Ах, лоли, лоли, лоли. Ты знаешь, что смерть — это театр и люди в ней актёры? Такого не говорил Шекспир. Он только вывесил похожий лозунг над театром «Глобус». Как это? «Весь мир — театр»? Что жизнь, что смерть, тем более добровольные, — обе они относятся к мировой культуре. Прежде чем в них ступить, необходимо вчерне их отыграть — вот именно что в театральном смысле. Положим, только что выпуклившийся младенец настолько ошарашен обстановкой, что вынужден импровизировать, причём бесталанно. Это сказывается на дальнейшем течении событий.

Никуда не годится, если Сестра моя Смерть будет так же сера и скучна, как Сестра моя Жизнь. Хочется приукрасить хотя бы первую, если не удалось со второй. И придать обеим значимость.

Суицид — та же «чёрная дыра», только не в космосе. Хотя в чём принципиальное отличие космоса от ойкумены? Кажется, древние эллины ставили между ними знак тождества.

…Прорыв в ткани мироздания, которую плетут вечные арахны, мойры и норны. Вызов предначертанной судьбе.

…Попытка отринуть те смыслы, которые человек навязал жизни. (Снова символика нитей.)

…Бунтарское стремление наполнить разумным содержанием то, что по определению абсурдно, возвысить и очистить то, что считается низким и грязным по определению: смерть.

Вот тебе готовая лаборатория для решения фундаментальных вопросов бытия: свобода воли, бренность и бессмертие, гармония меж душой и телом, взаимодействие человека и Бога, индивида и общества, отношение субъекта и объекта.

Только опыты приходится ставить на себе любимом, потому что делать это с другими запрещено современным законодательством.

И это верно. Моё тело — моя неотъемлемая (то есть не отнимаемая другими) собственность. Никто не имеет права ни посягать на него, ни распоряжаться им, ни указывать мне, как следует поступить с этим от Бога данным сокровищем. Я постоянно боролся за то, что моё тело принадлежит мне, по крайней мере, всегда относился к нему таким образом. Если, экспериментируя с ним, я причиняю ему вред, то страдаю ведь я, но не государство. Примерно так говорил великий мудрец по имени Марк Твен, в миру Сэмюэл Клеменс, имея в виду некое обобщённое «я».

Почему мне хочется загружать сии велеречиво тухловатые сентенции в твою секретную переписку вместо прямого взгляда в зрачки? Только чтобы показать, что я смогу достать тебя где угодно, чем угодно и как под руку взбредёт?

Или оттого, что я страшусь не увидеть тебя воочию даже издали. Никогда не стать, как вчера, одним с тобой: мой язык к твоему приник, мой член между твоих колен, и сплетены в крепкий замок рук извивы, изгибы ног.

Дрянные вирши, моя Девочка-Смерть. Да, ты дитя — с вершины моих семи десятков. Дитя, несмотря на то, что убийца. (Не нравится? Отыщи другие обозначения твоим занятиям, я с восторгом их приму.)

Ты права: я оборотень. Только вот какой? Вервольф? Хм. Ничего звериного за собой не замечал отродясь. Верюберменш? Это словесное новообразование давило мне на психику задолго до того, как я начал хотя бы отчасти понимать, в чём его сущность. В конце концов, любой ребенок-сирота имеет право развиваться замедленно. Это слегка похоже на летаргический сон: человек, погружённый в ступор, не изменяется, только напрасным будет надеяться, что, проснувшись наконец, он проживёт больше нормального срока. Все такие сони, возвращаясь к человечеству, начинали стремительно дряхлеть.

А я вот нет, нисколько. Ни физически, ни душевно. Ну да, всякие мимолётные победы над условными сородичами стали радовать куда меньше. Вещества, натуральные и синтезированные, не приносят прежней радости: блджад, отчего это не насторожило меня году этак в шестьдесят шестом, когда я впервые в мировой истории не подсел на героин? Карьера просвистела мимо, как берёзовая розга или яблоневая ветка, полная цветов и листьев сразу. А на кой она мне сдалась? Двачевать капчу можно хоть при первой степени инвалидности: без ног, без рук, с карандашом во рту, со спецтехникой вокруг всей головы, как один великий физик, уперев подушечки пальцев в экран и тренируя тактильное зрение. Вот отменная бодрость, вплоть до отсутствия старческих пятен на руках, волновала меня куда больше. Невольно задаёшься вопросом: что же и кто меня, в конце концов, утихомирит?

Ответа я не получил и от тебя. Успел понять лишь одно: моё тело способно к интуитивному выбору. Людям достаётся совсем иной секрет, чем то багряно-красное, которым я в преизбытке угостил твои вулканические недра.

Лоли, лоли-тян, лоли-десу. Что я несу? Мне хочется погибнуть в бегстве от себя самого, хотя такая смерть не приносит ровным счётом никакой славы.

Ты вонзилась мне в мозг, как штопор в винную пробку. Проникла в печень, будто трёхвершковая стальная заноза. Уселась на крышку левого предсердия мощным тромбом. И это всё — за одни сутки, в продолжение которых я тебя не видел? Что ты за несносное создание!

Нет, я далёк от того, чтобы плакаться в жилетку, — тебе или кому-либо другому. Лучший дар, который мы получили от природы и который лишает нас всякого права на жалобу — это возможность самовыпилиться. Перед нами открыты лишь одни-единственные рождественские врата, но на противоположной стороне тысячи гондол, целая флотилия под управлением Харона ждёт платы за перевоз. Вот только какой, если взять мой конкретный случай?

Жду пылко. Жду с отчаянием. Ведь ничто так не утомляет, как ожидание поезда, особенно когда лежишь на рельсах. На этих словах испанца по имени Дон Аминадо я кончаю.

Прости.