Пришла пора косовицы, в траве запели косы. Мужики стоят, нагнувшись, над точилами, и косы звенят-поют, ударяясь об оселки. Песнь косы слышна с рассвета до захода солнца. А бабы идут с граблями, зубья граблей вонзаются в корни трав, сгребают сено. Днем в деревне жара и запах сена, по ночам — прохлада и тот же запах сена.

Но Хокан Ингельссон выпустил свою корову на топкий луг, а овец — на выгон. Нынче он не собирается запасать сено. Когда его работница стала было ему перечить, он сказал ей напрямик все, как есть. Ренту и подати платить ему нечем, так не все ли равно, станет он косить или нет. Может, он еще не успеет отведать хлеб нового урожая, как ленсман явится и отберет скотину. До зимы у него, поди, не останется в доме никакой животины, так для кого запасать корм? Коли хлев пуст, пусть будет пуст и сеновал. Дело идет к тому, что у него отберут и землю, так какой резон ему радеть о своем хозяйстве?

И Хокан не скосил ни травинки Знай себе бродил по лесам, ставил силки на птиц да капканы на зайцев. В лесу ему привольно, к тому же, глядишь, иной раз в доме — превкусное жаркое.

Но Элин горевала, глядя, как скотина пасется на сенокосном лугу. Коли Хокан бросит крестьянствовать, так и служанка ему будет ни к чему. Может, скоро для нее в доме не найдется дела. Место она сыскала бы легко, кабы захотела, да только ей ни за что на свете не надо иного хозяина. Как бы Хокан ни обрывал ее подчас, ей хотелось остаться у него в доме.

Ей хотелось помочь ему. Она плакала при мысли о том, что не в ее власти сохранить ему землю.

Но к женщине, от которой шло все зло, ее сердце преисполнилось жарким гневом. В ее глазах во всем виновата была жена Повеля.

Она присушила Хокана, сбила его с толку, чтобы он ни о чем и ни о ком не помышлял, кроме нее. Да, Элин все больше уверялась в том, что Мэрит — колдунья. Она слыхала, что в Юдере водятся чертовки, так нетрудно догадаться, что Мэрит им сродни Ведь и другие крестьянки гадали о том, не перебрался ли к ним в деревню за последнее время человек, умеющии наводить порчу. Дивные дела творились в доме у старостихи. Карна, жена Андреаса, сама о том сказывала. Кто-то сглазил ее, и у нее теперь не сбивается масло. Сколько бы она ни сбивала сливки, масла не получалось. Она сбивает час за часом — и ни комочка! Как бы ни были густы и свежи сливки, вместо масла выходила лишь пена да пузыри. Куда же девается ее масло? Не иначе тут замешана колдунья, она-то и забирает ее масло. Карна сама это говорила, и слова ее — чистая правда.

Элин знала, кто отнял у старостихи везение сбивать масло. Она видела здоровенные комки масла, которое сбивала Мэрит. Таких комков не получалось у хозяйки, жившей в этом доме до Мэрит. В усадьбе Повеля нередко видели шматы масла по три-четыре фунта. А в доме по соседству — лишь пена да пузыри. Яснее ясного, что масло украдено. А для той, кто может держать мужчину в своей воле, переманить везение на масло из одного дома в другой штука нехитрая.

У Элин язык чесался упредить Карну, да только как докажешь, что у человека украли везение сбивать масло. Тут творятся дела похуже, и доказать их проще простого.

Жена Повеля важно вертит задом и словечком не удостаивает служанку, когда та приходит к ней с кувшином, а ведь ее посылает хозяин. Мэрит процеживает молоко для Элин с таким видом, будто дарит ей молоко, кувшин и еще кое-что в придачу Лишнего словечка не промолвит. Может, ей ревность не дает покоя, оттого, что Элин живет под одной крышей с Хоканом?

Кабы ты только знала, шлюха этакая! Ты бы, верно, шею-то маленько согнула! Ты, может, и колени'преклонила бы перед служанкой!

