Море наше, несмотря на его имя, принадлежит не только Готии и не только нынешнему ее королю. У Скондии был негласный выход в его воды – вверх по устьям северных рек. А корабли наши были уж никак не хуже готских. Мой Икрам зря говорил Мору о коже и остове из прутьев – это была дань скорее лихости, чем необходимости. Наши ладьи, узкие, с двумя носами без кормы, как бы о двух головах, с выдвижным килем, что позволяло им глубоко заходить в устья рек, в океане заново обретая редкую остойчивость, и ходить на веслах, когда от паруса нет никакого проку, – отчасти эти кораблики были новинкой. То есть для груза у нас всегда были корабли-купцы тех пышных статей, что всегда нравились Ортосу, – с наращенными бортами и широкой кормой, высокая осадка которых не позволяла им черпать воду во время шторма, как тяжело ни был гружен корабль. Ныне мы как бы скрестили морских воинов с морскими торговцами: судно вмещало в себя сорок человек команды, вдвое больше бойцов, которые учились владеть в равной мере копьем и парусами, стилетом и веслом, имело обширный трюм для груза с герметичными перегородками и особого устроения узкую корму. Уравновешены такие корабли были не хуже клинка от доброго мастера и отлично показали себя в бурю.

Отчего я так здесь распространяюсь? Только оттого, что флот был одной из насущных амирских забот с тех пор, как…

С тех еще пор, возможно, когда святой Колумбан впервые пристал к берегу безымянного островка, считавшегося готийским лишь по недоразумению. Островка, прибрежные воды которого соприкасались с Радужным Покровом. Как говорила легенда, Колумбан прибыл на плоту из камня – я так подозреваю, то были пласты коры гигантского хвойного дерева именем секуайя, что растет в одной-единственной долине Готии и сбрасывает свою кору каждой весной, будто змея – кожу. (Хотя, разумеется, не всю, а только самую заматерелую.) Население приняло его радушно, не спрашивая, кто он и откуда; а был он беглым монахом, за которым, как злобный пес, гналась Супрема. В благодарность Колумбан преподал им основы грамоты, посвятил в основы веры, окрестил их всех скопом в морской воде (пресные ключи были на острове редки) и в такой уже сильно облагороженной компании мирно скончал свои дни. Его последователи для этого действия часто выбирали Скондию.

Но уж точно – с того недавнего времени, как Ортос приклонил свой слух к жалобам паломников.

Ибо кроткие аборигены с давних пор покидали свои поселения, едва завидев на горизонте темные пятнышки кораклей. Прибывшие на остров не изволили подозревать о том, что там водилось еще кое-что помимо дикого зверья, чье поголовье они неуклонно истребляли. Бегство удавалось здешнему народу тем успешнее, что он, неуклонно разрастаясь, заселил собою все море на севере и юге вплоть до Зыбкой Радуги – а именно ту узкую полосу, что была пограничной и ничейной зоной меж Вертом и Рутеном. Я так думаю, что эти Сыны Гремучей Воды и в саму Радугу наловчились прятаться, хотя на ту сторону она их не пропускала.

Поскольку они весьма чтили своего отца-основателя и отца-просветителя, естественно, что жильем и одновременно средством передижения для них стали большие плоты – не из корья, как у него, но из тростника, что обильно рос даже на солоноватой островной воде. Обломки кораблекрушений и пла́вник также служили этой цели. Из тех же бросовых материалов Дети Моря творили двойные лодки, соединенные жесткой перепонкой и оснащенные кожаным парусом: ходить на таких они осмеливались в любой шторм. Единственной дополнительной защитой этим суденышкам служили яркие магические рисунки на парусе и бортах. Лодки эти курсировали меж большими плотами – с провизией, людьми и новостями.

Могу себе представить, с какой горестью приняли Сыны Соленой Воды весть о том, что гости вместо обычных холщовых палаток начали возводить сначала глинобитный, а потом и каменный городок вокруг усыпальницы их любимого вали ! Это означало, что пришлый народ укореняется и возврата на родину Сынам и Дочерям уже не будет.

– Но им же принадлежал весь океан? – спросил как-то Моргэйн Икрама, что рассказывал ему эту историю.

– Да; пока люди Ортоса не выдумали жечь двойные лодки пропитанными в нафте стрелами. Они провожали кораксы и сочли, что безопасность паломников – единственная их забота.

– Но говорят, что пилигримов грабили на земле и на море.

– Ну конечно. Сынам Моря нужно ведь было как-то возместить потраву, как ты считаешь?

– Они ведь были кроткие по завету Колумбана.

– Да, только научиться войне куда проще, чем миру.

– Потом дэди Орт приказывал жечь и жилые островки?

– Он тоже отчаялся, – ответил Икрам.

– И убивать водяных коней? О…

– Не так уж они им всем дались, эти ба-фархи . Стрела из арбалета большей частью скользила по толстой и скользкой шкуре. Царапины получались болезненные, ожоги тоже, но несильные – морская же вода кругом. Даже гарпун эти звери могли за собой вниз уволочь, а там друзья-приятели и трос перегрызут, и саму рукоять, пожалуй. А вот сам ба-фарх легко мог опрокинуть средних размеров лодку или прогрызть ей борт, а то и протаранить под водой небольшой корабль.

– Только они это не делали, пока…

– Пока их всадники им не приказали. А приказали не раньше, чем кое-кто вспомнил про пороховые заряды и нафту, что растекалась по воде огнем и истребляла всех подряд. Но и тогда пытались подобрать чужих утопающих и перенести на ближние плоты. А пленники…

– Ты сам был среди отцовых наемников, Икрам?

– Оттого я тебе это всё и рассказываю. Я узнал о Сынах Моря столько, что ушел из плена их другом.

А Джалала и не надо было вовсе им делать, таким другом. Еще до Готской Войны он, совсем подросток, на скондском двуглавом корабле прибыл к островитянам вместе с ученой экспедицией.

– Они совсем небольшого роста, по плечо взрослому мужчине, длинноволосые и смуглые, – рассказывал он мне, пока я читал подробнейшие отчеты, дневники и донесения. – Я и то был их всех выше. Но сильные, ловкие, на своих плотах и чужих досках ходят – как танцуют. Это оттого, что у них постоянная зыбь под ногами. Но и по твердой почве бегают ловко, точно краб: это их сравнение, я тут не виноват. И одеты, кажется, в одни украшения. Бусы из семян и раковин, пучки морской травы, перья какие-то, иногда жемчуг и корольки. Всё не так чтобы пестрое, но крашенное в сочные цвета. Я их полюбил.

– Ты хочешь, чтобы и мне они пришлись по душе, сын?

– Да. И тебе, и нашему мальчику.

Ибо когда Моргэйну исполнилось двенадцать лет, я впервые понял, что он был предназначен в дар иным безднам. Не горам, но морю.