Что я могу поделать со своей проклятой жизнью?

Король не разъезжает по гостям, когда зовут в другие страны, он почетный пленник своей земли. Только я не король. Я просто самый главный амир, то есть наиболее высокопоставленный чиновник в Скондии. Разумеется, нам нет нужды далеко путешествовать, нас оберегают совсем как любимую женщину и даже рекомендуют временами накидывать головное покрывало или плащ с куколем. Но это почти ничего не значит.

И когда король Ортос всемилостивейше пожелал, чтобы я прибыл, наконец, в его стольный город Вробург с ответным визитом, я не мог, по совести, ничего возразить. Королева вскоре после того, как я забрал их наследного принца, родила хилую девочку и более не зачинала. Моего внука до сих пор тщились воспринять как того, кто принесет отцу в дар Скондию и остров святого Колумбана, но Скондия никогда не была его достоянием иначе, кроме как для чести, а на острове его личными стараниями вызревало нечто прямо противоположное отцовой затяжной войне, хотя отнюдь не мирное. Ну и, разумеется, сам Ортос ведь уже пятнадцать лет как побывал в Скондии вместе со своей короной и мантией и имел полное право на ответный визит тамошней верховной власти.

А что я, непосредственный виновник главных королевских затруднений, – всего-навсего пятая спица в колеснице, главная дырка в колесном ободе и что одним мною у Скандии не будет ни конно, ни людно, ни оружно (цитата из одной рутенской пьесы о тиране) – это Ортоса не волновало ничуть.

Итак, вначале я от души переговорил с Турайей. С нею у нас постепенно сложились такие отношения, что впору было б и развестись – так мало она меня видела. Махр я выделил бы любой, какой она захотела, – он по-прежнему вращался в том общем хозяйстве, которым от моего имени единолично заправляла она. Турайа, тем не менее, как противилась всегда, так и теперь сказала четкое «нет». Путь будет тень мужа – но моя, Арманова, тень.

Потом я вызвал к себе моих конфидентов и порученцев и выбрал самого из них толкового, чтобы свалить на него управление скондийскими делами. А под конец…

И под самый конец, когда уже, как у нас говорят, увязывали узлы и вьючили их на верблюдов, то есть, в данном случае, на лошадей, я отправился с визитом к сестре.

В часовне святой Юханны хозяйничали новые братья – ветвь ассизцев, грегорианцы. Верховный епископ Вертдома утвердил их лет десять назад и придал им особенный статус – как братьям, которые специализируются на врачевании недугов, передающихся по наследству. Юханна была их личной патронессой или патроном: ибо как она, так и почти все грегорианцы были пришлецами из иных земель. Скондийцы чтили другого покровителя: нашего дорогого Туфейлиуса, о котором никто почти не знал, жив он или уже помер. Ведали только, что он в Аламуте.

Вопреки скондийским обычаям, часовня украсилась статуей Юханны – рыцарские доспехи вышиной в локоть, с закрытым забралом и саблей на боку. Забрало и кривой скимитар вместо прямой шпаги были уступкой хозяевам, которые считали изображение человека ложью и клеветой на него, но что еще хуже – кощунственной узурпацией прав Всевышнего. Так что я преклонил колено перед серебряным паладином и затем обратился к настоятелю этого малого храма с просьбой – на краткое мгновение дать мне сердце моей кровной и молочной сестры прямо в руки. Он понял зачем – и не воспротивился.

Небольшая позолоченная рака содержала в себе еще один футляр, из эбена. В нем покоился резной шар из древней кости животного по имени маммут, или подземная мышь. И уже оттуда священник с благоговением достал как бы розу из черного янтаря, вложив ее мне в ладони.

Как бы искра тотчас прошила мне руки до самых запястий. Я тихо ахнул.

– Он ответил, – монах кивнул мне и бережно отнял святыню.

– Я не слышал ничего – ни ушами, ни сердцем, ни душой, – воспротивился я.

– Ты скоро услышишь, амир, – ответил он. – Слова придут к тебе вместе с семенем, что зачало вас обоих, и с молоком, которое вскормило тебя и Юханну. Только побудь здесь еще немного – или даже того не надо: просто иди и живи дальше таким, как был.

И благословил меня.

