Мои благородные дамы явились тютелька в тютельку. Через семидневье и опять в самый сладкий и беспамятный утренний час.

– Сьер Арм, – Эстрелья потрясла меня за плечо. Спал я на животе и в туго подпоясанном халате, скинув свой стальной загорбок в некое подобие заплечного мешка.

– Это я. Я пришла, как обещала. Хорошо звучит?

Я приподнялся на руках, отжимая тяжесть, как борец. До того я целую неделю учился управлять своим новоприобретенным телом, и теперь, кажется, что-то начало получаться. Сидеть на кандалах, тем не менее, по-прежнему было жестковато.

– Сейчас мыться пойдем, – продолжала она. – Вы там как, не очень завонялись? Фалассо пока с вашими сторожами работает: чтобы кадку водой налили и приволокли прямо сюда. Вам ведь на чужих глазах разоблачаться не светит, верно?

– Они же здоровые мужики, – пробормотал я.

– Ей все равно, что мужики, что бабы, что здоровые, что недужные. В моей работе она со всякими переведалась. А сейчас расслабьте левую кисть как только можете.

Она ухватила мои пальцы в горсть, как-то ловко повернула – и вызволила из стального обруча.

– Как это…

– Ухватка бывалого костоправа. А что, в Аламуте такому не обучают, похоже?

Тем чередом, негромко приговаривая, она освободила другую руку, с некоторыми трудностями – ступню (судороги легко случаются, приходится массировать свод, пробормотала она), затем вторую. Оковы пали на кровать вместе с моей одеждой. Я остался в одной шёлковой рубахе, заправленной в такие же узкие шаровары.

– О, шелк – это хорошо, – кивнула Эстрелья. – Вши неохотно заводятся. Лапками скользят – и книзу, книзу! Из платяных переквалифицируются в лобковые. Фалассо! Ахфа куле? Дахта!

Дверь распахнулась, и через нее как бы сама собою проникла огромная дубовая бочка в проржавелых обручах. За нею шествовала Дева Моря, а за Фалассо в восхищении толпились оба моих стража.

– Вы куда обзор загораживаете? – напустилась на них Эстрелья. – Вот погодите, попадетесь мне – обслужу со всем старанием. И с полнейшим профессионализмом. Два шага назад – и дверь закрыть!

– А теперь лезьте. Можете в воде тряпье снять, если уж такие стеснительные. Или уж вообще, как монашка, вместе с бельем простирнетесь… Не подсадить вас наверх? Эк неудобно тут, во Франзонии, моются. В нашем Доме хоть лесенка была приставная, да сгнила вместе с лоханью. Теперь новомодную ванну завели – медную, с цветной эмалью внутри. Еще одну надо, пожалуй, – детишек в три смены приходится купать.

Я разделся и выбросил нечистые тряпки прямо на покрытый плиткой пол. Мне вручили мочалку, истертую, но вполне еще действенную, и брусок крепко пахнущего мыла.

– Вот, работайте. Счищайте шкурку.

Ох, а дальше что? Сменное белье я приготовил заранее – но ведь его в воду не потащишь…

– Фалассо, инифтро.

Эта кроха вытянула навстречу мне руки – и едва я их коснулся, выдернула меня из бочки, как селёдку из рассола. Тощего, ледащего и с навеки увядшим членом.

– Вот вам и рядно, занавеситься и влагу в него собрать. Прямо по мылу оботретесь, – Эстрелья чуть отвернулась, но скорее для проформы. – Уж извините, от этих толстых рож лишней воды и то не получишь.

Я впопыхах обсушился и так же наскоро облачился в исподнее.

– А теперь, извините заново, обратная процедура.

Они еще более ловко, чем вначале, завели меня в обручи, и я подумал: зачем им было в тот первый раз устраивать огненное представление? Чтобы проверить меня на прочность?

– У вас суставы стариковские, – проговорила Эстрелья, точно угадав немой вопрос. – Постепенно разработаются. А в первый раз – ну, показали зрелище всем сторонам. Мы вас в укрытии мо́ем, верно? Кто знает, в железе или нет.

Потом они нарядили меня, каким я стал, в распашную войлочную одежду с башлыком (у меня точно не было такой теплой и тяжелой) и со звоном повлекли в сад проветриться. К завтраку аппетит нагулять.

Благодаря присутствию Фалассо мои мордовороты шествовали за нами на очень приличном расстоянии. И с облегченной душой, наверное. Должно быть, когда люди видят рядом свою мейсти, первое, что им приходит в голову, – за всё сотворенное в многогрешной жизни так или иначе будет заплачено.

Эстрелья демонстративно тащила меня под руку, ее подруга надзирала за тылами: обе были укутаны точно в такие же кобеняки , что у меня.

Мы молча двигались по тропе, запорошенной снегом.

– Она такая сильная, какой кажется? – спросил я ради того, чтобы завязать разговор. – Фалассо.

– Куда сильнее. А она ведь женщина.

– Какие же из них слуги?

– Вы вообще спрашиваете или о моих личных?

– Вообще.

– Покорные. Спокойные. Выжидающие. Такие они от природы: иначе мир погибнет, – сказала она очень серьезно.

