— Барбе, что там за экстрим… прости, спешка такая. Прямо не сходя с морской гальки разговор вести собрался? Под сенью обрыва?

Он блеснул ярко-синими глазами:

— Верно. Куда пристойней — в здешних моих покоях. То, что сделано, никакой волной не смоешь.

Позади них гвардейцы Амира Амиров (ну да, точно они) объяснялись с Волком и Орри, которые тоже выбрались на сушу: вроде бы не впопыхах, как она. Один довольно ловко принял малышку из рук Рауди, другой с очень серьёзным выражением показывал морянке куда-то в сторону от верёвочной лестницы. Вроде бы затевалась дискуссия, но ничего не было слышно.

— Пока эти соображают, что делать с твоими спутниками, идём ко мне, инья, — Барбе дотронулся до рукава неказистой одежды рутенки, показал на узкие ступени.

Они оказались ещё и скользкими от недавнего прилива, Галине с её выучкой и то пришлось цепляться за трап обеими руками: но Барбе, к её удивлению, поднялся точно таким, как и спустился. Даже прядки не выпало из-под аккуратного тюрбана, расшитого серебром.

Они вошли не через главный вход, известный женщине, а через узкую дверцу, романтично затянутую диким виноградом — рос повсюду, ученики не поспевали скашивать, и не торопился опадать. Попали в подобие широкого колодца с гладкими стенами и далёким верхним светом — и тотчас направились вниз по ступеням, закрученным наподобие улитки. Факелов здесь не было никаких. Знакомое Галине хитроумное устройство, состоящее из множества расположенных под разными углами зеркал, передавало вниз свет солнца, луны и звёзд. Когда световой колодец отказывался работать из-за густых облаков, ученики прихватывали с собой свечу или фонарь.

Наверное, глаза у Барбе в последние месяцы стали зоркие, будто у ночного зверя, потому что он, нисколько не колеблясь, вставил в замочную скважину большой ключ, висящий у него на шее, и распахнул тяжёлую дверь.

Галина и не думала, что в суровом Ас-Сентегире могут быть такие покои. Стены и пол были почти сплошь затянуты коврами с ворсом высотой в ладонь, но помещение не делалось оттого ни торжественным, ни мрачным: краски живого сада играли на всех выступах и плоскостях. Узкие окна были пробиты под самым потолком — сказывалось то, что здесь было самое основание, так называемый корень горы — и забраны решёткой. Но в их стёкла стучались живые ветви какого-то мелкого кустарника, покрытые жёлто-оранжевыми листьями и плодами, и по-летнему зелёные побеги травы. Мебель, несмотря на восточный колорит, была в стиле западных провинций: массивная, покрытая глубоким рельефом и где надо — обтянутая поверх овечьей шерсти льняным полотном в шесть нитей. Дочь купца умела с первого взгляда оценить подобные вещи. Также она заметила через приотворённую боковую дверь нечто вроде туалетной каморки, обставленной со всем возможным тщанием.

— Садись вон туда, в кресло, а я напротив, — сказал Барбе, с неким трудом накидывая цветную тряпку поверх зеркала, прикреплённого вплотную к стене. — Слышно отсюда плохо, но есть изрядные умельцы читать по губам.

— Что ещё плохо, Барб? Со мной? Для меня?

— Ты всегда была умницей. Только твоё разумение временами бывает надо подстегнуть, — кивнул он.

— Что проделывают не так редко. Слушай, не люблю искать ощупью в темноте. Говори сразу. Монастырь с моими драгоценными шмотками сгорел?

— Нет, это были бы пустяки. Тебя обвиняют в прелюбодеянии, которое видно так ясно, как нос на лице. И, будучи доказанным — это безусловный смертный приговор. Ради того я и прибыл тебе навстречу.

Кажется, она стиснула дубовые ручки сиденья слишком крепко: что-то хрустнуло — дерево или кость?

— Барб, это ведь наше личное дело. Как мы что делаем — прямо или наперекрест.

— Гали моя, ты забываешь или забываешься, — произнёс он тихо, но твёрдо. — Скондский никах — прежде всего договор, и договор публичный. Как и ты сама — лицо далеко не частное. После неких событий, широко прославивших твоё имя.

— Хочешь сказать, что за мною с тех пор разыскивали? Ну, когда мы перебрались через Полые Холмы. И кто поработал доносчиком… прости, истцом?

«Постой. А сам Барбе и его спутники как прошли. Они что — заговорённые?»

— Нет надобности учреждать розыск, когда все и всем понятно. И нет нужды в жалобщике. Дело заводится по типу «Народ против Эн Эн», в Рутене существует такая формулировка. Множество досужих толков, под напором коих илламский суд вынужден завести дело.

— Постой. Ты же нохриец.

— Я эмиссар для особых поручений в провинции Сконд и по надобности — в её ближних окрестностях. Блюститель чести и совести этой земли. Оттого меня принимают как своего не одни почитатели Езу.

Ответил сразу на тайное и явное. И продолжил — так же тихо, твёрдо и неумолимо:

— По жалобам произведен розыск. Мэса Рауди неоднократно видели рядом с тобой в отсутствие супруга. На Остров Кедров, как сказал отец Малдун, ты прибыла в явной тягости.

— Погоди. Я-то считала, — он говорит о проказе!

«Не говори «волк», и не набежит на тебя. Поздно. Слово вылетело. Я обречена дважды».

— Проказа у тебя внутри, Но другое уже вышло на волю. Твоя дочка.

— Постой, — в мозгу Галины бешено крутились шестерни. — Откуда тягость? Рауди клятвенно подтвердит, что в замке и до того меня не трогал.

— Я тотчас же его услал. Тогда, прямо на берегу.

— Почему? Потому что он твой брат? По жене, общей для двух отцов… Марион Эстрелье?

Стальные детали сомкнулись со скрежетом.

— Да, он мой сводный брат. Нет, не потому. Он уже рвался свидетельствовать в твою пользу. Поскольку такое слово по своей сути недоказательно, ему пришлось бы пройти через пытку. Калека не выдержал бы и самой лёгкой.

— Но в Сконде такое запрещено!

— Ложь воспрещена ещё строже. За неё полагается сто ударов пальмовыми остями. А что Волк непременно бы солгал, хоть в малости, — ты знаешь. Притом он хоть и не прелюбодей, но уж точно совершил любодеяние. Не наказуемо, но позорно. Тебя учили разнице?

— Где он теперь?

— Я думаю, оседлал своего Аль-Кхураба и мчится по пустым полям. В ближайшем городке наймет курьерский сайкл, чтобы не загнать животное вконец.

— Орри.

— Она с твоим ребёнком. С неё безусловно снимут показания, но как с пострадавшей или свидетеля обвинения. Уже известно, что никах был заключен без её согласия, условия как следует не обговорены, а изменению формы союза ты без конца противилась.

— Барбе, я ж не понимала всего.

— Незнание закона нигде и никогда не освобождает от ответственности и не умаляет её. В Рутене, насколько я знаю, то же самое.

— Что теперь?

