Кажется, с того самого момента, когда Барбе проник в тесное пространство кареты, изменилось наполнение времени. Путешествие перестало быть монотонным — даже твердолобый зануда Орихалхо начал поглядывать на своих пассажиров, кривя узкий рот в подобии улыбки. Стычек больше не происходило: по всей видимости, оба высказали то, что хотели, в самый первый раз.

Галина как-то быстро и естественно перестала насиловать имя морянина и «выкать» Барбе, отчего наконец-то смогла общаться с ним и Орри на равных.

Кто был на самом деле её Барб — студент-недоучка? Странствующий жонглёр, или фильяр, как называли это весёлое ремесло в Готии? Паломник или бродяга по убеждению?

Он уделял телесной чистоте куда больше внимания, чем все соотечественники Галины, которых она знала. Непременно зачерпывал особой кружкой из огромного медного чайника с полудой, в котором Орри кипятил воду по вечерам, капал нечто из пузырька и обтирался влажной тряпкой с ног до головы. (В другое время суток Орри использовал куда менее величественное вместилище — только ради готовки.) Ночью ложился позже, вставал утром раньше Галины — чтобы лишний раз не смущать своим мужественным видом. Если вблизи попадался хотя бы ручеёк или криница — непременно окунался в проточную воду по самые плечи и расстилал по ней феноменальные свои волосы. И, натурально, каждое утро скоблил щетину: складной бритвой, похожей на миниатюрный ятаган. Большой нужды в этом, похоже, не было — покрытые загаром щёки не отливали синюшным румянцем. Что ещё нравилось Галине — почти полное отсутствие у него кадыка, несмотря на довольно низкий тембр голоса. У отца такая особенность телосложения объяснялась его сладким тенором.

Снова нежеланные параллели. И как они оба, папа и Барбе, размахивали острым лезвием…

«Мои глаза спотыкаются обо все смертоносное. Психологическая аберрация зрения».

Также новый член их малого сообщества при случае управлялся с лошадьми и ворочал тяжести не менее сноровисто, чем Орри, и даже куда изящней.

— Удивительно, — комментировала Галина. — Такая ловкость во всех движениях, а говоришь про себя, что не боец.

— Я ведь актор. Актёр, если угодно. Вечный притворщик. Умею создавать видимость. На самом деле, меня учили фехтовать тростью, уклоняться от ударов и даже наносить — но лишь по видимости. И, ну пожалуй, ради защиты, чтобы остановить нападение.

— Вот почему на нас не нападают разбойники. В Лутении мне говорили, что неподалёку от взморья они всё-таки встречаются.

— Сэнии такое угодно? — с неожиданной резкостью ответил Барб.

— Помилуй, я только полюбопытствовала.

— А, тогда мне легко объяснить. Все тати чуют Орихалко, будто мыши — кошку. Говорят, стоит её завести, как грызуны по команде уйдут из места.

— Ой, не знаю. Как тогда бедняжке не помереть с голоду?

— Податься в отходный промысел, будто крестьянину из бедной деревни.

Ответ показался Галине куда больше вопроса. И так происходило часто.

— Насчет работников ножа и топора я поняла. Но вот отчего животных рядом с дорогой не видно?

— Боятся сайклов.

— Эти твари ведь попадаются редко. От силы раза три нас обгоняли и два — шли навстречу.

— Звери тут умные. Специально выучены. Машины и кареты грохочут, но всадников с чего бы им бояться? Это люди их нарочно отвадили. Дурными запахами и неприятным звоном. Кормушками вдали от дороги.

— Кнут и пряник?

— Выработка условного рефлекса. Вот.

И ещё.

— У меня по сравнению с вами обоими плохая спортивная форма, — посетовала Галина, — а вон Орри говорит и ты поддакиваешь, что я рождена для убийства. Ты так ловок — но сказал тогда в гостинице, что не мог защититься.

— Правда сказал? — Барбе в комическом удивлении поднял брови.

Действительно, подумала она, не было ничего похожего. Это услужливое подсознание задним числом оправдало вмешательство дамы в типично мужские разборки.

Только вот её собеседник мигом извинился за неточность ответа:

— Хоть и не сказал, но и в самом деле не мог. Был парализован гибелью моей ненаглядной. Ведь и формы не идеальные, и звук неверный, а приобвыкся, прикипел душой.

Ещё Барб заново приохотил Галину к чтению. Увидел, как она от нечего делать рассматривает книжку «Сказаний приморских и вестфольдских», поперёк себя толще, и спросил:

— Легенда, которую так любит святой отец Эригерон, там точно имеется. А письма брата Джунипера там нет?

— Даже не знаю. Шрифт больно уж заковыристый. Нарочно такое взяла, чтобы распутывать по дороге. Время провести.

— Стоило бы посмотреть. Мы ведь вот-вот на взморье выедем, а это по королевскому указу земля ба-нэсхин.

— Морского народа? Я думала, граница проходит по воде.

— Так, я знаю, в Рутене. Что-то принадлежит ближнему с морем государству, всё прочее — нейтральные воды для свободной навигации. Так вот у нас в Верте нейтральная территория — песчаные и галечные пляжи, шхеры и фьорды с их гаванями. Но всё равно за них морянская община отвечает. Наподобие таможенников. Но дальше — их владение. До неведомой прочим границы.

— «Где можно ударить копьём в водную радугу и поразить лосося. Где водные течения влекут челн к диковинной красы плавучим островам и драгоценным башням, каждая из которых прорастает сквозь столетие».

— Вижу, что читали-таки свою книжку. Это сказано о местах поселения ба-инсанов.

