Ручей, обмелевший этим летом почти до самого дна, бежал вдоль коровьей тропы, которой шел теперь человек. Вода с легким звоном скользила по гладким камням, темнела в тени деревьев, пенилась на перекатах, сверкала и искрилась на открытых солнцу местах. Беглый, долго шагавший по затвердевшим отпечаткам копыт на тропе, лег ничком под поваленным деревом у небольшого падуна и стал пить, черпая воду пригоршней, словно ковшом. Здесь, в густой еловой тени, студеная вода ломила зубы. Он пил пригоршню за пригоршней. Свежие неглубокие отпечатки копытец на краю ручейка подсказали ему, что совсем недавно сюда на водопой прибегали косули.

Напившись вволю, Рагнар Сведье присел на камень и положил рядом мушкет и поклажу. Он отдыхал, прислушиваясь к лесу. В лесу стояла тишина. Была середина жаркого июньского дня, зверье попряталось в норы. Деревья застыли, словно им хотелось услышать шепот дальних лесов. Далеко окрест ни одна веточка не шелохнулась, не хрустнула, не надломилась. Солнце стояло в зените, и в летнем лесу наступил час полуденного отдыха.

Беглый поискал глазами солнце меж еловых макушек. Сделал он это по привычке, а не потому, что сомневался в дороге. Коровьи следы на дороге были старые и едва различимые, но Сведье знал верные приметы еще с тех пор, когда босоногим мальчонкой пас скот в здешних краях. Пока подпасок становился мужчиной, лесная чаща разрасталась и знакомый подлесок вымахал в рослые ели. Но Сведье все равно здесь не заблудится, если только лесовица не собьет с пути.

Он пробирался лесными дебрями на восток, в сторону Кальмара. От Брендеболя лесом до границы по озеру Мадешё всего полдня пути. Но в такую даль он не собирался идти. Задолго до границы тянулась Каменная Змея — огромная чащоба со скалистыми обвалами, глухая и непроходимая. В одной из ее расселин, среди каменистых осыпей, он еще подпаском нашел лисью нору, где подобрал четырех лисят. Логово было размером с каморку, и в нем сохранились следы человеческого жилья. В этом тайнике в Каменной Змее целых пять лет жил кузнец Лассе из Геташё, хоронясь в лесу после смертоубийства, пока не уплатил пеню и не помирился с братом убитого. Лисью нору, где убийца нашел приют, Сведье назвал горницей кузнеца Лассе. Иногда во время охоты он заходил сюда на лыжах по первопутку, но никому не открыл этого места. Насколько ему было известно, никто не знал о тайнике. К этой-то норе он шел и сейчас.

Какая удача, что он помнит эти края еще сызмальства! Здесь он пас скот и караулил кострища на пожогах, охотился на дичину и валил лес под пашни. И теперь, придя сюда, чтобы остаться тут жить, он не плутал в лесу, а шел как по соседской усадьбе. Он узнавал лесные тропы, звуки и приметы, свет и сумрак леса, он помнил об его опасных обитателях и верных тайниках.

День выдался жаркий. Молодой ельник красовался свежими, отливающими багрянцем шишками, и смоляная патока стекала по стволам. Сведье стряхивал с шеи колючие хвоинки, прилипавшие к потной коже. Вдруг на верхушке старой, высохшей сосны прямо над головой у него замолотила желна. Беглый прервал отдых, поднялся и зашагал прочь. Не станет он сидеть под деревом, на верхушке которого стучит птица, — не к добру это.

Сведье продолжал свой путь в прежнем направлении, оставляя солнце по правую руку. Он шел мягким, скользящим шагом, бесшумно и быстро, хотя сам он был рослым и кряжистым, а на спине нес поклажу. Он шагал по сосновому бору, по ровной, как пол, земле, поросшей темным вереском, овечьей травой и папоротником. Вокруг высились сосны с желтыми гладкими, без единого сучка стволами. Иногда он останавливался на несколько минут, отыскивая глазами приметы: старый бурелом, заросшую полосу бывшей пожоги, кособокое дерево или громадный валун. Найдя нужный знак, он шел дальше.

Этот бескрайний лес щедро даровал всякому свои тайники. Сосновый бор вдоль скалистых лощин сменялся густым можжевельником. Беглый взбирался на холмы, поросшие кустарником и березняком, где заячий помет горками сох на солнце. Наконец он вошел в суровый и могучий еловый лес. Лес, точно тяжелая тень от тучи, загородил солнце, и под деревьями сгустился сумрак. Разгоряченные щеки Сведье почувствовали прохладу, которою сменилась жара. Но теперь он уже был у цели.

