Темная сторона луны.

Темная сторона Селены.

Темная сторона Селины.

Похоже на то, что один я вижу в ней эту тьму.

Каждый из нас способен воспринять в других лишь свое собственное отражение. Каждый смотрится в другого, как в зеркало, настроен на себя самого, будто камертон.

Римус видит в ней блеск ума, обаяние чуда, сверкание живой плотской драгоценности. Ту меру, которая есть мера всего на этой земле. Немудрено: ведь и сам он принадлежит лучшим годам античности, самым блестящим векам Ренессанса, в которых видит ту же чудом воскресшую латинскую древность. Вот чего он не замечает в упор, так некоего лукавства: как Братья Селины, такие могущественные, не могли обеспечить ей надежную охрану и достойный уход во время болезни, которая заставила его передать Кровь той, что подсознательно всегда хотела «повесить себя на его шею». Но, может быть, именно тогда Братья были с ней ссоре?

Грегор, наш увенчанный Принц всей швали, наслаждается ее способностью виртуозно попирать все законы, нарушать любые правила, плясать брейкданс на обломках морали и черепках ортодоксии. Впитывает озорство ее парадоксов, неуемную тягу к приключениям, в которые как-то ненароком оказывается вовлечен каждый и всякий, поглощает подряд изысканность и небрежность нарядов, интеллигентскую утонченность и площадную хлесткость речи. Ну а то, что она честно считает наш вампиризм естественной формой существования белковой антиматерии, и вообще его заводит. Сам он отнюдь не вульгарен, но, очевидно, «тащится» от вульгарности других. И снова не замечает ничего, разрушающего вожделенный образ.

Я вижу только боль и шрамы. Вижу защиту от покушений на свое тайное, организованную по всем правилам секретных служб. Трагический надлом и горькие сны, что рикошетом передаются всем нам. Оттого, наверное, и терплю в свой адрес подколки типа «юная жертва тоталитарной секты», «сто лет в стальном гробу», «тебе пойдут женские одежки» и прочее в том же духе. Я ее люблю такой, какой вижу внутренним взглядом. И лишь из-за этой любви те хулиганские проявления, до которых так падок Грегор, меня бесят.

Мы схожи. Оба умерли в одно и то же «биологическое» время: я в пятнадцать, когда меня изнасиловали до полной потери себя, и вторично в семнадцать, от яда на британской шпаге, которой меня, изысканного смертного любовника Римуса, ранил один ревнивец. Она — в шестнадцать, когда ее приговорили к расстрелу, до того выдавив из чрева ребенка, который мешал исполнить приговор, и забросав холодной землей.

Я стал юным вампиром, она — агентом одной из сторон, сцепившихся в нескончаемой гражданской войне. Я был насильно превращен в главаря смрадного парижского общества ночных убийц и потерпел крах. Она по доброй воле выбрала военную и политическую карьеру — и в ней преуспела.

На руинах, оставшихся от набожного подростка, возрос унылый кровопийца, который хотел, чтобы его похоронили живым в подземельях Киевской лавры, а опочил в вампирской Крови и катакомбах христианского Рима.

Из обломков девушки, сотканной из солнечных лучей и водных струй, получилась хладнокровная и умелая убийца людей. Она должна была стать воином, а превратилась в исправного солдата. Что составляет две большие разницы, как говорят в Дивэйне.

Моя прекрасная жизнь в Серениссиме — всего лишь фреска по плесени, светлый грим, положенный на гнойную рану. Из красного пасхального яйца родился черный аспид.

Селина ходит по жизни с пронзенным сердцем. Тот шрам, который выше левого соска, сходит за символ этого лишь по ошибке: ведь чтобы достать полный крови, бьющийся комок плоти, надо метить под грудь. Наложившийся на мое восприятие образ Марии с семью стрелами в груди выражает истину куда полнее.

У обоих нас — нарыв и надрыв в душе. Однако справляемся с бедой мы по-разному.

Я надеваю маски и меняю лица. Каждое мое имя — ложная персона.

