Мужчина борется с женщиной, женщина с мужчиной. Им приходится бороться, потому что они нужны друг другу. Он хочет заставить ее подчиниться, она — его. Но когда оба приказывают, некому подчиняться. Один из них должен уступить другому раз, и другой раз, и так, покуда они не могут жить друг без друга.

Мужчина обнял женщину, а она сказала: «Пощади меня!» Он послушался и ушел, пощадил ее. Потом он вернулся, и она молвила: «Дай мне опомниться! Оставь меня!» Он снова послушался ее, оставил в покое, ведь он еще не был нужен ей. Но вот она позвала: «Иди ко мне!» Он пришел, и как только он прикоснулся к ней, она сказала: «Делай со мной что хочешь!» И он послушался, сделал что хотел.

Но он хотел один владеть ею, хотел уйти и увести ее с собой. Она не послушалась его, уступила другому. Ему стало больно, он разъярился, разбушевался и собрался уйти от нее. Она крикнула ему вслед: «Воротись! Возьми меня снова!» Он уступил, воротился к ней.

А теперь он говорит: «Пойдешь со мной!» Она отвечает: «Нет, я останусь здесь!»

Каждый раз он повиновался ей. А когда она уступала ему?

В последний раз нашла коса на камень: ни один не хочет послушать другого, не хочет уступить.

Когда топор бьет по топору, гнется тот, что мягче. Но твердое лезвие не погнется, оно треснет, и на нем останутся глубокие раны.

Разве он не призвал на помощь всю свою силу в борьбе с нею? Видно, она сильнее его, раз у нее хватает сил отказаться от него и остаться. Топор бьет по топору — твердое железо не гнется. Придется ему уйти одному, страдать в одиночку и залечивать раны.

Так борются мужчина с женщиной, женщина с мужчиной.

* * *

И все же она еще зовет его к себе — зовет, пока он еще может услышать ее: Повель уедет в Юдер делить отцовское наследство и пробудет там два дня. Он отправится верхом завтра спозаранку, чтобы поспеть засветло в родительский дом. Как стемнеет… дверь для тебя будет открыта!

Хокан поклялся не переступать порог дома Повеля и долго держал слово. А еще он недавно дал клятву, что не будет видеться с женой Повеля, и держал эту клятву три дня. Неужто он теперь разом нарушит две клятвы? Какой же он тогда дурень — дает сам себе обещания и не держит их!

Куда девается его сила? Кто отнимает у него разум?

Целый день борется он сам с собой. Но борьба эта неравная — он все время знает, что пойдет к ней. И сам перед собой оправдывается тем, что идет проститься. Может, завтра его уже не будет в деревне.

За трапезой он говорит Элин, что заночует ныне в охотничьей избушке. Он отправится далеко, аж до трясины Черрафлует, где он по прошлому году в эту пору подстрелил много тетеревов. Воротится он, верно, завтра поутру.

Элин и бровью, не повела. Тура, служанка Повеля, сказывала ей, что хозяин поедет в Юдер и пробудет там два дня. Его место в постели будет свободно. Так нетрудно догадаться, что на Черрафлует будет тетеревиная охота. Большое наследство не скоро разделишь. Хокан, верно, проспит в охотничьей-то избушке две ночи. И что-то он скажет, когда придет домой без единой связки дичи?

Когда на деревню опускается тяжелая осенняя мгла, Хокан отправляется в лес сс ружьем. Чуть погодя он выходит из лесу совсем с другой стороны. Теперь он идет прямехонько к сеням дома Повеля, дверь в сени отперта. Вечер до того темен, что он может без опаски войти в дверь — куда лучше, чем красться через окно. Мэрит спешит. в сени в одних чулках ему навстречу — теплота ее нежного тела волной нахлынула на него, поглотила его. Тише, тише — мало ли что! Служанка в каморе еще не заснула. Она скоро уснет, а утром и не узнает, что спала взаперти, дверь-то заперта на крюк, на ней два крюка — снаружи и внутри!