Когда во мне появились эти строки? В детстве я слышал их на паперти от безумной вестфольдской нищенки, что, как говорили, потеряла в море мужа, готского рыбака, за которым уехала в другие земли и позже вернулась доживать дни. Она имела привычку трижды, а то и более повторять середину каждой строки, с подвывом поднимая тон к их концу. Но позже слова эти и мелодия стерлись, как я полагал, без следа.

Вот она, эта песня, это смутное и темное предсказание фрайбургской вельвы или сивиллы.

Не вернётся никто – только в дверь постучит чужак,

Тот, что, верно, блуждал – в глуби кромешной могилы.

Нет сказаний про ту – что стояла, зажав в кулак

Из ряднины свой плат – и вряд хоть слезу уронила.

Лишь полуночи свет – загорится в ответ ветрам,

Только ртутная мазь – не сглазь! – на бездну прольется,

Из чешуй твой челнок – в шуршащий войдет песок,

Мой любимый чужак – мой враг – вина изопьет из колодца.

Значило ли это, что я не вернусь в Скон-Дархан? Или вернусь, но совершенно чужим, снова вечным странником, будто бы и не было сих плодоносных лет, когда я вязал и разрешал, расчищал и строил? Я не знал: однако страшиться было уже поздно. Всё уже решилось независимо от того, хотел я того или не хотел. И на пальцах моих уже остался от сердца Юханны еле заметный и такой неправдоподобный черный налет – будто гагат слегка стирался о них, пылил, как говорят ювелиры.

Наш небольшой караван, состоящий из десяти подседланных лошадей, пяти заводных и пяти вьючных, которых тоже можно было при случае использовать под верховое седло, тянулся вдоль улиц и парков Вард-ад-Дунья, будто и он, и земля моя, покрытая заснеженными, спящими садами, рассеченная чешуйчатыми, вьющимися змеиными путями, была бесконечной. Так долго – и так тоскливо.

Однако границу мы пересекли куда раньше, чем хотелось, и дальше двигались по широкой дороге, вымощенной плоскими известняковыми плитами, местами выщербленными. Неважная замена почти не снашиваемой армированной черепице Скандии – новинка, которую я успел внедрить, – однако и то хорошо, что король даже в годы войны не допускал на ней разбоя и потравы. И мы, и наши животные шли невредимо: мы – располагаясь на привал на специально отведенных для того придорожных площадках, кони – выбивая копытом из-под снега мерзлую озимь. Было весьма любезно для местных властей постоянно подсеивать на обочинах главной франзонской дороги кормовой овес, рожь и пшеницу, подумал я. Стоило бы и мне… нам завести нечто подобное. Не для солдат, а для купцов.

И еще мельком проскользнуло в мыслях: что Ортос с нашими беглыми, в таком случае, делает, чтобы не вредили? На бойцовое петушиное мясо пускает?

Вот так шли наши кони – без приключений и без большого почета. Время от времени попадались отдельные пешеходы и тележки, запряженные одвуконь, даже небольшие группы путешествующих, однако воинских отрядов, которые шли в нашу сторону, не попадалось. Нашу – или одну с нами? Снова мысль моя раздваивается не к добру.

Наконец показались более или менее знакомые места. Тут я когда-то охотился с приятелями, покупал на ярмарке наряды, съестные и оружейные припасы, даже на пару с Хельмом, переодевшись, бегал за смазливыми крестьяночками. Только вот всё это поглотил разросшийся город. Здесь огораживали куски земли, возводили загородные дома, иначе – виллы: богатые и не очень. То и дело мелькали прихотливо остриженные деревья, кусты бирючины и кизильника вместо высоких чугунных решеток – последняя мода, также как и держать у такой ограды, и так почти непроницаемой, мощных сторожевых псов.

Когда-то я весело проводил здесь свое молодое время.

А теперь старик ехал отдать долг зрелому мужу…

Укрепленный город на первый взгляд показался мне почти прежним. Те же крутые подъемы и широкие каменные ступени, что мешали всадникам и повозкам, отчего внутрь стен входили по преимуществу пешком или восседая в паланкинах. Стражники, проверяя наши документы, любезно объяснили мне, что теперь здесь находится королевская резиденция, казармы Ортовых гвардейцев, а также особняки самых приближенных к нему лиц. Оттого и врата укрепили и сделали тройными.

