«Да пребудут с вами, брат мой, мир и благодать божия и ныне и присно.

Благодаря господа бога нашего, пребываю я здесь, в Стокгольме, в добром здравии. Этот сословный собор наидлиннейший из всех соборов, какие когда-либо были в нашем королевстве. Выборные ото всех сословий находились здесь целых четыре месяца. В прошлое воскресенье состоялась наконец коронация ее величества, и теперь мы ожидаем, что вскоре нас распустят по домам.

Великая смута, поднявшаяся в августе, сейчас поутихла, однако порядки и неполадки остались прежние, а посему трудно предугадать, что еще может произойти. На соборе были приняты уложения, однако сочинены они были самой королевой — в каждом разделе запечатлена ее собственная воля. Двое бранятся — третьему польза. Ее величество использовала распри между сословиями к своей выгоде. Стоило кому-нибудь воспротивиться ее воле, как она начинала говорить с ним языком власти и усмиряла ослушника. Никто не посмел идти противу ее воли. Дворяне не хотели признать пфальцграфа Карла-Густава наследным принцем Швеции, но принуждены были к тому королевой. Пфальцграф домогался герцогского титула, но не получил его. Простолюдины хотели, чтобы ее величество вступила в брак, да остались с носом.

Величайшую же несправедливость и беззаконие совершила королева, когда отказалась принять жалобы и челобитные о возвращении дворянских имений в казну. Дело это по ее приказу отложено до тех пор, пока ей не будет угодно им заняться.

Стало быть, ни одного аршина земли не вернули ее законному владельцу. Напротив, она утвердила право дворян на владение крестьянскими родовыми наделами, ибо теперь их вычеркнут из королевских земельных книг. Оставшись на бобах, крестьянские выборные ходят хмурые; королева обманула их, сделав вид, что держит их сторону. Она говорила простолюдинам ласковые речи, покуда ей надобна была их поддержка в споре с дворянами о престолонаследии. Как только помощь простолюдинов ей стала не надобна, она тотчас же примирилась с господами и ревнует лишь о делах дворян. Она вогнала в бревно топор, стукнула по нему другим и расколола бревно так, как ей вздумалось.

Да простит мне господь, что я осмеливаюсь писать непочтительно о ее величестве, нашей всемилостивой королеве, но она выказала на этом соборе превеликое лицемерие. Сия коварная персона лицемерной игрой своей обманула людей честных и достойных. Женщина эта ума столь хитрого и коварного, каких не сыщешь в целом свете.

Дворяне упиваются своей победой, красный гребень на голове у дворянских петушков вырос и стал еще краснее. Мы, пастыри из малых приходов, в глазах этих господ не более, чем конюхи. Многие вельможи куда как присмирели во время августовской смуты и слова-то не смели вымолвить, а теперь снова приняли надменный вид. Риксканцлер было заболел, а как кончилась смута, вмиг понравился и требует покарать крестьянских выборных, что смело и правдиво выступали против дворян. Таким образом, как союзник граф Аксель из Сёдермёре навеки для крестьян утрачен.

Для нас солнце зашло, теперь ликует королева с дворянами. Малый кусок брошен и бюргерскому сословию — снижена им соляная пошлина. Крестьянам дали ша года передохнуть от налога на скот. При сем полумили они много всяких обещаний, наподобие тех, что им и прежде давали на всех соборах, и много новых посуши, особливо свежих и жирных. Нам же, духовенству, твердили наконец наши привилегии, и теперь мы можем спать спокойно в своих домах. Отныне священнослужитель будет кланяться своему помещику не ниже, чем полупоясным поклоном.

Многие духовные лица не знают, с какой стороны и лизать ее величество за то, что она столь милостива к нам, а она всего лишь вернула нам наши права. Должны ли мы целовать мизинец на ноге королевы, коли она дает нам то, что положено по праву? Лишь немногие служители церкви дерзают вступаться за крестьян, опасаясь попасть в немилость к королеве. Таковые омерзительны мне хуже зловония, коль скоро они ценят королевскую милость превыше божьей справедливости и закона божьего, по которому и сирый и убогий — брат нам.

