Мне – ламии, эриннии, ведьме, – не доставило никакого труда обойти формальные запреты. Да на меня их никто не накладывал: приняли как должное, что я шляюсь по всем их тайным ходам и лазам. Разумеется, снабдить меня их подробной картой не удосужился никто, ну да замнем. Нюхом учуять можно.

Вот и получилось так, что все эти восемь лет без малого я подслушивала тайную жизнь замка, тихо двигаясь в толще стен, как стервозная рыжая крыса. Мимоходом отыскивала – нет, не ржавые цепи и древние изглоданные кости. Какая пошлость эти романтические вымыслы! Нет: закопченные светильники, примитивную утварь для еды, питья и обратных этим функциям нужд, изредка – запечатанные кувшинчики с вином, которое еще не успело обратиться в уксус. Наверное, местные сидхи заколдовали специально для принца Персии…

Мне нужен был совсем другой принц: наш. Тот малыш, из которого было решено сотворить короля Морского Народа в самом прямом и старомодном смысле этого слова. Вот я и старалась узнать все его уроки, посетить все тренировки и вникнуть во все иллюзии, которые на него наводили, – не ради того, чтобы его обмануть, но в смысле обучения истине.

Дело тем временем конкретно двигалось к первой ступени Посвящения. Моргэйн ведь весь был в свой род: талантлив до чертиков. И не вложат в него знание – так сам захватит или высосет. Я уже имела случай убедиться, что ритуал инициации всякий раз выдумывают заново, а к таким, как наш отрок, тем более приложат нестандартное мышление. Не предупредят о конкретном дне, не объяснят смысла потом. Поэтому я ушла в стену дня за два – за три до намеченного ими приблизительного срока и засела у скважины.

Нет, не замочной. Такие испытанные приемы, как отверстия в глазах фамильных портретов, уши Дионисия (причем уши, кстати, когда основное в моей работе – глаза?) зеркала с односторонней проводимостью и так далее, тут давно не прокатывали. Поэтому мои неведомые доброхоты подмазали кое-какие волосяные щели между кирпичами хитрой известкой, полупрозрачной, как клей «Титан-С», а в нее вмонтировали парные линзы, которые увеличивали идущее ко мне изображение. Таких штуковин было выше крыши: чтобы не особо заморачиваться, если выйдут из строя.

Интересно, хозяева хотели, чтобы за ними подглядывали, или насчет меня само собой этак вышло?

Вот я и приникла к одному такому окошечку в мир скрытого, когда услышала в личных покоях шайха Яхьи негромкие голоса…. И увидела.

Моргэйн стоял чуть набычившись и сунув руки за пояс – некоторая замена карманам, в которых мальчишки всего мира хранят всякие огрызки, осколки, проволочки, гнилые яблоки, живых лягушек и прочую увлекательную дрянь. Только тут приходится держать свое на виду, прикрепленным к ремешкам, как на охотничьем ягдташе.

И держался он по мере своим полудетских силенок скромно: в тени от неярких расписных ламп, налитых душистым маслом.

– Говорят, что к лошади и женщине надо приучать с двенадцати лет, – негромко вещал Яхья. – Раньше – смерти подобно, позже – идет не от плоти, а от разума. Мужчина должен заранее понять, чего хочет его тело.

– А девчонкам всё равно? – пробурчал Моргэйн. – То есть – я не вижу тут никаких женщин.

Нежный, иронический смех. Я уже привыкла к нему, но первое время он меня прямо-таки в лихорадочную дрожь вгонял.

– Может быть, они тут есть, хотя бы одна скрытая и прикровенная, может быть, нет. Но тебе никто из них не причинит зла. Ты веришь?

– Как я могу верить, когда от тебя одни глаза остались! Меня учили, что глаза обыкновенно лгут. Вот губы – нет, почти никогда. И морщины у рта и на лбу.

– Хороший ученик. Значит, ты не веришь в мою искренность?

– А надо? Ты приказал – вот я пришел и слушаю тебя. Тебе нужно сказать мне что-то такое особое, чтобы я уж точно поверил?