Мэрит зажгла длинные сальные свечи в подсвечниках на столе. Она побаивается темноты — так пусть свет горит в избе, раз она одна дома. На пол в спаленке она постелила можжевеловые ветки; для нее сегодня праздник, хоть для всех — будний день. Да, запах можжевельника — запах праздника, только Хокан вроде бы этого не заметил, ничего не сказал. Но он глядит на нее и, верно, замечает, что она надела красный праздничный корсаж, расшитый белыми гроздьями брусники в цвету. Тут уж он должен догадаться, что для нее праздник, когда он приходит…

А Хокан глядит на кочки грудей молодой женщины, что расцвели для него, под его руками, и прижимается к ним лбом, чувствуя, как они мягки и упруги.

Потолок в спальне низкий, широкие балясины на потолке закоптились от печного дыма и свеч, с которых не снимали нагар. Глаза Хокана обшаривают стены, бегают беспокойно, моргают. На душе у него скверно, оттого что он с Мэрит в этом доме. В лесу дышится легче, там видеться с ней дело иное. А здесь он все время чувствует Повеля рядом с собой. Обманывать Повеля в его собственном доме кажется Хокану во сто раз хуже. Скамья, на которой он сейчас сидит, свеча, что светит ему, постель, что ждет их, — все это Повеля. Да, здесь Повель не дает ему покоя. Там, на гвозде у дверного косяка, висят его шляпа и кафтан, в углу возле печи стоят сапоги, которые он надевает по будням. Возле двери подвешен в натопорнике колун; над длинной скамьей висят его ружья и пульница, а под ними — рог с порохом. Да, он совсем рядом… Шляпа, кафтан, сапоги, топор и ружье… Не хватает только его самого. Но Хокан видит, как Повель входит, напяливает на себя всю эту одежду, садится на скамью рядом с ним и сидит, как они не раз сиживали за дружеской беседой. Только Хокан дивится, отчего Повель не встает, чтобы снять со стены заряженное ружье.

Мэрит хочет успокоить Хокана — мол, муж уже несколько часов как уехал делить наследство. Повель сидит в родительском доме, смотрит, чтоб его не обделили, да считает деньги. И нечего Хокану белениться из-за того, что в доме осталась одежда хозяина… И окна закрыты ставнями, деревня спит, никто их не видит… Да только в этом доме он боится не Повеля, а своей собственной совести…

Однако в доме слишком темно. Мэрит берет свечные щипцы и снимает нагар. Пламя свеч становится выше, ярче, она лучше может разглядеть Хокана — человека, в котором вся ее радость. Он пришел проститься и оставить ее навсегда.

Ее губы совсем рядом с его губами, она разгорячилась, вовсе размякла. Не в силах больше сдерживать себя. Ее губы прикоснулись к его горячим губам, кровь становится тяжелой, и тяжесть эта все растет. Мэрит притягивает его к себе. Он впивается в ее губы, и она исчезает в забытьи. Она хочет дать волю смеху, что скопился в ее молодой груди и рвется на свободу. Ей хочется смеяться, кричать, дать волю радости, что зажглась в ее крови.

Мэрит раздвигает полог постели и развязывает завязки у юбки. А Хокан подходит к столу, чтобы задуть свечи в подсвечниках.

* * *

И тут они оба вздрагивают. С чердака доносится легкий шум. Слышится шарканье ног, шаги, осторожные, словно кто-то идет ощупью в темноте. Может, она заперла кошку на чердаке? А может, большая крыса танцует в закромах? «Что же это еще может быть?» — спрашивает Хокан… Нет, кошку она выпустила, а крысы у них на чердаке не водятся.

Теперь ясно слышны шаги, кто-то ступает по чердачному полу.

Мэрит стоит, побелев, раскрыв рот, глаза ее застыли.