Среди редеющих деревьев возвышались серая каменистая россыпь и холм. Тут Каменная Змея огибала свои владения. Целая груда замшелых косматых камней завалила ложе высохшей речки. На этом месте, быть может много тысяч лет назад, вода проложила себе русло, тут меж камней она струилась и журчала, и в ней когда-то плодилась, играла и билась рыба. Но горная речка иссякла, вода ушла под землю, и тогда, может быть сотни лет назад, последняя рыбина перетянулась кверху брюхом, раскрыла рот и сдохла под камнем, и там уже давно истлели ее кости. Словно дракон, стерегущий свои сокровища, Каменная Змея изогнулась дугой, оберегая огромную лесную глухомань.

Повсюду разверзались скалистые ущелья. Сведье пробирался через россыпи к покрытому лишайниками каменному обрыву высотой с добрый дом. Тут он остановился и свалил ношу с плеч. Он стоял перед горницей кузнеца Лассе.

Узкая расщелина была входом в нору. Сняв пояс с топором и ножами, он полез в нее. Ему пришлось ползти на животе, помогая себе локтями. Подпаском он, извиваясь как уж, проскальзывал проворно в расщелину, — взрослому это удалось с трудом. А какой-нибудь пузатый парень и вовсе не смог бы протиснуться сквозь лаз.

Кое-где пещера была достаточно высока, и Сведье мог выпрямиться во весь рост. В самом широком месте она достигала добрых пяти шагов. Над его головой сквозь узкие трещины в своде просачивался дневной свет. Даже в светлый день здесь не разглядишь, как вдеть нитку в иголку. От черного утоптанного земляного пола тянуло сыростью.

В самом дальнем углу пещеры белела какая-то груда. Он подошел ближе и пощупал. То были старые бараньи кости. Он взял в руку увесистую лобную кость барана, на которой еще уцелели скрученные завитки рогов. Ему довелось слышать, что кузнец Лассе крал овец с пастбищ, но ведь мясо могла затащить сюда и лисица.

Сведье втащил в нору свои пожитки, нарубил и натаскал елового лапника, чтобы устроить себе постель. Затем он взял мушкет и заботливо проверил, не отсырел ли порох в пороховнице. Ни пожитков, ни съестных припасов не хотел он хранить в пещере. Припрятав их в укромном месте, он наконец с облегчением вытянулся на своем еловом ложе и заснул.

Спал он мертвым сном. А когда проснулся, в пещере был сумрак. «Верно, наступил вечер», — подумал он. Каменные выступы на стенах грозно тянули к нему во мраке свои руки. У него подводило живот. Он выполз из норы через расселину, захватив с собой мушкет. И в лесу он понял, что проспал почти до заката. Он ступал по траве осторожно, нагибался, стараясь не зацепить веток. Он думал подстрелить птицу. Он слышал вечерние трели пташек, они разносились по всему лесу; он вспугивал вяхирей, разлетавшихся от него в разные стороны. На одной из полянок валялись крапчатые перья — видно, ястреб задрал тут тетерку.

Сведье крался дальше. Из-под валежника послышалось хлопанье крыльев. Глухарка со своим выводком бросилась наутек; птенцы, хотя еще не умели летать, бегали уже быстро.

Он решил сберечь заряд для зверя покрупнее и, сломав толстый прут, бросился вдогонку за убегающим выводком. Глухарята рассыпались в разные стороны и попрятались в черничнике. Вдруг он увидел, как двое из них, ослепленные страхом, понеслись прямо на отвесную скалу. Тут-то он их и настиг. Несколькими ударами прута он прикончил добычу.

Беглый наломал сучьев с палой сосны и сложил из них меж камней костер. От иссохшего соснового пня он набрал растопку. Огниво у него было спрятано в кармане куртки, он достал его и высек огонь. Валежник загорелся, и, пока сучья прогорали, он ощипал и выпотрошил птиц. Глухариный выводок был довольно рослым для этого времени года. Сведье зажарил глухарят на углях; мясо пригорело, но ему показалось вкусным, как на праздничной трапезе. Изголодавшись, он так жадно пожирал поджаренные тушки, что едва успевал выплевывать косточки. Голод утих, но сытости Сведье не почувствовал. Он мог пересчитать по пальцам, сколько раз и этом году наедался досыта.

Наступила ночь, и костер погас. Днем ему не следует разводить огня. Дым может выдать. Если бы его стали искать, то приметили бы по дыму место, где он прячется. Ночью он мог, не таясь, жечь костер в каменных россыпях лощины. А в горнице Лассе щели были слишком узкими, чтобы выпускать дым.

