала. Все, думаю, приговорил мою Полиньку окаянный колбасник.

Только напрасно я усомнилась в Василь Савельиче. Где уж какому-то немцу против нашего доктора в травмах понимать! Ровно на следующий день вы с постели и встали, так-то вот!

— Ну ты даешь! — выдохнула Геля. — Тебе бы сценарии к сериалам сочинять! — перехватив недоумевающий взгляд Аннушки, тут же поправилась: — То есть я хотела сказать — книжки. Книжки бы тебе писать! Я, знаешь, до последнего момента волновалась — очнусь или не очнусь.

— Книжки пусть бездельники пишут, я-то и читать едва успеваю, — проворчала Аннушка, но было видно, что слова девочки ей польстили. — Спите уж, барышня. Доброй ночи.

 

Глава 8

А на следующий день после обеда Василий Савельевич сказал Геле:

— Собирайся, голубчик, мы едем к доктору Гильденштерну.

Девочка запрыгала от радости — она уж всерьез обеспокоилась, что никогда не сможет выбраться из этого дома, а вечно будет призраком бродить по его закоулкам, — и была готова через тридцать секунд.

Ну ладно, через сорок минут, но все равно очень быстро.

Позабыв обо всем на свете, в том числе и о вежливости, крикнула:

— Папа, я тебя на улице подожду! — и бросилась к выходу.

Аннушка в последний момент поймала ее за хлястик:

— Куда, саранча? А шляпку, а перчатки?

Геля нахлобучила дурацкую фетровую шляпку, кое-как подвязала ленты, выхватила у Аннушки перчатки — и вниз, вниз по лестнице — вырвалась, наконец, на волю!

День был дождливый. Небо — пасмурное, серое, подушечное — тяжело навалилось на город, и от этого он словно скукожился, стал меньше, как кошка, подобравшая лапки на холоде.

— Аполлинария Васильевна! Да неуж на поправку пошли? — приветствовал ее дворник Матвей Кондратьич, здоровенный мужичина в фартуке с бляхой.

Это была еще одна странная здешняя штука — взрослые люди, вот хоть дворник или прачка, обращались к ней (ну ладно, к Поле), двенадцатилетней девчонке, на «вы» и по имени-отчеству. А она могла говорить им «ты» — то есть она бы не стала, и Василий Савельевич ни за что не позволил, но никто бы не удивился, если что.

— Спасибо, я уже совсем здорова, — чинно ответила Геля.

— Ну, слава богу, слава богу, — закивал тот.

Он часто у них бывал. Аннушка, не в пример другим кухаркам, терпеть не могла, когда у нее на кухне ошивались всякие бездельники, но Матвея Кондратьича привечала, поила чаем и развлекала разговорами — «за беспокойство» (беспокойство постоянно причинял дворнику господин Рындин и его непотребные пациенты — хитровская рвань).

Господин Рындин, легок на помине, вышел из парадного, посмотрел на небо, на Гелю, нахмурился и вдруг виновато сказал:

— Тиран я, голубчик, да? Старый тиран… Передержал тебя дома… Вон как выпорхнула — как воробей из горсти…

Василий Савельевич выглядел таким несчастным, что Геле стало стыдно — зачем боялась? Зачем сторонилась? Он, наверное, ужасно огорчался, что любимая дочка его дичится. И вовсе он не злой, просто слишком умный, бедняжечка, от этого и взгляд такой нехороший.

Она взяла доктора за руку:

— Ничего страшного, папа. Поедем скорее, куда там мы собирались.

— Извозчика вам кликнуть? — услужливо спросил дворник, но Василий Савельевич отмахнулся:

— Я сам, — выскочил на тротуар, стащил перчатку и как свистнул в два пальца!

Геля даже немножко повизжала и в ладоши похлопала — никто из ее знакомых не умел так замечательно свистеть!

На свист прибежала лошадь! Настоящая лошадь! Рыжевато-коричневая, с чуткими ушками и белой звездочкой во лбу, вся плюшевая, как игрушечная, — только живая! Коляской, в которую она была впряжена, правил бородатый дядька в шляпе, похожей на перевернутую кастрюлю, но это все было неважно, а вот лошадь!

— Можно, я ее поглажу? Можно? — заканючила Геля.

Доктор вопросительно взглянул на дядьку в кастрюльной шляпе.

— А чего ж нельзя? Не тревожьтесь, барин, Любушка моя смирная, не обидит.

Геля дотронулась до белой звездочки, погладила пушистую рыжую челку и все никак не могла наглядеться на чудесную лошадку, все гладила и гладила.

— Да что ж вы, барышня, так около нее упадаете? Али лошади никогда не видали? — посмеиваясь, спросил извозчик.

Геля кивнула, покачала головой, снова кивнула — ах, неважно, пусть сами разбираются.

— Болела она долго. В первый раз за три недели из дому вышла. Всему и радуется, — объяснил Василий Савельевич и добродушно поторопил дочку: — Едем, голубчик, едем, — подал руку и помог взобраться в коляску.

Геля вертелась на кожаном диванчике и мысленно верещала: «Извозчик! Это извозчик! Я поеду на живом настоящем извозчике с живой, настоящей лошадью, как в кино! Умереть-уснуть!»

— В Евангелическую больницу, любезный. — Василий Савельевич расслабленно откинулся на пружинной подушке, но вдруг с силой хлопнул себя по лбу: — Ах ты, ччч… — покосился на Гелю и спокойнее закончил: — Чуть не забыл! Уважаемый, не затруднит вас сперва в Мясницкую часть заехать? Тут недалеко.

Лошадь резво зацокала, сворачивая в переулок, а Геля буквально остекленела. Дом Рындиных стоял на Покровском бульваре. Это же совсем рядом с домом, ее домом, где она живет по-настоящему, с мамой, папой и братом Эраськой!

Ах, если бы кое-кто реже пялился в зеркало и хоть раз додумался выглянуть в окно!

Бульвар же почти не изменился за сто лет, вот и дом знакомый, с колоннами, и трамваи бегают, и… И вовсе Москва не скукожилась от мрачной тучи, сплошь затянувшей небо. Высотки-то нет на Котельнической, не построили еще. И дома нет, на углу Подколокольного, нету дома, большого, со скульптурами, вот город и кажется меньше, ниже.

Коляска остановилась у церкви, Василий Савельевич спрыгнул, сказал Геле:

— Прости, дружочек. Забыл предупредить на службе, что меня не будет и где искать в случае чего, — и, придерживая котелок, побежал к зданию с каланчой (где, надо думать, располагалась полицейская часть), да так скоро, что Геля даже не успела предложить ему свой мобильник — чего бегать, если можно позвонить?

Хорошо, что не успела. Потому что никакого мобильника у нее не было. И ни у кого не было — не придумали их еще, мобильники.

Следом пришла совсем ужасная мысль — а дом на Солянке? Ее дом? Он есть? А вдруг еще не построили?

Даже если и есть — все равно. Мамы, папы, а тем более брата Эраськи там точно нету. Не родились потому что. И такое горькое сиротство нахлынуло на нее в этот миг, что впору разреветься.

— Барышня хорошая, дай копеечку на пропитание, — послышался откуда-то снизу жалобный голосок.

Геля опустила глаза и увидела, что у коляски стоит маленький, невообразимо чумазый бомжонок и тянет к ней грязную ладошку ковшиком.

— Но у меня нет никаких денег, — ответила растерянно и заторопилась, оправдываясь, чтобы малыш не подумал, будто она жадничает, — честное слово — нету! Подожди минутку, вот сейчас вернется мой папа…

Вдруг, словно из-под земли, появился бомжонок повыше и покрепче, отвесил маленькому подзатыльник, процедив сквозь зубы:

— Я тебе че говорил? Эту не трогать! Чтоб не видал больше!

Мальчонка ойкнул и, прикрывая голову руками, бросился бежать.

— Ты что, дурак? — закричала возмущенная до глубины души Геля. — Маленьких нельзя бить! Найди себе такого же лося и дерись, а маленьких — это подло!

— А ну-ка, я тебя сейчас кнутом, волчье семя! Брысь отседова! — поддержал светскую беседу извозчик.

Драчун отпрыгнул на безопасное расстояние, сдвинул на затылок картуз с треснутым козырьком, прищурившись, ожег Гелю недобрым взглядом желтых глаз, презрительно сплюнул и неспешно, цепкой хулиганской походочкой удалился в сторону Подкопаевского.

Скоро и доктор Рындин прибежал, запрыгнул в коляску и скомандовал:

— Едем!

«Бегает все время, как мальчишка», — с умилением подумала Геля, а вслух наябедничала:

— Папочка, тут один большой мальчик только что ударил маленького, представляешь?

— Да что ты? — фальшиво удивился Василий Савельевич. — Поверить не могу! Такие скверные манеры в наших версалях?

— Шутишь, да? Хочешь сказать, что это обычное дело?

Василий Савельевич развел руками — мол, не одобряю, но что же тут поделать.

Извозчик тем временем развернул свою чудесную лошадку и выехал обратно на Покровский.

Дорожное движение у них тут было ого-го! Такое же, как в ее Москве, только, кроме трамваев и автомобилей, по дороге мчались конные экипажи попроще, вроде того, в котором ехала Геля, и совсем нарядные, лаковые, с желтыми колесами. Машины, больше похожие на нелепые, вычурные игрушки, пугали лошадей зычными гудками. Извозчики бранились, им охотно отвечали шоферы в очках-консервах, крагах и кожаных кепи.

На углу, у переулка, стоял ужасно усатый милиционер с саблей (городовой, вот как называется, вспомнила Геля), но люди все равно перебегали дорогу, где хотели, и не только мальчишки, но даже взрослые тетьки в огромных шляпах и узких длинных юбках.

В общем, Геля окончательно почувствовала себя дома — Москва как Москва, все такая же тесная, шумная и непослушная.

Все равно было жаль, что приехали так быстро, Геля опомниться не успела, а лошадка уже завернула с Воронцова поля в какой-то узкий проезд и остановилась у краснокирпичного здания с круглыми башенками и высокими остроконечными окнами — просто готический замок, затерявшийся в московских дебрях.

Геля ожидала, что и внутри будет темно, мрачно и готично, однако ошиблась — высокие окна наполняли помещение воздухом и светом. По коридору шныряли деловитые, как мыши, женщины в серых платьях и длинных белых фартуках с красным крестом, в гардеробе толпились какие-то бабы в платках, бледный мужчина с моноклем нервно постукивал тростью у кабинета с медной табличкой «рентгенъ».

Геля и Василий Савельевич двинулись вдоль ряда одинаковых дверей.

— А почему больница евангелическая? — спросила Геля.

— А потому что учреждена по инициативе трех пасторов — Фехнера, Дикгофа и Нефа и построена на средства прихожан московских лютеранско-евангелических приходов, в том числе промышленника Банзы и коммерсанта Прейса. В память «чудесного избавления Государя императора Александра II от угрожавшей ему в Москве 19 ноября 1879 г. опасности», — объяснил Василий Савельевич.

— А какая опасность ему угрожала?

— Народовольцы пытались взорвать императорский поезд под Москвой.

— Прямо бомбой? — ужаснулась Геля.

— Да что ты, как можно. Мешком с пряниками, — серьезно ответил доктор.

Геля фыркнула и подумала — все как у нас! Террористы, коммерсанты…

Василий Савельевич наконец выбрал одну из дверей, коротко постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.

— Точность — вежливость королей! — приветствовал его тщедушный человечек в белом халате. — Вы ровно в назначенное время!

— Здравствуйте, Эвальд Христианович. — Василий Савельевич пожал радушно протянутую паучью лапку.

— Аполлинария Васильевна, не могу выразить, как я рад видеть вас в добром здравии! — Улыбка Эвальда Христиановича была столь искренней и открытой, что Геля ему сразу поверила — рад, действительно рад — и невольно улыбнулась в ответ.

Хоть доктор Гильденштерн, без сомнений, и был похож на паучка, Геля сразу же про себя окрестила его Веселый Йорик.

Жизнерадостный нрав доктора несколько контрастировал с его внешностью — Эвальд Христианович был узкоплеч и худ сверх всякой меры, а тощая кадыкастая шея едва удерживала большую голову со впалыми щеками, до смешного напоминавшую известный пиратский символ. Прилизанные мышастые волосенки ничуть не скрадывали эту кладбищенскую красу. Однако он был так приветлив и мил, что Геля с первых же минут почувствовала к нему расположение.

— Но что же мы стоим? Прошу вас! — Эвальд Христианович указал на два тяжелых кресла, а сам нажал медную кнопку на столе.

Через минуту вошла женщина (деловитая серая мышь в белой косынке), и Гильденштерн обратился к ней:

— Нельзя ли нам чаю, фрау Холле?

Принесли чай в стаканах с подстаканниками (как в поезде), и хозяин кабинета стал потчевать Гелю лакричными леденцами, которые та незаметно рассовывала по карманам, — отведать это лакомство, воняющее пилюльками, она не согласилась бы даже из симпатии к милейшему доктору Гильденштерну.

— Что ж, я нахожу Аполлинарию Васильевну вполне здоровой физически, — заявил Эвальд Христианович, окидывая пациентку быстрым взглядом. — А некоторая бледность, вероятно, является следствием длительного пребывания в четырех стенах.

— Моя вина, — покаянно склонил голову доктор Рындин, — боялся, что уличный шум и суета могут слишком встревожить Полю.

— Да-с, родительское сердце, к сожалению, не лучший советчик в таких случаях, — сочувственно покивал Гильденштерн. — Первым делом я настоятельно рекомендую прогулки на свежем воздухе. Это обязательно! Теперь скажите — кроме расстройства памяти, есть ли еще какие-нибудь тревожащие последствия травмы? Мигрени, головокружения, нарушения сна, мелкой моторики и рефлексов?

— Спит беспокойно, остальное в норме, — четко отрапортовал Василий Савельевич.

— Я бы смело посоветовал вот что — как можно быстрее вернуть Аполлинарию Васильевну к привычному образу жизни. Знакомые объекты действительности помогут девочке вспомнить прошлое. Всякая мелочь может сыграть роль той ниточки, уцепившись за которую ваша дочь выберется из лабиринта забвения…

— Значит, мне можно вернуться в гимназию? — вклинилась Геля.

— В гимназию? Ты хочешь вернуться в гимназию? — недоверчиво спросил доктор Рындин, и мужчины обменялись удивленными взглядами.

— Очень хочу!

— В первый раз вижу гимназистку, которая добровольно отказывается от дополнительных вакаций, — весело заметил Эвальд Христианович. — Хотя это подтверждает мои давние наблюдения — девочки по сравнению с мальчиками выказывают бо́льшую приверженность чувству долга и ответственности.

Геля солидно кивнула. Вакации — это, наверное, каникулы. А от чего же еще не может отказаться нормальный школьник?

— Но, Эвальд Христианович, я боюсь, что умственное напряжение и переутомление сейчас не пойдут на пользу Поле. Тем более, что в гимназии скоро экзамены. А экзамены — это всегда волнения и нервная встряска.

— И прекрасно! Соединение рутинного, привычного занятия — такого, как учеба, с некоторой встряской — экзаменами будет весьма полезно в данном случае.

Доктор Рындин поправил пенсне:

— Все же я сомневаюсь…

— Папочка, я не хочу оставаться на второй год! — заныла Геля.

— Вот от чего я рекомендовал бы оберегать барышню — так это от огорчений, — наставительно поднял палец Эвальд Христианович. — Весь мой опыт и чутье подсказывают — не следует держать резвое юное создание взаперти, препятствуя возвращению к обычной жизни. Тем вы только замедлите выздоровление…

На столе зазвонил телефон.

— Прошу извинить. — Эвальд Христианович ответил: «Гильденштерн», послушал минутку и передал трубку доктору Рындину: — Коллега, это вас.

Василий Савельевич мрачно выслушал телефонную трубку, сказал «да» и обратился к Эвальду Христиановичу:

— Простите, но, к сожалению, я должен немедленно вернуться на службу. Дело спешное.

— Ах, как жаль, — расстроился немец, — я не успел побеседовать с барышней лично. А это, поверьте, необходимо…

— Вы правы, — нахмурился Рындин.

Жалко было смотреть, как он разрывается между служебным долгом и родительским, и Геля сказала:

— Папа, но ты можешь поехать один. А я тут побуду, сколько надо, и вернусь — ведь совсем недалеко, правда?

— Прекрасная мысль, прек-расная, — обрадовался Рындин. — Эвальд Христианович, вас не затруднит посадить Полю на извозчика и отправить домой?

— Не беспокойтесь. Посажу, отправлю, протелефонирую милой Аглае Тихоновне, — заверил его Гильденштерн.

Василий Савельевич виновато посопел, подошел к Геле, чмокнул в макушку и высыпал ей в карман, уже под завязку набитый леденцами, горсть монет. Сказал:

— Это тебе на извозчика.

Пожал руку Гильденштерну:

— Благодарю, Эвальд Христианович.

И, как всегда, бегом покинул кабинет.

 

Глава 9

— Что ж, милая барышня, давайте поговорим о том, что вас действительно тревожит, — с лучезарной улыбкой предложил Гильденштерн.

— О чем это? — насторожилась Геля.

— Не знаю, — простодушно признался доктор, — но мне показалось, вы не все рассказываете своему милому батюшке. Вас мучают головные боли? Кошмары? Дело в ваших беспокойных снах?

— Вам нужно знать, чтобы меня вылечить? — Геля тянула время. Она понятия не имела, что ему говорить.

— Увы, пока не придумали способ лечить расстройства памяти, подобные вашему, — развел руками доктор. — Я мог бы попытаться смягчить некоторые неприятные моменты, но в остальном, к величайшему сожалению, бессилен. Остается надеяться только на силы юного организма. Впрочем, есть одно средство, которое применяют в этих случаях. Иногда помогает. Это гипноз.

— Гипноз?! — всполошилась девочка. Еще не хватало, чтобы проницательный чоппер загипнотизировал ее и узнал про Люсинду, про Яблоко, про все. Да ее до конца жизни в дурке продержат — ведь никто на свете не поверит, что это правда. А если поверят — так еще хуже! — Не надо никакого гипноза! Я боюсь!

— Так я и думал. Значит, кошмары. Вы боитесь спать? Или вас мучили какие-то видения, пока вы пребывали в забытьи?

— Д-да… то есть нет, — Геля старалась придумать что-нибудь на ходу, — то есть сейчас ничего такого ужасного не снится. Но пока была без сознания — да. Но я не помню, что. Помню только, что было страшно, — выпалила она. — Вы теперь запретите мне ходить в гимназию?

— Нет, нет, не беспокойтесь. Я так и подумал, что вы таитесь от родителей, чтобы вам быстрее позволили вернуться к занятиям. Мои рекомендации останутся в силе. А теперь расскажите мне все, что сможете вспомнить о своих снах.

Геля задумалась. Она краем уха слышала что-то об одном таком докторе Фрейде, который чего-то там мог узнать о человеке по его снам. Вдруг и этот может? А если наврать с три короба? Ну, пропишет какие-нибудь пилюльки, так их в унитаз — и все дела. Да можно и правду рассказать — в конце концов, где найти человека, добровольно соглашающегося слушать про сны? Сны только рассказывать интересно. Решено. Пусть слушает, если хочет.

И во всех подробностях пересказала все, что приснилось ей за неделю.

На исходе второго часа доктор Гильденштерн удовлетворенно кивнул и произнес:

— Да-с… Очень интересно! Живое, романтическое воображение, неуверенность в себе, страх. И замкнутое пространство, бесспорно, давит на вас… Здоровый сон, не отягощенный видениями, — вот что вам нужно. Я, например, сплю как бревно, и вот — извольте видеть — здоров и весел. Сейчас выпишу вам одну микстурку…

Он выхватил листочек из аккуратной стопочки и принялся строчить, разбрызгивая чернила.

— За сим не смею вас больше задерживать, — Эвальд Христианович протянул Геле узкий голубоватый бланк. — Если у вас нет вопросов и жалоб, мы с чистой совестью можем отправить вас домой.

— Больше никаких жалоб нет, благодарю вас.

Доктор проводил свою особую пациентку до гардероба, подал пальто, дошел до самого Воронцова поля и остановил извозчика.

Геля не спешила садиться в коляску. Просительно заглянув в глаза Гильденштерну, сказала:

— Эвальд Христианович, вы говорили, что мне полезны прогулки. Можно, я пройдусь пешком? Тут ведь совсем близко…

— Прошу простить меня, милая барышня, но я обещал вашему батюшке отправить вас с извозчиком и не могу нарушить слова, — виновато ответил доктор.

Геля, которая очень рассчитывала на эту одинокую прогулку, поникла. Но тут же ей пришла в голову мысль получше:

— Но тогда, может быть, мне можно немножко прокатиться, а не сразу ехать домой? Пожалуйста, мне так наскучило сидеть взаперти!

Гильденштерн сочувственно взглянул на нее:

— А это, пожалуй, можно! Я сообщу вашей матушке, что вы немного задержитесь. Милейший, — обратился он к извозчику, — вот тебе три рубля. Покатаешь барышню по Покровке, проедешь по Солянке и доставишь…

— Знаю, барин, на Покровский, к дому купцов Морзинкиных. Возил уж сегодня бедную хворую барышню…

Геля посмотрела — и впрямь, та же лошадь, и тот самый дядька за рулем, или как тут у них это называется! Вот удача, со знакомым все же спокойнее.

— Что ж, — улыбнулся Гильденштерн, — кланяйтесь драгоценной Аглае Тихоновне.

Геля махала ему рукой, пока коляска не завернула за угол.

— Дак что, барышня, с ветерком вас прокатить али потише? Как вам приятственней будет? — обернулся к ней извозчик.

— Поезжайте, как обычно, пожалуйста, — милостиво кивнула девочка.

Покровка была полна суеты (как и сто лет вперед?): на перекрестке истерично звенел трамвай, по узким тротуарам, толкаясь, спешили пешеходы. Из непривычного Геля заметила только большую, совершенно незнакомую церковь, выпиравшую красным брюшком на и без того узкий тротуар.

Раньше (то есть позже, конечно) на этом месте был всего лишь никчемушный пыльный скверик, а сейчас высился необыкновенной красоты храм, вздымаясь среди низеньких, обыденных зданий праздничной, красно-белой пеной вишнево-сливочного десерта. Луковички-купола, каким-то чудом улавливая слабые солнечные лучи, горели золотыми стрелами на фоне серого неба.

«Снесли, — горько подумала Геля, — вот дураки, снесли такую красоту. А чтоб вам…»

— А, чтоб вам пусто было! — выкрикнул извозчик.

Смирная Любушка вскинула передние ноги и дернулась к обочине. Коляска села носом в землю и тут же подпрыгнула. Гелю тряхнуло, она едва успела ухватиться за край коляски, чтобы не упасть.

Мимо птицей пронеслась серая в яблоках лошадь, запряженная в лаковую пролетку с красными спицами. Седок, толстый господин с багровым лицом, охаживал извозчика тростью по спине и ревел пьяным голосом:

— Наддай! Наддай, каналья! Озолочу! — в подтверждение своих слов свободной от битья рукой разбрасывая деньги. Монеты со звоном катились по булыжной мостовой, мятые купюры разлетались во все стороны.

Не успела Геля перевести дух, как вслед за первой пролеткой промчалась вторая — лишь спицы в колесах желтые мелькнули, а так — один в один предыдущая. И лошадь серая, и господин толстый, пьяный, красномордый.

Этот заливался тонким хихиканьем и тоненько же подвизгивал:

— И-и-и-их, пшел! Что-нибудь сделай ты такое для моего удовольствия! Задави кого-нибудь — старушенцию какую либо…

А дальше случилось страшное, накаркал гнусный толстяк — его серая шарахнулась на полном ходу от встречного автомобиля и налетела на мальчишку, подбиравшего монеты, рассыпанные первым красномордым.

Мальчишку отшвырнуло на ступеньки церкви, лошадь, вскинувшись, заржала испуганно и зло, а второй красномордый завыл-заулюлюкал:

— Гони-гони-гони!

Извозчик хлестнул лошадь кнутом, пролетка рванулась и понеслась вперед, на Маросейку.

— Остановите, там мальчика сбили! — закричала Геля, выпрыгнула из коляски почти еще на ходу и побежала к церкви.

На месте происшествия быстро собиралась толпа, всплескивали волнами писклявые женские ойки, сердито бухали басы мужиков, а над всем сверлил и сверлил свинцовое небо оглушительный свисток городового, тяжело бежавшего от перекрестка.

— Чего ты рассвистелся, раззява? Чего теперича свистеть? След уж их простыл, — бубнил дядька в картузе и сером поношенном пальто с поднятым воротом.

— Как же ему не свистеть, если он их к ответу должен призвать? — ответила тетька в шляпе-клумбе.

Геля продиралась сквозь толпу — зачем? — она и сама не знала. Просто от страха.

Со всех сторон доносились возмущенные голоса:

— Ищи ветра в поле! Да и какая на них управа, на толстомясых? Нет на них управы. Такого хоть в участок приведи, все одно вывернется. Да ты его возьми еще сперва…

— Откупятся… Энто у них, у купчиков, обычная забава — на лихачах гоняться…

— Ни стыда ни совести… Посреди бела дня…

— А с мальчонкой-то что?

— Да живой вроде…

— В больницу его надо…

В больницу! Геля удвоила усилия, да еще крикнула:

— Пустите! Пустите же! У меня папа — врач!

Вывалилась из толпы прямо к мальчику.

Он сидел, скрючившись, на ступеньках, баюкал левую руку. На лбу наливалась огромная шишка, щека вся ободрана, в крови, но живой. Живой!

Геля опустилась на колени, заглянула мальчонке в глаза:

— Как ты? Идти сможешь? Давай я тебя к своему папе отвезу, он врач.

— Да нужон больно папаше вашему таковский пациент, — визгливо выкрикнул кто-то. — Голь перекатная. В больницу для бедных его надо.

— Не надо в больницу, — раздался за Гелиным плечом хрипловатый, знакомый голос. — Я его к бабе Ясе заберу. Она вылечит.

Геля обернулась. Увидела оборванца лет четырнадцати в разбитых башмаках и пиджаке не по росту, с закатанными рукавами. Того самого драчуна — только теперь стало понятно, до чего он широкоплечий и здоровенный, гораздо выше ее.

— Ты кто ему — брат? — спросил городовой, тоже пробившийся сквозь толпу.

— Брат, — кивнул хулиган.

— А вы, барышня, беретесь доставить пострадавшего в больницу?

— Да. Меня извозчик дожидается, — ответила Геля.

— Так что, господа хорошие, шапито закрыто, расходитесь, кто к делу касательства не имеет, — зычно выкрикнул городовой, обращаясь к толпе. — Пааапрашу рррразойтись! Прошу вас, мамаша, двигаться по своим делам, с вас одной затор на пол-улицы. И вы, любезный…

Так, мало-помалу, всех и разогнал.

Мальчонка на ступеньках дрожал и всхлипывал, но в голос не плакал. Хулиганистый оборванец присел рядом:

— Сильно зацепило?

— Не, вроде не сильно, — неуверенно ответил тот. — Только руку больно, мочи нет…

— Терпи. Не девка — слезы лить, — отрывисто бросил верзила. На Гелю он совершенно не обращал внимания, даже не смотрел, но не стоять же столбом? Она и спросила:

— А тот, что в Трехсвятительском был, тоже брат?

— У меня таких братьев… — пробормотал драчун и сплюнул на сторону. Подхватил мальчишку под локоть, тот стал приподниматься, но тут же повалился обратно на ступеньки:

— Ой, руку жгет! И в башке мельтешение какое-то…

— Ништо, не пузырься. Давай на закорки мне, за шею зацепись.

На закорки тоже не получилось.

Геля терпеливо дождалась, пока эти двое исчерпают все доступные возможности, и скромно сказала:

— Может быть, все-таки на извозчике? Я помогу отвести мальчика к коляске.

— В больницу не поеду! — испугалась жертва ДТП.

— Чего ты боишься, дурачок? В больнице тебе помогут. А не хочешь в больницу — поехали к моему папе. Он тут недалеко работает… то есть служит. Доктор Рындин его фамилия.

Рослый хулиган выпрямился и, наконец, взглянул на Гелю.

Лучше бы он этого не делал — девочка и прежде не испытывала к нему ни малейшей симпатии, а теперь и вовсе обозлилась. Он смотрел на нее сверху вниз — и дело было совсем не в росте. Он смотрел на нее как… Как Василий Савельевич на свою кошку! С добродушной, снисходительной улыбочкой, словно перед ним стояла не замечательно красивая, нарядная, почти уже совсем взрослая барышня, а маленькая, несмышленая зверушка! Следовало сейчас же поставить наглеца на место, но от возмущения слова никак не находились. Наглец тем временем снова сплюнул и лениво проговорил:

— Шли бы вы домой, барышня хорошая. На фортепьянах играть. Мы тут сами.

Девочка вспыхнула, а наглый переросток продолжал как ни в чем не бывало:

— Доктор — он все одно Шкрябу в больницу определит. А оттуда в приют заберут. Это уж будьте-нате.

Геля так и не смогла придумать достаточно язвительную реплику, чтобы сбить спесь с заносчивого типа. Несомненно, причиной такой заминки послужили ее доброта, здравомыслие и прекрасное воспитание. Разве сейчас подходящее время для ссор? Бедный мальчик серьезно ранен, и она, Геля, должна ему помочь. А на этого хама ей плевать. Девочка твердо решила быть милой и с преувеличенным интересом спросила:

— Шкрябу? Это его так зовут или фамилия такая?

— Кто б его звал. А кличут Шкряба, — насмешливо сузил глаза хулиган.

«Ага, это у него кличка», — сообразила Геля. Стало ужасно интересно, какая же кличка у этого несносного замарашки.

— А тебя как… кличут?

— Ну, Щур, — нехотя процедил он.

«Щур — потому что щурится все время, — догадалась девочка и тут же раздраженно подумала: — Верблюд бы больше подошло. Плюется как дурак». Верблюдом не стала обзываться, чтобы не выходить из образа. Спросила про важное:

— В приют? Вы что, бездомные? Так, может, и хорошо, что в приют?

— Мы — люди вольные. Приюты ваши в гробу видали, — Щур надменно задрал подбородок. А Геля — Геля едва удержалась, чтобы не треснуть его по этому подбородку — да вот хоть своей прелестной бархатной сумочкой. Рассудительность и милота давались все труднее. Но актерское мастерство — не вздохи на скамейке. Девочка совладала с собой и решила не спорить. Вот еще, только время терять с этим придурком. Сейчас отвезет их, а потом найдет Василия Савельевича и все ему расскажет.

— Ладно. Поедем к этой, как ее, бабе Ясе, — и Геля улыбнулась самой милой улыбкой, на которую только была способна.

— Не дойти мне самоходом, — поддержал ее Шкряба, жалобно глядя на Щура.

— Шут с ним, — решился упрямец, — где она, коляска ваша?

Геля огляделась. Коляска стояла там же, где она ее оставила, чуть поодаль. Девочка помахала извозчику, и тот подъехал к самой церкви.

— Вдвоем мы его поднимем? — спросила Геля у хулигана. Тот отрицательно качнул головой:

— Сам.

Подхватил все же Шкрябу на руки и, задыхаясь от натуги, потащил.

— Подмогнуть? — забеспокоился сердобольный извозчик.

— Сам, — упрямо пропыхтел Щур, подсаживая мальчика в коляску.

— Дак что, куда? В морозовскую али в ольгинскую?

— В больницу не поеду! — снова крикнул Шкряба.

— Поедем, куда скажешь, — успокоила его Геля. — Куда вас, кстати, везти?

Щур хмуро посмотрел на нее и буркнул:

— «Утюг» знаете?

— Э, нет. Прощенья просим, барышня, на Хитровку не поеду. Разденут, разбуют и пустят голым бегать — обнакновенное дело. Вылазь, шкет, или давай до больницы, — запротестовал извозчик.

— Он боится, что из больницы в приют заберут, — сказала Геля, стараясь разобраться, что к чему. Про Хитровку папа (Николас) рассказывал — там одни бандиты живут. А Рындин (тоже теперь папа) вроде как там работает (то есть служит). Хитровская рвань и босяки — это, значит, они и есть. Ага…

— Это, канешно. В приюте оно не мед, — задумчиво протянул извозчик, поглядывая на мальчишек с искренним сочувствием. Щур насупился, покосился на Шкрябу, который забился в самый угол кожаного диванчика, и неохотно проворчал:

— Не тронут тебя на Хитровке, дядя, не боись.

— Полюбил волк кобылу, жаниться обещал, — хмыкнул тот.

Щур окинул его долгим оценивающим взглядом. Потом вдруг улыбнулся во весь рот и заговорил — не так, как прежде — будто нехотя, а бойко и даже весело:

— Не тронут. Ты чего ж, не знаешь, кого возишь?

— А мне что, у кажного пачпорт спрашивать?

— Скажешь тоже — пачпорт, — усмехнулся босяк и хитровская рвань. — В пачпорте разве ж что дельное пропишут? Ты меня спроси, я тебе все в лучшем виде растолкую. Эта барышня, — он указал на Гелю широким жестом, словно они стояли на сцене, — Аполлинария Васильевна, родная дочка самого доктора Рындина! На Хитровке его очень обожают, потому как святой человек.

— Так уж и святой, — усомнился извозчик.

— А то. Ежели кто нуждается — так никому от него отказу нет. Ни самой голытьбе завалящей, ни фартовым, ни даже беглым, кто в розыске. Очень он докторской присяге верный. Ни черта не боится, никем не гнушается, лазит хоть в подвалы Кулаковские. Сам видал.

— Ой ли? Да как же его, сердешного, не порезали, тама же такого отребья, прости-осподи…

— Я ж тебе толкую — святой человек. Большое уважение ему от обчества за это. Да и поди его, порежь — он боксом своим аглицким кому хошь харю разворотит. Вона было раз, Корень на него попер по пьяному делу. Как доктор зарядил ему с вертухи в дышло, так Корень опосля неделю по всему Подкопаевскому зубы собирал. А в позатом годе, обратно же, по пьяни, Яшка Поваренок свою маруху поучил, да малость перестарался. Мало что ребра переломал, так до нервенной горячки забил. Сестра у ней была, побежала за доктором. Тот маруху Яшкину канпрессами обложил, микстуры влил какой-то, а на Яшку сильно осерчал. Нашел его — Поваренок в «Сибири» догуливал — и давай палкой по всему трактиру гонять. Палка у него знатная — по виду такая, как господа для форсу носят, с серебряным набалдашником, а внутри свинца залито — тяжеленная, страсть! Загнал Яшку в угол и охаживает. Как руку сломал, Яшка ажно протрезвел — что ж вы творите, кричит, нет на это вашей юрисдикции людям кости ломать! Доктор ему: «Кости — что, я сломал, я и починю. А тебе вперед наука будет, как женщинов до полусмерти забивать. Я-то думал, ты хоть вор, а не совсем пропащий, а ты, выходит, почти до мокрого дела, мерзавец, докатился!» И заново палкой его — хрясь!

— Эх! — азартно выкрикнул извозчик, хлопая себя по колену.

Мальчишка важно кивнул:

— Такой уж он, господин Рындин. Золотое сердце, святая доброта. Кажная хитровская собака ему за это уважение оказывает и сильно обожает. Никто до Аполлинарии Васильевны пальцем не коснется.

— Вона как! А собой он каков, доктор энтот? Богатырь? — с жадным интересом спросил извозчик.

— Не, собой не так чтоб видный, — ответил Щур с явным сожалением. — Ежели не знаючи глянуть, то чистый шпак — стекляшки-усишки-котелок. — И тут же строго добавил: — Но это видимость одна у него обнакновенная. А по сути — святой человек.

— В стекляшках да котелке? Дак я его сегодня возил! — обрадовался извозчик. — Святого человека! Говоришь, по кулачному делу он мастер?

— А то. Вот еще было…

Геля откашлялась и ядовито сказала:

— Прошу прощения, что прерываю столь увлекательную беседу. Но в коляске сидит раненый мальчик, которого хорошо бы отвезти домой. Вы, дяденька извозчик, согласны помочь?

Дядька сдвинул шляпу на нос, почесал затылок, махнул рукой:

— Что с вами делать? Поехали!

Сидели тесно, бедняжка Шкряба подвинулся, чтобы дать Геле место, и тут же сдавленно заскулил, задев Щура ушибленной рукой.

— Пустяки, ты на плечо мое обопрись, — сказала Геля. — Вот, у меня леденцы, хочешь?

Гадостным лакомством угостила не со зла, просто ничего другого не было. Но мальчик напихал конфет за щеку и зачавкал вроде бы даже с удовольствием.

Щур сидел, отвернувшись, спасибо и то не сказал. Подумаешь, очень надо, ха.

Геля тоже отвернулась — смотреть по сторонам куда интереснее.

Маросейка сплошь была забита магазинчиками, лавками и кофейнями. Вывесок разных — тьма. Тут тебе и «Элеонора» какая-то, и магазин хрустальной посуды Дютфуа, а в большом сером доме — книжная торговля И. Д. Сытина и К°. Геля усмехнулась, вспомнив вечную ругань на тему «Как реклама и вывески уродуют историческое лицо города».

Но главное-то чудо было впереди — за сквером с памятником героям Плевны возвышалась громадная белая стена.

Китайгородская! Ильинские ворота — настоящие, а не одно название, как в ее Москве, величественные, с шатровой башней. За ними виднелась большая церковь, тоже незнакомая, — надо будет обязательно сбегать, посмотреть.

Пока спускались по Лубянскому проезду, Геля изо всех сил старалась сидеть смирно, не подпрыгивать и не вертеться, чтобы не беспокоить Шкрябу, но волновалась ужасно. Только когда свернули к Солянке — выдохнула.

Вот он — home, sweet home. На месте, миленький, хорошенький домик ее дорогой!

И все оглядывалась на знакомые стены, пока не свернули в Подколокольный.

 

Глава 10

«Это уже Хитровка? Или еще не Хитровка?» — не могла понять Геля.

Подколокольный, если сравнивать с ее Москвой, выглядел так даже и получше — дома не стояли в зеленых сетчатых паранджах, а то, что немножко ободранные, — так кого этим удивишь?

На самой площади, правда, особенно около угловой двухэтажки, бомжей было как на Курском вокзале и пахло тоже не очень, но кто бы стал поднимать столько шума из-за поездки на Курский вокзал? Вот тебе и страшная Хитровка, нет, подумать только!

Лошадка остановилась у дома, похожего на кусок пожухшего, несвежего торта — узкий его конец выходил прямо на площадь.

Щур выкатился из коляски, протянул руку Шкрябе:

— Давайте его сюда, Аполлинария Васильевна, и ехайте себе.

— Даже не надейся, я с вами пойду, — твердо ответила Геля. Она была полна решимости вызнать, где живут мальчишки. Кроме того, следовало осмотреть Шкрябу, чтобы понять, насколько серьезно он пострадал. Ну ладно — настояла из чистого упрямства. А чего он раскомандовался, Щур этот?

Поддерживая мальчика с двух сторон, вошли в дом, с трудом поднялись по темной лестнице. Чтобы не упасть, Геле пришлось хвататься свободной рукой за волглую стену. Щур же ничего, шел уверенно. К счастью, никого не встретили — девочке подумалось, что и обитатели этого дома должны быть склизкими и страшными, как тараканы.

Свернули налево, обогнули какой-то выступ, и Щур с силой пнул отсыревшую дверь.

Оказались в большой комнате с закопченным потолком, похожей, скорее, на склад, чем на человеческое жилье. Большую часть помещения занимали какие-то, как показалось Геле, грубо сработанные стеллажи, занавешенные с одного бока пыльной рогожей. На стеллажах, насколько она могла разглядеть, лежало заскорузлыми кучами грязное тряпье. Окон в комнате не было, в свободном углу стоял голый сосновый стол, окруженный старыми стульями и криво сколоченными табуретами. На столе — бутылка с воткнутой в нее оплывшей свечкой — и больше никакого света, так что остальные углы терялись во мраке.

Усадили раненого на табурет. Геля, отдуваясь, стащила грязные перчатки — они ужасно запылились, кроме того, Шкряба хватался за них липкими от леденцов ручонками.

Огляделась и вздрогнула — из куч тряпья на широких полках полезли дети. Дети!

Все — мальчишки, и все маленькие, не старше девяти лет.

Сгрудились вокруг, один, тонкошеий, обритый наголо, развязно спросил:

— Энто что за кралю ты привел, Щур?

Щур молниеносно, как кошка лапой, съездил ему по затылку:

— Язык придержи. Аполлинария Васильевна — дочка доктора нашего.

— Рындина? С полицейской части? — спросил другой, крепкий и весь квадратненький, как сундучок.

— Его. Шкрябу лошадью зашибло на Покровке, да так, что идти не мог. А она, вишь, выручила. На коляске довезла.

Детишки, все как один, выжидательно уставились на Гелю, и девочка, слегка оторопевшая от всего увиденного, опомнилась. Так, что она собиралась делать? Ах, да. Докторская дочка. Должна осмотреть раненого.

Подошла к Шкрябе, ласково сказала:

— Надо снять пальтишко. Я тебе помогу.

Мальчик безропотно поднялся, и Геля стала расстегивать ему пуговицы — короткого пальто? пиджака? тужурки? — не разберешь, такой ветхой и поношенной была одежка.

— Барышня, шли бы вы уже. Восвояси, — кислым голосом произнес Щур. — Доставили мальца, и будет с вас. Дальше мы сами.

— Света мало. Есть у вас еще свечи? — не обращая внимания на его слова, спросила Геля.

— Не баре, чай, по сто свечек жечь.

— Тогда посветите мне кто-нибудь. Вот ты, — обратилась она к квадратненькому.

— Ишь, и точно — чисто Василь Савельич командует, — покрутил головой тот, но послушался — поднес свечку поближе.

Щур молча нырнул куда-то в темноту, а вернулся, как ни странно, еще с двумя свечами.

Зажег от первой, сразу стало светлее.

Геля завернула рукав рубахи неопределенного цвета и похолодела — предплечье распухло, и при малейшей попытке дотронуться Шкряба еле сдерживал крик.

— У него, похоже, закрытый перелом, — испуганно сказала она, — надо наложить шину.

— Баба Яся… — начал было Щур.

— Баба Яся твоя сама его к доктору отведет, если не дура. Народными средствами тут не поможешь, нужно зафиксировать сломанную кость в правильном положении, а то рука срастется криво или вовсе отвалится, — припугнула на всякий случай мальчишек.

Подействовало.

— Я не хочу без руки! — жалобно завопил Шкряба.

— Значит, так, мне нужны две ровные дощечки, горячая вода, чистых тряпок побольше и водка, — приказала Геля и сама себе понравилась — вот молодец, голос уверенный, никто не усомнится в ее знаниях и умениях.

На самом деле, как накладывать шину, она знала лишь теоретически (из интернета, откуда же еще) и ужасно боялась. Статью об оказании первой помощи Геля выучила наизусть на всякий случай, из-за своей стыдной трусости, а вот ведь пригодилось.

— Дак чего делать-то, Щур? — спросил тот, лысый, что обозвал Гелю «кралей».

Верзила насупился. Закусил губу.

— Делай, что велит, — буркнул наконец. — К Люсьенке сгоняй. Она баба добрая, и чайник кипятку даст, и тряпья. Да шкалик не забудь. И чтоб бегом мне!

Геля сидела, привалившись боком к столу, и повторяла про себя порядок действий при наложении шины. Но ждать и правда пришлось недолго.

Дверь стукнула.

— Споро обернулся, — похвалил Щур. — Принес?

— Обязательно принес! — Однако из полумрака вынырнул совсем не тот мальчик, что побежал за кипятком. Этот был маленький, щекастый и, наоборот, лохматый как зверушка.

— Аж два с полтиной набросали у Николы Большого Креста. Принимай, что ли, Щур, да не забудь бабе Ясе словечко за меня шепнуть.

— Молодец, Хива. Остальные тож давайте. — Щур подтянул один из табуретов поближе к столу, уселся. — Не ровен час, баба Яся возвернется, а у нас хабар несчитан. Будет нам на орехи.

Мальчишки стали подходить по очереди, выкладывать на стол деньги — большей частью медяки. Щур аккуратно все пересчитывал и ссыпал в старый кожаный кошель.

Мальчика, который принес меньше рубля, отругал, но обещал прикрыть в последний раз — добавил ему из «хабара» Хивы.

Когда тот взъерепенился, жестко сказал:

— Позабыл, как третьего дня с пустыми карманами вернулся? Ежели б я от других тебе не нащипал, отведал бы ты пряников березовых. Пондравилось бы?

Еще несколько раз девочка с надеждой оборачивалась на дверной стук, но приходили другие мальчики, а лысого все не было.

«…пострелята хитрованские попрошайничают — промысел у них такой», вспомнила Геля Аннушкин рассказ. Ага, вот она куда попала — в притон к попрошайкам. А этот дурак у них за старшего. Н-да, просто умереть-уснуть.

Вернулся лысый, приволок большой чайник с кипятком, две старые, но чистые нижние юбки (судя по размеру, эта Люсьенка была не только доброй, но и очень толстой) и дощечки, явно в прошлой жизни бывшие каким-то ящиком. Из кармана же извлек бутылку с мутной жидкостью.

Геля понюхала — до слез прошибло. Ладно, все равно.