— Вор! — восклицает она.

Она вспоминает, что нынче вечером, когда она с Турой выходила в хлев, двери дома оставались открытыми. Вор мог незаметно прокрасться в дом и спрятаться на чердаке.

Теперь Хокан понял, в чем дело: на чердак забрался вор. Темные ночи — самое время для воров. Сейчас осень — только их и жди. Они ищут удобный случай. Узнали, что Повель уехал и мужиков в усадьбе нет. Двух женщин нетрудно напугать. Да, воров прямо-таки звали сюда этой ночью.

Хокан вошел в раж. Уж он укараулит соседский дом. В доме есть мужик, и вора на чердаке он изловит. Он вовсе позабыл, что сам-то прокрался сюда по беззаконному делу. Позабыл, что ему самому никак нельзя показываться в доме в ту пору, когда Повель в отъезде.

Хокан хватает ружье, которое он было поставил в сторонку. Он полезет наверх.

— Куда ты пойдешь в этакую темень? — шепчет Мэрит. — Еще споткнешься, а его не найдешь.

Молодая женщина храбрится, а сама дрожит всем телом. Она прижимается к Хокану. Если он пойдет наверх, она возьмет светец и посветит ему.

Вдруг они умолкают. Теперь шаги слышатся в сенцах наверху, потом на лестнице. Вор спускается к ним, теперь это ясно. Поди, думает, что все в доме спят и он может смело хозяйничать.

Хокан проворно прячет Мэрит за свою спину, а сам становится у дверей, спрятавшись за косяком. Свет падает в сени, отсюда ему будет легче всего накинуться на незваного гостя. Ружье он держит наготове.

Но он слушает и дивится. Вор спускается по лестнице в кромешном мраке не медленно, не на ощупь. По шагам слышно, что ступают ноги, привычные по ней ходить, что человек заранее знает, как высоки ступеньки. Тот, кто идет, спускается по чердачной лестнице не впервой. Кто же это может быть?

Лишь на короткий миг успевает Хокан удивиться.

С лестницы спускается вовсе не чужой. Этот человек поднимался и спускался по чердачной лестнице с^тни раз. Этот человек свой в доме. В свете свечи появляется Повель.

Жена и сосед видят его в один и тот же миг. Мэрит коротко вскрикивает и подавляет крик. А Хокан, присевший, чтобы броситься на пришельца, поспешно отступает, отходит от порога. Когда Повель входит в спальню, он уступает ему дорогу. Ведь с чердака спустился хозяин, а хозяину надо уступать дорогу. Хозяину не преградишь путь, он волен делать здесь что захочет.

Повель идет в чулках, дорожный кафтан он снял. На жилете белые мучные пятна — видно, прислонился на чердаке к мешку с мукой. Может, он лежал там и спал? Да вряд ли… Волосы растрепались и как-то жестко взъерошились у него на голове, глаза таращит, словно ничего не понимая, белки глаз прорезали красные прожилки. Похоже, будто человека только что разбудили и он никак не разберет: ночь стоит или день, вечер или утро.

Широко раскрыв глаза, он пристально уставился на Хокана и на свою жену, что стоит рядом с ним в лифе и исподней юбке. Рыбьи, белесые глаза Повеля сидят неподвижно в глазницах, ничто не может заставить их двигаться. Но желваки на скулах ходят, будто он с трудом что-то жует:

— Она правду сказала!

Он жует и пережевывает эти слова:

— Она правду сказала! Не соврала! Не соврала!

Застигнутые врасплох могли бы, может быть, сказать: «Да вранье все это, никакая не правда!» Хокан мог бы выдумать, что пришел в этот вечер к ним в дом по спешному делу. А полураздетая жена могла бы, верно, сказать, что она как раз собиралась ложиться спать. Но это им не поможет, ложь их больше не спасет, что бы они ни придумывали. Повель лежал и подкарауливал их — они преданы.