С тех пор как он поселился в лесу, он впервые развел костер. Прежде всего он хотел охранить свое огнище от подземных троллей и нечистого и потому вытащил нож и обвел им три круга слева направо вокруг раскаленных углей. Потом он плюнул три раза на горящие головни, чтобы подземные тролли не обожглись и не стали бы ему мстить.

Вытянувшись во весь рост на мху, он обглодал и высосал птичьи косточки, раздумывая обо всем, что случилось с ним за день с самого восхода солнца, Он кипел гневом на односельчан. Трусы все до одного! Поклялись держаться вместе, но отступились от своей клятвы. Ради невесты ему хотелось бы оправдать старосту. Но Стонге ходил с фохтом по дворам и советовал крестьянам смириться, а этому нет прощения. Клас Бокк был теперь единственным из односельчан, которого он мог еще уважать. Годами он был старше всех, но все-таки пытался обороняться. А Йона Стонге, хотя он и на много чет моложе, одолел страх, точно немощного старца. Сведье еще недавно во всем полагался на этого человека и верил, что Стонге не нарушит слова и уговора. Но слова и клятвы одно, а дела — другое.

Малодушного не распознаешь в доброе время, когда ему не нужно держать слово. А когда придет лихо и труса станут пугать да неволить, вот тут-то он и раскроет свое настоящее нутро. Суровые времена отсеивают трусливых.

Сведье должен был излить свой гнев. Но, по правде сказать, что ему до поступков других крестьян? Пусть сами отвечают за все и пожнут то, что посеяли. А у него и своих дел хватает. Его предали, он остался без друзей и ушел из родных мест, чтобы найти приют в лесной чаще. Он больше доверял лесу, чем крещеным людям. Ни зверье, ни деревья не предадут его, он будет питаться мясом зверей и греться у костра. Лес был другом и заступником вольного человека.

Но тут, в лесу, надо остерегаться и нечистой силы, хотя никому никогда не доводилось увидеть ее или повстречаться с ней. Никто не видел лесной нечисти, если она того сама не хотела, но ведь она могла принять какое угодно обличье. Верно, не вся она таит к человеку злобу. Он обезопасил себя от подземных троллей и нечистой силы, — огниво и костер защищают его. Минувшей ночью он приметил, что лесовица шла за ним и Ботиллой по пятам. Как бы не прогневать ее — ведь ей подвластны все лесные звери. Верно, ей неймется слюбиться с ним, да пока она еще не являлась ему в женском обличье.

Лесовицы он не боялся, а прокормиться в лесу и подавно не хитро. У него был порох в роге и пули в кисе, и, покуда стоит лето, горевать ему не о чем. Тем временем свершится справедливый суд, и он вернется домой. Если Клевен пошлет своих людей разыскивать его, то он схоронится в дальних лесах, А уж коли его выследят, то охотники не возьмут его голыми руками, как затравленного зайца. Он будет начеку. Что бы ни случилось, он не сдастся и живым его не взять.

* * *

Зной в лесу не спадал. На прогалинах сильно пекло солнце, и чад шел от коры и хвои. Начало лета было сухое, и Сведье тревожился за свое ржаное поле, на котором земля тонким слоем лежала поверх камней. На таком поле посев не стерпит засухи. Сведье горевал о посеянной ржи, которую ничьи руки, кроме его собственных, не вправе были жать.

Он натаскал мху, нарезал сухого папоротника и, устлав ими пол пещеры, приготовил себе мягкую постель. Он стрелял птицу и ловил рыбу; тем и кормился. В изгибе Каменной Змеи лежало глубокое, как колодец, озеро. Зияло оно в лесу, словно огромный черный драконий глаз. Сведье мастерил рыболовные крючки из острых птичьих костей и лесы из липового лыка, насаживал птичьи потроха на крючки и закидывал снасти в озеро. Брали окунь и лещ. Он выдирал кусты можжевельника и плел из корней сети на щук. Из переплетенных волокон и корней получились прочные ячеи. Он ставил сети в озерных заводях, поросших травой, ловил щук и жарил их на угольях.

Ни одной души не встречалось Сведье в этой глухомани. Он видел, как над вершинами елей подымался дымок от пожог, но в ту сторону не ходил. Несколько раз он слышал в отдалении людские голоса и звон коровьих колокольчиков. Не похоже было, чтобы его искали в лесу.