Подошла к Шкрябе и взялась за дело. Было так страшно, что даже руки перестали дрожать. И очень хорошо — она спокойно, шаг за шагом, выполняла заученную инструкцию:

— облила предплечье мальчика вонючей водкой (было написано — наложить стерильную повязку, а где ее, стерильную, взять?);

— обернула несколько раз полосой ткани, оторванной от юбки, чтобы мягко было и дощечки не причиняли неудобства;

— расположила дощечки (как раз хватило на всю длину предплечья) с двух сторон и плотно обмотала еще одной полосой ткани так, чтобы держались крепко, не ерзали.

Шкряба все терпел, как настоящий герой, а вот у Гели от страха ныло под ложечкой — рука у мальчика ужасно посинела и распухла, а внутри временами как будто слышался противный скрип.

На все про все хватило одной юбки — еще и осталось, чтобы перевязь соорудить.

Промыла и обработала остатками водки страшные ссадины на щеке и на плече (рукав рубахи пришлось оборвать к чертовой матери — все равно весь был в жестких пятнах засохшей крови).

Разогнулась, утерла со лба липкий ледяной пот. Все.

От мысли, что сделала что-то неправильно и Шкрябе станет только хуже, сердце прыгало к горлу и мешало дышать. Подумала — плакать нельзя; надо сейчас же ехать к папе, но силы совсем кончились, пришлось сесть на табуретку (одну минуточку посижу и поеду).

Вдруг огоньки свечей тревожно заметались, по дощатым стенам поползли пугающие тени, а от двери пахнуло гниловатой, болотной сыростью. Послышались тяжелые шаги, сопровождаемые мелким, дробным постукиванием, будто барабашка пробежал, и в круг света из темноты надвинулась грузная фигура, замотанная в какую-то неописуемую рвань.

Жуткие седые космы выбивались из-под платка, повязанного по-цыгански, а огромные, круглые, выпученные глаза горели дьявольским огнем. В одной руке существо сжимало суковатую палку, а в другой — грязный узел.

По-звериному быстро вертя головой, жуткоглазое существо произнесло неожиданно тонким и (вполне ожиданно) мерзким голоском:

— Чую, чую, господским духом потягивает! Ктой-то тут? Кого привели, кандальники, собачьи дети?

— Это дочка доктора Рындина, бабуся, — отозвался Щур. — Шкрябу лошадью задавило, а она помогла его до шалмана доставить.

— Мальчика нужно немедленно показать врачу, — сиплым от страха голосом сказала Геля. — Я наложила шину, но это временная мера. Рука может неправильно срастись. Кроме того, если все-таки попала инфекция, он может серьезно заболеть. И даже умереть.

— Можно, я до Василь Савельича пойду? — захныкал Шкряба. — Или хоть до фельшерицы, в Орловскую?

— Не ори, вытри сопли. До свадьбы заживет. Ишь, чего захотел, дохтура ему! Тоже королевич выискался! — прикрикнула старуха. Повернулась к Геле и насмешливо проговорила: — Рука отсохнет — так больше подавать будут. А и помрет — невелика трата.

Постукивая клюкой, подошла ближе, так, что девочка смогла рассмотреть — старуха самая обыкновенная, просто высокая, толстая и ужасно грязная. Выпученные круглые глаза оказались всего лишь кожаными автомобильными очками-консервами с треснутым стеклом. Однако в сочетании с лохмотьями очки почему-то производили жуткое впечатление, тем более что за стеклами беловато поблескивало что-то влажное, страшное, никак не походившее на обычный человеческий взгляд. Слепая! Она просто слепая, бедняжка. Старуха тем временем придвинулась совсем близко и прошипела:

— Милая барышшшня! Ссссладенькая пармская фиялочка! А вот я тебя сейчас поцелую за доброту, за ласссску!

Геля, объятая ужасом и отвращением, отшатнулась, а старуха гнусно захихикала и заковыляла к столу. Поставила на него свой узел.

— Как там делишки наши скорбные, а, казначеюшка? — спросила, безошибочно поворачивая голову в сторону Щура. — Много нынче собрали?

— Шестнадцать рублей и сорок восемь копеек, — доложил он, — никто не лодырничал. Больше всех Хива принес — два рубля.

— Шешнадцать рубликов, — старуха поцокала языком, — совсем ожадился народ христианский, не жаль ему сироток. Два рубля — это ж курям на смех… Ладно, вечерять идите, сироты мои горькие, детишки бессчасные…

Мальчики в то же мгновение облепили стол, Щур развязал узел — там оказался котелок, из которого так несло помоями, что Гелю затошнило.

— Не желаете угоститься с нами, барышня моя золотенькая? — издевательски пропела старуха.

«Да она нарочно меня пугает, — догадалась девочка. — А вот фиг, не поддамся!»

Спокойно ответила:

— Нет, благодарю вас. Пожалуй, мне пора. До свидания, мальчики, — и, немножко гордясь собой, пошла к выходу.

Ее геройства перед лицом, вернее, ужасной мордой, этой старой ведьмы никто не оценил — мальчишки, стуча ложками, жадно пожирали неаппетитное варево из котелка.

Кроме того, явился еще один побирушка, наверное, самый маленький и жалкий из всех.

Слепо налетев на Гелю и обойдя ее, как неодушевленный предмет, он, ступая на цыпочках, крался к столу, не сводя глаз с бабки.

— А, Рябушок, дитятко мое драгоценное, — проскрипела старуха. — Припозднился, касатик. Небось, больше всех собрал? Ну, неси, неси, порадуй меня, старую, и другим пусть наука будет.

Мальчик замер, и Геля услышала, как у него от страха стучат зубы. Щур корчил какие-то рожи, манил его к себе, но парнишка, как загипнотизированный, двинулся прямо к старухе. Щур выскочил, но перехватить мальчика не успел — тот дрожащей рукой высыпал несколько медяков перед самым носом кошмарной бабки.

— Куда ж ты суешься, бекас? Уйди, — Щур с досадой оттолкнул дрожащего Рябушка и сгреб мелочь со стола. — Сам посчитаю. Двугривенный, да пятак, да еще… Ого, рупь с полтиной…

Старуха злобно стукнула клюкой по полу:

— Не брехать мне! — И тут же голос снова зазмеился, зазвучал с тихой, лживой, жутенькой ласковостью: — Все-оо слышу, все-оо, у меня-то уши вострее, чем у вас глаза! Сколько там, Щур? Копеек сорок хоть наберется?

— Сорок пять, — упавшим голосом ответил парнишка.

Рябушок сглотнул, зубы застучали еще громче.

— Упреждала я вас, сиротки мои горькие, упреждала, псы неблагодарные, — ежели кто лодырничать будет и меньше рубля принесет, так пусть лучше сам в Москве-речке утопится? Упреждала? — С этими словами старуха, с неожиданным для ее возраста и тучности проворством, подскочила к Рябушку и наотмашь ударила своей ужасной клюкой. Мальчонка упал, пробовал уползти, но удары сыпались на него один за другим.

— Да что вы все с ума посходили — драться? — выкрикнула Геля и, бросившись к старухе, вцепилась в ее клюку. — Вы же его убьете, мерзкое чудовище! Он же совсем еще маленький мальчик, а вы его палкой — да как не стыдно, в конце концов!

Бабка попыталась вырвать у Гели свое жуткое орудие, но та не отпускала. Тогда старуха, ни слова не говоря, поднесла руку к лицу и сдвинула на лоб очки.

На Гелю уставились два абсолютно белых, лишенных зрачков, кошмарных глаза, подсвеченных красноватыми отблесками свечей.

Тут нервы у девочки все-таки сдали, и она с воплем бросилась прочь.

Вслед ей неслось мерзкое, визгливое хихиканье старухи.

Геля выскочила за дверь, налетела на стену, кинулась к лестнице, выкатилась из склизкой, душной тьмы на улицу и застыла. Воздух показался немыслимо чистым и свежим. Небо, не видное в темноте и тумане, моросило мелким бисером апрельского полудождя-полуснега.

— Аполлинария Васильевна! Ну, слава тебе, господи! — обрадовался извозчик, когда она забралась в коляску. — Любушка, пошла, милая, н-но!

— Стой! Да погоди ты, шут тебя дери! — из нехорошего дома выскочил Щур и бросился наперерез Любушке.

— Что ж ты делаешь, паразит? — засердился извозчик, но мальчишка примирительно сказал:

— Не серчай, дядя, дело у меня до барышни.

— Дело у него… Хватит с нее уже твоих делов…

Щур подбежал к Геле, ухватился за коляску:

— Барышня хорошая, не держите зла на бабку. Не любит она чужих. Не сильно-то много доброго от людей видала. И возьмите для извозчика вашего, — стал совать девочке мятый рубль. — Малышня побирается, а мне подачки без надобности. Берите. Я бабе Ясе не все отдал.

— Ты что, дурак? Совсем дурак? Думаешь, я возьму твои деньги? — устало спросила Геля. — Этим своим, маленьким, лучше отдай. Чтобы не били их, — тут ей пришлось изо всех сил зажмуриться — уж очень не хотелось плакать при этом заносчивом типе, наверняка ведь на смех поднимет, но слезы все равно потекли из-под плотно сомкнутых ресниц.

— Апполинария Васильевна! Не ревите, не надо, — голос Щура звучал без насмешки, и Геля решилась открыть глаза.

— Вот и ладно. Дождик льет, да вы еще в три ручья — чистый потоп. До самых костей сыростью пробирает, — мальчишка нарочито передернул плечами. — Так уж помилосердствуйте, барышня хорошая. Вытрите слезки. А то помру от простуды в молодых годах.

Геля невольно фыркнула, и Щур ей улыбнулся.

Был он похож на волчонка — желтоглазый, лобастый, с крепкими белыми зубами, открытыми в бесшабашной улыбке. Никакой угрозы в его присутствии Геля не чувствовала. Ага, волки тоже похожи на симпатичных собачек. А на самом деле — ужасные хищники, и вообще.

— Ты вот что, — сказала она строго, — ты послушай. Хочешь или нет, а я папе все равно скажу про Шкрябу, так и знай.

— Не надо. Не говорите, — понурился Щур.

— Скажу! Как ты не понимаешь, ведь травма серьезная, не какой-нибудь ушиб!

— Не говорите, — повторил парнишка, не поднимая глаз. — Сам скажу. Ежели ваш папаша прознает, что вы на Хитровке ошивались, все ухи вам обдерет.

— Ухи? Мне?! Папа?!! Вот дурак…

Щур быстро глянул на нее и снова потупился.

— Ладно, скажи сам, так даже лучше, — великодушно разрешила Геля, но тут же забеспокоилась: — А это ваше чудовище вдруг тебе не позволит?

— От бабы Яси помехи не будет, она с нами не ночует. Уходит. Осторожная больно. Потому как настрадалась, — объяснил он и добавил, насмешливо прищурившись: — Мальцы шепчутся, мол, на метле улетает, к черту на куличи…

Геля проигнорировала насмешку:

— Смотри, не обмани. Я все равно завтра утром все у папы выспрошу, и если…

— Сказал же — сам, — резко оборвал ее Щур.

 

Глава 11

Через десять минут, много через пятнадцать Гелю доставили к ярко освещенному парадному дома на Покровском бульваре.

— Добрый вечер, — кивнула дворнику, но тот вместо ответа вылупился так, словно у нее рога выросли.

Оглядела себя — ну, конечно. Пальто грязное, еще и в темных пятнах крови — испачкалась, пока Шкрябу туда-сюда таскали.

Поднялась на третий этаж, толкнула дверь — ура, не заперто! Может быть, удастся проскользнуть незамеченной.

Ничего не вышло. Сперва в прихожей материализовались Силы Зла, окинули Гелю холодным взглядом. Потом и Аннушка:

— Слава богу, нашлась пропажа! Где ж вас… — и сразу, как разглядела пятна, бросилась к ней: — Поля, лапонька моя, что стряслось?

— Ничего, Аннушка, это не моя кровь. Одного мальчика сбила лошадь, и я отвезла его домой, — честно, хотя и лаконично, ответила девочка. Врать не было сил.

— Час от часу не легче! Пошла по шерсть, вернулась стриженной, — всплеснула руками Аннушка.

Помогла раздеться, запихнула в ванную, а потом уложила в постель.

— А где мама? — сонно спросила девочка. Очень хотелось, чтобы рядом посидела Аглая Тихоновна — сказала что-нибудь утешительное, и вообще.

— Так нет ее, ушла, — затараторила Аннушка, подтыкая Геле одеяло. — Доктор-лютеранец днем телефонировал — известил, что вы на прогулку отправились (да к слову, еще строго-настрого запретил вас дома держать), вот она и насмелилась отлучиться — дамы-то с попечительства Хитрова рынка уж совсем без нее извелись, весь телефон оборвали…

Геля собиралась спросить, что еще за попечительство такое, но не успела. Уснула.

Спала беспокойно.

Приснился усатый дядька с младенцем — те самые францы-фердинанды, портрет из журнала. Фотография была живой, как в Daily Prophet: младенец громко ревел, а дядька его тряс — типа укачивал. Внезапно налетел ветер, перевернул страницу, едва не вырвав журнал из Гелиных рук, и она увидела фотографию еще одного, незнакомого дядьки в белом мундире и орденах, но откуда-то знала, что он тоже франц-фердинанд, а точнее, Франц Фердинанд Карл Людвиг Йозеф фон Габсбург, эрцгерцог д`Эсте. Заголовок вопил крупными буквами: «Час назад в городе Сараево застрелен наследник австрийского престола! Над Европой нависла угроза войны!», и тут же послышались выстрелы, дядькин мундир стал красным, а из живой фотографии наружу — снова — хлынули крысы — сонмы, полчища крыс.

Геля завизжала — и проснулась. Долго сидела, вздрагивая от каждого шороха и гадая, не перебудила ли своим криком весь дом.

Но никто не прибежал — значит, крик тоже приснился. Была самая середина ночи — глухая, темная пора, и девочка подумала, что ни за что больше не уснет, — везде ей мерещился красноватый отблеск крысиных глаз и шорох гадких крысиных хвостов.

Но неожиданно пришла утешительная мысль — Силы Зла! В доме, где кошка, ни мышей, ни тем более крыс быть не может.

Оставаться в кровати было слишком страшно, и Геля, стараясь не шуметь, выбралась из комнаты, тайно надеясь найти Василия Савельевича спящим на диване в столовой. Нет, она конечно же не стала бы его будить, просто посидела немножко около, пока не отпустит страх. Но в столовой было пусто, только тикали часы, да, поскрипывая, вздыхала мебель. Из окон падали отблески уличных фонарей, и темнота от этого казалась глубже — словно под креслами притаились темные мрачные сны — и с крысами, и еще с чем похуже. Геля не решилась налить себе воды из графина, стоявшего на столике у окна, а поплелась на кухню.

Достала из ледника холодного молока и с ногами забралась на стул.

Про убийство эрцгерцога она вспомнила страшное — с этого началась Первая мировая война, и не в какой-то там Европе, а в России. Или Россия просто принимала участие в этой войне? Ах, без интернета не вспомнить. Но Геля точно помнила, что война началась в 1914 году! То есть в этом году, в каком она сейчас!

Девочка напрягла память, стараясь вспомнить все о начале двадцатого века, но, увы, новейшую историю в лицее еще не проходили, а сама она мало интересовалась этим временем, потому что это время для мальчишек. Всякий там прогресс, самолеты, сверхпроводимость, химическое оружие и — войны-войны-войны. Первая мировая. Потом — октябрьский переворот (так мама говорила, а папа — революция). Потом гражданская война. Да ужас, вообще.

Сначала Геля испугалась за себя — вдруг война начнется прямо завтра? Но Люсинда бы ее обязательно предупредила, значит, еще не скоро. Год ведь вон какой длинный!

Потом вдруг испугалась за других — Аглая Тихоновна, Аннушка, Василий Савельевич, как же они? Ведь живут и даже не знают, какие испытания их ждут совсем скоро! И что же с ними будет? Надо их предупредить!

Тут же застонала сквозь стиснутые зубы — никак этого не сделать. Пусть в новейшей истории она разбиралась не слишком, но античную-то знала! Была такая прорицательница, Кассандра, которая предсказала Троянскую войну, но ее никто не захотел слушать. Так это в Древней Греции, где к прорицателям относились всерьез, это была, можно сказать, престижная профессия. А здесь, в России двадцатого века, кто поверит девочке, у которой к тому же не все в порядке с головой?

Геля заметалась по кухне — что делать? Она, оказывается, успела полюбить всех в этом доме, а теперь вдруг их убьют, а она ничем не может помочь! Чуть не расплакалась, но плакать одной в темноте, как грустному привидению из английского замка, было невыносимо. Хотелось прижаться к кому-нибудь, кто пожалеет, или научит, что делать, или утешит.

Разбудить Аннушку? Геля боялась, расплакавшись, обо всем проговориться. Но оставаться одной не было сил, и девочка, измученная кошмарами и бесплодными муками совести, ни на что не рассчитывая, а только от одного отчаяния, отворила дверь черной лестницы, опустилась на порог и, глотая слезы, позвала:

— Кис-кис-кис… — твердо зная, что никто к ней не придет.

Но милосердная тьма сгустилась у ее ног, сверкнула изумрудными звездочками, потерлась теплым боком о колени.

Давясь слезами, Геля подхватила Силы Зла, даже не подумав, что кошка может ее исцарапать, а то и укусить, и потащила в свою комнату. Забравшись под одеяло, прижала кошку к себе крепко-крепко, но тут чудеса закончились — зверек вырвался из рук.

Геля снова всхлипнула. Но кошка никуда не ушла, а улеглась на Гелин бок, поверх одеяла, положила ей подбородок на плечо и замурлыкала. Никакие крысы, конечно, не осмелились бы явиться теперь даже в Гелины сны, и все страшные мысли тоже поблекли, отступили. И, убаюканная мурлыканьем сторожевой кошки, девочка уснула на этот раз крепким, спокойным сном.

Проснулась поздно — уже из столовой доносились резковатый голос Василия Савельевича и позвякивание чашек. Кошки и след простыл, а может, ее и вовсе не было — приснилась.

Геля спрыгнула с кровати, и тут вдруг безмятежное утро разбил Аннушкин вопль:

— Щур! Щур! Василь Савельич! Щур! Да чтоб тебя, зараза!

Пришел! Не обманул! — обрадовалась Геля. — Наверное, вчера все же не смог, а сегодня вырвался! И мимо дворника как-то проскользнул! Ах, какой молодец!

Схватила шаль, бросилась к Аннушке — объяснить, что кричать не надо, что у мальчика важное дело. Влетела на кухню первая, прежде Василия Савельевича, но в дверном проеме маячила только кухарка, больше никого.

Неужели сбежал?

Аннушка отступила на шаг, и Геля увидела у порога огромную мертвую крысу.

— Что это? — испуганно спросила она. — А где Щур?

— Так вот же, — раздраженно ответила Аннушка, указывая на отвратительную покойницу. — По-научному — крыса. А по-простому — щур, или пасюк.

— Щур! Ах, вот оно что… — пробормотала девочка. — То-то мне всю ночь крысы снились…

— Это кошка распроклятая так Василь Савельичу уважение оказывает. То мышей бывало надушит с дюжину и на пороге разложит. А то и пасюка — вот как нынче. — Аннушка вздохнула и неохотно добавила: — Большой талант у нее в этом смысле. Кошки-крысобои завсегда дорого ценились — опасное дело, не каждая из них решится. А эта, видите, хоть маленькая, а злобная и бесстрашная.

Красуясь перед публикой, кошка пару раз прошлась вдоль порога.

— Анна Ивановна, вам бы с таким голосом в опере выступать. Любого итальянца переорете, — благодушно проворчал Василий Савельевич, входя следом за Гелей. За воротом у него торчала салфетка, в руке — газета.

Подхватил Силы Зла свободной рукой под брюшко и растроганно заворковал:

— Ах ты моя храбрая девочка, Диана-охотница, — но кошка водой стекла у него из ладони, направилась к Геле и, требовательно мяукая, заплясала у ее ног.

— Чего ты хочешь? Ты проголодалась? Папа, чего она хочет, я не понимаю? — спросила Геля, опускаясь на корточки и проводя рукой по шелковистой спинке зверька.

— Вот чудеса! — воскликнула Аннушка. — Вы только взгляните, Поля-то наша какова! Силы Зла к себе приманила!

— И ничего она не силы зла, — сказала девочка, почесывая кошку за ушами, — она хорошая.

— А ведь не вам это гостинец, Василий Савельич, — медленно промолвила кухарка. — Это Поле паршивка пасюка притащила. Ну, барышня, принимайте подарочек…

— Я? Да вы что, я крыс боюсь, — возмутилась Геля, — тем более мертвых. — Но, подумав, добавила: — То есть всяких. Вообще всех крыс подряд. Я к ней ни за что не притронусь.

— Голубчик, — просительным тоном начал Василий Савельевич, — кошки, знаешь ли, ужасно обидчивы. И злопамятны к тому же…

— Вот я знаю, что делать. — Аннушка бесцеремонно вырвала из рук доктора газету и накрыла мертвого грызуна. — Через бумажку не так страшно. А после мы его в поганое ведро.

— Ага-а, тебе легко говорить, — жалким голосом протянула Геля. Все же подошла, скомкав газету, ухватила одной рукой тяжелое, холодное, страшное, а другой погладила кошку, просеменившую за ней, по загривку. — Все? — с надеждой посмотрела на Аннушку.

— Все, все, — успокоила ее та и подставила ведро, — бросайте сюда скорее.

Геля с радостью выбросила гадкий сверток и покосилась на Силы Зла — не обидится ли?

Но кошка уже исчезла, как и не было.

— Ну, голубчик, я тобой определенно горжусь! О-пре-де-лен-но! — Василий Савельевич смотрел на дочь с искренним восхищением, и Геля слегка покраснела от удовольствия. — Умывайся скорее и за стол! — Доктор, с сожалением взглянув на безнадежно испорченную газету, отправился обратно в столовую, крича на ходу: — Аглаша, ты представляешь, Силы Зла только что притащили Поле в подарок гигантскую крысу!

— Крысу? Как это мило, — доброжелательно отозвалась Аглая Тихоновна.

 

Глава 12

Геля одевалась, раздраженно путаясь в застежках, резинках и завязках. Еще бы! С самого утра — и сразу столько всего!

Конечно, лестно получить подарок от кошки, но ведь это просто умереть-уснуть! Крыса! Да еще этот дурак с Хитровки — надо же, такая мерзкая кличка! И был ли он вчера у Василия Савельевича? Надо поторопиться и спросить, пока доктор не ушел.

Однако спрашивать ничего не пришлось. Когда Геля вошла в столовую, Василий Савельевич как раз говорил:

— … с дюжину малолетних ребятишек. Дыра чудовищная, но все же лучше, чем на улице…

Геля поцеловала Аглаю Тихоновну, прошла к своему месту и навострила уши.

— Вчера вечером — я уж домой собирался — меня перехватил Щур…

— Это который Щур? — живо поинтересовалась Аглая Тихоновна.

— Тот самый. Бывший воренок…

Еще и вор! — с непонятным торжеством подумала Геля.

— … и сказал, что Шкрябу лошадь задавила, — продолжал Василий Савельевич, яростно размешивая сахар в чашке. — Я, разумеется, поспешил за ним, ожидая самого худшего. Но у мальчика, как оказалось, всего лишь перелом лучевой кости, да еще кто-то из детей весьма искусно соорудил шину…

Геля покраснела и потупилась.

— Другое дело — как срастаться будет. Ты сама понимаешь, ребенок неизвестно когда в последний раз досыта ел. Кости хрупкие, большой дефицит кальция. Щур меня спрашивает, не нужны ли какие лекарства. Я говорю — нужны, а как же. И выписываю ему рецепт — молоко, какао, куриный бульон, побольше горячей воды и мягкая постель. Посмеялись, разумеется, оба…

Геля застыла, не донеся чашку до рта. Нет, этих мальчишек, даже если они уже дядьки, понять невозможно. Издеваться над бедными, голодными детьми — это нормально?!

— Попроси его, Базиль, чтобы зашел сегодня в ночлежный дом для мальчиков, — с отсутствующим видом, словно мысленно подсчитывая что-то, сказала Аглая Тихоновна. — Я могла бы, пожалуй, собрать им несколько пар крепких башмаков, теплую одежду, молоко, шоколад, хлеб… А то пусть все приходят, поедят горячего…

— Да что ты, Аглаша, какие башмаки? Это же нищенская артель. Кто подаст добротно одетому, сытому, чистенькому ребенку? Нет, не возьмут ничего, а если и возьмут — тотчас старьевщику оттащат… Ребенок для нищего — профессиональное орудие, ценится дорого. Детям всегда больше и охотнее подают. Я уверен, стоит только потянуть мальчиков по приютам, сразу же сыщутся их так называемые законные родители или другие родственники, и пиши — пропало. Вернутся туда же, в шалман. Ничего тут не поделаешь. Я, разумеется, сегодня еще зайду к ним, оставлю немного денег…

— Можно, я пойду с тобой? — вскинулась Геля.

— Со мной? Куда? На Хитровку? Что ты, голубчик, там не место детям.

— Да неужели? — едко осведомилась девочка. — А эти мальчишки, о которых ты говорил? Они что же, не дети?

— У них нет выбора, — ответил Василий Савельевич. — А тебе, разумеется, нечего там делать.

— Почему же? Я бы отнесла им чего-нибудь вкусненького, навестила больного мальчика…

— Хорошо, — рявкнул доктор, швыряя салфетку на стол, — хочешь нанести светский визит? Угостить мальчишку шоколадкой «Гала-Петер» и поговорить с ним по-французски? Но это вовсе не чистенький кадет, вроде того, с которым ты танцевала на рождественском балу. Это невежественный, грязный, грубый, нищий бродяга! Да знаешь ли ты, что на Хитровке десятки голодных детей? Их всех ты тоже навестишь? Покормишь? Прости, но пока ты ничем не можешь им помочь. Вот подрастешь немного…

Геля опустила глаза. Василий Савельевич, когда сердится, ужасно страшный. Только она все равно сделает по-своему.

Ей повезло — проводив мужа на службу, Аглая Тихоновна и сама куда-то засобиралась. И как только за прапрабабушкой хлопнула дверь, Геля отправилась на кухню:

— Аннушка, можно мне взять молока и хлеба?

— Что, не дали поесть спокойно? Я уж слышала, как вы с папенькой собачились. — Аннушка достала из буфета большую кузнецовскую чашку и полезла за молоком. — Золотой ребенок дуракам достался, вот что я скажу. Василь Савельич с Хитровки не вылезает ни днем, ни ночью, а туда же, с попреками…

— Нет, ты не поняла. Нельзя ли мне взять бутылку молока и хлеба побольше, несколько кусков. А еще лучше — пирожков каких-нибудь, если есть, — сказала Геля, сжимая кулаки в карманах платья — готовилась, что Аннушка тоже станет на нее кричать. Но взять продукты потихоньку совесть все же не позволила. Ладно, пусть кричит.

Но Аннушка не стала кричать. Обернувшись, спросила очень тихо:

— Так Василь Савельич обещался отнести им сегодня денег, зачем же вам туда идти?

— Денег им нельзя, у них отнимут, — качнула головой девочка.

— Так скажите доктору!

— И что? Он понесет им узелок с едой, как Красная Шапочка? — Геля старалась говорить спокойно, но в голосе то и дело звенели слезы. — Аннушка, ты бы их видела! Они такие маленькие, грязные, оборванные! Голодные все, едят какую-то ужасную гадость! А еще их бьют!

— Красная Шапочка к волку в брюхо попала. Смотрите, барышня… — Аннушка вдруг прикусила губу и сморщилась. — Ох, голод-то не тетка, мне ли не знать? Восемь человек детей нас было. Как тятя помер, голодать — не голодали, а все ж ели не досыта. — Она достала из чулана корзинку и стала шмелем носиться по кухне, собирая снедь.

— Пирожки вчерашние, но хорошие… С капустой, с печенкой, с яблоками… Молоко, доктор говорил? Есть молоко. Чаю полфунта, я в бумажку завернула, скажите, чтоб не просыпали, и сахар… Полхлеба, луковка и чернослив еще — пусть полакомятся…

Корзинка тяжело стукала по ноге — Геля едва дотащила свою добычу до церкви, где вчера в первый раз увидела Щура. Остановилась, осмотрелась. Ее ждало разочарование — мальчишки тут не было. Ну, конечно. С чего она вообще взяла, что он должен здесь торчать с утра до вечера?

Дом напротив церкви был такой же паршивый, как «утюг», и публика около него терлась такая же подозрительная. И как она раньше не заметила?

Нечего здесь стоять, решила Геля, придется все-таки идти в шалман.

— Дожидаетесь кого, Аполлинария Васильевна? — спросил знакомый хрипловатый голос.

— Да! — Она радостно обернулась. — Тебя, тебя дожидаюсь! Какая удача, что ты здесь!

Верзила смотрел на нее сверху вниз, насмешливо сузив глаза.

«Может, все же Щур потому, что щурится? Ах нет. Крыса, вот ужас! Как же обращаться-то к нему?» — вихрем пронеслось у Гели в голове.

— Послушай, мы тут с Аннушкой — это кухарка наша, она, знаешь, очень хорошая, собрали немного еды для мальчиков. Чтобы Шкряба поправлялся, и вообще. Возьми, — протянула ему корзинку.

Щур отступил на шаг, презрительно сплюнул.

— Просил вас кто?

— А что такого? — опешила Геля.

— Корзинки ваши — одно господское баловство…

— Ты что, дурак? — Геля, разозлившись, завела вчерашнюю песню. — Совсем дурак? Это же просто еда.

— Без ваших милостев обойдемся, — надменно отозвался Щур. — Свои кормильцы имеются.

— Видела я вчера ваших кормильцев. Кормит детей какой-то гадостью, еще и бьет.

— Не ваша печаль, кто чем детей кормит. Вы что ж, теперь всю Хитровку с корзинками обойдете? Али так, для форсу барского, один разочек побалуетесь и бросите? Ишь, какая цаца! Крыльца не режутся еще, Аполлинария Васильевна?

Тут Геля и вовсе осатанела. Непонятно, то ли Щур бесил ее до такой степени, то ли сыграли роль все переживания от вчерашнего вечера до нынешнего утра, но девочка, поставив корзинку на мостовую, набросилась на своего обидчика.

— Ты! Ты!!! — визжала она, колотя его кулачками в грудь. — Ты крыса! Самая настоящая крыса и есть! Как вы надоели, к чертовой матери! Что же, если всем не поможешь, так теперь никому не помогать? Что же, если завтра я не принесу им еды, пусть и сегодня сидят голодные? Это же дети, малюсенькие бедные дети! Тебе, крысе, что, жалко им пару пирожков отнести?! Крыса! Дурак!!!

Геля была готова к тому, что он ударит ее в ответ, и от страха злилась еще больше.

Но крыса и дурак не стал драться, а, бережно перехватив Гелины запястья, забормотал:

— Тише, тише, барышня хорошая. Люди ж смотрят. Не ровен час, городовой прибегит… Ну дела… Во огонь-девка… А я-то глядел на вас и думал — фарфоровая барышня… А оно вона как… В папашу вы норовом…

Глядел? Думал?! Фарфоровая барышня?!! Так это же…

— Принц чумазый! — выпалила Геля, вырываясь от него и сдувая выбившуюся из-под шляпки длинную прядь. — Это ты, точно! Ты и есть!

— Чего? — Щур обескураженно отступил.

— Ничего, — теперь пришла очередь Гели смотреть на мальчишку снисходительно. — Тебе папа рецепт выписал? Ну, какао там и всякая еда?

— Дак чего не скажешь в шутейном разговоре… — все еще недоумевая, насупился Щур.

— Никаких шуток, — отрезала девочка. Подняла корзинку, вручила ему, — здесь все, что доктор прописал. И не смей спорить.

Повернулась и, чуть не пританцовывая, пошла в сторону бульвара.

 

Глава 13

«Ах, как приятно быть красивой! — думала Геля, любуясь своим (ну, то есть Полиным, конечно) отражением в зеркале. — Красота — страшная сила, и никто не может устоять! Даже самые злобные кошки! Даже самые хулиганистые мальчишки!»

Девочка хихикнула и не без сожаления отошла от зеркала. Следовало признать, что кошки и хулиганы — не самый внушительный список побед. Вряд ли Динка Лебедева умрет от зависти. Хотя кто знает? Если бы Поля Рындина не шаталась по Хитровке, а танцевала на балах, вполне возможно, в нее влюбился бы принц — и вовсе не чумазый, а самый взаправдашний. Впрочем, еще не вечер. Василий Савельевич говорил что-то о балах и кадетах, и, вполне возможно, Геле еще повезет попасть на какой-нибудь бал, пусть и самый малюсенький. Тогда и посмотрим.

Но и без этого она была вполне довольна. Да что там — ее просто распирало от радости.

Этот воображала Щур в нее влюбился! Втрескался, втюрился, врезался! Ну, то есть в Полю, конечно, только все равно круто — умереть-уснуть!

Тут здравый смысл несколько подпортил Геле торжество. Пришла мысль — а вдруг и не влюбился? Щур с доктором Рындиным, похоже, хорошо знакомы. И даже дружны. И, вполне возможно, мальчишка поджидал на бульваре вовсе даже и не Полю, а Василия Савельевича.

Следующая мысль была гораздо приятнее — ну и что? Поджидал доктора. А увидел его дочь — и втрескался. И очень просто!

Как бы там ни было, следовало разузнать о Щуре побольше.

Через час с небольшим вернулась Аглая Тихоновна, разрумянившаяся и почти хорошенькая после прогулки, и Геля тут же прицепилась к ней.

— Мама, расскажи мне про Щура, — потребовала она. — Ну, про того мальчика, о котором вы сегодня говорили с папой.

Аглая Тихоновна удивленно приподняла брови:

— А могу я поинтересоваться, почему ты о нем спрашиваешь?

— Просто так. Он вор? — Геля затаила дыхание. Воры — это ведь преступники, самые настоящие, а у нее еще никогда не было знакомых преступников!

Долго уговаривать прапрабабушку не пришлось — все же она была очень доброй. Аглая Тихоновна подробнейшим образом рассказала Геле все, что знала.

Оказывается, квартирные воры часто нанимали ловких мальчишек за рубль, чтобы те забирались через форточки в дом и передавали им всякие вещи. Или открывали окно, в которое уже мог влезть взрослый человек (тут Геля усомнилась, что такой здоровяк, как Щур, мог пролезть в форточку, но Аглая Тихоновна уверила ее, что в восемь лет Щур был мелким, как букашка, и мог просочиться в любую щель). Кроме того, Щур был не просто ловкий мальчишка, а опытный высотник, и состоял в банде некоего Вани Полубеса. А три года назад Полубес чуть не погорел на краже — у купца Семенова в квартире была электрическая сигнализация (выходит, Щура погубил прогресс), и, как только Щур проник в квартиру, раздался жуткий звон. Налетели лакеи Семенова, схватили воренка, жестоко избили и доставили в полицию. А в полиции еще добавили за то, что подельников не выдал.

Василий Савельевич насмерть поссорился с приставом, когда увидел, в каком состоянии мальчик. Щура перевели в лазарет, но поскольку взят он был на месте преступления, оставалась ему одна дорога — в тюремный приют, если бы раньше, конечно, не умер от побоев.

Но до приюта не дошло.

В полицейский участок приковыляла слепая старуха (не иначе как ужасная баба Яся, догадалась Геля) и давай кричать: «Где он, мой внучок? Люди добрые, пожалейте сироту, не дайте пропасть старой, одинокой калеке!»

Выяснилось, что старуха приходится Щуру двоюродной бабкой. Всю свою семью она давно потеряла и уж не чаяла, что кто-то из родни в живых остался. Но про малолетнего преступника напечатали в газете (по всей форме, с именем-фамилией), а баба Яся совершенно случайно — вот уж чудо! — услышала, как заметку читали вслух.

Ну, люди добрые, то есть полицейские, сироту тут же пожалели и внука ей вернули. Не просто так, конечно, а за взятку (в этом месте Геля вспомнила подходящее к случаю умное слово «коррупция» и умилилась — в ее Москве, если судить по статьям в интернете, коррупция в рядах служителей закона тоже процветала).

То есть погубил-то Щура прогресс, а спасло печатное слово.

Баба Яся, по слухам, отдала все свои сбережения, чтобы выкупить нежданно объявившегося внука. Выходила, вылечила. Мальчик очень ей предан — не только из благодарности, но и оттого, что она единственный родной для него человек на всем белом свете.

Геля вздохнула. Уж повезло так повезло бедняжке Щуру с единственной родственницей. Да если бы у нее, Гели, была такая бабушка, хоть и двоюродная, она бы от страха умерла!

На самом интересном месте пришел Василий Савельевич, и Геля, которая после утреннего разговора весьма опасалась, что доктор не одобрит ее интереса к хитровскому мальчишке, не стала расспрашивать Аглаю Тихоновну дальше.

Но доктор и сам, похоже, был огорчен ссорой и за обедом стал неумело подлизываться к дочери, расхваливая ее за то, что она приручила такую строгую кошку.

— Я все же не радовалась бы так на вашем месте, Василь Савельич, что кошка Полю привечает, — бросила мимоходом Аннушка. — Не к добру это.

— Вот еще новости! Почему? — возмутился доктор.

— Так всем известно, что кошки слабых жалеют, да хвори заговаривают. Если кошка на больное место ляжет и помурлычет — боль непременно пройдет. Поэтому и выходит, что Поля не так уж здорова, как показать хочет.

— Чушь! Дичь и ересь, Анна Ивановна! Как не стыдно — умная девушка, а повторяете всякую ерунду!

— Ничего не ерунда, а истинная правда, — упрямо сказала Аннушка, расставляя тарелки. Доктор бросил на нее сердитый взгляд:

— А я вот уверен — дело не в болезненной слабости, а в том, что Поля очень похожа на свою бабушку и от нее унаследовала способность ладить с кошками!

— Правда? — осмелилась подать голос Геля. Уж очень стало интересно, что за способности такие?

— Правда, — улыбнулась Аглая Тихоновна. — Твоя бабушка — Марья Никитична — больше всего на свете любила музыку, кошек и немецкие стихи. Однако, боюсь, чувство юмора у нее было как у Базиля…

— Да, пожалуй. — Василий Савельевич наклонил голову и тоже улыбнулся. — Был у нее любимец, огромный черный кот. Неласковый, почти как Силы Зла, но маменьку обожал и любил сиживать у нее на плече. Маменька эту его привычку закрепила ученьем, и кот запрыгивал ей на плечо по хлопку. Сидел смирно, куда бы она ни шла, а мама и рада, ходила по городу — то в лавку, то в контору к отцу, с удовольствием пугая суеверных обывателей.

— Но разве кошки поддаются дрессировке? — недоверчиво спросила Геля.

— Конечно, поддаются. Да вот тигры в цирке — это те же кошки, — ответил Василий Савельевич. — Только терпение требуется адское, и слушать они не всякого станут.

— Как это — не всякого?

— Кошка слушает лишь того, кого любит. И принуждением от нее ничего не добьешься, а научить ее можно только тем трюкам, которые соответствуют ее природе.

— Это каким же? — не унималась Геля.

— Кошки любят прыгать, — стал перечислять доктор, — переносить в зубах предметы, прятаться в коробки, некоторые охотно поднимаются на задние лапы… А трюк с хлопком объясняется совсем просто — кошки очень любопытны, и, стоит хлопнуть по какому-то месту рядом с собой, да хоть и по плечу — кошка непременно подойдет посмотреть, что там…

Геля ловила каждое слово — ей ужасно захотелось тоже немножко подрессировать Силы Зла. Вот было бы здорово!

Но самая здоровская новость была еще впереди.

Когда доктор закончил рассказывать о кошках и поднялся из-за стола, Аглая Тихоновна его остановила:

— Прости, Базиль, я совсем забыла тебе сказать — нынче я была в Полиной гимназии и договорилась привезти дочь завтра.

Геля пискнула — ура! — а вот Василий Савельевич совсем не обрадовался.

— Голубчик, ты уверена, что готова вернуться в гимназию? Может быть, стоит все же подождать до будущего года?

— Нет, пожалуйста! — воскликнула Геля, похолодев от страха. Люсинда же ясно сказала, что приступить к выполнению задания она сможет, лишь когда вернется в гимназию!

— Базиль, да ведь это очень обидно — вместо шести недель учиться лишний год. Позволь Поле хотя бы попробовать держать экзамены, тем более что и Эвальд Христианович советует, — заступилась за нее Аглая Тихоновна.

— Но справится ли она? После того несчастья ее подводит память, и я боюсь…

— Не выдержит с классом — пойдет на переэкзаменовку осенью, — безмятежно сказала Аглая Тихоновна. — Переэкзаменовку, кстати, придумали не для лентяев и оболтусов, а вот как раз для таких случаев — чтобы человек, отставший по болезни или по другой уважительной причине, получил возможность нагнать своих. Пусть попробует. Базиль, милый, позволь ей.

— Попытка — не пытка, — кивнула Аннушка, а Геля умоляюще посмотрела на Василия Савельевича:

— Папочка, пожалуйста!

— Хорошо, — со вздохом согласился доктор, — пусть попробует.

 

Глава 14

И следующим утром Геля облачилась в неприглядную гимназическую форму — коричневое платье, ужасно длинное, ниже колена, и черный фартук с прямым нагрудником и бретельками без всяких крылышек — ну просто не девочка, а катафалк! — подхватила тяжелый ранец телячьей кожи (мехом наружу, мохнатенький), и Аглая Тихоновна отвезла ее в гимназию.

Частная женская гимназия имени Варвары Ливановой находилась неподалеку — на Чистопрудном.

Премилый ампирный особняк выходил оградкой прямо на бульвар. Во дворе был разбит небольшой сад, а высокие окна, убранные белыми гардинами, придавали особнячку гостеприимный вид.

Рослый швейцар в роскошных бакенбардах взялся за тяжелое медное кольцо входной двери, распахнул ее перед Гелей и Аглаей Тихоновной.

У Гели слегка вспотели ладони, но пока, на самом деле, было не очень страшно, а почти совсем как в ее родном лицее — и секьюрити на входе (ну, пусть швейцар, какая разница), и вешалки для верхней одежды с надписями — III кл., V кл., и две женщины в полосатых платьях, принимающие у девочек пальто и шляпы.

По широкой, как в кошмарном сне, лестнице поднялись на второй этаж, прошли громадный рекреационный зал (похоже, особнячок изнутри был больше, чем снаружи), остановились у последней в ряду двери.

Аглая Тихоновна постучала, и приглушенный голос пригласил их войти.

Они оказались в строгом кабинете — никаких дамских финтифлюшек, письменный стол, шкафчик для бумаг, подставка для свернутых рулонами карт и учебных пособий. На стене — портрет бородатого дядьки. Судя по партикулярному платью и неприятному выражению лица — какого-то русского классика.

Дама, непринужденно сидевшая на широком подоконнике и курившая папиросу, поднялась им навстречу, воскликнула: «Глаша!» — и обняла Аглаю Тихоновну.

Аглая Тихоновна воскликнула: «Леля!» и тоже обняла даму.

Пока они обнимались, Геля украдкой разглядывала хозяйку кабинета. Вот уж с чьим тотемным зверем проблем не было. То есть не совсем зверем, но все равно. Девочка сразу окрестила ее Блистательной Селедкой.

Нет, ничего скользкого и противного в ней не было, даже наоборот. Геля видела ролик в интернете про миграцию косяков сельди к берегам Норвегии — вот именно на такую стремительную, серебристую, сильную рыбу дама и была похожа.

Вся она словно отливала блеском серебра и стали — насмешливые серо-стальные глаза, серебристо-седые волосы, горбоносое, решительное лицо, круглые очки в стальной оправе. «И характер, наверное, стальной», — с боязливым уважением подумала девочка. Но тут дама перехватила ее взгляд и улыбнулась краешком губ. Улыбка была хорошей, нисколько не стальной, а, наоборот, очень доброй.

— Здравствуй, Поля, — сказала дама, но обниматься, к счастью, не полезла, а то ведь некоторые взрослые так и норовят хватать руками совершенно незнакомых детей, как будто это может кому-то понравиться.

Девочка вежливо улыбнулась и сделала книксен (в кино видела, про гимназисток).

Но Аглае Тихоновне это не особенно понравилось — вид у нее сделался совсем несчастный.

— Ничего страшного, Глаша. Вот увидишь, она все вспомнит. — Дама сжала руку Аглаи Тихоновны, затем обратилась к Геле: — Твоя мама рассказала мне, что после несчастного случая ты позабыла некоторые вещи. Не беспокойся, мы все устроим наилучшим образом. А пока давай знакомиться заново. Меня зовут Ольга Афиногеновна Ливанова, гимназия принадлежит мне, и я же являюсь ее директором. Мы с твоей мамой давние подруги — вместе учились в Питере, на бестужевских курсах. С занятиями мы поступим так — я предупредила педагогов, чтобы на первых порах тебя не спрашивали, если ты сама не вызовешься отвечать. А сегодня я отведу тебя в класс и скажу девочкам, что ты не совсем здорова и не стоит пока тебе досаждать…

— Может, не надо ничего такого говорить девочкам? — робко возразила Геля. — А то ведь выйдет ровно наоборот. Все начнут приставать, расспрашивать, что со мной случилось…

— А ты почаще жалуйся на головную боль, — с мягкой насмешкой посоветовала Ливанова. — Нытиков никто не любит, и от тебя быстро отстанут.

