Лето в лесу было в полном разгаре. Выводки глухарей, тетеревов и уток подросли и уже могли летать, в кустах и на пригорках прыгали зайчата, на прогалинах, заросших травой, разгуливали косули с детенышами. Бесчисленные новые жизни таил в себе лес. Сизым-сизо стало в черничнике, и алела костяника, а в сосновом бору созревала уйма боровиков и ярко рдел распустившийся вереск. Шли обильные дожди, и в колдобинах стояла вода, а под большими деревьями набухал взмокший мох.

Три вещи необходимы лесному жителю: порох, пули и соль. Запас их у Сведье еще был. Он промышлял охотой и засаливал излишки мяса впрок. В тайнике неподалеку от горницы Лассе под корнями большого дерева он закапывал оставшуюся дичь. Он берег порох и пули, которых заметно убавилось в пороховнице и кисе, и стрелял с близкого расстояния, целясь хорошенько. Он ставил также сети в озерцах, удил рыбу, рубил на дрова сухостой.

Людей в лесу он не встречал. Летом, а особенно в страду, крестьяне уже не жгут лес под пашню и далеко не отлучаются из дома. Лежа в пещере вечером, перед сном, он часто думал о своем ржаном поле. Он прикинул, что с поля он складет копен тридцать ржи и намолотит с них три бочки зерна.

Лес готовился к своему урожаю, и у беглого крестьянина в лесу этой осенью выдались спокойные дни. Но однажды вечером, когда Сведье возвращался в свою нору, он заметил свежий след. Чей-то сапог придавил размякшую землю на краю лужи. След этот не могла оставить нога подростка — на земле отпечатался огромный сапог; видно, здесь прошел взрослый. Чем ближе к логову, тем больше было следов.

Какое могло быть у человека дело в расселине Каменной Змеи? В страду не затевают облаву на лисицу или волка. Тут охотились на кого-то другого.

Сведье останавливался, оглядывался вокруг и прислушивался. По лесу ходили люди. Они охотились за ним и выследили его до самой Каменной Змеи. В этих местах он больше не был в безопасности. Нынче он увидел на дереве красного коршуна и встревожился. Тому, кто хоронится в лесу, надо опасаться птиц с раздвоенным хвостом. Встреча с ними сулит беду. В кустах притаились облавщики. Но Борре с холопами не возьмут его голыми руками, словно затравленного зайца. Он не попадет в ловушку и живым не дастся.

Чтобы подойти поближе к своему логову, он сделал большой крюк и обошел стороной густой кустарник, в котором мог бы спрятаться облавщик; ступал он осторожно, боясь хрустнуть сучком или споткнуться о корни. Иной раз он останавливался, высматривал и выслеживал. Он старался идти по сухому месту, чтобы не навести облавщиков на след.

Подойдя на расстояние мушкетного выстрела к горнице Лассе, он увидел, что под ветвями густой ели что-то поблескивает. Сведье остановился, присел на корточки и стал всматриваться меж стволами деревьев, освещенных лучами заходящего солнца. Это блестел замок мушкета. Под елью прятался стрелок. Самого его не было видно, но Сведье разглядел у корней дерева носки его сапог. Видно, стрелок стерег вход в его убежище.

Другие облавщики, которых он не видел, находились, верно, где-то поблизости.

Сведье понял, что его пристанище раскрыто. Верно, кто-то знал о горнице Лассе, и без него лисью нору обшарили. Он утешался лишь тем, что спрятал все необходимое в другом месте: серебряные ложки, мука, соль и мясо лежали под корнями дерева.

Он повернул обратно и тихой поступью пошел в глубь леса. Шел, держа наготове мушкет и ожидая пули в бок из любого куста или дерева. Нечего удивляться, если наемным убийцей станет господский холоп. Горница Лассе была ему домом, а теперь он снова стал бездомным и должен искать себе новое убежище перед надвигающейся ночью. Он нарвал мху, чтобы приготовить себе постель под раскидистой густой елью, ветки которой низко нависали над землей, но из мха прямо-таки капало. Тогда Сведье убрал мох и растянулся на голой земле у самого ствола. Тут было сухо, и только узловатые корни впивались ему в спину. Нынче вечером он не мог вернуться к тайнику за припасами; впервые с тех пор, как Сведье пришел в лес, он лег спать с пустым животом. Сперва голод долго не давал ему заснуть. А когда он заснул, то спал тревожно и проснулся, дрожа от сырости и холода.