Однажды пасмурной ночью он пробрался в деревню проведать тайники, которые они устроили вместе с матушкой Сиггой. Потаенные места были у них в груде камней за хлевом у лесной опушки. Мать сдержала слово. Под камнями в тайнике лежал мешочек черной ржаной муки пополам с мякиной, полмеры репы и гарнец соли. А еще нашел он там три серебряные ложки, завернутые в шелковый платок. Тут он понял, что мать ушла из дома. Она сберегла для сына родовое серебро, которое пригодится на черный день. Но больше всего он обрадовался гарнцу соли — теперь он сможет хранить мясо зверей и покрупнее.

Он старательно завалил тайник камнями. Хотелось бы ему повидать невесту, но ночь была слишком светлая, и он побоялся подойти поближе к домам. Он непременно вернется, как только лето пойдет на убыль и ночи потемнеют. Прежде чем возвратиться в лес, он заглянул, на ржаное поле, где сиротливо стояли стебельки ржи, низкорослые и хрупкие, изнуренные засухой.

Самое нужное он не решился оставить в горнице кузнеца Лассе, а закопал под корнями могучей сосны, вблизи своего логова. Там же он спрягал и серебряные ложки, и мешочек с мукой, и соль. Время от времени он доставал муку и пек хлеб. Он замешивал муку на воде, сыпал соль и клал похожее на тесто месиво прямо на раскаленные угли. Кусочки угля приставали к подрумяненным лепешкам, и ему приходилось выплевывать их, когда он ел.

Потемнели ягоды черники, вокруг камней и пней созрела земляника — лес приготовил ему новую еду. Пока стояла жаркая и сухая погода, дни были похожи один на другой. В середине лета земля лежала, освещенная солнцем от восхода до заката, и в полуденном пекле еловая смола, словно мед, сочилась по стволам.

Солнце шло своим путем, и он считал дни.

Как-то тихой и безветренной ночью пошел дождь. Сведье проснулся в своем логове от звука падающих капель, которые просачивались сквозь щели в пещеру. Звук был такой, словно птичьи клювы усердно долбили камень, и ему чудилось, что к нему пытаются забраться живые существа. Если бы он не слышал ровного шума дождя снаружи, то мог бы подумать, что этой ночью вокруг его жилья куролесят водяные.

Лежа на постели из мха и прошлогоднего папоротника, он вдруг почувствовал, как капля дождя, крупная и прохладная, упала ему на глаз. Слава богу, оросил дождичек нынче ночью и его пашню. Напоил он колоски на стеблях, напоил и зерно в колосьях. От него зазеленела выжженная трава на выпасах. Это хлеб падал нынешней ночью из царства небесного бедным и голодным людям на земле. Сведье лежал и прислушивался. Дождь сыпал в лесу, словно просеивали жито на грохоте.

Лило день и ночь напролет, сутки за сутками. Лесной житель проводил почти все время в своем укрытии, и досуга у него было хоть отбавляй. Он взял нерёта из волокон корней, сплел себе корзину из прутьев можжевельника и вырезал миску да ложку.

Однажды утром он увидел, что кто-то словно выцедил облака, хотя они, еще набухшие, висели на небе и было прохладно. Сведье взял мушкет и пошел в лес за дичью. В Каменной Змее не попалось ему ни одной птицы, и он зашагал дальше, к озеру Мадешё, в те края, куда еще не хаживал. По пути он делал на деревьях ножом зарубки, чтобы потом найти по ним дорогу назад. Он вошел в бескрайний низкорослый лес с лапчатыми корявыми соснами, кустистыми березками и вересковыми пустошами. Он знал, что вокруг Мадешё лежали тощие земли. Как-то раз он добрался до самой трясины Флюачеррет, за которой чернел безбрежный нехоженый лес, прозванный Волчьим Логовом. В нем прятались и жили многие беглые люди.

Земля под ногами начала отлого спускаться в лощину, и лес слова стал рослым и могучим. На дне лощины звенел ручей. Статные гладкоствольные сосны тянулись к небосводу львиными гривами своих крон.

Он уже подумывал повернуть обратно из этих незнакомых мест, но тут в нескольких саженях от него с шумом вылетел громадный глухарь. Он мгновенно вскинул мушкет и выстрелил. Глухарь на лету затрепыхался и, сложив крылья, врезался в заросли молодых березок. В том месте, где упала грузная птица, затрепетали листья.