Геля хихикнула. Аглая Тихоновна тоже негромко рассмеялась, а Ливанова рассмеялась очень даже громко. Смех у нее тоже был серебристый и ужасно заразительный.

— Все же ты, Леля, невероятная хохотушка, — отсмеявшись, вздохнула Аглая Тихоновна. — И как только умудряешься строгость изображать при девицах да при инспекциях?

— Ох непросто это, Глаша, ты бы только знала. — Ливанова сняла очки, взглянула на стекла и стала протирать их крошечным батистовым платком. — Бывало, хожу полдня с постной миной, потом распугаю всех, запрусь в кабинете и хохочу. Такие они смешные, сил нет. Только ты уж, Поля, пожалуйста, не выдавай меня. — Ольга Афиногеновна водрузила очки обратно на нос и выжидательно взглянула на нее поверх стекол.

— Ни за что на свете. — Геля пообещала искренне, но женщины снова рассмеялись.

Девочка ничуть не обиделась. Во-первых, Ольга Афиногеновна ей понравилась, а во-вторых, — да она и подумать не могла, что такая солидная особа может так несолидно себя вести. Директор гимназии — это ведь все равно, что директор лицея или школы. Высшая сила, ведающая судьбами учеников и учителей. Двоечники и хулиганы видят его в кошмарных снах, да и отличники побаиваются.

А тут — нате вам, выходит, никакое не божество с Олимпа, а живой человек, и довольно симпатичный к тому же.

Геля почувствовала себя гораздо лучше и совсем перестала трусить.

— Ну хорошо. Теперь, когда мы все успокоились, ты, Глаша, можешь отправляться домой, а мы с Полей войдем в клетку со львами. Готова, дорогая? — Ольга Афиногеновна протянула девочке руку. Ладонь у Ливановой была совсем не холодная, как ожидала Геля, а сухая, горячая и крепкая. Это тоже успокаивало, и новоиспеченная гимназистка отважно кивнула:

— Готова.

Вот к чему Геля оказалась не готова — так это к тому, что в классе будут лишь девочки. То есть она, конечно, знала, что гимназия женская, но все-таки это было ужасно странно — ни одного самого завалящего мальчишки, только девочки, на первый взгляд все одинаковые, как инкубаторские, — унылая гимназическая форма, темные ленты в гладко причесанных волосах, все скучное, тусклое, просто умереть-уснуть.

Еще ее поразила тишина.

Когда они с Ливановой вошли в класс, две дюжины гимназисток разом бесшумно встали — а в Гелином лицее общий подъем сопровождался обычно диким грохотом.

Ольга Афиногеновна извинилась перед бородатым мужчиной в синем мундире, стоявшим у доски (доска была самая обыкновенная, точь-в-точь как Геля привыкла), и обратилась к ученицам:

— Дорогие мои, сегодня к нам вернулась Поля Рындина. К сожалению, она еще не вполне оправилась после болезни, поэтому прошу вас пока не донимать ее пустыми разговорами. Надеюсь, вы радушно примете вашу подругу и поможете ей своим участием.

С этими словами Ливанова указала Геле на свободное место в третьем ряду и покинула класс. Девочки снова бесшумно встали — как стая призраков, а Гелю охватил страх. Она ни за что так не сумеет! Обязательно сейчас что-нибудь уронит или грохнет тяжеленной крышкой парты!

Обошлось. Геля удачно приземлилась, то есть села на свое место, и, стараясь не шуметь, достала из ранца чистую тетрадь и пенал. Писали здесь не шариковыми ручками и не гелевыми, а вовсе даже перьевыми. То еще испытание! Геля вечером немножко потренировалась — получалось пока не очень. Перья царапали бумагу, оставляли кляксы, а вместо букв выходили какие-то жуткие кракозябры (а ведь она так гордилась своим аккуратным почерком!).

Урок только начался, и учитель проводил перекличку. Геля напряженно вслушивалась, запоминая имена и фамилии своих теперешних одноклассниц, — что бы там ни говорила Ливанова, а девочки есть девочки. Если Геля только заикнется о своей «амнезии», ее не оставят в покое. Станут расспрашивать, вынюхивать, подлавливать и, в конце концов, докопаются до всего — даже до Люсинды с алмазом. Нет уж, спасибо.

Рядом с ней сидела хорошенькая кудрявая девочка — Сашенька Выгодская. Видимо, с Полей они были подругами — Сашенька встретила ее радостной улыбкой и, улучив момент, шепнула:

— Полечка, как же хорошо, что вы вернулись!

Геле она тоже понравилась, только, к сожалению, подруги ей сейчас были ну совсем не кстати. Придется, наверное, воспользоваться шутливым советом Ливановой всерьез — ныть и жаловаться, пока все от нее не отстанут. Что поделаешь, постоянное притворство — суровая участь всех секретных агентов.

И секретный агент Геля Фандорина, она же Поля Рындина, она же потомок проклятого Тео, сосредоточилась на своей секретной миссии — в гимназию она вернулась, как велела Люсинда, теперь надо все здесь изучить и ждать дальнейших указаний Феи.

Уроки начинались в девять утра, каждый шел не сорок пять минут, как в Гелином лицее, а пятьдесят. В полдень — большая перемена, целый час. Обычно девочки уходили в гимназический садик, а если была плохая погда, взявшись под руки, бродили по рекреации и шушукались.

Все-таки без мальчишек было тихо. Слишком тихо. Никто не бегал, не дрался, не шумел, и Геля была вынуждена признать, что мальчишки не такие уж бесполезные существа. С ними все же повеселее.

У здешних девочек было любимое словцо — «развиваться». Все бурно развивались и очень много читали — надо думать, без интернета и телека иначе с тоски подохнешь. Из-за этих дурацких книжек в первый же день Геля чуть не влипла.

Сашенька Выгодская, которая взялась ее опекать, оказалась бойкой, разговорчивой и очень начитанной девочкой, вечно затевающей споры (она и похожа была на фокстерьера — маленького, но грозного бойца).

— …раньше я читала Тургенева, Гончарова, там, по-моему, не вполне раскрывается жизнь, — взахлеб тараторила Сашенька, повиснув у Гели на локте, — вот у Достоевского, у Толстого, особенно в «Анне Карениной», описана жизнь со всеми ее хорошими и плохими сторонами! Я больше обращаю внимания на темные стороны, но, разобравшись, много найдешь и хорошего, светлого…

— Анна Каренина — дурная женщина, а ваш Толстой пишет вредные книжки, мне мама говорила, — вмешалась крупная и чувствительная Лида Воронова, немного похожая на нервную корову, — я вот прочла у доктора Мёбиуса, что женщине пристало быть здоровой и глупой. Она должна заботиться о детях, а в остальном подчиняться мужчине. Женщина должна быть доброй матерью и верною женой, а не то что эта ваша Каренина…

— Какая же вы все-таки косная и неразвитая, — с досадой бросила Сашенька и обернулась к Геле: — Ведь правда? А ваша какая любимая книга?

— «Гарри Поттер», — неосторожно ответила Геля, сбитая с толку всеми этими Мёбиусами и Достоевскими.

— Никогда не слышала, — озадаченно проговорила Лида.

— Да потому, что вы здоровы и глупы! — припечатала ее Сашенька. — Это английская книга, да, Поля? Я знаю, что ваш папа любит все английское и сам занимался с вами этим языком! О чем же она, расскажите!

— Ну… — Геля подумала, что, может, и выкрутится. — Эта книга об одном мальчике, сироте… Сначала он не знал, кто его родители…

— Сиротка? Обожаю про сироток! Точно как у Чарской! — вскричала Лида.

— Чарская — страшная пошлость. Поля ни за что не стала бы читать такое! — убежденно сказала Сашенька. — Наверное, «Гарри Поттер» — это книга Диккенса. Он тоже пишет про сирот, но куда лучше, чем ваша глупая Чарская, так ведь, Поля?

— Да, — кивнула Геля и, чтобы не сморозить еще что-нибудь не то, позорно покинула поле боя. — Простите, у меня ужасно разболелась голова…

Но, кроме нечеловеческой начитанности, старинные девочки ничем не отличались от нормальных — так же хихикали, сплетничали, вели глупые дневнички (только не в интернете, а в хорошеньких альбомах), и Геля довольно быстро освоилась в классе.

Гимназия Ливановой считалась элитной: плату за обучение брали большую, но и преподавание велось на самом высоком уровне. Гимназистки в четвертом классе изучали алгебру, геометрию, историю, географию, грамматику славянского языка. Особое внимание уделялось иностранным языкам. Непривычными предметами для лицеистки XXI века были, пожалуй, закон божий и танцы вместо физкультуры.

Закон божий оказался совсем легким, похожим на урок русской литературы, — надо было читать, а потом рассказывать, что ты понял, или учить наизусть стихи — только религиозные, конечно.

С танцами пришлось бы плохо, не занимайся Геля в театральной студии. А так она умела танцевать и полечку, и мазурку, и даже вальс. Одно ее смущало — у них в лицее для физкультуры полагалась спортивная форма, а тут девочки не переодевались для танцев и после занятий пахли как стадо маленьких козочек. «Ну еще бы — в такой куче тряпок как не употеть», — с досадой думала Геля, которая никак, ну никак не могла привыкнуть к местной одежде.

Учителя в гимназии обращались к девочкам на «вы» и тоже носили форму, только не коричневую, а синюю. У мужчин — мундиры с золочеными пуговицами, у женщин — платья. Кроме обычного учителя, на каждом уроке присутствовала так называемая классная дама, или надзирательница. Она следила за порядком. В Гелином (вернее, в Полином) классе была Клара Карловна. Присмотревшись к ней, Геля поняла, что та до ужаса напоминает Швабру, их географичку, — такая же визгливая, занудная и придирается по пустякам. Даже заподозрила, что это Швабрина прабабушка. А может, порода такая вечная, кто знает.

С Ольгой Афиногеновной Геля снова увиделась на предпоследнем уроке — директриса преподавала алгебру и геометрию.

Девочки боялись Ливанову чуть ли не до истерики, от одного ее взгляда застывали, как маленькие грызуны перед удавом. Но в то же время любили и восхищались — превозносили до небес ее душевное благородство, стойкость и справедливость.

Геля, хоть и сама была порядочной трусихой, удивлялась страху одноклассниц — зачем же бояться справедливого человека? Ведь на то он и справедливый, чтобы никого не наказывать зря. А если уж хватает смелости нашалить, то трусить перед наказанием и вовсе стыдно.

Со стойкостью и душевным благородством тоже вскоре разъяснилось.

Прежде Ливанова была замужем за богатым промышленником, и жили они не в Москве, а вовсе даже в Ницце. Уехать из России заставили семейные обстоятельства — Варенька, единственная дочь, болела туберкулезом, вот и пришлось перебраться в место с мягким климатом и хорошими европейскими врачами. К сожалению, ни врачи, ни климат не помогли спасти жизнь Вареньки — она умерла. Отец захотел похоронить ее дома, в Москве, но по пути его сердце не выдержало, и он тоже скончался.

А Ольга Афиногеновна в память о дочери учредила гимназию ее имени, да еще и с бесплатным пансионом для девочек-сирот — на третьем этаже особняка располагались дортуары (а попросту — спальни), столовая и учебные комнаты для тридцати пансионерок.

«Никто не любит нытиков», да. Вот тебе и шутки. Такое горе, а Ливанова и виду не подает — умереть-уснуть! Вот кто настоящий герой.

Геле тоже страстно захотелось стать героем — не волею случая, как сейчас, а взаправду, чтобы сила духа, благородство и все такое. Девочка вздохнула. Ничего не выйдет. Где же ее взять, силу духа, если родилась такой трусихой?

Но внезапно пришла замечательная мысль — их лицейская математичка, Лена Алексеевна, тоже была ужасно справедливой и, вообще, самой вменяемой училкой в лицее. Ее все любили. Тут призадумаешься о целебном воздействии алгебры и геометрии на женскую психику!

Геля никогда особенно не интересовалась точными науками, но теперь поклялась себе, что выучит всю алгебру и геометрию наизусть — вдруг от этого сила духа повысится и душевное благородство отрастет хоть немножко?

 

Глава 15

Занятия в гимназии заканчивались в третьем часу пополудни. День был такой прекрасный и солнечный, что Геля решила немножко прогуляться, — алгебра и геометрия часочек подождут.

Купила на углу два толстеньких пирожка с вязигой (что за вязига такая, она не знала, но было вкусно и пахло рыбкой) и неторопливо зашагала вдоль бульвара в противоположную от дома сторону.

На Маросейке отсутствие метро почти не бросалось в глаза, а вот Чистопрудный без привычной «стекляшки» выглядел как-то пустовато. Памятника Грибоедову тоже пока не было, зато почта находилась ровно на том же месте.

Геля, глазея по сторонам, направилась к Лубянке.

Если бы не глазела — то и не заметила бы кое-кого, следующего за ней по пятам. Кое-кто шел на некотором расстоянии, прячась за спинами прохожих. Но коварная Геля свернула в переулок, притаилась и дождалась, пока он вылетит прямо на нее.

— Ага, попался, который крался! — торжествующе ткнула пальцем в растерянного Щура. — Тоже мне еще, Шерлок Холмс выискался! Ты зачем за мной ходишь?

Хотя и без всяких вопросов было понятно — зачем. Влюбился, точно влюбился! Интересненько, признается или нет?

— Здравствуйте и вы, барышня хорошая, — промямлил Щур и отвел глаза.

— И перестань «выкать», — капризно приказала Геля, — мне это не нравится!

— Еще чего, — огрызнулся мальчишка, — думаете, раз я босяк, так культурного разговора не понимаю? Барчуки вам пусть тычут. А мне не указывайте.

Больше ничего так и не сказал. Вот тебе и влюбился. Геля подождала-подождала, потом надменно хмыкнула и пошла дальше. Но мальчишка не отставал, так и плелся сзади, правда, уже не скрываясь, и она в конце концов не выдержала, чуть замедлила шаг:

— Как там Шкряба?

— Доктор заглядывает. Обещался — рука точно не отсохнет.

— Вот и хорошо, — кивнула девочка. — Пирожок хочешь? Тепленький еще!

Щур отрицательно помотал головой и отвернулся. Но Геля заметила, как он сглотнул, унюхав пирожки, и ей стало ужасно жаль бедного дурака.

Ее братец, Эраська, отличался удивительной для такого щуплого мальчика прожорливостью, и мама (которая Алтын) даже как-то обеспокоилась, не завелись ли у него глисты. Но папа (который Николас) объяснил ей, что никаких глистов нет, просто мальчики, пока растут, все время хотят есть. И это нормально.

Так то Эраська, у него и холодильник с котлетами под боком, и школьный буфет, и батончики шоколадные он постоянно жрет, как не в себя.

А этот, бедняжечка, такой большой, и где ему взять батончиков? Их, надо думать, даже не изобрели еще.

Она тронула мальчишку за руку:

— Я, знаешь, после гимназии ужасно проголодалась. Одной есть неловко, а терпеть сил нет, так что возьми, пожалуйста.

Паренек недоверчиво прищурился, но Геля говорила искренне, и он сдался. Жалко было смотреть, как Щур старается есть неторопливо, а не заглотить этот несчастный пирожок с ходу. Чтобы сгладить неловкость, спросила:

— А твоя бабушка… то есть баба Яся… Как она поживает? Здорова ли?

Светской беседы не вышло. Щур доел пирожок, вытер руки об штаны. Метнул на девочку хмурый взгляд:

— Шибко гневалась за вашу корзинку. Говорила, ежели эти оглоеды кажен день так напехтериваться будут, их на работу палкой не загонишь. Пропадем все.

— Папа тоже ужасно ругался, — призналась девочка, — но он хоть палкой не дерется…

— Это доктор-то не дерется? Видали бы вы его, когда…

— Довольно! — Геля не желала ничего знать о боевых подвигах Василия Савельевича, она его и так боялась. — Во всяком случае, маленьких он точно не бьет! Только всяких больших и опасных!

— Чего вы заладили — бьет, бьет! — загорячился Щур. — Ну, отлупцевала Рябушка клюкой по макухе, так с ими ж без этого невозможно. Заозоруют! А баба Яся об их же пользе печется, в обиду никому не дает…

— Ага — не дает! Сама зато лупит, еще и попрошайничать заставляет!

— Так что ж? Пусть лучше на рукопротяжной фабрике работают, чем воруют! — Щур одарил Гелю своим коронным снисходительным взглядом. — Эх, барышня хорошая, чего б вы в жизни понимали? Это у вас, у господ, все добренькие, потому как нужды не нюхали…

— Ну да, только твоя баба Яся все и понимает! — моментально вспылила Геля.

— А вот понимает! Хоть старая да слепая, а на аршин под землю видит! И про людскую натуру все как есть понимает! — Щур вздохнул и заговорил спокойнее: — Она только сверху злая. Потому как иначе не проживешь. А к кому надо, она добрая.

— Да уж я видела, какая она добрая, — упрямо буркнула Геля.

— Чего вы там видали? — скривился Щур. — Ни шиша вы не видали. И не знаете об ней ни полстолько. — Он сунул ей под нос грязный мизинец. — Бабка, может, и подобрее некоторых. Вот, к примеру, велит по всей Москве брошенных младенчиков подбирать и ей приносить. Наши-то, известно, везде шныряют, все примечают, а дите подкинутое на Хитровке не редкость. Бабка младенцев тех в Воспитательный дом относит. Там у нее кума в няньках. Бабуся ей малость приплачивает — как без этого? — чтоб к детишкам, значит, по-доброму относились. По-людски… А касаемо наших, из шалмана, — думаете, легко на паперти встать, где фараоны не хапают? Там матерые нищие — такое зверье! Любого-всякого, который к ним сунется, на куски порвут. А баба Яся авторитет имеет в обчестве. Ейную золотую роту никто пальцем тронуть не насмеливается!

— Святой человек, в общем, — констатировала Геля, — обнакновенное дело на Хитровке, как я погляжу…

— Не верите?! Эх, кабы вам рассказать! Я ей по гроб жизни обязанный…

— Да знаю я. Она тебя от тюрьмы спасла, — отмахнулась девочка.

Щур коротко хохотнул, покрутил головой:

— От вас, баб, в смысле барышнев, спасу никакого нет. Гляди только, все уже проведала…

Замечание было резонным. Геля и сама точно так же думала о бабах… То есть о барышнях… Тьфу ты, о девочках! Но тем больше задели ее слова Щура.

— Ничего я не проведывала, я чужие тайны уважаю, — высокомерно произнесла она, — но ты забываешь, что мой папа — полицейский врач. Он с мамой о тебе говорил, а я случайно услышала. — От вранья Геля покраснела и торопливо перевела разговор на другое:

— А ты что делаешь? Тоже на паперти стоишь?

— Не, я рожей для нищенского дела не вышел. Не умею людей жалобить. — Щур задорно улыбнулся. — Бабке помогаю, она ж единственная у меня на свете сродственница. За малыми приглядываю, чтоб не обижал никто. Вечером хабар собираю и бабусе отдаю.

— Глава службы безопасности, значит, и финансовый директор преступного синдиката, — пробормотала Геля, — важная птица, йо!

— Чего? — прищурился мальчик.

— Ничего, — вздохнула Геля. Все это было ужасно грустно — и бедные мальчишки, и то, что она ничем не может им помочь. Да и то, что, по правде говоря, ее помощи никто и не рад.

— Ладно уж, — буркнул Щур. — Бывайте здоровы, барышня хорошая. На бульвар-то я за вами не полезу — враз фараоны заметут, — натянул картуз поглубже, засунул руки в карманы и нарочито сплюнул под ноги.

Геля огляделась — оказывается, за разговором незаметно дошли до Трехсвятительского.

— А плеваться было вовсе не обязательно, — противным тоном сказала она, но мальчишки рядом уже не было.

Вот ведь несносная привычка у человека — то подкрадывается со спины, то внезапно исчезает. Дурак, и все. И зачем она, интересно, с ним вообще разговаривала?

 

Глава 16

Однако огорчалась Геля недолго и напрочь забыла о Щуре, едва переступив порог дома.

Ей и без всяких там дураков хлопот хватало.

Во-первых, сегодня ей обязательно приснится Люсинда и расскажет, что делать дальше, ведь первую часть задания Геля выполнила, не так ли?

Во-вторых, следовало серьезно подготовиться к экзаменам, и не только для маскировки. Ведь бедная Поля Рындина была отличницей, как и Геля, так неужели же она подложит родной прабабушке свинью, завалив экзамены? Ну уж нет, ни за что. Да и перед Ливановой не хотелось ударить в грязь лицом.

Гимназическое хозяйство Поли Рындиной показалось Геле таким же невзрачным, как форменное платье. Никакого кислотного пластика, резинок с картинками, точилок с погремушками. Пенал простой, деревянный, с жалкой переводной картинкой — букетиком. Учебники, хоть обернуты в разноцветную бумагу, но цвета все больше какие-то блеклые — розоватый, голубоватый, а то и вовсе коричневый, не в пример обложкам учебников самой Гели — ярким, красочным, с красивым Джонни Деппом в роли капитана Воробья. Сразу же отложила в сторону «Грамматику древнего церковно-славянского языка, изложенную сравнительно с русскою», учебники французского и немецкого. С языками проблем не было благодаря волшебному зелью Люсинды. Геля даже почувствовала себя немножко глупо, словно ей в голову, как на какой-нибудь чердак, подбросили чемодан с книжками, — стоило полистать Полин учебник, как она «вспоминала» и стихи, и всякие другие вещи, о которых раньше не имела никакого понятия.

Полистала «Географию» Елпатьевского, «Задачник» Евтушевского. Раскрыла следующую книжку и офонарела — Киселев! Знакомая до слез «Алгебра» Киселева! Что называется, повезло! Выучит алгебру на год вперед (ведь в лицее они только начали заниматься по Киселеву), да еще Аглая Тихоновна поможет — она обещала.

Прапрабабушка, когда уже занимались, много рассказала об этом Киселеве — что он родился в очень бедной семье и чуть не с детства вынужден был давать уроки (соседке-лавочнице за полфунта чая и несколько фунтов сахару в месяц). Потом его забрал к себе богатый дядя-купец и определил в Орловскую гимназию, но тоже не за просто так, а за репетиторство для купеческих детишек. А после гимназии Киселев решил поступить в университет, но денег не было. И он, не задумываясь, продал золотую медаль (которую получил за отличную учебу), добавил еще денег, что скопил за уроки, и все же поступил — вот какой упорный. Потом преподавал в Воронеже, писал те самые учебники. А поскольку он был талантливый математик и педагогический опыт у него тоже, получается, имелся огромный, книжки и вышли такими хорошими.

Совсем другое дело «Физика» Краевича! Вот уж кошмар! Без помощи Аглаи Тихоновны Геле вряд ли удалось бы продраться к сути задач сквозь запутанный, тяжеловесный слог автора!

Аглая Тихоновна (которая, похоже, знала все обо всем и без всякого интернета), объяснила, что Константин Дмитриевич Краевич был известным физиком, и учебник на самом деле толковый, просто очень плохо написан.

— Как же это может быть? — возмутилась Геля. — Раз написан плохо, значит, плохой и есть!

На это Аглая Тихоновна ответила, что очень даже может. Для того, чтобы написать по-настоящему хороший учебник, мало быть хорошим физиком (или математиком, неважно), надо иметь еще и педагогический талант. Краевич же, будучи учителем в Петербурге, славился самым придирчивым и несносным характером — при сдаче экзаменов провал был гарантирован почти любому.

— Вот гад! — не сдержалась Геля, с отвращением покосившись на противную книжку.

Аглая Тихоновна, сдержанно улыбнувшись, сказала:

— Гимназисты ему отомстили, как могли. Вернее, один из них. Когда Константин Дмитриевич перешел в Петербургский Горный Институт, то дважды не смог сдать экзамен на звание магистра по алгебре. А ведь, кроме учебника физики, он написал еще и учебник математики! Его заваливал бывший ученик профессор Александр Садовский — тот самый, автор «явления Садовского».

Девочка ничего не знала о «явлении Садовского», но мстительно подумала, что теперь будет так называть всякий случай, когда справедливость торжествует!

Заниматься с доброй и терпеливой Аглаей Тихоновной было одно удовольствие (вот уж у кого навалом педагогического таланта), Геля с радостью зубрила бы уроки с утра до вечера. Но фиг бы кто ей позволил. Первый раз в жизни она видела родителей, которые не заставляют ребенка делать уроки, а чуть ли не оттаскивают от учебников за уши. И если бы у нее дома случилась такая лафа, она бы, конечно, прыгала от радости. А тут, как назло, столько всего надо еще выучить, а заниматься больше трех часов не позволяют — Василий Савельевич ужасно боялся, что от переутомления у дочки совсем поедет крыша, вот и запрещал подолгу сидеть за учебниками.

Кроме уроков, нашлось для нее и еще одно дело. Хотя, если подумать, его тоже можно было назвать уроками — Геля занялась дрессировкой кошки.

Началось все с того самого «запрыгивания по хлопку». Рассказ этот не давал Геле покоя, и, покончив с учебой, она разыскала Силы Зла, которые спали, зарывшись в бумаги на столе Василия Савельевича.

— Кис-кис! — заискивающе позвала девочка.

Кошка на этот раз не проигнорировала приглашение к беседе, чуть подняла голову и выжидательно уставилась на Гелю.

Она подошла ближе, похлопала себя по плечу и неуверенно позвала:

— Иди сюда, киса.

Силы Зла лениво поднялись, вылизали себе лапу, покосились на Гелю. Она позвала настойчивее:

— Силы Зла!

Кошка смерила ее презрительным взглядом и вроде бы совсем уже собралась отвернуться, но вдруг подобралась, напружинилась и прыгнула, легко преодолев расстояние в полтора метра и сильно оцарапав Геле плечо, — когти у кисы были как у орла. Хоть по деревьям лазай.

Геля даже не пискнула — она была в восторге!

С восседающими на плече Силами Зла крохотными шажками выбралась из кабинета и пошла в столовую — хвастаться Василию Савельевичу, который этим вечером остался дома, посиживал в своем любимом кресле да почитывал свои любимые медицинские журналы.

— Папа! Посмотри только! Она прыгнула! И с первого раза! Ну почти, — сообщила свистящим шепотом, чтобы не спугнуть зверька.

— Да что ты? — обрадовался доктор. — У тебя, несомненно, наследственный дар к дрессировке! Не-сом-нен-но!

Но Силы Зла, похоже, не разделяли мнения Василия Савельевича. Они без всякого уважения слезли с Гели (как с дерева), забрались на руки к доктору и требовательно ткнулись макушкой в его ладонь — давай, мол, погладь меня немедленно.

Геля хотела позвать кошку обратно, но Василий Савельевич покачал головой:

— Не сейчас. Если прискучишь ей — ничего у тебя не выйдет с дрессировкой. Кошки очень капризные и своевольные.

— А как надо правильно делать, папа?

О кошках Василий Савельевич знал ужасно много. Рассказал о Бастет — древнеегипетской богине радости, любви, женской красоты и домашнего очага, которую изображали в виде женщины с головой кошки. Поведал любопытную историю о дюжине кошек, отданных в качестве охотиков за крысами на одно торговое судно. После завершения плавания все они были возвращены домой, но каждый раз, когда корабль снова приходил в порт, кошки сбегались на пристань, чтобы приветствовать его. И всегда знали, в каком точно месте он причалит, хотя никто их, разумеется, не извещал. Еще рассказал, что кошки обладают врожденным чувством направления, и, если даже их увезти за многие версты от дома, они сумеют туда вернуться.

— Потому что кошки привязываются больше к дому, чем к человеку? — спросила Геля.

— Вздор, — ответил Василий Савельевич. — Кота моей маменьки однажды случайно оставили в городе — просто потеряли в суете дачного переезда. Так он через несколько дней нашел нас в Кунцеве. Облезлый, грязный, худой, лапы в кровь стерты, а ведь добрался. Так-то.

И доктор приступил к самому интересному — стал рассказывать, как, собственно, следует обучать кошек. По его словам выходило, что самое трудное — это терпение, которое должен проявить дрессировщик.

— Запомни, принуждать и наказывать ее нельзя категорически. Ка-те-го-ри-чес-ки! — говорил Василий Савельевич, наглаживая Силы Зла. — Обидится и даже то, что умеет, нипочем не станет делать. Если хочешь научить садиться по приказу, как собаку, жди, пока сама сядет, и тотчас же подавай команду — «сидеть» или другое слово, какое сочтешь нужным. Главное, чтобы кошка запомнила…

— А кошки много слов могут выучить?

— Много, — кивнул Василий Савельевич, — я, разумеется, не считал, но больше двух дюжин, это точно.

Потом объяснил, как научить Силы Зла давать лапку: сесть напротив кошки, протянуть к ней руку с раскрытой ладонью, а пальцами другой руки мелко постукивать по ладони. Кошка и цапнет лапкой — тут-то и надо сказать «волшебное слово», а после сразу кошку похвалить. Потому что кошки тщеславны и очень любят, когда их хвалят, а вот подачки, в отличие от собак, часто вовсе игнорируют.

Вооруженная бесценными знаниями, девочка с жаром приступила к обучению Сил Зла.

Сначала придумывала «волшебные слова». Давать кошке солдатские собачьи команды вроде — сидеть! лежать! дай лапу! — показалось обидным. Долго изобретала какие-то специальные ласковые, но вдруг осенило — по-французски! Надо разговаривать с кошкой на французском языке, так похожем на мурлыканье!

Сказано — сделано. После ста тысяч хитростей и повторений Силы Зла охотно подавали лапку по слову bonjour, а если скажешь danse — начинали кружиться, смешно задрав мордочку. Но больше всего они любили прыгать — с тумбы на тумбу (то есть с пуфика на пуфик), через барьер (то есть выставленную Гелину ногу), через кольцо (то есть через пяльца Аглаи Тихоновны, которые та пожертвовала в пользу кошачьего образования). Наверное, кому угодно такая внезапная и, честно сказать, глупая привязанность к обычной кошке показалась бы странной. Но дело в том, что у Гели никогда, никогда-никогда в жизни не было никаких домашних животных. Ни хомяков, ни черепах, ни даже рыбок. Они с Эраськой не особенно интересовались такими вещами, их даже раздражала бабушка, вечно сюсюкающая со своим пуделем, но теперь-то Геля врубилась! Врубилась, почему бабушка таскала с собой Джема через все возможные границы, добывая все невозможные справки и наотрез отказываясь расставаться с псом хоть на день. Это было как… Как подружиться с марсианином!

Некто, совершенно отличный от тебя и видом, и разумом, непонятный и таинственный; некто, не способный изъясняться ни на одном из человеческих языков, но не лишенный речи — своей собственной, непонятной, в свою очередь, тебе; некто, способный, как никто из хомосапиенсов, читать мысли и чувствовать настроение. Понимать. Некто, кого можно любить и кто будет любить тебя, несмотря на то, что вы — такие ужасно разные, чужие и у вас нет никакого повода быть вместе, и легче было бы найти друзей среди своих.

Каждый раз, когда Силы Зла прибегали на зов, или запрыгивали на шкаф, стоило их об этом попросить, или приходили к ней ночью, чтобы отгонять кошмары и убаюкивать, у Гели в сердце словно взрывалась звезда — понимает! Она меня понимает! Я могу с ней говорить, хоть и не знаю никаких кошачьих слов! А всякие штучки, которым научились Силы Зла, это было уже так, второстепенное, только подтверждение драгоценного понимания. Геля и сама усердно «дрессировалась» — училась понимать, а вернее, чувствовать, в каком настроении зверек: в хорошем или в дурном, хочется ли Силам Зла поиграть, или стоит оставить их в покое и дать выспаться.

Но теперь Силы Зла почти не отходили от Гели — пока девочка чахла над учебниками, укладывались ей на шею вроде воротника или сидели на плече (уже без всякой команды). Было ужасно жарко и неудобно, кроме того, ходила вся исцарапанная, но терпела — уж очень ей льстило внимание капризного зверька.

 

Глава 17

Дни проносились стремительными ласточками, и никогда еще Геле не жилось так интересно и весело, хотя, казалось бы, ничего необычного с ней не происходило (ну, если не считать того, что Геля находилась в прошлом, чтобы по заданию Феи Снов спасти мир).

Ночи тоже стали спокойными и ласковыми, Силы Зла своим мурлыканьем распугали все Гелины кошмары, и тревожило девочку только одно — она ходила в гимназию больше месяца, а Люсинда ей до сих пор не приснилась. Но Геля была так занята — кошкой, экзаменами, прогулками по весенней Москве, — что засыпала после первых же тактов «Августина», не успев даже как следует подумать о своих тревогах.

После гимназии Геля шла домой каждый раз новой дорогой — ей нравилось гулять по городу, смотреть, что было раньше в хорошо знакомых ей местах. И каждый раз натыкалась на Щура, мальчишка вечно поджидал ее — не у самой гимназии, но где-нибудь поблизости. Конечно, Щур умел разозлить ее, как никто другой, и в любви, гад, упорно не признавался, а все же гулять вдвоем было веселее. От девочек из гимназии приходилось держаться подальше, оберегая свои тайны, а Щур и сам был довольно скрытным (что, признаться, совсем не радовало Гелю), зато и не имел привычки задавать лишних вопросов.

В пятницу ей загорелось посмотреть Ильинские ворота. Щур, как обычно, не возражал. Внизу, за сквером, до самой Солянки раскинулся рынок — среди палаток, навесиков, лавчонок бурлила толпа. Продавали что угодно — поношенную одежду, старые самовары, какие-то железки и даже еду. Щур сказал, ряды с едой называются «обжорка» — там задешево, на ходу, едят извозчики и другой толкучий люд.

Ну, понятно, — подумала Геля, — как у нас. «Свободная касса!».

Прошли через Ильинские ворота (если бы не Щур, Геля прошла бы и несколько раз туда-обратно, так они ей понравились) и двинулись к маленькой пятиглавой церкви, алевшей ярким пятном на фоне угрюмых серых зданий Северного страхового общества. В голове зажужжал рой всяких специальных слов — «апсида», «придел», «подклет», но девочка, увы, не помнила, к какой части здания какое слово надо приложить, чтобы совпало (папа, который Николас, вечно ругался, что Геля набивает себе голову разрозненными сведениями из интернета, и в результате получаются не знания, а колбасный фарш).

Когда подошли ближе, церковь оказалась не такой уж и маленькой, а вовсе даже огромной. Называлась — Никола Большой Крест, хотя кресты на ней были самые что ни на есть обнакновенные (тьфу ты, привязалось!). Но Щур объяснил, что в церкви хранится реликвия — саженный крест, в котором находится 156 мощей разных святых.

Внутрь заходить сразу расхотелось. Геля знала, что «мощи» — это останки святых христианской церкви, являющиеся объектом религиозного почитания. Не хотелось бы, конечно, оскорблять чувства верующих, но 156 расчлененных покойников — это немножко слишком.

Геля закинула голову, прикрывая ладошкой глаза от бьющего солнца, и шляпка уже привычно повисла на лентах. Ах, какие же они красивые, эти церкви! Как ракеты, только старинной конструкции! Если, не отводя глаза от храма, сделать несколько шажков назад, то кажется, будто он взлетает, как большая пестрая птица!

Потом направились к бульварам. Щур с независимым видом шел как бы и рядом, а как бы и сам по себе, насвистывая и что-то подбрасывая на ладони.

— Это что у тебя? — не сдержала любопытства Геля.

— Так. — Щур пожал плечами и протянул ей гладкий овальный камешек.

Камешек был увесистый и очень приятный на ощупь. Геля покатала его в ладонях, сказала:

— Хороший! — и вернула Щуру.

— Оставьте, ежели пондравился, — предложил мальчишка, — у меня их как грязи, — и, действительно, выудил из кармана еще несколько штук.

— Зачем они тебе?

— Так, — он снова неопределенно пожал плечами. — Они ухапистые. От рук греются, а с изнутри все одно холодом отдает. Антиресно. — И подбросил камешек, словно взвешивая, стоит ли посвящать всяких кисейных барышень в свои мальчуковые тайны.

— Что там, орел или решка? — окончательно обнаглела Геля. — Да ладно, рассказывай. Что тебе, жалко?

— Знаете, такой город есть — Одесса? — решился Щур.

— Конечно знаю. Один из крупнейших черноморских портов.

Мальчик кивнул:

— Город агромадный. Может, и поболе, чем Москва…

— Ну уж нет. Москва больше раз в десять, чем твоя Одесса.

— Моя Одесса точно больше, чем ваша Москва, — насупил брови Щур.

— А ты там был?

— Не был, — помедлив, признался он. — Но уж мне верный человек сказывал. Такой брехать не станет.

Щур покраснел и отвернулся, а Геле стало ужасно стыдно. У бедняжки, может быть, есть тайная мечта о никогда не виданном городе, а она лезет со своей правдой! Что за глупая, бессовестная трещотка!

— Извини. Я больше не буду, — виновато сказала она. — Рассказывай.

— Так вот. Стоит на горе агромадный белый город. — Щур подозрительно посмотрел на Гелю, но она молчала. — В городе том живет тьма-тьмущая людей, точно как в Москве — грязно, тесно, по улицам не протолкнуться. Только что тепло и абрикосы. Абрикосы — это такие…

— Я знаю, — сказала Геля и тут же прикусила губу.

— И ладно. Абрикосы к делу не касаются, — строго сказал Щур. — А город на берегу морском стоит. Куда с него ни выйди — упрешься прямо в море. И такой от этого простор и счастье человеку, что враз он забывает все плохое. Потому как лучше моря ничего на свете нету. Ночью оно светится своим сияньем, холодным, как месяц в небе. А под солнцем море золотое сверху, а в самой пучине — синее аж до черноты, как если б небо вывернули и кинули на землю. А когда разбунтуется, отрывает волнами куски от скал. Обкатывает их до круглой гладкости, вот и выходят такие малые камушки, — мальчик показал Геле округлый камень на ладони. — Там их видимо-невидимо на берег выносит. Но и тут есть — на Москве-реке найти можно. А по-над морем летают белые птицы, кричат кошачьими голосами да так, что делается знобко в сердце. И ежели кто море хоть раз увидал, тот всю жизнь будет об нем тосковать.

— Ты же не видел, — тихо сказала Геля.

Щур, не глядя на нее, дернул плечом:

— Сбечь туда хотел. Доехать под вагонами. По железке. А чего мне? Я — птица вольная, никого у меня не было. Совсем уж собрался, но тута фараоны меня замели. А после и бабуся отыскалась. Разве я ее брошу? А так бы добрался, вот ей-богу, устроился бы куда на пароход…

— Капитаном бы стал?

— Зачем капитаном? Эка вы хватили. Хоть на механика бы выучился. Я в этом сызмальства понимаю, тятька мой… Да шут с ним, с морем. Пойду я. Баба Яся шибко гневается, что шляюсь незнамо где. Говорит, навовсе дела забросил. Пойду. Бывайте, барышня хорошая.

Девочка посмотрела вслед здоровенному, нелепо одетому хулигану, которого еще несколько дней назад готова была убить своими руками, и сердце ее сжалось — да ведь он просто бедный, одинокий мальчишка, у которого ничегошеньки на свете нет, кроме ужасной бабки, горсти камешков и мечты о море! Жалко его стало до слез.

Только вот повод поплакать у нее был и без всяких Щуров, просто Геля еще об этом не знала.

Вернувшись домой, она нигде не смогла найти Силы Зла. Но Василий Савельевич ее успокоил, сказал, что кошка иногда уходит погулять на пару дней, а потом непременно возвращается. Не-пре-мен-но!

Геля все равно встревожилась и спала плохо. Всю ночь снились странные сны — будто вертятся в голове какие-то обрывки, а она никак не может их соединить; будто шепчет что-то недостаточно громкий голос, а она, сколько ни напрягает слух, никак не может расслышать.

Так было тоскливо, что Геля окончательно уверилась — с кошкой случилась беда. И не ошиблась.

Силы Зла не явились ни в воскресенье, ни в понедельник, а к среде даже Василий Савельевич признал, что кошка потерялась.

— Но если потерялась, мы должны ее найти! Папочка, пожалуйста! — заливаясь слезами, умоляла Геля.

— Боюсь, это невозможно, — печально сказал доктор. — Кошку на улице подстерегает слишком много опасностей. Мальчишки, собаки, автомобили. Крысы. — Василий Савельевич снял пенсне и яростно потер переносицу. — Ее могла убить крыса, голубчик.

 

Глава 18

На следующий день после ужасного разговора Геля брела домой из гимназии. Медленно и осторожно — как сказала бы чувствительная Лидочка Воронова: словно старалась донести чашу, полную слез, не пролив по дороге ни капли.

Стоило всего лишь подумать о Силах Зла — и вот они, слезы, тут как тут. Поток. Фонтан. Водопад. Да и любой сочувственный взгляд мог вызвать это стихийное бедствие. И Геля плелась по Большому Успенскому, повесив нос, чтобы ни на кого не смотреть; уступая дорогу то дешевым прюнелевым башмачкам, то расшитым туфелькам телячьей кожи, выныривавшим из-под шелкового подола, то блестящим хромовым сапогам, то запылившимся остроносым ботинкам.

Все шло довольно сносно (она умудрилась не разреветься и никого не сбить с ног), пока не встретила пару разбитых коричневых башмаков. Не поднимая глаз, сделала шаг в сторону. Башмаки повторили ее маневр. Что ж, бывает. Видимо, их владелец был бедным, но любезным человеком. Отступила в другую сторону. Но башмаки и тут шагнули следом. На эти игры у Гели совершенно не было сил, и она тупо застыла на месте, дожидаясь, пока башмаки ее обойдут и отправятся восвояси.

Стоять было гораздо хуже, чем идти. Чаша переполнилась. Вот одна слеза капнула на пыльный камень тротуара. За ней — еще.

— Барышня хорошая, ай стряслось что? Чего вы слезы льете?

Подняла глаза — перед ней стоял Щур.

Геля кивнула и разревелась в голос.

Мальчишка схватил ее за руку и увлек под арку ближайшего дома — больше укрыться от посторонних взглядов все равно было негде. Стал допытываться:

— Обидел кто? Так вы только пальчиком укажите. Я его живого в землю закопаю!

— Н-нет, — сдавленно проговорила Геля, заливаясь слезами пуще прежнего, — у меня — всхлип! — пропала — всхлип! — кошка-а-а-а…

Щур фыркнул с насмешливым облегчением:

— Кошка? Я-то напугался! Да я вам кошек этих мешок наловлю. Каких желаете — беленьких, рыженьких, полосатых?

— Ты не понимаешь, — прорыдала Геля, — не понимаешь…

— Где уж мне господские причуды понимать, — паренек нахмурился. — Ну… На Трубную можно сгонять… Купить породистую… Персидскую или еще какую…

— Не нужны мне никакие персидские! Я свою кошку люблю! Она самая лучшая! Она… — девочка судорожно искала аргументы, которые дошли бы до этого тупого истукана, — она дрессированная! Через кольцо прыгает! Она крыс ловит вот такущих! Она… Нет, ты не понима-а-аешь… — Геля снова расплакалась, не в силах продолжать.

— Ну все, все. Понял я. Вытрите слезки. Найду я вашу кошку. Ей-богу, не ревите только, — Щур обхватил Гелю за плечи и полой пиджака подтер ей сопли, которые весьма неромантично подползали уже к самым губам.

— Как же ты ее найдешь, если она… Она… — Геля прерывисто выдохнула страшную правду: — Она погибла. Крыса ее, наверное, и убила. Папа так сказал. Потому что крысы — вот такущие, а она… она — вот такусенькая… Ыыыыыы… — И уткнулась в плечо Щура, комкая в кулаке воротник его пиджака так, что ветхая ткань поползла под пальцами.

— Да ничего не погибла. Мало что доктор говорит! Украли ее, не иначе, — убежденно сказал Щур.

— Ты думаешь, я дура, да? — капризно прогундосила Геля, отстранившись от утешителя. — Я понимаю, что она… она — обычная кошка. Даже не породистая… И никому, кроме меня… и папы, не нужна. Сам же сказал — кошек везде полно…

Щур помахал перед ее носом указательным пальцем:

— Это ж я когда говорил? Когда не знал, что кошечка ваша — крысобой.

— Да, — Геля ахнула, — и Аннушка так сказала как-то раз! Что они ценные!

— Крысобои — они на вес золота, — кивнул Щур. — Кухарка ваша, небось, и проболталась кому. У кухарок заведено промеж собой хвастаться. Вот кошку и попятили. Обнакновенное дело — дворник какой ни то словил и запер в подвале. Или в господской квартире, куда крыса забежала. Ничего, отыщем.

— Ты меня не обманываешь? — Геля смотрела на него с такой жгучей надеждой, что мальчишка несколько смутился. Помолчав, веско сказал:

— Найду. Может, не сразу, дней через несколько, а найду. Из себя она какая, пропажа ваша? Приметное есть что? Бантик там, пятно?

— Ой, нет, она ни за что не позволила бы бантик повязать! Она такая, знаешь… — затараторила было Геля и сникла. — Ничего особенного нет. Маленькая, черненькая, глаза зеленые…

— Как же — ничего? У черных-то кошек глаза обнакновенно желтые бывают, — ободрил ее Щур. — Найдем вашу крысоловку-зеленоглазку. Будьте уверены. Я мальцам скажу, они все щели облазят в округе. Идите домой, к папке с мамкой, и реветь не думайте больше. Ясно?

Геля послушно кивнула.

— Ну то-то же. — И паренек, не тратя лишних слов, дернул в сторону Покровки.