Дождь хлестал и лил на него сквозь нависшие еловые лапы. Мокрая одежда прилипла к телу. Он промок до костей; казалось, сырость проникла в самое нутро. Больше промокнуть уже было невозможно, и незачем ему было искать иного прибежища. Он не мог даже развести костер и обогреться — не было у него сухих дров.

Он продолжал лежать, прислушиваясь к шуму дождя. Крупные дождевые капли, словно пули, барабанили по корням и камням, стекали по стволам деревьев, били по веткам и булькали в лужах. Проливень, точно буря, неистовствовал этой ночью в лесу. Шумели растревоженные верхушки деревьев, и по лесу разливались бурные потоки дождевой воды.

Он промок до нитки, иззяб, его терзал голод, и к тому же за ним по пятам гнались облавщики. В непогоду ему приходится лежать под редким пологом из еловых веток. Такая доля выпала ему за то, что он защищался от насильников, вломившихся в его дом.

Горечь обиды закрадывалась ему в душу. Другие брендебольские крестьяне изменили уговору, скрепленному клятвой, покорились помещику и сегодня ночью сладко спят на лавках под надежной крышей. Тому, кто предпочел покориться, а не защищаться, выпала лучшая доля: у них были еда, кров, очаг и постель. И Йон Стонге лежит этой ночью с набитым брюхом на сухой ржаной соломе. Но Сведье видел, какие испуганные, бегающие глаза были у старосты. То были глаза человека, которого одолевает стыд за то, что он потерял доверие своих собратьев. Вид у него был испуганный, он еще не свыкся до конца со своим позором и унижением. Тяжко видеть людей, заклейменных печатью бесчестия. Когда Сведье видел, как трусы обнажают свою трусость, он испытывал отвращение, точно ему под нос совали тухлятину; его мутило и выворачивало наизнанку, хотелось блевать. Нет на всем белом свете существа презреннее, нежели трус.

От отца к сыну укоренилось в роду Сведье убеждение, что мужчине пристало защищать свои права, а не уступать насилию. Поэтому Сведье не мог поступить иначе, чем поступил.

Он хорошо знал крестьян и верил, что большинство из них не трусы и не рабы. Их застали врасплох ранним утром, и они опрометчиво поддались уговорам старосты. Он верил, что они не станут гнуть спину, как холопы. Можно обойтись без крова и очага, но не без права быть самому себе хозяином. Раньше они не ценили этого права, но теперь, угодив в кабалу, узнали ему цену и попытаются снова вернуть его.

Проливной дождь не давал беглецу спать, и он думал о своей судьбе. Он размышлял и говорил себе: страдать выпало ему, и он должен выстрадать до конца. Но разве он согласился бы, чтобы его посадили на цепь, как паршивого пса? И стал бы он сносить барские пинки и вилять угодливо хвостом перед хозяином? Разве понравилась бы ему собачья жизнь, даже если бы у него была конура и на обед ему швыряли обглоданные кости с барского стола? Неужто променял бы он свою долю на собачью жизнь, даже если бы у собаки была своя плошка и конура?

Он утешился этими мыслями, и постепенно прошли досада и озлобленность — ведь одежда тем временем подсохла, знобить стало меньше, приутих в брюхе голод.

Ему выпала лучшая доля, и на душе у него было покойно.

* * *

С короткими перерывами дождь лил день и ночь. Мох в лесу разбух, словно старый, перепрелый гриб. Под деревьями, даже когда дождь переставал, с веток осыпались тяжелые и крупные капли. Из-за непогоди звери попрятались в норы, и безмолвный лес казался вымершим. В перерывах между дождями кричал дятел, предвещая новые ливни.

