Я не хотел везти моего внука в столицу даже на несколько дней, памятуя, что Вард-ад-Дунья, город его матери, раздольный, цветущий и нестрогий, налагает на любого и каждого свою несмываемую печать, подобную хвостовому оперенью павлина. Сколько радостей познал я там – и как жестоко они меня обманули впоследствии… И кроме того, там мой внук сразу бы собрал нелегкую дань восхищения и раболепства, ибо в нем бы увидели если не царского, то, по крайней мере, – высокородного младенца. Это было бы жестоко и впоследствии обернулось бы пущим разочарованием. Праведно ли было – так обмануть его, это дитя сокровенной лжи?

Также в прекрасной Вард-ад-Дунья мне и моим сыновьям преподали начатки телесного мастерства и особенной учености тех Братьев Чистоты, которые развивали Творящий Ум. Это перекрыло мне – возможно, и им – путь к Высшему Разуму, хотя высоко вознесло в людском мнении. Оттого я не хотел, чтобы Моргэйн попал в ту же ловушку, что и я. Ведь когда-то я мнил себя – после всех изматывающих уроков – достигшим высших степеней ханифитского совершенства! Однако опасения мои были напрасны: мальчик, едва завидев горы, буквально порывался к ним, и наша маленькая кавалькада прошивала знаменитые скондийские сады точно иглой.

Нет, Моргэйн видел сады и восхищался: попали мы в пору, когда только наливаются плоды, а это самое заманчивое зрелище для мальчишек всех возрастов. Мы рвали темно-красные яблоки и почти такой же величины лиловые сливы прямо с седла и ели, стараясь бросить косточку или кочерыжку подальше от пути. Работающие каторжники выпрямлялись и долго смотрели нам вслед – никто не понуждал их торопиться, уж такая была здесь земля. Моя земля…

На подступах к горам сады постепенно обращались в леса, но ухоженные, свободные от валежника и сухостоя и тоже плодоносные: лещина, куманика, под укрытием горных склонов – абрикосы, фисташки и цитрусы, а также огромные ореховые деревья двух видов: греческого и маньчжурского. Как говорили мне друзья, названия были отчего-то рутенскими, во всяком случае, напоминали о происхождении из недостижимых для нас земель.

– А где находится островная земля Ямато-Э и просторная желтая земля сунов? – непрестанно выяснял у меня Моргэйн.

– Когда выучишься – может быть, увидишь, – отвечал на это один из его дядьев. – Я вот был там – недолго. Для тебя, малец, пока и наша Скондия куда как широка и раздольна.

– И ведь еще ты Готию не видал. И Вестфольд, – подхватывал другой. – И по морю в дубленой коже не бултыхался, как я сам. Без руля и без ветрил, на паре коротких вёсел.

– А увижу – когда меня в скале запечатают? – спрашивал мальчик с некоторым унынием, но и со смехом. – Не раньше?

Ведь я не скрывал от него, что учение будет тяжким, хотя и весьма почетным. Спрашивал, переспрашивал и обсуждал с ним это всю дорогу – он обладал на редкость живым и сильным умом.

– Я хотел бы показать тебе прямую дорогу к силе. Не торную, но трудную. Стать Рыцарем Пустых Земель, Горным Львом, Господином Моря – ты хотел бы этого?

А какой юнец не захотел бы…

– Как ты, Арми-баба?

– Нет, куда лучше.

– А видеть тебя я смогу? И маму? И короля-отца?

Запомним очередность и оттенки голоса на будущее.

– Сможешь, я думаю. Меня – точно. И маму. Никто не захочет разлучать тебя с теми, к кому ты будешь возвращен.

– А я сумею стать Львом? И Пустынником? И Морским Кречетом?

Откуда он взял последнее? Не от меня и не от Джалала с Икрамом.

– Тебе будет дана такая возможность, а это немало.

Да, подумал я, и эта возможность помешает тебе занять престол. Но ладно, там еще будут дети: от разврата или от закона. И, возможно, куда лучше, если от разврата, да простит меня Всевышний, Всемилостивый и Всемилосердный!

Так разговаривая, мы прибыли в одно из селений, расположенных на подступах к перевалу. Сам перевал был проходим в сухую погоду постоянно, зимой три дня в сорокадневие, когда особые мастера вызовут на себя лавину и расчистят тропы от павшего вниз снега, а в период дождей – никогда.

Мы ехали не в Аламут, самую мощную и неприступную крепость нашего Братства, где были собраны весь цвет чалмоносного рыцарства и вся элита укрытой плащом учености. Нет, наш путь лежал, как мы сказали местным проводникам, в следующую за ним твердыню: Ас-Сагр. Куда более потаенную и, по слухам, еще более преисполненную святости. Проводники не стали нас разубеждать, но, как мне показалось, не начали отговаривать лишь по причине некоей боязни.