Геля вытерла слезы, вздохнула и решительно зашагала к дому. А если на этот раз она не смотрела по сторонам, то уже не от отчаяния, а от задумчивости.

— Паааберегись!

Девочка, взвизгнув, отскочила, и мимо промчалась лаковая пролетка, грохоча колесами по булыжникам мостовой.

Оказывается, она, задумавшись, свернула в Малый Успенский, да еще с тротуара сошла и тащилась, как глупая курица, прямо посреди дороги. Хорошо, что переулок тихий, да еще извозчик ее заметил! Геля замедлила шаг, чтобы перевести дух и сосредоточиться. Пролетка тем временем остановилась у железных ворот, из нее вылез франтоватый старикан в сером английском цилиндре, бросил извозчику «подождите!» и, мельком взглянув на Гелю, направился к воротам.

Даже не извинился, вот хам! Подумаешь, какой пижон — шелковый жилет и усишки в ниточку! А еще… — Геля остановилась, как вкопанная, и во все глаза уставилась старикану вслед.

Усишки! Голубые глаза! Седые височки! Да это же… Умереть-уснуть!

Из особняка за воротами выкатился круглоголовый стриженый азиат с саквояжем в руке и заторопился навстречу франту. Они о чем-то горячо заспорили. Геля не могла расслышать, о чем, до нее доносились лишь рокочущие раскаты чужеземного наречия, только это было неважно. Теперь у нее не осталось сомнений. Этот пижон — не кто иной, как ее прадед — Эраст Петрович Фандорин, собственной персоной. Она его узнала — сто раз видела портрет в кабинете у папы (который Николас), да еще по японцу. Вот так встреча!

Стараясь сохранять безмятежный вид, перебралась на другую сторону улицы и неспешно пошла вдоль ворот.

Папа (который Николас) с ума бы сошел от зависти, если бы узнал, что Геля повстречала знаменитого предка! Его биография полна темных пятен, бедный папа бьется над некоторыми всю жизнь! Эраст Петрович — знаменитый сыщик, как Шерлок Холмс, а может, и покруче. Геля невольно фыркнула, на минуточку представив, что вот сию минуту с рыданиями бросится к великому сыщику, умоляя помочь найти ее кошечку. Вот был бы цирк!

Видимо, фыркнула слишком громко, потому что оба мужчины с удивлением посмотрели на нее. Японец прищурился (хотя куда уж щуриться, если и так — японец?), а Эраст Петрович украдкой оглядел себя — все ли в порядке с одеждой и окончательно разонравился правнучке. Геля вздернула нос и надменно прошествовала мимо, изо всех сил стараясь не оглядываться.

Нет, этот надутый тип ни за что не стал бы помогать, еще и возмутился бы, что беспокоят пустяками. Подумаешь — сыщик, ха. Эраст Петрович сам удивительно напоминал кота, и точно такое же выражение лица бывало у Сил Зла, когда те случайно наступали в мокрое, — высокомерное и несколько брезгливое недоумение перед внезапно открывшимся несовершенством мира.

А вот Масахиро Сибата (так звали японца, бессменного камердинера и верного помощника Эраста Петровича) был симпатичным. Тоже на кота похож, но не на нервного и породистого, как Фандорин, а на уверенного в себе купеческого котищу. И взгляд хороший. Нет, сразу видно, искренний человек, такой бы ни за что не стал смеяться над чужой бедой, даже если эта беда — всего лишь пропажа кошки.

Кошка! Вот о чем следовало думать. Неужели же она, Геля, будет сидеть и ждать, пока Щур все за нее сделает? Нет, невозможно. Силы Зла томятся где-то, запертые в подвале жестоким дворником уже несколько дней! Нельзя терять времени. Геля тоже будет искать Силы Зла, в конце концов, она — правнучка знаменитого, хоть и противноватого сыщика!

Надо сосредоточиться и применить дедукцию! Итак…

Геля свернула в Армянский переулок и вынуждена была честно признать, что с дедукцией у нее не очень. Есть хорошая версия, подсказанная Щуром, но ни одной дельной мысли.

Однако Геля не собиралась сдаваться. Ладно, — сказала она себе, — возможно, дедукция — не наш метод. Железная логика — это для мужчин, а у женщин лучше развита интуиция — железная логика в бархатной перчатке.

Что подсказывает ей интуиция, то есть внутренний голос?

Геля замерла и прислушалась к себе.

Внутренний голос отчетливо булькал где-то в районе желудка, настойчиво подсказывая, что пришло время обеда.

А несколько ощутимых толчков прохожих подсказали, что торчать столбом на узком тротуаре Маросейки — не самое мудрое решение. Геля внимательно посмотрела по сторонам (не хватало еще под трамвай влететь), перебежала дорогу и двинулась вниз по переулку, мысленно подбадривая интуицию: «Ну же, давай. Подскажи, где моя кошечка».

И внезапно почувствовала, что ей следует повернуть направо.

Есть! — возликовала она и немедленно свернула в Петроверигский.

Шла, тревожно вглядываясь в окрестные дома, боясь спугнуть удачу, но внутренний голос не подвел, у особняка чаеторговца Водкина шепнул — здесь.

Геля прошла вдоль невысокой ограды. Обнаглевший внутренний голос указал на калитку слева от ворот, и стоило девочке тронуть железные прутья, как калитка отворилась.

Внутренний голос вконец распоясался и требовал, чтобы Геля вошла, но она медлила.

А вдруг сейчас выскочит дворник или сторож и наорет на нее? Ладно, дворник, а вдруг собака? Набросится и разорвет? Собак, особенно больших, Геля очень боялась.

Однако девочка взяла себя в руки. Да если эти негодяи действительно украли ее любимую кошечку, она сама кого угодно разорвет — хоть дворника, хоть собаку.

И Геля отважно направилась к флигелю, стоящему в глубине двора.

Крыльцо в три ступеньки и ветхая дверь казались знакомыми, хотя она, определенно, никогда раньше здесь не бывала.

Стучать не стала, просто повернула ручку, и дверь легко открылась.

Геля замерла, прислушиваясь. Дом поскрипывал, словно дышал, и ей стало страшно. Почему двор пуст? Почему дверь открыта? Все как в каком-то фильме ужасов, когда глупого героя заманивают в ловушку с чудовищами. Но не отступать же, тем более что внутренний голос шептал — дальше, дальше, по лестнице, наверх.

У самого порога, в пристеночке, скромненько притулились потрепанный веник и железный совок. Эх, была не была! Геля вооружилась совком (на случай чудовищ) и бесстрашно штурмовала лестницу.

Оказалась в просторной мансарде с огромным полукруглым окном. Комната напоминала то ли больницу, то ли библиотеку — полки, уставленные фигурными склянками, белые столы на никелированных ножках, куча книг — ужасающий беспорядок, еще похлеще, чем в кабинете Василия Савельевича.

Может быть, именно поэтому Геля не сразу заметила ротанговое кресло-качалку и спящего в нем мужчину.

Мужчина был не очень старым — лет двадцати семи. Похож на беленького козлика — остроконечная бородка, изящный, но словно чуть приплюснутый нос с розоватыми ноздрями, светлые кудрявые волосы, слегка оттопыренные, остроконечные уши. Спал, смешно склонив голову к плечу и подтянув острое колено почти к подбородку.

Геля разглядывала его, не зная, что делать. Пожалуй, не очень умно набрасываться с совком на спящего хозяина дома и требовать, чтобы он вернул кошку. Нет, надо потихоньку самой поискать.

Но стоило ей отступить на шаг, как мужчина всхрапнул и открыл глаза. Заметив Гелю, помотал головой и зашарил руками по пледу, который почти сполз на пол.

— Кто вы? Ах да… Новая прислуга? Вера Петровна говорила мне… — проблеял хозяин дома.

Геля открыла рот, чтобы объяснить, что никакая она не прислуга, а пусть немедленно отдает ее кошку, но неожиданно сказала вовсе не то, что собиралась:

— Элементы разного атомного веса могут обладать идентичными химическими свойствами.

— Что? — Мужчина отыскал очки, криво нацепил их дрожащими руками. — Ересь! Не может быть! Менделеев…

— Смешно слышать это от вас, Григорий Вильгельмович. Ересь — поповское слово. А вы ученый. В Периодической таблице элементы располагались по ясному принципу: в порядке возрастания их атомного веса. Любого различия в весе было достаточно, чтобы проявились различия в химическом поведении, — слегка запинаясь от изумления, Геля несла нечто несусветное и никак не могла остановиться. — А теперь обнаружилось, что это не так. И вам придется поработать, чтобы понять, почему. И еще. Если элементы не поддаются разделению, надо использовать это, а не сердиться на природу.

— Использовать? Использовать! Ну конечно, использовать! — Мужчина резко вскочил, отшвырнув плед и опрокинув кресло, и бросился к одному из столов, заваленных бумагами. На Гелю он больше не обращал внимания.

Внутренний голос с пугающей отчетливостью приказал — снова придешь к нему завтра, теперь уходи.

Геля повернулась и пошла вниз. Голова кружилась, в виске словно засела тупая игла. Пришлось ухватиться за перила, чтобы не упасть. Рука разжалась, дурацкий совок прогрохотал вниз по ступенькам.

На улице боль сделалась невыносимой, перед глазами замельтешили сияющие точки, и Геля без сил опустилась на крыльцо. Одна из точек взорвалась и вспыхнула, на минуту ослепив ее новым приступом боли. Девочка сжала виски ладонями и вдруг очень ясно вспомнила нынешний свой сон.

Смутные шорохи и шепоты обрели четкость. Геля услышала голос Люсинды Грэй:

— Уже в который раз стараюсь с тобой связаться, но аппарат дает сбой за сбоем. Что-то мешает, а может, расстояние во времени слишком велико. Чтобы изменить настройки, мне нужен хоть какой-то отклик от тебя. Постарайся чаще смотреть на шкатулку, и если ты все же меня слышишь, то запоминай — Петроверигский переулок, дом чаеторговца Водкина. Там, во флигеле, живет Григорий Вильгельмович Розенкранц, он химик. Ты должна найти его и сказать следующее… — Фея слово в слово повторила ахинею, которую несла Геля пару минут назад, — в этих словах содержится подсказка, которая поможет Розенкранцу продвинуться в его изысканиях. Это и есть второе задание. Надеюсь, ты его выполнишь. Слишком многое поставлено на карту, Ангелина, но я начинаю сомневаться…

В чем сомневалась Люсинда, Геля так и не узнала. На этом сон (или сеанс связи) прервался.

Первым чувством, которое она испытала, было ужасное разочарование — никакой это не внутренний голос, и про женскую интуицию все враки.

Геля встала и понуро поплелась домой.

Надежда была только на Щура. А у нее ничего не вышло. Придется спасать этот ужасный мир — мир, в котором у людей воруют любимых кошек. За этим она и здесь, не так ли?

Как бы там ни было, Геля — потомок Тео Крестоносца и неприятного господина Фандорина, готова выполнить свой долг, даже если ее сердце разбито.

 

Глава 19

Связь через сны установилась и функционировала очень хорошо. Почти каждую ночь звучал «Августин», Геля рассказывала Фее о событиях минувшего дня, получала от нее инструкции и массу полезных сведений.

Хотя первый сеанс прошел несколько нервозно.

— Ангелина! Наконец-то! Ты меня слышишь?! Ты нашла Розенкранца?!! — проорала Фея, словно звонила из уличного таксофона.

— Да, — коротко ответила сразу на все вопросы Геля.

— Хорошо, — Люсинда заговорила спокойнее, — ты должна подружиться с химиком и получить беспрепятственный доступ в его лабораторию. А когда придет время, забрать оттуда Снадобье.

— Забрать? В смысле украсть? Я не воровка! — возмутилась секретный агент Фандорина.

— Речь вовсе не о воровстве. Защитное Снадобье — всего лишь побочный продукт исследований Розенкранца. Этот состав никак ему не пригодится, Григорий Вильгельмович даже знать не будет, что его открыл. В научной работе такое случается сплошь и рядом — иногда побочные, проходные открытия бывают важнее целевого. Задача, над которой бился Розенкранц, не имела решения, но должна была привести его к другому значительному открытию. Такие фокусы вполне отвечают характеру его учителя, Эрнеста Резерфорда. Он не раз ставил перед своими учениками недостижимые цели, объясняя это так: «Я знаю, что он работает над абсолютно безнадежной проблемой, зато эта проблема его собственная, и если работа у него не выйдет, то она его научит самостоятельно мыслить и приведет к другой проблеме, которая уже не будет безнадежной».

— Над какой же идеей работает Розенкранц?

— Не забивай себе этим голову, — отмахнулась Фея, — исследования Розенкранца слишком сложны. У меня нет времени читать тебе университетский курс химии, а без этого ты едва ли сможешь разобраться в вопросе. Поняла?

— Поняла, — вздохнула Геля.

В следующий раз Геля шла к флигелю ученого вовсе не так храбро, как в первый. Волновалась — а как ее встретит Розенкранц? А что она ему скажет? Как объяснит свой визит? Долго мялась у двери. Постучала, но никто не открыл. Тогда уж — будь что будет — вошла и поднялась в мансарду.

Григорий Вильгельмович, растрепанный, смешной, в брезентовом фартуке и черных нарукавниках, колдовал над какими-то пробирками. Заслышав шаги, поднял голову, близоруко прищурился:

— Милая моя феечка! Да вы ли это! А я, признаюсь, боялся, что вы мне приснились! — подбежал к Геле рысцой и ткнул в ее сторону локтем. — Простите, руки не подаю! Лабораторная привычка, знаете ли! Приходится работать с вредными веществами, знаете ли!

Гостья робко пожала предложенный локоть и потупилась. Она была смущена.

— Ах, как я рад! — дребезжал ученый. — Хотите чаю? Только вот, знаете, от меня прислуга вечно разбегается! Но не угодно ли пройти на кухню? У меня все попросту, знаете ли…

Геле было угодно, и они спустились в маленькую уютную кухню.

Григорий Вильгельмович тщательно ополоснул руки, развел примус, взгромоздил на него большой, видавший виды чайник и присел на краешек стула, умильно поглядывая на Гелю:

— Не могу похвастаться, что ловко справляюсь с хозяйством, знаете ли, но чай заваривать умею. В Манчестере снимал комнату у одной милой дамы, она меня и научила. А секрет всего лишь в том, что надо не жалеть заварки и вовремя доливать в чайник кипятку, никогда не оставляя его пустым!

Геля не нашлась, что ему ответить, и вежливо улыбнулась.

— Ну же, не смущайтесь! — подбодрил ее ученый. — Смущаться следует мне — я неумелый химик! Без вашей бесценной подсказки, знаете ли, я так и топтался бы на месте!

— О какой подсказке вы говорите? — деланно удивилась ведущая актриса лицейской студии. Надо отдать должное Люсинде — это она посоветовала Геле уверить Розенкранца в том, что ничего такого она ему не говорила. «Не будем красть у ученого веры в его гениальность и не будем делать его еще более сумасшедшим, чем он есть», — со свойственной ей резкостью сказала Фея Снов.

— Как это о какой? — совершенно искренне удивился Розенкранц. — Элементы разного атомного веса могут обладать идентичными химическими свойствами… Припоминаете?

— Да что вы, Григорий Вильгельмович, откуда же мне знать такие вещи? Я всего лишь в четвертом классе учусь, — скромно потупилась Геля.

— Да-да, конечно, что же это я… — смутился ученый.

Чайник на огне сердито подпрыгнул и запыхтел. Григорий Вильгельмович заварил чай, расставил на столе посуду в сложном геометрическом порядке. Повисло неловкое молчание. Геля мучительно соображала, что бы такое сказать, но Розенкранц вдруг, воинственно поправив очки на носу, произнес:

— Чудо — вот что произошло. Обыкновенное чудо. Приходилось ли вам слышать о том, что идея Периодической таблицы явилась Дмитрию Ивановичу Менделееву во сне?

Геля с энтузиазмом закивала.

— Открытие Периодического закона и создание таблицы элементов, знаете ли, колоссальное научное достижение, заложившее основу современной химии! — Григорий Вильгельмович вскочил и нервно закружил по кухне, сопровождая свои слова чрезвычайно оживленной жестикуляцией. — Однако именно чудо является самым тяжелым элементом в Периодической таблице! Даже крошечное количество его останавливает время, знаете ли! Сам Менделеев рассказывал, что увидел эту таблицу после того, как не спал несколько ночей подряд — работал, пробуя сформулировать результаты своей мыслительной конструкции, бесконечно тасуя карточки с названиями элементов, раскладывая их, как пасьянс. Но все было тщетно. Дойдя до крайней степени нервического истощения, Менделеев забылся тяжелым сном, и перед его взором выстроилась схема, где все элементы были расставлены как нужно!

— Настоящее чудо! — испуганно вставила Геля. Григорий Вильгельмович, как сказали бы в двадцать первом веке, выглядел несколько неадекватным.

— Нет! — прогремел ученый так, что Геля подпрыгнула на стуле. — Это еще не чудо! Представьте себе локомотив, который мчится на полном ходу! Остановить его возможно не сразу, еще некоторое время он будет двигаться по инерции. Так и утомленный ум даже во сне продолжает мучительно искать решение задачи. Это вполне объяснимо. Чудо, или, говоря рациональным языком, счастливая случайность, состоит в том, что Дмитрий Иванович, проснувшись, успел записать на клочке бумаги то открытие, которое подарила ему Фея Снов!

— Как, и ему тоже? — изумленно выдохнула Геля. Похоже, что все тайны Люсинды выеденного яйца не стоят. Каждый паршивый химик был в курсе ее шалостей.

— Не только ему! — воскликнул Розенкранц. — Например, Фридрих Кекуле увидел во сне змею, кусающую себя за хвост, после чего смог ясно представить и описать строение молекулы бензола!

Геля напряглась — еще и змея. Нет, они все сговорились, точно! Ей это надоело, и она спросила прямо:

— А ваше открытие — тоже подарок Феи Снов?

— Разумеется! — радостно подтвердил Григорий Вильгельмович. — О, сколько нам открытий чудных преподносит страна грез! Беда лишь в том, что в эту страну человек из реального мира может попасть только во сне. Но стоит переступить границу бодрствования, как он напрочь забывает все те удивительные вещи, которые видел и понял! Такова природа человеческой психики. Но ваше столь своевременное появление позволило мне ухватить удачу за хвост. Сон мой плавно перетек в явь, и загадка, над которой я бился так долго, была разрешена! Это истинное чудо, а вы, знаете ли, моя маленькая Фея Снов!

— Я? Фея Снов? — Геля прыснула, представив, как возмутилась бы Люсинда, если бы узнала, что посланница в прошлое узурпировала, пусть невольно, ее титул.

— Конечно! Кто же еще? Вы — мой счастливый талисман, и я верю, что вы принесете мне удачу, любезнейшая… эээ… мнэ… — Григорий Вильгельмович вдруг замялся, ужасно покраснел, поправил очки, отчего те еще больше перекосились, и, наконец, промямлил: — Вы должны простить мою проклятую рассеянность, любезнейшая… эээ… любезнейшая… мнэ…

Свежеиспеченная Фея Снов поняла его затруднение и подсказала:

— Меня зовут Поля.

— Поля? Полина?

— Аполлинария.

— Аполлинария… эээ…?

— …Васильевна.

— Ах, Аполлинария Васильевна! — Розенкранц с облегчением рассмеялся. — Дочь Васи Водкина? Я вас помню совсем еще крошкой!

«Вот ведь, врет и не краснеет», — подумала Геля, но на всякий случай кивнула.

— Я всегда был очень привязан к этому дому и ко всем его обитателям, — продолжил уверять ее Григорий Вильгельмович, — и к Петру Петровичу, и к Сереже, и к Мишеньке, и к Васе… Вот сейчас тут Верочка с мужем… Но моя проклятая рассеянность, знаете ли…

— Да-да, конечно, — охотно согласилась Геля, едва сдерживая смех. — Нас, Водкиных, слишком много. Я сама иногда запутываюсь и не могу припомнить всех тетушек, дядюшек и кузенов.

— Правда? — Розенкранц взглянул на нее с трогательной благодарностью. — Тогда я вам признаюсь, что тоже… запутываюсь. Иногда. Вы не сердитесь?

— Ну что вы.

— Это поистине благородно с вашей стороны, — дрогнувшим голосом произнес Розенкранц и тут же, смутившись, сменил тему. — Ах, какая неприятность! Мы заболтались, а наш чай совсем остыл. Ну, ничего, я тотчас заварю свежего!

— Нет, благодарю вас, Григорий Вильгельмович, мне пора идти. Но я обязательно загляну к вам завтра, если позволите.

— Не просто позволю, я настаиваю и буду с нетерпением ждать вас, любезнейшая Аполлинария Васильевна!

Вот так и повелось — Геля навещала Розенкранца почти каждый день.

И, хотя трудно было представить себе собеседников более неинтересных друг другу, чем «Аполлинария Васильевна» и Григорий Вильгельмович, их искренняя взаимная симпатия делала эти визиты пусть не занимательными, но вполне приятными.

Ночью, выслушав Гелин отчет, Фея подробнее рассказала о Розенкранце.

Григорий Вильгельмович родился в том самом флигеле, где сейчас располагалась его лаборатория, — его отец был доверенным приказчиком и близким другом Петра Водкина. Розенкранц-старший отдал единственного сына в коммерческую школу, надеясь, что мальчик продолжит семейное дело. Учился Григорий Вильгельмович (то есть тогда еще просто Гриша) прекрасно, особенно успевал по физике и математике и никакой чайной торговлей, конечно, заниматься не стал. Он мечтал об университете, но туда принимали только после гимназии, и Григорий Вильгельмович, поссорившись с отцом, поступил в Императорское Московское техническое училище. Деятельность инженера увлекала его, однако казалась недостаточной, и он уехал учиться за границу — сначала в Германию, где физическая химия стала его основным предметом, затем, получив ученую степень, в Швейцарию.

Учеба в техническом училище не была напрасной — Розенкранц приобрел навык в проектировании сложных приборов, оказавшийся весьма полезным при конструировании экспериментальных установок. Химик-экспериментатор с инженерными склонностями получил престижную стипендию для научно-исследовательской деятельности в лаборатории Резерфорда в Манчестерском университете — там-то Григорий Вильгельмович и приобщился к науке, где кончалась традиционная химия и начиналась нетрадиционная физика.

По словам Феи, Розенкранц отличался несносным характером, из-за чего и работал один. От него разбегались ассистенты и прислуга, и даже со своим товарищем по университету (каким-то венгром со странной фамилией, больше напоминавшей название японского автомобиля) Розенкранц умудрился разругаться, а ведь поначалу они вместе трудились над заданием Резерфорда — тем самым, безнадежным. Рассорившись со своим другом, он и вернулся домой, в Москву.

Геля считала Григория Вильгельмовича ужасно славным, пусть и немножко рассеянным. Ну ладно. Может быть, наоборот — ужасно рассеянным и немножко славным.

Хотя рассеянность его была странного свойства.

Увлекшись какой-либо идеей, он мог ни разу за день не поесть и даже забыть лечь спать, отчего часто путал дни недели и время суток, но при этом записи в своем лабораторном журнале делал с неизменной педантичностью. Как ему это удавалось — бог весть.

Неописуемый хаос, который Геля наблюдала в первый свой визит, был, скорее, следствием усталости и отчаяния, обычно же в маленьком флигеле царил идеальный и даже несколько нездоровый порядок. И стоило сдвинуть хоть на сантиметр аккуратно разложенные на столе карандаши (три — слева, два — справа) или переставить любимую голубую чашку Розенкранца — как Григорий Вильгельмович заходился в приступе крикливого бешенства.

Не зря Люсинда упоминала его скверный нрав — Розенкранц был вспыльчив, спору нет, и, что хуже, внезапно вспыльчив. Но Геля быстро вычислила причины его вспышек — их было немного, всего три. Григорий Вильгельмович гневался, если кто-то:

1) трогал его вещи;

2) отвлекал от работы;

3) научные споры неизменно лишали его душевного равновесия.

Казалось бы, последняя причина не стоит упоминания — ведь Розенкранцу, который целыми днями сидел один как сыч, спорить было не с кем (ну не с Гелей же, честное слово), но, как выяснилось, в реальном собеседнике он и не нуждался. В очередной раз продвинувшись в своих экспериментах, Розенкранц начинал метаться по лаборатории, бормоча формулы, потрясая кулаками и выкрикивая невнятные угрозы в адрес того самого венгра. В этом случае химик-инженер более всего походил на дикого индейца, исполняющего ритуальный танец, но Геля ничуть его не боялась, а находила забавным. Даже слегка запрезирала ту нервную прислугу и тех ассистентов, которые не смогли выучить элементарную инструкцию по правильному обращению с Розенкранцем, состоящую всего-то из трех жалких пунктов.

А вот она легко ладила с диковатым химиком — пока Розенкранц звенел своими склянками, тихо сидела в углу и зубрила уроки. Терпеливо выслушивала очаровательную околесицу, которую он временами нес, — по большей части о иохамстальской руде, хлориде свинца и Эрнесте Резерфорде. Временами Григорий Вильгельмович спохватывался и делал попытку развлечь гостью светской беседой — но в результате все сводилось к руде, свинцу и Резерфорду.

Хотя Розенкранц много путешествовал, он не видел ничего, кроме стен лабораторий. И вышло так, что именно Геля рассказывала ему о стриженых лужайках и унылых торфяных болотах Англии, озерах Швейцарии и древних замках Германии — то есть о местах, где она только мечтала побывать.

Коротко говоря, Геля вполне справилась со вторым заданием Люсинды Грэй — найти Розенкранца и подружиться с ним.

 

Глава 20

А в тот день она выбралась к химику довольно поздно — нежные весенние сумерки уже окутали город, и в прохладном вечернем воздухе стал заметнее легкий запах цветущей сирени.

Григорий Вильгельмович был в приподнятом расположении духа. Расхаживая по лаборатории, он жизнерадостно и на редкость фальшиво напевал:

К счастью, завидев Гелю, он прекратил свое гадкое (пусть и трогательное) блеяние и воскликнул:

— Вот и вы, моя милая! Уж не чаял вас сегодня увидеть! Я собираюсь пообедать в трактире неподалеку, не составите ли мне компанию?

— Да что вы, Григорий Вильгельмович, гимназисткам нельзя ходить в трактиры.

— Вот как? Очень жаль… — упавшим голосом произнес Розенкранц. — Тогда я, знаете ли, могу отложить свой обед, и мы побеседуем.

— Давайте я вас провожу, мы прогуляемся и побеседуем, — предложила Геля.

— Чудесная мысль! — Розенкранц подхватил пиджак, висящий на спинке стула, и затопал вниз по лестнице, бормоча: — Пиджак — отлично… Шляпа… Зонтик… Где же зонтик?

— Зонтик вы еще третьего дня потеряли, — подсказала девочка.

— Да-да, благодарю вас… — Розенкранц нахлобучил широкополую шляпу-борсалино и придержал дверь, пропуская Гелю вперед. — Моя проклятая рассеянность… Что же я еще… Ах, вот что! — С этими словами он бросился обратно в дом.

— Какой все-таки смешной. — Геля улыбнулась и вздохнула.

Сумерки сгустились, лиловые, как сирень, и запах сирени в сумерках стал полнее и глубже. С крыльца флигеля открывался чудесный вид на реку и на город. Здорово было бы уметь летать, как во сне, — подумала Геля. — Тихо скользить над сонной Москвой, и дальше, над серебряным бором, над темными соснами, над речной гладью, посеребренной луной…

— Нашел! — На крыльцо, запыхавшись, вывалился Розенкранц. В правой руке его, торжествующе воздетой вверх, что-то тускло блеснуло. — Можем идти.

— Это пробирка? — по дороге спросила Геля. — Вы и обедать ходите со всякими химическими штуками?

— О, скорее, с химическими шутками. — Розенкранц самодовольно улыбнулся. — Я, знаете ли, неприхотлив. Неприхотлив и даже аскетичен во всем, что касается простых, самых необходимых вещей — еды, крова. В бытность свою студентом бедствовал, знаете ли. Привык обходиться малым… Но этот мошенник перешел все возможные границы бесстыдства, и он у меня попляшет! Я выведу его на чистую воду, если можно так выразиться! — Ученый выпятил челюсть, и его козлиная бороденка затрепетала на ветру.

— О каком мошеннике вы говорите?

— Да о трактирщике же! Я, знаете ли, охотно вкушаю простую пищу, но этот су…щий дьявол использует для приготовления своей снеди недоеденные остатки, порой довольно старые, судя по вкусу. То есть я так думаю. И для проверки своей гипотезы собираюсь оставить в тарелке немного супа, предварительно добавив туда этот препарат!

— Так что же это?

— Это химическое соединение содержит радионуклид…

— Простите, что содержит?

— Ах, нет, это вы меня простите, милая Аполлинария Васильевна… Снова я не принял во внимание вашу вполне объяснимую неосведомленность… Так вот, радионуклид. Излучатель электронов. Он всегда сообщает о своем присутствии чутким физическим приборам — у него словно есть фонарик, которым он может светить во тьме химических реакций. Когда будет подано блюдо, подобное тому, что было помечено, я возьму образец и с помощью простого электроскопа проверю свои опасения!

От догадки, внезапно посетившей ее, Геля похолодела. Где же он обедает, этот рассеянный, невозможный человек? Что же это за трактир, где посетителям подают помои? И она решила проверить свои опасения:

— А тот трактир… Он находится на Хитровской площади?

— Не могу с уверенностью сказать, знаете ли. Моя проклятая рассеянность… Вечно путаю названия улиц. Но — да, мне кажется, что на какой-то площади…

— Вы обедаете на Хитровке?! — Геля схватила ученого за руку. — Не ходите туда больше, это очень опасно!

— Не волнуйтесь так, Аполлинария Васильевна. — Розенкранц покровительственно похлопал ее по запястью. — Во времена моей беспросветно нищей юности мне доводилось закусывать в местах и похуже этого. И ничего, как видите, жив и здоров! Меня, знаете ли, хоть гвоздями корми…

— Ах, нет, я не об этом. — Геля вздрогнула, оглянулась. Они уже свернули в Подкопаевский, и ей почудилось, что в темноте за ними кто-то крадется. — Хитровка — очень опасное место, здесь живут одни бандиты! Они могут вас обидеть!

— Бандиты? Да что вы говорите? Мне так не показалось. Милейшие люди. За исключением гнусного трактирщика, разумеется. Но… — ученый остановился и решительно сунул пробирку в нагрудный карман, — с моей стороны было непростительным легкомыслием в столь поздний час приглашать вас на прогулку. Я должен немедленно отвести вас домой.

В этот момент луна — единственный источник света в переулке с редкими и по большей части перебитыми фонарями — скрылась за набежавшим облаком. В непроглядной тьме Геля с ужасом почувствовала, как чьи-то цепкие руки ухватили ее за локти. И только она собралась завизжать, как мерзкий голос просипел ей в ухо:

— Тихо, цыпа, ти-хо.

Девочка задохнулась от страха и вместо полноценного визга лишь жалко пискнула.

Две смутно различимые в сумерках фигуры выросли справа и слева от Розенкранца. Молодой голос гнусаво протянул:

— Дядя, тебе лопатник не жмет?

— Лопатник? — озадаченно переспросил ученый. — Ах, что же это я. Вы, вероятно, имеете в виду бумажник, — и полез рукой во внутренний карман пиджака.

Но один из бандитов зло прикрикнул:

— Ну! Не балуй — зашибу!

— Спокойно, — изменившимся властным голосом произнес Григорий Вильгельмович, медленно достал бумажник и протянул злодею. — Что еще? Вот часы. Не Буре, но чем богаты. Шляпу? — Он снял шляпу и вручил ее другому злодею.

Тот оглядел добычу и, видимо, остался доволен. Бросил свой картуз и пристроил на макушке борсалино.

Из-за Гелиной спины раздалось насмешливое сипение:

— Чтой-то ты такой послушный, бобер? Хоть бы слово какое поперек сказал, а то ведь скучно…

— Пиджак? Ботинки? — словно не слыша насмешки, продолжал Розенкранц. — Берите, что хотите, и убирайтесь.

— Не сепети, дядя. Че надо, мы сами с тебя сымем. А щас мне с шаболдой твоей побакланить охота, — прокаркал Гелин обидчик и вдруг, намотав на руку ее косу, сильно дернул на себя, обдав девочку горячим, зловонным, как у пса, дыханием.

Соломенная шляпка с голубой лентой слетела и покатилась по брусчатке.

Геля вскрикнула, и Розенкранц, разом утратив невозмутимость, присогнул ноги в коленях, пнул одного из злодеев по голени и тут же мощным ударом в челюсть свалил на землю. Второй подался вперед и словно сам напоролся горлом на ловко выставленный локоть ученого.

— Сию минуту отпустите девочку, грязный негодяй! — взревел Розенкранц, кидаясь на выручку к Геле. В лунном свете блеснули стекла очков и хищно оскаленные зубы интеллигентнейшего Григория Вильгельмовича.

В ту же минуту из темноты вынырнули еще трое. Ученый налетел на чей-то кулак, хакнул, согнулся, но не сдался. Боднул одного головой в живот. Другого лягнул каблуком, резко выбросив ногу назад, да так, что тот упал и, подвывая, пополз по мостовой.

Луна скрылась, и Геля не могла разглядеть происходящего, только слышала сопение, вскрики и страшные, глухие звуки ударов.

Когда тучи снова разошлись, девочка увидела, что к остервенело сражающемуся Розенкранцу со спины приближается тот самый, в шляпе.

— Осторожно! Сзади! — выкрикнула она, но было поздно.

Бандит набросился на Розенкранца и обхватил его, прижимая руки ученого к бокам. Еще один негодяй сильно ударил химика в живот — раз, другой, третий, — Геля только вскрикивала.

Григорий Вильгельмович медленно рухнул на колени, очередной громила ударил его по лицу, потом все четверо (один все ползал и повизгивал) сомкнулись над Розенкранцем и принялись деловито пинать упавшего ногами.

Эта будничная деловитость окончательно сломила Гелю. Ее охватил липкий, тошнотворный ужас, она забилась в руках злодея и пронзительно закричала:

— Не смейте! Перестаньте! Не трогайте его!

— Тпру, савраска, — хохотнул сиплый вонючка, снова дергая ее за косу. — А чтой-то ты разоряешься? Рази папаша-дохтур тебя не упреждал, что променады по Хитровке сильно непользительны для здоровья? А?

Снова на мгновенье выглянула луна. Бандиты все топтались около Розенкранца, словно исполняя какой-то идиотский танец, но Геле бросилась в глаза бессильно распластанная рука на мостовой. В белой, запятнанной кровью манжете искоркой сверкнула скромная ониксовая запонка.

Не помня себя, Геля извернулась и вгрызлась в другую, ненавистную, удерживающую ее руку.

— Ах ты, лахудра! — Сиплый с силой оттолкнул ее.

Она упала на четвереньки, но тут же вскочила и бросилась на помощь Розенкранцу.

— Штырь! Держи ее, паскуду! Уйдет! — скомандовал сиплый.

Один из бандитов оставил ученого и двинулся девочке наперерез. Геля воинственно завизжала и выставила вперед руки со скрюченными пальцами, готовая расцарапать физиономию мерзавцу, если он посмеет приблизиться.

Мерзавец и не посмел. Он вдруг охнул и закрыл лицо ладонями.

— Что, испугался?! — воодушевленная явным страхом противника, заорала Геля. — Я тебя придушу, понял? Просто придушу, гад паршивый, только тронь!

Паршивый гад медленно опустил руки, и Геля отшатнулась — лоб у него был разбит, по лицу густо стекала кровь.

В воздухе что-то свистнуло, и Штырь, закатив глаза, рухнул навзничь.

Снова раздался тот же загадочный свист. Следом еще и еще. Избивающие Розенкранца бандиты вдруг нелепо задергались, словно в их идиотском танцклассе поставили другую музыку.

Один со стоном повалился на землю, другой, охнув, схватился за бок.

— Что за дела, Маз? — злобно крикнул третий. — Какая-то мразота меня дождевиком поздравила!

Геля завертела головой, не понимая, что происходит, и в мимолетном свете луны увидела человека, небрежно прислонившегося к стене углового дома.

— А щас мы эти дела разъясним, — угрожающе просипел Маз и крикнул: — Ктой-то там такой борзый нарисовался? Обзовись!

— О! Так ты ж мой вопрос спросил, — ответил ленивый, с растяжечкой голос. — Чужую поляну чешете, бычье беспардонное. Знаете, что за такое от обчества бывает?

— А ты подойди, растолкуй.

— Ваня Полубес растолкует. И псы его, — с издевкой донеслось от угла, но тут же тон говорившего изменился, стал резким: — Э, баклан, грабли от беты прибери!

За плечом у Гели послышался звук удара, стон и грязная ругань. Обернувшись, девочка увидела совсем рядом одного из бандитов, скрючившегося от боли.

— Латаем, Маз! — проныл ушибленный. — У Полубеса, известно, чердак не на месте. На тряпки нас порвет, и вся недолга.

— Калитку прикрой! — зло пролаял Маз. — Где он, тот Полубес? Ты что ж, сявки какой-то испужался?

— Да блохач это, — проворчал другой бандит, — щас и псы набегут, и Полубес подтянется. Тикаем, я на такое не подписывался.

— Ша базлать! — рявкнул Маз и вдруг истерично заблажил, срывая и без того сиплый голос: — Я те жабры в хребет вобью, гниденыш! Шоха, Дроссель, берите его!

— Ну, гляди, — спокойно, даже с некоторым сочувствием протянул гниденыш. Двое злодеев устремились к нему, но его уже и след простыл.

В тот же миг луну затянуло тучами.

Кто-то из бандитов зашелся в крике, кто-то упал без всякой видимой причины, словно из темноты их атаковали призраки. Геля испуганно присела, накрыв голову руками, и поползла в сторону лежащего на мостовой Розенкранца.

— Григорий Вильгельмович, миленький, хорошенький, вы живы?

Ученый с трудом приподнялся на локте и вдруг навалился на девочку, прижав ее к груди:

— Прошу прощения за фамильярность, Аполлинария Васильевна, — прерывисто проговорил он, — но наших налетчиков, похоже, кто-то забрасывает камнями, и так вы будете в большей безопасности.

Геля счастливо вздохнула — он жив! — сунула голову под пиджак Розенкранца, еще и крепко зажмурилась, не в силах больше выносить весь этот ужас.

Через короткое время раздался крик:

— Маз, брыкай! Рвем когти! — и топот.

Геля рискнула выглянуть из своего сомнительного убежища, но Розенкранц придержал ее за плечо.

— Не подходите — убью, — глухо сказал он.

Геля все же высунула нос из-под пиджака и увидела темный силуэт, грозно возвышающийся над ними. Силуэт был какой-то странный, словно не вполне человеческий. «На нас напали инопланетяне. Или зомби», — устало подумала она и спряталась обратно.

— Ладно, фраер, твоя нынче масть, — донесся до нее ужасный сиплый голос и звук смачного плевка. — А ты, профура, вперед ходи да оглядывайся.

И — тишина.

— Ну все, все. Он ушел, — сказал ученый и мягко отстранил от себя девочку.

Облака разошлись, как занавес в театре, и луна беспрепятственно заливала серебристым, холодным светом пустынный пятачок на пересечении Подкопаевского и Хохловского, где прямо на мостовой сидели Геля и Розенкранц.

Внезапно девочка вскрикнула, заметив приближающуюся к ним из темноты фигуру.

— Барышня хорошая, не бойтесь. Это ж я — Щур.

 

Глава 21

Щур!

Всхлипнув, Геля схватила подбежавшего паренька за руку:

— Щур, миленький, откуда ты здесь?

— Так, ходю за вами. Приглядываю, — буркнул тот и горячо добавил: — Это не наши были. Залетные какие-то. Наши б вас ни в жисть не обидели! Однако рассиживаться тута нечего. Дядечка, уж не знаю вашего прозвания, вы встать смогете?

— Григорий Розенкранц, отныне навечно ваш должник, — ученый протянул мальчишке руку. — Смею заметить, молодой человек, что вы проявили себя истинным ланцелотом!

— Ланцелот — это чего? — шепотом спросил у Гели Щур, пока ученый тряс его за руку, — а то я господскую-то феню не очень…

— Это значит, что ты ужасно храбрый, — так же тихо ответила девочка. — А ты что — один их прогнал? Камешками? А где же Ваня Полубес?

— На работе, — пожал плечами Щур, — ай подушку давит. Пугнуть я их хотел, да не вышло…

— Не знаю, о каком Ване речь, но то, что вы, мой друг, спасли Аполлинарию Васильевну от этих мерзавцев, да еще в одиночку, делает вам честь! — проговорил ученый и печально добавил: — А я, как видите, оплошал…

— Вы себя не казните. Где ж вам было управиться с такой кодлой? — серьезно сказал Щур. — А махались вы будь здоров! Я ажно рот раззявил — не ждал, уж не серчайте, что такой хлипкий барин себя этим окажет… Ланцелотом…

— Я бывший бурш, — пожал плечами Розенкранц.

— Бурш — это кто? — снова зашептал Геле мальчишка.

— Так называют себя немецкие студенты, — Григорий Вильгельмович услышал и ответил сам, — я учился в Германии.

— Вона чего, — присвистнул Щур. — Так вас махаловке в нивирситетах обучают? То-то я гляжу, и Василь Савельич в кулачном деле мастак…

— Василий Савельевич? — заинтересованно поднял брови Розенкранц.

Щур с недоумением покосился на Гелю, но, к счастью, особенно распространяться не стал, а ответил коротко:

— Доктор наш, с полицейской части. — И тут же сам спросил: — Так вы отдышались маленько, господин Розенкранц? Ежели подняться не по силам, я вас на себе доволоку…

— Пустяки, — химик, кряхтя, встал на ноги, — лишь одно… Очки. Друзья, не хотелось бы вас затруднять, но не поищете ли вы мои очки? Я, знаете ли, слеп как летучая мышь…

Растоптанные, искореженные очки Геля отыскала быстро.

— Ах, какая досада, — горестно покачал головой Розенкранц. — Боюсь, вам придется вести меня под руки, иначе я все окрестные столбы пересчитаю… Лбом.

По дороге к особняку чаеторговца Водкина Геля раз сто спросила Розенкранца, уверен ли он, что не нуждается в медицинской помощи? И хотя ученый был изрядно увлечен беседой со Щуром, он с неизменной вежливостью отвечал:

— Благодарю за заботу, любезнейшая Аполлинария Васильевна, но ваши страхи абсолютно безосновательны. Немного пластыря, пара капель меркурохрома, и я буду как новенький!

Не выдержал Щур.

— Вот же прилипла, как банный лист к… прости-господи! Ну, разбили человеку маленько морду. Ну, попинали чутка. Так что ж теперь? Со свету его сживать?

— Ну-ну, господин Щур, помягче, с дамами так нельзя! — укоризненно заметил Розенкранц.

— Да знаю я! Ненароком вырвалось… Прощенья просим, — буркнул грубиян. — А вы лучше расскажите еще про буршей. Уж больно антиресно!

О буршах, известных кутежами и склонностью по малейшему поводу и даже без оного затевать драки, ах, простите, поединки, Григорий Вильгельмович и без того разглагольствовал уже битых четверть часа. Мельком коснувшись студенческих традиций средневековой Европы, он перешел к сравнительным характеристикам бокса, французской борьбы и уличного боя. Коротко говоря, разговор шел о мордобое во всех его проявлениях.

— О, бокс — это искусство, знаете ли, высокое искусство! — заливался Розенкранц. — Я, увы, не владею… Мои методы вульгарны. Несмотря на те сорок тысяч драк, в которых мне довелось принимать участие в бытность мою студентом, да и после, знаете ли… Да… Гхм… С профессиональным боксером мне не тягаться…

Щур полностью разделял мнение химика о боксе, а вот о французской борьбе отзывался весьма неодобрительно:

— Так, цирк один. Людям на потеху. А пользы — шиш. Зацепы нельзя. Подножки нельзя. Приемы болевые нельзя… Курям на смех! Такого бойца наши б псы порвали как тузик тряпку, в две минуты!

— Да что вы! А Климентий Буль и его знаменитый тур-дедет с прыжком? — пылко возражал Розенкранц. — Буль — непревзойденный мастер! Будучи тяжеловесом, действует с необыкновенной легкостью, его манеру борьбы даже сравнивали с акробатикой. Посмотрел бы я, как с ним совладали бы ваши — прошу прощения, Аполлинария Васильевна, — псы! Нет, вы слишком категоричны, друг мой! Спорт тем и отличается от уличной драки, что имеет свои правила, знаете ли. Вам непременно надо почитать дядю Ваню, и вы все поймете. Вы, кстати, читать умеете?

— Маленько умею, — скромно ответил Щур. — А чего за дядя Ваня такой?

— Вы не знаете дядю Ваню? И беретесь рассуждать о французской борьбе? — изумился ученый.

— Я знаю! — обрадовалась Геля. — «Дядя Ваня» — это Чехов, да?

— Нет, моя дорогая, — с сожалением покачал головой Розенкранц. — Дядя Ваня — это Лебедев Иван Владимирович, первоклассный атлет и, более того, прекрасный стратег и теоретик. Его книги «Сила и здоровье», «Тяжелая атлетика», «История французской борьбы» принесли ему широкую и, знаете ли, заслуженную популярность. Вот что, мой друг, — обратился ученый к Щуру, — мы придем, и я отыщу для вас последний выпуск «Геркулеса». Почитаете, а после поговорим… Что же касается правил и ограничений — вам бы, знаете ли, без сомнений, понравился муай тай. Один сиамский матрос показал мне…

Дальше беседа плавно перетекла в пантомиму.

