Нет смысла описывать красоту, пышность и пестроцветность праздника, что начинал собой и венчал церемонию коронации. Разумеется, облачение, иначе – величание Ортоса Первого, Короля По Праву, происходило за кулисами, но результат, поражающий воображение, предстал перед нами воочию. Не буду описывать и его – нет мне в том ныне радости. Отмечу только, что королевские перчатки были из тончайшей кожи, втугую облегающей кисть, которую именуют лайкой. Такие же носили оба стильных посланника из Готии – как и я не так давно, оба они явились в качестве частных лиц. Молодой кавалер в длиннополом черном сюрту с белейшей манишкой , черных же панталонах и таких же сапогах из кожи такой тонкой, что она вполне годилась бы ему самому на перчатки, если бы последние не были изготовлены из совершенного абсолюта – ни складочки, ни морщинки. Разумеется, галстух был вздет под самые уши, а на умнейшие и язвительнейшие глаза падала небрежная челка. Его дама в шелковом батисте, подпоясанном под самой грудью, и в тюрбане наподобие мужского поверх крупно завитых черных кудрей смотрела весело и горделиво. Кавалер Бо Браммел и Дама Катарина Стейл, награжденные высшими готскими знаками отличия.

Как помню, во время королевского обхода знатных гостей дама слегка надерзила: в ответ на несколько вялое, хотя и в общем-то любезное замечание короля спросила его:

– Вы так придирчивы… Какая женщина могла бы понравиться вам больше всех прочих?

– Та, которая родила больше всего детей, – ответил он, нимало не стесняясь. Я понял, что думал он о тех скондийских матронах, рядом с коими прошло его детство, – а вовсе не о жене или возлюбленной.

И еще одна малая группа выделялась на фоне толпы – из-за того, что куда бы не направились эти трое, где бы ни стали и на что бы ни сели, вокруг них образовывалось некоторое свободное пространство, довольно заметное. Что их, между прочим, отнюдь не обескураживало.

Все они, с головы до кончиков пальцев, были одеты в неяркое буро-красное: ткань весьма дорогая, покрой самый незатейливый – камзол и бриджи с чулками у главы семейства, юбка и долгополый казакин у его оберегаемых. Украшений почти нет: серебряная нагрудная цепь у мужчины, тонкие золотые браслеты у женщин. Но держатся, как я подумал, на редкость благопристойно. Мужчина, высокий и широкий в плечах, светлый волосом и взглядом: типичный вестфольдец. Русоволосая, статная его жена. Молодая девушка ростом почти со своего старшего: о том, что она не замужем, свидетельствует только головной убор – своеобразный венчик, не покрывающий волос. Свояченица? Неясно. Волосы темные и распущены по плечам, темны и соболиные брови, и глаза, и ресницы. Изящна, быстра и гибка в движениях, смела в повадке и держится с неким особым достоинством: будто не то что боится, но ждет покушения на это свое достоинство и готова немедля отразить. Общее впечатление силы . Это, как и наш король Орт, одновременно и своя, и чужеземка, отчего-то решил я.

– Кто эти дворяне? – спросил я, отловив одного из распорядителей.

– Новопожалованный барон и его семейство, – ответил он едва ли не сквозь зубы. – Вестфольдские наследные господа. Господин из Вестфольда, молодая госпожа из Вестфольда…

Тут его то ли прервали, поманив издали, то ли он сам счел за благо прерваться.

Странное титулование, размышлял я на протяжении всего празднества вплоть до его конца, и непонятные люди. Хоть и дворяне, однако скорей горожане повадкой, да и глядят на них соответственно.

Тут прервали и меня – наш пажик Фрейр пробежал через самую предотъездную суматоху и только сказал:

– Его Величество. Зовут.

Настало то, о чем я предупредил его, подумал я. Расплата за мою помощь.

Тут я оказался прав, но, как оказалось, немало ошибся насчет очертаний грядущей беды.