— Инсаны — это…

— Испорченный язык, сэнья Галья.(интонации в подражание Орихалхо: дразнится.) Ба-инсан, морской человек, — единственное число, ба-нэсхин, морские люди, — множественное. Не чудней российского прошедшего времени, принявшего в себя мужской, женский и трансвеститный род.

— Они странные. Сколько я их видела — так и не привыкла.

— Говорят, почти в каждом вертдомце имеется хоть капля, крупица морской соли. Когда-то эти помеси лишь презирали и замалчивали, теперь самые явные сделались вроде «дворян меча».

— Как это?

— Палачей и их ближайшего окружения. И те, и эти живут в золотой клетке и служат своего рода резервом, а пока используются для особенных поручений.

— Барб, наш Орри, скорее всего, не слышит или не обращает внимания, но неловко перемывать косточки его сородичам.

— А заодно — королевской династии. Ты не знала?

— Слыхала кое-что.

Барбе всплеснул ладонями в комическом ужасе:

— О рутенцы! Впрочем, ты совсем молоденькая, а у большинства ваших в голове лишь нажива. Если не считать хлипкой надежды обрести второе гражданство.

— Вы, как я понимаю, тоже могли бы переселиться на Большую Землю, — сказала девушка.

— Ещё чего не хватало. Нам своя жизнь, что ли, не дорога? Разве что посреди каких-нибудь архаических племён, охраняемых мировым сообществом.

«Навряд ли это правда. Но больше Барб ничего не скажет — обойдётся смешками и насмешками».

— Так о всевертских королях, — продолжал певец. — Главный их предок, житель «Вольного Дома», а это, если тебе будет угодно, означает то же, что в «Мемуарах» Хейнриха Хайне…

— Укреплённый дом палачей за городскими стенами.

— На наших землях он, можно сказать, единственный в таком роде. Обычно исполнители обитали в самой городской стене, как и женщины легчайшего поведения. Или в таких мазанках, к ней прилепленных. Так вот, волей случая и рутенцев сын Хельмута Вестфольдца вырос в утробе королевы, но как ваш король Артур, оказался нежеланен тогдашнему королю. Воспитали принца Ортоса в Сконде, там женили, а когда он был призван править землями матери и отчима, женили вторично. Результатом перекрестных махинаций был Моргэйн, своего рода здешний принц Мордред. Его ещё нередко кличут «Морским принцем» за особенную любовь к нему ба-нэсхин. Так вот, каково было главное геройство Моргэйна. Когда Король-Медведь стал на путь прямой тирании, Мор вызвал его на поединок и убил перед войсками.

— Страшное дело.

— Верт — не Рутен, хотя наша и ваша легенды во многом совпадают. Моргэйн остался прав и почти невредим, но за смерть отца от его руки его казнили. Он сознательно шёл на подобный исход.

— Уж очень кровавый исход, по правде говоря.

— Да. Для Рутена в норме, когда цареубийца торжествует на троне или хотя бы в общественном мнении.

— Погоди, Барб. Я ведь слышала краем уха, что наш молодой король — его родной сын.

— Как же иначе. «Кьяртан — чище чистого», так его прозывали в детстве и отрочестве. Выкупленный принц. Благороднейшая, по франзонским понятиям, кровь. И по всяким иным тоже. Но особенно западают на это дело…

— Ох, Барбе, жаргонизмы тебе не к лицу.

— В особенности почитают покойного Мора и нынешнего владыку наши ба-нэсхин. Первый возглавил их и привёл их на битву, второй сделал полноправными гражданами империи.

— Учту.

— А по поводу трудов брата Джунипера — вот тебе почти прямая цитата: «Почему, говоря о коренных обитателях острова Колумбана, я употребил слово «женщины»? Не только по причине того, что встретил их первыми. Из-за первого впечатления от не по-мальчишечьи гибких тел, гладких подбородков, слегка припухших сосков и малого размера тайных членов, кои прячутся глубоко в паху. Но, может быть, из-за того, потому, что любая или даже любой из них может понести плод так же легко (или нелегко), как все прочие, а настоящих мужей среди них на первый взгляд как бы нет.

Мы продолжали вести свои наблюдения над вариоморфами, как обозначил их ученый брат Плантагенист. Несколько позже кое-кто из нас пришёл к выводу, что любимый народ наш всё-таки делится на два противных пола, однако это проявляется поздно и не слишком бросается в глаза — тем более что никто из них не обрастает волосом помимо того, что пребывает на верху головы. Можно было бы сказать, что практически до периода взрослости, то есть времени, когда становится возможным зачатие, вариоморфы носят ангельский чин, если бы это не казалось сугубым кощунством. При этом зачинать и оплодотворять — примерно с четырнадцати-пятнадцати лет — в самом деле могут и те и эти, дело лишь в степени вероятности. Во времена потрясений и катастроф число рождений увеличивается именно за счет мужчин, которые сравнительно легко переходят даже и к кормлению грудью. Вынашивание младенца и роды по видимости тяжело проходят у обоих полов, по причине малого размера утробы, однако их последствия сравнительно легко преодолимы: смерти родильниц и новорожденных наблюдаются куда реже, чем во Франзонии, Готии и даже в Скондии. Я так думаю, что именно из-за невеликого роста Дети Моря и носят плод не полные девять месяцев, а всего лишь восемь — хотя это считается не с момента зачатия, а с мига, когда плод причалит к своей пристани. Ибо оплодотворённое семя плавает в детородном мешке, не прикрепляясь к его стенке, пока не наступят сытные и покойные времена. Кроме того, будущие матери во время тягости пребывают почти постоянно, да и рожают в родной для них соленой стихии, подражая в том их любимым морским тварям, и это немало им помогает».