Время было позднее, и редкие прохожие жались по стеночкам, стараясь держаться подальше от окровавленного господина с подбитым глазом, выделывающего под фонарем удивительные штуки кулаками и ногами.

Щур не сводил с Розенкранца сияющего взгляда, Геле же и дела не было до дяди Вани, сиамского матроса, Ван-Риля, Абдуялу-Нияза и прочих прославленных драчунов. Ее беспокоило лишь то, что глаз Григория Вильгельмовича наливается сиреневым и лиловым, на скуле кровоточит ссадина, костяшки рук разбиты, а, выкидывая очередное безумное па, ученый болезненно морщится и прижимает локоть к боку. И Геля молчаливо, но непреклонно, как пастушья собака овцу, тянула и подталкивала Розенкранца к дому.

Гелины маневры не укрылись от внимания ее спутников. Щур сердито косился на нее, но на этот раз благоразумно воздерживался от замечаний. А Розенкранц внезапно изрек:

— Вы совершенно правы, любезнейшая Аполлинария Васильевна. Мы, мужчины, иногда слишком хвастливы и легкомысленны для того, чтобы позаботиться о себе, и эта нелегкая задача ложится на плечи дам…

— Еще чего. Я сам о ком хошь позаботюсь, — угрюмо парировал Щур.

— Замечание принимается, — отозвался ученый, — в пылу дискуссий о предназначении полов мы иногда забываем, что мужчины и женщины — не враждующие силы, а представители одного вида — Homo sapiens…

— Кого представители? — паренек мучительно сморщил лоб.

— Homo sapiens, человек разумный, вид рода Люди из семейства гоминид в отряде приматов… И людям, судя по всему, гораздо проще позаботиться друг о друге, чем о самих себе. Возможно, именно в этом и заключается предназначение полов…

— Во вы соображаете, Григорий Вильгельмович! — восхитился Щур. — Да ежели б у меня котелок так варил, я б уже давно в эти самые люди выбился! А может, и в отряд приматов бы взяли. Только про полы я не особо понял — какое у них может быть назначение, кроме как чтоб по им ходить?

Беседа снова изменила курс и потекла в русле антропологии. Геля не возражала — Розенкранц перестал исполнять балет под фонарями, и к флигелю они дошли в два счета.

Оказавшись в лаборатории, Щур завороженно уставился на стеллажи, где поблескивали бесчисленные бутылки и пузырьки, на рабочий стол ученого, уставленный ретортами, пробирками и бунзеновскими горелками:

— Чего это у вас за ведьмина кухня?

— Я занимаюсь химией — наукой о веществах, их свойствах, строении и превращениях.

— Не слыхал, — огорчился Щур.

— Это легко исправить. Идите поближе, не стесняйтесь. Я вам все покажу, — радушно предложил Розенкранц.

Дальше Геля не стала слушать. А еще считается, что девочки слишком много болтают. Подумаешь, ха. Да этих двоих топором не вырубишь, дай им волю, так и протреплются до утра без остановки.

Она спустилась на кухню, набрала воды в фаянсовый таз, отыскала чистое полотенце и вернулась в мансарду.

Кротко спросила у Розенкранца, есть ли у него запасные очки.

— Запасные очки? — Ученый прервал лекцию о химии, царице наук, и задумчиво сказал: — Запасные очки — прекрасная мысль. Но она отчего-то ни разу не пришла мне в голову…

Геля молча кивнула, намочила полотенце и стала бережно стирать кровь с лица Григория Вильгельмовича.

— Нет-нет, благодарю вас, — Розенкранц деликатно отвел ее руку, — я тотчас же умоюсь, приведу себя в порядок и провожу вас домой. Время позднее, ваши родные, должно быть, волнуются…

— И думать не могите. Куда ж вам с вашим зрением и битой рожей? — вмешался Щур. — Сам отведу. Да в аптеку еще сгоняю. Свинцовой примочки спрошу…

— Я решительно не могу вас так затруднять, — запротестовал химик.

— Сам, — отрезал Щур, — после — в аптеку и мигом назад.

Распрощавшись с бедняжкой Розенкранцем, Геля торопливо шагала по направлению к дому, с наслаждением вдыхая сладкий вечерний воздух, совсем не такой, как днем. Днем дышишь и не замечаешь, а ближе к ночи сиреневый майский воздух становится ощутимо прекрасным, словно нежный цветочный десерт. Хотя цветочные десерты, наверное, подают только феям.

Луна в чистом небе тянула к себе, как магнит, будоражила душу. Казалось, стоит посильнее оттолкнуться, и пойдешь вверх, по светящейся дорожке, к ней, белой и золотой.

Жаль все же, что детям обычно нельзя гулять по ночам.

Последнюю фразу, похоже, нечаянно произнесла вслух, потому что Щур, который плелся до этого времени в паре шагов позади, тут же догнал ее и проворчал:

— Догулялись уж. Вона, Вильгельмовичу по кумполу настучали. Едва насмерть не ухайдокали.

— Какой ты все-таки, — досадливо поморщилась Геля.

— Какой есть.

Помолчали.

— Вы, барышня хорошая, на меня осерчали? Оттого, что я долго носа не казал? — виновато спросил паренек. — Может, думаете…

— Ничего я такого не думаю, — вздохнула Геля. — Я знаю, что ты из-за кошки. Пообещал найти, а не получается. Но я же понимаю, что она… Что ее… В общем, что нельзя ее найти. Совсем. — На большее Гелиного благоразумия не хватило, и она честно добавила: — Просто немножко надеюсь. Самую капелюшечку.

— Сказал, сыщу — значит, сыщу, — буркнул Щур.

Покровский бульвар был ярко освещен, повсюду горели фонари. Остановились на границе света и тени, в переулке.

— Ну, я пойду? — неуверенно сказала Геля, переминаясь с ноги на ногу.

— Идите, а как же, — кивнул провожатый. — Я за Вильгельмовичем пригляжу. Будьте спокойны.

Геля, однако, не торопилась уходить. Она все смотрела на Щура, словно пытаясь заново разглядеть его в зыбком свете луны и неверном отблеске фонарей, и ее постепенно охватывало какое-то странное чувство. Ведь он спас их сегодня, этот мальчишка, спас от ужасных бандитов, а еще искал ее кошку и теперь собирается всю ночь нянчиться с ее, Гелиным, другом. А она… она даже спасибо не сказала ни разу! У Гели вдруг встал ком в горле от того, что он такой прекрасный, хотя и ужасный в то же время — чумазый, вечно плюется, дерется и вообще.

— Чего вы, Аполлинария Васильевна? Боитесь одна до парадного идти? — заботливо склонился к ней Щур.

Не в силах вымолвить ни слова, Геля приподнялась на цыпочки, чмокнула его в грязную щеку и, не оборачиваясь, со всех ног побежала к дому.

 

Глава 22

Мимо дворника промчалась вихрем, но успела заметить отвисшую челюсть и дикий взгляд, которым он ее проводил. Ну, понятно, барышня Рындина снова выглядит как разбойник с большой дороги — шляпка набекрень, платье все в пыли и странных пятнах.

У входной двери замерла, прислушалась и осторожненько, чтобы не скрипнула, надавила на медную ручку.

По счастью, оказалось не заперто. Геля прокралась в свою комнату, не зажигая света, быстро разделась, запихнула платье подальше в шкаф и нырнула под одеяло.

Уф, пронесло. Никому не попалась. Если кто-нибудь войдет — притворится спящей. Завтра скажет, что была у одноклассницы, готовилась к экзаменам, а сегодня разговаривать ни с кем не хотелось. Хотелось плакать, и сердце скакало как бешеное где-то в горле, а мысли кружились так быстро, что ни одну из них до конца додумать не удавалось.

Притворяться спящей, однако, не пришлось. Стоило закрыть глаза, как приглушенные звуки пианино, доносившиеся из столовой, сменились знакомой механической мелодией, и перед Гелей явилась Фея Снов.

— Как продвигаются твои дела? Удалось приручить химика? — поинтересовалась Люсинда.

— Нормально. Удалось, — вяло ответила девочка.

— Это все, что ты можешь сказать? — после паузы спросила Фея. — Не похоже на тебя. Ты не заболела?

— Спать хочу, — невежливо буркнула Геля.

— Но ты уже спишь!

— Ну не совсем, я же с вами разговариваю, — стала выкручиваться Геля, — и получается, что не совсем сплю. А у меня завтра экзамен и вообще. Я устала.

— При чем тут экзамены? — рассердилась Люсинда.

— А при том, — злорадно сообщила Геля, — что Поля Рындина — отличница. И если я не сдам экзамены, родители решат, что у меня не все в порядке с головой, и снова перестанут выпускать из дому. А то и вовсе отправят из Москвы куда подальше. Мозги вправлять.

— Ты права, я об этом не подумала, — Люсинда озабоченно нахмурилась. — Ну хорошо, на сегодня закончим.

Геле стало совестно, что она так пренебрегает своей миссией по спасению человечества, и она спросила:

— Когда мне нужно будет забрать снадобье и где искать алмаз?

— Всему свое время, — коротко ответила Люсинда и пропала.

«Ну вот, обиделась», — подумала Геля без всякого, впрочем, раскаяния, но тут же услышала голос Феи, звучавший с непривычной ласковостью:

— Просыпайтесь, миленький дружочек. В гимназию пора.

Геля открыла глаза и увидела Аннушку.

— Что, разве уже утро? — пробормотала сонно.

— Восьмой час. Да день какой хороший будет, столько солнца, — тараторила Аннушка, отдергивая шторы.

Солнечный свет, и правда, волной захлестнул комнату и мигом вынес Гелю из кровати.

Однако смутная тревога томила ее, никак не отпускала. Объяснив себе, что просто волнуется из-за Розенкранца, Геля, торопливо проглотив завтрак, отправилась к Григорию Вильгельмовичу. А в гимназию успеет, ничего.

Входная дверь флигеля оказалась запертой. Удивленная сверх всякой меры, Геля подергала ручку, побарабанила в дверь кулачком и даже пару раз крутанула пимпочку звонка.

Дверь распахнулась, и перед Гелей предстал Щур. Выглядел он так, что у девочки отвисла челюсть, — не хуже, чем вчера у дворника.

— Аполлинария Васильевна! — весело воскликнул хулиган, не замечая, какое сокрушительное впечатление произвел на барышню. — Милости просим. Я чайку согрею. Вильгельмович в лаболатории, титрование производит. Отвлекать не надо — зашумит.

— Что производит? — спросила Геля, следуя за мальчишкой на кухню. Видно, подобрать челюсть ей сегодня не судьба.

— Так титрование ж, — мальчик на минуту задумался, а потом выдал с характерной интонацией Розенкранца, — определение содержания какого-либо вещества путем постепенного смешения анализируемого раствора с контролируемым количеством реагента.

— А-а, — с понимающим видом покивала Геля и рухнула на стул.

— Со вчерашнего из лаболатории не вылазит. Едва его кормежкой выманил под утро — я уж от науки изнемог, говорю — Григорий Вильгельмович, нету ли чего пожрать? А он мне — извините, дорогой друг, я дома не ем. Кухарка, говорит, напужалась, когда у меня тут слегка взорвалась одна машина для опытов. И сбегла. Но в буфете, должно быть, есть какие-то деньги на хозяйство, — стрекотал Щур. Поставил чайник на огонь и принялся мыть посуду, горой громоздящуюся в тазу. — Я на рынок сгонял, селедочки принес знатной. Картохи наварил. Вильгельмович ничего. Поел, не побрезговал. И обратно за титрование — двужильный, не иначе.

Геля аккуратно прикрыла рот (не пристало приличной барышне щелкать зубами, словно собачонка, что ловит мух). Да и, по правде сказать, ничего особенного — если не считать припадка словоохотливости — со Щуром не произошло. Щупальца, как у Ктулху, не выросли, только вот…

Только вот Геля привыкла видеть его чумазым, в заношенном картузе с треснутым козырьком и в пиджаке с чужого плеча, в который можно было запихнуть штуки три таких Щура, — и в этом пиджаке он здорово напоминал краба.

Теперь же без дурацкого пиджака, начисто умытый, в застиранной до бледно-розового цвета косоворотке, стройный, высокий подросток казался еще и каким-то слишком взрослым. На упрямый чистый лоб свисала темная прядь, как у Джонни Деппа, а желтые волчьи глаза светились не насмешкой и вызовом, как обычно, а сосредоточенностью и заботой.

Взрослый. Чужой. Еще и посуду моет — ужас.

Тот, прежний, ей нравился больше.

Чайник, присвистывая и плюясь кипятком, заплясал на примусе.

— Вот же скандалист, — посетовал хозяйственный новый Щур. — С таким разве ж чаю хорошего сваришь? Надо Вильгельмовичу самовар завести.

Сноровисто заварив чаю и подав чашку девочке, Щур плюхнулся на стул и, по-купечески прихлебывая из блюдца, сказал:

— Пейте, пока горячий. Хорошо, что заглянули. У меня делов выше крыши, а как я его одного кину?

— Кого? — не поняла Геля.

— Так Вильгельмовича!

— Он что, плохо себя чувствует? Так я и знала! Надо было вчера папу привести! — заволновалась девочка.

— Вильгельмовича палкой не убьешь, — успокоил ее Щур. — Сказал же — двужильный. Как я от господина аптекаря новые очки притаранил, так он полночи опыты по химии показывал, а после сам за работу засел. Не спали, почитай, а ему хоть бы хны. — Мальчишка потер переносицу и отчаянно зевнул.

— Так что же ты, ступай спать, — жалостливо сказала Геля. — А о Розенкранце не беспокойся. Он не маленький…

— Дак хуже он мальца в сорок раз, — подавив очередной зевок, ответил Щур. — Он же малахольный! За ним глаз да глаз…

— Ничего он не малахольный! — обиделась за химика Геля.

— Много вы понимаете, — отрезал Щур.

— Конечно, ты один у нас все понимаешь!

— Спору нет — в лаболатории он ловко управляется, — неохотно согласился паренек. — Но у него ж вся голова химией забита, и никакой обнакновенной мысли туда уже не влазит! А знаете, куда он обедать шастает?

— Знаю. На Хитровку, — с независимым видом ответила Геля. Вот сейчас Щур начнет орать и, что самое противное, будет абсолютно прав.

На этот раз мальчишка не обманул ее ожиданий.

— Вы, я погляжу, ничем его не лучше! — разъяренно засопев, воскликнул он. — Мало что на Хитровку. Он в «Каторге» закусывать повадился! Хорошо, Рахмет бога своего, татарского, боится. Хоть и упырь…

— Кто это — Рахмет? — заинтересовалась Геля.

— Татарин. В «Каторге» трактирщиком, — мрачно пояснил Щур, — зверюга страшный, его даже деловые опасаются… Но Вильгельмовича трогать не велел. Говорит — грех тому, кто маджзуба обидит. Маджзуб — это по ихней, татарской вере юродивый.

Щур вздохнул. Строгая морщинка, пересекавшая лоб, разгладилась, и он уже добродушно проворчал:

— Как дети малые оба два. За кажным шагом глядеть надо. А мне ж не разорваться…

— Ну ты тоже, знаешь, нахал! — рассердилась Геля. — Григорий Вильгельмович вообще уже взрослый и прекрасно дожил без твоих хлопот до двадцати семи лет!

— О чем спор? — Розенкранц, спустившийся из лаборатории, застал их врасплох.

— Пустое, — отмахнулся Щур. — Чай будете, Григорий Вильгельмович?

— С удовольствием! — Розенкранц придвинул стул и с ходу нажаловался Геле: — Вот, не могу уговорить господина Щура поступить ко мне помощником. Помогите мне, любезная Аполлинария Васильевна! У вашего друга феноменальная память, и он очень, очень способный…

— Я б с дорогой душой, — сказал Щур, подавая ученому чашку. — Только бабка меня со свету сживет. Не любит она образованных.

— Давайте я с ней поговорю! — предложил Григорий Вильгельмович. — Уверен, что смогу убедить вашу бабушку!

— Это вряд ли. Сами понимать должны. — И объяснил Геле: — Папаша у господина Розенкранца больно строгий. Дал денег на опыты и велел отделить радий-D от хлорида свинца. Ежели ты, говорит, чего-то стоишь, то отдели радий-D от этого мусора. — Паренек шумно отхлебнул чаю из блюдечка. — И что ты будешь делать! Хоть тресни, а надо отделять! С папашей разве поспоришь? Родная кровь.

— Боюсь, это я ввел господина Щура в заблуждение, — поспешно произнес Розенкранц. — Я, знаете ли, учился у профессора Резерфорда…

Геля кивнула — она это знала лучше всех. Слышала раз сто.

— И у нас сложилась традиция… Студенческая традиция, знаете ли, — продолжал химик, — называть учителя Папой. А Резерфорд, в свою очередь, называл студентов мальчиками. Только Гейгеру строгое немецкое воспитание не позволяло допускать такого фамильярного отношения, и он, один из всех, называл учителя проф…

— Извините, Григорий Вильгельмович, мне надо бежать, а то в гимназию опоздаю. — Геля поднялась. Слушать о Резерфорде в сто первый раз охоты не было.

— Конечно, конечно, — засуетился Розенкранц. — Но обещайте зайти к нам вечером и повлиять на господина Щура. Ему необходимо учиться!

— Да, я слышала. У мальчика феноменальная память, — кисло заметила Геля.

В гимназию неслась как бешеная антилопа. Настроение было ужасное. Надо же, как эти двое спелись! Опыты, наука, титрование еще какое-то!

Ну ничего. У нее, между прочим, есть занятие поважнее. Она спасает любовь всего человечества, так-то!

Тут Геля задумалась о любви и о том, какая это странная штука. Девчонки в лицее и здесь, в гимназии, постоянно о ней шушукаются. В гимназии даже больше из-за того, что обучение раздельное и в классе нет мальчишек, поэтому о них можно врать и придумывать что угодно, как о каких-нибудь фантастических единорогах, а придуманное вранье всегда интереснее правды.

А вдруг и вся любовь — придуманное вранье?

Хотя вот Динка Лебедева рассказала по секрету одной девочке (естественно, через полчаса об этом знали все), как целовалась со старшеклассником из соседней школы. Но ведь тоже наверняка вранье — что, нельзя было найти кого-нибудь поближе? Пусть и старшеклассника. Динка ужасно красивая, с ней любой бы согласился целоваться.

А вот Геля никогда ни с кем не целовалась. Не считая вчерашнего…

При этой мысли у нее запылали щеки и стало трудно дышать. Но она тут же строго сказала себе — дышать трудно, потому что бежит. А вчерашнее — вовсе не настоящий поцелуй. В щеку целоваться можно с кем попало, даже с теми, кого совсем не любишь. Вот и Щур об этом думать забыл.

Только поднявшись в класс, Геля вспомнила про сегодняшний экзамен.

К ней сразу подскочили несколько девочек и стали наперебой спрашивать, все ли билеты она прошла.

— Все, — улыбнулась Геля и почти честно добавила: — Первый раз в жизни совсем не боюсь экзамена.

— Счастливица! — завистливо протянула Сашенька Выгодская. — А я Расина совсем не помню. Не дай бог, попадется третий билет…

— Господа! Господа! Умоляю, потише! — простонала Лидочка Воронова с третьей парты. — У меня голова как котел. Не спала подряд две ночи…

Геля окинула взглядом класс. Некоторые девочки сидели за партами, закрыв ладонями уши и уставившись в потолок, — повторяли билеты, надо думать. Кое-кто нервно расхаживал по классу. В углу у окна собралась стайка гимназисток. Судя по нервному хихиканью, они окружили Наденьку Лохвицкую — самую веселую девочку в классе, и она опять всех развлекала.

Геля решила, что посмеяться перед экзаменом будет очень кстати, и присоединилась к группе.

— В этом флаконе заперты духи познания, — замогильным, вибрирующим от смеха голосом вещала Наденька. — Кто осмелится узнать свою судьбу?

— Я! Я! Какой мне билет будет? Наденька, душечка, предскажи, пожалуйста! — взволнованно спросила Леночка Ган.

Все затаили дыхание, и после короткой паузы Наденька изрекла:

— Двадцать седьмой!

— Ах! — вскрикнула отчаянным голосом Леночка. — А я ведь его и не начинала! — И стремительно бросилась к своей парте учить предсказанный билет.

— А можно и мне? — весело попросила Геля, и девочки расступились, пропуская ее поближе к Наде.

Лохвицкая сидела боком, как наездница, на краю парты, сжимая в руках фигурный флакон из-под кельнской воды. Услышав вопрос, повернула голову, и Геля вскрикнула и зажмурилась. Вместо бойких серых глаз на нее уставились два жутких бельма.

— Поля! Поля, милая, простите! Я же просто пошутила!

— А я вам двадцать раз говорила, Лохвицкая, что шутки у вас недопустимо грубые! Вы хуже мальчишки! — послышался сердитый голос Вороновой. — Вот теперь Рындиной дурно!

Геля открыла глаза и увидела рядом с собой Наденьку — обычную сероглазую Наденьку, состроившую виноватую рожицу.

— Пустяки, — сказала Геля. — Простите. Мне померещилась какая-то чертовщина…

— Ничего вам не померещилось, — резко возразила Лидочка, — Лохвицкая вечно строит ужасные рожи!

— Но это же просто шутка, меня папенька научил, — Наденька взяла Гелю за руку. — Вот смотрите, надо закатить глаза под лоб…

Дверь класса распахнулась, показался господин в синем вицмундире (один из инспекторов) и сказал:

— Экзаменующиеся, пожалуйте за мной!

В классе сразу повисла звенящая тишина, и девочки, выстроившись парами, проследовали в центральный зал.

Там стоял большой, крытый зеленым сукном стол с разложенными на нем программами, листами для отметок, билетами и синими тетрадями журналов. За столом, в самом центре, сидела Ливанова, как всегда, спокойная и строгая, рядом добродушного вида белобородый старик — председатель педагогического совета, потом члены опекунского совета, и бог знает кто еще.

Геля все же слегка испугалась, увидев такое количество важных людей. Да и шутку Наденьки она сочла дурным предзнаменованием. Руки похолодели, а по спине пробежали ледяные мурашки. Ну и что, что она все знает? А вдруг в самый ответственный момент — хоба! — и забудет? Ведь такое случается, особенно на экзаменах.

Однако через три четверти часа Геля вместе с другими девочками, непристойно визжа и хохоча, выкатилась из гимназии, чувствуя себя счастливой собачонкой, которую, наконец, спустили с поводка.

Она сдала, конечно, сдала! И что за ужас эти экзамены, даже если все знаешь! Умереть-уснуть!

— Господа! Айда к нам, в кондитерскую, — весело предложила Лидочка Воронова. — Маменька обещала угостить всех чаем с эклерами, если я сдам не ниже, чем на четверку!

— Нет, спасибо, меня родители ждут! — отказалась Геля и, распрощавшись с девочками, полетела домой.

Сдала! На отлично! То-то все обрадуются!

Но из ближайшей подворотни вдруг послышался свист, и Геля, оглянувшись, увидела притаившегося там Щура.

— Ой! Ты как здесь? — спросила она, нырнув в тень дома.

— Вас поджидаю. — Он прищурился, улыбнулся. — Экзамен сдали?

— Сдала! На пятерку! Это самый высший балл! — похвасталась Геля. — А откуда ты узнал?

— Вот узнал! — Щур гордо выпятил грудь, будто это он, а не Геля сдал экзамен на отлично. — Пробегимся в одно местечко?

— Ой, нет, меня дома ждут… Извини…

— Ништо, подождут, — легкомысленно заявил Щур и протянул ей руку.

Поколебавшись минуту, Геля схватила парнишку за руку, и они понеслись по переулкам в сторону Маросейки.

 

Глава 23

Сначала Геля подумала, что они бегут к Розенкранцу. Наверное, Григорий Вильгельмович и Щур сговорились устроить для нее какое-нибудь торжество в честь первого экзамена!

Но Щур уверенно миновал поворот в Петроверигский и потащил ее дальше. Свернул в Большой Ивановский и остановился у арки, ведущей во двор громадного серого дома.

Ее настоящего дома.

— Зачем мы здесь? — Голос Гели тревожно дрогнул.

— Так. Надобно гипотезу одну проверить. — Щур крепче сжал ее руку. — Ну, с богом.

Они прошли во двор.

Сперва Геле показалось, что она вернулась домой, а может быть, просто проснулась.

Двор был абсолютно таким, как она привыкла его видеть, — серые стены, водосточные трубы, трепещущие от весеннего ветра занавески в распахнутых окнах. Но сразу вслед за тем увидела, что двор тот да не тот. Двери в парадных сверкают медными ручками, серые стены еще не успели прокоптиться городским смогом и выглядят как новенькие.

«Да они и есть новенькие», — подумала Геля и опустила глаза. Зря она сюда пришла, ох, зря. И тут же изумленно ахнула и отступила на шаг — под ногами был не асфальт и не брусчатка, а сплошь стеклянные квадраты. Как во сне.

— Не видали еще? Красота! Это для того сделано, чтоб в подвалах светло было. Электричество, оно ж агромадные деньжищи стоит, а тут склады поперек всего дома. Вот купчишки и скумекали.

— Да, — кивнула Геля, осторожно, как по льду, ступая по толстенным плиткам. — Мне, кажется, папа рассказывал про это…

Внизу смутно проглядывали штабеля ящиков, бочек и каких-то тюков. Только одна плитка была почему-то матовая, непрозрачная, будто погасший экран. Все-таки поразительно, как мало тут все изменилось за сто лет! Разве что нет спутниковых тарелок, да с шестого этажа не завывает из магнитофона Боб Марли — No Woman, No Cry…

Окно на шестом распахнулось, и манерный механический голос пропел, ненатурально выговаривая слова:

Вокруг ни души, только где-то неподалеку скребет метла.

Пахло чем-то смутно знакомым — как в цирке или… На ипподроме!

Папа (который Николас) говорил, что раньше вдоль стены Ивановского монастыря располагались конюшни.

— А пойдем, лошадок посмотрим? — попросила Геля.

— После. Ежели до того вам будет, — ухмыльнулся мальчишка и потащил ее к въезду в подвал (да-да, в подвал тут вел высокий, широченный въезд).

У решетки старательно махал метлой худощавый маленький татарин в дворницком фартуке и плоской шапочке.

— Будь здоров, Рашидка, — приветствовал его Щур.

— А, привел, — закивал дворник и подошел поближе.

Он был похож на собачку. По правде говоря, на паршивую маленькую дворняжку из тех, что, вечно щурясь, валяются на солнышке или, свернувшись, спят на крышках канализационных люков. Хлипкий, скуластый, бороденка клочьями, еще и щека расцарапана.

— Так чего, не убегла? — задал ему непонятный вопрос Щур.

— А я знай? — развел руками дворник. — Утром увидал. Все, как ты сказал, — маленький, черный, глаза зеленый. На шее сворка розовый. Я его хватал, он мне харю драл — злой, шайтан! — и в подвал утек. А подвалы тут беда какой!

— Ништо, не пузырься. Авось выманим из подвалов. Запустишь нас?

— А чего ж, — кивнул татарин и загремел ключами у пояса.

— Розовый сворка — это что? Что это значит? — Геля прижала ко лбу ладонь, от волнения у нее закружилась голова. Неужели? Неужели нашлась?!

— Бантик, шнурок… Вы сильно-то не надейтесь, — сурово сказал Щур, — вдруг не она?

— Не она… — выдохнула Геля, чуть не плача, — не она… У нее не было никакого бантика…

— Так кто кошку спер, тот и бантик прицепил. Точно говорю. Надо поглядеть. Проверить… гипотезу. — Мальчишка с удовольствием повторил новое слово.

Рашидка любезно предложил им керосиновую лампу в стальной оплетке — свет с улицы проникал в глубь подвала метров на десять, дальше было совсем темно.

Щур спустился первым, высоко держа фонарь над головой, Геля следовала за ним.

Подвал оказался не таким уж страшным и не таким уж темным — они быстро прошли широкую галерею — прятаться там все равно было негде — и свернули направо, к складу мануфактурных товаров.

Вход на склад преграждала еще одна решетка. Сверху, от стеклянного потолка, лился мерклый, рассеянный свет, громоздящиеся тюки и коробки казались призраками уснувших там и сям бегемотов.

— Эх, ключа от складов-то у Рашидки нету, — негромко сказал Щур, но голос его гулко разнесся под сводами галереи, — а ваша забава могла сюда схорониться.

Геля попыталась просунуть голову сквозь прутья решетки.

— Не пролезет. Больно умная, — с сожалением заметил парнишка.

В полумгле, среди ящиков, прошуршал кто-то юркий, проворный. Щур поднял лампу, но от нее было мало толку — дальние углы склада все равно терялись в сером сумраке.

— Я могла бы ее позвать… — Геля замолчала, не зная, как бы попросить Щура уйти, чтобы не обиделся.

Но мальчишка и сам все понял:

— Я наверху, с Рашидкой подожду. А сами-то как тут одна, барышня хорошая? Крыс не боитесь?

— Боюсь, — равнодушно ответила Геля, вглядываясь в складские закоулки. — Только сейчас это не имеет значения. Фонарь лучше забери, вдруг она света испугалась, вот и спряталась?

Щур шумно выдохнул, выражая то ли недовольство, то ли изумление, но послушался, и через минуту Геля осталась одна. Сумерки навалились на нее ватной тишиной, в которой тонул не только страх, но и надежда.

Девочка выждала еще немножко и позвала:

— Кис-кис-кис…

Никакого отклика — ни шороха, ни шевеления.

Опустилась на колени и просунула руку сквозь решетку.

— Силы Зла! Кис-кис-кис! Силы Зла!

— Ла-ла-ла! — насмешливо прошелестело эхо и угасло среди тюков и ящиков.

Никого здесь нет. Надо идти обратно, за Щуром. А потом — дальше в подвалы. Папа (который Николас) говорил, что тут целый подземный город. Геля жалко всхлипнула и привалилась к решетке. Миленькие, бедненькие Силы Зла, одни, в темноте, среди ужасных крыс!

Вдруг кончики пальцев щекотнуло легкое прикосновение. Крыса! Геля, отдернув руку, взвизгнула.

В ответ послышалось капризное, обиженное мяуканье — так кошки обращаются только к людям, когда хотят пристыдить их, и по гимназическому фартуку взобрался кто-то маленький, теплый и мягкий.

— Киса! Киса моя, мусечка, лапочка! — Не веря своему счастью, Геля гладила шелковистый затылок, остренькие ушки. — Миленькие мои, хорошенькие Силы Зла!

Кошка, не переставая возмущенно жаловаться, взобралась выше и крепко вцепилась передними лапами в плечо девочки, и Геля поспешила прочь из подвала.

Солнце выплеснулось ей в лицо потоком слепящего света, так что она задохнулась и зажмурилась.

— Нашла! Гляди, Рашидка, нашла-таки! — радостно зазвенел голос Щура.

— Да! — Геля счастливо рассмеялась, а кошка, наоборот, прижала уши и зашипела на мальчишку, оскалившись, как маленькая горгулья. — Только, пожалуйста, не кричи, ты ее пугаешь.

— Что ж за народ вы, барышни? — улыбнулся Щур. — Поглядите на нее — обратно слезы!

— Я от радости, от радости, — сквозь смех всхлипнула Геля. — Щур, миленький, хорошенький, спасибо! И вам спасибо, Рашид… извините, не знаю вашего отчества…

— Каримович. — Дворник приосанился, вытянув тощую шею.

— Благодарю вас, Рашид Каримович! — От полноты чувств она сделала парадный реверанс, которым принято было приветствовать только самое высокое гимназическое начальство, еще раз выдохнула «спасибо» и бегом припустила к дому.

Ранец тяжело бухал по спине, шляпка слетела и повисла на лентах, на руках тугим комочком свернулись Силы Зла — похоже, кошке не очень-то нравилась эта скачка, но Геля не могла идти спокойно, радость толкала ее вперед, несла как на крыльях.

Дома ее поджидали. Геля еще бежала по лестнице, а Аннушка уже распахнула дверь и, свесившись через перила, нетерпеливо спросила:

— Ну, что экзамен?

— Сдала, сдала! — воскликнула девочка. — Аннушка, Силы Зла нашлись!

— Мамоньки мои! Василь Савельич! Василь Савельич! — во всю глотку завопила Аннушка и бросилась обратно в дом.

— Что стряслось, Анна Ивановна? Что вы кричите, как больной слон? — послышался из столовой голос доктора.

— А вот что! — Запыхавшаяся Геля ввалилась в столовую. — Папочка, она нашлась!

— Силы Зла? Ты нашла Силы Зла? — Доктор содрал с носа пенсне, протер платком и взгромоздил обратно. — Ты не ошиблась, голубчик?

— Базиль, что ты говоришь? Ну как она могла ошибиться? — вступилась за дочь Аглая Тихоновна.

— Ай да Поля! Ай да молодец! Ведь никто не верил, а она все же нашла! — разливалась Аннушка.

— Мало ли в Москве черных кошек? Поля могла ошибиться! — упорствовал Василий Савельевич.

Девочка торжественно, как драгоценную вазу, передала доктору Силы Зла.

Но Силы Зла не были драгоценной вазой и от такой бесцеремонности разразились негодующим воплем.

— Точно она, — насмешливо заметила Аннушка, сложив руки на груди.

— Несомненно. Не-сом-нен-но! — отозвался доктор, стараясь удержать извивающуюся кошку. — Кто бы мог надеть на нее ошейник? Эта кошка никогда не отличалась, с позволения сказать, покладистым нравом…

— Да уж, от семи собак на распутье отгрызется, — проворчала Аннушка себе под нос.

Василий Савельевич ловко стащил с кошки ошейник и стал исследовать. Кошка обиженно сжалась у него в руках, бросая на всех присутствующих неодобрительные взгляды.

— Только посмотри, Аглаша! — воскликнул доктор через минуту. — Резиновый ошейник, без застежки, и надпись странная. Что бы это могло значить?

— Не вижу ничего особенного. Ты просто не бывал в зоологическом магазине Бланка, Базиль, — ответила Аглая Тихоновна и передала ошейник изнывающей от любопытства Аннушке. — Там продают и куда более странные вещи.

— Неужели? — удивился Василий Савельевич.

— Новомодный английский ошейник, и всего-то, — со знающим видом подтвердила Аннушка. — А резиновый — для гигиены. Уж вы, как доктор, должны бы понимать… Я такие сто раз видала. Не на кошках, понятно, на левретках…

— Дайте, дайте же и мне посмотреть, — не выдержала Геля и чуть не силой отняла ошейник у Аннушки.

И застыла.

Аннушка, без сомнений, врала — только чтобы уесть доктора. Ничего подобного она не могла видеть. Потому что это был никакой не ошейник. А браслет. Силиконовый браслет кислотного розового цвета, из тех, что продаются в лавочках для туристов. Вернее, будут продаваться лет сто спустя.

Браслет с надписью I love Moscow 2012.

 

Глава 24

К Розенкранцу Геля конечно же не пошла. Следующим был экзамен по алгебре, и девочка зубрила, не спуская с рук Силы Зла.

Кроме того, она собиралась лечь спать пораньше. Ей срочно надо было поговорить с Люсиндой Грэй. Только Фея могла объяснить, откуда взялся этот браслет.

Силы Зла мурлыкали без остановки, и с первой частью плана никаких проблем не возникло — Геля уснула даже раньше, чем собиралась.

Зато со второй…

В эту ночь Фея ей так и не приснилась. Не приснилась и на следующую, и через три ночи, и через неделю. Вероятно, снова подвел ее Slumbercraft, и в связи произошел сбой.

Хотя, возможно, волшебный аппарат Люсинды был ни при чем, а виновата как раз Геля. Вернее, не Геля, а экзамены. Ей приходилось столько всего учить, что даже ночью математические формулы и немецкие глаголы сильного спряжения настырно лезли ей в голову. «Если линия АВ равна линии DC, то линия EF…» — и так далее, и так далее, до тех пор, пока не наступит утро.

Где уж бедному сонолетику было пробиться через всю эту чушь? Но ведь и Геля не могла все бросить и выспаться! Тем более, что остался всего один экзамен.

И кто бы мог подумать, что человек способен всерьез ненавидеть каких-то там мертвых римских императоров? Однако после экзамена по истории именно это с Гелей произошло. Она всей душой возненавидела Нерона, Ульпия Траяна, Каракаллу, в общем, всю эту банду древних мертвецов. А также местного историка Ивана Демьяновича, хотя этот был жив и ни разу не император.

Ее папа (который Николас) тоже был историком, и вот он полагал, что тупая, бездумная зубрежка недопустима, что изучать историю следует вдумчиво, понимая причины и следствия событий, а вот Иван Демьянович по прозвищу Овсяный Кисель… Ах, да что там. Коротко говоря, он считал ровно наоборот.

И Геля, как и большинство девочек, провела бессонную ночь за этой самой зубрежкой. Теперь казалось, что ее мозги набиты кирпичной крошкой, глаза засыпаны песком, и впервые за все пребывание в 1914 году голова у нее действительно ужасно болела.

Однако и последний экзамен был сдан на отлично (будь проклята эта история во веки веков, вернется домой, попросит маму перевести ее в балетную школу), и Геля сонной мухой ползла по бульвару в сторону дома.

Под аркой ее поджидал Щур. Девочка слегка ожила — какая лапочка все же, ни одного экзамена не пропустил! Геля улыбнулась, нырнула в подворотню, и мальчишка галантно вручил ей букет (то есть, конечно, пучок) молодой морковки.

— Ой, это мне? Спасибо! — радостно пискнула Геля, но тут же, как следует разглядев Щура, пискнула уже от испуга.

Вся левая сторона лица у него была багрово-синей, ухо распухло, а на скуле подсыхали свежие ссадины.

— Умереть-уснуть! — ахнула Геля. — Ты что, снова подрался? С кем?!

— Не дрался я. Бабка гневается, — Щур отдернул голову, не давая к себе прикоснуться.

— Это она тебя?! Ужас какой, — вся сонливость слетела, и Геля, закипая бешенством, прошипела: — Вот я папе скажу! Нет, лучше я сама ее задушу! — Выдохнула и отчеканила: — Сама. Сейчас же. Пойдем.

— Пустое, — отрезал Щур, почти силой впихнув Геле в руки пучок (то есть букет). — И не ревите, Христом-богом прошу…

Геля закивала, потянула из пучка морковку, но тут же, не сдержавшись, тоненько заныла, с жалостью глядя в лицо мальчишке.

— Эх, ну, сам виноват, — скривился Щур, — зря такой приперся…

— Ты виноват? Ты?! — снова вспылила девочка. — Не ты, а эта ужасная, злая, нехорошая старуха!

— Да не по злобе она! Со страху. — Щур оперся спиной о шершавую стену, понурился. Так и говорил, глядя в землю. — Боится бабка, что я с господами спутаюсь и ее одну кину. Она старенькая, хворая — пропадет без меня. Вот и бесится — страшно ей. А я… Эх! — и не договорив, махнул рукой.

— Но как же быть? — Геля нервно стала грызть морковку, одну за другой.

— Не берите в голову. Мало меня били?

— О, думаю, более чем достаточно, — едко заметила Геля. — Пойдем, может, по дороге придумаем, как успокоить твою бабушку.

Щур не двинулся с места. Покраснел, еще ниже склонил голову и смущенно забормотал:

— Попросить хотел… Только вы уж не серчайте. Ни к чему нам покуда вместе светиться. Бабка прознает, а ей и без того довольно. К Вильгельмовичу приходите, там и свидимся. Лады? — он умоляюще посмотрел на Гелю.

— Это что же, — она едва сдерживала смех, — твоя бабушка считает, что я оказываю на тебя дурное влияние?

— Около того. — Щур, увидев, что барышня не сердится, и сам улыбнулся.

— Умереть-уснуть! — Геля все-таки расхохоталась. — Гангстеру из местного Гарлема запрещают дружить с пай-девочкой!

— Чего?

— Ничего, я пошутила. Завтра приду к Григорию Вильгельмовичу. А сегодня… Ты извини, меня родители ждут. И еще спать ужасно хочется.

— Ну, бывайте, барышня хорошая.

— До завтра, — кивнула Геля.

Щур сдвинул козырек на глаза и, небрежно насвистывая, зашагал прочь. Геля выждала некоторое время, чтобы он отошел подальше, и отправилась следом, раздумывая о том, как бы обуздать зловредную гарпию бабу Ясю. Наябедничать доктору? Нет, не пойдет. Очень уж он вспыльчивый. О! Надо поговорить с мамой, то есть с Аглаей Тихоновной, вот кто сможет…

Не додумав этой прекрасной мысли, врезалась лбом во что-то мягкое, упругое, шуршащее и, захлебнувшись удушающим ароматом лаванды, оглушительно чихнула.

— Ой! Какая я неловкая! — послышался тоненький голосок откуда-то сверху.

Геля отступила на шаг и увидела перед собой важную пожилую даму в черном. Пожалуй, это была первая дама, похожая на даму из тех, кого она здесь встречала. То есть именно такими Геля представляла себе дам, насмотревшись старинных картинок и книжных иллюстраций, — платье у нее было хоть и черное, но все в оборочках: подол пенился кружевами, рукава на плечах прихвачены атласными лентами, а понизу украшены фестонами, лиф и то весь в мелкую рюшечку. Седые волосы гладко зачесаны на две стороны и уложены под кружевной же чепец.

Лицо круглое, гладкое, и все в нем тоже миленько: губки — бантиком, щечки — с ямочками, бровки вежливо приподняты. Только взгляд чистых голубеньких глазок был чуть холодноват, но Геля уже знала по Василию Савельевичу, что так бывает просто от ума.

Дама выглядела величественной, как античная богиня Гера, жена Зевса (ну, если бы античные богини носили рюши, конечно).

Ни на какого зверя дама не была похожа. Она была похожа на горделивый траурный фрегат под черными парусами, бороздящий почему-то просторы Чистопрудного бульвара.

В руках у фрегата, то есть у дамы, был нарядный, но, к сожалению, слегка надорванный пакет, из которого на тротуар просыпалась целая куча мелких коробочек, мешочков и свертков. Вероятно, не что иное, как столкновение с Гелей послужило причиной этого бедствия, и виновница бросилась собирать коробочки и сгружать их обратно в пакет:

— Извините, пожалуйста! Я сейчас! Одну минуту!

— Благодарю вас, милое дитя, но ах, не вините себя, я такая неловкая! — произнесла дама поразительно тонким для такой представительной особы голосом. — Накупила в ювелирной лавке всяких милых пустяков в подарок племянникам, у бедных крошек экзамены, они так настрадались!

— Да уж! Могу вас заверить, сама только что сдала последний экзамен.

— Ах, какая прелесть, — залепетала дама и улыбнулась ей так сладко, что Геле захотелось глотнуть воды. — Надеюсь, сдали на отлично?

— На отлично, — гордо подтвердила гимназистка. — Еще раз прошу прощения.

— Ну что вы. Сердечно вас благодарю! — пискнула дама. — Вы учитесь в гимназии Ливановой?

— Да, — кивнула Геля. — А теперь, если позволите, мне пора.

— Ах, постойте, — дама схватила ее за руку, — скажите, как вас зовут. Мой покойный муж состоял в попечительском совете этой гимназии, и я хорошо знаю мадам Ливанову. Хочу лично сообщить ей о том, какие чудесные у нее ученицы!

— Не стоит. — Геля сделала книксен, собираясь уйти, но дама так и не отпустила ее руки.

— Позвольте хотя бы вас обнять, я такая чувствительная! — и, не дожидаясь разрешения, прижала девочку к своим благоухающим лавандой рюшам.

Геля снова захлебнулась приторным запахом, однако терпеть пришлось недолго, дама отпустила ее и, наконец, простилась.

Но не успела Геля сделать и нескольких шагов, как позади раздался тонкий, отчаянный крик:

— Мадемуазель! Мадемуазель, умоляю, стойте!

Девочка вздохнула поглубже, нацепила любезную улыбку и обернулась.

Дама, отдуваясь, нагнала ее, погрозила пальцем:

— Ах, вы, лукавая феечка! Ну, будет шутить. Верните, пожалуйста, булавку.

— Какую булавку? — озадаченно наморщила лоб Геля.

— Не морщите лоб, это неприлично, — строго сказала дама и снова расплылась в сладкой улыбке. — В той сафьяновой коробочке золотая булавка с бирюзой, подарок для моей милой крошки Аделаиды, любимой племянницы. Самая дорогая — целых пятьдесят рублей!

— Но у меня нет никакой булавки, — пожала плечами Геля, — должно быть, я проглядела ее. Давайте вернемся, поищем!

— Вы подобрали все коробки, я смотрела. — Глазки дамы сделались колючими, ледяными. — Сейчас же верните булавку, гадкая девчонка!

— Да нету у меня никаких булавок!

— Ах, вот как? Ну, пеняйте на себя!

Геля едва успела подумать, что даже приторно-вежливой дама ей нравилась гораздо больше, как рука в кружевной митенке крепко ухватила ее за шиворот, будто паршивого котенка, и куда-то поволокла.

— Отпустите! Да отпустите же! Куда вы меня тащите! — забилась девочка.

— А вот сейчас я отведу вас к начальнице гимназии! И вы горько пожалеете о своем омерзительном поступке, лицемерная маленькая воровка, — прошипела странная особа прямо ей в лицо.