Путь наш был труден: лошади, кованные на все четыре копыта, оскальзывались на узких и крутых тропах, и добрую половину пути их пришлось вести в поводу. Вьюки и вообще пришлось бросить на попечение местных жителей – старший проводник пообещал, что они сумеют доставить в замок всё разрешенное немного позже. Однако мне показалось, что Моргэйн перенес лишения беззаботнее всех – и не по одному тому, что был так юн. Он проделал значительную часть пути пешком, а в седло или на руки и вообще не просился.

Наконец, Чертог Скалы показался перед нами во всем величии…

Или нет. Вначале мы увидели смутно белеющую вершину, снег на которой был покрыт пятнами, что слагались в некую непонятную надпись. Затем у самых наших ног открылась какая-то странная выемка в почве: здесь земля точно рухнула внутрь, открыв некое подобие древних, позабытых людьми ступеней. Нас освободили от лошадей и почти под руки завели внутрь. Оказалось, что наши опасения не имели под собой почвы (хотя следовало бы сказать наоборот): спуск оказался полностью расчищен, хотя в самом низу нас ждала утрамбованная глина немного деревенского вида. Коридор, по которому мы двинулись дальше, был ярко освещен пламенем, вздымающимся из полукруглых каменных чаш, что были вырублены прямо в скальных стенах и наполнены, судя по отсутствию копоти, чистейшим земляным маслом. Своды, как ни странно, были рассечены неким подобием нервюр.

Здесь дорогу нам заступили стражники и учтиво попросили назвать цель прибытия и чуть позже – просьбу, которой мы хотим обременить шайха Яхъю.

– Мы привели ученика, – ответил я. – Это наша цель и одновременно просьба.

Тотчас же они выразили готовность расступиться, но до того попросили отдать им всё наше острое железо. Я этого ожидал и понял правильно: если ты и твои спутники по своей сути – совершенное живое оружие, вся проблема лишь в ожидаемом знаке кротости и повиновения. Не слишком лестно, однако: наш Моргэйн скривил отчетливую гримасу, когда протягивал здешнему стражнику свой кинжальчик, обложенный серебром. Потом нас вывели наружу по такой же лестнице, что и та, которая вела внутрь. К моему удивлению, шахта открылась прямо в пологую стену обширного и глубокого рва, одетого базальтовыми глыбами, что были подогнаны стык в стык. Вода в нем, однако, пересохла, лишь зловонная темная полоска змеилась по дну, далеко внизу, и на ту сторону, кажется, легко было перебраться и без хилых мостков, которые при нашем появлении выдвинули с того склона.

Снова нефть, подумал я. Кольцо охранения. Если поджечь – и вода не ему будет помехой, огонь растянется тонкой пеленой. Такое я уже видел…

Нет, не видел вовсе.

Ибо то был поистине не замок, не крепость, а Чертог.

Поднявши взоры горе́, мы уловили его в наимельчайших подробностях: островерхие, шатром, башни, стрельчатые окна, вокруг которых вился растительный орнамент, арочные ворота, одетые как бы сверканием серебристой рыбьей чешуи. В следующий миг я решил, что передо мною мираж: в лощине меж двух высоких холмов – либо дальняя, чуть розовеющая нагая вершина, либо сгусток тумана или застывшее облако. Лишь отойдя от первого, ошеломляющего впечатления, мы, наконец, поняли, что это не гора и не рукотворное строение, а нечто третье. Не только внутри, но и в наполовину обнаженном склоне некогда проточили десятки жилых нор. Следующие столетия связали их внутри переходами, слили с лабиринтом каменоломен, подняли потолки и выпрямили стены, а снаружи между делом иссекли из камня бесподобное по красоте и изяществу убранство, которое подчеркивало и оттеняло то, что солнечный свет и прихоть воображения открывали в известковых выступах, наростах и изгибах земной коры.

– Ой, – пискнул Моргэйн. – Мясо каменное, а скелет из серого кирпича.

В само деле, теперь нас повели по широким проходам, в точности напоминающим неф христианского храма: однако это было не простой отделкой, но крепежными лесами, даже контрфорсы были заведены внутрь. И насчет кирпича мальчик ошибся, что было, в общем, простительно. То были великолепно обточенные гранитные блоки раза в четыре больше тех, что франзонцы обжигают из рыже-красной глины.

Разместили нас и наших слуг, однако, не в подобной храмине, а в небольших, сияющих чистотой и комфортом комнатках, где было все, кроме дневного света и шума. Точнее, здесь были призраки былых звучаний и тихий отблеск масляных светильников, зажженных днем от круглого стекла, наполненного водой. Тут мы поели, отдохнули и провели ночь.