Селина отдирает от себя былые смертные имена, как луковую шелуху. Каждое играет свою роль, но ни одно не истинно. Каждое знаменует очередное заблуждение, но и следующий шаг к Истине.

И оттого она как аптекарская горечь для меня, кого в утешение обкормили сладостями. В числе этих сластей — и мои дети, нарочно созданные Римусом, каким бы они ни делали меня счастливым.

Но начну по порядку.

Придя вечером того дня, когда мой учитель дал Селине Темную Кровь, в их общее укрытие, я застал ее бодрствующей, а Римуса, судя по биению сердца, — мирно спящим. Во всяком случае, поднимать его из транса я никогда бы не рискнул.

Селина, закутанная в одну из тех покрышек, которые я бросил ей вослед, слегка дрожала от холода или нервного возбуждения. Все мы не умеем сохранить спокойствие, когда на нас обрушивается чарующее многообразие обновленного мира. От ее тряпок и, конечно, от кожи подванивало-таки: стоило бы сразу поместить ее в воду, чтобы смыть остатки умирания человеческой плоти, но нам с мастером было, разумеется, не до того. Я без особых церемоний выволок Селину на воздух и по чистой вредности окунул в свежевыпавший снег, объясняя, что к холоду мы, вампиры, не должны быть чувствительны так, как смертные. Второпях натянул на нее кое-какие свои вещи: узкие лосины, блузу, поверх блузы (сообразив, что ее кремовый оттенок нас демаскирует) — короткую мужскую шубу из каракуля. Моя теплая обувь оказалась велика, даже когда ее надели на теплый носок. Селина комментировала, что это тридцать восьмой, а у нее всегда был тридцать шестой с высоким подъемом.

Практически на самом главном проспекте я заманил для Селины первую добычу: шикарную, насквозь прогнившую путану, которая, очевидно воображая себя героической куртизанкой времен франко-прусской войны, описанной Мопассаном, убивала здешних мафиозных нуворишей, раздавая направо-налево свою ВИЧ-инфекцию.

— Ну что же, уговорим девушку на двоих, — пробормотала Селина, когда я подмигнул красотке, кивком указав ей на моего спутника, что выглядел, как нынче говорят, «голубовато». Впрочем, она явно не отказалась бы и тетку обслужить на лесбийский манер.

К моему крайнему изумлению, в дальнейшем Селина повела себя спокойно, как-то даже по-будничному и без излишних эмоций любого рода. В номере, куда нас привела эта дама полусвета, я аккуратно вскрыл ей вену и приказал Селине пить. Она не пролила ни капли, не допустила ни малейшего перебоя сердца до самого последнего мига, и я не заметил в ней той пагубной вампирской жажды, которая так была свойственна мне в Венеции.

— Бедный звереныш, — произнесла Селина свою эпитафию. Потом мы вынесли труп — и то, каким образом моя подопечная от него избавилась… нет, лучше я не буду выдавать секретов. Тем более, что вовсе не это меня шокировало, а та обыденная деловитость, с какой Селина стянула с ног нашей жертвы мягкие, чулком, сапожки. Кстати, ничего больше она не взяла.

— Ролан, вы не представляете себе, как плохо воевать в дурной обуви, — ответила Селина на мой недоуменный взгляд. — Это у меня пожизненный идефикс.

Во второй раз, часа на три позднее, она вышла в компании Римуса, и вдвоем они разгромили базу боевиков, собравшихся в очередной раз подорвать местный аналог «Восточного экспресса». Надеюсь, тем самым они сильно улучшили местную криминогенную обстановку.

Я запомнил сентенцию нашей общей коллеги по сходному поводу:

— Не стоит слишком радоваться истреблению зла. Оно занимает в мире постоянную экологическую нишу; если ниша опустеет, ее тотчас же займет иное зло. И неизвестно, которое будет хуже.

Ну, а на третий день — как отрезало. Вмешательство в ее внутренние дела, видите ли. Я деликатно намекнул, что естественное орудие Селины не так уж удобно… для самостоятельных действий.

— Мальчик, чтобы вскрыть свою шейную вену, человеку нужна половинка безопасной бритвы, минута времени и малая толика храбрости. Ни один тонтон-макут не успеет вмешаться, — заявила она. — А тут чужая.

