Форель разбивает лед. Река в половодье рвет запруду. И то, что должно произойти, происходит, но куда более грозным и сокрушительным образом. Меня и всех нас учили этому в замке Аламут, но я забыл.
Когда одним ранним утром я, сумрачно торжествующий, пересек франзонско-скондийскую границу с чувством возвращения домой, когда стражники махнули рукой на мое горячее желание порастрясти перед ними мой скудный и пестрый посольский багаж, состоящий из тряпок, что мне давно обрыдли, я понял, чего мне не хватало все эти месяцы. Этих розовых на закате садов, плавно изогнутых дорог и дальних горных вершин, пламенеющих на фоне бледного неба. Только в тот самый первый мой час это еще не выразилось в словах с удовлетворившей меня отчетливостью.
Стражи границы, видя, что я возвращаюсь в одиночестве, хотели было выделить мне сопровождение – пару смуглых мальчишек с саблями, что были заткнуты за пояс, обмотанный поверх тощих ребер и удерживающий на месте синие холщовые шальвары. На головах у них были круглые шапочки с павлиньим узором: знак принадлежности к хорошему роду. Я отказался, чем поверг юных воителей в неподдельную скорбь: им, похоже, было пора уже зарабатывать очки для поступления в школу моих Братьев.
Зря я это сделал – обманул их ожидания, думал я всю дорогу, пока не остановился на ночлег в одном из тех небольших селений, которые предлагают за приемлемую цену накормить тебя и твоего коня, поставить лошадь в уютный отдельный денник, а тебе предоставить толстый матрас, брошенный на пол в общей комнате. Насчет отсутствия других постояльцев, кроме человеческих, не стоит и осведомляться: это не франзонцы, твоей расхожей шуточки насчет блох и клопов не поймут.
Так вот – все, начиная с мальчишки-конюха и кончая разбитной хозяйкой, чью полноту скрывал добрый десяток объемных покрывал, пребывали в состоянии одновременно горькой тревоги и радостного беспокойства, а в огромной бочке, поставленной на огонь, вовсю вращалось, бурля мелкими морскими голышами, кипенно белое полотно. Значит, им скоро потребуется много материи сего цвета, вернее – бесцветья, подумал я мельком, причем за ценой стоять не намерены. Этакие камушки снашивают ткань покрепче любого щелока.
С тем я и отъехал в не столь дальние края. Дорога в Скон-Дархан изъезжена, утоптана и так чиста, что мысли не за что зацепиться, так что белая музыка завладела всеми моими чувствами. Даже всевечные и бессмертные горы вдали, казалось мне, печаловались под своими снежными шапками.
На самом подъезде в Вард-ад-Дунья вдруг понял я всё и до конца. Большой траур. Бальзамический запах дорогих смол. Полотнища драгоценных тканей, в какие Рутен рядит своих невест, чуть покачиваясь, свисают в их дыму с арок и балконов. Как бы воинские стяги с мертвенно белыми бантами у древка развеваются над официальными учреждениями, будто все Дворы Мудрецов, Дома Книги, лавки, склады и конторы без разбору сдались на милость Разрушительницы Собраний. Настоящие скондийские штандарты – как бы картины, туго вышитые золотом и самоцветами – склонены долу, легкие иноземные флаги у чужих посольств приспущены.
Отчего-то я неразумно подумал про мою Китану: матушка ее уже скончалась в одночасье, о чем мне пришло письмо еще во Вробург. Да, немного же времени выторговал Хельмут своим женщинам, подумал я тогда.
Только, безусловно, на ту сторону перешла не моя младшая супруга, а некто куда как более важный.
Амир Амиров, который по видимости не слишком тяжело перенес вечную разлуку с сыном, занемог от сего еще до моего отъезда, и страна, как мне сказали, всё это время готовилась к его похоронам. А также загодя и под его же неусыпным надзором проводила самые главные выборы.
Надо сказать, что специальные люди из Братства Чистоты постоянно прислушиваются к звонкому серебру людской молвы и чистому золоту невысказанного людского мнения, так что они уже давно составили список тех почтенных людей, которые пользуются особенным авторитетом в своем квартале. Естественно, в зачет идут не одни только добрые поучения и благие деяния, а и умение сподвигнуть на них других. Натурально, список проверяется, перепроверяется и дополняется при жизни нынешнего Амира буквально сотни раз. Те водители толп, чей достойный облик не вызывает никаких сомнений, подвергаются напоследок еще одному испытанию: их как бы шутя или обиняками спрашивают, что бы в жизни государства они хотели переделать, что добавить… словом, не хотели бы они управлять единолично. Выразивших особую любовь к властвованию отбраковывают без малейшей жалости, ибо считается, что лучше всех правит именно тот, кто к сему вовсе не стремится. Но и слишком яростный отказ от чести и связанного с нею бремени вызывает у Братьев подозрение: такой человек либо ненавидит власть всеми силами души, либо лицемерит и прикидывается. Оттого-то я, сам бывалый вопрошатель, заподозрив однажды, что друзья меня прощупывают, выразил умеренное желание посидеть на Большой Подушке и как мог шутливей возмутился своей тягой к денежным и торговым делам всякого рода, в которых был последнее время весьма успешен. Вдругорядь я на более прямой вопрос ответил вежливым отказом из тех, под которыми чувствуется явная склонность к верховной власти.
И самоуверенно полагал, что вопрос благополучно закрыт.