Иные священники поминают ее величество и за утренней и за вечерней молитвой за те богатые одеяния, что мы получили из королевской казны, дабы иметь пристойный вид в день коронации. Нам, заурядным священникам, пожаловали по девяти локтей сукна на рясу, по восемнадцати локтей камлоту на подрясники, равно по семи локтей плису на воротники рясы и рукава подрясников. Столь богатые и нарядные ткани слишком хороши для пастора из голодного прихода, но довольно будет и того, что я раз на дню стану просить благословения для королевы за эти дары.

Коронация ее величества состоялась в минувшее воскресенье двадцатого дня сего месяца.

Хочу описать вам, брат мой, великолепный и удивления достойный коронационный поезд в Стокгольме семнадцатого дня сего месяца.

Во главе шествовал герольд в голубом бархатном наряде, шитом золотом и серебром; рядом с ним выступали трубачи и литаврщики в камзолах, отороченных золотым кружевом и подпоясанных черными шарфами.

Следом ехал на коне граф Карл Лёвенхаупт с дворянским знаменем, а за ним пятьсот рейтаров в полном вооружении.

За ним шли пешие гвардейцы ее величества с восемью знаменами. За ними ехал на коне вельможа и богатом убранстве в сопровождении конюших королевского совета и дворянства, которые вели под уздцы сто пятьдесят лошадей.

За ними шествовали пажи графов Лёвенхаупта и Магнуса Габриэля Делагарди, по двенадцать пажей при каждом из них, в одежде, разукрашенной золотом и серебром, и графские слуги, которые вели под уздцы пятьдесят лошадей.

За ними выступали шестеро пажей риксканцлера графа Акселя Оксеншерны, одетые в черный бархат, и слуги канцлера, ведущие восемь графских лошадей.

За ними шествовали пажи королевского наместника Пера Брахе, королевского казначея Габриэля Оксеншерны и его княжеского высочества генералиссимуса, а равно и челядь этих господ, которая вела под уздцы их лошадей.

За ними следовали двадцать четыре конюших ее королевского величества в желтых мундирах с золотым позументом. И вели они под уздцы тридцать пять лошадей под шитыми золотом бархатными чепраками.

За ними следовал королевский шталмейстер барон Сванте Банер и двадцать четыре пажа-конюшенка.

За ними следовала свита великого князя с иноземными офицерами, которые вели двести пятьдесят лошадей, и государственный маршал барон Сванте Спарре с королевской конницей из знатных дворян и роскошных уборах, которые ехали на трехстах семидесяти лошадях по четыре в ряд.

За ними ехали государственные советники, один за другим, согласно старшинству их утверждения в чине, каждый в своей карете в сопровождении слуг.

За ними ехала пустая карета его высочества пфальцграфа Адольфа-Иоганна в сопровождении слуг.

За ними ехали в каретах пфальцграф Иоганн-Казимир, маркграф Гессенский со слугами и иноземные послы, также в сопровождении слуг.

За ними следовал его высочество генералиссимус с драбантами, пажами, лакеями, литаврщиками и трубачами с бесчисленным количеством лошадей.

За ними ехал генерал граф Магнус Делагарди с драбантами ее величества, одетыми в желтое с золотом.

А за ними следовала ее королевское величество собственной персоной в карсте, обитой снаружи и внутри коричневым бархатом, шитым золотом и серебром. В карету были запряжены шесть белых лошадей с плюмажами и золотой сбруей. Ходят слухи, что карета эта обошлась королеве в шесть тысяч риксдалеров. По обе стороны кареты шествовало тридцать дворянских юношей, на груди у которых прямо против сердца был вышит золотом королевский герб. В свите королевы ехали на конях генералы и пфальцграф Адольф-Иоганн и качестве обер-камергера вкупе с двенадцатью камергерами и двадцатью четырьмя камер-пажами.

За ними шли двенадцать мулов, украшенные плюмажами, с золочеными корзинами в седле.

За ними в шести каретах ехали фрейлины ее величества.

За ними выступали шесть огромных верблюдов с большим и поклажами.

За оными верблюдами последними в шествии были полковник Гамильтон с восемью ротами упландской пехоты и полковник Иоганн Врангель с четырьмя ротами вестманландских и упландских рейтар.

Коронационный поезд протянулся от Якобсдаля до самого королевского дворца. Однако следуй за ним простой люд — оборванные, голодные, обездоленные люди королевства шведского, — поезд сей был бы намного длиннее.