Против огня и стали ведьмы и шлюхи бессильны. Потому-то случалось, что их жгли на костре и рубили им головы топором. В темнице они тоже теряют силу. Бросят их в темницу, и тут их чарам конец. А стоит только Элин рассказать, что она знает про Мэрит… Что станется тогда с этой гордячкой! Коли муж не сжалится над нею, придется ей поплатиться за свои черные дела Все волосы выдерут ей, а она будет орать на весь белый свет. А после бросят в глубокую сырую темницу, куда сажают самых отпетых злодеев. Будет знать, как блудить. Кабы она только догадалась, что Элин все про нее знает!

Задирает нос, и дом у нее есть, и усадьба, и люди ее уважают, хоть она и двоемужница. И как только небеса терпят такую несправедливость? И как ее только земля носит?

Но отчего же молчит Элин? Отчего никому не скажет о том, что ей ведомо? Уж, верно, не из жалости к этой чертовке. И не оттого, что считает, будто Повелю так и нужно. Повеля она жалеет. Ведь, если рассудить, у нее и у него одна доля: обоих их обманули, ограбили. А коли у них одна судьба, надо им держаться вместе. Ей хочется встать на сторону Повеля — ведь у нее с ним один враг.

Но Элин не делает этого ради Хокана. Она не открывает глаза Повелю, молчит ради Хокана. Не хочет отплатить ему злом за добро, навлечь на него гнев Повеля. И, коли она выдаст Хокана, для нее не останется никакой надежды. А она еще не оставила мысли о том, что Хокан однажды скажет ей: «Без тебя мне не жить». Потому она ходит, затаив ненависть и жажду мести, молчит и делает вид, будто ничего не замечает.

* * *

Все крестьяне на покосе, и в домах царит необычная тишина. Но мирской захребетник Герман остался в деревне. Он сидит в тени клена возле дома Повеля. У Франса Готфрида ему дольше оставаться было нельзя, раз хозяин сам покинул этот мир и в доме готовились к поминкам. И вот он перебрался к новоселу. У этого крестьянина ему жить еще не доводилось. Он сидит и чинит рваную волчью сеть, которую ему дал Повель. Кто знает, может, этой зимой опять будет облава на волков. А коли крестьянин не придет и не поставит свою сеть, когда окружают волков, его заставят платить пеню.

Старик Герман дремлет за своей работой. Сейчас самое жаркое время дня, и жизнь вокруг него замерла. Ветер совсем утих, словно, устав бушевать, решил отдохнуть посреди дня. Трава лениво приникла к земле в покое и лени — ветер больше не теребит ее. Сонно жужжит шмель в гнезде у корня дерева. Сорочьи птенцы сидят сытые на ветвях груши, перестали галдеть.

Настало время отдохнуть после обеда. Старик Герман видит, как жена хозяина берет кувшин и идет вниз к роще. В эту пору все лесные вырубки усеяны красными точками земляники. И, хотя сенокос не ждет, Мэрит решила отлучиться ненадолго, набрать ягод. Славно отведать вечером земляники с молоком, все равно что свежесбитого масла с теплым хлебом. Мэрит долго не возвращается, на удивление долго, а, воротившись, приносит лишь полкувшина ягод. За несколько часов набрать кружку ягод впору лишь ленивице. Она говорит Повелю, что земляника еще не совсем поспела, пришлось обойти не одну вырубку, чтобы набрать кружку. Да еще зацепилась за сухостой и порвала юбку, надо сесть да починить.

Другой раз в такой же сонный полдень Повель собрался пойти посмотреть, какова рожь у него на пожоге. Мэрит вызвалась пойти вместо него, ему не надо будет на то время тратить, ведь и у нее глаза есть, поглядеть на рожь — дело нехитрое. Мэрит ушла и воротилась не скоро. А вернувшись, обрадовала Повеля, что рожь уродилась на славу.

Старый Герман видит, как Мэрит уходит и возвращается. А Хокана он в деревне почти никогда не видит, хотя глаз у него зоркий. И на косовице Хокана не видать, он бродит по лесу, ставит силки на птиц да капканы на зайцев.