— Тебе придётся пройти через суд. Возможно, предстать перед верховным кади, вряд ли — перед амирским Советом Семи. Обсуждение не всегда объявляется гласным, но поскольку ты лицо почитаемое, тебя могут этим затруднить.

— Гласным — это открытым для публики?

— Нет, никогда. Зачем увеличивать стыд ответчика? Гласность означает твоё личное присутствие. Возможность себя защитить. И очную ставку с мэс Орихалхо.

— Прости мою наивность. Записано ли в законе, что всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого?

— Не записано, ибо такое ухудшает положение преступника: ему пришлось бы обойтись без должного наказания.

— Оригинально. Так что теперь со мной будет?

— С этого самого момента ты остаёшься в секретном покое — и можешь сколько угодно считать, что я тебя в него заманил. Возможно, так будет до самого конца процесса. После неудачной высадки рутенцев барьеры открыты, и достигнуть подножия горных цитаделей может всякий, так что не Пророк пойдёт к горе, а гора к Пророку. Твоё дитя будут приносить тебе для кормления столько раз, сколько потребуется, но Орихалхо уже ищет ему хорошую мамку — молоко твоё наверняка будет исполнено горечи или вообще пропадёт. Она тебе объяснит. Не стоило бы вам обеим сговариваться или давать повод для обвинений — но, может быть, такое и к лучшему. Обмануть закон всё же не так страшно, как живого человека, а вы своим видом подтвердите, что человек-то как раз ведал правду. Еду, питьё и вообще всё, что тебе понадобится и что может предоставить Верт, получишь без промедления при одном лишь намёке. Отвори дверь и скажи — военного люда уже сейчас там много. Я тоже явлюсь не раз и не два — это если ты не возразишь. Но не ищи возможности выбраться отсюда, как хорошо ни обучена такому. Погубишь себя в глазах людей уже без возврата. Ныне тебя вовсе не презирают: напротив, числят едва ли не в полубогинях. Но это в предвидении будущего. Помни: на любое слово, сказанное против тебя, должно ответить с честью. Это едва ли не самое главное в жизни.

Договорил — и вышел. Ключ повернулся в замке, лязгнул засов, не замеченный Галиной раньше.

И настала почти полная тишина.

И, как ни удивительно, — рутинное бытие. Галина была под следствием — но не более того. Личный статус это обстоятельство вроде бы повысило. Сначала её томили сомнения, захотят ли ради одной неё затевать выездную сессию, но Орихалхо, заходившая проведать её раз в сутки, их развеяла. Везти куда-то и устраивать на новом месте хлопотно для всех, а праведного кади отыскали в одном из селений близ самой столицы. В самом деле истинного человека. Теперь он едет на своём смирном мулагре, подолгу отдыхая в тавернах, собирая всякого рода свидетельства и даже слухи за и против. И попутно взвешивая.

Дочка росла хорошо — черноволосая, сероглазая, смугленькая. Такой, по слухам, была в младенцах и дедова матушка: в дальнем российском городке её вмиг прозвали «гилячкой». С малышкой Галина могла возиться сколько душе угодно, а вот груди было велено перевязать, чтобы иссякло молоко.

— Ты тревожишься — не годится передавать такое девочке, — утверждала Орри. — Она и так спит плохо, чует нелады вокруг себя.

Объяснение поверхностное, почему бы, напротив, матери не успокаиваться от кормления? Но за ним, как и за исчезновением Рауди, стояло невысказанное.

Барбе в самом начале глаз не казал, смущался, наверное. По его поводу Орихалхо как-то ещё раньше заметила:

— Его фетиш — справедливость. Нимало не погрешит против неё даже во вред самому себе. И если бы не последнее, то было бы чудище добродетели.

— Это как-то не по-человечески, — ответила тогда Галина.

— Что есть по-твоему, человеческое? Принятое на твоей родине? — риторически спросила Орихалхо. — Для нашего монаха сами устои Верта рухнут вместе со справедливостью. А малый Верт держит на себе Великий Рутен.

— Ты веришь в это?

— Похоже, Сочинитель Филипп в этом убедился.

От тоски Галина извращалась по-всякому, благо мальчиков и девочек на побегушках вокруг толклось видимо-невидимо — все с той особенной выучкой, которую она за месяцы жёсткого обучения в замке выучилась распознавать с полпинка. Держались мало того учтиво — но словно камердинеры при апартаментах знатной дворянки. Обо всех визитах объявляли и спрашивали её разрешения. Через них женщина заказала себе уйму дорогих нарядов, похожих на брошенные в монастыре и виденных в Сконде с окрестностями. Набрала книг и даже когда-то ненавистных рукоделий — было бы чем занять время. Оружия, помимо ножниц с тупым концом, иголок и спиц, ей не давали никакого, а те годились разве что для суицида. Также она по три раза на дню парилась и ополаскивалась в подобии русско-японской бани со стенами, обшитыми липовой дощечкой, печью-каменкой и широченной скамьёй, над которой были размешаны дубовые и берёзовые веники. Рядом со скамьёй возвышалась кадка, такая огромная, что стоило бы прямо в ней и утопиться, чтобы не доводить дело до суда.

Ну и отхожее место здесь было на уровне — ватерклозет. Чтобы было куда смывать отработанные деликатесы.

Кажется, она слегка растолстела. Время от времени обращала внимание на зеркало: если на неё смотрят оттуда — почему нельзя глядеться в лицо смотрящего? Осталась недовольна: лицо слегка обрюзгло и лишилось пушка, зато утром появлялись мешки в подглазьях, которые сходили не сразу. Движения стали плавней, губы — нежнее и оттого ярче.

— Обабилась, — недовольно вздыхала Галина.

И страх, что потаённая болячка возвратится, вновь настигал её.

Барбе тоже добавлял в варево крупицу соли. Отчётливо было видно, что он беспокоится. Рассуждал, тем не менее, холодно и здраво.

— Судье будет безразлично, когда ты зачала, — говорил он. — Однако ты сама помни. Дитя не доношено по любым подсчётам, но вид у него зрелый: первое говорит против тебя, второе — в пользу.

— Я полагала, что наоборот. Что мы с твоим братом, по его виду, спознались ещё в Сконде.

«Ох. До Сконда был ведь и покойный Армени. Вот уж от кого и следа на этой земле не осталось. Но то было до скрепления уз».

— Барбе, — спросила она. — Ты можешь объяснить, не передавая другим. Подсудно не само соитие. У меня ведь бывало и не такое — на глазах уймы народа. Но неправда. И рождение безотцовщины, которой опять-таки лгут об отце. Верно?

Он кивнул:

— Цель брака — потомство, как бы ни менялись условия контракта. К тому же ребёнка, зачатый неправильно, теряет некие возможности. Например, когда подрастёт, некие разрешённые союзы будут для него запретными, а запретные — разрешёнными. С дочерью второй жены приёмного отца он вполне может соединиться.

— Удивительно. В Рутене выросших в одной семье по умолчанию считают неспособными ко взаимной страсти.

— Что ты всё о Рутене! Он нам не указка.

За этими мелкими треволнениями Галина упустила то главное, о чём стоило бы размыслить.