Сведье приметил макушку березки, возле которой рухнул глухарь, и быстрехонько добрался до дерева. Но добычи он не увидел. Искал он, искал, но глухаря и след простыл. Ни единого перышка не было видно. Дичь как сквозь землю провалилась. Он недоумевал. Подбей он птице только крыло и глухарь мог бы бегать, так он услышал бы его, — ведь такая большая птица не может бежать в зарослях бесшумно, как лесной воробышек.

Он долго искал глухаря, пиная кусты вереска, в досаде, что лишился столь лакомого куска. Не иначе как подземные тролли уволокли его глухаря. Они подкарауливали и выжидали, когда он подстрелит птицу. Так что ему лучше и не искать. Что уворует лесная нечисть, того не воротить, и незачем ему попусту гневить троллей.

Сведье побрел к ручейку на дне лощины, чтобы освежиться глотком воды. Вдруг он замер на месте, а палец сам лог на курок мушкета.

В ольшанике возле ручейка что-то шевелилось. Что это? Громадный зверь на четырех лапах? Леший? Или, может, лохматая серая овца? Оно заворочалось, и теперь Сведье увидел, что это было двуногое существо в серой овчине.

Стало быть, кто-то есть в лесу! Может, холоп Клевена выслеживает его? А может, это еще один беглый здесь прячется? Сведье решил незаметно подойти поближе и посмотреть, кто бы это мог быть.

По мшистому склону нетрудно было пробираться без шума. Он подошел и остановился на расстоянии мушкетного выстрела.

На камне у воды сидел человек, одетый в широкий тулуп из серой овечьей шкуры, лопнувший на спине, где просвечивала белая полоса. На голове у него была шляпа с круглой тульей, заношенная и вся в дырах, из которых торчали пряди полос. По кожаные штаны на нем были новые, нелатаные, а сапоги блестели, точно барские. Лицо его сплошь заросло свалявшейся бородищей, из которой, будто ястребиный клюв, торчал нос.

Сведье не знал этого человека. Он собрался было повернуть назад, так и не выдав себя, как вдруг увидел, чем был занят незнакомец. А тот сидел и заострял ножом крючок из ольхового сучка. Потом всунул крючок в горло птицы. Это был крупный и жирный глухарь. Глухаря этого Сведье уже видел раньше. В бешенстве он бросился к незнакомцу:

— Ты мою птицу забрал!

Человек в сером тулупе вскочил, зажав в руке нож. Он окинул Сведье быстрым взглядом с ног до головы, и глаза его остановились на мушкете. Мушкет Сведье не был заряжен. Тогда рука с ножом опустилась, и он спокойно уселся снова на камень. При нем не было другого оружия, кроме ножа.

— Я своего глухаря ищу. А он у тебя! — сказал Сведье.

Незнакомец ничего не ответил. Он лишь заквохтал хрипловатым притаенным смешком, который еще пуще распалил обворованного охотника.

— Подавай сюда птицу! Она моя!

— Ого-го! Это еще как сказать! — проквохтал незнакомец.

— Моя, говорю тебе!

— Петуха нашел я, — ответил самодовольно парень. — Ты не приметил моего тулупа в кустах.

— Подавай глухаря!

— Да уймись ты! Не к спеху.

Незнакомец смотрел на Сведье спокойно, с хитринкой во взгляде. Борода и волосы у него были рыжие. Прямо из гущи бороды поблескивали ясные и настороженные глаза.

Волосы у человека ерошились, как на холке у кобылицы, и выбивались наружу сквозь рваную тулью шапки.

— Нечего было зевать! Ты стрелял, а я подобрал. — Рыжебородый, ухмыляясь, открыл рот. Зубы у него были неровные, как зубья на граблях.

— Так не отдашь птицу? Тогда будем драться! — Сведье сделал шаг вперед и угрожающе вскинул мушкет.

Незнакомец зорко следил за его движениями, но страха не выказывал.

— Я же сберег глухаря и для тебя. Давай лучше поделим добычу, — сказал он примирительным тоном и осторожно проткнул птицу заостренным ольховым прутом. — Дашь мне половину, Сведье? Тогда я нажарю мяса и на тебя.

— Ты признал меня? — вырвалось у Сведье.

— Я знал, что бонд бродит по лесу. — Одобрительно взглянув на глухаря, незнакомец добавил: — Ловко ты в него пальнул, Сведье.

Желание ссориться с этим человеком у брендебольца вдруг пропало. Он, пожалуй, отобрал бы у незнакомца добычу и проучил бы прохвоста, но теперь, когда тот узнал его, никто не ведает, сколько вреда может причинить ему этот человек. Может, и глухарь-то того не стоит.