Сведье шел к озеру Мадешё, углубляясь в непроходимую лесную чащу — Волчье Логово, гиблый край со множеством скалистых обрывов. Здесь, вдали от человеческого жилья, он чувствовал себя увереннее. В Волчьем Логове он построил из еловых веток шалаш, в котором мог укрыться, пока не подыщет постоянного пристанища.

Через несколько дней он пошел назад к своему тайнику под корнями дерева возле горницы Лассе, но тут его ждало горькое разочарование. Еще не доходя до места, он увидел летающих воронов и почувствовал недоброе. Вокруг корней дерева валялись обглоданные кости. Солонина была вырыта, и стервятники доплевывали остатки. Видно, лисица или рысь почуяли запах мяса и разрыли тайник, и уже тогда хищные звери и птицы поделили меж собой добычу, ничего не оставив тому, кто припрятал его в земле для себя. Мука из мешка рассыпалась и перемешалась с землей, но мешочек с солью оставался нетронутым. В Волчьем Логове он вырыл себе новый тайник и спрятал в нем соль и серебряные ложки. Придется более надежно прятать от зверья свои припасы.

Больше у него не осталось муки для лепешек, и, пока шли обильные дожди, он не мог охотиться на дичь. Он собирал в бору чернику, запекал на раскаленных углях еще неспелые ягоды боярышника и рвал стебли зверобоя среди каменистых россыпей, но ягодами и кореньями не насытишься. Несколько суток его мучил голод.

Как-то утром он проснулся и почувствовал, что голод прошел. Он удивился этому; в голове у него шумело, тело обессилело и ослабло, но голода он не испытывал. Весь день он пролежал в своем еловом шалаше и не пошел искать еды. Его часто мучила жажда, и он собирал в деревянную чашку дождевые капли, чтобы утолить ее.

Ночью он засыпал всякий раз, как только напивался вдоволь воды, но сон его длился недолго, и он тотчас просыпался, вновь испытывая жажду. Утром, когда он хотел встать, у него сильно дрожали ноги. Он чувствовал себя усталым и разбитым, как после дня тяжкой работы, и глаза застилал туман. А в груди у него болело, будто туда всадили острый нож. Живот был словно порожний мешок, но он не испытывал голода.

Он подумал, не началась ли у него чахотка или, может, нечистая сила отвратила его от еды и наслала на него болезнь. Но захворать он мог и от корней, которыми питался.

Шли дни и ночи, рассвет сменялся сумерками. Он видел, как светлело в лесу и зачинался день, как потом смеркалось и наступала ночь, но перестал вести счет дням.

У него было одно желание — лежать неподвижно на одном месте. Ему не хотелось без нужды пошевелить даже пальцем. Он замерзал, и его знобило, а между тем тело его было как в огне; его било как в лихорадке, а между тем он лежал мокрый, в испарине. В висках у него точно стучали молотки, а грудь словно раздирали на части острые когти. В глотке жгло, будто он проглотил раскаленный уголь. Деревянная чашка давно опустела, но он не мог подняться и подставить ее под дождь. Вот он пьет холодное пиво, только что из погреба, пьет ковш за ковшом, но бочка не иссякает. А глотка по-прежнему горит, ибо пиво только обжигает его. Оно превращается в пену, которая сразу же сохнет во рту и не утоляет жажду. Проклятое это пиво, с наговором оно, заворожил его нечистый, который подстерегает Сведье в лесу. Не полегчало ему, тело словно липким горячим саваном покрыто.

«Я напою тебя пивом!» Это Анника подходит к нему с ковшом в руках. Она наливает пива в белую глубокую ямку у себя на шее и дает ему оттуда отпить. Он пьет. Он пьет пиво из мягкой ямочки на шее Анники. Его губы погружаются в ее тело. Ямочка на шее открывается все глубже и глубже и доходит до грудей. Вот-вот утолит он нестерпимую жажду и охладит разгоряченное горло. Он пьет взахлеб. Но вдруг его губы обожглись о раскаленый уголь. Он отпрянул от женщины и увидел, что на белой груди ее, словно кровавая рана, пылает красная отметина. Хохот пошел по лесу. Сведье весь съеживается и выблевывает пиво. Его дурачат — это лесовица смеется над ним, и смех ее гуляет по лесу. Пиво обернулось пеной, а жажда по-прежнему сушит горло, и жар опаляет губы. Лесовица хохочет. В забытьи лежит Сведье в шалаше, бьет его трясовица, и дрожат от слабости ноги, а вокруг в лесу разгулялась всякая нечисть.