Ибо явился, наконец, судья. Звали его, как и великого противника Ричарда Львиное Сердце, Салахэддином, что намекало на присущую ему от Бога любовь к справедливости. Совсем как у Барбе.

«И что за имена тут у них — говорящие», подумала Галина, когда ей сообщили о факте. Собралась было в ожидании вызова как следует помыться и даже хватить свежего пара, чтобы в мозгах прояснело, — даром кожа была отмыта до крахмального скрипа, Но Справедливый явился к ней в апартаменты сам. В сопровождении своего охранника, которого тотчас отослал.

И совсем он не казался страшным и даже величественным. Удивительное выражение было написано на гладком лице, без особенных примет возраста: как у врача, который видел на своём веку все язвы и пороки мира и уже перестал им возмущаться. Галина тотчас, едва ответив на поклон, сказала об этом.

— Ты права, высокая игниа, — ответил он. — Мы лечим. Кто-то из нас терапевт, кое-кто — и хирург.

Слова были греческие, чуть искажённые по сравнению с русским вариантом.

Чуть погодя Салахэддин зачем-то попросил чая, желательно зелёного, с цветком. И начал рассуждать, степенно прихлёбывая горький аромат из пиалы:

— Твой случай поставил нас в тупик. Этакий казус, даже казус белли, если перейти на законнический жаргон твоего Рутена. Прости, Рутена вообще. Римское право и так далее, я прав?

Она кивнула, слегка опешив. Явно не такого ждала.

— Так вот. Подобные казусы происходят в каждой четвёртой семье. Либо муж не способен сотворить жене ребёнка, либо она поторопилась с выбором второго супруга, а потом раздумала. Либо без должной оглядки присела на ступени храма Энунны, да не будет от меня попрёка сим варваркам. И тащит груз через десятки лет, не пытаясь свалить. Уж и дети выросли, и внуков дождалась, И лишь тогда решается на себя донести. Часто и не по совести, не ради искупления — но только из страха умереть грязно. В болях и немощи, обременяя собой любимых. Тогда её ставят коленями на чистый песок и дают земле испить жертвенной крови.

— Я слыхала, — проговорила Галина, — только не вмещается во мне такое.

— Слишком ты не от здешних корней, вот и не понимаешь, — покачал тюрбаном кади. — Словами, увы, тут не отделаешься. Надо, чтобы через плоть твою сие знание прошло. Вот и говорили мне все тебя встречавшие: и добра-то ты, и смела, и разумна, а как дойдёт до очевидного и младенцу — отпрядываешь в страхе или не умеешь конца с концом свести.

— То человек человеком, то последняя дурища, — подтвердила женщина.

— Кто так тебя заклеймил? Рауди ибн Яхья?

— Да уж и не помню.

— Покрываешь его.

— Как и он меня. К чему теперь прятаться.

— Ты понимаешь, что в Верте нет территории, свободной от допросов? В отличие от Рутена, где стражник, арестовывая, проговаривает стандартную фразу?

— В том смысле, что «каждое ваше слово может быть обращено против вас»? Да. Я врежу себе чистосердечием?

— Нет. Но и не помогаешь.

— Это у нас разве не частная беседа? В смысле неофициальная. Предварительная.

— Нет. Просто мягкая. Из уважения к твоим заслугам.

— Кажется, вы могли погодить, пока я не воспитаю своих собственных внуков, — печально усмехнулась Галина. — Из уважения к моим заслугам. Хотя не буду чваниться: не столь они велики.

— Вот тут как раз напротив. В этих делах ты не была рутенкой. Что стоит куда как многого.

— Тогда почему мне не дают ни малейшей поблажки…отсрочки?

Еле поправилась. Поблажек, судя по всему, ей накидали хренову кучу.

— Я так думаю, отсрочка будет не такой долгой. Кажется, моя болезнь скоро изъест меня изнутри.

— Суд уже идёт. Он начался куда раньше, чем я переступил порог твой темницы. Приговор есть плод, созревающий на древе суда. Рассуди сама: как можно отсрочить сходное с природным?

— В Рутене считают природное врагом человеческого.

— Ты сгущаешь краски. Не может такого быть — жители того места лишь не замечают очевидностей. Неверующий по своей сути рутенец живёт в хаосе, не замечая того. Думает, что единственный в мире порядок — его собственный. На самом деле уже у его необученной природы есть некий баланс, некая равновесность, и следующий шаг не выбирается простым броском костей. Ныне природа Рутена сторонится людей и отступает, тем самым натягивая тетиву лука. Но стрела неизбежно ударит.

— А в Верте такого не хотят. Для обеих стран. И способны передавать своё Равновесие дальще.

Салахэддин радостно кивнул:

— Ты поняла. Это исхоженная вдоль и поперёк истина, но так, как ты произнесла эти слова, говорят лишь озарённые. А теперь я прочту тебе твою будущую судьбу. Кара твой неизбежна вовсе не потому, что мы жестоки не склонны прощать. Но потому что тебя притягивает, желает для себя земля Вертдома. Что я и мои помощники можем сделать? Если тебя казнят неправедно, ты попадёшь в рай, мы, твои судьи, и без того отягощённые смертями других, — в мерцающий ад. Надеюсь, он сможет повернуться к нам другой стороной и в конце выпустить наверх. Всё это, ручаюсь, тебе уже говорили. Но если тебяс не казнят, когда казнь справедлива, то земля возмутится и восстанет против всех. Ты видела, как это бывает.

— Я умру не за грех — за Рутен. Потому что Верт создан, чтобы держать собой Большую Землю.

Кади покачал головой:

— Только не думай, что мы вымогаем у тебя кровь. Что не ищем легчайшего пути для Гали бану Алексийа.

«Вот как, значит, они работали с отцом».

— Твоя вина безусловна. Брак, заключённый опрометчиво и по настоянию одной стороны. Упрямство и непонимание намёков, что направлены были к вящей твоей пользе. Дитя, зачатое и выношенное в искажённом твоей порочностью мире — и себе на пагубу. Закон тут не терпит двусмыслицы: нужен выкуп беды всей твоей жизнью. Ты слушаешь меня спокойно?

— Да, но внутри меня всё бунтует. Прости. Жизнь — она так хороша.

— Ты верно о ней полагаешь. Она великолепна — но прекрасна лишь в своих мимолетных набросках, эскизах, а не как долговременная и благоустроенная длительность человека. В ней самой заключено и вечное стремление человека убежать от самого себя в сторону смерти. Оттого Запределье наше так изменчиво и двулико.

— Так смерть не страшна?

— Во всяком случае, она — большее благо для человека, чем заключение. Не твоё — всеобщее. Любая тюрьма не отличается от воли в принципе. Ведь большинство людей добровольно ограничивает себя неким фантомом: воздвигает вокруг себя стены нравственности, обычая, закона. Тебя не удивляет, что я, так сказать, рублю сук, на котором воссел?

— Может быть. Но я слушаю.

— Теперь ты близка к пониманию сути. В истинном мире нельзя ни убыстрять, ни замедлять, ни погонять, ни торопить. Всему есть место и своё время на земле.

И с этой цитатой из Кохелета судья удалился.