— Невеликого роста, — хмыкнула Галина. — И верно, стоит лишь на Орри посмотреть. Меня на полголовы, тебя… если и не выше, так уж явно длиннее.

— Я так думаю, чистокровок среди тех, кто служит Народу Земли, почти нет, — отозвался Барбе. — Вот послушай, что брат-ассизец — а он был именно что из ассизцев — говорит ещё.

«Мы тайно и по обоюдному желанию сводили и венчали франзонских, вестфольдских и готских мужей с нашими новокрещенками. Пусть кое-кто счел бы это грехом — и даже смертным, — но мы оказались правы. Ибо как среди самих Детей Моря, так и среди смешанного потомства не встретишь никого, заражённого теми ужасными недугами, что способны передаваться с кровью и семенем и метить, за грехи их родителей, всех потомков до седьмого колена. Куда как мало склонны они и к более мимолётным карам, причиняемым грязной водой и гнилым воздухом.

Какие ещё таланты родичей перепали людям со смешанной кровью — я не могу полностью судить. Наши святые отцы расходятся во мнениях, хотя согласны в одном: таланты сии чаще всего находятся в состоянии латентном, то есть скрытом или, как еще говорят, батин — и могут быть извлечены исключительно путем многих верно направленных браков».

— Барб, это очень, очень интересно. Ты уверен, что передаёшь такую длинную цитату с точностью до последней запятой?

— Знаешь, я ведь многие священные книги наизусть заучивал. Для умственной практики и ради конкретной пользы. «Эль-Куран» скондский, там буквально сверхъестественная поэзия. «Сорок на сорок тем» — это старинные легенды, которые прилично излагать стихами. Годков двести или сто назад ведь и тени вольного стихоплетства не дозволялось. Колдовство сугубое.

— Как так? Филипп Родаков вас никак не более пятидесяти лет назад выдумал.

— Вместе со всей эпохой до самого… как у вас говорят? До Адама. Слава вышним, что хоть от сотворения нашего будущего он удержался. Говорят, в русской Рутении никак не переведутся утописты.

Галина сделала вид, что нахмурила губы и брови. По ощущению вроде бы получилось.

— Сердиться изволите? Кажется, я перегрузил добрую сэнию неудобоваримым знанием. Ныне умолкаю. Тем более то, что тебе стоило бы знать дополнительно к этому — далеко не «Изложение сказаний» и тем паче — не «Романсы о дамах и кавалерах».

— Откуда ты знаешь, что у меня есть такая книга?

— Сама сейчас сказала. Шучу, не бойся. Труд это среди нас, акторов, известный, сам Арман Шпинель из Фрайбурга был лучшим другом родоначальника династии. Ты то и дело переплёт показывала, когда в своём кофре рылась. Не одни фасонные уголки и накладки — иногда название на корешке прочесть было можно.

— Хочешь, дам полистать? Освежишь в памяти. Она у тебя факт не каучуковая.

— Галья, следи за речью. Она у тебя «факт» очень далека от утончённости.

— Думаешь, утончённость мне пригодится?

— Возможно. Хотя не более того, что я записал для тебя на этом листке в придачу к уже сказанному. Только не глядись в него сейчас. Вложи в «Сказания». Да ничего в нём такого, просто…не стоит этим заниматься при Орри.

После очередного привала он попросился на козлы радом с Орихалхо: осмотреться, как говорил, подышать ароматом. Действительно, здесь, ближе к морскому прибрежью, начинались поросшие золотистым утёсником скалы и вересковые пустоши, которые цвели здесь несколько раз за сезон, начиная с весны, и буквально всеми оттенками земной радуги. Жужжание пчёл сливалось с птичьим гомоном, пряное дыхание земли накатывало в солоноватом ритме дальнего прилива.

О причине нынешнего беспокойства обоих своих спутников Галина догадалась ещё раньше. Выбранная по обоюдному молчанию дорога от готийско-франзонской границы поворачивала не к широким галечным отмелям, куда изредка приземлялись рутенские «Цессны», а внутрь самой Земли Градов и Лесов. И тому самому Вестфольду, откуда начался её путь.

Возврат же к исходной точке означал, по всем здешним меркам, безуспешное и к тому же позорное отступление.

С одной стороны, знак возврата не есть он сам, хотя кто её разберёт, вертскую символику плюс топологию.

С другой — лишь такие отчаянные головы, какой был сам покойный Филипп, могли рискнуть провести крошечный самолётик через туманную радужную круговерть океанского Предела. Так что надежда Галины на воздушную переправу была даже не символической — призрачной.

Но она недолго задумывалась об этом. Тотчас вынула и развернула сложенный пополам лист, исписанный округлым, внятным почерком профессионального каллиграфа:

«У мужчины-морянина мошонка втягивается в пах, когда наступает период покоя. Семенники довольно мелкие, секрет вполне сходен с женским или даже представляет полную identitas оному, не весьма изобилен и не так чтобы слишком способен к оплодотворению. И хотя семя морянина плотное, подвижное и яростное, но забеременеть от него без особенного желания трудно: оно легко вымывается даже удвоенным и оплодотворившим, ибо, как замечено ранее, прилепляется к стенке женской матки далеко не сразу.

Да, именно: у мужчины имеется матка, вернее зачаток, находящийся вблизи с яйцами и пузырём для урины и имеющий добавочный проток. При определенном сокращении мышц мужчина способен пить секрет женщины и даже обратить вспять свой. Такими особенностями обладал, по слухам, один из рутенских горных патриархов.