Надо еще сказать, как проходит заключительная процедура выборов, когда список предполагаемых Высоких Амиров уже утвержден окончательно. Как ни удивительно, в сем ритуале не больше величия, чем в уличном гадальщике с механической музыкальной шкатулкой и попугаем: один из членов прежнего Совета Семи пишет все имена на совершенно одинаковых клочках бумаги, другой укладывает их в особые футлярчики наподобие желудей, не так уж сильно похожие друг на друга, а потом Семеро специально договариваются меж собой, и один из них тянет жребий с именем. Считается, что все жребии и так равны меж собой и что тому, кого изберут в конечном счете, мало с того радости. Оттого и подсуживания не бывает никакого.
Ведя сам с собой такую беседу, я подошел к дому и узнал от одного из слуг, что меня ждут почти с самого утра. Выдержал натиск моих милых младших сыновей и дочек от Турайи (старшие были при деле, то есть в ученье, а, скорее всего, помогали в траурном снаряжении города и прочих необходимых ритуальных действах), получил от самой Турайи заверения, что с Китаной не то чтобы все хорошо, но неплохо, только вот…
Ее дочка с недавних пор при ней неотлучно.
При таких уклончивых новостях я поспешил на женскую половину и постучался к моей супруге.
Захира сидела, откинувшись, в глубоком франгском кресле, очень стройная, необыкновенно бледная, однако в изумрудных глазах ее сияла горделивая радость. А рядом стояло живое воплощение этой радости – юная девушка в расцвете красоты, в белых одеждах, которые никоим образом не казались трауром. Полупрозрачные струящиеся ткани, что окутывали ее с ног до кончиков пальцев, бледное золото широких браслетов, червонное золото кудрей, выглянувших из-под неплотно наброшенного покрывала, глаза цвета морской лазури. Обнаженный лик и на нем – спокойная улыбка с легким оттенком превосходства, что ударила меня в самое сердце.
Бахира, ученица Дочерей Энунны.
Сыновья, как говорят в Скондии, меньше похожи на отца, чем на свое время.
А дочери?
Дочь мечника и меча Мария Марион Эстрелья?
Дочь Писца и Великой Матери Бахира?
– Дочь Книги, дэди Арман, – проговорила она, едва заметно искривив алые губы. – Библис.
Библис – имя для послушницы их ордена… От этого имени из греческих, рутенских «Метаморфоз» меня перекосило еще больше. Нет, я что, сказал вслух или мою кровинку уже обучили ловить чужие мысли?
То, что произошло далее, утвердило меня в моих подозрениях.
Ибо она прочла на моем лице куда больше того, что можно было прочесть, и с небывалой для нас, ханифитов, ловкостью перехватила мою карающую десницу в полете.
– Дэди Арм. Я не более шлюха, чем твои Братья Чистоты – хладнокровные убийцы из-за угла.
– Мы не убиваем, – возразил я.
– Все вы – да. Но неужели не про себя самих рассказывали мне твои братья новеллу про Дауда и Сулаймана? Отца и сына?
«Царь-пастух Дауд никак не мог построить Храм, хотя убивал во имя Господне и по слову Его. Дом Господен рушился дважды, когда стены его еще не успевали достигнуть крыши и перекрытий. „Отчего ты не позволяешь мне восславить тебя? Я нещадно сражался с отступниками Твоими!“ – возмущенно говорил Давид своему возлюбленному Яхве. – „Да, но разве и они не были моими людьми? – отвечал Господь Всех Живущих. – Разве их собственная кровь и кровь, ими пролитая, не на твоих руках, коими ты хочешь воздвигнуть мне Дом, и разве их грехи не на твоей душе?“ Но всё же дал Господин обещание послушному рабу Своему, что сыну царя от прекрасной Беер-Шебы, Сулайману ибн-Дауду, хотя он и супруг многих жен, и потатчик многим верам, дозволено будет, наконец, возвести Храм, и не будет тому Дому Бога равных во всей Земле живущих».
Вот что Бахира, Дочь Книги, повторила для меня, хоть я хорошо помнил эту притчу. Нас учили на ее примере совсем юнцами.
– Что до моего личного храма плоти, – добавила Бахира, – то не беспокойся. Печать с моей потаенности еще не сорвана, посвящение в истые Дочери Энунны состоится еще не скоро. Сестры медлят – хотя нам как никогда нужны дети. О, ты думаешь, мы размножаемся сами из себя или только и ловим прикровенных юниц, которые не очень-то жаждут стать нашими? У нас куда строже, чем у прочих женщин, относятся к зачатию прекрасных сыновей и дочерей и к… прободению девства. Да и непристойно мне при слабом матушкином здоровье заниматься баловством.
– Муж мой, – тихо и веско добавила к этой язвительно витиеватой речи моя Захира. – Прости нас. Но без тебя настал час решения, которое мы, женщины Вард-ад-Дунья, до того откладывали столько, сколько могли. Кинжалу давно выкованы ножны, стрелу готовы вложить в колчан. И дай Всемилосердный, чтобы это решение не было принято слишком поздно для всех нас!
О чем жены моего дома намекали так расплывчато и вместе с тем так настоятельно? Кое-что я понял через неделю, когда слепой жребий неведомо и неожиданно для меня сделал меня Амиром Амиров. Я вспоминал весь этот день моего покойного мейстера Хельмута. Ибо теми, кто постучался ко мне в двери с этой новостью, предводительствовал оживший клинок, стальная копия моего молодого рыцаря-меченосца, и на его бледном лице сияло почти издевательское торжество.