Приходил он ещё не однажды. (Собственно, и тот самый первый диалог был составлен из разновременных кусков.) Держался почти свойски — вливал в себя немеряное количество чая, изливал пространные философские рассуждения. Галина вставляла в этот бурный поток одну-другую реплику, не больше. Иногда кади попадал на явление Барбе, и тогда они на первый взгляд вовсе не обращали внимания на клиентку. Какую уж прибыль извлекал Салахэддин из от этих бесед — одному Богу было ведомо. Кажется, Галина не выдавала никаких порочащих сведений. И вообще, такие беседы повторялись слишком часто, чтобы вызывать у неё жгучий интерес. Даже остерегалась своей болтовни она уже на автомате.

Чем хороша предопределённость: чётко предвидя свой финал, можно не бояться всего остального.

Поэтому когда неким поздним утром за Галиной явились люди в красном, чтобы предъявить её, наконец, судейской коллегии, она ничуть не встревожилась.

Во времена её детства ходил такой анекдот. Заключённому, долгое время томившемуся в камере-одиночке, сообщают, что сейчас его поведут на пытку. «Слава Богу, — отвечает он. — Хоть какое-то разнообразие».

Надела не самое лучшее, но и не самое скромное своё платье, серое с муаровым узором, заново переплела косу и надела кружевной чепец — после рождения дочки не хотелось заострять внимание на своём воинском статусе. Подхватила юбки — заводить в клеть её не собирались, вели по лестнице. Двое впереди, двое позади.

В просторном зале второго этажа, до упора набитом людьми, ждал Салахэддин и еще несколько судейских по виду особ, в шафрановых мантиях и белых с жёлтым обмотах. И Орихалхо напротив судей. Первые сидели в ряд на довольно высоких пухлых табуретах, как принято в Сконде. Орихалхо и Галина, которую подвели к подруге, значительно возвышались бы над ними, если б не расстояние, которое это скрадывало.

— Игниа Галина бинт Алексийа, победительница рутен, — выговорил кади весь её новый титул. — Мэс Орихалхо из рода готийских ба-нэсхин, её сподвижница и супруг по закону. Суд пристально и нелицеприятно вник в ваше дело и вынес приговор. Игнию Галину бинт Алексийа, коя повинна в нарушении святыни брака, но более ни в чём, повелеваем обезглавить так, чтобы по возможности не причинить ей ни душевного, ни телесного ущерба, сиречь боли, муки и напрасных угрызений совести. Совершить это надлежит через два захода солнца. Мэс Орихалхо, коя в ходе процесса обвинила сама себя в потакании естественным склонностям, своим и супруги, счесть виновной в том ущербе, что ей причинён, и посему не налагать никакого особенного наказания. Лишь настоять на присутствии мэс Орихалхо при смерти игнии Галины бинт Алексийа. Что до их соответчика и совиновника, Рауди ибн Яхья Огневолка, отсутствующего здесь по причине телесной скорби, единственным возможным и приемлемым наказанием для него будет опёка за девочкой из лона игнии Галины бинт Алексийа, не обретшей пока имени. Также лежит на нём надзор за приданым её матери, конфискуемым в пользу безымянной. Освободиться от налагаемой на него обязанности он сможет, лишь выдав дитя замуж со всей возможной пристойностью и соблюдением его, дитяти интересов, или в связи со смертью оного дитяти, от чего спаси нас и его Вседержитель. Ничего более для вас троих суд предпринять не может.

А теперь, игния Гали, подойди к нам.

Кажется, ноги ей отказали. По крайней мере, она их под собой не чуяла: будто двигалась по воздуху. Или по воздушным шарикам, насыпанным понизу толстым слоем.

— Мы обошлись с тобой, возможно, куда хуже, чем про тебя решили на небесах, — мягко сказал Салахэддин, поднимаясь ей навстречу и становясь лицом к лицу. — Ибо положены границы человеческой свободе решений, и мы не имели права их нарушить. Однако то, что помещается в эти границы, мы постарались соблюсти. Удовлетворена ли ты нашим решением по поводу дочери?

— Да. Эти двое, Волк и девочка, будут сильно любить друг друга и, даст Бог, не испытают нужды.

— А что ты скажешь по поводу вашей подруги?

— Уж вот такого я и врагу бы не пожелала! — вспыхнула Галина, как ни пыталась держать себя в руках.

— Она воин и не боится ни видеть, ни испытывать касание смерти. Ей надо знать, что некая страница её жизни завершена и внизу поставлена точка. То даже не казнь ей, но лишь предписание.

— Тогда пусть скажет сама.

— Почтенные, могу я сделать это, не нарушая ритуала? — Орихалхо подвинулась ближе, обняла подругу со спины. — Гали, нам ещё позволят поговорить и до конца объясниться. Но пока только одно: я того хотела сама. Слишком страшно числить того, кого любишь, пропавшим без вести. Невыносимо видеть в гробу блёклую подмену создания, только что полного жизни. А видеть сам переход… Это больно — и всё.

— Прекрасные госпожи, нам необходимо решить самое главное, — продолжал Салахэддин. — Игниа Гали, сейчас тебя отведут на прежнее место. Именно там высокую игнию будут готовить и с ней будет говорить исполнитель. Но есть ещё одна привилегия, которой ты можешь воспользоваться. Называется «последний глоток земного». Тебя ровно на половину дня выпустят из твоего затвора без сопровождающих и позволят увидеть то, что за стенами.

Он вздохнул и сказал совсем просто:

— Ты ведь и одним глазом не успела увидеть горной осени. Ни единого вдоха её не сделала по приезде.

— Ты уверен — все вы уверены, что я не сбегу и не брошусь с обрыва в самый что ни на есть Рутен?

Люди переглянулись.

— Возможно, такое было бы лучшим выходом для всех нас, — сказал кади. — Ну, а для тебя самой? Говори правду и ничего помимо правды.

— Перейти я бы сумела, наверное. После обучения в Ас-Сентегире. Но там, на другой стороне… Не знаю. Мне показали одну выдумку, слишком похожую на теперешнюю планету Земля. Не хотелось бы оказаться там голой, босой и лишённой всех, к кому успела привязаться.

Он кивнул.

— Вот поэтому мы и рискуем отпустить тебя без иных гарантий, кроме заместителя, — судья выделил это слово интонацией.

— А заложником буду я, — вмешалась Орихалхо. — Не бойся, это тоже входит в назначенную мне плату. Сейчас ты уйдёшь, я же останусь под присмотром. Если ты не явишься в назначенный тебе срок, меня сразу же начнут готовить на твою роль. Если не явишься к помосту — меня убьют вместо тебя. Иного конца я и сама не захочу.

— Орри, я не могу принять.

— Не спорьте в присутствии суда, — мягко оборвал их Салахэддин. — Есть доводы, которые можно привести лишь наедине.

В комнате Орихалхо, куда они обе торопливо поднялись, тотчас же полезла в сундук стала выкладывать вещи: ягмурлук, старый казакин в «рюмочку», рубаху, шаровары на гайтане, низкие сапожки. Галина забросила эти вещи, когда поднадоели и сама распухла от беременности, а подруга сохранила.