— Вы с ума сошли! Пустите! — Геля вырывалась изо всех сил, но хватка у дамы была стальной.

Прохожие с интересом глазели, как солидная дама тащит за шкирку гимназистку.

Девочка перестала сопротивляться. Понукаемая сумасшедшей, механически переставляла ноги и вяло думала: «Этого не может быть. Бред какой-то. Нет, сон. Я сплю. Все из-за бессонной ночи. Я уснула в подворотне, нет, наверное, прямо на экзамене. И мне приснился кошмар. Надо попробовать ущипнуть себя за руку».

Тем временем дама уже доволокла ее до самой гимназии. Швейцар, видимо, от удивления замешкался с дверью.

— Хватит таращиться, болван! Открывай! — приказала дама. Ее тоненький, детский голосок прозвучал так повелительно, что швейцар мгновенно подтянулся и распахнул перед ними дверь.

Дама уверенно двинулась к лестнице, но тут в вестибюле возникла дежурная надзирательница:

— Мадам Павловская? Что вам угодно?

Геля мысленно застонала. На ее беду, нынче дежурила Клара Карловна.

— Мне необходимо поговорить с начальницей. Эта девочка — воровка, — заявила мерзкая жаба (Геля решила, что сейчас самое время перестать называть ее дамой).

Глаза Клары Карловны полыхнули радостью, по губам зазмеилась едва заметная злорадная улыбка:

— Воровка?! Какой позор! Я немедленно пошлю за Ольгой Афиногеновной!

Отправив швейцара за Ливановой, Клара Карловна поинтересовалась у гнусной каракатицы (ну надо же, а сперва Геля решила, что дама не похожа ни на одно животное), что произошло. Отвратительная бегемотиха (да!) пространно и громогласно поведала о похищении драгоценной булавки.

— Стыд! Позор! Бесчестье! — жмурясь от удовольствия, повторяла Клара Карловна. — Бедные родители!

— Я ничего не крала! — выкрикнула Геля так громко, что по залу прокатилось эхо.

— А вас, Рындина, никто не спрашивает, — отчеканила Клара Карловна.

— Что здесь происходит?

К ним подошла Ливанова. Геля никогда не боялась начальницу гимназии. Ольга Афиногеновна даже нравилась ей. Но сейчас девочке стало страшно.

— Рындина украла у милой Мелании Афанасьевны булавку. Только представьте себе, какой ужас! — злорадно доложила Клара Карловна.

— Вот как? — Директриса поправила очки и внимательно взглянула на Гелю. Сердце у той ушло в пятки. — Здравствуйте, Мелания Афанасьевна. Будьте добры, отпустите девочку.

— Но она воровка! — окрысилась Павловская. — Я требую ее обыскать! Сейчас же!

— Я не воровка! Не смейте! — завопила Геля.

— Рындина, ведите себя достойно, — негромко приказала Ольга Афиногеновна и обратилась к Мелании Афанасьевне: — Никого и ни при каких обстоятельствах не будут подвергать столь унизительной процедуре в стенах этого заведения. Отпустите девочку и…

— Но Мелания Афанасьевна права! Мерзавку нужно обыскать! — горячо поддержала Павловскую надзирательница.

— Благодарю вас, вы свободны, Клара Карловна. — Ливанова холодно взглянула на надзирательницу. — А вас, мадам, прошу подняться ко мне в кабинет.

Павловская еще пару секунд прожигала Ливанову взглядом, но, в конце концов, неохотно выпустила Гелин воротник и прошествовала вверх по лестнице.

В кабинете директриса предложила Павловской кресло, сама села за стол, терпеливо выслушала вопли о воровстве и чудовищном падении нравов среди гимназисток и негромко обратилась к Геле, застывшей у двери:

— Подойдите ко мне, Рындина.

Геля подошла к столу, стараясь сохранять спокойствие. Плакать и скандалить при Ливановой было стыдно.

— Будьте добры, покажите, что у вас в карманах.

Геля сгребла все, что было, выложила на стол и не поверила собственным глазам.

Среди увядших морковных хвостиков лежала небольшая сафьяновая коробочка.

— Вот она! Я же вам говорила! — Павловская, оттолкнув девочку, коршуном кинулась к столу и схватила футляр.

 

Глава 25

— Моя прелесть! — Павловская расплылась в улыбке, прижимая к груди коробочку. Потом повернулась к Геле, и улыбка ее стала злобной, торжествующей: — А ты, паршивка, поплатишься за это!

— Я не брала! Не брала! Вы все врете! — выкрикнула Геля сквозь слезы, топнув ногой.

— Тогда объясните нам, Рындина, как эта вещь попала в ваш карман, — спокойно предложила Ливанова, — и я буду признательна вам, если на этот раз обойдется без неподобающих воплей и слез.

«Сон, это сон, этого просто не может быть», — стучало в висках у Гели. Она посмотрела на Ольгу Афиногеновну и встретила ее невозмутимый, внимательный взгляд, совсем как в классе, на уроке алгебры, когда Ливанова задавала очередную задачку, приговаривая: «Думайте, девочки, думайте. Господь дал вам мозги — так используйте их наилучшим образом».

И Гелю осенило — она вспомнила, как Павловская полезла к ней обниматься.

— Да она сама подбросила мне эту коробку! — И обличающе ткнула пальцем в Меланию Афанасьевну. — Когда меня обнимала!

— Что?! — взвизгнула Павловская. — Да как ты смеешь, мерзавка! Я требую с позором изгнать эту порочную, лживую девчонку из гимназии!

— Пожалуй, ваша версия малоправдоподобна, Рындина, — скупо улыбнулась Ливанова. — Мелания Афанасьевна известна своей богомольностью и добротой, в ее доме никогда не откажут в подаянии нищему, она состоит в нескольких благотворительных обществах. С какой стати ей совершать столь низкие, да и попросту бессмысленные поступки?

— Я не знаю, — тихо ответила Геля, глядя Ливановой в глаза. — Но могу дать вам честное слово, что не брала эту булавку.

Ливанова испытующе смотрела на нее несколько секунд, а потом обратилась к Павловской:

— Я уверена, что девочка не врет. Возможно, произошло какое-то недоразумение.

— Конечно, врет, чтобы избежать заслуженной кары! — взвизгнула Павловская. — А вы ее покрываете!

— Я преподаю почти двадцать лет, — все с той же невозмутимостью ответила Ливанова, — и поверьте, научилась отличать правду от лжи.

— Не смейте ее выгораживать! — возмущенно кудахтала Павловская. — Она лжет, а все лжецы получат по делам своим в озере огненном и серном! Она ворует, нарушая заповеди господа нашего! Мало того, — Мелания Афанасьевна понизила голос, доверительно склонилась к Ливановой, — я видела, как несчастное дитя шепталось в подворотне с каким-то хитрованцем! Это не просто воровство — это преступный сговор!

— Благодарю вас за бдительность и добрые намерения, Мелания Афанасьевна. Обещаю, что разберусь с этим вопиющим происшествием и непременно сообщу вам о результатах. На этом, с вашего позволения, закончим, — Ливанова встала, — я отвезу девочку домой и поговорю с ее родителями. У Поли недавно была тяжелая травма — сотрясение мозга. И столь сильное нервное потрясение может ей серьезно навредить.

— Не просто воровка, а сумасшедшая воровка! — Мелания Афанасьевна издевательски улыбнулась Ливановой. — Она опасна! Ее нужно срочно изолировать от других детей! Подвергнуть освидетельствованию врача! Держать под домашним арестом! А может быть, и не под домашним! Я немедленно иду в полицию!

Павловская нависла над столом Ливановой. Казалось, от злости она раздулась еще больше и теперь возвышалась над Ольгой Афиногеновной, как гора. Огнедышащая гора.

— Это ваше право, — холодно улыбнулась директриса. — Прощайте.

— Вы пожалеете, — бросила Павловская, направляясь к двери, — мой муж был членом попечительского совета, я знакома с председателем и сейчас же уведомлю его о вашем возмутительном поведении! — Она с ненавистью взглянула на Гелю и выплыла из кабинета, сильно хлопнув дверью.

— Что ж, Поля, едем. — Ливанова вышла из-за стола и направилась к двери.

— Я ничего не воровала, — упрямо повторила девочка, не двигаясь с места, — а тот хитрованец…

— А тот хитрованец, вероятно, один из тех хитрованцев, которых лечит твой отец, — подхватила Ольга Афиногеновна, — а возможно, он из тех хитрованцев, которым покровительствует твоя мать. В любом случае твое знакомство с какими бы то ни было хитрованцами нисколько меня не удивляет.

— Вы мне не верите? — Геля постаралась сказать это спокойно, но голос предательски дрогнул.

Ольга Афиногеновна остановилась, сдвинула очки на кончик носа и посмотрела на Гелю с мягкой насмешкой.

— Верю. Но, согласись, случай не рядовой. И я должна все обдумать. Так что, будь добра, помолчи. Ну, пойдем. — Она взяла Гелю за руку, и у девочки потеплело на душе.

Внизу Ольга Афиногеновна послала швейцара за извозчиком. Клара Карловна проводила Гелю злобным взглядом, но комментировать происшествие при Ливановой поостереглась.

К дому Рындиных ехали молча, но директриса так и не выпустила руки своей подопечной, и Геля почти успокоилась — ведь никто бы не стал держать за руку человека, если бы считал его бессовестным вором, правда?

Самым худшим было то, что дома ей приготовили торжественную встречу (Аннушка даже испекла шоколадный торт).

— Леля? Какой сюрприз! Рад, рад — Василий Савельевич пожал Ливановой руку, а Гелю обнял за плечи. — Но дочь-то наша какова! Все до одного экзамены на отлично, а? И не надо на меня так смотреть! Да, я горд своей умницей!

Аглая Тихоновна, однако, оказалась гораздо проницательнее:

— Леля, что случилось? Почему ты здесь?

Геля съежилась и мысленно застонала. Ой, что сейчас будет!

— Боюсь, новости у меня неважные, — с сожалением сказала Ливанова, — вам лучше присесть и выслушать меня.

— В чем дело? Поля провалила экзамен? — Василий Савельевич пытливо заглянул дочери в лицо. — Что ж, действительно, неважная новость. Но, как говорят, и конь о четырех ногах спотыкается. Это от нервов, голубчик, я знаю, что ты готовилась. Ничего, осенью пойдешь на переэкзаменовку…

— Базиль, пожалуйста, дай Леле сказать, — попросила Аглая Тихоновна.

И Леля сказала. То есть Ольга Афиногеновна рассказала о безобразном происшествии.

Геле хотелось провалиться сквозь землю, но поскольку о таком счастье оставалось только мечтать, она просто закрыла глаза.

Когда в столовой воцарилась убийственная тишина, Геля вспомнила о том, что следует вести себя достойно. Глаза пришлось открыть.

Выражение лиц присутствующих кардинальным образом изменилось.

Аннушка, занявшая свой любимый стратегический пост — у двери на кухню, озабоченно хмурилась. Аглая Тихоновна смотрела на дочь с жалостью. А вот Василий Савельевич был попросту ужасен. Ах, не зря Геля его так боялась!

— Украла?! Моя дочь — воровка?! — прогремел он, и Геля, втянув голову в плечи, подумала, что явно поторопилась открывать глаза.

— Это неслыханно! Нес-лы-хан-но!!! — продолжал бушевать доктор. — Убирайся с глаз моих долой! Мне на тебя смотреть противно!!!

Геля, сжавшись, как перепуганный заяц, метнулась к выходу.

— Поля, сядь, — остановила ее Ольга Афиногеновна. — А вам, Василий Савельевич, должно быть стыдно.

— Вы абсолютно правы, аб-со-лют-но! — ядовито согласился доктор. — Мне стыдно. Я за всю свою жизнь ни разу не взял ни одной чужой копейки, нитки чужой не взял! Но я вырастил дочь-воровку!!! И как мне теперь смотреть приличным людям в глаза?! — и рыкнул как лев в саванне: — Да, мне стыдно!

Аннушка бросилась к Геле и порывисто обняла ее:

— Да уж там, где вы бываете, приличных людей днем с огнем не сыщешь! Со всяким, стесняюсь сказать, ворьем шалдохаетесь, а на родного ребенка всех собак спустили, не разобравшись! То-то верно Ольга Афиногеновна говорит — стыдно вам должно быть, Василь Савельич.

— Анна Ивановна! Я попрошу вас не вмешиваться! — гаркнул доктор.

— Да хоть от места отказывайте, я молчать не стану!

— Вы не можете сравнивать, это другое дело, — доктор заметался по комнате, как тигр в клетке. — Люди воруют от голода, от безысходности, оставшись без работы… Но ведь сами понимаете — развращает человека воровская жизнь, легкие деньги, вот он и втягивается, и уж не вытащишь из этого болота… Но моя дочь никогда ни в чем не знала нужды! Это мерзость! Это безнравственно! Стащила, как сорока, какую-то побрякушку!

Нет, пожалуй, Геля никогда не сможет вести себя достойно и сдержанно. От последнего вопля Василия Савельевича она вжалась в Аннушкино плечо и заревела. Горько, громко, до икоты.

— Ничего. Пусть поплачет. Пусть, — Василий Савельевич продолжал метаться по столовой, но голос его звучал уже не столь уверенно.

Аннушка, бросая сердитые взгляды на доктора, отвела девочку к дивану. Аглая Тихоновна принесла стакан воды. Но Геля никак не могла успокоиться — руки дрожали, зубы выбивали дробь по кромке стакана.

— Тебе не кажется, Базиль, что резкая смена тактики в таком деле, как воспитание ребенка, может только навредить? — произнесла Аглая Тихоновна.

Геля икнула и перестала плакать. От изумления. Она и подумать не могла, что голос прапрабабушки может звучать так резко.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду? — доктор остановился и озадаченно посмотрел на жену.

— Двенадцать лет ты был примерным отцом. Добрым. Умным. Справедливым. А теперь вдруг превратился в тупого, жестокого тирана. Ты еще розги возьми. Или ремень.

— Туше, — тихо сказала Ливанова.

— А что вы все на меня напустились? — возмутился Василий Савельевич. — Это я, что ли, украл эту… заколку… булавку… да черт с ней совсем!

— Давайте сядем и во всем спокойно разберемся, — предложила Ольга Афиногеновна.

— В чем тут разбираться? Все ясно! — снова вспылил доктор. — Булавка… Заколка… Да чтоб ее! Была в кармане у моей дочери! Как вы это объясните?

— Случайность, — подсказала Ливанова.

— Случайность?! — Василий Савельевич сардонически расхохотался. — Ну, знаете ли…

— Я подумала над тем, что сказала Поля, — бесстрастно продолжила Ливанова. — В руках у Мелании Афанасьевны был пакет с кучей мелких безделушек. Разорванный пакет — и это как раз, несомненно, Полина вина. Девочка слишком порывиста и несдержанна, налетела на Павловскую, едва не сбила с ног.

— К чему вы клоните? — Доктор, наконец, сел.

— Вы плохо меня слушали, Базиль. Когда Поля собрала рассыпанные безделушки и сложила обратно в пакет, мадам Павловская, всегда отличавшаяся излишней сентиментальностью, обняла ее. Коробочка могла завалиться Поле в карман. Случайно. И вот вам результат — водевиль. Комедия положений. Много шума из ничего.

— Ерунда какая-то, — проворчал доктор.

— Именно. Ерунда. Глаша права — вы ведь были не таким уж плохим отцом. Так попробуйте поговорить с Полей сами. — Ливанова едва заметно усмехнулась и уточнила: — Не орать, как расходившийся купчина в кабаке, а спокойно поговорить.

— «Не таким уж плохим»? — Доктор хмыкнул. — Если мне не изменяет память, Аглаша сказала — «примерным». Да-с. Поля, голубчик, — обратился он к дочери, и та инстинктивно зажмурилась и вжалась в спинку дивана. — Да-с… Похоже, наломал я дров. — Он подтащил свой стул поближе к дивану, сел и взял девочку за руки. — Послушай… Я, пожалуй, погорячился… И мне, должно быть, следует…

— Не надо, не извиняйся, — быстро сказала Геля, и доктор с облегчением вздохнул.

— Так что ты скажешь об этом… инциденте? — осторожно поинтересовался он.

— Я вела себя недостойно, — начала Геля, и доктор снова напрягся. — То есть орала. И ругалась. И плакала…

Доктор выдохнул, пробормотал «ну-ну!» — и она продолжила:

— Потому что мне было ужасно обидно, понимаешь? А что касается булавки — она нашлась в моем кармане. Но как она туда попала — я не знаю. Честное-пречестное слово, я ее не воровала!

— Не знаешь? Или не помнишь? — Доктор остро взглянул на нее.

— Не знаю… — нерешительно ответила Геля.

— Так-так… Возможно, дело не в случайности… Все гораздо хуже. — Василий Савельевич вскочил и стал нарезать круги по комнате. — Избыточное нервное напряжение негативно сказалось на состоянии твоей психики… Экзамены… Недостаток сна… Ты переутомилась… Ах, зачем я послушал Гильденштерна…

— Вы что же, подозреваете, что Поля страдает клептоманией? — прищурилась Ливанова.

— Это вполне вероятно… Последствия травмы могут сказаться позднее, и…

— У вас дома пропадают серебряные ложечки? — перебила доктора Ольга Афиногеновна.

— Нет, но…

— Девочки в классе тоже не жаловались на воровство.

— Но это могло быть минутное затмение, как вы не понимаете!

— Ну, вы врач, вам виднее, — Ливанова с нарочитым безразличием пожала плечами. — Но, если бы к вам привели пациента с подобной жалобой, что бы вы порекомендовали?

— Наблюдать… Я бы сказал, что следует понаблюдать его, не делать поспешных выводов. Ах, черт… Вы невыносимы, Леля.

Ливанова приподняла бровь и ничего не ответила.

— И что же нам делать? — Доктор остановился и развел руками.

— Ну, во-первых, чай и шоколадный торт. Поля все-таки сдала экзамен на отлично. Кроме того, нам всем не повредит немного успокоиться, — сказала Ливанова.

Геля думала, что не сможет проглотить ни кусочка замечательного Аннушкиного торта, такой несчастной и усталой она была, но, как, впрочем, и всегда, Ливанова оказалась совершенно права — от горячего душистого чая и умопомрачительного десерта все успокоились и повеселели. Казалось, все ужасы позади, но неожиданно застольный разговор принял еще более неприятный оборот.

— Думаю, теперь самое время перейти к «во-вторых», — сказала Ливанова, отставляя чашку. — Боюсь, что скоро на меня насядет педагогический совет, требуя исключить Полю из гимназии.

— Исключить? — вскинулся Василий Савельевич и тут же поник. — Ах да. Сегодняшний случай.

— Я сейчас же отправлюсь к Мелании Афанасьевне и все ей объясню, — сказала Аглая Тихоновна.

— Рекомендую сделать это завтра. Сегодня я отправлю ей письмо с извинениями. — Ливанова задумчиво сдвинула брови. — Да, Глаша. Визит неизбежен, но от него не будет никакой пользы. Выслушаешь нотацию вперемешку с завуалированными оскорблениями и совет отправить дочь в лечебницу для душевнобольных. Ну, или в тюрьму для малолетних преступников — на твой выбор. — Ливанова обвела взглядом всех присутствующих. — Вас ждет грандиозный скандал, дорогие мои. Мадам Павловская станет трубить на всех углах о том, что ваша дочь — исчадье ада, источающее яд и пламень. Через три дня в нашей гимназии — церемония вручения аттестатов. К этому времени стараниями Мелании Афанасьевны в Российской империи не останется ни одного человека, не осведомленного о дурных наклонностях мадемуазель Рындиной. Девочки станут шушукаться у Поли за спиной, их родители — скандалить и угрожать мне. А с вами, вероятно, перестанут здороваться. От всей души рекомендую сбежать. Увезти Полю из Москвы хоть на дачу. А к будущему году, надеюсь, все позабудется.

— Нет. Я никуда не поеду, — твердо сказала Геля.

Неожиданно ее поддержал Василий Савельевич:

— Конечно, голубчик. Трусость — это низко.

— Но, Леля, как же ты? — Аглая Тихоновна обеспокоенно посмотрела на подругу. — У тебя ведь тоже будут неприятности? Может быть, нам не следует дразнить гусей? Что поделаешь, переведем Полю в другую гимназию.

— Вот еще, — скривила губы Ливанова, — гимназия принадлежит мне. Это частное заведение. И только я решаю, кто будет там учиться, а кто — нет. — Она коротко улыбнулась и встала. — Что ж, дорогие мои. Мне пора. Могу я надеяться, что вы вполне овладели собой, Базиль, и теперь не задушите дочь подушкой за то, что она опозорила доброе имя Рындиных?

— Дайте-ка подумать, — насупился доктор.

Пока Аглая Тихоновна и Ливанова обнимались в передней, Геля ускользнула в свою комнату и свернулась клубочком на кровати.

После бессонной ночи и кошмарного дня стучало в висках и словно бы покачивало. «Мне приснится, что я еду в поезде, — подумала девочка и закрыла глаза. — Еду домой. К маме».

Но через несколько минут раздался вполне реальный стук — в дверь, и Геля, накрыв голову подушкой, крикнула:

— Не входите! Пожалуйста!

Но дверь все-таки открылась. Сперва по комнате просеменили Силы Зла, вспрыгнули на кровать и устроились прямо на подушке. Пришлось вылезать. За кошкой вошла Аглая Тихоновна со стаканом теплого молока, склонилась к дочке, ласково провела рукой по волосам:

— Устала? Хочешь почистить зубы и лечь спать?

— Зубы чистить точно не хочу, — проворчала Геля. — Можно, я сегодня посплю в одежде? И в ботинках.

— Нет, — мягко сказала Аглая Тихоновна, поставила стакан на прикроватный столик и принялась расшнуровывать Гелины ботиночки. — Не сердись на папу, хорошо? Честное имя для него очень много значит.

— Что поделать, таковы мужчины, — вздохнула Геля, прижимая к себе мурлыкающую кошку, — для них справедливость всегда важнее любви. Хотя в этот раз папа был несправедлив!

Аглая Тихоновна наклонила голову, чтобы скрыть улыбку. Раздела Гелю, закутала в одеяло, поцеловала в лоб и вышла.

Силы Зла, воровато оглянувшись, потянулись к стакану и стали торопливо лакать молоко.

Геля не возражала. Она уже спала. И снились ей вовсе не поезда, а космос. То есть космос, как его обычно показывают по телику, — глубокая манящая чернота, нудная музыка и маленькие яркие звездочки.

 

Глава 26

Спалось в темном мурлыкающем космосе прекрасно. Геля проснулась бодрой и полной сил.

С вечера никто не задернул шторы, и комнату наполнял розоватый утренний свет.

Пахло дождем, хотя небо было ясным, нежным, розово-голубым. Но девочка знала, что с начала лета по бульвару разъезжают несуразные машины-цистерны, поливающие улицы. Однажды она видела заметку в «Голосе Москвы», где водителей поливалок ругали за склонность устраивать гонки. Даже запомнила чуть-чуть — «вообразите себе это чудовище, разбрасывающее вокруг себя на несколько сажен воду, мчащимся взад и вперед со скоростью хотя бы трамвая». Подумаешь, скорость трамвая, ха. Геля бережно сняла кошку с головы и села в кровати. Силы Зла с осуждением взглянули на нее, полезли обратно на подушку и свернулись там сонным кренделем, трогательно прикрыв морду передней лапкой.

Девочка прислушалась — похоже, было очень рано и все еще спали. Она вылезла из постели и, потягиваясь, как кошка, подошла к окну.

Утро выдалось восхитительное. Свежий ветер теребил ветки лип, солнце, румяное со сна, рассыпало сияющие блики на влажной брусчатке, по почти еще пустому бульвару весело катил новенький красный трамвай.

Даже не верилось в ужасное вчера и в еще более ужасное завтра. Ну ладно — послезавтра. День выдачи аттестатов. Геля словно услышала голос Ливановой: «Девочки станут шушукаться у Поли за спиной, их родители — скандалить и угрожать мне. А с вами, вероятно, перестанут здороваться» — и содрогнулась.

Нет, никогда ей не стать такой храброй и невозмутимой, как Ольга Афиногеновна. Мысль о всеобщем осуждении, пусть и незаслуженном (ведь она не брала, не брала эту гадскую булавку!), пугала ее.

А бедная, кроткая Аглая Тихоновна? Сегодня она пойдет к этой жабе Павловской и наслушается всяких гадостей. А бедный Василий Савельевич, который так дорожит добрым именем или чем-то там в этом роде?

Нет, надо что-то делать.

Геля присела к зеркалу, расплела косы и стала мерно расчесывать волосы. Двести взмахов на левую сторону, двести взмахов на правую — идеальный массаж мозга даже через черепушку. Должен поспособствовать мыслительной деятельноси.

И ведь на пятидесятом придумала! Она сама пойдет к Павловской и поговорит с ней. Все объяснит — ведь могла коробочка на самом деле завалиться в карман случайно?

Поля Рындина в зеркале сморщила нос — нет, не поверит Павловская в случайность. Ну и ладно, тогда Геля извинится. Она, в конце концов, актриса и может сыграть раскаяние. И за столько времени здесь можно же было научиться как следует врать!

Теперь второй вопрос — как найти эту Павловскую?

Жизнь без интернета неоправданно трудна. Но если у человека есть голова на плечах, то он, несомненно, справится с трудностями.

Геля на цыпочках прокралась в переднюю и вернулась к себе, волоча толстенный справочник «Вся Москва». Через несколько минут она уже записывала адрес — Ершов переулок, № 3, собственный дом статской советницы Павловской. Так, отличненько. И где же он находится? Геля что-то не могла вспомнить такого переулка. Но если у человека есть голова на плечах, и к тому же этот человек — девочка, да еще и отличница… Коротко говоря, Геля собралась, сунула в карман бумажку с адресом, поцеловала Силы Зла в сонную мордочку и тихо-тихо, как маленькая мышка, просочилась в кабинет Василия Савельевича.

Там пришлось потрудиться — не нарушая беспорядка, отыскать в куче хлама «Планъ города Москвы съ пригородами, изданiе Т-ва А. С. Суворина».

Не GPS, конечно, но сойдет.

Оказалось, что нужный переулок — буквально в двух шагах, за Варваркой.

Геля не стала медлить. Стараясь никого не разбудить, выскользнула из дому и отправилась спасать честь семьи Рындиных.

Неудивительно, что она не могла вспомнить! В ее Москве слева от улицы Варварки и до самой реки был ужасный скучный пустырь, а в этой Москве как раз и располагался целый район под названием Зарядье. Папа (который Николас) говорил, что это был один из древнейших посадов города, возникший аж в четырнадцатом столетии. В восемнадцатом веке считался одним из самых престижных районов Москвы, ну вроде Рублевки, а потом обнищал, или, по выражению папы, «живописно отрущобился».

Но, судя по всему, отрущобился он так же неравномерно, как знакомая Геле Хитровка.

В Псковском переулке, куда она свернула с Варварки, соседствовали чистенький немецкий трактир Zum schwarze Katze и огромный мрачный дом с наклонными галереями-пандусами и перекинутыми поперек двора чугунными мостиками.

А неподалеку от церкви Николы Водопойцы располагались маленькие, добротные домики с палисадниками. Кругом густо цвела любимая Гелина сирень, за одним из кустов которой девочка и притаилась. Потому что самый солидный дом и был тем самым, что она искала, а Геля так и не успела придумать, что же она все-таки скажет мерзкой жабе Павловской. Одно было ясно — с «мерзкой жабы» разговор начинать не стоит. Вот Геля и пряталась в кустах, чтобы приглядеться что к чему и все как следует обдумать.

Тем более, что и повод повременить появился — к калитке дома подошел почтальон и позвонил в колокольчик. Через несколько минут выглянула пухленькая горничная, похожая на лягушонка, — глазки выпучены, длинноватые губы плотно сжаты.

— Ну, здравствуй, клюковка моя, — развязно приветствовал ее почтальон. — А хозяйка-то дома?

Горничная замычала, помотала головой.

— А скоро ли вернется? — спросил почтальон и подмигнул девушке.

Та зарделась, хихикнула, но потом вдруг снова замычала, сложила ладони и уставилась куда-то вверх. Геля тоже посмотрела вверх, но там ничего интересного не было.

— Ага, в церкви, значится. Ну, это надолго. — Почтальон вздохнул. — Так я через часок загляну. Не скучай, клюковка моя! — Он сдвинул фуражку на затылок, ткнул девушку пальцем в бок, от чего та еще пуще расхихикалась, и удалился вальяжной походочкой.

Геля спряталась обратно в кусты и скорчила гадливую гримасу. Странные они все же, эти взрослые. Если бы ее, Гелю, кто-нибудь ткнул пальцем в бок, то «оторвал бы по морде в полный рост», как говорит мама (которая Алтын Фархатовна) в минуты гнева. Ну ладно, может быть, и не оторвал бы, но уж глупо хихикать Геля бы не стала — и это непреложный факт.

Имелась еще парочка непреложных фактов, которые следовало отметить. Горничная Павловской была немая, бедняжка, — это раз. Самой статской советницы не было дома — это два.

Второй факт был Геле на руку. Теперь она сможет перехватить Павловскую на улице, у калитки. А то ведь не факт, что ее, Гелю, пустили бы в дом. Она же опасный психический преступник. Все складывалось удачно, осталось дождаться мерзкую жабу и подготовить убедительную речь (из которой все же лучше исключить обращения вроде мерзкой жабы).

И Геля основательно угнездилась в кустах, наблюдая за подходами к дому.

Переулок мало-помалу заполнялся народом.

К церкви тянулись такие же важные тетки, то есть дамы, как Павловская. Проходили богато разряженные мужчины восточного типа, маленькие, пузатые со сросшимися на переносице бровями, шмыгали хмурые мастеровые. Один раз прошла стайка странно одетых дядек — в длиннополых, чуть не до самых пят сюртуках, в бархатных картузах, из-под которых на плечи спускались длинные завитые локоны. А еще — нищие.

Казалось, нищих от всех окрестных церквей как магнитом притягивал дом Павловской. Пяти минут не проходило, чтобы какой-нибудь сирый и убогий не начинал драть колокольчик при калитке. Каждый раз открывала немая горничная, что-то доброжелательно мычала и выдавала беднягам по грошику. Девочке даже стало немножко стыдно — вон какая, оказывается, сердобольная, эта Павловская, а она, Геля, ее жабой. Правду сказала Ольга Афиногеновна — ни одному нуждающемуся в подаянии не отказывает.

Возможно, этот аттракцион невиданной щедрости и смягчил бы отношение Гели к Мелании Афанасьевне, если бы не муравьи.

В кустах, где она свила гнездо, обнаружилась целая колония этих маленьких паршивцев. Они так и норовили забраться ей в ботинки и в рукава, да к тому же здорово кусались. Геля задолбалась их стряхивать, поэтому злилась на Павловскую еще больше — да сколько можно торчать в этой церкви, у них там что, госпел, блин, поют? Репетиция церковного хора? Но оставить свой пост не могла. Нет, она дождется эту старую крысу и сама с ней разберется. И какие-то жалкие букашки ей не помешают!

Чтобы укрепиться духом, вспомнила про учение Конфуция, о котором как-то раз читала в интернете. Конфуций этот был старинный китайский философ, и, согласно его учению, китайское общество делилось на благородных мужей — цзюньцзы, обладающих высокими морально-этическими качествами, и ничтожных людей — сяожень, о которых и говорить не стоит. Так вот, для цзюньцзы, например, секрет любого трудного деяния прост — нужно относиться к трудности не как к злу, а как к благу. Ведь главное наслаждение для благородного мужа — преодоление несовершенств своей натуры. Вот о чем следует размышлять, когда несовершенства особенно мучительны — например, ужасно кусают тебя за попу и щекотно заползают в рукав.

Геля, конечно, не была ни благородным мужем, ни китайцем. Но ее мама (которая Алтын и феминистка, и не терпит никакой дискриминации) сказала бы, что это жалкие отмазки. Если мужчина-китаец может наслаждаться муравьями в штанах, то и Геля с этим справится.

Однако, понаслаждавшись около четверти часа, Геля до того озверела, что готова была сбросить атомную бомбу на муравейник, выкорчевать голыми руками куст сирени, зачитать самый оскорбительный рэп у калитки Павловской и убраться домой. Ну, ладно — по крайней мере, вылезти из кустов, вытряхнуть из-за шиворота надоедливых тварей и пройтись взад-вперед по улице, чтобы немножко размяться. Но, стоило ей высунуть нос из своего укрытия, она увидела такое, что тут же нырнула в самый муравейник и затаилась.

К дому Павловской направлялась, постукивая клюкой, очередная нищенка. И нищенкой этой была ужасная, зловредная, омерзительная баба Яся.

 

Глава 27

Баба Яся, похожая в своих лохмотьях и круглых очках на очень старую и очень толстую Амелию Эрхарт, потерпевшую крушение в каких-нибудь дремучих лесах и полтора года добиравшуюся к людям, не стала звонить в колокольчик. Она требовательно заколотила клюкой в калитку.

Через минуту открыла горничная и, почтительно подхватив старуху под локоть, повела к дому. Поначалу Геля не особенно удивилась — ну, мало ли, может, девушка решила накормить бабу Ясю горячим супом. Однако время шло, а старуха все не выходила. Может быть, тоже дожидается Меланию Афанасьевну?

Девочка хмыкнула. Ну, прекрасно. Две самые противные тетки на свете, которые к тому же ее терпеть не могут, решили собраться вместе именно сегодня. Пожалуй, Геле тоже не повредила бы бригада поддержки.

Но мало-помалу стало одолевать любопытство — а вот интересно, как могут общаться слепая с немой? Это любопытство (ну, и самую малость муравьи), в конце концов, вытолкнуло ее из кустов.

Калитка, к сожалению, оказалась заперта. Забор, если подумать, был не такой уж и высокий. Но и Геля, говоря по правде, была не такой уж сильной. Подтянуться на руках ей слабо.

Она пошла вокруг ограды и, дважды завернув, обнаружила железную бочку с дождевой водой. Вот если забраться на эту бочку, да еще не свалиться в воду, то преодолеть забор можно будет запросто. Геля вздохнула. Хорошо хоть додумалась надеть самое паршивое платье — то самое, коричневое, которое так любила Поля. Женская интуиция подсказала, что лучше будет выглядеть немного жалкой.

Перехватила подол, зажала его в зубах — чтобы под ногами не путался, и полезла.

Спрыгнула в какие-то декоративные лопухи и, пригибаясь, направилась к дому. Как крадущийся тигр и затаившийся дракон в одном лице, но при этом ругая себя последними словами. Да подумать страшно, что с ней будет, если ее здесь застукают! Уж тут никакие извинения не помогут.

Тем не менее любопытство не унималось, и Геля, убедившись, что нигде никого нет, вытянула шею, пытаясь заглянуть в одно из окон.

На задний двор выходили три окна. Два обычных, больших, и одно узенькое. Окна, по летнему времени, были распахнуты, вот только находились высоко. Взрослый-то человек легко заглянул бы, а Геле пришлось бы забраться на фундамент дома. Похоже, вылазка ее была сколь безрассудной, столь и бесполезной. Ничего она не узнает.

Мало того, Геля не разработала стратегию отхода. Вот тебе и тигр. Перелезть через забор с этой стороны она не сможет, если не отыщет какую-нибудь подставку. Выйти через калитку? Так еще налетит прямо на Павловскую. Да ладно, подумаешь. Соврет, например, что было открыто, и она вошла.

Девочка медленно брела вдоль дома, обдумывая более удачные варианты вранья. Из узенького окошка доносилось монотонное бормотание, как от работающего телека. Стоп, у них же нет телеков! Это наверняка баба Яся — больше здесь разговаривать точно некому. Интересненько, что там она рассказывает этой немой девушке?

Позабыв о своих опасениях, Геля, стараясь не шуметь, ступила на фундамент. Прижалась к простенку и заглянула внутрь.

Зрелище, открывшееся взгляду, было не самым лучшим в Гелиной жизни. Посреди небольшой комнаты стояла старинная медная ванна с высоким задним бортиком. В ней, подтянув круглые, как арбузы, колени к обширному животу, сидела толстая белотелая тетка — прямо как тесто, подошедшее в квашне. Горничная, закатав рукава, поливала тетку из кувшина, терла ей плечи мочалкой и была очень похожа на Аннушку, обминавшую тесто. Только Аннушкино тесто всегда сносило эту экзекуцию молча, а вот тетка в ванной трепалась без умолку:

— … деньги положи в железный ящик, да гляди у меня, я все пересчитала, там двадцать четыре рубля двенадцать копеек! Если хоть полушка пропадет, я тебе все волосья-то повыдеру!

Горничная испуганно замычала, закрутила головой, прижав руки к груди. От мокрой мочалки по фартуку расползлось темное пятно.

— Боишься меня? То-то. Бойся, — напыжилась толстуха. — Я тебя за копейку удавлю, и никто с меня не спросит. Отправлю вслед за Семен Сергеичем, будешь ему в аду кофий подавать. — Она дробно захихикала, отчего обильные ее телеса заколыхались как ванильное желе, а горничная затряслась от ужаса, выпучив и без того лягушачьи глаза. — Ах, Семен Сергеич, сгубили его скачки. Хапать стал без разбору, казенные деньги растратил, едва под следствие не угодил. А дошло бы до суда, и куда б я делась, сирота горемычная, при муже-острожнике? Вот и пришлось пособить супругу отправиться в горние выси…

«Это что за фигня вообще?! — Геля вжалась в стеночку, задыхаясь от страха. — Это баба Яся? И она убила какого-то Семена Сергеича? Да умереть-уснуть, старухи даже в голливудских триллерах не бывают убийцами!!!»

Снова осторожненько заглянула в окно.

Рядом с ванной на выложенном плиткой полу кучей валялись лохмотья бабы Яси, поверх поблескивали треснутые автомобильные очки. В углу стояла клюка.

Точно, она. Но, скажите, пожалуйста, почему это баба Яся преспокойно нежится в ванне статской советницы Павловской, да еще и походя сознается в убийстве?

— Ну ничего. Нынче не хуже, чем при покойнике Семен Сергеиче, живем. С моих-то пострелят поболе семисот рублей в месяц имею, не чета, чай, казенному жалованью, — похвасталась ужасная бабка, но тут же перешла на жалобный тон. — Хоть и тяжко мне денежки достаются, ох тяжко! В грязи, во вшах, с отребьем всяким… Да еще мальчишка зачудил! — Голос ее стал злобным, визгливым. — А все девка рындинская виновата! Ну, девке-то к нему ходу больше нет, уж я расстаралась, а все равно, вышел паршивец из доверия. — Толстуха вздохнула, как паровоз. — В полицию его, что ли, сдать куму? Кум мой, Пал Лукич, его в свое время и присоветовал — полезный, мол, оголец, ловкий и своих не выдает. Ну, пускай теперь другого подыщет. А девку я со свету сживу. Так, для удовольствия. Попомнит, как мне дорожку перебегать. Ну, что стоишь, нескулеба, простыню подай!

Горничная торопливо развернула в руках простыню, тучная тетка поднялась из ванны, как Моби Дик из пучины вод, и стала вполоборота к окну.

Геля скатилась на землю, изо всех сил зажимая ладонью рот, чтобы даже не пискнуть.

Никакая это была не баба Яся. Это была статская советница Меланья Афанасьевна Павловская.

Отдышавшись немножко, Геля ринулась прочь со двора и бежала, не разбирая дороги, до самой Красной площади. Там пришлось остановиться, потому что делать ей на Красной площади было нечего. Вместо того чтобы бегать, как заяц, следовало обдумать ситуацию как следует.

Итак, баба Яся и статская советница Павловская — одно лицо. Это раз.

Лицо, мягко говоря, неприятное. Убийца, обманщица и ужасная злодейка — Геля сама с полчаса назад убедилась в этом, выслушав классический Монолог Главного Злодея в Ванной. Это два.

Умереть-уснуть! Да рассказать кому — не поверят! Это три.

На третьем пункте Гелю перестало трясти, потому что ее, наконец, посетила здравая мысль — есть кое-кто, кому непременно надо об этом рассказать. Это Щур. Злодейка Павловская собирается сдать его в полицию! Мальчишку надо предупредить! Правда, Павловская собиралась и Гелю упрятать в сумасшедший дом, но у Гели-то есть семья, и Ливанова за нее вступилась, а Щур, бедняжка, совсем один!

Щур обещал ждать ее у Розенкранца? Вот и прекрасно. Туда Геля и отправится.

Дверь флигеля была не заперта. И это могло означать только одно — мальчишки здесь нет. Щур ни за что не оставил бы ее открытой.

Геля бегом поднялась наверх. В дальнем углу лаборатории, пригнувшись к столу, сосредоточенно возился Розенкранц. Услышав шаги, вскочил с места.

— Аполлинария Васильевна! Позвольте поздравить вас с успешной сдачей экзаменов! — И торжественно запел, дирижируя рукой, покрытой пятнами от едких кислот: — Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus!

— Григорий Вильгельмович, я же закончила всего только младшие классы в гимназии, а не университет! — невольно рассмеялась Геля.

— Ах, простите, это все моя проклятая рассеянность, — смутился ученый. — Не хотите ли чаю?

— Нет, спасибо. А вы не знаете, когда придет Щур?

— Боюсь, он сегодня не придет. — Розенкранц развел руками. — Забегал утром, сообщил, что слишком занят.

— Григорий Вильгельмович, если вдруг он все же появится, пожалуйста, не отпускайте его никуда от себя! Даже если придется его вырубить и запереть в чулане! — попросила Геля. — Ему угрожает ужасная опасность!

— Не уверен, что слово «вырубить» уместно в данном контексте, но думаю, что уловил суть. — Ученый подошел ближе, сдвинул очки на кончик носа и серьезно посмотрел на девочку. — Но о какой опасности вы говорите? Я готов, знаете ли, помочь!

— После расскажу. Сейчас мне надо его разыскать. А вы… Обещайте, что дождетесь его здесь и никому не дадите в обиду!

— Обещаю, — просто ответил Григорий Вильгельмович.

— Спасибо. — Геля улыбнулась на прощание и помчалась искать Щура.

Она обежала все окрестные церкви. Мало того что Щура нигде не было, так еще и ни одного знакомого мальчишки ей не попалось.

Только на Покровке, у той самой, полюбившейся с первого взгляда церкви Успения, Геля остановилась и чертыхнулась, чем заработала гневную нотацию от проходящей мимо толстой дамы в лиловом.

Выругалась же вот почему — до нее дошло, что вовсе не обязательно искать каких-то знакомых мальчишек. Любой мальчишка, отирающийся на паперти, мог знать, где Щур. Геля подошла к первому попавшемуся — мелкому, лопоухому, без переднего зуба и спросила — где Щур?

— А тебе на што? — прошепелявил малец и сплюнул на сторону (в точности, как один ее знакомый).

— Не твое дело, — отрезала девочка, — но если ты сейчас же не скажешь, Щур тебе все ухи обдерет.

— Так уж обдерет? — усомнился малец.

— Хочешь проверить? — невинно поинтересовалась Геля.

Лопоухий прищурился, поразмыслил, а потом вдруг улыбнулся во весь щербатый рот:

— А! Дак ты, верно, докторова дочка? Зазноба евонная? Так бы сразу и сказала, а то, вишь, грозится! В шалмане он. Хива по утрянке дите припер…

— Какое дите?

— А вот такое! — Мальчишка развел руками, показывая размер средней кошки. — Малое совсем, в пеленках. Баба Яся только к вечеру будет, вот Щур с дитем покуда и нянькается.

— Спасибо, — Геля отыскала в кармане гривенник, бросила мальцу и побежала к Хитровке.

Зазноба, значит. Ну-ну. Вот трепло! Геля сама кое-кому все ухи обдерет. Только сперва спасет его задницу, но чуть позже — непременно дойдет и до ух.

Хотя время подходило к полудню, на Хитровке было тихо, пусто, ветер гонял мусор по площади — подметать здесь, кроме него, было некому. Свиньинский дом, или «утюг», выглядел еще хуже, чем вечером. В сумерках он казался зловещим, а сейчас, в безжалостном свете дня, смотрелся очень жалким, очень грязным, и не оставалось сомнений в том, что самыми страшными его обитателями были крысы и тараканы.

Геля шагнула в припахивающую плесенью темноту. Поднялась по темной-темной лестнице, нашла знакомую дверь, толкнула ее. Дверь не поддалась — так отсырела, что просто не хватало сил ее открыть. Геля разбежалась и врезалась в разбухшие доски плечом. Доски противно заскребли по камню, но уступили не больше пяти сантиметров.

И только девочка собралась пнуть ее как следует еще раз, как дверь распахнулась. На пороге стоял Щур с младенцем на руках.

— Это я. Извини. — Геля глупо улыбнулась и сделала ему ручкой. — Можно войти?

Паренек посторонился. Но, судя по всему, визит его вовсе не обрадовал.

— До чего ж вы, барышни, настырные! — сердито сказал он. — Я чего просил? Стороной от меня держаться. Бабку не гневить. А вы, напоперек, в самый шалман приперлись!

— Некогда ссориться. Надо бежать отсюда. По дороге все объясню, — веско, как настоящий секретный агент из голливудского фильма, проговорила Геля.

— Ага. Все бросил и побег, — ответил Щур, как настоящий дурак из голливудского фильма, — такие вечно лезут в подвал под тревожную музыку, а потом их жрут зомби и убивают маньяки, — уселся на табурет и стал кормить ребенка из рожка.