Еще одно обстоятельство, которое меня смутило, если не возмутило. Когда я после первого похода пожаловался ей, что в новоявленной Пальмире почти не стало достойной охоты, Селина отбрила:

— Не понимаю, почему для вас так мало пищи. Что нравственный уровень человечества повысился — допустим как гипотезу. Вместо отважных негодяев землю населили трусоватые ничтожества, которые убивают по преимуществу своим языком или руками посторонних. Семь с лишним миллиардов смертных законно топчут землю: если распылить их над тайгой, пармой и сельвой, то в буквальном смысле нам всем дышать будет нечем. Не удержатся и истребят всё, что растет, бегает и шевелится, ибо на первом месте у них свое бренное существование, а остальное — вовсе без порядкового номера. Жалеть природу они научились, а вот общаться на равных — никак нет. Не наше поле и не наше дело? Снова допустим, что так и есть.

Но сколько людей обречено на муки из-за воспрещения эвтаназии? Нам говорят, Бог их испытывает. Нам внушают, что Он знает время каждого. Но что, если в этом Он полагается на нас в той же мере, как и в делах безусловного, чистого милосердия? А если прокламация великой ценности каждой отдельной жизни означает, по логике «Дао Дэ Цзин», что ныне эта жизнь не стоит и ломаного гроша? Что, если объявляют ее святыней те, кто в душе хочет умереть, но боится прям до усрачки? И какое множество людей попросту упускает свой звездный час, тот день, который, как говорят индейцы, хорош для смерти?

Годами позже, когда мы трое были, кажется, в Испании, я, каюсь, подшутил над ней, и скверно: сказался мой ядовитый нрав. Вслух засомневался, что Селина по нежности своего характера обходится без помощи каких-то анонимов, может быть, из младших вампиров, которым она покровительствует.

— По нежности характера, — повторила она неторопливо. Ее лицо застыло в странной гримасе: будто Горгона Медуза увидела себя саму в зеркале и надела на себя маску из того, что перед нею предстало. Потом Селина взяла меня за рукав и потащила в свой малый кабинет — комнатку в доме моего Мастера, где она держала свое небогатое имущество, ожидая переезда в Дом:

— Вот, смотри, это редкий клинок мастера-ковача Даррана, особый заказ, практически точная имитация катаны. Таких и было всего-то два. Японцы испытывали остроту лезвия, связывая вместе двух пленников. Катана должна была перерубить обоих по талии с одного взмаха.

— Ты устраивала и такое? — в тот момент я готов был поверить.

— Не я и не с этим. Вот, гляди еще.

Она бросила «японский» меч в общий ларь и достала оттуда новый экземпляр: недлинную, круто изогнутую саблю.

— Это вот карха, любимое оружие конных степняков, что служили под моим началом. Покороче ятагана, подлиннее серпа. Заточка прямая и обратная. Для этого народа особый шик — располовинить врага от правого плеча к левому бедру. Будто донским казакам былых времен. Тренировки им требовались, однако. На пленных. Я запретила. Но в бою, знаешь… Когда позарез надо прорваться…Тут уж не ты думаешь, а твое оружие. Когда над тобой чужая сталь, одно спасение — провести карху изгибом внутрь за его шею и сдернуть чужую голову с плеч. И смотреть еще, чтобы тебя ею в лоб не контузило.

Селина помолчала. Я лихорадочно пытался сообразить, когда кавалерия последний раз участвовала в войнах. Получалось, что во время второй мировой: поляки, Коссиор… Концы никак не сходились с концами.

— А пробьешься через кордон, возьмешь пленных — обменять на своих, допросить. В самом деле разговоришься. И милейшие люди оказываются! С одним ты рядом на свадьбе сидела — там свадьбы играются месяц, все горы успевают перебывать. Другой тебе в детстве коника из соломы плел. Третий и вообще четвероюродный брат младшей жены твоего деревенского старосты: такая родня считается у нас очень близкой.

