Если бы я был горожанином, который отродясь не выходил за стены иначе, как по ярмарочным и свободным от работы дням, я бы ничего и не почувствовал, право. Никакого утеснения свободы – по крайней мере, на первых порах. Обширный сад, весь будто растрепанный от снега, что возлежит на ветках целыми охапками и то и дело срывается тебе за шиворот плаща, кованые решетки на окнах первого этажа – а второго тут и не было. Прекрасная кузнечная работа не позволяла предполагать ничего позорного для меня: простое требование безопасности в стране, где ворам не отрубают рук, а просто и незатейливо вешают, невзирая на то, сколько дней они до того не ели. Незатейливо – значит по-домашнему, без привлечения мейстера: пришлыми солдатами или местной стражей. Вот убийц всего-навсего укорачивают прямым мечом на одну из двух главных конечностей по выбору, – язвил мой охранник, – оттого-то и нужны вам, сьер Арман, такие охранители, как мы с моим хорошим дружком.

Охранители. Охренители. Ну да. Простукивают стены, лязгают замками и запорами на внешней стороне двери. Выворачивают кверху корешком и трясут те книги, что я прибывают ко мне из королевской читальни и иных достойных мест. Щупают и смотрят на свет составленные для королевского кастеллана перечни с наименованиями тех вещей, которые мне потребны. Пробуют изо всех блюд и кубков мою еду – чтобы не отравили или какой-либо иной подляны не подсунули. Вроде обломанного бритвенного лезвия. Перетрясают одежду и постельное белье на предмет животных паразитов. Я подозреваю, даже мою ночную вазу мимо них не выплескивают.

А ведь мы с Моргэйном, по всему вероятию, представляем собой сообщающиеся сосуды (ну да, в монастырской школе у меня был неплохой балл по натурфилософии). Стоит ему посильней начудить неведомо от меня – и сразу начинаются строгости, думал я. Как из горячей воды в холодную и обратно. Хотя, возможно, первое зависело не от второго, а от прихотей и происков третьих лиц?

…В этот зимний день совсем рано утром я проснулся не от лязга запоров на моей личной двери (стражи мирно спали за ней, не пытаясь внедриться ко мне до рассвета), а просто оттого, что локтях в двух от пола реяли удивительные алые огоньки. И мигом сел на ложе, опустив книзу босые ноги. Спал я, в общем, одетым – по причине середины зимы было холодновато, но, спасибо, хоть понизу не дуло.

– Уже проснулись? – отозвался грудной голос, не лишенный некоторой приятности. – Мы уж так старались не шуметь – даже петли смазали и поперечные брусья войлоком обернули. Фалассо, свечу зажги. Сафта агни шаатаххи.

Зажглось толстенное восковое полено, воткнутое в широкобортную чашку, и опустилось на столик неподалеку от меня, распространяя непонятный запах: будто бы жженой пыли или золы. Свету сразу прибыло вдвое.

Двое. Статная, темноволосая и кареглазая женщина непонятного возраста – только что молодая: широкие плечи, тонкая талия, узкие бедра. Коса свернута в пышный узел и опущена в некий кошель из тонкой золотой нити – девушка или, вернее, незамужняя. Дворянская долгая туника поверх светлой рубахи с подвернутыми рукавами скроена так ладно, что и без пояса обрисовывает фигуру. Это вам не имперский «вампирный» наряд, как смеются над по-готийски разряженными в кисею дамочками.

Рядом, наполовину отвернувшись, – слуга, совсем мальчик: ей по плечо, наголо острижен и одет просто: в некрашеную холщовую рубаху и шаровары. Он помешивает…

Тлеющие уголья в высокой жаровне на ножках. Добрая половина света от нее. И тот самый запах.

– Кто и что это?

– Подарок от повелителя, – ответила женщина. – Не бойтесь очень-то, сьёр Арман Шпинель. Просто велено вам строгие кандалы нацепить. А это значит – на заклепки их ставим. Не на замки. В скважине-то плевый пустяк отмычкой поковырять – да хоть зубочисткой!

– С кем имею честь?

– Простите, что не назвалась. Мейсти Эстрелья, знакомая ваша, если не запамятовали. Мария Марион Эстрелья, если сказать полностью.

Голос был даже не спокойный – уютный какой-то. Эстрелья? Ох, Всемилостивый и Всемилосердный…

– Понимаете, дело ведь деликатное, – поясняла она деловито, поворачивая над огнем какой-то большой гвоздь с круглой грибной шляпкой. – Батюшка не желают огласки. Неудобно так обращаться с тестем, понимаете. А со мною всё останется в семье, так сказать… Нет. Не вставайте, не двигайтесь. Так и сидите пока.

Тон изменился прямо без переходов, и в тот же миг ее спутник скользнул ко мне, как угорь. Или как змея.

Морской Народ. Конечно! Взрослая… особь. Всю мою расовую терпимость как языком слизнуло. Ну да, оттого наша мейсти и ходит всего-навсего вдвоем, а не с парой дюжих подмастерьев.

Фалассо. От готийского слова «Море». Не имя – прозвище. Или все-таки…

– Кто это? Женщина, которая может оплодотворить, или мужчина, способный вы́носить?

При этих моих словах существо улыбнулось – или, скорее, оскалилось. Зубы на исчерна-смуглом лице казались белоснежными и были хищно заострены – то ли нарочно, как это принято у дикарей, то ли сами по себе. Ногти – или когти? – имели такую же форму.