Его донимает жажда. Сухим языком облизывает он дно чашки. И тогда он собирает последние силы и на коленях выползает из шалаша. Его губы, язык, горло жаждут освежающей влаги. Ночь, кругом кромешная тьма; он подымается на ноги, бредет, как в угаре, шатаясь меж деревьев. Опустился туман, по щекам сеется морось. Ему жжет глаза, словно он обварил лицо, он ничего не видит. Только слышит, как хлюпает под ногами вода. Он стоит у лужи. Он ложится ничком и ртом дотягивается до воды.

Он пьет и пьет, стонет, захлебывается, причмокивает от удовольствия. Он пьет до тех пор, пока уже нет сил сделать еще один глоток, пока вода не выливается обратно изо рта, пьет, пока его не начинает рвать зеленой желчью, пьет до бесчувствия и остается лежать у лужи. Голова его оказывается на подушке из мха, и лежать ему на мху мягче, чем на постели из еловых лап. Мох раздается под его бесчувственным отяжелевшим телом, он погружается в него и снова впадает в беспамятство.

Саван, холодный саван обволакивает его тело. Но он не может разжечь костер. На каждой макушке ели притаился стрелок, высматривающий, не появится ли где дымок от костра беглого Сведье. Но нечистый выдает Сведье и показывает на него: «Вот, смотрите, под елкой прячется Сведьебонд!»

Один за другим идут облавщики, в лесу слышен их крик: «Лови его! Держи! Хватай! Сведье! Сведье!»

Но снова загорается солнце; оно светит на постель из мха. Лесной житель просыпается от озноба.

Возле него стоит парень. Рослый и дюжий, одетый в серую овчину. Он наклоняется над лежащим и протягивает руки, чтобы схватить его. Тут Сведье понимает, что пришли за ним. Человек этот отыскал его и теперь протягивает руки, чтобы не упустить свою добычу. Но Сведье живым не дастся. Он тянется к мушкету.

— Я сам понесу его, — шепчет чей-то голос.

Руки Сведье судорожно шарят по земле в поисках мушкета, но не находят его. Кто взял у него мушкет? Тогда он пытается дотянуться до ножен. Сильная мужская рука обхватывает Сведье, стараясь поднять его с земли. Но он сопротивляется и отбивается. И незнакомец не может удержать его в руках.

— Пошли подобру, Сведьебонд! — говорит голос.

«Пошли, пошли!» Его хотят завлечь обманом, чтобы он не сопротивлялся. Но он не даст себя провести. Правой рукой он хватается за нож на поясе:

— Живым не дамся!

— Да дай же мне поднять тебя! Я унесу тебя отсюда!

Руки в овчине хотят схватить его и куда-то утащить. Он напрягает все силы и прижимается к земле, но серые руки поднимают его. И тут он видит: не холопы Клевена выследили его, а нечистый. Это сам черт явился, чтобы утащить его. Страх сковывает тело. Рука Сведье вытаскивает нож, и пальцы впиваются в рукоятку. По доброй воле он никого не подпустит к себе! Живым он не дастся!

— Не бойся! — говорит нечистый. — Я отнесу тебя домой. На спине потащу!

Но даже черту Сведье не даст себя провести. Он чувствует, как волосатые лапы хватают его, чувствует полосатую шею возле своей щеки. Он сжимает рукоятку ножа и изворачивает руку, чтобы ткнуть дьявола. Но пальцы его ослабли, и силы больше не стало. Волосатые лапы одолели его; они поворачивают его тело, и он чувствует, что противиться ни к чему. Нож выпадает у него из рук.

— Где мушкет?

— Я уже прибрал твой мушкет, — отвечает нечистый. — А теперь прихвачу и тебя.

