Конд уже не преподносил нам таких приключений, как самое первое. Видимо, и на самом деле судьба так порешила. Как объяснил потом Сейфулла, именно в пограничных Садах надзор над преступниками слегка ослаблен, чтоб не мешать тем, кто желает перейти границу и стать добропорядочными гражданами Франзонии, Готии или других земель. Однако таких мало. Стараются жить и умереть на родине, среди того, что овладело сердцем, как у нас говорят.

Далее пошли уже леса и рощи – чистые от сора и гнилья, пронзительно-зеленые и прозрачные по весне, точно живой хризопраз. Люди явно приложили к этой красе свои натруженные руки. Я поинтересовался у Сейфуллы, неужели же все они – несостоявшиеся смертники.

– Нет, конечно, – ответил он. – Есть… как это по-вашему? Лесники. Егеря. Для посадок и детенышей, для расчисток и для охоты. Бывают праздники Первого Дерева, Чистой Травы, просто Тишины Зарождения, когда напротив, никому нет сюда ходу, а в поселения приезжают бродячие актеры и проповедники, – всякий пришлый народ, в общем. Еще каждая живущая поблизости семья может получить кусок земли и собирать с него ягоды, грибы, расчищать от валежника. Сначала на два года, потом на пять, потом на всю жизнь старшего в роде. Многие стремятся и состязаются.

Ночевали мы у дороги только раз: дети всё-таки, их мыть часто требуется. Как я очень скоро понял, только часть приплода была от чресл Туфейлиусовых. Иначе как бы Рабиа могла заниматься своим странноватым ремеслом? Та худенькая девочка, которую наш Арман по-прежнему обнимал и прижимал к себе, по новому имени Турайа, то есть «Звезда», во всяком случае уж была восьми или даже девяти лет от роду, хотя с виду мелковата, ибо взята нашими ханифами из очень плохих рук.

Так что на третьи сутки мы расположились в караван-сарае – Дворце для Верблюдов или, скорее, для Лошадей. Месте, где особое внимание уделялось четвероногим, ибо, как провещал Туфейлиус, не они на нас, а мы на них ездим. Ну и для двуногих тут было устроено неплохо: каморка позади открытой террасы с высоким арочным сводом, в каморке на полу чистые матрасы, в одном углу – чистый ключ. Кажется, воду развели по каморкам специально. Скоты находились на первом этаже, мы – на втором, прямо над ними.

А горы… Сейфулла был прав. Они показались на третий день – точно краешек чьего-то хищного рта, полного белых снежных зубов. И с тех пор не приближались, кажется, ни на сколько.

– Что за ними? – спросил я.

– Львы, – повторил Сейфулла сказанное прежде.

– Туда можно пройти по перевалам?

– Доберешься до гор – попробуй.

– Там царство Рху-тин, – добавила Рабиа совершенно будничным тоном. – Они к нам проходят, мы к ним – не можем. Оттого и стоит на вершине одной из гор наш замок Аламут, чтобы надзирать за событиями. И цепь иных замков.

Прекрасно. Кажется, здесь Рутен простирает свои руки на все окружающее.

На одной из стоянок, вокруг костра, горящего в сплошной ночи, Арман мечтательно произнес:

– Я видел рутенские вещи: они удивляют и приводят в восторг, даже когда не знаешь, к чему их применить. Тонкие механизмы для рисования и оттиска книг. Инструменты для того, чтобы следить за морем и звездами. Теплые и легкие ткани, которые не горят и не гниют. Посуда, с виду простая, но сохраняющая тепло в течение многих дней. Как им удается такое?

– Ты можешь представить себе мир, где природа не возвращается к себе каждую весну обновленной? Не стряхивает с себя то, что человек навязал ей неумелым своим рачением, и не сохраняет, преумножая, угодное ей из людских деяний?

– Нет. Как можно! – покачал головой юноша.

– Вот это и есть цена, которую платят рутены. Они привязали мир своих дел к миру своего бытования, чтобы они двигались вперед в одной упряжке. И истощают родящее лоно своим механическим дерзновением. Требуют чудес – и их получают.

– А как тогда быть – надо просто идти по дороге, как мы сейчас, и принимать то, что она дает? – спросил Арман. – Или у человека не достанет на это мужества?

Я не понял всего, но переспросить побоялся. Потому что дальше продолжала Рабиа, укачивая на руках сонного и разомлевшего Орта:

– Рху-тин омывает нас, как бурное море – остров. Море – это в Готии, я видела, как оно глотает сушу, и куда реже – как извергает ее назад, меняя очертания берегов. Так и мужчины Рху-тин берут наших женщин себе, иногда остаются здесь на короткое время, но чаще увозят через перевалы и перемычки. Похоже, и мы для них как оплотненный призрак, и они таковы же для нас. Оттого рутены и не умеют вложить в наших жен свое семя – только свою тоску.