Вот приходит Мэрит из лесу, и Герман слышит, как спокойно и складно она врет. Иной раз, говоря неправду, человек горячится, уверяет, и его в конце концов начинают подозревать во лжи. Она же не боится, что ей не поверят, и говорит с такой уверенностью, что никто не сомневается в правоте ее слов. И никогда без нужды не плетет небылиц. Ни одним словечком не соврет более того, чем ей надобно.

Мужчина и женщина поддались голосу плоти, и сама природа вмешалась в их жизнь, чтобы восстановить справедливость, ведь природа всегда права, а люди не правы. Но оба они не смеют целиком отдаться земной плотской радости. Они с опаской взвешивают свое счастье, боятся отдать за него слишком много, хотят заплатить дешевле, чем того требует жизнь. Может, жизнь требует, чтобы они отказались от выгод, которых им не хочется лишаться. И вот они крадутся тайком, обманывают, лгут, оскверняют себя, ставят человека ниже скота. Да, такое случается каждый день, и, верно, так будет, покуда существует этот мир.

Ибо людям поистине тяжко отдаться безраздельно той жизни, что владеет ими от начала до конца. Им тяжело стать свободными, расстаться со своим клочком земли, где они могут прожить до смерти. Старый Герман это хорошо знает. Е му пришлось искать для себя кривую березу, прежде чем он стал свободным. Дерево годилось, чтобы на нем повеситься, но Герман понял, что он годится для жизни И он мог гордиться этим, ведь далеко не всякий сумеет быть мирским захребетником, далеко не у всякого хватит мужества стать им.

после возвращения из родительского дома Повеля молодая жена поняла, что она понесла.

Еще до похорон она заподозрила, что с ней творится что-то неладное, теперь сомнений больше не было.

Вначале она приняла это открытие спокойно. У нее будет дитя, а ведь всякая женщина должна рожать. В том, что с ней случилось, нет ничего странного, нечего пугаться, нечего над этим раздумывать. Это столь же обычно, как то, что солнце всходит и заходит. Мэрит затрепетала от радости, представив себе живое существо, которое растет в ее теле. Она прижала руки к груди, и ей показалось, будто она уже держит маленькое мягкое создание: внутри было удивительно хорошо и тепло. Да, Мэрит носила дитя под сердцем…

Но радость быстро улетучилась, она вдруг похолодела: кто виновник тому? Повель или Хокан? Один из них был отцом младенца, но откуда ей знать кто, ведь она спала с ними обоими.

Ужас охватил Мэрит. Она — двоемужница, не знает, чье дитя носит. Хокана? Ведь она долгое время жила с Повелем и не беременела. Она не знала, виноват в том муж или нет. Ей думалось, что отец младенца Хокан, но ведь мог быть и Повель. Правда была жестока: ей этого не узнать.

Может быть, загадка разрешится со временем. Младенец подрастет, видно будет, на кого он похож. Может, у него будут льняные волосы и сине-черные бездонные глаза Хокана, а может, — широкий лоб Повеля и его тяжелый взгляд белесых глаз. Но что может случиться до той поры, пока загадка не будет разгадана? Она должна сейчас знать, кто отец ее младенцу, после это ей уже не поможет.

Недолго оставалась Мэрит спокойной. Призадумавшись, она поняла, что этой новости радоваться не приходится. Она принесла ей лишь страх и печаль. Пока она делит ложе и с Хоканом и с Повелем, брюхатость для нее — беда. Теперь она в полной мере изведала, каково быть двоемужницей.

Кабы только она могла сказать одному из них: «Я зачала дитя с тобой, оно твое!» Трудно ждать от Хокана, чтобы он поверил в свое отцовство, он тоже станет сомневаться. Иное дело Повель, ему стоит только сказать. Он-то не усомнится, рад будет будущему продолжателю рода. Но, может, отпрыск-то не его. А обманом навязывать ему чужое дитя не хотелось. До того она еще не докатилась, чтобы родить своему мужу младенца, зачатого другим.