Похотник морянской женщины несколько больше обыкновенного и легко твердеет, причём в таком виде способен доставить наслаждение обоим полам. В нём также имеется каналец, но более похожий на тот незарастающий след, что оставляет в ухе неудачно вдетая и вынутая позже серьга. Мышцы живота не слабее мужских, оттого так называемая «горделивая осанка беременных», выпячивающая положение вещей, считается у них телесным пороком. Почти таким же пороком, но коренящемся скорее в духовной сфере, является для морян вынашивание и рождение нежеланного дитяти, ибо сие означает слабоволие и неумение дать себе отчёт в своих побуждениях. Оплодотворённый зародыш плавает в матке свободно, его можно передать мужчине «на кончик жезла» и далее в его маточный сосуд.

В процессе соития полов секреты соответствующих каждому полу желёз у обоих вступающих в связь возрастают и уравниваются по составу и силе действия.

Также от зародыша легко избавиться лишь по одному желанию матери, поэтому женщина морян, коя вынашивает случайное дитя, нередко бывает ославлена как не имеющая разума и приличий.

Почтенный брат Джунипер был, по зрелом размышлении, не прав: гипотетически возможно понести при любом излитии и слиянии яйцесемян. Не только жена способна принять в себя от мужа, но и муж от жены и даже от того, кто полностью сходен с ним сложением. Но не жена от жены — здесь природой кладётся предел по причине того, что неизбежно родится дитя женского полу. Но почему так обстоят дела — судить невозможно. Даже заёмная рутенская техника в виде сильных и точно изготовленных линз не даёт надлежащего ответа.

Ещё одно условие всех аномалий в деле зачатия и родов: это происходит в роковые моменты, когда жизни одного, одной или обоих грозит опасность, чаемая, воображаемая или стоящая на самом пороге.

Помимо этого, моряна может легко понести от земляного землянца, земляная — от морянина и иметь многообразное потомство. Сие известно почти с самого начала, хотя не поддаётся в достаточной мере подробному изучению. Ибо слишком много разнообразных черт наследует потомство двух вертдомских рас, и нередко сии бастарды являются миру в единственном числе».

— Научная порнография, — проворчала Галина. — Ещё бы иллюстрации к делу приложил, маньяк-любитель.

«…здесь природой кладётся предел по причине того, что неизбежно родится дитя женского полу», — повернулась в её мозгу затейливая фраза.

Неизбежно, скажите пожалуйста. А знания о икс- и игрек-хромосомах у них нет. Спросили бы инопланетников — мы бы просветили, пожалуй. Продуктами биотехнологий и детишками из пробирки делимся ведь. Тем же королём Ортосом.

Тогда вопрос, что называется, на засыпку: откуда здешние жители знают, кто родится, да ещё и неизбежно, — если не рождалось никого?

— Парадокс, — снова сказала она себе. — Колдовство и ведовство в духе Мерлина. Если уж идти по линии древних кельтских легенд.

— Сэнья Гали, — голос Орихалхо прозвучал так близко и так внятно, что она судорожно захлопнула книгу с уже вложенной внутрь записью.

Но он только скрючился весь и приблизил лицо к окошку, очевидно, пользуясь тем, что вожжи держал в руках Барбе.

— Что там? — спросила она.

— Музыкант говорит — среди полей стоит женский монастырь бельгардинок. Богатый. Они собирают в себя все разговоры паломников. Тебе там будет проще думать о том, куда ты хочешь пойти.

— А карета по полям пройдёт?

— Постараемся. Тут близко дорога не совсем заросла.

Култыхало их по кочкам, тем не менее, преизрядно. В ритме морской болезни. До тех пор, пока Галина, побоявшись расстаться с вполне даже неплохим обедом, постучала в стенку и попросилась её высадить.

И, натурально, Барбе был тут как тут. Со всем нерастраченным запасом галантности и рукой, мягко протянутой навстречу:

— Неловко сидеть, пока дама идёт пешком. Что до возницы — ему больше ничего и не остаётся. Только пусть двигается за сэнией, чтобы задавать ритм и не мешать осматриваться.

— В поводу вести нельзя, потому что вперёд и шагом, — согласился Орихалхо с высоты своего положения. — Лошадям приходится хлыстом указывать, когда обойти проблему стороной, а когда налечь и рвануть из рытвины.

— Ой, только вот этого не надо, — пробормотала Галина.

— Ничего-ничего, сэния, ты на его словесно-звуковые провокации не поддавайся, знай дыши глубже. Орри, помимо прочего, имеет в виду, что с его места обзор дальше.

Однако изменения в пейзаже увидели все трое одновременно.

Сначала это была насыщенно яркий газон, отороченный приземистыми кустами и поделенная на куски арочными мостами. Узнав в деревьях яблони с мощным стволом и раскидистой кроной, и сопоставив пропорции, Галина поняла, что мостами казались сложенные из камня и кирпича пешеходные тропы или невысокие акведуки, снаружи замыкающиеся в кольцо размером в две трети её роста. Может быть, и то, и другое одновременно, а заодно и ограждения. Арки были ложные, кроме одной или двух. Ибо и газон оказался не так коротко стрижен, как на первый взгляд: на иных клочках его паслись овцы или коровы под надзором лохматых псов, другие вымётывали из себя колос, на третьих, как на леваде, резвился племенной жеребец или кобыла с приплодом. Довольно широкая насыпь делила культурный пейзаж пополам: один край её терялся в верещатнике, другой простирался к горизонту.