Селина положила и этот клинок обратно, прикрыла тканью:

— Джакши-ло. Чего хотел — то и получишь. Пойдешь со мной, для сегодняшнего дела мне понадобится прикрытие.

Мы облачились в темно-серые брюки и просторные куртки, черные приталенные рубашки до колен, шелковый батист которых был украшен спереди рядом мелких золотых пуговок, и в узконосые черные туфли. Еще я получил круглую восьмигранную шапочку, туго прилегающую к голове, а Селина прикрылась серым шелковым платком на какой-то плотной основе, так что он стоял на скрепленных узлом волосах коробом.

Затем мы взлетели в ночное небо, ориентируясь по незнакомым огням. До сих пор не знаю, где мы побывали, но бар, перед которым мы приземлились, назывался «Эль-Парсо» или «Эль Фарсо». Селина поприветствовала одинокого бармена словами:

— Это мой младший брат, я нахожусь под его опекой.

— Что угодно в моем ничтожном кабаке красивой ханум и ее такому же красивому брату? — спросил бармен. — Мы не нарушаем законов, но запретно не пить, а напиваться допьяна. К тому же хаджи Омар-Палаточник заповедал нам…

— Кофе обоим, — перебила она его словоблудие. — В джезве, поставленной на белый речной песок. С корицей, мускатным орехом и кардамоном. Да чтоб ложечка в нем стоймя стояла!

Хозяин указал нам столик в самом углу: меня поместили в глубине, Селину на виду. Кофе прибыл незамедлительно — турка и две крошечных пиалы: я понял так, что здесь он прилагался здесь к коньяку или чему-либо еще более крепкому. Но насладиться его запахом мы не успели. Появился несомненный ОН.

Лет шестидесяти от силы, стройный и породистый, как борзая. Элегантен — куда там джентльмену из Таламаски. Серые волосы, серые глаза, бледный чувственный рот. И от него буквально разило, смердело отборным злом тускло-рыжего цвета.

Хозяин обернулся к нему в легкой панике. Селина легонько кашлянула, заставив нового гостя посмотреть на себя. Сдвинула платок на затылок.

— О-о, моя леди Тэйн, — в его английском присутствовал легкий акцент. — Не зря мне сообщили… не будем уточнять имен. И раскрасавица, как и прежде. И кофе пьем, как до болезни. Пригласишь к себе?

Он уселся рядом, не спрашиваясь.

— Нет, какой сюрприз и какая радость, Мы все полагали, что ты умерла.

— Представьте себе, мой Ронни Ди Аль Динери, — и я тоже. Как говорится, тепло.

— Или эмигрировала.

— Еще теплее. Как вы можете заметить, мы трое не в усадьбе Ано-А сидим за праздничным обедом. Кстати, вы там как, хапнули мамино жалованное достояние или еще нет?

Он промолчал с двусмысленной усмешкой.

— Что же не представишь меня своему юному кавалеру? — спросил он чуть погодя. — Только не надо выдумывать несуществующие родственные отношения.

— Не будем, — кивнула она.

— Для охранника слаб.

— Холодно.

— Для любовника слишком молод.

— Еще холоднее, — тихо рассмеялась она.

— И так беден, что порядочного вина не может предложить, Тут есть «Руйо Сангре» двадцатилетней выдержки. Хочешь из моих рук выпить на дальнюю дорожку?

— Спасибо от всей моей души, не откажусь. Но попозже, — рассмеялась Селина. Вид у нее был дружелюбный на редкость.

— Попозже может не выйти.

Всё это время Селина успокоительно перебирала под столом мои пальцы. Как это Ронни Ди не видит, кто перед ним, не чувствует сияния, не ощущает ледяного холода нашей кожи, — думал я. И отчего я, напротив, всей этой кожей чую опасность, такую, какой никогда не подвергался во время моих одиноких охот?

— Как скажешь, начальник. А скажешь ты, я думаю, что половина твоих парней уже здесь.

Ронни Ди кивнул.

— Правильно мыслишь. Умна ты всегда была, сколько я тебя помню.

— Неужто и впрямь половина, без преувеличений?