Хокан незаметно ставит ружье назад в угол. Он не станет первым хвататься за оружие в чужом доме. Он уступает дорогу хозяину, когда тот возвращается, и ставит ружье в угол. Как быстро все переменилось. Только что он караулил вора. А теперь вдруг его укараулили. Он — вор, ворует женщин, прокрался в дом и украл у Повеля жену. Однажды ночью по весне он влез в окно спальни. Долго он ловчил, но сегодня ночью, когда он собрался караулить дом Повеля, его поймали. Думаешь, что охотишься за кем-то, а на самом деле в тот же час охотятся за тобой.

Мэрит закричала, но в первый миг она ничего не поняла. Она испугалась вора. А это всего лишь Повель, ее муж, что спустился с чердака простоволосый, в одних чулках, перепачканный мукой, будто вымерял зерно в закромах. Но ведь он у своих в Юдере, меряет наследство. Стало быть, он не может сюда прийти. Она застигнута врасплох, растеряна и не успела испугаться.

И надо ли ей бояться? Правда, ей только что было страшно, но ведь Повеля она никогда не боялась. Он никогда не гневался, не бушевал, не бывал с ней груб. Но это, может, оттого, что он не знал про нее ничего худого. А сейчас Повель застал их, и она стоит полураздетая, растерянная. Она застыла, не зная что делать, и вдруг страх начинает сжимать ей горло. Кто знает, что сейчас будет? Вор хочет украсть, это знаешь заведомо. А чего хочет Повель? И как он может быть в двух местах разом? Что он хочет сделать с ней?

Глаза Повеля, широко раскрытые, неподвижные, жадные, уставились на нее, будто хотят ее съесть. До чего же страшные глаза у мужа, она не может выдержать их взгляда. Ей хочется убежать далеко-далеко, спрятаться, лишь бы не видеть, как Повель таращит на нее глаза, не отвечать ему, не бояться его. Мэрит бросается ничком на постель, теперь она ничего не видит.

Но вот Мэрит слышит: Повель снова заговорил, а может, не он, голос-то не его, этот голос она никогда раньше не слышала. Но ведь это уж никак не Хокан — стало быть, все-таки Повель… Вот он шипит:

— Обманывали меня… вы оба! Так это правда! Дьяволы, дьяволы!

Шипение тяжело плывет по комнате. Неужто это Повель?..

Хокан все еще стоит у дверного косяка. Он стоит, не шелохнется. Удивительный блаженный покой нисходит на него. Что бы ни случилось, конец этому всему: утайкам, притворству, лжи, обману. Ему легко и спокойно.

Мэрит лежит, насторожившись, и слушает. В комнате снова раздается шипение:

— Ты ее сманил, ты!

— Да, — коротко отвечает Хокан. Ему кажется странным говорить об этом.

— Разве мы не были добрыми соседями?

— Были.

— Разве я был плохим соседом? Солому дал тебе, и рожь, и тягло, забыл? А ты завлек мою жену?

— Завлек.

— Дьявол, вот ты кто!

— Называй как хочешь.

— Дьявол из преисподней!

Они стоят друг против друга, перебрасываясь словами. Пламя свечей колеблется — из открытой двери тянет холодом.

Хокан не собирается просить прощения. Ему надо было в тот раз прийти к соседу и сказать: <Я беру ее! Так и знай!» Тогда бы не пришлось теперь отвечать. А сейчас остается лишь стоять и ждать. Захочет ли обокраденный кровавой мести или станет жаловаться в суд, что он станет делать?

Повель задыхается, много говорить не хватает воздуха. Он чешет голову, словно от этого станет легче.