Во время коронации архиепископ Ленеус возложил корону на голову ее величества и помазал ей грудь и руки миром. При сем должен был осенить ее дух господень, дабы правила она страной справедливо и несла своим подданным утешение, свободу и радость. Архиепископ вручил ей скипетр, державу, ключ и, наконец, меч, коим она должна защищать добродетельных, послушных закону, наказывать жестокосердных и строптивых и разить тех, кто живет не по совести и закону.

Во время коронации в большом соборе увидел я подле королевы вашего хозяина, брат мой, немецкого помещика Бартольда Клевена, который в прошлом месяце был произведен в камергеры королевы.

Три вечера кряду приглашалось духовенство во дворец на пиршество по случаю коронации. На столы, накрытые для духовного сословия, подавали блюда в две перемены, по тридцать шесть блюд в каждой перемене.

Из прохладительных напитков были по большей части испанские и рейнские вина, и каждый пил в свое удовольствие. Не желавших пить никто не неволил. Однако за здравие ее королевского величества и наследного принца всякий раз нужно было пить до дна. Дворянам яства подавались на серебре, а духовенству и бюргерству на олове. Крестьян потчевали в трактире Йиллестюган, кушанья им подавались на деревянных тарелках.

После этих празднеств и ночного бдения долит меня головная боль и ломота в костях. В странноприимном доме, где я нашел приют, вот уже несколько ночей сон бежит меня из-за стрельбы и салютов. В какой конец города ни направишься, повсюду бьет в нос пороховой дым. Для черни на площадях развесили бычьи туши, и вино из бочек било ключом. В ночную пору разыгрывались такие драки и побоища, что множество людей изувечилось. Однако, хвала создателю, насмерть было убито не более десятка. Вчерашним утром видел я на улице несколько трупов.

Двадцать четвертого дня лицезрел я карнавальный поезд наследного принца Карла-Густава на Рэнмаребане. Там катились кареты без лошадей, высоченная гора двигалась сама собой, вопила и кричала, русалки, разодетые в зеленые платья, премерзко кривлялись и выламывались всяческим манером. В Веккельсонге говорили про одного батрака, что он опоганился с лесовицей. Так тут, в Стокгольме, мне довелось видеть женщин в ее обличье. В этом шествии было множество живых арапов, чертей, горных троллей и прочих диковинных чудищ всех мастей… Последним выступало Время с косой в единственной руке, а его преследовал скелет с голым черепом. Вся эта картина являла собой суету земную. После всей той роскоши, что нам пришлось здесь лицезреть, не худо было призадуматься над этим представлением.

Большего великолепия, чем в дни этого коронационного празднества, в Швеции не видывали. Однако ее королевскому величеству не угодно было короноваться в Упсале — городе, где короновались все короли, и потому предрекают, что ей не долго сидеть на троне.

Всем нам уже не терпится отправиться отсюда восвояси. Нужду и голод терпят многие из крестьянских выборных. Выборные крестьяне от Вэренда ходят сумрачные и страшатся возвращаться домой к своим собратьям с недоброй вестью. Не хотел бы я быть в их шкуре, когда они воротятся к себе домой. Крестьяне еще стенают, кричат и требуют, чтобы с ними обошлись по закону — как записано в поземельных книгах. Королева же отговаривается тем, что дворянам и прочей знати пришлось нести на себе тяжелое бремя издержек на коронацию, что большего от этих господ требовать никак нельзя.

Я отнюдь не позабыл, брат мой, про тяглового крестьянина из вашего пасторского прихода в Альгутсбуде, которого беззаконно выгнали из собственной усадьбы. Его беда запала мне в душу, однако теперь этому делу помочь никак невозможно, коль скоро в землях, где помещики откупили королевские подати, крестьянские дворы будут по-прежнему принадлежать помещику. Не только тягловому крестьянину Сведье, но и многим бондам придется еще ожидать и терпеть, доколе они снова получат свои права.

Мы же, грешные, станем истово молить господа бога нашего, дабы он ниспослал нашему королевству справедливого и милостивого короля, который пекся бы о нуждах своего народа. А покуда нам остается лишь представить всю сию несправедливость и неправоту на праведный суд всевышнего.

Засим остаюсь, брат мой, вашим преданным другом и покорнейшим слугой,

Арвидус Тидерус, пастор Веккельсонга.

Писано в Стокгольме октября двадцать седьмого дня в лето тысяча шестьсот пятидесятое».