Возле ложа собрались все совиновники: Торригаль, Стелламарис, я. Но отчего-то не придворный врач.

У короля, как я сразу догадался, развилась так называемая молниеносная лихорадка, которая свалила его точно обухом по голове – без сознания, с жаром, который почти уподобился жару от клинка, которым его испытывали. Кое-как и еще до меня его раздели, стянули злополучные перчатки, и теперь я отчетливо видел ожоги: такие же, как вначале, и даже хуже видом.

Это вполне объясняло отсутствие медиков.

– Поили чем? – спросил я в пространство между стальными супругами.

– Нет. Зеленым вином подмышками протерли и кое-где еще, – ответила Стелламарис. – Чтобы жар сбить.

– За мейсти Эстрельей я уже послал, – пискнул из-за моей спины паж. – Если они не уехали в своей повозке, то беспеременно придет. Местные гренадеры в курсе, я велел мигом пропустить.

Юный хам был в своей роли и наслаждался ею.

Тут, ни слова сказать, как говорят в народе, растворилась дверь, и вошла – нет, ринулась в проем – та самая девица: в прежнем красно-буром, только еще с ковровой сумкой через плечо. Сбросила поклажу на пол и тотчас наклонилась на поверженным Ортом, щупая пульс. А руки у нее еще красивее лица, подумал я. Крупные, с длинными холеными пальцами, безупречных очертаний, они и двигались с таким же отточенным совершенством.

– Фебрис? – осведомился я, отчасти желая проверить новоявленную лекарку на самозванство.

– Нет. При заразительных перемежающихся лихорадках пульс совсем иного характера – или характеров. Это от душевного напряжения. Сплошные голые нервы. Слишком много в себе его величество схоронить захотел.

– Почем ты знаешь?

– Читаю по биению крови. Хороший лекарь должен различать не менее ста видов пульса в не менее чем десяти местах, – мимоходом доложила юная дева.

– Значит, ты мнишь себя хорошим?

– Я вообще не медик, – отрезала она. – Не приняли в их чертову гильдию: всяк сверчок знай свой шесток. А ведь тамошние члены в большинстве низкого рода. Хотя и родовитых немало – все они бритые монахи, разумеется. Младшие сыновья.

– А ты дочь.

– Не только поэтому, – девушка выпрямилась. – Сьёр Торригаль, кипятку мне сделайте, травы заварить. Напоим его успокоительным, а там посмотрим. Боль, по крайней мере, снимет и сердце успокоит.

– Что там, – спросил я, когда он отошел в сторону, – мак или конопля?

– Дурмана я не держу, хотя и имею. Иным свой хлеб отрабатываю.

– Как заправский лекарь, – отчего-то съязвил я.

– Снова за старое? У заправских дипломированных лекарей два обезболивающих – липовой киянкой по башке или палку в зубы, – скривила она неподражаемую гримасу. – Или еще вусмерть крепкой водкой подпоить. Так что ни в чем я не прогадала.

На этой загадочной фразе она отошла в сторону и без приглашения уселась в одно из кресел.

– Так кто ты – знахарка?

– Ворожеи в гильдиях не состоят, – рассмеялась Эстрелья.

– А ты?

– Я мейсти, или не слыхали, сьёр Шпинель из Фрайбурга?

Да. Отчего-то она знала не только первое мое имя. Мейсти? Чтоб так звали баронского отпрыска?

– Не тупи, дядюшка Арман, – донеслось от Ортовой кровати. Как ни странно, король отошел от своей болести вроде как сам по себе и теперь сидел облокотившись на подушку. – Мейстер – это мужчина, а женщина, соответственно…

– Она из рода палачей, – до меня дошло, наконец.

– Да и сама такая, – Эстрелья вздернула голову. – Принята в гильдию невзирая на женский пол. По всей форме, с исполнением шедевра. Я так думаю, нашим захотелось лекарской кодле доброго ерша в задницу вставить. Как основной конкурирующей фирме.