Из ветхих, но чистеньких тряпок высунулись две малюсенькие ручки и жадно вцепились в бутылочку.

— Ой, какой хорошенький! — Геля позабыла обо всем и наклонилась к младенцу.

— Девка. Глядите, какая кралечка! — Голос Щура смягчился. — Наши сегодня на паперти нашли.

— Бедненькая! Ее что же, мама бросила? — возмущенно поинтересовалась Геля.

— Ну, видать, не от хорошей жизни. Вечером бабка в Воспитательный дом снесет, ничего. Авось и выживет деваха, — Щур отнял у малышки рожок, пристроил ее на плечо и стал расхаживать по комнате, похлопывая девочку по спинке и тихонько напевая.

Услышав про бабку, Геля опомнилась:

— Щур, миленький, бежим! Полиция в любой момент может схватить тебя и арестовать.

— С каких дел? — Щур даже остановился от удивления. Малышка тотчас недовольно закряхтела и мяукнула — в точности, как Силы Зла, когда сердились. — Я ж не ворую, фараонам про это ведомо. А ежели они за здорово живешь всю шантрапу арестовывать зачнут, так у них тюряга треснет.

Тогда Геля вдохнула поглубже и одним махом выпалила все, о чем узнала утром.

Щур долго молчал, шагая взад-вперед и механически укачивая малышку.

Наконец сказал, обращаясь вроде бы не к Геле, а к столу и кривым табуреткам:

— Значит, вона как. А говорила мне бабуся, что барышня Рындина — гадюка подколодная. Да я, дурак, не верил.

— Что?! — возмутилась девочка.

— Не кричите. Дите напужается, — медленно произнес Щур и посмотрел прямо на Гелю. Он сильно побледнел, от этого синяки и ссадины на лице выделялись как нарисованные. Желтые глаза пылали гневом.

— По-хорошему, значится, от бабки меня сманить не вышло. Так вы решили по-плохому. Напраслину возводите. Бедную калеку сиротите. Змея как есть, гадина ядовитая… Только шиш вам с маслицем, Аполлинария Васильевна! Бабку я нипочем не кину. Я у ней одна надежа, кровиночка родная…

— Ты что — дурак? — зашипела Геля. — Не слышишь меня? Никакая она вообще не бабка! И никакая тебе не родственница! Забрала тебя из участка по наводке кума-полицейского. Павел Лукич его зовут, знаешь такого?

— Пал Лукич та еще гнида. Небось, от доктора услыхали, — процедил Щур. — Катитесь-ка отсюда колбаской, барышня хорошая, и больше на глаза мне не лезьте. А то ведь и по шее накладу! С гадюками у меня разговор короткий.

Геля не могла поверить своим ушам. Растерянно посмотрела на мальчишку, он ответил непреклонным взглядом.

— А знаешь что? Дурак ты, — устало сказала Геля, повернулась и вышла.

 

Глава 28

Домой шла как деревянная — ни о чем не думала, ничего не чувствовала.

Вчерашний случай с Павловской, — это же полный бред! А то, что баба Яся — переодетая Павловская, — бред в квадрате. А уж то, что Геля поссорилась со Щуром, и подавно ни в какие ворота не лезет. Этого просто не может быть. Кошмар. Кошмарный сон. Надо добраться до кровати и уснуть, а потом проснуться заново.

Поднявшись на свой этаж, вертела пимпочку звонка, пока Аннушка не открыла дверь и не перехватила ее руку:

— Что вы творите, не заперто ведь! И где вас носило с утра пораньше? Не сказались никому, не позавтракали, доктор уж три раза со службы телефонировал!

— Ну будет, Аннушка. — В передней появилась Аглая Тихоновна. — Милая, что случилось? Где ты была?

Геля собиралась спокойно ответить, что просто гуляла, но вдруг некрасиво распялила рот и заревела.

— Мама, мамочка, он мне не поверил! Он хотел меня ударить, мамочка! Ыыыыыыы! — захлебываясь слезами, голосила она. — Так нечестно! Так нельзя! А он меня теперь ненавидит! А я… А я… Я же ничего плохого, я же наоборот… Мама-аааааааа!

— Ну что ты, ангельчик, успокойся, папа ни за что не стал бы тебя бить! Папа тебя любит, очень любит! — Аглая Тихоновна прижала Гелю к себе. — Вчера он погорячился и наговорил глупостей, но он все равно любит тебя больше всех на свете, поверь мне!

«Да при чем тут папа!» — хотела крикнуть Геля, но только всхлипнула и заткнулась.

Она никому ничего не могла объяснить. Потому что никто ей не поверит. Вчера ее посчитали сумасшедшей, а уж сегодня, если она начнет рассказывать про Павловскую, которая наряжается нищенкой и убивает людей, ее и вовсе слушать не станут. Павловской даже стараться не придется, чтобы упечь ее в сумасшедший дом, — предки сами подсуетятся. Из лучших побуждений.

— Я пойду сегодня к Меланье Афанасьевне, мы поговорим, и папа поймет, что ошибался, — сказала Аглая Тихоновна, чтобы успокоить дочь.

— Нет! — от отчаяния и невозможности объясниться Геля снова заревела. — Мамочка, пожалуйста, не ходи!

На нее напал страх, что Павловская не только наговорит гадостей Аглае Тихоновне, а еще возьмет и отравит, например. Ну а что? С этими злодеями шутки плохи.

— Хорошо, я останусь с тобой. Никуда не уйду, — уверила ее Аглая Тихоновна, расцеловала и повела в детскую. Уложила в кровать, накрыла пледом, села рядышком:

— Ну вот. Так лучше? Хочешь чего-нибудь?

— Спать, — Геля закрыла глаза и жалобно спросила: — Мама, а где Силы Зла?

— Наверное, ушли погулять. Но ты уж, пожалуйста, не сердись — они и так почти не отходят от тебя.

— А ты? Ты не уйдешь? Обещай мне, что не уйдешь из дома, пожалуйста!

— Обещаю. Спи, моя хорошая, ни о чем не тревожься. — Аглая Тихоновна погладила девочку по голове, поправила плед и вышла, аккуратно притворив дверь.

А Геля заплакала тихо-тихо, чтобы никто не услышал. Ей было ужасно страшно и одиноко — никто ей не верил, все ее бросили. Даже кошка (это было несправедливо, но кто же в такие минуты думает о справедливости?).

Даже Люсинда оставила ее! Геля и припомнить не могла, когда в последний раз ей снилась Фея.

За этой мыслью явилась следующая — еще страшнее. А вдруг у Люсинды сломалась эта, как ее, машина времени и теперь Геля останется в прошлом навсегда? А как же ее настоящие мама и папа? И даже Эраська? Они ведь будут ее искать, а возможно, и плакать?

Она скатилась с постели, схватила лаковую шкатулку и забралась обратно, крепко сжимая в руках эту, можно сказать, оборванную ниточку из будущего.

Перед глазами, как наяву, замаячил кулон Люсинды — змея, проглотившая свой хвост. Круг времени замкнулся. Никто ей не поможет. Она — единственная в истории девочка, которой суждено стать собственной прабабушкой.

Геля тихонько захныкала, прижимая к себе шкатулку, и сама не заметила, как уснула.

Не успели отзвучать первые такты «Августина», а Фея уже появилась на экране.

— Бинго! У меня получилось! — выкрикнула Люсинда вместо приветствия и расхохоталась как сумасшедшая. — Скажи мне, Ангелина, ты уснула днем?

— Да, — оторопело ответила Геля.

— Значит, мой расчет оказался верным. Я вычислила причину сбоя связи, — торопливо заговорила Фея. — Ты должна перестать принимать снотворное.

— Но я не принимаю снотворного!

— Ну как же, ведь врач тебе его выписал! Я перерыла все архивы и нашла рецепт. — Люсинда помахала перед носом Гели узким голубоватым бланком.

— Д-да, выписал. Давно еще. Только мне не пришлось его пить.

— Уверена, что родители тайком подмешивают снотворное тебе в питье. Подумай, в какое.

Геля задумалась. Еще пару дней назад она с возмущением отвергла бы такую возможность, но после случая с Павловской была уверена — Василий Савельевич способен на все.

— Наверное, в молоко, — наконец сказала она. — Мне дают на ночь молоко, и в стакан можно налить что угодно.

— Вот и не пей его больше, — кивнула Фея. — Когда я поняла, что происходит, стала подстерегать тебя днем. Ты молодец, что додумалась уснуть со шкатулкой в руках, — это тоже помогло. Теперь слушай внимательно. То, что сегодня удалось выйти на связь, — большая удача. Времени у нас совсем мало. Завтра ты должна попасть в лабораторию Розенкранца и подменить в стойке с пробирками третью слева. В ней будет коричневатый раствор, который легко сымитировать при помощи слабого чая. Еще купи в аптеке пузырек борной кислоты. Смешаешь обе жидкости и плеснешь в футляр, где хранится Алмаз. Вот и все.

— А где хранится Алмаз? — замирая, поинтересовалась Геля.

— Это второй шаг. Чтобы добраться до Алмаза, тебе нужно познакомиться с одной девочкой…

Проснувшись, Геля некоторое время просто лежала, глядя в потолок, и обдумывала услышанное. Значит, совсем скоро настанет решающий день, она сделает то, ради чего была отправлена в прошлое, а затем вернется домой.

Но подготовка к операции по спасению всей любви мира начнется завтра. А сегодня у Гели есть личное дело, которое надо закончить. Она не собиралась оставлять на произвол судьбы этого дурака, пусть он и гадко с ней обошелся. Геля-то — настоящий герой и настоящий друг, не то что некоторые.

Влажных салфеток еще не придумали, поэтому Геля прокралась в ванную. В кои-то веки в зеркале показали Полю Рындину, которую никто не назвал бы красивой, — волосы растрепанные, глаза покраснели от слез, нос распух. Прихорашиваться, однако, было некогда. Геля поплескала в лицо водой, пригладила мокрыми руками волосы. В передней отыскала шляпку и на цыпочках покинула дом.

Было то странное время, когда вечер еще не наступил, а день уже начинал меркнуть. Светло, а солнца нет. Грустно, как в день рождения без подарков.

Геля целеустремленно шагала к дому Павловской. Пока девочка еще не придумала, как обезвредить мерзкую жабу (теперь-то можно обзываться сколько влезет), но для начала собиралась за ней приглядывать, как сказал бы Щур.

До знакомого переулка добралась без приключений. Оглянувшись по сторонам, нырнула в заросли сирени. На этот раз предусмотрительно выбрала другой куст (толку оказалось чуть — муравьи гнездились и здесь). «Чума на оба ваших дома!» — в сердцах ругнулась она, но делать нечего, пришлось терпеть неприятное соседство.

Устроившись в муравьиных кустах, Геля задумалась над тем, как бы вывести Павловскую на чистую воду. Сорвать с нее прилюдно эти дурацкие очки? Это будет нелегко. Павловская дерется клюкой, как какой-нибудь японский монах. Геля с ней вряд ли справится. А что там, кстати, с жутким взглядом бабы Яси? И тут Геля вспомнила, как ее напугала Наденька перед экзаменом. Ну конечно! Куда как просто — закатывает свои бесстыжие глаза под лоб, и — хоба! — детишки писаются от страха.

Что же еще можно сделать? Привести Щура сюда, к дому Павловской, и пусть сам во всем убедится? Пожалуй, стоило бы попробовать. Если только Павловская не сдаст его в полицию сегодня же. Ну уж нет. Геля будет ходить за ней хвостом и устроит — если злодейка только приблизится к полицейскому участку — ужасный скандал, стащит с нее эти треклятые очки и позовет папу. То есть Василия Савельевича. Он знает Павловскую в лицо, а ведь она не превращается в другого человека, «баба Яся» — всего лишь маскарад.

План был довольно глупым и очень сложным, но другой-то пока не придумывался, и Геля решила, что на крайний случай сойдет и этот.

Время шло, подступали сумерки, а Павловская все не появлялась. Геля уже стала беспокоиться, не проворонила ли она мерзкую жабу, но тут калитка стукнула, и старуха в лохмотьях, выходя, поклонилась провожающей ее горничной:

— Спаси тебя Христос, добрая девушка!

«Вот конспиратор, умереть-уснуть! — с невольным уважением подумала девочка. — Настоящая актриса. Мне до нее расти и расти».

Павловская заковыляла прочь от дома, и Геля, дождавшись, когда горничная закроет калитку, последовала за злодейкой, стараясь держаться подальше, но и не выпускать ее из виду. Старуха ходко двигалась к Хитровке. Фонари еще не зажигали, а на улицах было довольно людно, и девочка была уверена, что Павловская ее не заметит. В участок Мелания Афанасьевна не пошла — завернула в шалман.

К вечеру обитатели Хитровки повылезли из своих нор. На площади появились торговки съестным, визгливо зазывавшие покупателей. Продавали «бульонку» (те самые помои, которыми Павловская кормила мальчишек), колбасу «собачья радость», другую отраву. Отбоя от покупателей, однако, не было.

Геля слегка перетрусила, подумав, что ей, приличной барышне, непросто будет смешаться с подобной толпой. Но вскорости заметила еще несколько девочек — да не просто прилично одетых, а даже в гимназических фартуках! Одна из них, размалеванная как поп-звезда восьмидесятых, курила папиросу и хрипло хохотала в ответ на шутки какого-то пьяненького типа в котелке. Во дает! Наверное, старшеклассница.

Засмотревшись на отчаянную гимназистку, чуть не пропустила Павловскую, выходившую из дома с младенцем на руках. По всей видимости, несет подкидыша в Воспитательный дом. Все-таки и у мерзкой жабы нашлось тридцать капель совести. Однако следовало убедиться, что сегодня Павловская точно не пойдет в полицию. И Геля увязалась за ней.

Но и к Воспитательному дому Павловская не пошла! Она поднялась к Хохловскому переулку и потопала дальше, к Покровке! Геля, недоумевая, тащилась следом. Может быть, есть еще какой-нибудь приют для сироток?

Миновав Покровку, Павловская нырнула в один из неприметных переулков и пошла дальше, стараясь держаться в стороне от бульваров и центральных улиц.

Слежка оказалась ужасно скучным делом, совсем не таким, как в кино. Может быть, не хватало тревожной музыки? Во всяком случае, Геля не отказалась бы сделать монтаж и уже перенестись в конечный пункт этой странной прогулки.

Когда пересекали Тверскую, малышка в руках у Павловской проснулась и заплакала. Наверное, проголодалась. Толстая дама в коляске поманила ряженую пальчиком, подала милостыню. Павловская униженно забормотала слова благодарности, пряча деньги. Вот жадюга!

Геля понимала, что они приближаются к Арбату, но сориентироваться на местности все равно не могла — Москва здесь переменилась гораздо больше, чем в ее родном Китай-городе.

Прошли через какой-то пустой рынок, свернули и оказались… на Хитровке!

То есть это сначала Геля так подумала. Потом, конечно, поняла, что улица-то другая, только выглядит так же, как Хитровка, а может, и похуже. Вокруг тянулись покосившиеся заборы, брусчатка поросла крапивой и лопухами. Дома по большей части были не выше двух этажей, только ближе к реке высилось громадное серое здание. По улице, горланя песни, шатались подвыпившие мастеровые и всякие подозрительные оборванцы.

Павловская направилась к обшарпанному двухэтажному дому и, поудобнее перехватив клюку, несколько раз стукнула в полуподвальное окно.

Из окна никто не выглянул, но от стены дома отделилась темная фигура:

— Чего дербанишь, старая клюшка? А ну, проваливай, тута не подают!

— Ты на кого это хвост подымаешь, Дроссель? — Тонкий голосок Павловской — Геля снова в этом убедилась — мог звучать до крайности грозно и даже ужасно. — Как бы я этой клюшкой тебе башку не проломила. Калиныч у себя? Я ему гостинца принесла.

Дроссель? Дроссель?!! Да это же один из тех бандитов, что тогда напали на них с Розенкранцем!

— Прощенья просим, не признал впотьмах, — заюлил Дроссель. — Дожидаются вас, а как же. Сопроводить?

— Сама дорогу знаю! А ты тут гляди в оба!

Павловская величественно проследовала за угол здания. А Геля так и осталась стоять в тени, чуть поодаль. Ей вдруг стало страшно. Не потому, что она торчала неизвестно где, среди бандитов, нет. Все происходящее было до крайности странным. Страньше, чем все предыдущие события. Зачем Павловская принесла сюда ребенка? Что значит — гостинец?! Ну, не людоед же этот Калиныч, в самом деле?! Есть только один человек, который может все это объяснить. И объяснит, хочет он того или нет!

И Геля со всех ног побежала к Арбату. Ей хотелось выбраться на обычную чистую улицу с фонарями и хорошо одетыми людьми, надеялась, что и страх тогда немножко пройдет.

Но дурное предчувствие все усиливалось. К счастью, в 1914 году Арбат был никакой не пешеходной зоной, а обычной улицей. И Геля, которую необъяснимый страх заставлял идти торопливо, почти бежать, тотчас привлекла к себе внимание извозчика.

— Чего, барышня, зря подметки топчешь? Садись, докачу! Ежели не дале Тверской — двугривенный всего.

Лошадь у него была — просто загляденье. В гриву вплетены разноцветные ленты, копыта сверкают, как лаковые галоши. Впрочем, Геле было все равно. Она порылась в карманах и нашла целых три двугривенных.

— Шестьдесят копеек до Подколокольного, только быстро! — деловито предложила она.

— Эх, гори оно огнем! За вашу красоту себе в убыток! — перешел на «вы» извозчик.

Геля отдала ему деньги и устроилась на красном бархатном сиденье.

Извозчик честно подгонял свою рыжую лошадку, через несколько минут они уже мчались по Красной площади к Солянке.

У Подколокольного Геля выскочила из пролетки почти еще на ходу и побежала к свиньинскому дому. На этот раз проклятая дверь не смогла задержать ее надолго — девочка так врезала по ней плечом, что, влетев в шалман, едва удержалась на ногах.

Щур сидел за столом и при неверном свете огарка читал учебник арифметики. Услышав шум, поднял голову, угрожающе сузил глаза.

— Снова-здорово, Гадюка Васильевна. Все неймется вам? — Мальчишка отодвинул табурет и, сжав кулаки, стал наступать на Гелю. — Ну, лады. Пеняйте на себя.

— Делай, что хочешь, — задыхаясь, ответила девочка, — только вот что… Эта твоя распрекрасная бабулечка отнесла малышку… — Геля осеклась, закрыла глаза, чтобы сосредоточиться, и прижала ко лбу ладонь, — я не знаю куда. Там, около Арбата, улица такая, почти как Хитровка… И там был один дом… И бандит еще, тот самый, Дроссель, — она говорила все быстрее, чтобы успеть до того, как Щур ее ударит. — А потом старуха и говорит: «Калиныч здесь? Я ему гостинец принесла», и мне стало страшно. Понимаешь, дом тот не похож на приют, и я испугалась, и решила у тебя спросить. Извозчик вот подвернулся, а так я все бежала, потому что очень страшно было… Скажи мне, что все хорошо, что ребеночку ничего не сделают, и можешь меня стукнуть, но, знаешь, я ведь тоже тогда тебя ударю. Ну, то есть попробую…

Геля выдохлась, но удара так и не последовало. Она открыла глаза и увидела, что Щур запустил руку в кожаную мошну, лежащую на столе, достал оттуда несколько мятых ассигнаций, а еще щедрой рукой выгреб горсть медяков и сыпанул себе в карман.

Потом обернулся к ней. Брови паренька были сосредоточенно насуплены, взгляд отсутствующий.

— Извозчик — это дело. Пошли, — бросил он, задул свечу, бесцеремонно вытолкал Гелю на лестницу и заспешил вниз.

— Ты туда поедешь? — спросила девочка на бегу.

— Да. А вы домой ступайте.

— Я с тобой.

Щур, видимо, собирался возразить, но, посмотрев на Гелю, раздумал, и они молча, рука об руку, побежали к Солянке.

Извозчика удалось найти почти сразу.

— До Проточного, и чтоб побыстрее! — хмуро скомандовал Щур, но извозчик только издевательски осклабился.

— Энто что ж, хитровские баре-господа к смоленским с визитом намылились? А ну пшел отседова, школота, покамест я тебя кнутом не приголубил! Ишь, побыстрей ему!

— Ну, лады, — сказал Щур, достал рубль из кармана и покрутил перед носом у дядьки. — Мы с господином Целковым не гордые. Кого посговорчивей спросим.

— Э, погоди! Отвезу я. Только деньги вперед, а то знаю я вас, — буркнул извозчик.

— Уговор — лошадь не жалей. Спешим мы сильно, — сказал Щур, вручая вознице обещанный рубль.

— Не боись, шкет. Как плотишь, так и возим. — Дядька дождался, пока Щур с Гелей влезут в коляску, и свистнул лошади: — И-эх, наддай, Ласточка!

Коляска дернулась, и Ласточка, выбрасывая вперед мощные передние ноги, помчала их к Лубянке.

— Почему ты мне поверил? — чуть погодя, спросила у мальчишки Геля.

— А откудова бы вам про Калиныча знать? Про него и наши с оглядкой шепчутся…

— А кто такой этот Калиныч?

— Упырь он распоследний, вот кто, — неохотно ответил Щур. — Держит нищенскую артель, да непростую. Сплошь калеки убогие. Только детишкам, кто с изъяном, завсегда больше подают. Вот Калиныч и скупает ребятню малолетнюю у всяких, кому лишний рот не прокормить. Да и крадет, ежели случай подвернется. А после уродует по-всякому.

— Ужас, — ахнула Геля. — Это что же, они вроде компрачикосов, как у Гюго?

Лишенная интернета и телевизора, она была просто вынуждена прочесть несколько романов из книжного шкафа Аглаи Тихоновны. И вот теперь ужасные выдумки француза обернулись реальностью в Москве!

— Не знаю, что за гюго такое, но ежели бабка Калинычу ребятенка продала, я ей самолично компрачикосов наваляю! Не погляжу, что старая. Горло вырву.

— Горазд ты грозиться, — не сдержалась девочка. — То меня обещал избить, теперь вот вдруг бабулю дорогую.

Извозчик честно гнал свою Ласточку, так что коляску мотало из стороны в сторону.

— За руку держитесь, а то выкинет еще, — Щур вздохнул и сам просунул Гелину ладонь под свой локоть. — Простите, Аполлинария Васильевна, что не стал вас слухать. Вся душа от ваших слов перевернулась. Бабка — единственная моя сродственница, а ежели брешет она, остаюсь я круглым сиротой. А сиротой я уже был, паскудное это дело… Вот и не сдюжил.

— Ладно, проехали, — кивнула Геля, глядя в сторону, — у меня папа точно так же. Сначала орет, а после разбирается.

— Приехали, баре-господа, вот он, Проточный, — объявил извозчик. — До каких хоромов прикажете доставить? До Волчатника али, может, до Аржановой крепости?

— Тута сойдем. — Щур спрыгнул на землю, подал Геле руку. Едва девочка покинула коляску, извозчик хлестнул лошадку и был таков. Видимо, этот Проточный имел столь же милую репутацию, как Хитровка.

 

Глава 29

У самого дома Геля шепнула:

— Осторожно! Тут у них специальный бандит стоит. На этом… на шухере, вот!

— Обнакновенное дело, — зашептал в ответ Щур, — да я один тайный подходец знаю. Упырь этот ничем не брезгует. Краденое скупает, деньги в рост дает. Были мы у него как-то с Ваней Полубесом… Только тихо. Чтоб даже дышали через раз, барышня хорошая…

— Буду как ниндзя во тьме, — пообещала она.

— Чего?

— В смысле — как мышка, — торопливо поправилась Геля.

Они обошли дом по большой дуге, прокрались во двор с другой стороны. Щур отодвинул какую-то доску и помог девочке забраться в подвал.

Геле показалось, что она ослепла, — так темно там было. Щур же, бесшумно спустившийся следом, ориентировался в темноте не хуже настоящей крысы.

Не прошло и пяти минут, как он уже вталкивал Гелю в какое-то тесное, насквозь пропахшее нафталином помещение. После беспросветной тьмы подвала полоска света, пробивающаяся из-за противоположной двери, резанула по глазам. Геля зажмурилась, в носу отчаянно защекотало, и тут Щур зажал ей ладонью рот.

Как раз вовремя — она все-таки чихнула.

Щур подержал ее так еще немножко, потом медленно отпустил и приложил палец к губам. Геля осторожно огляделась. Они сидели в шкафу! В настоящем шкафу — сверху свисали какие-то тряпки (они-то и воняли нафталином), только задней стенки у него не было, зато, судя по всему, он загораживал дверь, ведущую в подвал.

Шкаф был крепкий, дубовый. Снаружи вроде бы кто-то разговаривал, но слышно было плохо. Щур уже припал глазом к щелке. Геля пихнула его в бок, чтоб подвинулся, — ну, ей же тоже интересно! — и пристроилась рядом, присев на корточки. Можно сказать, заняла место в партере.

Картинка ей открылась идиллическая — с потолка низко свисала лампа в уютном, с бахромой, абажурчике. На столе, крытом истертой гобеленовой скатертью, высверкивал серебряный самовар (куда побогаче, чем у Рындиных). Мелания Афанасьевна, сдвинув на лоб свои жуткие очки, хлюпала чаем из блюдечка. Напротив сидел благообразный седой старик с длиннющей бородой — ни дать ни взять, Дед Мороз на отдыхе — и кормил из бутылочки, как давеча Щур, ту самую малышку. Ну, просто в гостях у сказки, блин.

— …сам видишь — дела мои пошатнулись, — отдуваясь, сказала Павловская, — так накинул бы за девку хоть полтинничек.

— Где ж я тебе напасусь полтинничков? — возмутился старик. — И сотнягу-то тебе плачу токмо по дружбе. Мне этих младенцев тащут и тащут, складывать уже некуда. И то, подумать — верный кусок хлеба на всю жизнь, эдак дите свое пристроить каждый рад.

— Благодетель ты, Калистрат Калиныч, — насмешливо скривила губы статская советница.

— Благодетель и есть! — загорячился дед. — Ты б знала, во сколько мне обходится один пащенок! Корми его, гляди за ним! Так ведь дохнут еще, паскуды, что твои мухи! Из пяти хорошо ежели одного до нужной кондиции довести выходит!

— Ну, за девку бы все же накинул, — не сдавалась Павловская, — девка-то тебе большой барыш сулит!

— Твоя правда. Девку-уродку завсегда жальчее, — согласился Калиныч и вздохнул. — Ох, больно уж тоща. Откормить сперва придется, а уж потом я за нее возьмусь. — Он умильно почмокал малютке и продолжил мирным голосом, словно речь шла о самых обыкновенных вещах: — Сперва горбик ей набью — чтоб и на спине, и на грудине. А после ножку еще подвыверну — хроменькая горбунья будет, это ж загляденье! Каменное сердце дрогнет, мошна сама собой развяжется…

Над головой у Гели грохнуло. Это Щур саданул кулаком по двери и с криком:

— Ах ты, старый упырь! — вывалился из шкафа.

Калиныч вскочил, но мальчишка уже выхватил у него из рук ребенка.

— Ну, здравствуй, мил человек, — старик, как видно, был не из пугливых. — Кто таков, обзовись, покуда я псов своих не кликнул.

— Не поверишь. Двоюродный внучонок самой госпожи статской советницы, — с издевкой представился Щур. — Что вылупилась, бабуся моя слепенькая? Никак не рада мне?

Павловская остолбенело таращилась на мальчишку, так и держа блюдечко в растопыренных пальцах.

— Кончилась твоя комедь, гадюка. И гляди, на Хитровку сунешься — своим скажу. Из рогаток расстреляют… — Щур хотел еще что-то добавить, но Калиныч пронзительно свистнул, и началась невообразимая кутерьма.

Входная дверь распахнулась, в комнату ворвалось какое-то страшилище — горбатое, с длинными, как у гориллы, руками и ужасно изуродованным лицом (вместо носа — черная нашлепка, лоб и щеки покрыты жуткими язвами).

— Маз, паскуда, что ж ты гостей не встренул? — рявкнул старик.

Маз растопырил руки и двинулся на них. Щур с силой пнул ногой стул Павловской. Статская советница тяжело завалилась набок, потянув за собой скатерть. Самовар опрокинулся, на Калиныча хлынул кипяток, белобородый взвыл и закрутился на месте.

Щур сунул младенца Геле, подтолкнув ее обратно к шкафу, а сам колобком бросился под ноги Мазу. Горбун рухнул на старика, а мальчишка, подхватившись, еще и накинул на них скатерть.

В дверь все лезли чудовища, одно страшнее другого.

— Дите держи, не выпускай! — Щур, запрыгнув в шкаф вслед за Гелей, поволок ее по темному подвальному коридору. Она бежала, стараясь поднимать ноги повыше, чтобы не споткнуться.

Пару раз свернув, беглецы выскочили куда-то, где невыносимо пахло кошками и кислой капустой. Щур распахнул покосившуюся дверь и резко отпихнул Гелю в сторону.

В дверном проеме стоял человек:

— Что за хипеж, браток? Облава?

Щур вместо ответа боднул его головой в живот. Человек согнулся пополам, а мальчишка, подхватив Гелю, бросился бежать по улице.

Позади слышались какие-то крики, но они мчались со всех ног, не пытаясь спрятаться, — малышка на руках у Гели орала как резаная. Выбежали на широкую, хорошо освещенную улицу — у обочины стояло несколько пролеток.

— До Солянки за целковый! — на бегу выкрикнул Щур.

— Давай ко мне! — самый расторопный из возниц махнул им рукой, а остальные снова задремали на козлах.

Щур подсадил Гелю с ребенком в коляску и оглянулся. Но их уже никто не преследовал.

Когда поехали, отобрал орущую малышку, стал укачивать:

— Ну, котечка моя, будет плакать! Ах ты, котечка-коток, котя — серенький хвосток, баю-бай, баю-бай, спи, котена, засыпай…

Геля, однако, была не расположена к пению.

Придвинувшись к Щуру поближе, зашипела ему на ухо:

— Что ты натворил? Какие рогатки? У этой Павловской в полиции кум! Да она тебя со свету сживет, если только эти тролли до тебя раньше не доберутся…

— Пошел котик во лесок, нашел котик поясок, — продолжал напевать Щур. Только когда малышка пригрелась и затихла, обернулся к Геле:

— Чего за тролли еще?

— Ну… это такие упыри, — подумав, объяснила она.

— И как же было дите там кинуть? С упырями? Чтоб ему ноги повывернули? Слыхали, как этот благодетель хвалился, — один из пяти ребят у него выживает. — Щур сжал челюсти так, что желваки заиграли. — Сам ее в Воспитательный дом подкину. Там тоже один из пяти выживает, так хоть нарочно не калечат.

Геля приподнялась, похлопала извозчика по спине.

— Будьте добры, отвезите нас на Чистопрудный бульвар.

— Ваша воля, — пожал плечами дядька.

— Раз она подкидыш, не все ли равно, куда ее подкидывать? — сказала Щуру, который вопросительно поднял брови. — Я знаю одну женщину. У нее муж умер и дочка. Она строгая, но очень, очень добрая.

— Можно, — поразмыслив, кивнул Щур. — Ежели оставить не захочет, так все одно в Воспитательный дом снесет. Так на так выходит.

Ехали на этот раз неспешно, Щур все напевал колыбельные, и Геля стала задремывать — от приятного покачивания, мелькающих огоньков и тихого, хрипловатого голоса:

— А про налетчиков-то ваших тоже разъяснилось, — внезапно сказал Щур, и Гелин сон раскололся, как зеркало.

— А? — тупо переспросила она, стряхивая остатки дремы.

— Ну, налетчики. Те, что Вильгельмовичу наваляли. Помните — Маз, Дроссель? Я ж говорил, что не наши. Калиныча это псы. Видать, бабка их подговорила вас пугнуть, от Хитровки отвадить. А не вышло. Ох, и упертая вы! — Щур, улыбаясь, покачал головой.

— Ну да, — сонно кивнула Геля. И встрепенулась: — А что же ты теперь будешь делать? Вдруг они и до тебя доберутся?

— Ништо. Мы с Вильгельмовичем им добиралки-то пообрываем, — свирепо произнес Щур. — Не верите? Вильгельмович — он только с виду хлипкий. А по своей человеческой натуре — кремень. И товарищ хороший, каких поискать… Я к нему жить уйду, давно зовет. Только сперва мелюзге скажу, чтоб разбегались, а то, не приведи господь, бабка их по одному к Калинычу перетаскает.

— В полицию ее надо! — решительно заявила Геля. — Чтобы никому больше не могла навредить!

— Про полицию забудьте, — скривился Щур, — нету у вас супротив нее доказательствов. Статская советница — это вам не кот начхал. Ваше слово против ейного — пустой брех, ни шиша не стоит.

Геля подумала и была вынуждена согласиться.

— А Калиныч? Неужели так и будет калечить детей?

— Дак его сто раз ловили, а пришить ни черта не могут. Даже в газете прописывали. Сам видал — возбудить, мол, уголовное дело по обвинению в сознательном калечении детей крайне сложно.

— Так что же, все напрасно? — поникла девочка.

— Как так — напрасно? Советница пакостить покуда не посмеет, нет резону ей светиться. Да дите еще у них вырвали! Глядишь, пристроим в хорошее место — будет жить. Разве ж плохо?

— Хорошо, — улыбнулась Геля. — Дяденька извозчик, остановите, пожалуйста, у электротеатра!

Замешавшись в толпу, валившую с последнего киносеанса, двинулись по бульвару.

Железные ворота были заперты, и Геля посетовала:

— Эх, с другой стороны надо было заходить. Там калитка…

— Вы чего, сюда хотели деваху подкинуть? — удивился Щур. — А не рановато ей в гимназию?

— В самый раз. Пойдем.

Пришлось идти назад, до переулка. Геля боялась, что малышка проснется и снова начнет плакать, но обошлось. Калитка закрытого учебного заведения, по счастью, оказалась открытой.

— Видишь — там крыльцо? Это квартира начальницы гимназии, — шепотом сказала Геля.

Щур кивнул:

— Я мигом, — крадучись, пробежал через двор, положил младенца на крыльцо, несколько раз провернул звонок и бросился обратно — к на редкость полезным кустам сирени, которые, как нарочно, были растыканы по всей Москве.

Младенец проснулся и заорал.

Дверь распахнулась, выглянула перепуганная горничная и тут же скрылась в квартире.

— Не вышло. В полицию побегла звонить, — с досадой шепнул Щур.

Но тотчас на крыльцо вышла Ольга Афиногеновна, подхватила ребенка на руки:

— Катя, да как же ты его здесь оставила? — упрекнула она горничную.

— Испугалась я, а вдруг он мертвый? — плаксивым голосом ответила та.

— Мертвые дети не орут, дуреха. Бери извозчика и сейчас же поезжай за доктором! — приказала Ливанова и унесла малышку в дом.

— Теперь ходу! — Щур дернул Гелю за руку, и они дунули прочь.

Когда уже шли по Маросейке, он одобрительно заметил:

— А с начальницей вы ловко придумали. Годная тетка. Такая от одного гонора подкинутое дите не станет в приют сбагривать.

 

Глава 30

Этим утром Геля, наконец, проснулась правильно. Не в какой-нибудь кошмар, а в прекрасный и важный день. Все было хорошо и правильно. Она помирилась с другом. Потом они вместе спасли маленькую девочку от ужасной участи. А сегодня — сегодня Геля приступит к спасению целого человечества. Павловскую, правда, не удалось разоблачить. Ну и что? Что значат жалкие козни какой-то противной старухи по сравнению с такими великими делами?

К завтраку она вышла в своем самом любимом платье (которое с матросским воротником) и с королевской улыбкой, преисполненная сознанием собственного величия.

— …прелестный, здоровый ребенок, только худенький очень. Я рекомендовал усиленное питание… — как раз говорил доктор жене.

— Мальчик или девочка? И что Леля собирается делать?

— Девочка. А Леля… Ты же знаешь Лелю. Решила оставить у себя. Александрой думает назвать. Хочет, чтобы ты крестила…

— Сегодня же к ней поеду!

Геля уткнулась в свою тарелку, чтобы скрыть отблеск королевского величия в глазах. На нее, однако, никто не смотрел — Аннушка принесла почту, и Василий Савельевич сразу же зашуршал газетой, а Аглая Тихоновна занялась письмами.

— А все же Леля иногда ошибается, — весело сказала Аглая Тихоновна, поднимая, как знамя, лист розоватой бумаги, исписанный затейливым почерком. — Мелания Афанасьевна прислала письмо с извинениями. Она пишет, что погорячилась, обвиняя Полю, но теперь, все как следует обдумав, уверена, что произошло досадное недоразумение!

— Вот как? Ты позволишь? — Василий Савельевич взял у жены письмо, пробежал глазами по строчкам. — А я думаю, что здесь как раз не обошлось без Лели. Это она убедила Павловскую написать письмо. Да-с.

— Но почему ты не веришь, что Мелания Афанасьевна искренне сожалеет?

— Что бы там ни произошло в тот день, со стороны это выглядит скверно. И не забывай, Полю поймали с поличным. Эта булавка… заколка… бирюлька — да дьявол ее побери! — была в кармане у нашей дочери. Я хочу сказать — Павловская могла предложить уладить дело миром. По доброте душевной. Но извинения — это как-то слишком. Кроме того, — он со вздохом вернул Аглае Тихоновне письмо, — сплетен все равно не избежать. Завтрашний день должен был стать торжественным и радостным для Поли. Утром — получение аттестата. Вечером — гимназический бал. Но, боюсь, ей придется терпеть косые взгляды и шушуканье самого недоброжелательного свойства…

— Мы должны избавить от этого Полю, — твердо сказала Аглая Тихоновна. — Я сама заберу завтра аттестат, а она останется дома.

— Пусть сама решает, — сказал Василий Савельевич.

— Можно мне подумать до вечера? — спросила Геля. О завтрашнем дне она ничего не знала. Даже не знала, останется ли она здесь, или Фея уже заберет ее домой.

— Хорошо. Подумай. — Василий Савельевич выглядел несколько разочарованным. Наверое, ждал от своей дочери более героического поведения.

Поля, то есть Геля, и сама бы рада была попасть на бал — пусть и всего лишь гимназический. Но ради спасения человечества приходится жертвовать всякими милыми вещами.

— Мамочка, можно мне теперь пойти погулять? — сладеньким голоском спросила девочка.

— Конечно, милая.

— А я могу поинтересоваться, куда ты собралась? — нахмурился Василий Савельевич.

— Да просто поброжу по бульварам, — почти честно ответила Геля. Она действительно собиралась прогуляться по бульварам. Но, понятное дело, не просто так.

Люсинда сказала, что девочка, которая приведет ее к Алмазу, каждое утро после завтрака гуляет по Сретенскому бульвару со своей гувернанткой.

Туда Геля и направилась.

В это время дня на бульварах был совершенный детский сад. Няньки со всех окрестных улиц приводили туда вверенную их попечению ребятню. Малыши липли к киоскам с игрушками и сладостями, гоняли голубей и капризничали.

На Чистопрудном, кроме малышни, прогуливались и парочки, катались на ярко расписанных лодках. За ними охотились уличные фотографы с громоздкими аппаратами на треногах — их было здесь полно, один даже привязался к Геле, но она очень уж спешила. А так могло получиться интересно — посмотреть на свою фотографию через сто лет!

Вот, кстати, о фотографии — хорошо, что этот вид искусства уже был изобретен и даже процветал. Геля сразу узнала девочку по фотке, которую показала ей Фея.

Но в реальности девчонка оказалась гораздо красивее, чем на снимке, — голубые, чуть навыкате, глаза, ярко-желтые волосы, завитые в крупные кудряшки, белое платье, перехваченное широченной голубой лентой, — чистый ангелочек. Однако вел себя ангелочек, как тысяча взбесившихся чертей.

— Папенька добрый, он все позволит! А вы запрещаете все потому, что вы недобрая, вы — злая! Вы мне всю радость портите только всегда… вы… вы… Я сейчас пойду попрошу папеньку и… и пожалуюсь заодно на вас! Вы всего лишь прислуга, так маменька говорит, и не смеете мне запрещать! — топая ногами, орал ангелочек.

Гувернантка с длинным лошадиным лицом беспомощно возразила:

— Но в вашем возрасте очень вредно часто посещать подобные увеселения! Ваша маменька доверила мне…

— А я скажу ей, и она вас уволит! Вышвырнет как шавку, так и знайте! Вы никто, пустое место, и не смейте мне указывать! — ангелочек запустил в гувернантку зонтиком и на всех парах помчался прочь.

Гувернантка, подхватив зонтик, бросилась вдогонку:

— Мадемуазель! Остановитесь, мадемуазель! Возьмите зонтик, у вас будут веснушки!

Геля только головой покачала. Да это же умереть-уснуть! Познакомиться с этой горгоной, по всей видимости, будет непросто, а уж подружиться… Что же делать? Если девчонка с гувернанткой ушли с бульвара, то все пропало!

Но они не ушли. Застывшая в раздумьях Геля увидела их, мирно бредущих (под зонтиками!) с дальнего конца бульвара. Правда, мирно бредущими они выглядели только издали. Когда поравнялись с Гелей, та убедилась, что маленькая дьяволица неисправима. Она продолжала орать и топать ногами.

— А вот и стану! А вот и стану! — вопила она. — Вы еще увидите меня на арене! В красном бархатном костюмчике и с золоченой плетью, как у мадемуазель Тексас! И куча львов вокруг, и все меня слушаются!

— Кто же вам позволит кривляться перед публикой? — не сдержав злорадства, поинтересовалась гувернантка. — Цирковые артисты хуже прислуги! Это низкое занятие!

— А вот и нет! А вот и нет! Вы это просто от зависти сказали! Вы сами хуже прислуги! А цирковыми артистами все восхищаются! А уж дрессировщиками и подавно!

Парочка прошла мимо, а Геля, повинуясь внезапному порыву, бросилась ловить извозчика. Извозчиков на бульварах было не меньше, чем фотографов, и через минуту Геля уже мчалась в коляске к дому.

Нет, все-таки настоящему лазутчику и супергерою необходим личный транспорт! А то ведь зависишь от нелепой случайности, когда каждая минута на счету! Это еще повезло, что она почти не тратила своих карманных денег, а то и вчера, и сегодня ей пришлось бы несладко!

Дома Геля первым делом разыскала Силы Зла — они дрыхли на подоконнике в ее комнате, подставив брюшко солнечным лучам.

Геля быстрехонько собрала весь нехитрый реквизит — обруч, разноцветные мячики из фольги, запихнула разнежившуюся кошку в корзину. Оставалось надеяться, что, во-первых, эта противная крикунья все еще не кончила своей прогулки, а во-вторых, Силы Зла не подведут.

Выгрузившись на Сретенском, Геля огляделась по сторонам и, заприметив в отдалении золотые кудряшки и голубую ленту, с облегчением вздохнула. Теперь оставалось осуществить самую рискованную часть плана.

Геля поставила корзинку на газон, откинула крышку и скомандовала:

— Entrée!

Кошка посмотрела на нее, как на полную дуру. Куда это — антре? Посреди шумной улицы, где галдят дети, носятся трамваи наперегонки с лошадьми, и вдруг антре? Да я вас умоляю.

Но Геля была неумолима. Она повторила команду более строгим голосом.

Кошка злобно сузила глаза — ах, так? — вылезла из корзинки и, не медля ни минуты, взлетела на старую липу, растущую поблизости. Устроилась на пологой ветке и принялась вылизывать лапку, время от времени бросая на горе-дрессировщицу презрительные взгляды.

Вот тебе и антре. План провалился. Придется до завтра придумать что-нибудь попроще.

— Это ваша кошка? — вдруг послышался за спиной у Гели капризный голосок. — Она сбежала от вас?

Геля обернулась и увидела — трам-пара-рам! (или, вернее, трах-тибидох!) — ту самую маленькую злючку.

— Ничего она не сбежала, — недовольно ответила Геля, — мы просто… Мы отрабатываем мысленные команды, вот!

— Что за чушь! — удивилась желтоволосая.

— Не чушь, а научно доказанный факт! — вдохновенно врала Геля. — Вы разве не знаете, что самые одаренные из кошек умеют читать мысли? А моя кошка очень умна и прекрасно образованна. Все простые команды она уже знает, и теперь мы перешли к месмерическому контакту. А вы проходите, пожалуйста, не мешайте нам заниматься!

— А вот и не пройду! А вот вы все и врете!

— Ну хорошо. Если хотите посмотреть — стойте здесь, только тихо. Кошки очень чувствительны, а вы, прошу прощения, кричите как пейзанка.

Девчонка обиженно надула губы, а вот гувернантка, наоборот, сладко улыбнулась Геле.

Геля же во все глаза уставилась на кошку. Теперь нет пути назад, и ей не повредило бы малюсенькое чудо.

«Силы Зла, миленькие, хорошенькие, слезайте! Мне очень нужна ваша помощь! — мысленно заклинала она кошку. — От вас зависит спасение человечества! Миленькие, хорошенькие Силы Зла, ну что вам стоит спасти человечество? Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…»

— А вот ничего у вас и не вышло! — не выдержала маленькая дрянь с голубой лентой, но ровно в этот момент Силы Зла почему-то сменили гнев на милость и прыгнули прямо Геле на плечо.

— Ап! — торжественно произнесла Геля.

— Это просто совпадение! — заявила желтоволосая. — Вот скомандуйте ей еще что-нибудь!