Сведье защищался, покуда не иссякли силы. Больше он не пытается противиться нечистому. Тот взвалил его себе на спину, ослабевшие руки Сведье болтаются за волосатой шеей.

— Ну вот, теперь-то ты мой! — И нечистый потащил Сведье куда-то через темный лес.

* * *

Когда Сведье проснулся, бред прошел, и взгляд его прояснился. Он лежал на постели из телячьих шкур под черной лохматой овчиной; рядом в очаге он увидел огонь, а на скамеечке возле огня сидел рыжебородый парень и что-то вырезал на топорище. Этого человека он уже встречал раньше.

Он огляделся вокруг; очаг с дымоходом, шкуры по стенам, под потолком — все это он уже когда-то видел. Он лежал в землянке Угге.

Лесной вор услышал, что Сведье зашевелился, и подошел к нему. Он склонился над Сведье и, поглядев ему в глаза, удовлетворенно кивнул:

— Вот ты и опамятовался!

— Это ты, Угге, нес меня? Я думал — нечистый.

Угге ухмыльнулся, обнажив длинный клык во рту.

Лесной вор взял глиняную кружку, стоявшую возле постели:

— Пей сам, Сведье! Теперь мне нет надобности лить тебе в рот.

Угге поднес ему кружку к губам. В ней был настой кровавого корня. От него Сведье станет здоровым, ибо кровавый корень излечивает от трясовицы и болей в груди.

Питье было горькое. Угге сказал:

— Ну, и тяжело было тебя, чертушку, на спине тащить.

— Как же это ты нашел меня?

— Верно, лесовица указала мне дорогу.

Всеми покинутый, лежал Сведье в лесу, сраженный тяжкой хворью, а Угге отыскал его. Лесовица желала ему добра и привела к нему Угге.

Еще несколько дней — и Сведье стал бы добычей волков и ворон, сказал лесной вор. Приди он несколькими днями позже — нашел бы на мху одни обглоданные кости. И останки Сведье так и лежали бы там. На что они годны?..

— Тебе полегчало. Скоро и вовсе встанешь на ноги. — Лесной вор удовлетворенно ухмыльнулся, обнажив свои лошадиные зубы, и продолжал: — А ведь ты клятву давал не переступать порог моего дома, Сведьебонд!

Некоторое время больной лежал молча. Пусть Угге потешится радостью победы, ему не жалко.

Этот человек спас ему жизнь, и потому Сведьебонду оставалось сделать только одно: он протянул руку Блесмольскому вору.

* * *

Отвращение к еде у Сведье прошло. Угге кормил его жареной бараниной, Сведье жадно глотал мясо и запивал его настоем из трав. Через несколько дней он настолько окреп, что смог выходить из землянки.

Днем лесной вор редко оставлял свое жилище, а если и случалось такое, то далеко от жилья не уходил. По воду он ходил к студеному роднику в дубняке, а дальше у него никаких дел не было. Уже пять лет он спокойно жил в своем логове. Тому, кто хотел добраться до бурелома в дубняке, надо было хорошо знать верные тропки через трясину Флюачеррет. А того, кто переходил, не ведая о них, сбивали с пути многочисленные западни, которые скрывали проход. Угге остерегался оставлять после себя следы. Он никогда не бросал возле своего жилища ощипанных перьев или обглоданных костей, никогда не топил засветло печь, если ветер дул в сторону деревни. Он разводил огонь лишь к вечеру, когда темнело и дым не мог выдать его.

Большую часть дня лесной вор валялся на постели и спал, а вечерами долго сидел перед огнем у клокочущего котла с мясом. Он не был скуп и всегда подвигал Сведье плошку с мясом:

— Наедайся, сил набирайся!

Упрашивать Сведье не приходилось, он и так ел.

— Мясо мягкое, во рту так и тает! — сказал он.

— Баранина свежая. Овцу я намедни стащил.

Сведье перестал жевать.

— Это годовалая овечка. Я всегда в стаде уворовываю мясцо получше.