Когда он отправился из дому, на склоне холма к нему подошла чернявая женщина. Вроде бы она живет в служанках у Хокана? Она не то перепугана, не то не в себе. Подходит близко к его лошади и шепчет: мол, он едет охранить свое право при дележе наследства, так дома у него тоже есть право, которое нужно охранять. Коли он нынче вечером схоронится дома, то увидит, кто караулит его усадьбу, когда он в отъезде. К его жене придет человек. Она шепчет имя этого человека. Коли Повель останется и спрячется, как она велит, он сам уверится в том.

Что Повелю думать? Может, баба спятила?

Глаза Элин мечут искры ненависти. Сегодня она узнала, что хозяин унес одежду и припасы в лес. Наконец-то она догадалась, что у него на уме: он хочет убежать с женой Повеля. Эта чертовка взяла такую власть над человеком, что одурачила его вовсе и хочет увести с собой. Не может же он уйти по своей воле. Эта ведьма не отпустит его, покуда не погубит его тело и душу. Этого Элин стерпеть не может. Не может она отойти в сторону и позволить этой нечистой твари унести свою добычу. Она не может уйти и оставить его одного с этой проклятой бабой. Элин спасет его от нее. Придется выдать их, иначе делу не поможешь.

Повель не хочет верить ей, а она клянется, что говорит правду. Под конец он отпускает коня пастись на выгон и. крадучись возвращается домой.

— Правду сказала чернявая!

Повель никогда не сомневался в том, что он один владеет женой. Ему и в голову не приходило, что ее вдруг возжелает другой человек, и она ему ответит тем же. Никогда не страшился он, что кто-нибудь украдет усадьбу у него из-под носа, столь же мало он боялся, что у него украдут жену. Стало быть, он никогда не задумывался, как ему поступать с таким цором. И сейчас он ума не приложит, что ему делать с Хоканом. Он знает лишь одно, что его постыдно обманули, ведь он обходился с этим человеком, как с другом.

Вдруг он замечает в углу ружье Хокана… Жар ударяет ему в голову: он взял ружье с собой! И Повель бросается за своим ружьем. Застрелить… Застрелить его… Пусть исчезнет этот дьявол!

— Умри же, сатана окаянный! Сдохни!

— Не-ет! Господи боже милостивый! Не-ет! — несется с кровати крик Мэрит. Она кричит, будто в нее всадили нож. Сама не знает, откуда берется этот пронзительный крик, сотрясающий дом.

Хокан уже схватил свое ружье и взвел курок. Не давать же Повелю застрелить себя, как отжившего свой век пса. Он будет обороняться.

Но выстрел не прозвучал. Повель не нажал пальцем на курок, Хокан тоже.

Это крик жены остановил Повеля и заставил его одуматься. Негоже кричать, шуметь да будить спящих и в этом доме и в соседних домах. Ни к чему созывать народ.

Мэрит подскочила к нему и схватила ружье, но он оттолкнул ее сжатыми кулаками.

— Отпусти ружье! Иди прочь! Сейчас будет твой черед!

Мэрит отпускает ружье, отходит. Она поняла, что ее крик сделал свое дело. Повель Йертссон — мужик разумный, важное решение никогда не принимает, не подумав наперед. И сейчас крик жены пробудил в нем разум. Оттого-то он и не выстрелил, рассудительность в нем взяла верх.

Лучше не глядеть на Хокана. Застрелить бы его, поделом было бы ему. Если б он лишил жизни этого сатану, отомстил бы ему по справедливости. Но тогда здесь в углу лежал бы мертвяк. А раз в доме мертвое тело, приедет ленсман, учинят допрос, люди набьются в избу, станут болтать да шептаться, пустят слухи о том, что здесь видели. Узнают дома в Юдере, и родне придется за него страдать. Может статься, его не засудят, коли он убьет Хокана, однако поди знай, как оно выйдет. Может, штраф-то все-таки заставят платить. И имя его станет притчей во языцех. На него и на родню его ляжет пятно, а ему охота, чтоб в деревне его уважали.

Нет, он не станет сгоряча делать то, в чем после придется каяться. Делать все надо втихую.