Нет, сейчас она не может заставить себя обмолвиться об этом Повелю, лучше помолчать. Хокану бы следовало открыться, ведь до сих пор она еще ничего от него не таила. Однако и он ничего не узнал. Она боялась, что он станет упрекать ее. Может, он скажет: «Теперь сама видишь, надо было выбирать одного! Кабы послушала меня, не приключилось бы такое с тобой! Тогда не пришлось бы сомневаться, кто отец младенцу!» Да, она боялась услышать от него правду, а еще сильнее боялась, как бы он не остыл к ней. Может статься, он не захочет любить женщину, которая не знает, чей ребенок у нее под сердцем. А хуже того ничего быть не может — лишь бы он не покинул ее.

И она таила правду от обоих. Труднее всего было скрывать ее от Повеля. Стоило ей занемочь, он говорил: «Что это с тобой? Никак у нас будет мальчонка будущей весной?..» Об этом он ее и прежде спрашивал, она отнекивалась и сейчас тоже отговаривалась, хотя теперь могла бы его обрадовать. Да нет*, отвечала она, видно, просто съела что-то, что ей не по нутру.

Повель не шибко верил жене. Но что она врет, ему в голову не приходило. Решил, дескать, она сама не понимает, что с нею. Молода еще, детей не рожала, откуда ей знать, каково бывает беременным бабам? Повель, который уже заждался потомства и начал было отчаиваться, затаил надежду: может быть, к следующей весне. Жаль только, отец не дожил, не пришлось ему порадоваться внучатам на этой земле.

Мэрит неможется. Вроде бы и несподручно — в этакую-то горячую пору. Повель нанял работников: мужиков косить и баб сгребать сено. Жена тоже помогает сгребать, однако ее первое дело — стряпать. Старается показать, что силы в ней не убыло. А у самой от дум аж голову ломит: что-то будет с ней?

Не может же она вот так ходить и ждать, покуда не станет поздно. В один прекрасный день ей уже нельзя будет отпираться. Коли она не захочет обмануть Повеля, сказать, что младенец зачат им, придется во всем повиниться. А она все же не совсем потеряла совесть, не хочет подкинуть ему чужое дитя. Иначе придется лгать и притворяться до конца дней своих. Не приведи господь… От Хокана она тоже не сумеет долго скрывать про младенца. А он, может статься, покинет ее. Этого она не вынесет. Все страшные беды готова она стерпеть, только не эту. Без Хокана ей свет не мил.

Дитя, зародившееся у нее во чреве, не должно разлучить их. Лучше уж тогда она избавится от него. Да, некуда деваться, придется вытравить дитя, иначе быть беде.

Материнской радости Мэрит придется положить конец. Иного выхода у нее нет. Коли она не может точно сказать, кто отец младенца, она не хочет ни носить его под сердцем, ни родить. Как бы ни было отрадно держать младенца у своей груди, она знает — он принесет ей одно лишь горе.

И времени терять более нельзя.

Когда привезли воз сена с луга, Мэрит вдруг решила тоже ехать за сеном. «Что это на нее накатило? — подумал Повель. — Села на пустую телегу, схватила вожжи и погнала быков. Возчик из нее худой — колеса подпрыгивают на больших камнях, телега трясется и накреняется, того и гляди развалится».

Мэрит гонит вовсю по камням и пням, ей кажется — душа так и рвется из тела. Крошечное создание — сейчас оно, поди, не более незрелого яблока, — верно, этого снести не сможет. Повель не велит ей больше ездить, да еще так гнать. Но она без его ведома едет снова и снова.

Дни приходят и уходят. И ничего с ней не случается. Это крохотное создание может вытерпеть больше, чем она думала. И она замечает, что Повель все чаще смотрит на нее пристально. Он угадал правду, и его провести нелегко. А может, скоро и Хокан начнет спрашивать. Что же ей и ему врать придется?

Мэрит нельзя терять времени. Нужно выкинуть младенца, покуда все еще можно скрыть.

Старухи в Юдере говаривали: «Надо поднять тяжелое, и плод выйдет. Стоит только найти что-нибудь потяжелее. Тогда оболочка лопнет и плод младенца, лежащий в ней, выйдет и сгинет навсегда». Да, так говорили старые женщины — не ей самой, а просто ей довелось слышать. И теперь не остается ничего иного, как испробовать это средство. Она поднимет что-нибудь, пока время еще не упущено.