Угге вцепился в кусок мяса своими крепкими зубами. Овец что в хлеве, что на пастбище красть одинаково сподручно, рассуждал он. Одному человеку с коровой или быком управиться сил не хватает. А овцу взвалил на плечи, и давай бог ноги. С теленком тоже мудрость невелика. А вот с коровой либо быком лучше не связываться. Их убей на месте, да шкуру сдери, да разделай, и потом отхвати кусок и прячь остальное и надежном месте. Овец воровать куда проще. Но и с овцами можно влипнуть, ежели они заблеют и выдадут вора. Самое верное дело — сразу же заколоть скотнику. И кровь спустить, чтобы следу не оставалось.

Кусок мяса застрял в горле у Сведье, и он с трудом проглотил его.

Лесной вор подложил в огонь сосновый чурбан. Но в нынешние времена, продолжал Угге, когда крестьяне глаз не спускают в лесу со своей скотины, овец стало трудно красть. Нужно быть сметливым да на руку скорым. Промысел этот не для ленивого мужика, что тащится за волами на пашне.

Сведье раздумывал, чьей могла быть овечка, шкура которой валялась в углу хижины, а мясо варилось в котле Угге. В прошлом году и у него пропал с пастбища молодой барам, и, коли пошарить по углам землянки, может статься, нашлись бы тут рога и его барашка.

Сведье молчал, а Угге все похвалялся да бахвалился. Случаются и средь воров лодыри да недотепы, но он был, видать, рожден для своего ремесла. Какие он только проделки не проделывал! В Хумлебеке средь бела дня рождественского поросенка спер. В Гриммайерде льняную пряжу, разостланную на белище, подобрал! В Брсндеболе серебро во время крестин украл! Самые наторелые воры такими проделками гордились бы. Он всегда брался за лихие дела. Крал такое добро, которое, казалось, и не украдешь, а потому его никто и не сторожил. Пускай ругают и презирают нерасторопных воров, а он, сказать по правде, преуспел в своем ремесле. Каждого человека надо уважать и почитать по тому, как он свое дело разумеет. Любое ремесло хорошо, да по-разному люди владеют им.

Не будь у него такое доброе сердце, так в землянке полным-полно было бы всякого добра, говорил Угге. Но, как человек честный и справедливый, он делится своей добычей с бедными горемыками. Он крадет у богатых и отдает украденное вдовам и сиротам. Немало бедняков в убогих лачугах он подкармливает — и в Альгутсбуде, и в Мадешё. За доброту бог посылает ему свое благословение, и удача сопутствует ему в делах.

Тут и Сведье рот открыл.

Йенс-звонарь, сказал он, внушил ему десять божьих заповедей — их ровно столько, сколько у него пальцев на руках, — и он помнит, что одна из них запрещает людям красть добро и скот.

Угге выразительно сплюнул в огонь, так что угли зашипели, и сочувственно посмотрел на Сведье. Кто же вор, а кто честный? Он украл ягненка, а помещик — десять тысяч овец, да и то у бедняков. А ведь сам бог велит брать добро у богатых и раздавать бедным. Так было записано в божьих заповедях с самого начала: укради у богатого. Так и отец ему наказывал, а отец у него был человек честный и правду разумел. Отец его крал только у богатых и учил его отличать, где правда, а где кривда. Отец у него был человек благочестивый и лозой учил, коли дети хулили имя божье. Угге чтит всегда память об отце.

Голос у Блесмольского вора дрожал, видно за живое задели его слова Сведье о том, что заповеди господни запрещают воровство. И тем горше была для него обида, что он ведь спас этому бонду жизнь, и надо бы за это спасибо сказать.

Захотелось ему тут рассказать о большом сыре, что он стащил прошлой осенью из пасторской усадьбы в Альгутсбуде. Сыр тот не поднять было — такая тяжесть, но он отправился сперва к берднику Габриэлю в Калькаму. Жена и дочь у того лежали вовсе синие от голода в своей убогой избенке. Там оставил он первую четверть пасторского сыра. Потом пошел к вдове в Хумлебек, что доводится сестрой матери Сведье, и ей отрезал вторую четверть сыра. Третью долю он отдал бродячему швецу Свену, который так ослаб, что уже полгода не мог встать с постели. Лишь напоследок взял он себе на пробу кусок пасторского сыра, да и то отхватил от него добрый ломоть для вора из Корпахульта, что возле Малине, который целый день прятался в его землянке. Поделить пасторский сыр между голодными — разве не такова заповедь божья?