— Скатертью дальний путь стелется, — рассеянно пробормотал музыкант, словно припоминая пословицу. — И упирается прямо в небосвод.

— Может быть, мы туда завернём? Красиво и любопытно.

— Если сэния хочет — отчего же нет?

На дорогу вёл пологий пандус. Орихалхо вдруг перегнал пешеходов, на ходу спрыгнул наземь, взял буланых под уздцы:

— Услужливое приглашение нередко сулит беду. Я прикрою спереди и с одного боку. Смотреть вам это не помешает.

Впереди уже чётко вырисовывалось здание в три этажа, с крошечными прорезями оконец наверху. Вверху рисовались зубцы, аркады подступали к самому фундаменту, ветви и лианы одевали фасад пышной лиственной шкурой.

— А почему нет крепостных стен, как в городе или замке?

— Наверное, знак прогресса, — пояснил Барбе. — С изобретением пороха легко стало взрывать. Подвести же контрмину не всякая монашка сумеет. Вот они и отказались.

— Зыбучий грунт, — отозвался спереди Орихалхо. — Природная чаша. Не удержит ни камня, ни захватчика в латах.

— Вот оно что! Там заливные луга. Входы для работников и скота сделаны наподобие шлюзов, а выход подземной реки или ручья спрятан под полотном дороги. Если всё вмиг открыть — по верхам, пожалуй что, не уйдешь.

— Прогрессивный монастырь, в самом деле, — поёжилась Галина.

За их шумным передвижением явно наблюдали, ибо не успела карета приблизиться, как двухэтажная кованая дверь распахнулась всеми четырьмя створками — вверху и внизу. Пожилая монахиня в сером балахоне до щиколоток и широком белом плате, очевидно привратница. Стояла, держась рукой за косяк, и улыбалась навстречу.

— Мы рады гостям, ведь они редки, — сказала она. — Наша аббатиса, мать Каллиме, уже приказала на всякий случай готовить комнаты в странноприимном доме и потеснить лошадей в конюшне.

— Как твоё собственное имя? — спросила Галина.

— Сестра Кандия. Все мы именуемся на одну литеру. А юная госпожа хочет к нам прийти?

— Пока не так, чтобы менять моё собственное прозвание. Только погостить, если примете, и оставить дары, — ответила девушка. — Я Гали, дочь Алексея Рутенца, это Барбе и Орихалхо.

— Гостей мы принимаем не прекословя, — объяснила сестра Кандия. — Но блюдём правило первонохрианского «Пастыря»: первые три дня гость, на четвёртый либо помогай, либо уходи.

— Я была бы рада хоть сразу, — улыбнулась Галина. Отчего-то ей стало очень легко играть роль распорядительницы. — И, так я думаю, спутники мои тоже.

Монахиня улыбнулась и показала всем заезжать внутрь.

Ворота за их спиной задвинулись как бы сами собой, Вокруг странников обступил широкий клуатр — четырехугольный двор с галереями, вымощенный плитами песчаника. На первом этаже него выходили кельи, больница, конюшня и трапезная с их особенными запахами, которые перекрещивались наподобие шпаг. Широкие окна, зрительно рассекающие перекрытие второго этажа, напомнили Галине физкультурный зал в её школе. Навряд ли монахини занимались гимнастикой: скорее всего, тут располагались зал капитула, библиотека, может быть, часовня под низким куполом, более простая, чем главный собор. Он возвышался напротив через двор, и это его невесомый купол, непокорную иглу его шпиля видели путники на фоне лёгких облаков.

А мать Каллиме уже спешила к ним навстречу — осанистая и в то же время гибкая, со смуглой кожей и чёрными глазами под двойной дугой бровей. Одета она была не пышней её спутниц, разве что материал на рясу и покрывало пошёл более дорогой и чуть менее добротный. И спускалось то и другое аж до самых пят.

Благородная дама поздоровалась и почти сразу, извинившись весьма изящно, перекинулась двумя-тремя фразами с Орри. Тот кивнул — сразу же увёл лошадей и карету в дальний конец галереи.

— Мы с удовольствием покажем монастырское хозяйство нашим гостьям и гостю, — сказала она, — однако настало время дневной трапезы, и поэтому мы хотели, чтобы вы присоединились к нам сначала в этом.

Галина решила мельком, что аббатиса обмолвилась или у них столуется ещё кто-то из мирян. А потом выкинула сомнения из головы.

Трапезная всем походила на зал ожидания при вокзале, только что суеты было куда меньше и шум казался постройней. Сначала булькала вода для умовения рук, налитая в большую медную лохань, стучали в лад столовые приборы из хорошего металла, затем глиняные, обливные мисы, миски, чаши и кувшины — под одной на двух монашек, у аббатисы, приорессы и гостей — отдельные. Воссели, кстати, обе монашествующих дамы во главе стола и пригласили Галину и Барбе устроиться рядом, за тонкой белой скатертью, готовой сразу выдать огрехи в воспитании. Мать Каллиме встала прочесть молитву на средневековой латыни — голос у неё оказался зычный, дикция великолепная. Голоса её сестёр могли служить лишь фоном.

А потом дружно, как кролик в барабан, все ложки застучали о плошки.

На первое была постная похлёбка, такая густая, что инструмент для еды, воткнутый в варево, стоял добрую минуту, пока ему позволяли свалиться. На второе — сладкая пшённая каша с творогом и сливками. Пить позволялось без счёта: в кувшины розлили слабенький сидр из ягод, похоже что диких. Хлеба тоже было вдоволь — грубого и одновременно душистого. Никто и не думал пускать его на заедку других блюд: достоинство продукта не позволяло.