С утренней трапезы до обеда Повель с работниками на пашне, и Мэрит решила не терять больше времени. Она выбирает во дворе самый большой железный лом, взваливает его на плечо и идет на картофельное поле. На краю поля лежит груда камней, окаймленная малинником со спелыми красными ягодами. Мэрит выкопала ямку под огромным камнем и вставила в нее тяжелый лом. Теперь она станет поднимать, поднимать изо всех сил.

Камень так велик, что сдвинуть его железным ломом могут пятеро мужиков. А сейчас женщина попытается одна сделать то, что не под силу и пятерым мужикам Она расшатает камень. Если камень не захочет покачнуться, тем хуже для ее тела. И для того, что растет в нем.

Мэрит стоит, низко согнувшись, и крепко держит руками лом между коленей. Вот она пытается распрямиться, не выпуская лом из рук. Камень непомерно тяжел, кажется, будто она поднимает гору. Но воля ее говорит: поднатужься сильнее… еще сильнее. Но тело не слушается, оно слабое, жалкое, вялое. Оно выжимает из себя силу рывками, а после сникает. Она задыхается, грудь болит, спину ломит, колени подгибаются. Еще сильнее… Но у тела нет больше сил.

Запыхавшись, она садится передохнуть. Никакого толку, она в отчаянии. Нужно поднимать, покуда не поможет. Больше ничего не останется делать. И времени терять никак нельзя.

Вот она снова хватает лом. Неужто она не сумеет заставить тело напрячься еще немного, может, и нужно-то еще совсем немножко? Да уж, по правде говоря, хорошего в этом мало. Но делать нечего… сильнее… еще чуток… И она поднимает лом с закрытыми глазами и перекошенным лицом.

Мэрит все поднимает лом до тех пор, покуда ее поясницу не пронзает словно копьем, а внутри что-то не начинает литься раскаленным железом.

Она уже больше не напрягается. Перед глазами у нее солнце раскалывается на мелкие осколки, земля уходит из-под ног. Она хочет разогнуться, но она не поднимается, а падает навзничь. Перед глазами вспыхивают раскаленные звезды, они зажигают голову, и голова становится огненным шаром, она вся пылает. Потом к ней приходит ночь, она обволакивает ее плотным покровом, благостная, милосердная ночь. «Теперь, верно, не надобно будет…» — ее последняя мысль.

Мэрит лежит на спине, а возле нее — лом. Она упала в большой куст малины, и из нее потекла кровь, горячая, ярко-красная, как спелые гроздья ягод.

Тура нашла ее задолго до того, как она пришла в себя. Мэрит потеряла много крови. Служанка кричала и причитала. Внизу живота до того болело и жгло, что Мэрит хотелось реветь по-звериному, но она велела служанке молчать, когда та запричитала вместо хозяйки. Она ничего не запамятовала: велела Туре никому не сказывать про железный лом, которым она хотела сдвинуть камень. Тут же она посулила ей суконную юбку к отпускной неделе, — а она из тех, кто держит свое слово. Служанка начала догадываться, что случилось в малиннике у каменной россыпи, но она была из тех, кто умеет молчать и хранить тайну. К тому же молчать легче, когда знаешь, что получишь суконную юбку.

Служанка помогла хозяйке улечься в постель. Когда же Повель воротился с косовицы, Тура сказала ему, что жена его сильно занемогла, слегла в постель и мается болями. Да, она надорвалась, поднимая бадью с водой, и упала навзничь. Никто не видал, как это с ней стряслось, а после она помогла хозяйке улечься…

Повель разом и испугался и разгневался. Стал укорять Мэрит, стонавшую в постели, что она не уберегла себя. Говорил он ей, чтоб она не смела поднимать ничего тяжелого, зачем его не послушала? Принялся бранить служанку — мол, ей самой надобно было нести бадью, ее дело смотреть, чтоб в доме была вода. Тура молчала, думая, что хозяйка, верно, отблагодарит ее.

Повель разгневался за то, что Мэрит ослушалась его, и испугался за долгожданного младенца. Женщина в ее положении должна беречься и пуще всего опасаться поднимать тяжелое. И тут же спросил:

— Ты не выкинула дитя?