Повель — человек разумный: мертвого тела в доме ему не надо. Выдастся удобный случай — тогда и выстрелит. Повель боится натворить дел сгоряча. А Хокан стоит себе, словно идол какой… Нет сил на него глядеть… Хоть бы с места двинулся, дьявол!.. Коли он останется стоять на месте, быть все же мертвяку в этом углу. Можно выпустить заряд ему в ноги, так все одно он будет лежать здесь покалеченный. Что же ему делать с ним! Повелю нужно время все обмозговать, и потому он хочет, чтоб Хокан ушел. Что он стоит здесь и таращит зенки! Повель расправится с ним в другой раз, коли он не побережется и не уберется подальше.

Повель поносит Хокана на чем свет стоит. И от этого ему становится легче. Он грозит выпустить ему в ноги заряд свинца — мол, не будет ли тогда ему легче бежать?

Хокан стоит спокойно и молчит. Он знает, что сумеет защититься. Пусть себе Повель поносит его, он его почти не слышит. Хуже всего, что он уже давно винит сам себя. Что о нем думает Повель, ему все равно, — важно, что он сам о себе думает. А в своих глазах он трусливый вор, что повадился ходить крадучись к чужой жене. И теперь его застали на месте и стыдят. Что бы сейчас ни случилось, поделом ему. Ведь он не сказал в свое время Повелю: «Знай, я беру ее!» Потому он и стоит у этой двери, а его бесчестят. На все слова Повеля он отвечает: «Правда твоя, как есть правда!» И все эти слова ему знакомы, он сам говорил их себе не один, а сотни раз.

— Хозяин дома! Тебе нечего боле караулить дом, козел блудливый!

Отчего он не уходит? Видно, Повель не смеет учинять насилие в своем доме, он хочет выдворить его отсюда. Да больше ему здесь и делать нечего. Ведь он пришел сюда, чтоб сказать Мэрит: «Прощай». Только что он слышал, как'она задыхалась от страха за его жизнь. Но отчего она ухватилась за ружье Повеля? Отчего не за его ружье, повернутое на Повеля? Зачем ей страшиться за его жизнь? Ей надобно печалиться о Повеле, ведь она с ним остается, так ей его жизнь должна быть дороже.

Хокан делает шаг и глядит, что скажут ему глаза Мэрит, широко раскрытые, испуганные. Глаза говорят, чтоб он ушел, вот ее ответ. Она не раскаялась, не пойдет с ним. Тогда он уйдет и оставит ее наедине с мужем — пусть живет как прежде, до того, как он пришел.

— И не смей больше показываться в деревне!

Хокан делает еще несколько шагов с ружьем в руке. До чего же широкие половицы в этом доме, до чего же долго и тяжко идти к двери. Он говорит себе: ты идешь по своей воле! Но Повель стоит и шипит ему вслед угрозы. Его выгнали, хоть он и уходит по своей воле.

— Только покажись мне еще на глаза, застрелю!

Видно, Повель боится, что Хокан вернется, и принужден угрожать всерьез.

Вот раздается голос Хокана:

— Не бойся. Больше не увидишь меня!

Эти слова немного успокаивают Повеля. Он хочет, чтобы Хокан убрался подальше от него. Но, может, слова эти сказаны не для его ушей. Когда он говорил, глаза его глядели на жену Повеля: «Не бойся! Больше не увидишь меня!» «Проваливай отсюда», — думает Повель. Все же Хокан, видно, ему говорил эти слова.

Хокан уходит, и за порогом дома ему вдруг становится легко. Окончен позорный путь до двери в доме Повеля. И если сосед велит ему уйти из деревни навсегда, ему легко это сделать — ведь он давно требовал от себя того же самого.

усадьбы и свалит его там. Не надо будет отвечать — труп найдут на чужой земле. Хокан несколько раз оборачивается. Но Повель не идет за ним. Бережет пулю до поры.