– В самом деле?

– Представьте себе гигантский морской прилив. Извержение подводного вулкана – они говорят, что есть такие, во много раз больше Сентегира в Скондии. И большую волну, что накатывается на берег, смывая и уничтожая все живое на своем пути. Тсунами. Это хотя бы даст вам представление.

Но ваш отец воюет с ними…

– С их точки зрения – это еще не война.

А как на это смотрит Моргэйн?

Она рассмеялась.

– Что, не могли еще немножко мне зубы позаговаривать? Нетерплячка бьет? Тор говорит – он жив, здоров и благополучен. Вам того за глаза хватит.

– Кто – Торригаль? Он вам не лжет?

– Такой супружнице, как наша Стелламарис, фиг соврешь.

– Ты его должна бы ненавидеть за деда.

– Отчего же? Каждый ищет и находит свое. Уж скорее я бы на вас самого косилась: как знать, кто из вас его смерть засургучил?

– А?

– Печать, говорю, поставил на приговоре. Наш Хельм только ваши общие слова воплотил как можно аккуратнее.

Я хотел сказать, что в те годы я не мог быть ни верховным амиром, ни даже членом Совета Семи, – но промолчал. Какой смысл перед ней оправдываться?

– Я спросил не потому, что хотел заставить тебя проговориться, – сказал я вместо этого. – Трудно жить внутри каменного мешка: не знать ничего, не получать вестей.

– А какое противоречие между первым и вторым утверждениями?

Я опешил.

– Ну, ведь ты знаешь хоть что-то.

– Вся фишка в том, от кого, – проговорила Эстрелья сухо. – Отец наш король меня не очень-то жалует откровениями своей души. Ни письменными, ни тем паче устными, как вы могли догадаться. Всё остальное мне выкладывают на допросах. Ну что, просекли?

– Я не думал, что ты играешь в азартные игры, – ответил я ей назло. – И лично сама допрашиваешь.

– Ну а допросы для нас – как для попов тайна исповеди, – продолжала она неумолимо. – Дальше меня и присяжного протоколиста не идут. Судьи и то пользуются лишь по мере надобности. Такие дела.

– Ладно, прости, я имел право задать вопрос.

– А я имела право не ответить.

Мы, не торопясь, шагали дальше – здесь уже не было никаких плодовых деревьев, только какой-то кустарник, усеянный крупными шипами и остатками ссохшейся черной ягоды. Терновник, наверное. Как я заметил, парни от нас уже совсем отстали – похоже, не желая трепать себя о колючки.

– Тогда зачем вы с Фалассо вытащили меня на прогулку? Я думал…

– Зачем-зачем… Мой сьёр полагал – что посекретничать у всех на виду, – Эстрелья звучно хмыкнула. – Нимало. Просто пытаюсь на всякий случай держать вас в надлежащей форме. Вдруг выводить на люди придется? На тот самый помост и трибуны – видали, наверное?

– Меня не посмеют казнить.

– Я не только казню, но и наказываю. Провожу всякие церемониалы. Лишение рыцарского достоинства, например, – такая мерзость! Стоять у его гроба, когда живым отпевают, рубить шпоры недостойному сей чести, плащ с крестом и позументом жечь на костре. И далее по выписанному рецепту. Уже как простого вахлака. А ведь вы, дедусь, вовсе на сей счет не безупречны. Аббат-расстрига… нет, погодите, не смейте перебивать. Почетный обладатель шпор, который выменял их на скондский тюрбан и аламутскую бурку. Королевский обманщик, хотя и невольный.

Мы уже давно расцепили руки и стояли друг против друга, меряясь пламенными взглядами.

– Ты так много знаешь. Слишком много.

– Ну так что – делиться теперь с кем попало, чтобы поперек шва не лопнуть? Раскатали губу.

– Ты говоришь не по-женски и сама неженским делом промышляешь, – прервал я, наконец, молчание.

– Когда я лекарка, то ради доверия одеваюсь в юбку, хотя в том большой нужды не имеется, – отрезала она. – А когда приговоры исполняю, то отчетливо в куртке и штанах. Да еще капюшон можно на глаза надвинуть. Вот и выхожу двумя разными людьми… Ну, доверительная беседа у нас чего-то не вытанцовывается. Отложим на следующий раз, благо время пока не истекло. Пошли домой, что ли.

Любопытно мне – в чем, кто и кому должен был довериться?

… Следующий мой помыв прошел без помех: я загодя приспособил под руку широкое полотенце, коим и обмотал чресла по выходе из мыльной пены, сдобренной пахучими травами. Мой маленький приятель не к добру оживился и вздумал проявить некую самостоятельность, а я не хотел, чтобы мои тюремщицы это заметили.

Кстати сказать, чтобы передвигать бочку, не надобно было такой уж особенной силы: по всему низу шли забавные шаровидные колесики. Хотя всё равно впечатляло. И то, что Эстрелья, как и прежде, ловко высвобождала мои кости из браслетов – тоже. В перерыве между визитами я пробовал сделать то же, но не выходило: застревал.