– Но девица… Невозможно! – сказал я.

– Отчего же? Меч – это пять, от силы шесть фунтов. Тут главное не сила, а чёткость и быстрота движений. Хорошо обученный главорез не добавляет клиенту беспокойств, если не считать смерти, которая, между прочим, сама есть полное от них избавление. Петлю применять – сплошные хлопоты и грязь: это разве что для простых воришек, а возишься, как с первенцами рода, чтобы побыстрее и без хлопот спровадить. Гаррота новомодная, с шипом на уровне пятого позвонка – порядочное дрянцо, конечно, но сил почти не требует. Эта смерть с изрядной болью, однако быстрая. А что они там хотели? Овечек невинных к нам не приводят. Квалифицированных казней в стране не практикуется – еще до моего рождения с ними завязали. Живем по заветам предков. Если отменят один запрет и применят другой – мы издавна умеем убавлять всякое чувство, хоть касанием, хоть напитком. Пыток на деле не используем – имеется секретный циркуляр вашего величества, если помните, – последовал учтивый кивок в сторону. – Секретный – чтобы осталась мера необходимого воздействия на клиентов, больных словесным запором.

– Учти последнее, дружище Арман, – добавил Тор, что как раз принес кружку и согретый чайник для ведовской травы. – Не проболтайся, а то в знакомые ручки попадёшь.

– А вот она? – указал я на девушку, что поила короля из рук, легонько придерживая его больные ладони своими аристократическими пальцами. – Не проговорится?

Разумеется, шрамы эта непонятная дворянка меча и топора видела воочию, ибо не далее как сейчас перевязывала их бинтами, смоченными какой-то приятной на вид желтоватой мазью.

– Фрейр терпел и мне велел, – рассмеялась она. – Я что, дурнее мальчугана буду? Мы присягу на книге даем, ровно как попы. О неразглашении услышанного на допросах, в бреду и прочее. Это профессиональное. Наш долг, честь, гордость и всякое такое.

– Приятное питье, – вступил тут сам король. Он уже справился с лекарством и с блаженным видом откинулся назад на подушки. – С луговым медом, что ли? Спасибо, мейсти Эстрелья. Я так думаю, тех, кого ты излечила, куда больше, чем тех… скажем, кто был твоим пациентом совсем иного рода. Ну, им тоже никакая хворь больше не грозит, я думаю. Как, кстати, надрыва по последнему поводу не испытываешь? В смысле мышцы по всему стройному телу потом не болят?

– Короля делает свита, ваше величество, а палача – его подмастерья. Здоровенные парни, но в общем кроткие и послушные. И чего не полагается, себе не воображают.

– Это истинное благо, моя милая, что тебе удается всеми твоими мужчинами вертеть как ты хочешь. Только вот не они тебя делают, а ты сама. Как и я – сам себя. Нас ровно двое таких в этом мире – тебе не кажется?

Говоря так, он не отрывал глаз от лица юной палачихи. Он… он вульгарно делает стойку , вдруг понял я. Как охотничья собака на дичь.

– Король не смущён? Король не боится? – улыбнулась она.

– Я не скажу, что не знаю страха, девушка, – ответил он ей такой же улыбкой, но еще и пошире. – Хотя боязнь не к лицу воину. Просто я, пожалуй, единственный в государстве человек, кому не грозит опасность сделаться твоим клиентом всерьёз. За исключением самих лекарей.

Эстрелья поняла, о чем он, однако не подала виду. Я уже знал, что поскольку смертность у самых лучших врачей была где-то половина на половину, причем операции и в самом деле были крайне мучительны для тех, кто рискнул им подвергнуться, специальным эдиктом была резко ослаблена ответственность франзонских гиппократов за человеческие жизни.

– Вот они-то и есть самые главные мои пациенты, – ответила она с легкостью. – Я же конкурент, мне запрещено врачевать, а это уже значит, что ко мне валят целыми толпами. Причем именно те, кто и добивался запрета. За редкостными снадобьями, за подробными анатомическими картами, за талисманами… Ну, последнее, пожалуй, к батюшке относится. Веревки всякие, платки, омоченные в красной жидкости… Я и без того богатая невеста.

