Во всем, что случилось, — одно утешение: готические романы снятся не одному мне, а и всем прочим. И, похоже, снятся наяву и в твердой памяти.

Собственно говоря, я так и не уяснил себе, кто из нас что именно видел. Впрочем, как я могу судить, я, которому достаются лишь крошки с чужого стола, который подбирает яркие лоскуты и обрывки чужих грез?

Сводится всё, по видимости, к тому, что наша Селина во всем своем величии, которое на нее вздели вместе с Большим Магистерским Нарядом… Кстати, он был ее по закону или позаимствован? Ну, в общем, она позволила какому-то совершенно бесплотному созданию удалить себе голову (дежа вю, как говорится) и уже в виде призрака потолковала о чем-то с другим призраком на созданной в одном из «восточных» залов нейтральной территории. А вернувшись, спешно прирастила себе утерянное в лучших традициях Темного Народа. Какое это имеет отношение к проблеме двоякой Священной Сущности, что именно Селина продала и что купила, — не знаю и знать не хочу. Иду, куда меня ведут, во всеоружии моей вампирской брони.

А поскольку на этот раз мне не особенно есть чего поведать миру, приведу-ка я здесь стихи, что сочинила моя молочная матушка в честь поэтессы великого «серебряного» века, вдохновившись ее строкой, которая звучит так: «Я белый лист перу и чернозем для плуга». Петь их надо было в тяжелом ритме ступального колеса, постепенно его убыстряя:

Раба твоей любви — мне сладко повторять, Сквозь мнимости земли нести твою печать: Твоя печать на мне — быть не такой, как все. Твоя печаль во мне — быть не такой, как все: Тридцатой спицей в царском колесе, Ступицей, что свою не чует ось. И, приковавшись цепью к колесу, Твоей мечты сугубый груз несу: Вот только воплотить не довелось. На мне твоя печать, во мне твоя печаль. Желание — вот цепь, томление — вот связь, Что не дают мне ни уйти, ни пасть; Судьба моя влечется колесом. Удел мой — влечься вслед за колесом, Бессрочно окольцованной кольцом, Что на свою ты руку положил. Железом сплошь оправлено ярмо, Ударило мне в мозг твое клеймо, Проникло в сердце пламенем из жил. Во мне твое клеймо, на мне твое ярмо. Раба твоей любви — я подниму мятеж: Смятение мое звучит в тебе, как гром. Я почка — из своих я вырвалась одежд; Я чистый, тонкий лист: коснись меня пером!

Вспомнил я эти песню оттого, что стремление вырваться из защитных и сковавших нас оболочек, пробиться через землю, став живым листом и принять на себя не мертвый оттиск печати, но животворящую запись, — это главное, о чем Селина говорила мне, и то, к чему она сама стремится сквозь всю свою смертную и бессмертную жизнь.

И знаете, что я вам поведаю? Мне до того ее жаль, что я более не ревную.