Я не мог прочесть, о чем она думает, но без труда поймал его мысли и взгляды смертных людей в оцеплении: файер-патроны, напалм, автоматы с разрывными пулями…

— Крепко вооружился. Еще скажи — осиновые колья и капсулы нитрата серебра в иглометах. Кто там у тебя в военспецах ходит — покойники из «Анэнербе», что ли? Всё равно им страшно, твоим прихвостням.

— Не бери на испуг, моя инэни, — он показал зубы, вполне обыкновенные. — Если ты и твой чичисбей сейчас не выйдете со мной, родичам и друзьям из Ано-А будет не тепло, не холодно, а прямо-таки жарко.

— Серьезная заява. Ну, дай руку — и пошли.

Хозяин, до того пребывавший в зачарованном параличе, мигом юркнул в подсобку. Селина кивнула мне, показав на выход, и поднялась со стула. А дальше всё пошло быстро, как при перемотке киноленты: я ментально закрыл вход тем, с огнеметами, а Селина уже лежала в объятиях шикарного джентльмена: правая рука у него под головой, левая прижимает его плечи к полу. Можно пари держать: те, в цепях, и не подозревали, что доверительная беседа приняла не вполне обычный оборот.

— Молодец, брат мой по Крови, — шепнула она, оторвавшись на миг. — Очаруй их. Захлопни им мозги…

И вдруг резко:

— Керт! Да что же я… Что с моим Кертсером, сучий хрен? Где…

Селина встала перед смертным на колени, хлестнула рукой с силтом по левой, затем по правой щеке. Нажала раскрытой ладонью на грудину, еще раз; прижалась к ней щекой.

— Ясно, спасибо. Валяй дрыхни дальше, — она поднялась, ногой отпихнула труп от себя, потом все-таки нагнулась проверить карманы. Курносый пистолетик, откидной нож, портмоне, листки простой бумаги с пометками.

— Шеф, ты там живой? Поди сюда.

Голова бармена показалась из-за косяка двери.

— Мы уходим, полностью заплатив по счету. Держи, — Селина подтянула его к себе, сунула портмоне ему в руки, пачку местной валюты из внутреннего кармана жакетки — за пазуху. — То, что в бумажнике, потрать быстрее, а мое — как знаешь. Брать тебя с собой?

Он кивнул.

— Тогда глаза повяжи крепче, хоть бы и моим хиджабом. Лестница наверх имеется? Да, говорили, что у тебя тут редкое коллекционное вино. Можешь взять бутыль или даже парочку… Э, а вон то я сама, пожалуй, возьму.

Селина запихнула темный сосуд туда, где раньше были купюры, подхватила трепетное тело хозяина с одного боку, я — с другого, и мы пробежали вверх на чердак. По нашим пятам вспухало оранжевое пламя: гвардейцы кардинала, похоже, немного отошли от моего чарованья.

Когда мы, опираясь на вертикальный столб огня, взлетели над боевыми порядками, внизу открылась полная картина хаоса и опустошения. Оцепление рассыпалось: горело уже так, что стоять рядом было невозможно.

— Синтетика, вестимо, — рассудила Селина. — И опять же, сырье для внутреннего сгорания человеческого организма. Эй, хозяин, а ведь накрылось твое небогоугодное дело.

К тому времени мы уже стояли на ногах не очень вдали от происшествия.

— Братья прикажут, так и свиным пометом торговать буду, — донеслось из-под платка. — Сказано же: любая травинка живет в исламе.

— О-о. Я прямо растрогана твоим послушанием. Ну, бывай счастливо, шеф, не переметывайся без конца, а то мозоли набьешь, бегая из шпионов в агенты и обратно. Не лови тараканов на пиво и не открывай больше хитрых кабаков имени папаши Мюллера. Всё, надеюсь больше не встретиться.

— Я тоже надеюсь, — хмыкнул он. — Вам самой удачи, высокая ина Та-Эль.

— Теперь мы пойдем в иное место, — произнесла Селина, провожая хозяина восхищенным взглядом. — Наклюнулось иное дело, не такое…хм…веселое.