Медленно опустил он мушкет:

— Петух мой. Ну, да ладно, бери себе половину. Только гляди, в другой раз не накладывай лапу на мою дичину.

— Ладно, Сведье! — ухмыльнулся рыжебородый. — Небось проголодался?

— Так ты поджаришь глухаря?

— А как же! Пошли ко мне в нору.

— А где ты живешь?

— Да тут, по соседству. Нора недалеко, ног не отобьешь.

— Пошли!

От голода у Сведье кишки подвело. Но все-таки он еще раз повторил, что глухарь его и если он дарит незнакомцу половину, то по доброй воле. Лишь поело этого он принял предложение человека в сером тулупе. Он наверняка не соглядатай Клевена, но на всякий случай Сведье решил быть начеку, чтобы не попасть впросак. Он удивлялся, как это незнакомцу удалось уволочь глухаря у него из-под носа; наверно, он еще до выстрела хоронился в березовом молодняке.

Они тронулись в путь. Рыжебородый шел впереди, и глухарь болтался на палке у него за спиной. Сведье шагал за ним по пятам. Они шли по дну лощины вдоль ручья, который вскоре пропал в большом болоте. Теперь Сведье вновь узнавал эти места. Начиналась трясина Флюачеррет, и он понял, что они неподалеку от озера Мадешё. Трясина тянулась полмили, вся заросшая густом травой, пахучим цветущим мхом, осокой, волчьим лыком и подбрусничником. Болотные кочки щетинились кустиками клюквы, а меж ними, как головки птиц, проглядывал пух цветов белоуса. Посреди топи возвышалось несколько островков, кое-где прикрытых елочками-недомерками да кустиками ольхи. Несколько луней пугливо встрепенулись, в траве зашуршало, и только примятые стебельки указали, куда побежали болотные птицы.

Лесные жители перешли трясину там, где она сужалась до протока. Человек в сером тулупе держался впереди, петляя между ямами и топями. Он велел Сведье идти за ним шаг в шаг, если тот не хочет промочить ноги. А оступись он хоть самую малость, засосет его бездонная топь. Мало проку от этой тропы было бы тому, кто впервые пошел бы по ней без провожатого.

По другую сторону трясины высился завал из дубов. Старые, почерневшие стволы, которых никогда не касался топор, были наконец повалены бурей и медленно гнили, растопырив черные, мертвые сучья и торчащие из-под земли корневища. Незнакомец вел Сведье сквозь бурелом и завалы, кое-где они перелезали через громадные стволы, кое-где проползали под ними.

Вдруг провожатый остановился:

— А вот и моя землянка.

Зажатый среди опрокинутых бурей дубов, высился и большой холмик. Сведье догадался, что пристанище незнакомца вырыто в холме, но входа не видел. Однако прямо перед собой он приметил дуб, который упирался крепкими сучьями в землю, а между стволом и землей образовался лаз почти в человеческий рост. Провожатый на корточках пролез под стволом. Сведье пополз за ним. Они очутились в прорытом проходе, тесном и темпом, как подпол. Но тут хозяин землянки отворил бревенчатую дверцу, висевшую на петлях из ивовых прутьев, за которой проход заметно расширился, и сверху забрезжил свет.

— Вот и моя конура, — сказал рыжебородый. — Самому бы тебе сюда нипочем не добраться!

Сквозь отверстие в крыше просачивался дневной свет, и глаза Сведье понемногу привыкли к полутьме. Он открыл рот от удивления.

Он находился в довольно просторной землянке. Толстые сосновые бревна подпирали потолок. Посреди стояли очаг и печка, выложенные из валунов, дымоход был выведен через земляную крышу, с вьюшкой у самого потолка. У очага лежали наваленные грудой сухие дрова и лучина. У поперечной стены за очагом были свалены мохнатые овчины и пуховые подушки, так что получалась добрая, мягкая постель. Пол в землянке был тоже мягким и ухоженным; на нем были разостланы высушенные телячьи шкуры. У одной из продольных стен стояла лавка и несколько окованных деревянных сундуков, разрисованных красной краской. Тут же были стол, обеденная посуда и всякая другая утварь. Сведье никогда и не думал, что в простой землянке может оказаться столько всякого добра.

Но он не выказал удивления. Человек, который так обставил свое жилье, видно, уже давно жил в лесу. Еще не перевелись бывалые лесные жители у кальмарской границы.

Рыжебородый развел огонь в очаге, и оба принялись ощипывать глухаря. Потом незнакомец насадил его на вертел:

— Зажарим петуха с кровью. Чего голодному ждать, коли глухарь в руках!