— Воровать корысти ради — грех, — сказал Угге, — но ни разу не украл я даже яйца куриного из корысти!

Сведье уже не возражал ему. А немного погодя он сказал:

— Тебе не придется таскать для меня еду! Завтра сам пойду в лес за мясом.

* * *

В землянке под поваленным дубом живут теперь двое, но только один из них промышляет воровством. Другой ходит в лес на охоту.

Едва луна пошла на убыль, наступила сухая, солнечная погода. Небо очистилось от туч, и в воздухе уже не чувствовалось духоты. Березки покрылись желтыми крапинками и предвещали близкую осень. С трясины Флюачеррет по вечерам доносились крики журавлей. Может, они жаловались, что на болоте еще нет журавлиной ягоды, клюквы, которая поспевает только к заморозкам, когда их здесь уже не будет. Целый день на болоте кричали чибисы и предупреждали о лисе, когда та подходила близко и вынюхивала, как бы поживиться теплым птичьим мясом. После дождя вода залила болото и затопила кочки, из воды торчали, словно камыши, верхушки травинок, а небольшие пригорки с рощицами стали похожи на озерные островки.

До сих пор Сведье везло на охоте, лесовица жаловала его и посылала ему навстречу дичину. Он опасался досадить ей и радовался, что она не является ему в женском обличье, а коли явится, то он знает, чего она от него захочет. Иногда, когда он ложился отдыхать на луговинке, он чувствовал присутствие женщины. Кто же это, как не лесовица? Она, видно, ходила за ним по пятам.

У южного края трясины Флюачеррет земля была изрыта копытами диких коз, и там среди зеленых кустиков притаился в засаде Сведье, Он берег остатки пуль для крупного зверя: как только начинало светать и можно было стрелять наверняка, он шел к лесной прогалине подстерегать косуль, которые приходили сюда из леса пощипать листочки да траву. На третье утро, когда он ждал, притаившись за стволом сосны, на поляну вышли лесной козел и коза. Он выстрелил в козла, который был крупнее самки. Животное рухнуло на месте с простреленной шеей.

Сведье взвалил тушу на плечи, принес в землянку и бросил к ногам Угге:

— Вот тебе козлятина вместо баранины. Стреляное ничуть не хуже ворованного.

Он содрал с козла шкуру, разрубил тушу на куски, зарыл в землю потроха и повесил шкуру над очагом.

Угге стоял и смотрел: Сведье был и вправду горазд охотиться. Мяса у них теперь было вдоволь, но хлеб кончался, а соль была на исходе. Козлятину надо круто посолить, иначе в эту пору она быстро протухнет.

Через несколько дней Сведье застрелил козленка на поросшей травой и кустарником прогалине. Но лесной вор заворчал. Что проку стрелять козлят, говорил он, коли соли в обрез? Что толку попусту гноить мясо? Есть ведь на свете и другая еда. Пускай-ка Сведье сходит в лес за хлебом, маслом, медом и ветчиной! Этакий ловкий охотник наверняка подстрелит себе каравай хлеба либо свиной окорок.

Днем Сведье ходил в лес, а Угге лежал в землянке и спал. Каждый день он говорил, что пойдет нынче же ночью. Но когда наступал вечер, он выходил из землянки и, поглядев на погоду, оставался дома.

Стояли ясные лунные ночи, и тот, кто отважится воровать в полнолуние, может пойти прямиком к Дубу Висельников и сунуть голову в петлю. Без крайней надобности Угге никогда не воровал в новолуние. Всему свое время, и если хочешь удачи, то воровать надо, когда месяц на ущербе.

Летом, в светлые короткие ночи, лесные воры отдыхают. В снежные зимы, когда на снегу остаются следы, им тоже приходится без дела отлеживаться дома, а вот бесснежная зима — дар божий. Да и весной, когда сходит снег, и осенью, до снегопадов, воровать самая пора. И теперь время подходящее уже не за горами — безлунные, темные ночи и твердая, подмерзшая земля.