Туда пришлось идти километров двадцать: для наших ног пустяки. Ветхий особнячок на отшибе, по сторонам рощица, ближайшее человеческое поселение — метрах в пятистах.

— Гостиница для небогатых динанских иммигрантов, — сухо пояснила Селина. — По преимуществу из военных. Год назад стояла полупустая.

Теперь здесь толпилась куча вооруженного народа, по преимуществу в кустах.

— Ловля на живца, — буркнула Селина. — Для человека западня глупа, для вампира слабовата. Похоже, и эти имеют обо мне слегка превратное представление.

В дом мы проникли без затруднений и, разумеется, незамеченными.

— Ты что, в разведке служила? — спросил я, пока мы двигались темноватыми, не слишком опрятными коридорами, мимо комнат не наполовину, а совершенно без людей. Это я чувствовал.

— Вампир на службе его Величества, — сыронизировала Селина. — Нет. Почти нет. В самом начале жизни. Но позже эти самые агенты короля и гвардейцы кардинала весьма и весьма меня доставали. Конкурирующая фирма.

Навстречу нам плыли запахи: тяжелого пота, человеческих испражнений, боли, гнилой крови — тягостные миазмы умирания. И становились всё крепче, всё безнадежнее.

Крошечный номер на одного: кухня, санузел с душем, спальня. Светильник на стене.

Тот, к кому мы шли, валялся под одеялом на утлой кровати: дряхлый старец шестидесяти лет отроду, в недельной щетине цвета соли, на голове, утонувшей в подушках, чудом держалась шапочка того же фасона, что у меня. Не нужно было поднимать тощую покрышку, чтобы понять: под ней не осталось ничего, что можно было хотя бы назвать плотью.

Селина показала мне взглядом на крепенькую девушку в одежде сиделки, которая вполглаза дремала у порога комнаты:

— Твоя.

Я и так знал: никакой она не медик, разве что в качестве подсобной специальности, а из тех же ловцов.

От легкой возни, которую я произвел (убивать не хотелось, чтобы не делать кое-кому зрелища, а «обесточить» оказалось не совсем просто), старик открыл глаза.

Селина стояла в ногах его ложа: порозовевшая, теплая, молодая, руки в карманах, глаза отливают сапфиром.

— Керт-ини. Кертсер.

— Инэни командир! — он дернулся навстречу, но с гримасой упал назад в подушки. — Они же в первую очередь тебя ловят.

— Кто это меня хоть раз поймал, нет, ты вспомни!

— Никто и никогда — только те, кого ты сама хочешь, — он с неким торжеством улыбнулся, сморщился. — Ох и погано мне, ина моя.

— Ладно, забей на всё, — Селена вынула бутылку. — Смотри, я твое любимое пойло притащила. «Млеко Богородицы» хорошей выдержки и, прикинь, настоящий муслим торговал. Закосил, наверное, под православного священника из тех, которые в старину выправляли себе лицензию и торговали вином в таверне под стеной монастыря. Выпьешь со свиданьицем?

— Я же вроде как навсегда завязал, командир, — на этот раз улыбка вышла настоящая.

— Так ведь лично я угощаю.

— А, давай, в самом деле, Только мне не подняться никак.

— Погоди, дай подумать. Поильник имеется? Таким чайничком?

— Может, просто из горла?

— Неуважение выйдет Это знаешь какого года? Твоего собственного. Погоди, я сейчас.

Она пошла на кухоньку, я потянулся за ней. Зарылась в полки.

— У, как оно запущено, — бормотала себе под нос. — Обыскивали, факт остается фактом, но кто любит мыть грязную посуду, тем более нюхать? Так, смотрим рюмки. Ищем на дне чашек. Пиалы… О! Имеем что надо!

Она с торжеством предъявила плоскую чашечку без ручек, на дне которой сгустилось нечто коричневое и липкое. Я понюхал.

— Марихуана?

— Поднимай выше: классический опиат. Наивная прятка, но ведь тут не наркоманов отлавливали, — Селина ловко выбила пробку ладонью, ополоснула чашку вином и вылила в более удобное вместилище: крошечный чайничек, в таких японцы греют сакэ.

