Я погрузила паренька на сиденье позади себя, выдала запасной шлем с полупрозрачным забралом и наказала крепче хвататься не за меня, а за петлю, что между сиденьями. Всё из-за того, что на ровном шоссе того и гляди заметут пативенные инспекторы, а в заповедном лесу подкидывает вверх и выворачивает похлеще той «трясци», которая матерь всем лесным и болотным жителям. В тёплое время и при наличии отсутствия обширного морозильника стоит позаботиться о сохранности пищи. Так заковыристо выразился некий мой приятель — куриный заводчик и главный поставщик пеммикана ко двору их императорских высочеств. Едун был немилосердный — ни одной грудки белого мяса, ни окорочка, ни филейчика не пропускал. Особенно что касалось женского пола. Кроме одной меня. Меня он побаивался на одной чистой интуиции. И не зря — мы оба как-то быстро разошлись во мнениях и пошли каждый своим путём. Он — с подбитым глазом и аккуратно пересчитанными рёбрами, я — с нехилой моральной травмой. Пикаперы, то есть профессиональные ловеласы, не имеют права так много заморачиваться по поводу фамильного бизнеса, как он. Особенно если дико хороши собой и обладают подавленным ВИЧ-синдромом.

Ну, как говорится, тебе же хуже, мэн.

— Куда мы едем? — Стан прервал мои умственные рассуждения, воткнув реплику меж двух объёмистых сосновых корневищ.

— На мой хутор. Язык побереги. Задницу тоже не помешает.

— Вы там с сестрой живёте? С Руной?

— Она не сестра, а мама.

Что он хотел ответить, осталось за семью печатями, потому что здесь началось полное бездорожье. Еле заметная тропка виляла как уж, огибая толстенные вековые стволы в чешуях размером с мою ладонь. Всамделишные ужики тут тоже водились — один вроде как с самой настоящей короной и толщиной в моё запястье. Я ему привозила кумыс во фляге — пресное молоко все равно бы свернулось по дороге. Иногда мы шутили, что я его нареченная, та самая царица Ель, но до серьёзного дела не доходило.

Колесо «Ямахи» разбрызгивало перед собой стоячую воду из луж, кукушкин лён и клочья бледных мухоморов. Наконец, мы вырвались куда было надо.

Идиллическая избушка из брёвен, срубленная «в лапу», состояла из сеней и односветной каморки, узкой и длинной. Брёвна не окорены ни снаружи, ни внутри. Никаких ковров и постилок, помимо тряпочных. Вместо нормального очага — дровяной камин из дикого камня, с трубой вдоль одной из внешних стенок, из посуды — набор кружечек «Экспедиция» и две глазурованных миски с ложками, из мебели — широкий ортопедический матрас, сидячая подушка из ивовых прутьев и беспроводной ноут.

— Ты что — хикки? — спросил Станислав, меланхолично озирая мрачное великолепие.

— А…э… кто он такой?

— Перс японской имиджборды. Человек, который избегает социальной жизни и стремится к изоляции. Отшельник и мизантроп.

— Ну. Ты ведь сам просёк, что одиночество и суицид — близнецы-братья.

— То есть эта хата специально для таких, как я?

— Не тупи. Обычно нас зовут к себе, и мы приходим.

Я бы рассердилась ещё почище, но косили под простачков мы оба. Я не хуже Стана знала жаргон Луркоморья, он должен был с ходу понять, что приведен не на простое съедение.

Поэтому я усадила моего кавалера на двуспальный печворк, взяла за обе руки и сказала:

— Лицом к лицу, коленом к колену. Смерть у тебя давно в кумовьях ходит, жизнь не так страшна, как малюют. А я сейчас — только девушка рядом со своим милым.

Раздевались мы спешно и из положения лёжа. И ухитрились так и не разомкнуть губ.

Он был очень храбрым мальчиком — ведь знал из моей же болтовни на форуме, что вот так мы и кончаем с ними. А что финальный отпад — совершенно особое чувство, тру до офигения, которому, собственно, так же легко поддаться, как и не поддаться, и что отчасти поэтому мы впрыскиваем в людей наш дирговский яд… Об этом знать бы и вовсе не должен.

Но знал. И это прибавляло нам обоим счастья и радости.

Знаешь что, мой милый красноглазый линуксоид? Крыска моя любезная, виртуально воображаемая?

Все мои выгибы с матановой точностью соответствовали его изгибам, мои выверты и выкрутасы — его прикрутасам, а впадины — выпуклостям. Как будто нас скроили по одному многомерному лекалу, но в двух противоположных вселенных. С левосторонними и правосторонними молекулами, сечёшь?

Когда мы первый раз отлепились друг от друга и разошлись по разным сторонам матраса, он сказал удивительную вещь:

— Я не ожидал, что ты в самом деле девица.

— Принял за старушку?

— Сбился на минуту тогда в лесу. Когда ты сказала на якобы сестру, что это мама. Но только не сейчас.

— Что замолчал? Колись давай.

— Я тебе, герла, плёнку порвал. Думал, рассердишься.

— Какую-такую пелёнку? — я поняла, но тупица в конечном счёте проникает в смысл куда глубже умника.

— Девственную.

Я чуть не ляпнула, что мы такими рождаемся. С одними вторичными признаками, да и то сделанными в духе позднего классицизма. То есть холодно и лаконично. Но догадалась бросить робкий взгляд вниз, на покрышку.

И что? Привычное мужское кровоизлияние в женскую промежность, как водится в нашей не-смертной среде. Констатация факта звучит пошловато, я понимаю; и даже очень. Но как иначе объяснишь привычное диргу и абсолютно чуждое человеку?

А потом до меня доехало, что девственник-то как раз он… Нет, не может быть. Ну как это — у него и увлекательных отроческих снов не было, что ли? С абстрактными иллюстрациями на фоне белых простынок? И людских девчонок с мальчишками, которые вовсю клевали на его киношную смазливость — этот Казанова ещё и хвастался напропалую?

Он не знает, что из него вместо семени льётся ихор?

Он не человек? Или, напротив, разбудил во мне такого же человека, что и сам?

Сплошные риторические вопросы. Я так растерялась, вернее — подумала обо всём сразу с такой силой, что мысли разорвали меня начетверо, как битюги, привязанные к конечностям цареубийцы.

…и вместо ответа вновь кинулась в цепкие объятья оборотня.

Вот такое, блин, прозрение.