Сведье молча смотрел, как хозяин землянки переворачивал глухаря на вертеле. Когда птица хорошенько зажарилась, незнакомец разрезал ее пополам и отдал половину охотнику. Сведье отведал и признал, что глухарь приготовлен на славу. Он прожорливо глотал мясо и не мог вымолвить ни слова. Он подобрел к товарищу и совсем забыл, что ел собственную птицу, которую тот стащил у него. Только наевшись досыта, он задал ему вопрос, который давно вертелся у него на языке!

— Не знаю, как тебя величать. Ты ненароком не из Мадешё?

Незнакомец обгладывал шейку глухаря!

— Нет, не из Мадешё. Я блесмольский.

— Блесмольский?

Слово это поразило Сведье как удар грома, Если этот человек был из Блесмолы и жил тут в лесу, то нетрудно было догадаться, кто он таков.

— Так ты, выходит, Угге?

— Он самый и есть.

— Блесмольский вор!

Сведье вскочил с места, Рыжебородый сплюнул на раскаленные угли, так что они зашипели, и продолжал обсасывать шейку.

— Стало быть, ты тот самый ворюга!

Сведье было совестно: как это он раньше не сообразил, кто таков был незнакомец? Угге, лесной вор, о котором шла молва, будто он даже глаза у людей уворовать сумеет. Догадывались, что Угге вырыл нору, словно мышь, и живет в ней. Но никому и в голову не приходило, что воровское прибежище могло быть такой удобной землянкой. Когда Сведье огляделся и увидел два медных котла, подвешенных к потолку, всю эту посуду и одежду, овечьи и телячьи шкуры, сундуки и всякий скарб, когда он все это увидел, то сам не мог надивиться своей недогадливости. Только вор мог натаскать столько добра! Сведье уже не удивлялся, что тот стащил у него глухаря.

Он сидел у того же очага и ел ту же снедь, что и лесной вор Угге из Блесмолы. Угодил за один стол с вором!

Угге продолжал спокойно сидеть. Жесткие рыжие космы спадали ему на лоб, точно кудель, и он посмеивался квохчущим смешком. Клочья бороды на его лице отсвечивали, смех был глухой, а сам он сидел нахохлившись, ухая, словно филин на елке.

— Это ты украл серебро у Бокка, — сказал Сведье.

— Незваным гостем пожаловал я на крестины.

— Вздернуть бы тебя на первом же суку!

— Так ступай, выдай меня!

— Да ежели бы я сразу признал тебя, ноги моей не было бы в твоей воровской норе.

— Ты наелся, сидишь тут сытый, в тепле. Чего же ты ко мне привязался?

— Не по нутру мне воры и мошенники.

— Так ступай, выдай меня!

Тут Угге из Блесмолы разразился таким смехом, что кусок мяса попал ему не в то горло. На все, что говорил Сведье о его плутнях и воровских проделках, у него был один ответ:

— Ступай, выдай меня!

Он швырнул обглоданную шейку в груду костей:

— Заодно уж и себя выдашь! Нашим шкурам — одна цена.

— Я свою шкуру на твою не променяю, — ответил Сведье с негодованием. — Я не мошенник.

— Ты беглый и бездомный холоп!

— Я ушел в лес правды ради. А ты — грешить.

— Но угоди мы в силки — с нас обоих разом шкуры спустят.

— Зато моя честь при мне останется.

Лесной вор прищурился из-под рыжих косм на крестьянина и пригрозил:

— За тобой есть кому охотиться. Ты беглый холоп Клевена. Встретишь господских слуг — быть тебе в остроге.

При этих словах Угге из Блесмолы ухмыльнулся, обнажив свои волчьи зубы. Тут Сведье умолк и молчал так долго, что лесной вор мог торжествовать, — последнее слово в перебранке осталось за ним:

— Как ни хорохорься, а только шкурам нашим — одна цена.

Угге разглядывал рваные штаны Сведье, словно хотел их оценить. Он выставил свои ноги и сравнил. Сведьебонд ходил в рваных портах, а на нем были господские штаны и сапоги. Раньше носил их сам помещик Клевен в поместье Убеторп. Теперь они были на нем, на Угге из Блесмолы. Сведье изувечил господского холопа, а он, Угге, украл господские штаиы и сапоги. И у того, и у другого право было! Ведь Угге воровал у богатых и отдавал бедным. Он отмыкал замки в господских домах и забирал одежду, и ни один вор из Альгутсбуды, Мадешё или Виссефьерды не мог с ним тут потягаться. Даже далеко на юге, в лесах на границе с Данией да в окрестностях Лонгашё и Эльмебуды, и то такого вора поискать надо. Мелких и неудачливых воришек он ни во что не ставил и сам оберегал свою воровскую честь; и такая честь могла стоить, поди, не меньше чести беглого бонда!