– Да. Оттого-то я хочу убедить тебя в своей искренности.

– Так, как дворянин страны Ямато-Э?

Снова смех.

– Ученый мальчик. Весьма. Нет, не так. Не кишками, прости. Не чревом, кое не может носить никакой тяжести: ни дитяти, ни истины. Но всей плотью. Если я сниму все одежды – этого будет довольно с тебя?

– Хватит, – Моргэйн махнул рукой. – Хватит с меня всего этого… Нет, я хочу сказать – ты делаешь, что тебе угодно, я – что мне приказывают. И всё.

Я вижу, что нынче творит Яхья. Аграф в виде золотой змеи с изумрудными глазами отколот и брошен в угол. Белый тюрбан разматывает свои бесконечные витки, волной ниспадает к ногам полупрозрачная кисея. Черные кудри до плеч, истемна-смуглая кожа, зеленовато-карие очи. Брови как высокие дуги, губы чуть пухловаты, нос прям. Бороды и усов нет – гладкая кожа эфеба. Сколько ему лет, этому созданию? Или оно не живет во времени, как остальные смертные?

Синяя хламида неторопливо стекает с плеч вослед чалме: острые угловатые плечи, длинные ключицы, широкие, почти черные соски с темными ареолами. Сквозь тонкую кожу на груди проступают ребра. Аврат . Это слово, помимо прочего, означает, что мужчине не полагается открывать свое тело ниже пояса. Ни перед кем, кроме данной законом супруги или… самой судьбы.

Но тяжёлый шелк медленно падает дальше, его торжественный траур расплывается у самых ног.

– Не отворачивайся.

Тощие, крепкие бедра и ягодицы, худые безволосые ноги. И между них, ничем не затененная, – щель. Почти как у меня; только скрывает куда как меньше. И сама зрит маленьким слепым оком.

– Ты женщина?

– Я вечное дитя, как все люди моря, – слегка качает головой шайх. – Но я не совсем из них. Полукровка.

– Мы думали, ты с головы до ног обожжён. Или тебя изъела сухая лепра, которая отошла от тебя, насытившись. Говорят, так бывало.

– Да. Огнь опаляющий, проказа презрения – вот что достается на долю таким, как я, во всех вертдомских землях. Даже в терпимой Скондии поглядывают на нас с подозрением. Людям двойной природы, с морской солью в жилах и протоках, с мужскими мышцами снаружи и потаенной женской нежностью внутри, приходится быть лучше всех – ради того, чтоб только выжить. Ты не знал?

– Мама… бабушка. Они были оттуда, от корня Морских Людей, но твоё было в них надежно скрыто поверху другой кровью. Иным наследием.

– Ученый мальчик. Прозорливый отрок. Так что, теперь ты веришь в то, что я не притворяюсь никем, а просто есть?

Яхья отступает, садится на низкое широкое ложе, покрытое расшитыми коврами, манит:

– А теперь иди.

– Это не игра. Не похоть. И это не любовь, да?

– К чему слова? Ты можешь войти, можешь не входить. Это почти безразлично мне – но не твоему предначертанию.

– Какая она будет, эта судьба, – что мне за дело? Есть то, что есть.

– Ты прав, мальчик. Только это.

Светильники как-то враз гаснут, будто призрак замка подворачивает каждый фитиль, но мои сумеречные глаза не нуждаются в них. Я вижу уже не одно – два юных нагих тела, переплетенных, как змеи…

Чуть позже. Сквозь обоюдно стиснутые зубы.

– Мне больно от тебя. Стискивает как в кулаке.

– Мне тоже, мальчик. Ты крупен не по возрасту.

– Поторопись. Уже невмоготу.

– Не буду. Нельзя.

– О-ох. Это вот и называется…

– Это называется – твое главное посвящение. Узнавание и приятие чужого, Чуждого. Потом будут еще и еще пороги у входов и переходов, посреди бурного течения рек, но уже не будет возврата, мой юный мужчина. Никогда.