Орт почмокал губками на эту тираду: от молока он становился все краше, волос с тельца отпал, остался еле заметный пушок, как на зрелом персике.

А мы всё двигались вперед, без видимой цели – просто чтоб идти по широкой дороге, выложенной шероховатыми белыми плитами. Чем дальше, тем более гладко они были пригнаны друг к другу.

– Эта дорога ведет куда-то? – в очередной по счет раз спросил Арман Сейфуллу.

– Все дороги куда-то ведут, – философски ухмыльнулся наш хаким.

– А куда по ней можно приехать?

– Куда тебе угодно – если ты четко поставил перед собой цель. Или просто куда угодно – если ты получаешь удовольствие от одного движения по ней.

Мы не удивились этой перекличке: по всей видимости, она входила в процесс нашего обучения. Когда мы остановились во Вробурге, он прервался, а вот теперь продолжался снова – похоже, прямо с той беседы об опасности идти наперекор всему сущему.

Вкрадчиво и постепенно мы добились от Туфейлиуса внятного объяснения.

Оказывается, Сконд, в отличие от Франзонии, Готии и Вестфольда, имеет главный, даже наиглавнейший город. Нет, не такой, где стоит западный король и владыка в качестве «равного среди равных» и над которым развевается его личное знамя. Град, имеющий «тархан», или «дархан», то есть грамоту, позволяющую его жителям никому не платить налогов, а напротив, самим их собирать для вящей славы своих купцов, ремесленников и воинов. И своего благородного держателя, Скон-Дархан, который блюдет порядок во всей обширной стране и даже за ее окрестностями.

– Я там живу, – объяснил наш хаким. – Родня держит для меня и Рабии добротный старый дом, я позволил его заселить, чтобы не отсырели стены и не попортилась мебель.

Это на языке Туфейлиуса, скорее всего, означало, что родня до отъезда врача по тайным делам прозябала в глухой провинции, своей многочисленностью перешла все мыслимые пределы, а теперь забила своим потомством и величественное городское строение. Так что возвратившемуся хозяину впору будет навечно поселиться в том самом… ишак-сарае.

Так я считал, пока прямая, как размотанное из рулона полотно, «царская» дорога не привела нас всех к Скон-Дархану. Открытому Городу. Городу Без Стен. Какие еще имена можно было ему дать?

Сначала мы даже бы и не заметили, что перешли через городскую черту, если бы не охранники, что потребовали с Туфейлиуса проходные деньги. Заплатил он пустяк, судя по его физиономии, зато с неподдельной гордостью.

– Я уже говорил, что дети – желанные гости на этой земле, – объяснял он, продвигаясь рядом со мной по нешироким улочкам пригорода. – Особенно девочки – от жен куда больше, чем от мужчин, зависит число скондских граждан. А еще я горд тем, что везу моему амиру, избранному владыке города, троих верных и достойных мужей.

– Ты и меня присчитываешь? – спросил я, стараясь не показать своего изумления.

– В Сконде говорят так: тот, кто преступил, – уже убил себя своими руками. Нет вины на том, кто исполняет над ним волю Справедливого. А в остальном – ты лекарь, это почетно. Шпинель – воин, но и знаток прекрасных слов и мелодий. Грегор – это один из таких вали, которых здесь будут почитать не одни люди нохри . Он истинный ханиф, как и я.

– Ты хотел сказать – вали, праведник? – спросил я.

– Вали – это друг. А ханифы – это те, чье сердце открыто всему сущему. Они есть и у нохри , которые носят крест, и у иллами , почитающих скрытое за семью завесами обитаемых миров, и даже у баали , чьи жрицы обитают в глуби храмов, а ищут себе пару на людном перекрестке. Оттого Скон зовут еще «Вард-ад-Дунья». Роза Мира.

– А кем тут будут числить тебя самого?

– Тем, кого во мне призна́ют. Когда-то я считался лучшим в Варде мастером тонких исчислений. Говорили, что звезды на небе появляются и исчезают по моей указке. Ну а что я лекарь – так все хакимы проходят через это. Нас, будущих мужей, еще в раннем детстве учат писать стихи, взирать на небесные светила, размышлять над цифрами и ловить на женском запястье сто видов пульса.

– И владеть холодным оружием, – прибавил я.