– Невеста. А что, и жених уже имеется?

– Да нет. Среди своих, правда, любой холостяк легко за меня пойдет, а не то и какого-нибудь грешного красавчика прямо с высокого помоста сниму: и мне польза, и богоугодное дело совершится. Только вот торопиться мне некуда: молода я больно.

– Неужто и впрямь?

– Шестнадцать на днях будет.

– О, тогда с меня подарок на круглую дату. А прямо сейчас…

Эстрелья предостерегающе подняла руку и покачала перед лицом короля раскрытой ладонью:

– Никакой платы мне не нужно. Я уже получила своё: за горсть травы увидела первую голову… о, первое лицо в государстве.

– Ты оставишь нам свои мази и свои лечебные сборы мне или это врачебная тайна?

Орт слегка подчеркнул интонацией предпоследнее слово.

– Тебе, господин мой король, теперь другие травки понадобятся, – ответила она суховато. – А то как бы придворные медики не представили дело так, что я тебя любистком потчую. И как бы в мешок с ним не подсунули сушеной лягушачьей лапки или подвисельной мандрагоры. Для вящей убедительности, знаешь.

И величаво удалилась.

Только я уже видел, какими глазами они посмотрели друг на друга оба .

Солнце на небе, король на троне, Бог на престоле – всё хорошо. Вот как.

– Разумеется, я найду, чем отдариться, – говорил между тем Ортос, и скотина Тор в ответ кивал серебряной своей головой. – Патент, именное оружие, земли окрест их Вольного и Широкого Двора и иные, достойные баронского звания. Давно было надо это сделать, да предлога не находил. Гордые они, эти господа, – скорее сами королю услугу окажут, чем ее примут.

– Так теперь предлог нашелся, – спросил я со значением.

– Дэди Арман… – начал Орт.

– Забудь, – отрезал я. – Ей шестнадцать, тебе двадцать восемь.

– Хороший возраст даже для заключения почетного конкубината, – ответил он. – С чего это ты так привередлив… скондийский милорд экселенц?

Я почти не обратил внимания на явный вызов, прозвучавший в его тоне.

– Ваше величество Ортос Первый, – проговорил я как мог медленнее. – Разница почти в тринадцать лет. Эта девушка – не одеяние для тебя. По срокам Эстрелья – не родная, а привенчанная дочь мейстера Акселя.

– Что вернее верного. Ты сломал мне радость, Арман Шпинель, – ответил он как-то уж очень ровно. – За это любой мой вассал был бы достоин смерти.

– Я ее приму, если скажешь, – сказал я. – И если она сможет остановить недостойное тебя развитие дел.

Он, наконец, понял всё до самого конца.

– Хорошо, – он. – Ты прав. Я никогда больше не стану тянуться с дурными помыслами к своей… к своей дочери-первенцу. Никогда в жизни.

Отчего Торригаль чуть прихмурился, а Стелла покачала головой?

В своей суровости я не понял одного: то, что намеревалось соединить этих двоих, было куда больше похоти, гораздо больше даже и любви, в этом чувстве не было восходящей и нисходящей линии. Никакое непристойное желание короля не коснулось и подола Эстрельи. Если бы я не возбудил в Орте желание выкорчевать сам корень греха, из этого корня произросло бы благое. И не произошло бы впоследствии событий, гораздо более тяжких и для меня позорных.

Ибо кто проложил границу между хаосом и порядком, говорю я сейчас, через много лет, и установил разделение на должное и недолжное? Неужели Он, Всемогущий и Всеведущий? Ибо мы влагаем Ему в уста свои слова и объявляем их богодухновенными, забыв, что таковыми бывают не звуки, не картины, не веяния земного ветра, а нечто невыразимое ничем.