Хокан Ингельссон идет ночью домой. Вдруг он снова останавливается, в груди его словно огнем полыхнуло, обожгло: он ушел и оставил свою суженую одну с Повелем. Что он сейчас делает с нею? Она его, он должен вернуться, защитить ее… увести с собой…

Нет, ведь он позабыл, что Мэрит больше не его. Теперь ею владеет один Повель. Так она сама захотела. А то, что ему не принадлежит, он не должен защищать. Она осталась у Повеля и отдалась на милость ему, его мести. С этим он ничего не может поделать.

Так-то оно так. И все же ему хочется повернуть, идти назад, защитить Мэрит от мужа. Невмоготу ему, всей душой он стремится назад. В нем полыхает горячая ненависть к ее мужу. Он теперь один владеет ею. Может, сейчас он задумал мстить ей. Что он сейчас делает с нею? Если муж посмеет дотронуться до нее, ударить ее, это над ним он учинит насилие. Ведь она здесь, у него в душе, ему становится больно при одной только мысли: не обидит ли Повель ее?

Но она хотела, чтоб он ушел и оставил ее одну с мужем. И он не может воротиться назад против воли мужа и жены. Он не властен указывать им. Он не может взять ее с собой. Не станет же он принуждать женщину силой?

* * *

И Хокан идет дальше к своему дому. Ключ от двери не лежит под расшатанной Половицей крыльца, как всегда, когда его ночью нет дома, а вставлен в замок. Что бы это означало? Дверь в кухню открыта. Он зажигает свечу и видит, что постель работницы пуста. Крышка ее сундука открыта и прислонена к стене, сундук пуст.

Элин ушла, покуда его не было. Он сказал, что она может уходить в любой день, ведь она ему больше не нужна. Но она сильно торопилась, уходя, и оставила свой сундук. И почему она ушла, не сказав ему ни слова?

Элин… «Она правду сказала…» — ясное дело! Он вспоминает слова Повеля. Он до того еще не спрашивал себя, кто предал их. Стало быть, Элин. Она ходила здесь, подслушивала, подкарауливала, высматривала, вынюхивала, все время совала нос в его дела. И не смогла умолчать о том, что узнала. Неужто хотела отомстить ему за то, что ей не пришлось здесь остаться? Иначе что ей за дело? Она пошла к Повелю, а после не осмелилась показаться ему на глаза. Чудная была она в последнее время, он никак не мог ее понять.

В сердце у Хокана нет к ней гнева. Он ей отказал от места, плату ей выдал сполна, как положено. Так оно и лучше. Теперь, уходя из деревни, он может вставить ключ в замок и запереть пустой дом.

Дом Хокаца становился все более пустым день ото дня. Теперь он ходит по нему один. Как странно здесь пахнет запустением. Этот запах ударит в нос и ленсману, когда тот придет, чтобы забрать его имущество за долги. Останутся дом и земля, у них скоро будет новый владелец. Верно, он лучше распорядится усадьбой. Хокан никогда не позволял этому наделу властвовать над собой, он не терпит хозяев и господ. Он был свободным от своей земли, оттого и не был хорошим крестьянином, он не из тех, кто сгибается в рабстве перед землею вместо того, чтобы быть ее хозяином.

И ни капельки не защемит у него сердце, когда его вычеркнут из списка податных Хэгербека. Он лишь боролся со своим имуществом, податями, налогами и всеми законами, какие придумали люди, земля не приносила ему радости. Он не хочет больше быть рабом, уйдет в лес, чтобы стать свободным. Разве он не из рода свободных? Разве он не потомок Ингеля Силача? Разве в нем не течет кровь свободных вирдов?