Сведье не хотелось спорить. Он велел вору указать ему обратную дорогу через дубовый завал.

— Куда тебя несет? — сказал Угге. — Посиди! Ну, каково у меня логово?

— Доброе логово!

— Ни у кого в лесу такого нет.

Лесной вор горделиво огляделся вокруг и показал своему гостю: вот тут он разводит в очаге огонь, а тут спит под теплыми овечьими шкурами. Зимой в самую стужу сидит под крышей в тепле, ест, спит да баклуши бьет. Только и выходит, что по нужде или за водой, а так лежит себе, полеживает день и ночь. Какого еще жилья надо? А может, Сведьебонд похвастается, что у него убежище не хуже этой землянки?

— Про свое убежище говорить тебе не стану, — отрезал Сведье. — Ноги моей больше не будет в твоей воровской норе, и ты ко мне не ходок.

Видно, Сведьебонд окопался, как барсук, в холодной норе, говорит Угге, и мается там под холодными, голыми камнями. Ему придется нелегко. Недотепы так всегда и живут, когда в первый раз попадают в лес. Их счастье, если встретят здесь бывалых людей…

Лицо лесного вора приняло доброе, вкрадчивое выражение, и он кружил вокруг своего гостя, словно пытаясь заворожить его.

— Проведи меня обратно через завал, — говорит Сведье.

Но хозяину логова хотелось бы удержать его. И видом, и словом он выражает это желание. Трижды он предлагает Сведьебонду снова сесть, подходит и рассматривает его ружье, поглаживает приклад.

Вместе со Сведье они только что сидели как братья, делили поровну дичь. Каждый по-своему хорош в лесу. Сведье горазд стрелять, а он ворует. Сослужат они друг другу службу немалую. Негоже им расставаться, а надо жить вместе в этой глухомани, коль они уже повстречались. Надо быть в помощь друг другу, и нечего им вздорить, ведь их шкурам — одна цена. Жить бы им в согласии, как кровным братьям.

Угге развел руками, показывая на свое жилище: здесь найдется место еще одному доброму охотнику, который будет приносить мясо на жаркое. Землянки на двоих хватит.

Лесной вор зовет Сведье к себе, но тот молчит.

Что верно, то верно — в землянке за дубовым завалом поместятся двое. Но тот, кому предлагают, медлит с ответом. Наконец Сведье говорит:

— Проведи меня обратно через завал!

На этот раз его голос звучит сурово, и Блесмольский вор умолкает.

Он идет впереди, Сведье за ним, они выходят наружу через земляной проход. На краю трясины Флюачеррет они расстаются, не проронив ни слова. Сведье один возвращается через болото по своим следам.

* * *

А над лесом солнце шло своим путем. Человек в лисьей норе считал дни и складывал их в недели. Каждое утро он делал на палке короткую насечку, и каждое седьмое утро он делал на той же палке длинную насечку. Он считал дни и недели, ожидая, когда же ему вернут его права.

Ибо солнце шло по небу извечным, праведным путем.

Как только в логове светлело и зачинался новый день, Сведье вставал со своего ложа и выбирался наружу. Если над его головой синело ясное небо, то ом забирался на вершину ближайшего высокого дерева, чтобы увидеть, взошло ли над лесом солнце. Заметив на горизонте оранжевый отсвет на дальних облаках, он оставался на дереве. Вот-вот зажжется для него солнце. Со стороны Мадешё все сильнее льется золотой поток. С вершины дерева он видит, как разгорается солнечный костер там, где встречаются небо с лесом. Солнце поднимается, словно огненный обруч червонного золота, освещает все темные уголки леса и светит ему прямо в глаза. Солнечный костер искрится, раскаляется, растет. Языки пламени в нем переплетаются. С того самого первого утра, когда солнце впервые загорелось над этими землями, оно всегда плясало, поднимаясь над лесом. Пляшучи, солнце всходило и кружило своим чередом изо дня в день с той поры, как впервые появилось на небе.

Человек в лесу радовался, видя, как солнце пляшет и движется по небу праведным путем. Каждое утро оно указывало ему, что никогда правда не обернется кривдой и в мире всегда пребудет порядок.

Ежели ему и суждено жить изгнанником, так зато на душе у него мир и покой.

А мир и покой даны лишь человеку вольному и свободному.