Тотчас вспомнив о Торригале – или Гаокерене? И невольно потянувшись рукой к висящему за спиной чехлу.

– Он знает свое время, – жестко произнес Туфейлиус, отводя мою кисть назад. – Не буди его понапрасну. Но вспомни, кстати, есть ли у него острие на самом конце?

– Сам знаешь, что нет, – сказал я с удивлением.

– На языке скондцев притупленное жало означает невозможность смерти и воплощение акта Милосердия. Даже если такой клинок по виду убивает, то лишь чтобы воскресить.

В этот миг обучение меня Туфейлиусом временно завершилось, потому что мы пришли к нему домой.

Особняк, построенный из розоватого известняка неподалеку от окраин, был возведен посреди тенистого сада и благоуханных цветников, напоминая небольшой дворец своими узкими стрельчатыми окнами и круговой колоннадой. Откуда-то здесь уже знали о прибытии хозяина и гостей, поэтому на нас сразу навалилась куча то ли родичей, то ли слуг и начала снимать нас и вьюки с шибко радостных скакунов, принимать детвору в пылкие объятия и уносить с глаз долой, показывать приготовленные нам комнаты и всё такое прочее.

– Я выслал вперед лису-оборотня, – хихикнул Туфейлиус в ответ на мое недоумение. Какой-то намек на книжку из рутенской страны Сипангу, которую он дал мне на днях прочесть?

Словом, устроили всех прекрасно и никого ради нас, похоже, не утеснили.

Орта передали уже упрежденной мамке, нас троих – мастера-мечника, его монаха и его эсквайра – устроили в большой полутемной (из-за постоянной в этих местах жары) комнате с низким широким ложем и каким-то хитрым отхожим местом, из которого ничуть не воняло. Мы наелись, выспались и утром получили по огромному кувшину тепловатой воды для омовений. Затем нас покормили, напоили и с головой выдали нашему учителю и поучителю…

Нет-нет, дня два мы просто ходили с ним по городу смирным стадом. Осматривали красоты. Храмы всех трех основных и множества подсобных религий, дома знати и утопающие в зелени хижины простонародья. Библиотеки – Дома Чтения, по-здешнему, – где, кроме самих кодексов и свитков, выдавали бумагу, чернила и перья для переписки и иной книжной работы. Кварталы мастеров.

Мы не сразу поняли, что показалось нам непривычным в здешней бурной, пестрой, яростно азартно жестикулирующей толпе. Она была по преимуществу мужской. Почти полное отсутствие женщин в людных местах – и если Сейфулла указывал нам на одну из них, то это было подобие черного корабля под всеми парусами, который неторопливо рассекал людские волны, с неким, как мне казалось, благоговейным испугом расступавшиеся перед ним. Носили эти скондские жены, о которых я поневоле был наслышан, темную и бесформенную то ли юбку, то ли рубаху, поверх которой непременно накидывали нечто вроде мешка с прорезью напротив глаз и тончайшей серебряной вышивкой по краю этого отверстия. Встречаться взглядом с тем, что глядело на нас из этой щели, нам с Арманом было как-то неловко или вообще конфузно: будто крадешь чужую тайну. Не поклянусь, что противоположная сторона ощущала то же: когда тебя без помех оценивают на вкус, цвет и запах, это прямо-таки всей шкурой ощущаешь…

Да, в городе так стала наряжаться и Рабиа – когда желала пойти в гости или по иному делу одна. Чтобы некстати не спутали с «дочерьми Энунны», священными проститутками, которые по большим праздникам выходят из своего огромного храма и украшают собой лучшие места города: в полупрозрачных белоснежных одеяниях, окутавших тело как туманом, в золотых цепях и кольцах, что просвечивают сквозь кисею наравне с другими их прелестями, неподвижные, как статуи… И с открытыми настежь лицами.

На третий день бесплатное кормление и окормление резко закончились.

– Пришли посланники, и призвали меня к нашему Амиру-ан-Нэси, – пояснил с важностью Туфейлиус. – Господину Людей. А он хочет видеть вместе со мной и моих спутников.

Ну, мы со Шпинелем принарядились как могли. Стараниями нашего гостеприимца, конечно, ибо наше вробургское золото Сейфулла посоветовал беречь. На столичных рынках можно было легко найти одежду любого вида и покроя, так что наш иноземный колорит был благополучно сохранен и даже преумножен: короткие шерстяные туники – у него под цвет глаз, у меня лиловая, – элегантные черные трико и плащи, расшитые по черному же бархату серебряной и золотой нитью. А вдобавок – остроносые темные туфли из лучшего сафьяна. Я всегда носил похожее, но далеко не такого отменного качества.