Внутри Вробургской цитадели на месте привычных мне ярких сезонных цветов господствовали одни военные краски. Флаги, стяги и вымпелы, узкие раздвоенные косицы – флажки отрядов морской пехоты, гербы на плащах, щитах и фасадах, шнуры, аксельбанты и веревки через плечо. Из-за всего этого нам пришлось петлять и плутать, ища объездных путей, и я кстати полюбовался через щель между домами на памятную мне главную площадь. Арена наших с Хельмом трудов была превращена в амфитеатр с дубовыми скамьями, что были намертво закреплены на земле. Посередине было некое возвышение наподобие древней румийской схены для актеров, из чего я заключил, что тут есть кому продолжить весь букет старинных традиций.

Ближе к концу дня мы расположились в специальном гостевом доме для королевских гостей и чужеземных посланцев и тут же выгрузили свое имущество. Почти всех моих сопровождающих и добрую половину лошадей я отправил назад, оставив себе лишь двоих старинных – то ли слуг, то ли помощников. И дал о себе знать королю – хотя это было скорее данью вежливости. Король и так был осведомлен.

Он принял меня через неделю – как раз были официальные то ли проводы рекрутов, то ли представления вестфольдских и готийских дипломатов. Королева Библис там не присутствовала: в кулуарах говорили, что не отходит от дочки, которой последнее время сильно нездоровится. Бледная немочь, похоже.

Ортосу вовсю шел пятый десяток: по-нашему – муж в полном расцвете сил, да и семя Хельмута должно было сказаться. Однако он выглядел едва ли не моим ровесником: уже не тонок, а просто худ, движения ломкие, как прошлогодняя ветка, щеки впали, глаза, по-прежнему сохраняющие молодой азарт, слегка повыцвели. Словом, сдал позиции он изрядно. На людях мы обменялись малозначащими любезностями, но уже прощаясь со всеми, он показал мне глазами: жди.

В самом деле, почти тотчас же после исхода публики подошел его камердинер (никак не Фрейр, тот явно поднялся повыше) и сообщил, что их величество переоделись в домашнее и ждут меня.

Когда меня привели, Ортос ходил взад-вперед по своим малым покоям, облаченный в теплую распашную камизу скондийского покроя.

– Дэди Арм, рад тебя видеть.

Я молча кивнул и поклонился. И тут он с ходу спросил:

– Ты можешь дедовой властью и отцовским именем урезонить мою жену вместе с ее сыном?

Бахиру? В чем дело? О ней самой я услыхал впервые.

– Разве моя дочь…

– Мы разъехались, это неофициально, разумеется. Она безвыездно живет во Фрайбурге и через день наведывается в свою отчину. Ну, своего милого сынка. Заправская аббатиса и мою дочь на тот же путь наставляет. Принцессу Бельгарду. Тебе ничего такое имя не напомнило – когда мы огласили нашу радость по поводу ребенка в официальном извещении?

– Начальная буква Б, как у Дочерей Энунны – я кивнул. – Но и старинное вестфольдское имя.

– Они обе против меня и заодно с монахами-рыболюбами. Не какими-нибудь придворными и городскими – с отпетой деревенщиной.

– Тебе это не по нраву? – ответил я суховато. – Что и монахи, и твои женщины стремятся к простоте?

Рыболюбы. Меткое словцо, стоило бы перенять или хотя бы принять к сведению. Ох, кажется, оно имеет в виду не заурядную пятничную диету, а кое-что иное…

– К северному готийскому побережью они стремятся, – с досадой проговорил Ортос. – Учредить полный мир. Возвести дамбы, насыпать перед ними гальки, песка и плодородной земли, а сзади – углубить дно, устроить причалы и гавани. Ихние многопудовые лошадки, видите ли, на берег выпрыгивают и оттуда уйти не умеют – а шкура через сутки насмерть пересыхает. Десять человек… то есть этих ба-инсанов… еле с сухого места на катках двигают.

– Ихние? Чьи именно? Ваше величество, выражайтесь яснее.

– С тобой? Да ты и так понял всё – и куда больше.