— Не-ет. Просто оборвалось что-то внутри.

— А так ли это?

— Мне лучше знать!

Но хозяин опасался, что она все же скинула. Мэрит, поди, сама не знает, что с ней стряслось; больно молода еще, откуда ей знать, что такое выкидок.

Повель опечалился и помрачнел. Чуть ли не целый день он сидел подле Мэрит, хотя на лугу оставалась уйма сухого сена. Он стал ласковее с женой, больше не упрекал ее, а только наставлял и уговаривал.

Молодая хозяйка лежала измученная, ослабевшая; она не смогла встать с постели на другой день. Низ живота у нее беспрестанно жгло огнем — может, она сильно повредилась. Она спросила старика Германа, не знает ли он какое средство против надрыва живота.

Вот оно что… Стало быть, она надорвалась? Герман смотрит в окно, словно ищет исцеления для Мэрит где-то вдалеке. А глаза у него шибко зоркие, он видел вчера, как женщина взяла железный лом и прокралась прочь, словно на разбой… Подняла тяжелую бадью с водой? Чудно, надо же такой беде случиться. Он расспрашивает ее, как все это сталось. А она то краснеет, то бледнеет — боли мучают.

«Вот оно что», — говорит Герман. Стало быть, бадья с водой большая и тяжелая, женщине легко надорваться, коли поднять ее неосторожно. Можно сильно повредиться. Тут уж как повезет.

Зоркие глаза старика буравят молодую хозяйку… Молодка идет с железным ломом к каменной россыпи, чтобы избавиться от младенца, чуть не лишившись жизни. Людей пугают привычные представления обо всем, и из страха они творят зло сами себе.

Надорвалась? Нет, верного средства Герман не знает. Кабы у нее была грыжа, он бы сумел помочь. От этой хвори он чуть было не помер однажды. Он ездил к настоящему ученому лекарю в Кальмар, а тот отказался помочь ему — мол, дело далеко зашло, от смерти лекарства нет. Герман помирать не хотел, в ту пору он никогда о том не помышлял; ведь случилось это, когда его путь до кривой березы был еще далек. Тогда он послал за старым воякой, что работал у него в усадьбе. Этот вояка умел останавливать кровь и ставил людям пиявки. Он велел служанке замесить тесто и поставить в печь булки. Когда первая булка испеклась, вояка положил ее горячую, как огонь, Герману на живот. Как только булка остыла, служанка подала ему другую из печи. Так солдат менял булки и клал ему на брюхо. И после пятой булки Герману полегчало. Грыжа начала спадать. Словно уходившая жизнь раздумала и решила остаться в теле до поры. На седьмой булке всякая боль исчезла, а когда с живота сняли десятую, он встал с постели здоровехонький.

Стало быть, против грыжи надо класть на живот десять горячих булок, прямо из печи. И будешь жив и здоров. Надрыв живота — дело иное. Коли женщина надорвется, поднимая ведро с водой, и у нее сильно болит низ живота, булками делу не поможешь. В схватках он ничего не смыслит. Ничем помочь молодой хозяйке он не может. Надо опасаться, что у нее порвалось что-нибудь внутри, — тогда нужно присоветовать ей лежать в постели, не шевелясь, покуда все не заживет.

* * *

И Мэрит не встает с постели, хотя ей уже полегчало и пора стоит страдная. Старостиха Карна пришла навестить ее, отварила малину и дала ей испить взвару. Только Мэрит не хотела, чтобы женщины приходили к ней, — боялась, чтобы не догадались, что у нее за хворь. Карна пришла разнюхать, в чем тут дело, оглядела ее, пощупала. Похоже было, что соседка не сказала и половины того, что думала.

Хокан был у себя дома, но она не хотела, чтобы он заходил к ней, хоть ей сильно недоставало его ласки. Ведь он станет расспрашивать, а ей бы не хотелось отвечать. Придется лгать ему. И она боится, что не сумеет солгать. Может, она не удержится и скажет ему правду, а это не годится.