— И думать нечего — иди, — проговорила она. — Постарайся забрать с собой как можно больше. И учти — ничего страшного со мной не станется.

— А если я не хочу рисковать тобой даже самую каплю?

— Гали, вот что я тебе скажу, — Орри выпрямилась, заведя руку назад, будто поясница прибаливала с натуги. — Повинюсь, так уж и быть. Перед собой уж тысячекратно винилась. Ту нефритовую игрушку я тебе подложила. А ты, похоже, думала на Барбе? Кажется, он знал, ума ему ни у кого не занимать. Было два близнеца, подаренных мейсти Эстрельей: один у королевы, другой у её лучшей монастырской подруги. Оба в великой тайне привезены кузнецом Браном из страны сидов и подарены для того, чтобы владелицам их иметь много детей. Оба вручены на свадьбу. С нашей Зигрид это сработало, но её знатная товарка выговорила себе в мужья кавалера, скажем так, к делу услаждения дам мало способного. И ведь по любви сошлись, представь себе. Так вот, чтобы усилить второй басселард, надо было, чтобы он окунулся в кровь, семя и молоко. Иначе говоря — чтобы владелица его тоже родила, причём в положении, почти безнадёжном. Ты была иноземка, чужачка. Ты, казалось, была обречена своей болезнью. Замашки у тебя были мужские — по крайней мере, на любовный союз тебе не приходилось рассчитывать. И не то чтобы я надеялась на это мутное колдовство: оно само позаботилось о себе. Само получило дань — и не так, как мы рассчитывали.

— И где теперь мой бывший клинок?

— Отдан хозяйке или на пути к тому. Вот и выходит, что это я тебе твою судьбу наворожила.

— Не бери в голову. — Галина обняла её, притиснула к себе. — Судьба сама себя плетёт из мелочей. И не так уж я верю в её железную поступь. В общем, дай все ваши боги счастья истинной владелице, а мне ты ущерба не нанесла. Всё получилось изведать: и тоску, и боль, и гнев, и счастье. Будет чем поделиться в этих здешних Полях.

Оделась, натянула капюшон плаща до самых бровей. Торопливо ухватила и сунула за пазуху половину пресной лепёшки с белым сыром — мало ли что выйдет, а за сегодня ни разу как следует не питалась. Пить — из ручья или ключа, ягоды на склонах хоть мало, да осталось, от холодной мороси под любой скальный карниз заберёшься.

«Смешно. Тут вопросы жизни и смерти возникают, а мне бы только брюхо ублажить и шкуру сохранить в сухости».

Прошла вниз, на мгновение открыла лицо, сказала парням у главного входа:

— Узнали меня? Возьмите на заметку, передайте — счёт пошёл.

И уже выйдя за пределы, поняла, отчего наградили её напоследок такой благодатью.

Когда они трое уплывали после битвы, земля прикидывала к себе хрупкий эскиз. Теперь он стал одеянием славы. На Острове Кедров деревья казались градами и замками; здесь же сами замки были всего лишь коронами на фоне царственных мантий, что окутывали землю. Все цвета, любимые художниками, соединились тут в буйной гармонии — даже густая лазурь и ультрамарин проглядывали в треугольных проёмах циклопической крепостной стены. То были небо и море. Наверху синева чуть выцветала — стоял самый разгар дня. Теряли силу и тускнели живые оттенки, кое-какие деревья сбросили наземь почти всю листву.

Галина начала спускаться со склона, истоптанного множеством ног и копыт, и с губ как бы сами собой начали срываться, выпеваться стихи. Ее или полузабытого рутенского поэта — женщина и сама не могла сказать:

— Что я творю? — проговорила она вслух. — Увидят — решат, что умом тронулась. Ползу по глине, как муха по стеклу, и ещё ору молитвы во всю глотку.

Глина, по счастью, была твёрдой и обнажала ступени, созданные выходами твёрдых пород, а навыки хождения по скалам женщина потеряла не вполне.

— Галина ползёт по глине, — промурлыкала себе под нос. — Как иллюстрация к картине. Как бы раньше времени без головы не остаться. Воздух, что ли, с непривычки такой пьяный? Пьянящий то есть.

Так приговаривая, она добралась до серпантина древней дороги. Всаднику пользоваться ею было не с руки — местами оползни повредили полотно и обрушили внешнюю кромку. Однако пешеход мог передвигаться с известным комфортом. Галина даже помнила, что не так далеко было нечто вроде корчмы, куда так славно бывало сбежать от сугубой муштры, выпить неплохого кофе или дрянной виноградной старки. Собственно, паломничали сюда все, начиная с необтёсанной молодёжи и кончая старогодками и инструкторами, а пороли только тех, кто на этом попадался, — без разбора чинов. И разврат, и кара, похоже, входили в учебную практику: главным смаком было накрыть одного из преподавателей. Они, как правило, маскировались воспитательным рейдом по злачным местам, поэтому опытные люди рекомендовали брать с поличным: кружкой или стаканом в руке. На пути к замку пойманную дичь мигом окружала компания пострадавшей молодёжи и во весь голос обсуждала, в каком виде и под каким соусом преподнести извергу традиционный двадцатник горячих. К примеру, трофейным спиртиком плётку протереть для дезинфекции или пирожок с требухой сунуть в рот, чтобы не орал, а занимался любимым делом. Хорошим тоном для жертвы считалось поддерживать общее веселье.

Вспомнив это, женщина невольно улыбнулась.

Как ни удивительно после всех потрясений, корчма стояла на прежнем месте и вроде бы исправно действовала — входные воротца были прикрыты лишь наполовину, с заднего фасада выглядывала чья-то кургузая металлическая морда.

— Никак курьер с вестью, — пробормотала она. — На скутере.

«Рауди. Нет, зачем ему. И кади сказал — телесная скорбь у него. Или нет — не поверю, пока своими глазами не увижу».

Потянула на себя утробно скрипнувшую дверь — и вошла.

Знакомый персонаж ринулся к ней — весь в бороде и кудрях, свисающих по обеим сторонам головы крутым с проседью штопором.

— Ах, синья Гали, синья Гали. Не поминай лихом, что зову тебя по-прежнему.

— Твой рутенский так и не исправился, Мешуа. Или надо бы сказать — ладино-скондский?

— Ох, я неисправим. Но ничего: бывший землянин всегда поймёт бывшего землянина. Вам кофейку, по старой памяти, или чего посолидней? За руку ведь не поймают, capisco?

«Никак, он ещё итальянским заразился».

— Поймали, старина. Уже. Я, собственно, не за тем. Монеты никакой не взяла.

— Когда ж у меня выпивка была за плату? Вы только думали так. А на самом деле старшие со мной рассчитывались. Чтобы младшим потеха была и ученье не с таким скрипом шло.

— Ох. Я-то в простоте души и не подозревала.

Мешуа выразительно пожал плечами:

— Вы такие были простодушные. Так чего душа ваша желает?

— Даже и не скажу.

— Тогда вот что. Имеется у меня винцо, какое на стол никогда ещё не ставилось. Держу для избранных. Только что новую бутыль откупорил и декантировал. Вот его и порекомендую. Чистое: в голове от него светло, на душе радостно. Живая драгоценность.