Орихалхо явился, как мельком заметила Галина, в разгар молитвы и не стал пробиваться к головному месту. Устроился рядом с дверьми, развернувшись боком, тотчас наклонился над миской.

После еды Галина взялась было относить грязную посуду — не дали. Слишком красиво наряжена. (Самое простое платье-жарсе, не та шёлковая туника.)

— Присмотрись, к чему у тебя сердце ляжет, сэниа Гали, — проговорила приоресса, мать Кастро. — У меня нет неотложных дел. С удовольствием тебе покажу.

Сначала Галине, конечно, было показано, где их разместили: всех в одной довольно просторной и опрятной келье на троих, вернее, двоих (двух) и одного, с арочной дверью посерёдке и минимумом мебели. Кстати, сгрузили туда часть вещичек.

— Не думаю, что вы опасны тем, кто пребывает у нас на постоянной постоянно, — усмехнувшись, ответила мать Кастро на недоуменный взгляд девушки.

Собор с тремя нефами впечатлял не столько украшениями, сколько монументальностью и простотой. Единственной роскошью был пол, выложенный мраморной мозаикой: морской берег, плавными ступенями спускающийся в подводное царство с его диковинами. Свет дробился в узких гранёных стёклах заалтарного пространства, отражался в полу многоцветными бликами и возвращался назад — словно некая аура стояла внутри этого предела.

Галина с Барбе и Орихалхо стали на колени рядом с провожатой и помолились.

— Знаешь, сэния, мне хочется здесь петь, — тихо сказал Барбе. — Ведь тут наверняка имеется хор.

— Только «а капелла», — мать Кастро услышала.

— Так у меня и нет на чём играть, — ответил он.

— Нет — но ты умеешь, раз выразился таким образом, — отозвалась она.

— Да. Так уж случилось, что я лишился…

— Тогда подожди, фрай… Фразы, выпеваемые голосом, стоило бы подкрепить чем-то более существенным.

«Святые матери бывают на удивление нетверды в латыни. Или в эсперанто, — подумала Галина. — Фрай вроде бы отец?»

«Зато у тебя форменная паранойя, — возразил ей внутренний голос. — Она же явный морской гибрид, как и госпожа предстоятельница. Что ты знаешь об их родном языке?»

Вскорости они убедились, что конюшня была устлана свежим сеном, в коровнике не очень сильно пахло навозом, кошара для овец была очень ладно пристроена в внешней стене, куда открывались наружные дверцы всех служб.

— А наружные двери укреплены? — неожиданно ляпнула Галина.

— Интересная мысль, — рассмеялась мать Кастро. — Нет, мы не боимся воришек.

«И лазутчиков тоже», — поняла Галина.

Потом им показали хранилище рукописей и скрипторий. Библиотеку инкунабул и «множитель», нечто вроде примитивного печатного станка с резаными досками, по обычаю инициированного кровью. Доски, как похвалилась приоресса, оттого давали не менее тысячи прекрасных оттисков, хотя, не исключено, что это морёный дуб такой прочный.

— То одно из моих былых послушаний — доски чертить и резать, — пояснила она. — Твёрдая рука, способности к рисунку, ну и грамотность.

— Жалко, что у меня нет никаких талантов, — посетовала Галина. — Хотя на свежем воздухе поработаю в охотку, после сидения-то в рыдване.

— Выведем тебя на простор, мотыгой или киркой помахать, — рассмеялась мать Кастро. — Разгуляешься авось.

После всего их повели в залу для принятия решений.

— Мы вот что подумали в самом начале, — сказала монахиня чуть смущённо. — Не откажется ли мэс Барбе спеть нам?

— Я бы с радостью. Но для хора мои песенки, порядком-таки легковесные, не подойдут.

— Потому что легковесны — или из-за того, что твоему голосу, мэс, нужна поддержка?

Он вроде бы не понял, нахмурил брови.

— Странные и торговые люди иногда оставляют нам кое-что ненужное себе, — продолжала мать Кастро. — Отнюдь не сокровища из монастырской казны — те мы успешно обмениваем на куда более дельное, например, лекарства, пергамент и папирус, материи и краски. Но всякие пустяки и редкости. Вот смотрите.

Она сняла с верёвочного пояса малую связку ключей и открыла боковую дверцу в стене.

Внутри было пыльно и душновато, пока она почти ощупью не прошла к оконцу и не отвернула внутренний ставень.

А тогда перед их глазами раскрылся блаженный развал нарядно-убогих тряпок, ломаной мебели, покрытой узором и позолотой, загадочных ларцов и свёртков.

— Погодите, мне надо вспомнить. По логике, в одном из сундуков… Нет, там было забито и некогда разбирать. Вот!

Приоресса перегнулась через восточный базар и подняла в одной руке нечто плотно завёрнутое в ткань и обвязанное витым шнуром, удлинённое, с расширением на одном конце…

Со стройной шеей, в самом начале загнутой под прямым углом…

На которой виднелись колки ясного золотого цвета…

С корпусом, нижняя дека коего была подобна половинке зрелого инжира формой и рисунком продольных рёбер…

А верхняя округло прорезана и покрыта сияюще-светлым лаком.

— Вот, — сказала мать Кастро. — Струны и ключ для натягивания — внутри. Насчёт плектра — не знаю.

— Лауд! — воскликнул Барбе в тихом восторге. — Поистине Ал-Лауд, с заглавной литеры!