Нет, лучше уж пусть никто не приходит к ней, — ведь каждый, кто приходит, спрашивает: «Как же это вышло? Как приключилась беда?» А когда лежишь, ослабев — головы не поднять, — тяжко изворачиваться. Она боится, что рассказывает всем по-разному. Иные так смотрят недоверчиво, изволь им рассказывать все по порядку.

Мэрит хворает, но забыться ей нельзя ни на минуту. Нелегко бороться в одиночку. Одним лишь она утешается: она избавилась от тяжкого бремени. Ей удалось все же выкинуть, как ее тело ни противилось. Она шла тогда к каменной россыпи, полная решимости во что бы то ни стало избавиться от младенца. И когда она вернулась оттуда, то была свободна. Может, она никогда не осмелилась бы пойти туда, кабы знала, какая опасность ждет ее. Но теперь дело сделано.

А она так никогда и не узнает, кто наградил ее этим младенцем — Хокан или Повель.

* * *

Покуда молодая хозяйка лежала в постели, часы тянулись медленно, и она успела оглянуться назад. Она поразмыслила обо всем, что случилось с ней с прошлой весны, о том, как она переменилась с тех пор. Заглянула себе в душу, чтобы вынести самой себе приговор.

Душу ее переполняло лицемерие, чуть ли не каждое второе слово, сказанное ею в собственном доме, было лживым. Она до того привыкла к этому, что говорила неправду, даже когда ей не надо было защищаться ложью. С Хоканом до сей поры она была правдива, но теперь у нее завелась тайна даже от него. Она вконец запуталась во лжи, которая, будто моток ниток, росла у нее на глазах и опутывала ее все больше и больше. И поступки, о которых ранее она и помыслить-то не могла, теперь ее мало тревожили, — слишком часто она совершала их. Переходить от Хокана к Повелю, а от него снова к Хокану, и так снова и снова… Сперва это причиняло ей тяжкие муки; сколько ночей она провела без сна, плакала, страдала, отчаивалась. Теперь же Мэрит стала замечать, что она притерпелась к этой мерзости. Она настолько привыкла переходить из объятий в объятия, что это претило ей все меньше, привычка сделала ее ко всему равнодушной.

И, заглянув себе в душу, Мэрит ужаснулась. Что же станется с нею?

Все вышло так оттого, что она искала выгоды для себя. Не желала ничем поступиться. Ей хотелось быть женой Повеля и возлюбленной Хокана. Ей хотелось сохранить и беззаботность и радость. Как жене Повеля ей не страшны были ни нужда, ни забота о хлебе насущном, как полюбовница Хокана она жила с радостью в сердце. Стало быть, она как бы поделила свою жизнь на две половины. И так она жила, покуда не опротивела себе самой. Надолго ли хватит ее терпения? Жизнь жестока, она требует от нее слишком много. Требует лицемерить и прятаться, утаивать и лгать. Эта жизнь душит ее, она опротивела ей.

Положить этому конец!.. Душа ее больше не хотела терпеть, рвалась прочь. Но ведь она не могла ни отказаться от Хокана, ни уйти с ним, стать беглой женой и жить в лесу, где прячутся воры и бродяги.

Хоть она и приневолила свое тело выкинуть младенца, свободной она не стала. Недолог был час, когда она думала, что освободилась наконец. Слова Повеля заставили ее призадуматься как следует:

— В другой раз будешь беречься!

Повель больше не потерпит такого. Крестьянин дал жене строгий наказ. Он заботится о продолжении рода. Что-то оборвалось в груди у Мэрит. В другой раз! Да, как только она выздоровеет, наступит другой раз. Она чуть не рассталась с жизнью, но ничего этим не выиграла. Ничего, кроме малой отсрочки. Коли она по-прежнему будет двоемужницей, к ней скоро снова придет смертная мука. Для чего были все ее страдания и насилие над собой?

Мэрит оглядывается на прошедшее и ужасается, смотрит вперед и отшатывается, холодея… ужасается еще сильней. Быть двоемужницей, не знать, чье дитя родишь, лгать и утаивать правду от обоих… Эту жизнь она уже вытянула в паутинку и чуть не сошла в могилу. Что же будет дальше? Что станется с нею?