Галина снова улыбнулась:

— А что? Давай неси. Пропадай моя тачанка, все четыре колеса.

Сбросила плащ на лавку и сама уселась покрепче. Вскоре на столе перед ней появился графин. Тягучая, темно-пурпурная жидкость медленно наполняла фарфоровую чашку, в объятии ладоней источала запах мёда и луга.

— Чудесно. Бесценно. Слушай, а закусить у тебя имеется чем?

Мешуа снова сотворил тот жест:

— Было, да подъели вчистую и спать улеглись.

— Не беда, я со своим. Поделиться?

Но он не захотел. Достала хлеб с сыром — недостойно питья, но не натощак же дальше дегустировать. Откусила. Сама не заметила, как убрала всё: нехилый аппетит прорезался.

И выдула, ничуть не сомневаясь, весь графинчик.

Сколько так сидела — не поддаётся учёту. Как вдруг торкнуло: вечер. Давно уже. Оттого и кушаний не осталось. И по постелям разошлись все, даже старик иудей.

Не вечер — ночь. Предпоследняя. Самый разгар.

Рывком поднялась на ноги — и тут её повело с такой силой, что еле добежала до здешней ретирады на одно очко. Добро — внутри дома. Ещё лучше — с «камушком для гуляний», махатмы сентегирские постарались.

Когда выворотило наизнанку, стало чуть полегче, хотя в коленках появилась изрядная слабина.

«Чёрт и чёрт. Не дойду быстро. Под откос свалюсь. А утром к Орихалко придут».

И ни спутника тебе доверенного, ни мобильника весточку передать. Разлакомилась.

Дверь позади отворилась, факел злорадно подмигнул.

— Простите, мэс, не было заперто.

Славный такой мужской голос. Молодой.

— А я не мэс.

— Вижу, что сэния, но из вежливости прикидываюсь.

Галина распрямилась, поддёрнула полы казакина, обтёрла губы:

— Игния. Хотя без разницы.

И лицо у него — пожалуй, некрасивое, но очень приятное. Светлая, почти огненная коса, кудряшки на висках — воин без особых заслуг. (Её саму без конца расплетали-заплетали, то как солдата, то как замужнюю мамашу. В конце концов надвое укрутили.) Нос на семерых рос, губы пухлые, веснушки что горох. Плечист и высок без сутулости. Наряжен сплошь в матовую кожу.

— Я так полагаю, ты дева в беде, — сказал на полном серьёзе.

— Ну конечно. А также Леди Озера и все рутенские романтические стереотипы сразу. Подвинься-ка, мэс, выпусти даму из сортира.

Но он стоял столбом.

— Благородный сьёр пришёл сюда без настоятельной потребности?

— Нет, почему же. Услышал неладное. Мог ведь кто-то отравиться. Или…

— Или. Перепила хорошего вина, уже порядок.

— Не лги.

Он вздёрнул Галинину голову за подбородок.

— Если порядок — так нагло не держатся.

Глаза у него оказались серо-зелёные и какие-то пушистые, иного слова не подберёшь. Вокруг зрачка словно кольцо ковыльных метёлок.

— На ночлег игния не просилась, добрейший и услужливый Мешуа даже о том не помыслил. Вывод — ты собралась уезжать на ночь глядя. Хмельная и печальная, и с чашею вина…

машинально поправила Галина. — Это рутенец. Перс Хафиз Ширази.

— Он явно писал про тебя. Пить — не грех, говорят скондские отшельники. Если вино посылает тебе Всевышний.

— Вот кто самого тебя послал — на мою голову.

— Думаю, тоже он, — проговорил кавалер с полнейшей серьёзностью. — Я ведь спросонья имя твоё слыхал, да не понял. Тебе надо уже быть в Ас-Сентегире, а не получается.

— И что?

— То, что моя верная Белуша буквально фанатеет от ночных поездок. У неё солярные батареи мощные и накопитель первоклассный.

— Слышу знакомые речи, — пробормотала женщина себе под нос. — Ты из Рутена, никак?

— Нет. Это тебя успокоит или напротив?

Как-то незаметно от неё мужчина потеснил женщину к выходу из корчмы, буквально перенёс через порог и подвёл к своему механизму.

Сайкл был необычайно белого, даже розоватого с перламутром цвета, обтекаемых форм и довольно крутобёдрый. Гонцовские сумы из пупырчатой шагрени были перекинуты через перемычку между мягкими сиденьями: передним, узким, и задним, представляющим собой кресло с высокой металлической спинкой. Таких и на Земле насчитывалось несколько сотен, марки «Золотые крылья» или как его там.

— Живая, — объяснил мужчина. — Оживлённая. Оттого не знает ни сносу, ни передыху. Я её ещё реконструировал на днях. Садись позади меня, шлемов можем не надевать — для неё близко. Тебя к основным воротам доставить или к потайной калитке сбоку?

— Откуда тебе…

— Учился в своё время. Скорее, навещал. Талантов особых не прорезалось.

Устроил Галину поудобнее, застегнул ремни.

И они рванули…

— Вот, вылезай. Подниматься тут удобно, справишься.

Развернул скутер и полетел вниз по крутому склону.

От боковой дверцы вела крутая лестница без факелов, но кавалер почти насильно прицепил ко лбу дамы светодиодный фонарик наподобие туристского. Галина кивнула часовому, взбежала наверх, раскланялась с двумя парнями, стоящими рядом со входом к Орихалхо.

Ту явно уже обучали.

На одном из пуфов, чуть сгорбившись, устроился невысокий плечистый дядя в буро-красном сукне, испивая из чашки нечто бледное и жидкое. Подруга сидела на софе напротив, с довольно непринуждённым видом крутя в руке серебряный бокал. При виде Галины оба привстали.

— Вот ведь задница божия. Скажи на милость, где тебя до сих пор носило? — с облегчением ругнулась Орри.

— В придорожном шалмане надиралась. Совратила, кстати, одного писаного красавца. Чувствуешь, чем пахну?

Собеседники переглянулись. Подруга спросила тоном ниже:

— Это ты у деда Мошуа набиралась уму-разуму. И правда это — насчёт красивого мужчины?

— Да вестник какой-то. Ерунда. Мейстер, если вы посоветовали важное, будьте так добры повторить. Я, как вы понимаете, игниа Гали. С кем имею честь?

Галина упала рядом с Орри на софу, сколько можно выпрямилась.

— Мэс Трискель ал-Вестфи. Можно Трис, я не чинюсь. Говорил им всем — просите господина из самого Вольного Дома, я ж только Акселев потомок по боковой линии. Нет, недосуг им было ждать и толковать.

— Не беда, — сказала Орри. — Не порода нужна — умение. Ждать всегда муторно. Так ты мне насчет уборов начал.

— Верно. Я, игнья, только что советовал твоей госпоже обстричь косу загодя, — у неё, как знаешь, волос до лопаток растёт, как грива жеребчика, пришлось бы возиться подбривать. Да и чепчик — оно не самое ладное. Завязки ослабнут. Приняла совет без большой охоты.