Ингель Силач ступил в бездонную трясину, и его засосало. Но он спасся, бы, кабы закричал, позвал людей на помощь. Но он не закричал, слишком гордый был, не хотел никому быть обязанным за спасение своей жизни, ведь прожил он ее свободно, по своей воле, а воля у него была железная. Ингель Силач ушел в лес в другое время: тогда люди, жившие в деревнях, не имели такой власти над каждым человеком, как теперь. Нынче не так-то легко ходить по лесам и не затронуть чужого права. Честный человек не может водиться с отпетым ворьем. Его смелость будет стоить ему тяжких трудов и лишений. Но ведь есть же воздух, чтобы дышать, солнце, что светит, есть никем не припрятанный валежник, что горит и греет, откормленные в лесах тяжелые тетерева еще играют в ветвях. Да ведь и надо чем-то платить за самое большое и святое право человека: быть хозяином самому себе и своей жизни.

Человек покидает деревенскую огороженную и тесную жизнь, чтобы бродить по лесам. Он не хочет жить, как ему указывают другие, ему не по душе их свычаи и обычаи и вся их жизнь, унаследованная от дедов и отцов, он не хочет слушать, что ему велит хор голосов всей деревни.

Такие люди бывали и прежде, в любые времена рождался на свет подобный человек.

* * *

И вот Хокан собирает последние пожитки, что остались в доме. Он проголодался, нашарил корку хлеба и стал есть. То и дело подходит он к окну и смотрит на тот самый дом. В окнах все еще горит свет. Что-то там творится? Что он с ней делает?

Ну не дурак ли он, не вовсе ли ополоумел? Повель победил его, и жена осталась с ним. Теперь Мэрит владеет один, но не он. А какое ему дело до того, чем владеет другой?

Свершилось, прощай — вот как она кончилась, его радость! Тяжко будет ему думать о том, нет ничего тяжелее: он потерял ее. Как ему снять эти оковы и забыть о том? Пусто все вокруг него, пусто и у него в душе, пуста его жизнь. Завтра ее с ним не будет, не будет и послезавтра, на третий, на четвертый день. И на тысячный день после завтрашнего дня. А он все будет думать о ней. И никогда не наступит тот светлый день, когда он скажет: завтра она будет с тобой! Все дни будут лишь твердить ему: без нее! Без нее! Все дни, проклятые заранее, будут твердить ему одно и то же: один. Без нее.

Приневолили его уйти от той, с кем и будни были праздником. Уйти и оставить ее с человеком, чье сердце не ведает, кто она есть на самом деле. Стоять и смотреть, оборотившись на былую радость.

Конец празднику. Жестокая, холодная пустота простирается перед ним.

А неотвязные видения никогда не покинут его: ее лицо — зеркало жарких любовных утех, ее смех, когда блаженное безумие уносит прочь, ее тело, отданное ему, льнущее к его телу. Видения эти станут отравлять ему дни и ночи. Насмехаясь над ним, станут они рассказывать о том, что было когда-то. Снова и снова будут они являться ему, говорить о былом без пощады. Ведь у видений нет к человеку жалости.

Он будет стоять и глядеть на свои руки, и они скажут ему: «Мы — твои руки, мы ласкали ее тело, нежное, как лепестки цветов. Мы ничего не запамятовали, хочешь расскажем тебе?» И когда он дотронется до своих губ, они скажут ему: «Мы — твои губы, мы погружались в ее губы и тонули в них, словно в горячей волне безумия. Да, мы должны поведать тебе о том блаженстве, кому ж, как не нам, о том рассказать тебе». Так и тело его, и душа будут тосковать по ней. А больнее всего будет ему думать: то, о чем он так тоскует, не сгинуло, а есть где-то на белом свете.

От людей он слышал про мужчин, что убивали женщин, покинувших их. И ему ясно теперь: они хотели стать свободными. Не могли стерпеть, чтоб утраченное ими, то, чего им так недоставало, обитало на земле.

И Хокан снова подходит к окну: целую ночь, что ли, будет гореть свет в этом доме? Наконец-то погасили. Сейчас он вставит ключ в замок и уйдет.