Наутро сразу после предписанных омовений и горсти медовых фиников на завтрак за нами пришли: за мной, моими сыновьями и нашим мальчиком.

– Белый шайх Яхья ибн-Юсуф примет вас и выслушает, – произнес худощавый человек в широком темном одеянии. Бледное лицо его четко выделялось на этом фоне.

Мы четверо пошли за ним: снова циклопические своды и порталы дверей, жилы нервюр и почти скрытые от взгляда ходы и отверстия воздушных колодцев. Легкие сквозняки указывали на эти продухи почти с несомненностью. Для чего они служили еще? Для подслушивания? Для тайных передвижений под каменной кожей?

Зал, куда нас пропустили, казался не таким уж огромным – в отличие от прочих помещений, больших или малых, его создал свет, что струился из крошечного отверстия далеко верху, переливался по сталагмитам внутри купола и рушился наземь изобилием струнных колонн.

– Как наверху красиво, – шепнул мне внук, покрепче сжав мою нагую кисть своими пальчиками. – Точно роза с живыми и прозрачными лепестками. Ты ведь рассказывал, бабо, что под розой говорят всякие тайны?

– Тихо, малыш. Мы не одни.

Тут я увидел, что это и вправду так и что именно оттого – а не от зрелища красот – волнуется Моргэйн.

Точно посередине, под той самой розой, сотканной из камня и света, восседал человек. Ничего, кроме широкой подушки из кожаных лоскутов, не отделяло его от грубо отесанных плит пола. Удивительная одежда: широкий синий балахон, скрывающий под собой фигуру и отчасти изображенный внизу угловатый лабиринт, и чалма – не просто белая, ее цвет точно растворил в своем молоке радугу. Концы обмота плотно закрывали плечи, шею и лицо, оставив лишь малую щелку для глаз, как во время самого сурового и длительного траура. Подобные фигуры шествуют за погребальными носилками, укрытыми синим халатом или покровом; однако при виде именно этой мне не пришла в голову ни одна скорбная мысль. Благоговейный страх – да, его я поначалу испытал. И восторг от того, что этот человек заговорил.

Его мелодичный, ровный голос был мне явно знаком: ни мужской, ни женский, ни живого человека, ни мертвого. Хотя как именно должны говорить с нами те, кто ушел не до конца?

– Здоров ли ты и благополучен, Амир Амиров?

– Я здоров.

– И, я думаю, счастлив в чадах и домочадцах, успешен в делах и свершениях. Если ты счел мое любопытство недостойным – его не было.

– У меня всё благополучно, как, надеюсь, и у тебя, шайх Яхья ибн-Юсуф.

– Я тоже на это надеюсь. Что привело тебя в Ас-Сагр?

– Нужды моего родного внука, принца Моргэйна.

– О-о. Ты в самом деле привел своего мальчика мне , Амир Амиров?

– Я хотел отдать его нашим Братьям. Если он не передумает.

– Вот как? – Некий сдержанный смех, непостижимое озорство проре́зались в величавой интонации. – Моргэйн, какого ты мнения обо всех этих делах, что вершатся за твоей спиной?

– Я не знаю всего, твоя Белая Светлость. Хочу узнать.

– Отличный ответ, юный королек! Что же, как издавна говорится, нам вручают мягкую глину, чтобы мы поместили ее на гончарный круг и поставили в печь для обжига. Чьи будут руки и какой огонь – нас обыкновенно не спрашивают. И ты не спросишь, Амир Амиров?

– Я прошел три ступени той лестницы, которой не предвидится конца. Не знаю, остановился я или пережидаю. Но что хорошо для меня, то хорошо и для моего юного родича.

– Вот как. Тогда говори ты, Моргэйн… ибн-Орт. Никто из твоих близких не ведает, что тебе предстоит. Даже я не вполне это знаю. Как можешь ты согласиться на такие условия?

– Ты меня испытываешь или взаправду не хочешь, Белый?

– Я не испытываю – ты уже испытан. И я не хочу, я беру. Дай руку.

Фигура легко, одним движением поднялась с подушки и протянула навстречу мальчику длинные смуглые пальцы правой руки. Блеснуло кольцо – серебряное, едва позолоченное, с когтем на месте самоцвета. Старинный перстень лучника, такими натягивают тетиву.

И хрупкие пальчики моего внука легли поверх кольца.

– Ты не спросил, амир, но ни ты, ни твои близкие ему не запретны. Мы не хотим долгих разлук, хотя и слишком частых свиданий тоже. Мор, если твой Арми-баба захочет, недалеко от крепости может поселиться его доверенное лицо. Однако ни под землю, ни на склон ему не будет ходу. Только тебе – когда ты вырастешь и обучишься всему, что сможешь принять в себя. Поверь: мы не сотворим ни тебе, ни из тебя ничего дурного и непоправимого. Мы говорим так: путь каждого ученика устлан розами, однако у роз всегда есть шипы и не так часто – аромат. А теперь пойдем за мной. Ах да, и твой дед с сыновьями может за нами последовать, это поучительно.