— Сделаю, — кивнула Галина. — Еще что?

— Платье, — сказал Трис деловито. Вот такое, как на тебе, не надо. И как у жён иллами, не стоит. Из-за их долгих покрывал наугад иной раз действуешь. Возьми лучше длинное, с нижней юбкой и вырезом. Вставку батистовую, если голизны смущаешься. Это… фишу. И без особой пышности складок — расстелишь по полу, так подойти поближе затруднюсь. Башмачки на совсем низком каблуке — чтоб не споткнуться. Мантелью на короткий волос — только ни заколок, ни гребня. Чтобы мигом снять.

— Я помогу, — кивнула Орихалхо. — Не утруждайся мелочами.

— Самое главное, госпожа, — не бойся раньше самого страха. Давайся в руки, коль придётся, мягко. Голову держи горделиво и не озирайся по сторонам. Тогда и не заметишь ничего. Меня обязали не доставлять ни душевной, ни телесной скорби, так что поспособствуй, как сможешь.

— Глаза мне завяжете? — спросила Галина.

— Если сама попросишь. Это чтобы не оглянуться на блик. Ну, так впору и уши затыкать, он свистит, знаешь ли.

— Если похоже на боевой — знает, — ответила за Галину подруга. — Можно ей на колени не становиться? Ради чести.

— Можно, только пускай заранее дело обговорит. Высокий удар исполнить сложнее того, что низом идёт.

— Стану, — проговорила Галина. — Как мой отец. Не твой клинок его казнил?

— Что ты. Не мой никак. Это где имение, а где вода. Я ведь всю жизнь рядом с Холмами обитаю, а там ведь Готия, верно? Имени того мейстера не скажу, мало ли что, только ради него прямая Акселева кровь была призвана. Королевского отчима. О чём и толкую.

— Много народу набежит смотреть? — спросила Орри.

— Да кто захочет. Насильно не загоняют, а вот проститься — это да, захотят. И подивиться на редкое зрелище.

— Вот это противно, — Галина поморщилась. — Делать из смерти площадную картинку.

— То, что ущербно от рождения, не может быть испорчено ещё больше, — философски проговорил Трис. — А кто из людей стремится получить наглядный урок — его получит.

Он допил, наконец, свою чашку и произнёс:

— Напиток душевный. Ты, мэс Орихалхо, таких сердечных корешков своей милой завари на самом восходе солнца. А крепче ей ничего не надо. И прощайте покуда.

— Постой, — Галина собралась с духом. — Самое главное. Покажешь мне свой меч? Не испугаюсь, слово даю. Наоборот, всё делаю, чтобы меньше бояться.

— Ну, раз не досужий интерес…

Палач подошёл к двери, сказал несколько слов.

— Вытерпишь моё присутствие ещё несколько времени, госпожа моя? Это с особенным словом доставать нужно.

— Тогда ещё по чашке? — сказала Орри. — Свежего заварю. На всех троих.

«А ведь то старинный обряд, — догадалась Галина. — Дух уходящего накорми, плоть успокой».

Через какое-никакое время исполнителю приговора подали нечто длинное, аккуратно замотанное в плащ.

— Не принято его в ножнах хранить, — сказал Трис, принимая и разворачивая. — Но ведь тоже честь имеет. А так проще простого и то, и другое, боевым не чета.

Это было подобие сабли, широкой, с плавным изгибом и рукоятью на две мужских ладони, с замшевой лентой поверх металла.

— Самое верное, — похвалился палач. — И режет, и рубит. Вы должны обе знать по опыту.

Повинуясь непонятному притяжению. Галина дохнула на зеркальную поверхность. Странная вещь отразилась в облачке — будто золотисто-жёлтый полукруг на фоне голубизны. И тотчас пропало.

«Потайное клеймо, что ли. Говорят, были такие на клинках правосудия».

Поблагодарила. Проводила. Сказала Орри — пусть в последний раз малышку покажет. Завтра не надо, к завтрашнему утру лучше забыть, что у тебя есть дитя.

— Слушай, ты бы мне и косы состригла, — попросила подругу. — Не хочется чужих рук, оттого и в рутенские цирюльни терпеть не могла наведываться. И вон ей, малышке, будет на память. Цепочки плетут, сумочки, в медальоны вкладывают, ну и вообще.

— Я в модах не знаток.

— Да ладно, — протянула Галина. — Не ожидалось бы многолюдья, сама бы себя обкорнала. Тупыми рукодельными ножницами.

Однако У Орихалхо нашлось кое-что получше. Причёска вышла даже в чём-то модной. Пилотной..

Потом удалились все — и люди, и орудия.

Позднее Галина даже не могла объяснить себе, было всё это наяву или пригрезилось на фоне «сердечного чая».

Часа через два, уже в её собственную камеру (как она туда попала и кто её переодел из дорожного?), явился Барбе. Совсем незнакомый: взвинченный и весь на нервах, но почти довольный. Владел собой он безупречно, только вот для неё он с неких пор стал открытой книгой.

— Я уезжаю ненадолго, — сказал ей. — Так необходимо. Прости, что не успею тебя проводить: разве что позже.

— Не на помост, так до могилы. Тронута.

— Гали, я ничего не делаю из прихоти, поверь. Но вот тебе возмещение. Я бы хотел исполнить последнее желание приговорённой.

— Сейчас? Ну разумеется, когда ж ещё.

— Оно у тебя есть? Такое, чтобы сердце на нём успокоилось. Говори.

— Начистоту? Со всей искренностью?

— Со мной иначе не пройдёт.

— Тогда…

Галина покачала головой, оценивающе провела взглядом по фигуре езуита, как всегда безупречно элегантной:

— Тогда не кори меня за то, что сошла с ума.

— Не буду.

— Пусть тебя высекут перед моими глазами — как тогда в темнице Братства Езу.

Клирик усмехнулся с лёгкой горечью:

— Оттого, что я так же точно тебя подставил? Нет, куда хуже? И ещё Рауди убрал с глаз долой.

— Сама не знаю зачем. Но чтобы это не помешало тебе уехать, как только понадобится, — добавила она торопливо. — И не причинило такой уж зверской боли. Ну, вроде как на здешних играх в запрет-наказание, тебе говорили? Вот. А то я, чего доброго, вмиг тебя пожалею. Да, и чтобы огласки по возможности не было.

— Умно рассуждаешь. Отчего тебе тогда самой не распорядиться? Только ты и я — больше никого.

— Боюсь искалечить по неопытности. Неужели нет таких людей, что выполнят и промолчат?

— Найдём, если позволишь. И коли ты взаправду, а не ради куража…

Голова девушки слегка затуманилась, как полсуток назад — от сладкого вина. Едва проговорила:

— Не куражилась я вовсе. Напраслины не возводи. Выразилась ото всей души.

— Ну что — мне за кнутом идти? Или постой, там было чёткое слово. Сечь — это розгой, словно школяра. Кусты под твоими окнами накажешь проредить?

Оттого что Барбе так шутил, ей сделалось легче. Даже о будущей казни забыла с таких препирательств. Подумаешь, великое дело — смерть!