Когда Эстрелья с Фалассо со мной покончили, Хельмутова внучка вдруг произнесла:

– Сьер Арман, вы не против разделить с нами трапезу? Мы обеспечили кое-что сверх.

Любопытно, откажи я – послушали бы они меня или нет?

Большой зал, куда меня, кстати, почти не запускали, был в этом особняке вполне достойный: со старинными обоями плотного рисунчатого шелка, темными зеркалами, которые почти ничего не отражали от старости, и одряхлевшими ткаными гобеленами, на которых были изображены чьи-то давно усопшие предки. На скатерти длиннейшего стола посреди четырех кувертов одиноко высился фарфоровый супник с уполовником.

Мы расселись не по чинам: я между моими дамами. Эстрелья стала разливать вкусно пахнущую похлебку.

– А кто четвертый? – спросил я, хотя мне было не так уж интересно.

– Тот, кто слушает, – ответила она.

Что имелось в виду – скрытые за зеркалами тайники? Призраки былых кавалеров? Я не понял. Рыбное варево было каким-то особенно густым и пряным, вино – хмельным и ароматным, а жаркое из совершенно непонятного мяса прямо таяло во рту. И хотя я по старости лет почти запретил себе животную пищу, отказываться не посмел. Или не захотел.

– Теперь я непонятно когда приду, – сказала Эстрелья, когда мы прощались. – Дела не отменишь. А вы пока подумайте. Не над чем, а вообще и в частности, как у вас во Фрайбурге говорят. И помните, что не все вести идут от губ к уху, некоторые – от сердца к сердцу, а иные – и от плоти через иную плоть.

… Тем же вечером…

Нет, той же ночью. Оттого что время снова было непонятным, а тьма – непроглядной.

Я проснулся от упругой тяжести на моей груди и открыл глаза.

Нагая Морская Всадница. Фалассо? На черной коже белки глаз, хищные зубки, даже ногти фосфоресцируют, даже лунные волосы – такой невероятной длины, что ниспадают на мое ложе и стекают по нему на пол, – испускают сияние. Нет, эти пряди скорее черны цветом, только поверх него ложится голубоватый лунный свет, отраженный от воды, пропущенный сквозь облака, сквозь тяжкие ритмические вздохи за окном: «А-ахх…А-ахх…»

– Твои скрученные косы – точно вожжи для ба-фарха, Ситалхо, – говорят мои губы. Странные звуки: первый больше похож на Т, Ф и яростный свист ветра над песками, второй – на шипение рассерженной змеи, что протаскивает свое узкое тело сквозь расщелину. Даже Л жужжит, гудит шмелем над шапочкой розоватого клевера. Медовые клеверные луга – это в узких глубоких долинах, там, где скалы круто обрываются в большую воду и приходится либо плыть, либо карабкаться.

– В долинах? А внутри моей долины ты карабкаешься или плывешь?

– Всё сразу, Ситалхо.

Она сидит на моих чреслах, поигрывает стройными бедрами. Ягодицы ее – два гладких камня, нагретых прибрежным солнцем. Девственный живот с круглым ротиком пупка посредине – точно каменная плита. Соски – пара круглых карих глаз с черными смешливыми зрачками.

– Скажи еще про мои волосы.

– Когда ты распускаешь и встряхиваешь ими, они хлещут мою кожу, словно тугие струи дождя – морскую гладь.

– Красиво. А теперь говори про губы.

– Они как грозовой бархат над тугой океанской волной. Точно коралловое кольцо вокруг Острова Блаженных.

– Ты хвалишь те или эти?

– И те, и другие. Те, какими ты не говоришь… или те, какими говоришь слишком красноречиво.

– Хочешь, я поцелую тебя ими?

– Ты уже целуешь. Слишком сладко… Слишком крепко – до боли и помрачения. Яхья знал. Учил меня. Он в самом деле был наполовину из ваших?

– Не совсем. Когда мать и отец – из двух разных народов, отпрыски никогда не делят родительское достояние на равные части. Но хватает и малой части моря в жилах, чтобы Народ Суши тебя возненавидел.

– Он не хотел и не имел ребенка от меня, да и я был слишком мальчишкой для подобных вещей.

– У мужчин такое редко получается.

Обоюдный смешок. Это я смеюсь или…

– Ситалхо. Ты от меня тоже никого не получишь.

– Почему?

– Знаю. Одной любви мало. Нам, семени Хельма ал-Вестфи, нужна беда на нашу голову. Хотя бы нарочно поранить себя.

– Как твой отец? Я не хочу такого. Лучше любить нежно… Медленно….

За стеной: «Аххх…. А-аххх….» Шелест, переходит в гул, гул – в грохот, грохот – в прерывистые блаженные стоны.

– Ты пойдешь со мной вглубь моей страны, Ситалхо?

– Нет, я же сказала. Я получу от тебя… Нет, если я получу… Все равно: нужно кому-то оставаться с ба-фархами.

– Никто из ваших со мной не пойдет.

– А зачем? Нас много и здесь, и там. Мы будем всё время встречать тебя на твоей дороге, властитель Моргэйн. Иная коса – от конца до начала – плетётся из всё большего множества прядей.