— Ролан, милый, говори совсем тихо. Наша кровь может спасти его как человека?

— Нет. Даже и не думай. Только так, как тебя.

— А если только так, то и вовсе никак. Он заслужил лучшего.

Селина отнесла чайник в комнату, нагнулась над Кертом:

— Вот, бери. Не слишком горькое?

— Все твои даяния словно мед, ина моя.

Он глотал с жадностью, крупно дергая кадыком и задыхаясь.

— Ну, будет с тебя. А сейчас держись, я тебя чуток приподниму.

Селина уселась на край постели, завела руку ему за спину и быстро поцеловала в шею — я даже ничего не услышал. Встала, выпрямилась.

— Пошли. Ничего не убираем, пускай поймут, когда через час сюда явятся.

И уже когда торопились вдоль по коридорам, добавила:

— Очень уж ты сегодня добрый. Надо было ту дуру с собой покончить. Ведь она ему даже казенного кодеина пожалела, всё для себя любимой.

— Так ведь и ты добра по самое не могу. Этот Кертсер был ведь не просто хороший человек, а друг тебе.

— Больше чем друг. Он ведь теми дикими всадниками командовал, что с кархами, помнишь? Выволок меня почти из такой же дряни, в какой сам нынче оказался, только что у меня костяк был не шибко ломаный. Поперек двух иноходцев за собой вез в таких особых носилках, кумысом всклень наливал — отпаивал, А выходил — над собой самим поставил. Лучшим сотником моим сделался. Так что я ему нынче уплатила долг. Ну, а до того должок Ронни: за то, что завербовал меня вместе со своей родной сестрой революционно работать в тылу врага. Чистый День Благодарения, в общем.

Селина помолчала.

— Я ведь от Керта не пила почти. Только рывком остановила сердце.

— Они все что — знают, кто ты такая? — спросил я с досадой.

— И да, и нет. Знают, покуда видят, и забывают, когда уходят прочь. Мои земляки и так немало обо мне наслышаны: если я со значением обопрусь о колонну, все хором побегут спасаться из храма. А что я ко всему прочему и вампир новоявленный… Это для них просто ужас как пикантно.

Селина вздохнула:

— Истинный динанец верит, как говорится, и в майский шест, и в чертов пест, но только покуда имеет с того хороший процент. Что делать, приходится держаться своей бранжи, как еще Исаак Бабель нам завещал.

— Это беззаконно — так себя показывать.

— Ну, твой обожаемый Грегор вообще кричал о своей вампирской природе изо всех концертных залов и студий видеозаписи. И сходило до поры до времени.

— Ты полагаешь, тебе вот так же сойдет?

Почему-то сидящий внутри меня демон толкает меня на резкие поступки и убийственные взгляды именно тогда, когда я ближе всего к тому, чтобы полюбить. Так было и у Римуса, и у многих других созданий Темной Крови. Наша жестокость, по происхождению демоническая, почти неконтролируема. Тогда я не понимал, что для Селины, напротив, любой ее поступок или слова — лишь наиболее выгодное и приемлемое поведение в данной ситуации.

— А ты того не полагаешь, я вижу, — медленно произнесла она. — Ты, ребеночек в жесткой скорлупе эпохи Возрождения… да что там, ты весь та скорлупа и есть, и ничего кроме нее! Святой, один раз иссохший и два раза обгоревший — и всё-то пытаешься достичь неба нахрапом.

Я остановился и развернул ее к себе, желая… только желая остановить поток обидных слов. Но руки мне уже не подчинялись. Они рванули ее ворот на золоченых пуговках, и рубашка распахнулась с треском.

Я ощутил в своих объятиях невероятно сильную вампирскую плоть, похожую не на упругий каучук молодых, не на каменную колонну, как у Старейших, а на мощный поток воды, льющийся откуда-то с неба. Его можно было сдавить — но он лишь убыстрял свое течение, сотрясая пальцы и всё мое тело.

— Злющий из тебя младенчик получился, — неторопливо сказала Селина. — Упырь лихой, как говорят. Ну давай, пробуй меня выпить, как в первую ночку собирался. Кусни, как змей Клеопатру.