Но объяснить соизволил. Как я и полагал, морское и заморское учение Моргэйна заключалось в том, что он должен был поладить со своими будущими вассалами – недаром его как бы причащали их крови и плоти. Вот он и поладил: через голову отца-зачинателя. Взял сторону Морских Людей, или, как говорят, их руку; нет чтобы им самим под эту руку подпасть. И желает – при полном согласии матери, а, возможно, и младшей сестры, – получить в лен ту часть готийского морского побережья, на которой привыкли садиться рутенские летуны. Она освобождена для них с запасом и по большей части вообще пустует, ибо для разгона и торможения колдовским агрегатам не нужно и двадцатой ее части. Да и местные жители из суеверия считают эту узкую каменистую полосу про́клятым местом. Надо же, сама себя вроде как ровняет!

Всего-навсего работа океанских приливов, подумал я вдогон его восклицанию. Они тут сильные, раз уж и ба-фархов могут из моря выбросить. Особенно тех, что увлеклись спасением двуногого племени.

– Король, твой сын надеется принести тебе Морской Народ в дар.

– Не раньше, чем когда я умру, – он хмыкнул. – Ты думаешь, за кем тогда останется Земля Колумбана?

– За теми, кто на ней жил, – ответил я.

– Жил или живет?

– Есть разница, ваше величество?

– Для меня есть. Там теперь поселения моих готийцев, рыбные промыслы, разработки кораллов, устричные и жемчужные отмели. Не гляди на то, что идет потасовка с пиратами. Я рачительный хозяин… дэди Арм.

– Думаю, что да, – я помедлил, глядя на свое отражение в натертом паркете. Оно мне чем-то не понравилось.

– Так каков будет твой ответ?

– Как владетеля соседней державы или как родича?

Судя по выражению глаз, Ортос едва не вернул мне мое собственное «есть ли разница». Но сдержался.

– Властелину Сконда я не могу приказывать. Родича могу… попросить. Совладай хоть немного со своим внуком, Арман! И со своей дочерью.

Сам не понимаю, что нашло на меня вот так сразу. Похоже, то, что наш любимый Орт уж слишком «ногою твердой встал при море». Как медведь на берегу горной речки с резвящейся там форелью.

Кто хочет не мира, а власти, тот получает власть над выжженной, обезлюдевшей страной. Этого я не мог сказать ему – принял бы за изрядно наскучившее общее место. Что было истинной правдой и в первом, и во втором смысле.

– Я не могу приказывать даме, которая отошла от меня к другому, а в равной мере – и ее потомству. Тем, для кого я лишь отчим, – ответил я.

Это было неточно. Отцом либо отчимом я мог быть лишь для нее, но не для ее мужа и тем более ребенка. Это было почти обтекаемой формулировкой. Ортосу следовало бы еще спросить, не приемная ли дочь моя Бахира, и лишь тогда уже смекнуть, кто именно был моим ратным предшественником. Однако он резко вскинул голову и уставился на меня ничего не понимающими, всё сразу понявшими, полными безумия глазами.

– Я могу идти, владетель? – сказал я с некоей нарочитой учтивостью.

– Конечно, – пробормотал он. – Естественно…

По дороге обратно я мельком глянул в одно из стоячих зеркал, которыми король уснастил (оснастил?) все стены. Стекло было отлито небезупречно и шло как бы волнами или рябью, точно вода под ветром, но на сей раз я нашел, что выгляжу не так уж дурно для своего возраста и положения.

Фигового.

Ибо на здешнем постоялом дворе меня уже дожидались учтивые люди с закрытым паланкином, которые высказали мне сердечное пожелание его величества. Отныне мне предоставляют отдельную резиденцию и особо почетную охрану, а также полное содержание от городской казны. Поскольку теперь, – как мне раскудряво объяснили, – уже меня можно считать заложником благополучия и благоразумия принца Моргэйна, а не его – заложником обоюдных дружеских отношений. Также мне любезно разрешили взять с собой мою прислугу, но я заверил их, что в том нет ровным счетом никакой надобности… Пусть пока на воле погуляют.

Полулежа в полутьме за наглухо задернутыми занавесями моего экипажа и раскачиваясь в такт его движению, я размышлял, не напрасно ли я выразился перед королем этак обиняками, между делом, под сурдинку совершенно иной музыки? И снова решил, что нет. Не напрасно. Теперь он обратит весь пыл своих королевских чувств на меня… А его семейство получит время для приведения в порядок своих дел, в чем бы они ни заключались.

И еще я думал о том, что когда-нибудь да надо платить по счетам, которые выписывает тебе натуральная действительность – и твое собственное давнее упрямство. Только я еще не полностью себе представлял – чем и как. И кому.