— Тебе ведь был нужен смычок, чтобы ударять и править, — заметил Орихалко, который за ними не вошёл — так и остался в дверях.

— Меня обучали многому, — ответил Барбе.

И принял инструмент из рук женщины.

— Кажется… Нет, без сомнения хороша.

— Как по-твоему, ты сумеешь наладить струны и звучание?

Барбе провёл ладонью по верхней деке:

— Стыдно было бы мне, если б не смог.

— К сегодняшнему вечеру?

— О-о. Постараюсь. Не знаю, достигнем ли мы с этой красавицей слаженного звучания, идеал вообще недостижим, знаешь ли.

— Стоило бы тебе постараться, — мягко посетовала приоресса. — А то уже сплошь разговоры между сёстрами о тебе пошли. Гость важный, речистый. Не раскроешь таланта — к завтрашнему утру вся обитель всполошится.

Нечто стелилось под покровом легковесной беседы, подобно океанскому течению, но что — Галине понять было не дано.

— Что же, я буду готов, — ответил Барбе. — У меня, кстати, даже набор плектров в суме отыщется. Фасонный — в виде накладных бронзовых ногтей. Зови всех на капитул после вечерней трапезы.

— Не в скрипторий?

— Нет, там пыльно. И вот ещё: я должен удалиться к себе.

— Я тоже пойду, — проговорил Орихалхо с не очень понятной настойчивостью. — Если ты, милостивая сэнья, отпустишь.

— Я тебя не неволю. И потом… Мать приоресса обещала вооружить меня мотыгой и выпустить в поля, ведь правда?

Он переглянулся с монахиней и как-то быстро исчез — раньше, чем Барбе успел откланяться.

Мотыга обладала узким массивным навершием — с одной стороны хорошо заточенное лезвие со скосом шириной в сантиметр-полтора, с другой — шип. Скорее кирка для глинистых и известковых пород. Рукоять была короткой и хватко ложилась в руку.

— Мать Кастро, — удивилась Галина, получив в руку грозное орудие, — это же кирка скорее.

— А ты, моя сэниа, не думай, что здешняя земля по причине одной натуры пухом легла. Пачкаться тебе не след, но бери на плечо, привыкай к тяжести.

И повела за стены, на противоположную сторону.

Здесь уже не было ухоженных полей. Людей тоже. Редкие стада коз, что казались полудикими, паслись среди нагих скал, торчащих из зарослей тёрна и сизого вереска. Пахло мёдом и солью. Кричали птицы. От воды налетал, трубно гудел ветер. И море билось в отвесные берега фиордов.

— Подойди ближе к краю и глянь, — почти приказала мать Кастро.

«Я вооружена. Да. Паранойя, тьфу на неё».

Вниз прямо от ног шла узкая тропа, вливаясь в гальку небольшой уютной бухты. Море стояло здесь тихо, вода была прозрачна настолько, что крошечные прибрежные островки, обычные для шхер, были видны до самого океанского дна. Ближе к горизонту, на вольной воде, играли и кувыркались тёмно-глянцевые тела, до странности узкие.

— Дельфины? Здесь, в холодных водах?

— Ба-фархи. Они крупнее ваших афали и куда умнее. Иного цвета. Знаешь, почему кажутся так стройны? Брюхо белое, с водой сливается. Ручные — позволяют надевать на себя сбрую и садиться верхом.

— Вспомнила. Ба-нэсхин принца Моргэйна ведь привели целый отряд таких?

— У тебя избирательная память, сэниа.

Голос приорессы стал так же твёрд, как произношение. «Скоро я перестану откликаться на свой титул», — подумала Галина. — Какая из меня тут госпожа…

Они неторопливо шли по краю обрыва. Временами монахиня подбирала из жёсткой травы камень или раковину, называла незнакомыми Галине именами. Геология здесь не всегда пересекалась с той, что была в рутенских учебниках. Сама Галина изредка ковыряла неподатливый грунт остриём — разглядывала что попадётся.

— Мы все в том заливе купаемся, когда штиль, — продолжала мать Кастро. — Утром или вечером. Завтра, при людях, можешь и ты попробовать, хотя наши морские лошадки в любой час готовы уберечь.

— Я и одна не боюсь.

— Думаю, что так и есть, — аббатиса оценивающе провела взглядом по её телу. — Но сегодня — не наше время. Погляди прямо вниз, если не боишься, что закружится голова.

Там, рядом с островками, вода кипела в узких протоках. Из-под как бы стрижиных нор под самым обрывом вышли узкие лодчонки, похожие на лист тростника, поплыли к островкам.

— Первое кольцо наших стражей, — объяснила мать Каллиме. — Ба-фархи — второе. Видишь, почему нам не так уж нам нужна ограда со стороны моря? Сегодня ба-нэсхин радуются тому, что их племени прибыло.

И махнула рукой в сторону.

Галина повернула туда голову — и вдруг увидела Орихалхо.

Он стоял метрах в двадцати-тридцати от них, на самой кромке пропасти, по-видимому, только что выйдя из воды и нарядившись в чистое. В одной долгой рубахе ярко-синего цвета, облепившей влажное от купанья тело — крошечные груди, стройные бёдра, крепкие, как двойной орешек, ягодицы, плоский живот, — и с распущенными волосами, что струились по ветру наподобие тёмного знамени. Лицо, еле видное в профиль, было как у статуи на носу корабля — задумчивое, торжественное, выточенное из прекрасного материала.

— Ищет себе благословения. Уступила уговорам.

— Матушка, ты о ком?