Каждая ее грудь под распахнутым черным шелком была похожа на серебряный шлем, широкий в основании; между ними обеими можно было поместить ладонь. Ареолы были невелики и бледны, на их фоне широкие соски темнели, как зрелая малиновая ягода, на одном жемчужно переливалась розоватая капля. Я приложил ее спиной к стволу дерева — Селина только посмеивалась, чем еще больше меня бесила, — и, наклонясь, вцепился в правый сосок.

— Ух, какое дитятко у меня зубастое, — смеялись наверху, — смотри, мамкину титьку не отгрызи.

…И настал мир. Я пил ее молоко, пенистое, чуть солоноватое, исполненное видений.

… Фарфоровый умывальный таз с водой для омовения стоит прямо на пути солнечного луча. На стене — колышущаяся сетка отражений. По мне ползают, копошатся шерстистые живые комочки, восхитительно теплые и влажные; лижутся, царапают коготками. Мать, молодая «волчья» овчарка, с достоинством взирает сверху на эту копошню.

— Сейчас еще лапой к соскам подобьет вместе с прочим потомством, — говорит кто-то.

— Зато теперь уж не скажешь, что он щенок необлизанный.

— То ж девчонка. Ты разве в подгузник не заглядывал?

— Значит, щенявка. Маугли, однако.

— Пусть как хотят обзывают, а то мое дитятко. Одной меня дочка.

Две головы склоняются над плоской корзинкой, где я вожусь с моими звериными братьями и сестрицами. Юная женщина, чем-то мне знакомая по прежним жизням — но такого чистого света на человеческом лице я не видел! Мужчина: смугл, волосы как осенняя трава, бледно-серые, почти белые глаза, радужку от белка отделяет узкий темный ободок. Красивое лицо — или просто значительное.

— Сиротой она осталась, — говорит девушка.

— В исламе нет сирот, — возражает ей мужчина.

— Мы же с тобой христиане, Денгиль.

— Говорят: всякая травинка в исламе, даже если она о том не ведает. Твое дитя — и мое дитя тоже, если ты позволишь, Тэйни Стуре-Ланки.

Я очнулся, лежа на траве. Селина нагибалась надо мной, держа на коленях мою голову.

— Ну что, ходить можешь? — спросила она, выпрямляясь. — Вот досада, половина пуговиц в траву закатилась, а искать мочи нет.

Помогла мне встать на ноги, одновременно завязывая полы своей рубахи под грудью.

— Так, пиджак туда же, куда и платочек, и в целом выйдет стильно.

Голова у меня шла кругом, внутри было сладко и томно, как после одной из тех давних ночей любви с моим Мастером.

— Что ты со мной сотворила? У тебя не может быть молока.

— Слезы могут быть, пот — может… Если в дом, где живет бездетная сука, принесут щенка, у нее может прибыть молоко, и она того щенка выкормит. У солдат в окопах Первой Мировой в груди появлялось молозиво, говорят, от непорядка в печени. Отчего ж и мне не раздоиться?

— Снова твои загадки и присказки. Что это было?

— Догадайся.

Она побледнела, живые краски как бы полиняли, но держалась прямо. И улыбалась.

— Будешь еще на мою охоту проситься?

— Только если попозже, — я ответил на улыбку.

— А то, может, успеешь до утра восстановить утерянные силы. Нет? Эх, сколько дивных возможностей упущено!

Я, смеясь, покачал головой.

— Ну, ино еще побредем. Небо светло, петухи поют…

До места проживания мы, конечно, не долетели: нашли подходящую живописную развалину с крепким погребом, по-моему, в брошенной баскской деревне, но в том не поклянусь, — и закопались поглубже.

— Селина, — вспомнил я, уже засыпая. — Гоголь, кроме «Вия», еще «Вечера на хуторе» написал. Где кузнец Вакула оседлал черта. Ты тоже, в самом деле. Своего демона. В отличие от всех нас.

— Ну да, — рассмеялась она. — Я такая.

А после всего этого удивляются, почему я тогда разбил ее гитару!