— На сегодня мысленных команд достаточно, — продолжало нести Гелю, — я только недавно стала тренировать ее месмерические способности, и кошка может переутомиться. Но пару простых трюков мы вам покажем, просто чтобы посрамить ваше недоверие.

Она опустила Силы Зла в траву и выставила перед ними кольцо, обернутое цветной лентой. Если кошка сейчас удерет — ей, Геле, конец.

Но киса, как шелковая, попрыгала через кольцо, потом протанцевала полечку, принесла мячик, дала Геле лапку. Через несколько минут их уже окружила стайка смеющейся детворы. Девчонка с голубым бантом хохотала и хлопала больше всех. Однако скоро Силы Зла стали уставать — Геля поняла это по тому, как раздраженно кошка охлестывала хвостом бока.

— Merci, c'est tout, — поспешно сказала она, и Силы Зла, хмуро взглянув на нее — ну то-то же! — тотчас убрались в корзинку.

Дети разочарованно заныли, а желтоволосая и вовсе затопала ногами, требуя:

— Еще! Еще! Вы не смеете так быстро заканчивать представление!

— Вот уж ерунда! — сказала Геля и подхватила корзинку. — Мы нисколько не обязаны вас развлекать.

— Оставьте девочку в покое, она не хочет с вами дружить, — с неподобающим взрослому человеку ехидством произнесла гувернантка, предприняв попытку схватить злючку за руку.

— А вот и хочет! А вот и хочет! — крикнула та и, обогнав Гелю, преградила ей дорогу:

— Меня зовут Олимпия Брянчанинова! Мой папа генерал, а я стану настоящей дрессировщицей, только дрессировать буду тигров, а не каких-то жалких кошек!

— Да неужели? Если вы будете так кричать и топать, то тигры вас моментально сожрут, и никакой папа-генерал не поможет! Кошки — очень независимые создания, к ним надо относиться с уважением. А тигры, между прочим, те же кошки, только покрупнее!

— А вот и не сожрут! Я как отлуплю их своей плеткой! Будут слушаться, как миленькие!

— Плеткой? — Геля хмыкнула. — В дрессировке животных главное — любовь и терпение. А у вас терпения, похоже, кот наплакал. А уж о любви я вообще молчу.

— Терпения у меня сколько угодно, — надменно заявила Олимпия. — Думаете, легко каждое утро завивать такие кудри? — Она тряхнула своими соломенными кудряшками. — Приходится целый час сидеть неподвижно, да еще дура-горничная жжется плойкой! А я тем не менее все терплю!

— Все равно, ничего у вас не выйдет, — равнодушно сказала Геля. — Вы никого не любите и не уважаете, сразу видно. Только и умеете, что нос задирать. Ни люди, ни животные не отвечают доверием и любовью на подобное поведение. Готова поспорить, у вас и друзей-то нет…

— А вот и есть! А вот и есть! У меня, между прочим, сегодня день рождения и гостей будет сто человек! Или даже больше!

— Поздравляю! — насмешливо сказала Геля. — И что, все эти сто человек — ваши друзья? Впрочем, мне все равно. Дайте пройти. — И, отодвинув в сторону красивую злючку, пошла по направлению к дому.

Вот ведь беда! Эта Олимпия такая вредная, и Геля, вместо того чтобы подружиться, поссорилась с ней. Никудышняя из нее актриса, а уж на супергероя-шпиона она и вовсе не тянет! Теперь миссия провалена…

— Постойте! Да постойте же! — Олимпия нагнала Гелю. Вид у нее был совершенно разнесчастный. — Вы правы. Эти гости — они мне не друзья. Это дети знакомых папеньки и маменьки… Всяких важных людей. А мне бывает так одиноко! Может быть, вы согласились бы прийти ко мне?

И Геле стало ужасно жаль генеральскую дочь. Ведь до чего противная! Наверное, ее на самом деле все терпеть не могут.

— Хорошо, — кивнула она. — Если ваша маменька позволит…

— Как предусмотрительно и вежливо с вашей стороны! — похвалила Гелю гувернантка, но, покосившись на Олимпию, ядовито добавила: — Я уверена, что приглашение вы получите! Мадемуазель никогда ни в чем не отказывают.

— Меня зовут Аполлинария Рындина, я живу недалеко, на Покровском бульваре, — представилась она. — Вы можете называть меня Полей.

— А меня маменька называет Липочкой! Так вы точно придете? А свою замечательную кошку возьмете с собой?

— Если вы так хотите, то возьму. Только учтите — перед сотней человек она не станет выступать. Все-таки это кошка, а не тигр.

— То есть представление будет для меня одной? Но это так мило! — захлопала в ладоши Липочка.

— Тогда до вечера. Мадемуазель! — Геля сделала книксен гувернантке и зашагала прочь. Получилось! У нее все же получилось! И сегодня она доберется до Райского Яблока!

 

Глава 31

Гувернантка была права — приглашение на праздник в генеральском доме доставил после полудня надутый лакей.

Доктор небрежно покрутил в руках карточку с золотым тиснением:

— Это который же Брянчанинов? Тот, что в японскую войну проворовался и под суд попал? Крайне неприятный тип.

— Базиль, Полю приглашают всего лишь на детский праздник, — мягко заметила Аглая Тихоновна.

— Ах, да. Я, пожалуй, напрасно… Что ж, иди, если хочешь.

Разрешение было получено, и суперагент Фандорина стала готовиться к операции. Прежде всего, следовало сбегать за раствором к Григорию Вильгельмовичу.

Внизу дворник гнал от ворот какого-то скрюченного бедолагу. Геля вздрогнула. До знакомства с гнусным Калинычем она не обращала внимания на то, сколько в Москве нищих-калек, теперь же они то и дело попадались ей на глаза.

Вчерашнее приключение на минутку перестало казаться ей таким уж победоносным. Кольнуло беспокойство — Щур! А вдруг он не успел укрыться под крылышком отважного химика? А вдруг Павловская все же добралась до него — сдала в полицию или еще что похуже?

И Геля со всех ног понеслась к флигелю Розенкранца.

— Добрый час, счастливая минутка! Милости просим, барышня хорошая. Вильгельмович об вас уж раз десять спрашивал. Извелся весь, — Щур, открывший ей дверь, явно обрадовался, а Геля — Геля вздохнула с облегчением. Однако на всякий случай спросила, понизив голос:

— А эти бандиты… Ну, которые из шайки Калиныча… Они здесь не появлялись?

— На черта мы им сдались? — пожал плечами мальчишка. — В полицию нам ходу нет. Взять с нас нечего. И была охота Калинычу зазря псов гонять?

— Все же будь осторожен, — вздохнула Геля. — Неспокойно мне… Кошки на душе скребут…

— Кошки! Про кошек-то вы очень ко времени вспомнили, — нарочито озабоченным голосом сказал Щур. — Аполлинария Васильевна, сделайте милость, ссудите нам крысобойку вашу. Хоть дня на два. Флигель старый, ниндзи совсем одолели. Спасу нет!

— Кто одолел? — удивилась девочка.

— Так ниндзи. Сами ж давеча обмолвились. А я запомнил! Мыша в культурном разговоре прозывается ниндзя.

— Ах да… То есть нет! Ниндзя — это такие японские бандиты. Наемные убийцы. С мышами у них мало общего, разве что шмыгают незаметно… — Геля не сдержалась и хихикнула. Мальчишка тоже усмехнулся и подтолкнул ее к лестнице, ведущей в мансарду.

— Идите к Вильгельмовичу, поздоровкайтесь. Заждался вас. В лаборатории он записи сис-те-ма-ти-зи-рует. — Щур с гордостью одолел новое слово. — А про Калиныча забудьте. Не ваша забота.

Однако в мансарду Геля поднималась, дрожа как ниндзя под метлой, — ей предстояло похитить у ученого раствор, на основе которого можно будет изготовить защитное снадобье.

Розенкранц сидел у окна, что-то старательно записывая в лабораторный журнал. Увидев Гелю, вскочил, радостно задребезжал:

— Аполлинария Васильевна! Ах, как славно, что вы заглянули! Благодаря вам я совершил удивительное открытие! Не хочу, знаете ли, выглядеть заносчивым болваном, но я почти уверен… Думаю, через пару недель буду полностью готов объявить о нем!

— Работайте, работайте, я на минуточку, — сказала Геля.

Глядя в наивные, доверчивые глаза Розенкранца, она поняла, что ни за какие алмазы мира не сможет взять у него раствор без спросу. А вдруг Фея ее обманула и это ужасно важная пробирка? Люсинде-то на Розенкранца плевать.

Геля подошла к рабочему столу химика. Как и говорила Люсинда, там, у самого краешка, стоял ряд пробирок на подставке.

— А что у вас здесь, Григорий Вильгельмович? — лживым голоском поинтересовалась она.

— А, это? Пустяки, знаете ли, отработанный материал. Сегодня собирался уничтожить. Только, знаете ли, ничего не надо трогать. Некоторые растворы довольно едкие, могут вам повредить…

Геле стало совестно. И как она только могла усомниться в Фее? Это все от нервов, мерещится черт знает что.

Повернувшись спиной к доверчивому Розенкранцу, так, чтобы загородить от него стол, быстро подменила нужную пробирку. Фальшивка была приготовлена загодя — вот уж когда Геля действительно проворовалась. Залезла в смотровую к Василию Савельевичу, стащила склянку — точь-в-точь такую, какими пользовался Розенкранц. Еще и пузырек борной кислоты прихватила.

Перед Григорием Вильгельмовичем все равно было стыдно, и Геля заторопилась уходить.

— Но вы ведь уже сдали экзамены, Аполлинария Васильевна, и теперь должны навещать нас почаще, — расстроился химик. — Непременно заходите завтра!

Про свое завтра Геля ничего не знала. Поэтому просто сказала:

— Прощайте, — и сбежала вниз.

Щур выглянул из кухни:

— Вы чего так быстро? Ай Вильгельмович не в духе?

— Нет, что ты. Просто меня на день рождения пригласили — тут недалеко, на Сретенском. Если не очень поздно будет, я после к вам забегу, — пряча глаза, ответила Геля.

— И нечего вам одной по городу ширкаться. Да на ночь глядя, — сурово сказал парнишка. — С бульвара встрену. Вместе дойдем.

Геля собиралась возразить, но вдруг подумала — а если они больше не увидятся? Она выполнит задание, и Фея заберет ее домой. А Щур — Щур останется здесь.

Стало так горько, что слезы подступили. Нет, не время раскисать! Сегодня суперагент Фандорина должна быть хладнокровной и решительной!

Суперагент Фандорина хлюпнула носом, дрожащим голосом сказала Щуру:

— Буду очень рада, если ты меня встретишь! — и выскочила за дверь.

Дома еще пришлось выдержать целый бой с Аннушкой — на предмет выбора одежды. Аннушка уверяла, что платье с матросским воротником никак не годится для дня рождения генеральской дочери, а надо надеть шелковое, самое нарядное. Но Геля возразила, что даже самое нарядное ее платье все равно хуже любого домашнего из гардероба Липочки. И настояла на своем — по правде говоря, заботясь вовсе не о том, как будет выглядеть, а из-за карманов. На шелковом-то их вовсе не было, зато на матросском платьице имелись, да еще какие — глубокие, вместительные. Геля легко спрятала в них два заветных пузырька и большую деревянную ложку — как велела Люсинда.

Подхватила сверток с реквизитом, запихнула в корзинку Силы Зла и отправилась спасать человечество.

Очередной извозчик в пять минут доставил ее к роскошному особняку, окруженному садом.

К Геле подскочили два высоченных лакея в пудренных париках и белых перчатках. Один помог ей сойти на землю, а другой безжалостно отогнал попрошайку на костылях, крутившегося у ограды. Геля не позволила здоровякам нести драгоценную корзинку, чем изрядно удивила их. Так и шли до самого дома — она посередине, увешанная всяким скарбом, как осленок, а по бокам — лакеи с глупыми лицами.

Особняк Брянчанинова поражал своей пышностью — громадные комнаты с высокими зеркалами, мебель, обтянутая шелком, ковры, картины, нарядные безделушки, каждая вещь будто кричала — здесь живут очень, ну то есть очень-очень богатые люди!

По широкой лестнице, устланной коврами и уставленной тропическими растениями, сбежала Липочка:

— Вы приехали! Все-таки приехали! Ах, зачем же вы сами, вот им отдайте! — Она сделала знак лакеям, чтобы они взяли у Гели вещи, но та запротестовала:

— Простите, Липочка, я не могу им доверить свою кошку.

— Вы ее принесли! Значит, будет представление! — Липочка захлопала в ладоши. — Ну, пойдемте же, пойдемте! Как вам мой дом? Не правда ли, он похож на дворец? — И генеральская дочь надменно вздернула носик-кнопочку.

Ответить Геля не успела. Наверху их встретила вальяжная дама, похожая на хохлатую индейку — маленькое красное личико, острый нос, дряблый подбородок, а дальше — блестящие перья, то есть великолепное шелковое платье.

Окинув Гелю неприятным, оценивающим взглядом, дама манерно проговорила:

— Здравствуйте, дитя мое! Меня зовут Афина Пантелеевна. Я рада, что вас удалось заполучить сегодня моей шалунье. Она с тех пор, как увидела вас, и слышать не хочет о других подругах!

Нагруженная Геля изобразила жалкое подобие реверанса, а дама, в свою очередь, жалкое подобие радушной улыбки.

— Ну, пойдемте же! Пойдемте! Я покажу вам свои апартаменты! — нетерпеливо теребила гостью Липочка.

— Вот моя гостиная! — торжественно заявила она, вводя Гелю в просторную комнату, всю уставленную крошечной мебелью розового плюша. — А там, рядом, — моя спальня, классная и зала для игры… — указала Липочка на белые с золотом двери. — В зале вы увидите мои игрушки и книги… Их у меня очень много! Я нарочно попросила вас приехать раньше, чем соберутся другие гости, чтобы все-все показать!

У Гели голова шла кругом от всей этой сияющей чепухи. Она с облегчением сгрузила на пушистый ковер корзинку и прервала Липочкину трескотню вопросом:

— Когда же мы начнем представление?

Вместо ответа Липочка взвизгнула и бросилась вон из комнаты с ликующим воплем:

— Маменька! Мадемуазель Софи! Аркаша! Поля приготовила для меня удивительный подарок! Идите же скорей смотреть!

Через минуту она вернулась в сопровождении генеральши, гувернантки, которую Геля видела утром, и надутого мальчишки Гелиных (то есть Полиных) лет в кадетском мундирчике. У мальчишки были такие же голубые, чуть навыкате, глаза и капризный рот, как у Липочки. Наверное, брат. Геля заметила, что он здорово похож на рыбу-толстолобика. Липочка тоже, но по ней это было меньше заметно из-за кудряшек и всяких девчоночьих прибамбасов.

Все расселись (для генеральши лакеи внесли кресло; конечно, Липочкина кукольная мебель ее бы попросту не выдержала).

— Маман, вы же не позволите ей! — надменно произнес мальчишка. — Что за глупый подарок! Какая-то кошка — еще недоставало!

— Вы ведь принесли свою воспитанницу и покажете нам все эти фокусы, как там, на бульваре? — нетерпеливо спросила Липочка, не обращая внимания на брата. — Ах, маменька, если бы вы могли это увидеть!

— Моя Липочка страстно увлечена цирком. — Генеральша аккуратно, чтобы не измять ни платья, ни прически, обняла дочь. — Она знает все цирковые термины, коллекционирует открытки с портретами знаменитых дрессировщиков и каждый вечер посещает представления. Мы даже пригласили на сегодняшний Липочкин праздник знаменитого итальянского иллюзиониста! Ведь моя шалунья была в восторге от него — ровно до того момента, как встретила вас. Теперь же она только и говорит о вашем замечательном таланте дрессировщицы!

— Так вы — циркачка? — пренебрежительно спросил Липочкин братец. — Еще недоставало!

Он весь извертелся на низеньком пуфе, старательно демонстрируя скуку и презрение ко всему происходящему. Но уйти не смел — видимо, генеральша была вовсе на такой уж покладистой маменькой, как хотела показаться.

— Я уважаю цирковое искусство, однако равнодушна к нему. — Геля невольно копировала манеру разговора Ливановой. Безупречно вежливый, но холодноватый тон прекрасно действовал на эту надменную семейку. — С кошкой я занимаюсь исключительно в научных целях.

— Ах, маменька, вы увидите, эта кошка — просто маленькая пантера! — восхищенно щебетала Липочка, пока Геля, отогнав лакеев, которые так и лезли под руки из всех углов, готовила площадку для представления.

Поставила два пуфа (это будут тумбы), разложила реквизит, чтобы удобно было брать, откинула крышку корзинки и пригласила Силы Зла на выход.

В этот раз почему-то совершенно не беспокоилась насчет кошки. И правда, Силы Зла ее не подвели. Охотно вылезли к публике, вспрыгнули на пуф. Пошевеливая своими замечательными вибриссами, оглядели генеральшу с отпрысками. Видимо, сочли их недостойными внимания и больше на них не отвлекались.

Представление прошло прекрасно, однако имело самые катастрофические последствия.

То есть, Липочка заходилась от восторга, Афина Пантелеевна сидела с кислой миной (видимо, все же полагала, что дрессировка кошек — не самое подходящее занятие для приличной барышни), но Аркаша, Липочкин брат, отчего-то полностью переменил свое отношение к гостье.

С того самого момента, как Силы Зла под аплодисменты немногочисленной публики были водворены обратно в корзинку, и до того, как гостей пригласили к столу, Аркаша от Гели не отлипал. Брат с сестрой чуть не передрались — каждый желал полностью завладеть вниманием гостьи. Липочка без умолку трещала о том, что за столом Геля будет сидеть на самом почетном месте, рядом с ней. Аркаша оказался хитрее — отлучившись на минутку, пошептался с лакеем, и тот, видимо, поменял карточки, обозначавшие места гостей. В результате Геля оказалась рядом с Аркашей. Из-за несносного мальчишки Гелины планы летели ко всем чертям. А она ведь так хорошо все рассчитала!

Меньше чем через час прибыл сам генерал Брянчанинов, похожий на свинью в мундире.

Геля охотно подобрала бы ему другого тотемного зверя, но щекастый, багроволицый, с таким же, как у дочери, кнопочным носом, Лавр Львович был вылитый свин.

Липочка вынуждена была оставить Гелю и вместе с родителями встречать гостей. На это Геля и надеялась! Сто человек — не шутка, она бы за это время уже двадцать раз успела добраться до Алмаза и нанести защитное снадобье (Фея сказала, что сделать это нужно до того, как гостей пригласят в столовую).

И вот теперь дурацкий Аркаша спутал ей все карты! Отделаться от него не было никакой возможности, он и у туалетной комнаты ее поджидал. С ненавистью поглядывая на своего нежданного кавалера, Геля стала подумывать об убийстве. Только где спрятать труп?

Если бы не Аркаша, на нее никто бы и внимания не обратил. Все дети, прибывшие на праздник, были такими же надутыми и разряженными, как и взрослые. Мальчики, с прилизанными проборчиками, девочки, в вычурных нарядах. Просто театр кукол Карабаса-Барабаса.

Даже когда начались танцы, надоедливый кадет не отстал от нее, несмотря на то, что Геля не танцевала и не выпускала из рук своей корзинки и платье у нее было самое невзрачное.

«Вот и попала на бал. Попала так попала», — с горечью думала Геля. Она сидела в уголке, тщетно изобретая хоть какой-нибудь план Б, а Аркаша топтался возле ее стула, беспрерывно лепеча глупые любезности.

Гонг, призывающий за праздничный ужин, прозвучал для нее похоронным набатом. Все кончено. Она провалила операцию.

Сопровождаемая неистребимым Аркашей, прошла в парадно убранную залу, где был накрыт длиннющий стол. Аркаша уселся по левую руку от Афины Пантелеевны, в самом конце стола. Геля — рядом с ним. Липочка попыталась было что-то вякнуть, но была тут же усмирена зверским взглядом генеральши. Видимо, капризничать перед лицом столь важных гостей запрещалось даже ей.

Геля сидела, тупо уставившись в свою тарелку, как сквозь сон слыша гул голосов, позвякивание прибров, шуршащие шаги проворных слуг. Она ничего не ела — да и не смогла бы проглотить ни кусочка.

Правда, скормила между делом кошке (корзинку она поставила под стол) целую гору как-то по-особенному приготовленной гусиной печенки. Аркаша был рад стараться и услужливо подавал Геле порцию за порцией, а Силы Зла трескали угощение как заведенные, пока Геля не опомнилась и не прекратила кошачий пир, заметив, что от полюбившегося зверьку лакомства здорово несет коньяком.

— Тише, господа, тише! — Сидевшая рядом с генералом брюнетка, очень хорошенькая, правда, с несколько лисьим личиком, поднялась со своего места. — Я упросила Лавра Львовича рассказать нам о том, как он покорял Пекин. Прошу вас, генерал. Вы обещали!

— Право, кому могут быть интересны байки старого вояки… — Брянчанинов скромно развел руками.

— Интересно, интересно! — закричал Аркаша и, наконец, отвернулся от Гели. — Папенька, расскажите!

А Геля подумала — сейчас. Она сделает это сейчас. Может быть, еще не поздно.

План Б сложился сам собой. Она легонько пнула корзинку носком туфельки. Силы Зла подняли голову.

— Entrée, — едва слышно прошептала Геля.

Объевшаяся кошка посмотрела с укором, тяжело перелезла через плетеный бортик и уселась у Гелиных ног.

Тут возникла проблема. Дело в том, что среди множества команд, которым Геля обучала кошку, не было ни одной, отсылающей зверька прочь. Подозвать — сколько угодно, а вот прогонять Силы Зла дрессировщице как-то не приходило в голову.

— Обожаю про Китай. Папа всегда так смешно про него рассказывает! Особенно, как сюсюкают китайцы, — просюсюкала Липочка.

И все гости разом зашумели:

— Просим, просим!

Геля легонько подтолкнула кошку ногой — уходи, мол. Силы Зла замурлыкали и ласково потерлись о ее щиколотку. Девочка пихнула бедное животное еще разок.

«А, так ты хочешь, чтобы я ушла? Так бы сразу и сказала». — Кошка, как показалось Геле, даже пожала плечами, повернулась и, лениво переваливаясь, потрусила к противоположному концу стола.

— Поленька, что случилось? — услышала девочка голос Аркаши.

— Моя кошка убежала, — сказала она, подпустив в голос слез. — Я должна пойти и поискать ее.

— Я вам помогу! — с готовностью вскочил кадет.

— Тише! Сядьте! — дернула его за рукав Геля и торопливо зашептала: — Кошки очень ранимы и ревнивы. Она обиделась, что я весь вечер проболтала с вами, а на нее не обращала внимания, потому и ушла.

Мальчишка зарделся:

— Что ж, тогда идите одна… Конечно же…

— Вообразите: август месяц, жара сорок градусов, раскаленная степь. Вокруг пылают заросли гаоляна, черный дым до небес… — начал рассказывать генерал.

Почти все гости смотрели на него, и Геле удалось незаметно выскользнуть из-за стола и шмыгнуть через одну из боковых дверей в коридор.

Теперь надо было добраться до кабинета Брянчанинова и — очень важно — не терять из виду лакеев. Лакеи были огромные, как на подбор, еще и в ярких ливреях, но как-то умудрялись совершенно сливаться с интерьером. Было бы глупо ввалиться в генеральский кабинет на виду у слуг.

Геля сделала глубокий вдох, вспоминая план дома, который ей показала Люсинда. Значит, так — столовая, малая гостиная, диванная, а потом два раза налево. Ну все. Пора.

До кабинета добралась почти без приключений, только один раз пришлось спрятаться за гардину, потому что навстречу шел лакей с подносом.

Прикрыв за собой дверь, навалилась на нее спиной. От страха стучало в висках, руки стали совсем холодными. Надо же, ведь как сглазила ее эта Павловская! После той подстроенной каверзы с липовым воровством Геля только и делает, что совершает всякие предосудительные вещи. Дня не проходит, чтобы не стащила чего-нибудь или не устроила за кем-то слежки! А сейчас ей вообще предстоит вскрыть американский сейф в доме генерала Брянчанинова. Страшно подумать, что будет, если ее за этим застукают. Это тебе не булавки у старушек тырить.

В кабинете было почти темно, но Геля хорошо запомнила расположение сейфа — прямо от двери, у книжного шкафа, за картиной. Чтобы снять картину, пришлось придвинуть к стене полосатый стул. Так, теперь самое важное — шифр. Ошибиться нельзя — сработает электрическая сигнализация и погубит ее, в точности, как когда-то воренка Щура.

Вспомнив о Щуре, улыбнулась. Ну и ладно, может, у мальчика феноменальная память, но Геля тоже не зря столько лет ходит в отличницах! Она не ошибется.

Трясущимися пальцами сжала стальное колесико на дверце сейфа и стала проворачивать по часовой стрелке, считая щелчки. После шестого тяжеленькая дверца сама собой распахнулась, и лицеистка-отличница всхлипнула от неимоверного облегчения — у нее получилось!

В верхнем отделении лежали какие-то бумаги и пачки новеньких ассигнаций. А в нижнем стоял большой ларец, весь изукрашенный перламутровыми драконами. Геля вытащила его, поставила на пол, открыла.

В ларце было полно всяких побрякушек — браслеты, кольца, ожерелья, все ужасно красивые, но ее интересовала только коробочка красного дерева, обтянутая бархатом. Есть! Вот она.

Геля подцепила ногтем крошечный замочек и застыла, пораженная.

Камень и в самом деле походил на крупное райское яблочко — совершенно круглый, гладкий, нежно-розовый. Или нет? Казалось, даже в полумраке он мягко светится всеми цветами сразу, как застывшая музыка. Геля не могла отвести от него глаз. Весь ее страх куда-то испарился, она улыбнулась и нежно погладила алмаз. Но стоило тронуть его пальцем, как цвет камня переменился, стал зеленовато-синим, а по пальцу словно прошел слабый разряд тока.

Геля отдернула руку. Да что это с ней? Медлить нельзя.

Поспешно вытащила из кармана оба пузырька, смешала жидкости в деревянной ложке и плеснула на алмаз. Камень полыхнул глубоким фиолетовым, будто рассердился, но постепенно стал принимать прежний, спокойный, желтовато-розовый цвет.

— Ну, прости. Это для того, чтобы тебя защитить, — прошептала Геля на прощание. Закрыла коробочку, захлопнула ларчик, впихнула его обратно в сейф.

Самым трудным оказалось повесить картину, да еще и ровно. Когда Геля почти уже справилась, ей показалось, что по коридору кто-то идет.

Прежний страх охватил ее, Геля заметалась — что делать? Куда спрятаться? Стул! Надо поставить на прежнее место! Ложка, пузырьки — а, черт с ними, задвинула ногой под шкаф. Сама же нырнула под низкий столик с гнутыми ножками.

Шаги прозвучали ближе, дверь кабинета распахнулась, вспыхнуло электричество.

Геля увидела ноги в штанах с лампасами, проследовавшие к сейфу.

Вдруг ноги остановились у столика, сделали пару шагов назад. Послышалось пыхтенье, и на Гелю удивленно уставился сам хозяин кабинета.

— Мадемуазель… эээ… Рыбникова?! А что вы здесь…

Суперагент Фандорина выбралась из-под стола, пригладила волосы, сделала книксен.

— Рындина, ваше превосходительство. Поля Рындина. Я ищу свою кошку.

— Кошку?! — Генерал выпучил глаза. — Ах, да… Ваша кошка… Липочка мне что-то такое говорила. Но у меня в кабинете?!

— Аркадий Лаврович позволил мне осмотреть дом. — Геля потупилась и всхлипнула (без всякого притворства, ей было ужасно страшно!). — Я везде искала, везде… Но ее нет.

— Ну-ну, — сказал Брянчанинов и брезгливо похлопал девочку по макушке. Геля всхлипнула еще горше (как раз заметила, что из-под шкафа предательски торчит черенок ложки). — Будет вам. Я сейчас позову слуг и прикажу им найти вашу… эээ… Да. Кошку эту вашу.

— Не стоит беспокоиться, ваше превосходительство, — кротко сказала Геля, — я думаю, она испугалась шума и убежала домой. Кошки слишком нервные и впечатлительные создания, поэтому…

— Хорошо, хорошо! — замахал руками Лавр Львович. — Я прикажу доставить вас домой.

— О нет, благодарю вас! Я прекрасно доберусь сама. — Геля присела в глубоком реверансе (ну, просто у нее от облегчения подогнулись колени). — Передайте, пожалуйста, Липочке, что мне очень жаль покидать ваш чудесный дом так рано! Однако я должна убедиться, что с моей любимой кошечкой все в порядке.

— Да-да, очень жаль! Непременно передам, — забормотал генерал, но, судя по взгляду, которым он проводил девочку, ему было ни чуточки не жаль. Пожалуй, он счел Полю Рындину помешанной.

Геля бочком просеменила к двери, выскочила из кабинета и, стараясь не бежать, направилась к выходу.

О Силах Зла не тревожилась. Даже если кошка и прикорнула где-то в генеральских хоромах, отоспавшись, непременно вернется домой. Такая уж она.

Геля сбежала по парадной лестнице и выпорхнула через услужливо распахнутые двумя лакеями двери.

Сад встретил ее ароматом жасмина и магнолий. Ветер с бульвара принес тонкий, медовый запах цветущих лип. От крыльца вела усыпанная гравием дорожка, и Геля побежала к воротам, на волю.

Но ворот она так и не достигла. Кусты жасмина, обрамляющие дорожку, вдруг сомкнулись над ней, ухватили цепкими, корявыми лапами и поволокли в благоухающие заросли. Колючие ветки хлестали по лицу, Геля брыкалась изо всех сил, но не могла ни вздохнуть, ни вырваться.

Запах цветов сменился отвратительной, удушливой вонью — пахло псиной, какой-то кислой гнилью и мерзким, дешевым табаком. Геля выворачивала голову, стараясь избавиться от гнусной пакости, залепившей ей рот. У длинного, приземистого строения — гаража, а может, конюшни — в самой глубине сада хватка немного ослабла, и девочка смогла дышать. И только собралась заорать, как над ней склонилась ужасная рожа с черной нашлепкой вместо носа, и знакомый голос просипел:

— А я тя упреждал — ходи да оглядывайся, лахудра.

Маз! Шайка Калиныча! Так вот кто ее схватил!

Забившись еще отчаянней, похищенная закричала.

— Штырь! Хайло ей заткни! — бросил Маз.

Гелин рот тут же зажали какой-то вонючей тряпкой, а Маз странно затрясся и забулькал горлом.

«Хохочет, гад!» — поняла Геля и замычала от беспомощной злости.

Вдруг откуда-то сверху прямо на голову смеющемуся злодею обрушился маленький, темный, завывающий комок. Маз по-бабьи взвизгнул и завертелся на месте, пытаясь отодрать от себя крошечную, взбешенную кошку, полосующую когтями его лицо.

— Силы Зла! — отчаянно выкрикнула Геля, но получилось у нее только: — Мммумммыы ммаа!

Бандит ухватил зверька двумя руками и с силой бросил об стену гаража.

Геля взвизгнула, горбун обернулся, наотмашь ударил ее в висок, и сад, качнувшись, окончательно уплыл в черноту.

 

Глава 32

Очнувшись, девочка долго не могла понять, где находится. Судя по малюсенькому окошку, прорубленному под самым потолком, это был подвал. Но подвал чистый и сухой. Пол покрыт толстым слоем песка — поэтому лежать было мягко, только холодно. Геля попробовала подняться, но сперва у нее ничего не вышло — руки были стянуты за спиной, да не веревкой, а цепью и ужасно затекли.

Цепь тянулась от вколоченного в стену кольца и в несколько витков крепко охватывала запястья. Закреплял всю конструкцию тяжелый амбарный замок.

Геля повозилась, подергала цепь, доползла до стены и привалилась к ней плечом. Осмотрелась.

Сквозь окошко лился сероватый свет. Значит, еще не очень поздний вечер, и она тут недолго. Или, наоборот, уже раннее утро, и она провалялась здесь всю ночь. Родители, то есть предки, должно быть, с ума сходят.

Метрах в полутора от нее лежал непонятный круглый предмет, а чуть поодаль — еще какой-то мусор.

От нечего делать Геля подползла к нему, насколько пускала цепь, и страх совсем прошел.

Это был человеческий череп и грудная клетка — гладкие, цвета топленых сливок, совсем как у них в кабинете биологии. В песке угадывались очертания других костей — совсем мелких и покрупнее.

Нет, конечно, быть похищенной — это ужасно. Но цепь, черепа и скелеты — это уже, извините, немножко слишком. Отдает малобюджетным триллером какой-нибудь страны третьего мира.

Геля отползла от скелета, снова скукожилась у стены и закрыла глаза. Где-то наверху, в отдалении, стукнула дверь, послышались шаркающие шаги, но сразу стихли.

В темном стенном провале замерцало, покачиваясь, пятнышко света. Оно приближалось, становилось все ярче, и девочка невольно зажмурилась.

— Так что, пожалуй, Мелания Афанасьевна. Вот она, девка. Теперь что хошь с ней, то и делай. Не моя забота. — Голос Калиныча прозвучал совсем рядом.

Геля приоткрыла глаза.

Над ней нависали Калиныч и Павловская — с клюкой и в лохмотьях. Их лица, подсвеченные снизу красноватым пламенем фонаря, выглядели пугающе. Упыри, иначе и не скажешь.

— Что, птичка певчая, попалась? — Старуха склонилась к Геле и гнусно захихикала. — Ничего, теперь уж много не напоешь! — резко выпрямилась и обратилась к Калинычу: — Кончай ее, друг любезный. Надоела мне эта дрянь.

— Те-те-те! — Старик погрозил ведьме пальцем. — Мокрое дело? Да господь с тобой, не возьму я такой грех на душу. Тем паче за бесплатно.

— Ах ты, кровосос! — возмутилась Павловская. — Мало ты у меня серебришка вытянул?!

— Погубит тебя жадность, ох, погубит. Попомни мои слова, — насмешливо попенял ей Калиныч. — Детишечки мои весь день девку пасли, трудились. Упаковали и доставили в лучшем виде. А за душегубство изволь втрое заплатить, а то и пальцем не шевельну.

— Так ведь опасна она! Донесет на нас, и оба пропадем! — раздраженно повысила голос старуха, размахивая фонарем. По стенам заметались кровавые отблески и жуткое эхо.

— Ты мне теплое с мягким тут не путай! — прикрикнул на Павловскую Калиныч. — До меня не дотянутся, руки коротки. Уж сколько раз старались, ан шиш! Чистый я перед законом. А твоя спектакля — другой разговор. Ежели откроется — пойдешь ты, милая, с сумой без всякого притворства. А то и на каторгу сосватают. — И Калиныч зашуршал по песку обратно к проему в стене. У самого выхода обернулся:

— Последнее мое слово будет такое — тебе надо, ты девку и кончай. А не хочешь ручки пачкать — раскошеливайся.

Павловская грязно выругалась ему вслед и, обернувшись, замахнулась клюкой на Гелю.

— Мерзавка! Вот мерзавка! Вечно от тебя лишние хлопоты!

Геля никогда не была храброй. И пока эти упыри ссорились, тряслась как заячий хвост. Но неожиданно в ней всколыхнулся гнев, а вернее — гадливое чувство ярости. Да не станет она бояться этой мерзкой, жестокой и жадной старухи! Много чести! От того, что страх испарился, мозги заработали ясно и четко.

— Я бы на вашем месте не стала этого делать, — холодно обратилась она к Павловской. — В верхнем ящике моего стола лежит письмо. Разоблачительное письмо. В нем я описала все ваши похождения. Даже если вы меня убьете, правда выплывет, будьте уверены.

Павловская отшатнулась и взвизгнула:

— Врешь! Все врешь, проклятая девчонка! На крысеныша этого надеешься, дружка своего!

— Это вы о ком? О Щуре, вашем подопечном? — Геля хмыкнула. — Вот еще. Он в полицию не пойдет, потому что такой же бандит, как и вы.

— Никто не поверит сумасшедшей девчонке. Никто не поверит, — забормотала Павловская.

— Ну, если бы я пошла в полицию, так, может, и не поверили бы, — рассудительно заметила Геля, — но если я исчезну или умру — тогда совсем другое дело. Родители наверняка найдут письмо и потребуют у властей разбирательства. А моего папу вы знаете.

— Врет… или не врет… — Павловская подняла фонарь, ее маленькие глазки беспокойно прищурились, впились Геле в лицо. Потом вдруг старуха расслабленно захихикала. — Письмо, говоришь… А на мальчишку не надеешься… А вот мы проверим. Пошлю сейчас людишек за Щуром. Посмотрим, как запоешь, когда твоего дружка на ломти кромсать станут. За такое и заплатить не жалко. — Маленькие губки Павловской исказились в торжествующей ухмылке.

И, погрозив Геле напоследок клюкой, старуха отправилась вслед за Калинычем.

Оставшись одна, узница задергалась в тщетных попытках освободиться. Никакого письма, конечно, не было. Просто у них тут из рук вон плохо с кинематографом, а Геля была в этом смысле человеком опытным — вот и вспомнила подходящий сюжет.

Но Щур, что же с ним будет? Может быть, они не смогут его схватить? Ведь он такой сильный и ловкий!

Все равно, надо выбираться отсюда. Вопрос: как? Цепь держит крепко. Может, покричать? Геля прислушалась. В подвале было тихо, очень тихо. С улицы не доносилось ни звука, значит, стены толстые, и орать бесполезно. К тому же рассеянный серенький свет в окошке померк, и подвал погрузился в непроглядный мрак. Геля едва успела удивиться тому, как резко наступила ночь, а комочек тьмы уже оттолкнулся от окна, спрыгнул в песок и, жалобно мяукая, заковылял к ней.

— Силы Зла! Миленькие, хорошенькие, вы живы! — Забыв обо всем, Геля рванулась кошке навстречу, но тут же, вскрикнув, упала на бок — цепь была довольно короткой и больно вывернула ей руки.

Девочка села, отплевываясь. Кошка забралась к ней на колени, свернулась калачиком и удовлетворенно замурлыкала.

— Как же ты меня нашла? Как же ты нашла меня, дурочка? — растроганно лепетала Геля. — Тебе нельзя здесь, уходи!

Где-то сверху снова то ли скрипнуло, то ли стукнуло. Павловская возвращается!

Геля бысто поползла обратно и скорчилась у стены, стараясь по возможности спрятать зверька от посторонних глаз.

Чиркнула и зашипела спичка, потом кто-то тихо чертыхнулся.

Геля не поверила своим ушам, но через мгновение спичка вспыхнула у нее под самым носом, и она увидела Щура.

— Живая! Святые угодники, живая! — Он обнял ее, крепко обхватив затылок и плечи.

— Ты?! Ты как здесь?

— Так эта зараза привела! — Щур снова зажег спичку, потянулся погладить кошку, но зверек, почти не меняя позы, молниеносно тяпнул его за палец. — Вот ведь характер! — рассмеялся мальчишка, отдергивая руку.

Спичка погасла. Щур с чем-то возился в темноте, звенел цепью, ощупывал замок и тараторил:

— Я на Сретенском сидел, вас дожидался. Вдруг гляжу — она, забава ваша, да вся какая-то драная, мятая, на лапу переднюю припадает. Ну, думаю, обратно сбегла, да еще собаке в зубы попала. Надо словить. А то ведь забежит куда и сдохнет. А вы ж слезами обливаться будете. Вот и побег за ней. — Щур скрипнул зубами и закряхтел, пытаясь растянуть виток цепи на Гелином запястье. — А она — от меня… Так и протанцевали… Сперва по Рождественскому, после — по Петровскому… Я за ней, она от меня… Уж я и шагу прибавлял, и рысцой, и галопом — а она как смеется. Бегит и бегит себе. Никитский пробежали, Арбатскую площадь, в каком-то переулке грохнулся, колено вон расшиб. Только когда уж она в Проточный завернула, я смекнул — дело нечисто. И уж не пужал ее, тихохонько следом крался…

Щур замолчал, зашарил руками по песку. Чтобы только услышать его голос, Геля спросила:

— Так мы в том доме, у Калиныча?

— Не. Старый флигель это, на Курочкиной Земле. Место глухое. — Парнишка отряхнул руки и вдруг запустил пальцы в Гелины волосы, бормоча: — Шпилечку бы мне, махонькую шпилечку, я бы в момент замок этот разъяснил.

— Нет у меня шпилек. Только бантики, — виновато сказала девочка.

— Бантики… Горе ты мое. — Щур на минутку прижал ее к себе, горячо заговорил: — Ты вот что. Ты не дрейфь. Я щас выскочу отседа на одну минуточку. Гвоздь пошукаю или еще чего. Вернусь и заберу тебя. Замок плевый, видимость одна. Тут все тихо, охраны нету, так что ты не дрейфь. Я быстро обернусь. Одна нога здесь — другая там. Поняла?

Геля ничего не ответила, даже не кивнула. Она сидела, уткнувшись носом в его плечо, и тихо плакала. Конечно, как честный человек, супергерой и хороший товарищ, она должна была сказать — уходи отсюда поскорее! Спасайся! Эти упыри хотят поймать тебя и убить. Павловская может вернуться с минуты на минуту. Беги!

Но ей-то хотелось зареветь во весь голос и закричать:

— Не уходи! Спаси меня, пожалуйста, не бросай здесь одну! Мне так страшно!

Но для первого варианта у нее не хватало смелости, а для второго — подлости. Вот она и ревела.

— Ну, не плачь, не рви мне сердце. — Щур погладил ее по голове. — Больше тебя никто не обидит. Никогда. Я убью, если кто обидит. Ну, все, пошел. Поспешать нам надо, мало ли что. Не бойся.

— Щур. Они хотят и тебя поймать, — через силу произнесла Геля. — Павловская грозилась.

— Да где ж этим косоруким меня поймать! — рассмеялся мальчишка и снова присел рядом с ней. — Не бойся, не дамся им. И тебя выручу, будь спокойна. А Щуром меня больше не зови. Щур в шалмане остался. А я — Игнат. Так чего, будем знакомы, барышня хорошая?

— Будем знакомы. — Геля слабо улыбнулась, а потом закрыла глаза, чтобы не видеть, как он уходит.

В подвале стало тихо. Так тихо, что тишина зазвенела в ушах роем погибельной, болотной мошкары, и девочку постепенно начала охватывать паника.

Щур — такой легкомысленный и такой смелый, он просто не понимает, до чего опасны эти бандиты! А она, Геля, и вовсе дура. Дура! Она должна была объяснить ему, настоять, чтобы он пошел в полицию или нашел каких-нибудь взрослых и попросил о помощи… А она только хныкала как дура. Дура! А теперь его поймают и убьют, а ее… Ее даже убивать не станут. Калиныч — от жадности, а Павловская — от трусости. Забудут в этом подвале, и все. Как этого вот, цвета топленых сливок. Ведь он тоже когда-то был живой и веселый и надеялся на хорошее, а теперь лежит здесь в песке, весь рассыпанный на детальки, как какой-нибудь кошмарный лего…

Кошка, словно услышав ее мысли, вдруг завибрировала как маленький моторчик, и от уютного, ласкового мурлыканья звенящая тишина скукожилась и уползла, и страх тоже немножко отступил.

В очередной раз стукнула дверь наверху, и Геля напряглась, гадая — кто это идет? Щур? Или старая крыса Павловская?

Долго сомневаться не пришлось. В темноте заморгал красновато-желтым светом фонарь. Значит, Павловская!

Выворачивая запястья, пленница бешено старалась содрать гадскую цепь. Ей надо освободиться во что бы то ни стало! Ведь сейчас вернется этот дурак со своим гвоздем и попадет прямо в лапы жуткой старухи!

Павловская подошла совсем близко, так что Геля почувствовала куриный, приторный запах старушечьего пота и керосина от лампы.

— Сговорились мы с Калистратом Калинычем. Отправил он людишек и за письмецом, и за огольцом, — проговорила старуха странным, глухим и тягучим голосом, будто пьяная. — Только больно дорого за доставку запросил. Так что огольца порешили на месте порешить, — тут она то ли закашлялась, то ли рассмеялась, — а тебя, мерзавка, я сама прихлопну. Как надоедливую муху. — Старуха подняла фонарь, и Геля задохнулась от ужаса.

Лицо у Павловской было страшное — толстые щеки обвисли, глазки запали, а губы беспрестанно шевелились, дергались, кривились, как у безумной.

— Что, боишься меня? Бойся, — зловеще протянула статская советница, потрясая своей страшной клюкой, — я ведь твоя смерть!

Геля, надо сказать, боялась. Очень боялась. Только не Павловской, а того, что в подвал с минуты на минуту вернется Щур.

Она все крутила и дергала цепь, и неожиданно — то ли оттого, что удачно сместились витки, то ли оттого, что у Гели от неимоверных усилий вспотели руки, — та поддалась, и левая кисть туго, но пошла наружу. А как только удалось высвободить одну руку, с другой цепь свалилась сама собой, почти и не звякнув в песке.

— И ничуточки я вас не боюсь! — выкрикнула Геля, чтобы потянуть время. — Вы старая, жалкая, мерзкая жаба!

Левой рукой она незаметно, но крепко обхватила кошку, а правой загребла песка и, не медля, швырнула в глаза злодейке.

Но Павловская была настороже. Страшный удар клюкой обрушился на голову девочки, все разом исчезло — подвал, жуткая старуха — и Геля провалилась во тьму.