— Не стоит утруждать себя насчёт кустов: судя по цвету, там дикая роза, а на ней колючки. Может, кто-нибудь сделал запас ивы для плетения корзин? Или вишневые побеги с лета засолил?

Он кивнул и вышел. Появился так скоро, что девушка не успела передумать, и в сопровождении парня с довольно приятной внешностью, одетого в грубое суровьё и подпоясанного почти что канатом. Подмышкой тот нёс полотняный свёрток.

— Ахми давал присягу, так что будет молчать. И как нельзя более опытен, несмотря на юность. Доверишься?

«А ведь это подручный моего мейстера. Который точно в такой же завёртке меч приносил. Что же, пусть так».

— Доверюсь.

— Тогда говорите, игниа, — акцент у парня был нездешний, с лёгкой распевностью. Возможно, полукровка? — Где расположимся, здесь на коврах или в малой комнате на помывочной лавке? Там тесновато, мне не замахнуться, вам не рассмотреть толком. Зато чистоту легко будет позже навести.

— Здесь. На диване. Там покрывало шевровое, плотное очень.

«Улики останутся. И плевать — мне вот-вот будет всё равно, а Барбе пусть сам свою чистоту блюдёт».

Парень сложил ношу на низкий табурет, развернул чуть влажную тряпицу:

— Добро. И прутья добрые — краснотал вчера только срезан. Садитесь вон в то кресло, игниа, и держитесь крепче за подлокотья. Не обидитесь, что заранее характер выказываю?

«Точно. Завтра будет он. Оттого меня и титулует не в пример своему старшему».

А юнец продолжал:

— Мне раздеть мэса или пускай сам управляется?

— Да как угодно.

Тот уже избавился от шляпы, расстегнул и спустил с плеч жюстокор, чёрный с тусклым серебряной нитью. Бросил на пол и теперь стягивал через голову блузу — не торопясь, как-то даже уютно. Высвободил руки из шёлковых пут, встряхнул волосами:

— Простите мою небрежность. Потом с ковра своё подберу. Разуться?

— Нет, прямо в сапожках на чистый диван заползай, — фыркнула Галина.

Послушно высвободился из остального. Голый переступил через охапку драгоценного тряпья.

— Говорите, ваша ведь подача, игниа, — поторопил юнец. — Приказывайте, как и что.

— Пусть ляжет ничком, руки под голову и смотрит в сторону от меня.

— Так ему трудней, чем навытяжку, игниа.

— А вы, цехмейстер, не слишком усердствуйте. Да, и кляпа ему в рот не вставляйте — ваши грехи покрывать. Пусть издаёт звуки, если охота.

— Число розог?

— На усмотрение. Откуда мне знать? Полсотни. Сто. Пока выдерживает.

Барбе в это время принял обговоренную позу. Блестящие волосы ниспали, заструились вниз, как тёмная река в половодье.

Ахми вытянул из связки чистый белый прут, взвесил на ладони, слегка протянул по ней:

— Гладкая лоза. Что твой бархат.

— Всё равно пучок нужно взять, чтобы мягче на кожу легло. Ну?

— Пускай будет по его, — глуховато сказал Барбе в подушки. — Не в рутенской бане веником парюсь.

Она кивнула, соглашаясь. В самом деле, сама ведь интерьер для действа выбрала. Нечего пенять.

— Теперь смотрите, игниа.

Первый удар, по плечам, лёг звучно, оставив еле заметную полосу краски. Галина стиснула губы.

Второй и третий, по рёбрам, были тихие, только Барбе сдавленно провещал в подушки:

— Хребта не перебей, леворукий. Валик под бёдра подсунь. Инья не подсказала — мало тому учили.

Четвёртый и пятый легли много ниже остальных и вогнали в краску её саму.

— Не части, друг, — попросил езуит. — Давай хоть через раз продышаться.

Теперь звуки отсчитывали на теле хлёсткий ритм, прерывающийся лишь тогда, когда экзекутор бросал прут и наклонялся, чтобы взять новый. Затем как-то будто ненароком участились и стали петь резче и пронзительней. Женщина и рада была закрыть уши, как и глаза, но не затворялись ни те, ни другие. Считать тоже не получалось. Белая плоть на глазах наливалась пурпуром, спина чуть прогнулась в пояснице, ягодицы втянулись и по бокам сделались впалыми, вдоль рубцов высыпали мелкие алые крапины. Наконец, Барбе стал вторить посвисту — но удивительно: в голосе почти не слышалось муки, скорее блаженство. Женщина ритмично раскачивалась, по-прежнему сжимая поручни — так крепко, словно желала увести через них боль другого — и свою личную. Затаённую.

Прут разбрызгал кругом влажные капли. Одна попала Галине между бровей — тилак. Причащение. Крещение чужой кровью. Еще. И ещё.

Пока вокруг не затихло.

— Игниа, всё выполнил по вашим словам, и матерьялу кстати подошёл конец, — прервал Ахми её полуобморок. — Идти мне за новым?

Галина приподнялась с сиденья, кое-как стёрла с лица брызги:

— Хватит, полагаешь?

— Мэсу то без вреда. Что больше, что меньше — в одно время пройдёт. Но самое главное дело — вот-вот. То есть кончится.

Тем временем Барбе, кривясь уголком рта, повернулся на бок, лицом к Галине. Сказал:

— Он человек деликатный, наш цехмейстер, и стеснительный. И к тому же лицом и фигурой весьма удался.

Теперь она увидела, о чём речь. Въяве и вполне конкретно.

— Я тогда…побегу, — пробормотал отрок. — Захотите добавить, игниа, только кликните, ага?

— Да уж лучше до утра погодим, — буркнула она под нос. — Ты да я да мы с тобой…

Ну что за чернушный юмор — прямо-таки фонтанирует! Её ведь не под плети положат. Под кое-что поострее…

— Ты тоже иди, Гали, — голос Барбе был почти неслышным, может быть, именно от такого хотелось не просто идти — ползти к нему на карачках. Он уже сидел, откинувшись на спинку дивана и чуть склонив голову на плечо.

Подошла, приподняла фасонные юбки все скопом, и верхние, и нижние, и серединные — и обрушила шелестящую охапку ему на колени. Небольшой напряженный член, слепой и жадный детёныш, мгновенно отыскал дорогу в первозданном хаосе, внедрился и проник до самого сердца.

— Пытка. Вот такое и есть настоящая пытка, не прежнее, — простонал Барбе. Шевельнулся раз-другой внутри — и бурно изверг семя.

Потом изящная стриженая головка женщины покоилась у него на плече, а мужчина объяснял:

— Я тоже хотел от иньи малое дитя. Не саму инью Гали, хоть тонкой статью она и не женщина вовсе и входить в неё — как в отрока или девственницу. Сегодня такой день, и время, и желание. Гибель моего собственного девства. И кара за грех, что опередила его сам.

— Мне ж не выносить твою девочку и не родить — завтра ведь уж точно наступит. И злой меч в руках господина.

— Девочку. Ты сказала. Но кто скажет, что принесёт грядущий день — тебе, мне, Орихалхо?