Мы трое, повинуясь движению узкой руки, прошли сквозь колонны – мне так и казалось, что они текут и звенят, – и начали подниматься вверх. Ножки Моргэйна в новых подкованных башмаках по-хозяйски звонко отсчитывали ступени: похоже было, что он вовсе не устал и даже не потерял дыхания. Его проводник буквально скользил рядом, как длинная вечерняя тень. Мы изо всех сил старались от них не отделиться.

Свет факелов становился все бледнее. Наконец, одна из площадок лестницы открылась прямо в сияющий день – это был узкий проем со сдвинутой в сторону железной решеткой. И вел он на открытую галерею, что опоясывала то ли горный склон, то ли стену Чертога.

Шайх вместе с мальчиком стали совсем близко к краю, мы едва перешагнули порог.

Внизу обрывались вниз крутые склоны, образуя глубокие ущелья, заросшие поверху темным хвойным лесом. Что было внизу – неведомо: там клубился туман, такой же переливчатый, как обмот нашего хозяина, и такой же непроницаемый. Это облако казалось живым и дышащим – впечатление усиливалось тем, что временами оно утончалось, вздымалось стеной и тотчас опадало книзу. Дыхание чудовища, что уже с трудом выдерживает бремя сего мира… Занавес, коим скрыты завораживающие тайны бытия.

– Знаешь, что там, за Радужным Покровом?

– Рутен. Земля Рху-тин.

– Ты умный отрок. А как его достигнуть?

– Броситься вниз, да?

– Верно. Только ты и не думай, – смуглая рука покрепче перехватила малую ручонку и оттянула моего удальца от края. – Это для храбрых и знающих.

– Ты хочешь сказать – я не храбр?

– Ты безрассуден. Это значит – твой рассудок ещё не отточен, и знаний твоих еще не достает для того, чтобы они переместились из головы в твои кости и мышцы. Там, на этой призрачной земле, ты найдешь свой конец – и ничего более. Даже тело твое мы не сумеем извлечь и похоронить.

Интонация, с какой это было сказано, показалась мне излишне жесткой, но Моргэйн ее принял.

Да, он стоял теперь очень смирно и не пытался двинуться в ту или эту сторону. Не слишком ли он мал для того, чему я согласился его подвергнуть, подумал я внезапно. Разумеется, был один малыш, который в четыре года – как раз в Моргэйновых летах – знал наизусть Коран. Когда в десять лет он потерял зрение от оспы, это знание, возможно, его спасло: к тому времени он уже умел нанизывать блистательные рифмы, которые со временем обрели душу.

Был ли он к тому же воином – он, который писал стихи о мечах и кольчугах? Ведь мой внук должен стать не одним хафизом, не одним мудрецом, но и воином… Читать он, правда, уже умел, хотя и только по-франзонски, да и деревянным мечом работал неплохо.

Эта пара стала отходить к нам. Почти комедия: гибкий барс и тихонький мышонок под половой тряпкой…

И вдруг мое сердце непонятно отчего ухнуло в ту самую пропасть. Белое покрывало чуть отогнулось и показало мне…

Тогда я ничего не понял или неосознанно постарался не понять. Китана с ее полумаской – она так и не выбросила ее ни в честь свадьбы, ни после ухода Хельма. Сердце, выточенное из твердого угля. Кружевные своды часовни, что поднимали ввысь и принимали мою мольбу. Тончайшая кисея вокруг брачного ложа. Эти картины мелькнули в единый миг – и так же вмиг исчезли. Батин .

Всё это исчезло – только по-прежнему щемило мое сердце и вызывало сквозняк в душе.

Яхья нагнулся к уху Моргэйна и тихо сказал нечто. Мальчик улыбнулся, махнул нам рукой…

Обратно мы спускались одни. Моего внука увели от первой же площадки совсем иным путем. Он уже стал не мой. Но свой ли собственный?

– Один из нас останется рядом с Моргэйном, отец, – сказал Икрам. – Мы будем сменяться.

– Может быть, это будет правильно, – ответил я. – Мы выдержим: это ведь не навсегда. Да и не одним нам придется это сносить.

Именно так. Ибо, спустившись к нефтяному рву, мы увидели наших скакунов. И держала их всех под уздцы хорошо мне знакомая, обманчиво юная фигура без чалмы или хиджаба – но в широком плаще из гладких темно-рыжих волос.

Стелламарис была нянькой и учительницей всех детей из рода Хельмута. Отчего я решил, что эта работа завершена и прервется на том мальчике, коего я бестрепетно отдал чужакам?