— Барбе с самого начала хотел встать с твоим воином в пару, — ответила та. — Даже если бы не нашли лютни или чего подобного. Я дала согласие.

— У Орри есть голос?

— Отчего ж нет? Да и неважно. Барбе нынче удержит и сплетёт любую мелодию.

Уйдя к себе, Галина торопливо обтёрлась — на коже, казалось, остался налёт едкой пыли — и переоделась. Не в тунику с шарфом — в нечто без таких претензий. Широкая, кремового оттенка, рубашка до бёдер поверх юбки, стальной пояс в тонкой золотой оковке вокруг каждого звена. Барбе вроде бы пояс понравился, коли уж тогда перед баней принёс.

Капитул собрался уж весь, невзирая на то, что солнце ещё стояло над горизонтом. Сидели вдоль всех стен на скамьях, в три ряда. Аббатиса уже тут, отметила Галина, моя патронесса тоже. Гостью пустили вперёд.

Музыкант, слегка принаряженный и свежевыбритый, склонился над своей драгоценностью, перебирал ногтевыми напёрстками лады. Улыбнулся, поманил к себе Орри. Тот так и остался в безрукавной рубахе голубого холста, но застегнул поверх неё воротник-ожерелье: лазурит, серебро, кораллы от основания стройной шеи до округлого плеча. И кинжал в ножнах на цепочке — тоже как часть украшений.

— Я не знаю ничего, помимо любви, — произнёс Барбе. — Но ведь и все вы здесь во имя её, поэтому не будет на нас обоих греха и вам соблазна, если так порадуем Господа.

Тронул струны аккордом и запел на самых низких, самых бархатных своих тонах:

И после перебора струн подхватил, повёл мелодию Орихалхо, и голос его струился, полон лукавства, будто светлый вересковый мёд, терновый мёд из сот, нагретых над огнём:

И снова перебор, звонкое рыдание струн, вновь печальный голос:

Пауза, во время которой все сердца в большом зале замирают, пропускают такт, готовые рухнуть под ноги обоим певцам, которые вдруг вместо ожидаемой переклички строф затевают диалог на два голоса:

одиноко вступает Барбе,

— быстро, выше тоном и почти навзрыд повторяет Орри, и вот обе мелодические пряди сближаются, сплетаются рифмами неразрывно:

Подхватили друг друга хитроумные созвучия, запрятанные внутри и на конце строк. Исчерпала себя мелодия в финальном, особенно звучном аккорде. Женщины вокруг — да нет, пришли и мужчины, должно быть эти самые, конверсы, лаборанты, рабы и обслуга — не шумят в восторге, не хлопают в ладоши. Встают и кланяются в пояс, все вплоть до старейших. И госпожа Гали — её поднимают и ею кланяются тоже…

Кажется, были и духовные песнопения, практически неотличимые от светских, Орихалхо отпустили задолго до праздничного ужина — сослался на дела и обязанности.

И в свою комнату они явились вдвоём. Уставшие и оттого злее прежнего.

— Что он тебе сказал, уходя? Орри?

— Здешний народ мало понимает в чистопородных лошадях. Стоило бы присмотреть, даже заночевать там. Нет, но какой голос, а?

— Да, не ожидала от него. Ты умеешь союзы ладить.

Неловкая пауза, во время которой Барбе рассеянно перебирает струны.

— Не понимаю тебя, дружок. Поёшь о любви к Прекрасной Даме — а внутри ни одна жилочка не шелохнется.

— Почём тебе судить, сэния, что есть, а чего нет? Знаешь, что скажу тебе: можно любить всех женщин, но не вожделеть к ним. Вожделеть всех подряд — но не любить никого. У меня первое со всем людским родом, я возлюбил равно и жен, и мужей. Второе — с одними мужчинами младше меня. Однако ты удивишься, до чего такое легко в себе преодолеть. Самый простой обет после бедности: не сравнить с послушанием. Но вот насчёт любви я бы не поручился. Любовь не признаёт различий в предмете, на который обрушивается. Невозможно устоять перед твоим единственным.

— Даже если он так тёмен.

— «Чёрна я, дочери иудейские, черна, но и прекрасна». Гали, ты не замечала за собой расизма?

— Откуда такое слово подцепил?

— Чего от вас, рутенцев, не нахватаешься.

— Ну…Орри и вообще полукровка, пожалуй. Как матерь Каллиме и мама Кастро.

— А ты сама?

— Русская, украинка, белоруска, подо всем этим ещё и вольные татарские гены играют. От прабабушки с женской стороны.

— И что — хуже с того сделалась? Так не хули таких, как ты, в мешалке сотворённых. Впрочем, вот как раз Орихалхо — чистая соль Верта, как у нас говорят. Сухопутные вертдомцы, пожалуй, тогда плоть нашей земли.

— Кровь же…

— Короли, властные жертвователи. Вообще все, кто отдаёт себя.

— Барбе, я что, так глупа, что ты вечно подаёшь мне уроки?

— Так умна. Дурням никакие штудии не помогают. Но невежественна до крайности — слушать и то умеешь лишь приходящееся по нраву. Вот подумай на досуге: что следует из русской категории прошедшего времени? Совершенно невообразимой: она лицо показывает. Род и пол.

Отложил свою «Ал-Лауд», свою великую лютню, в сторону. Закутался в одеяло. Повернулся на узком ложе так, чтобы юные звёзды в лицо не заглядывали, вытянулся в струнку у самой стены — и тотчас крепко заснул.

«А, ты ревнуешь?»

Гоген. Судьба, чем-то похожая на её собственную.