Однажды вечером занепогодилось. Угге вышел из землянки, поглядел на небо, потом натянул овчину и обул берестеники, как делал всякий раз, собираясь в дальнюю дорогу. Он взглянул на рваные штаны Сведье и подумал, не стянуть ли для него новые. Какие хотелось бы ему, спросил он Сведье, — из холста или из сермяги? Если нужно украсть одежду, то придется лезть в дом к помещику или пастору.

— Не утруждай себя, — сказал Сведье.

Лесной вор собрался наведаться этой ночью в деревню. Но где у него воровской корень, которым можно открыть любой замок? Сведье не заметил, чтобы тот положил что-нибудь в карман. Видать, он отпирал замки голыми руками.

Угге поглядывал на Сведье из-под косматой огненно-рыжей гривы. Почему он не уходит? Сведье отвернулся.

Лесной вор стоял в ожидании. Он что-то хотел от Сведье.

— Я спас твою жизнь, Сведьебонд. Так или нет?

— Спас.

— Да только ты не отблагодарил меня.

— Я благодарил тебя.

— Если ты честный человек, сослужи мне службу.

— Какую?

— Пойдем вместе, пособишь мне.

Сведье вскочил, будто лук распрямился:

— Мне воровать с тобой?

— Я думал, ты сам назовешься в помощники.

В воровском деле, продолжал Угге, ладно быть вдвоем, ну, как ногам у человека. Один входит в дом, другой караулит снаружи. Нужно доверять друг другу. Пригодится молодой да сильный парень, когда украденное надо будет тащить по лесу. Через несколько лет из меткого стрелка получится умелый и ловкий вор.

— Да ведь ты знаешь, вором я сроду не был.

— Не был, так станешь. Умельцем не родятся.

— Отвяжись! — запальчиво ответил Сведье.

— Стало быть, не поможешь?

— Сам себя прокормлю.

— А где ты найдешь в лесу хлеб? — спросил Угге. — А как ты будешь жить, когда у тебя кончатся порох и пули? А где ты возьмешь мясо, когда тебе нечем будет стрелять? Выходит, я иди и воруй для тебя? Может, прикажешь мне работать ночами, когда ты, лежебока, будешь валяться на лавке у очага?

Сведье был обязан Блесмольскому вору жизнью. Но сейчас внутри у него все кипело, и он не мог дольше терпеть. Лицо его побагровело под густой бородой, и он молча стал собирать свои пожитки.

— И почему это я не бросил тебя в лесу? — с досадой проворчал Угге. — Зачем не отдал тебя на поживу волкам и воронам? Никто не просил меня помогать, и никто не сказал спасибо.

Угге сидел на чурбане перед очагом и плевал в огонь так, что головешки шипели. Когда он поднял глаза, то увидел Сведье уже на пороге и спросил:

— Ты куда это собрался?

— О себе я позабочусь. Сюда ты принес меня, а обратно сам уйду.

Гнев у лесного вора уже схлынул. Он и раздумье и смущении запустил пятерню в непослушные волосы, которые ершились, словно выжженный солнцем багряный можжевельник.

Разве что нехристь какой столкуется с этим упрямцем Сведьебондом, а крещеный человек — нет. Он, видать, думает, что в лесу можно обойтись без воровства. Оставлять следы в лесу на охоте не боится, а чтобы как-нибудь ночью на воровской промысел пойти, так на это его не станет. Сладу с таким другом-приятелем нет, пусть он и мастер стрелять.

Но крещеному и верующему надо обходиться с ближним своим по-божески, по справедливости. Прощать надо ближнему своему. И если он нынче простит брата своего, то сделает доброе дело.

Сведьебонд — охотник умелый и кормить может.

Угге подошел к Сведье и мягко сказал:

— Нечего нам перебраниваться. Давай жить вместе!

Лишь когда лесной вор в третий раз повторил свои слова, гнев у Сведье поутих. И, только когда Угге на прощание повторил те же самые слова в четвертый раз, согласие вновь установилось между ними.

Живут двое в землянке у трясины Флюачеррет, но только один из них — вор.