– Это моя рабыня из пленных. Заботами его величества папочки на рынок их доставляют без перебоев. В «Вольном Доме» таких уж добрый десяток.

Неужели и до такого дошло? Пленники. Или перебежчики? Нет, пожалуй. Не такой у них норов. Однако – рабы тоже не их…

– Раз вы захотели бодрствовать, то придется малость подождать, – бросила мне прекрасная палачиха, обернувшись ко мне спиной и шуруя в жаровне щипцами. – Огонь еще раздуть требуется и штуковинки согреть. Белье чистое?

– Вам какое дело?

– Раз в неделю будем снимать приходить. И белье, и железо. Банный день, однако. Или в Скондии раз в эту ихнюю декаду моются?

Фалассо опять хихикнула. Для рабы она держалась уж очень вольно, заметил я. И еще эти спутанные ожерелья под рубахой: самородный серый жемчуг и отломки пурпурного коралла на серебряной нити. Дорогое и редкое украшение.

– Так. Порядок в танковых частях, – Эстрелья выпрямилась, зажав щипцами что-то вроде большого гвоздя с широкой шляпкой. Гвоздь переливался, точно рыжий опал.

Танками здесь называют огромные цистерны для горькой воды, которую нельзя пить без обработки. Так что я не совсем ее понял.

– Сьёр Арм, встаньте, прошу. Сейчас мы вас по всей форме обрядим, – Эстрелья кивнула своей помощнице, и та, лязгнув, достала из объемистого мешка груду новеньких, с иголочки, стальных цепей.

– Сначала ноги. Не брыкайтесь – нарочно мы вас не обожжем. Негоримая базальтовая прокладка под кольца поставлена, вроде кудели. Вы уж не обессудьте – нам говорят, а мы творим да знай себе до времени помалкиваем.

Тем временем обе возились над браслетами: Эстрелья била по широкой шляпке молотком с длинной рукоятью, Фалассо клещами придерживала с оборотной стороны чугунный брусок. Удивительно, однако сия наполовину живая наковальня даже не шелохнулась: в самом деле, неприятностей мне не причинилось никаких, ни ритмического биения по плоти, ни особенного жара. Кроме разве что пригоршни колючих искр.

– Руки. Прямо перед собой протяните.

Та же история: класть меня наземь и самим ложиться они не захотели. Решили показать сразу и силу, и сноровку? Поистине, мышцы Фалассо были как жидкий камень, вернее, как сама вода, которая мгновенно проявляет свою изменчивую и неколебимую природу.

Когда они закончили и отошли от меня, любуясь, я понял всю прелесть новейшей конструкции. Это был так называемый «Паук», или «Краб». Цепи, ложась вдоль спины, соединяли мои конечности попеременно и крест-накрест: левую руку с правой ногой, правую руку с левой ногой. Кроме того, обе цепи продели через кольцо, которое можно было при надобности взять на крюк и присоединить к другой цепи, настенной или принадлежащей подъемнику. Пока это кольцо крепилось на широком кожаном ремне с пряжкой. Ремень можно было расстегнуть, приспустив средокрестие до пояса – единственная степень возможной свободы! Сие хитромудрое устройство позволяло спать на животе или на боку (самая здоровая поза), стоять, неторопливо ходить и – с некоторым напуском – сидеть на табурете. Вдобавок, риск того, что узник удавит тюремщика ручными цепями, был равен сифру , то есть, по-здешнему, был нулевым.

– Вот. Носите на здоровье. Сейчас только чуть поостынет.

– И за какие заслуги мне этот сановный знак?

– Подумайте сами. У вас своя голова на плечах, у меня своя. Говорят, что вы либо ханиф, либо вообще марабут. Словом, ускользать умеете от высокой ответственности.

– Если в Скондии об этом узнают, – ответил я раздумчиво, – как бы ваш батюшка в другую заваруху не ввязался. Со стороны тыловой части.

– Из-за одного вас военных действий не начнут.

– Ты политик?

– Нет, я просто имею разум, а вы официально в гостях. Как с вами в этих гостях обращаются – это еще надо из первых рук узнать. Не от меня и не от отца.

– Король часто с тобой говорит?

– Да вообще никогда в жизни. Благодетельствует на солидном расстоянии. Нравоучения и памятки преподносит. Всё норовит выдать замуж за родовитого, чтобы место в жизни обеспечить. Да куда уж мне! Я достояние большой семьи и с этого места не сдвинусь, хоть ты меня наизнанку выверни.

На этих словах Эстрелья достала изрядный кусок ветоши, смочила водой из моего питьевого кувшина и приложила к одной из уже посеревших шляпок. Сразу пахну́ло паленым, зашипело, кверху рванулся пар.

– Порядок. Если обожжётесь по неосторожности, так не до смерти. Ибо что дороже жизни, а?

– Тайна, – машинально ответил я вполголоса.

Эстрелья кивнула с усмешкой, поманила рукой свою наперсницу, и обе вышли, в один захват вынеся всё свое имущество.

Лежа в утренней полутьме, я думал.

…Десять человек «морских» рабов – да к ним таким нужно приставить не менее двадцати свободных, чтобы удержать на месте. Эстрелья солгала? Незачем и не из таких. Гипербола? Вон ведь и про декаду упомянула. Фраза о том, что надо помалкивать до поры. В тряпочку… в ветошку, положим. И, наконец…

Пароль для посвященных. Тайна, что дороже жизни каждому из Братьев Чистоты.

И ждать объяснений мне всего неделю. Целую долгую неделю…