Сам Туфейлиус также сменил скромное лекарское одеяние на что-то, как мне показалось, вроде военного наряда. Перо на тугом голубом обмоте вздымается водопадом, ярко-синий камзол расшит самоцветными звездами, широкие штаны из чего-то вроде тонкого белого шелка ложатся мелкой складкой. И невысокие сапоги, крашенные индиго, – вот это последнее и придавало ему особенно щегольской вид.

Когда мы в назначенный час верхами подъехали ко дворцу нашего амира, нас сразу провели к хозяину. Сам он сидел в небольшой по виду зале, похожей изнутри на бархатную шкатулку, и был, к моему удивлению, поверх богатого одеяния накрыт чем-то вроде женского головного хиджаба – именно так называлась эта темная штуковина. Одни глаза сверкали.

После того, как мы отвесили здешнему властителю по скромному поясному поклону, он усадил нас на что-то типа широких толстых подушек, куда мы уселись, скрестив ноги. Ну разумеется, Туфейлиус нас обучил, как это делается, и оказалось, что оно похоже на один известный элемент воинского упражнения. Не так уж и страшно, по сути дела.

Говорил с амиром Сейфулла – и на языке, которого мы не понимали.

Недолго: мы и соскучиться не успели, озирая стенки и потолок, сплошь покрытые хитроумным узором из чего-то растительного, и яркие ковры с плотным и нежным ворсом.

Когда нас отпустили и мы удалились от дворца на безопасное расстояние, я спросил:

– Чего это ваш владыка прикрытый на людях появляется? Как женщина прямо.

– Сам не понял, – пожал плечами Туфейлиус. – Наши жены хотят остаться как бы незамеченными, но в то же время не пустым местом. Как бы родовым знаком самих себя. Я – это некто достойный почитания. Я – тайна…

– И от сглазу уберечься заодно, – пробурчал я. – Рядом ведь палач на вольном найме, как-никак…

– Не думай плохого, – твердо ответил Сейфулла. – В любом случае амир выше того, чтобы желать оскорбить кого-либо так, как ты думаешь, он оскорбил тебя.

Наш разговор принял – неожиданно для меня – слишком резкий характер, и я почел за лучшее его не продолжать. Как может высший вообще оскорбить низшего? Этого я просто не понял.

Только вот ровно через пять дней перед нашим домом появилось небольшое посольство: двое нарядных юнцов и третий – очень почтенного вида воин (уж в этом я смог разобраться) с узким скимитаром на боку и каким-то неудобного вида свертком поперек седла. Все трое на прекрасных лошадях одинаковой соловой масти – как из золота вылитых. Сошли с седел и постучались сначала в дверь дома, а потом, вместе с хозяином, который, как я понимаю, того и дожидался, – ко мне лично.

Когда я открыл, пришельцы поклонились мне еще через порог и, хором сказав нечто неразборчивое, протянули мне сверток.

– Хельм, пока не бери и не трогай, – чуть торопливо сказал Сейфулла, – это вообще против обычая. А предлагают они тебе о имени нашего Амира-ан-Нэси стать воином и Исполнителем Справедливости. Одним на весь Сконд.

То бишь снова-здорово палачом. Ну конечно, сам Сейфулла этому и посодействовал.

– Ты мне говорил, что… хм… исполнитель у вас – лицо уважаемое, – ответил я. – И что он числится по военному разряду – тоже намекал вроде. Только зачем так сразу: я не гожусь ни на что иное?

– Давай объясню. Если ты запишешься во врачи, тебе придется стать учеником – у меня, может быть: уж я твои возможности знаю лучше всех других. Но всё равно лет на пять. И лечить женщин не сможешь, а принимать роды – разве что у своей супруги, как я. Наши женщины стеснительны и деликатны – при чужих мужчинах не раздеваются, пока совсем беда на придет. А Исполнитель нам надобен немедля. И когда тебя приведут к военной присяге, это сразу же даст тебе свободу во всем, что ты захочешь делать, и ответственность только перед самим Амиром Амиров и его Судом Семерых.

– Что, поднакопили для меня работенку? – угрюмо ответил я.

– Не то чтобы очень. Я ж говорю – такое не роняет ни человека, ни его меч. Ни воина, ни даже такого, как меня, путника по дорогам земли. Только… объяснить тебе, почему именно в Сконде не засуживают до смерти? Потому что считается – к половине злых дел понуждает человека его жена, хотя бы и невольно. А сама она если и платится, то лишь за супружескую неверность: такова ее природа и ее положение в мире. Мы говорим, что любое преступление искажает картину бытия, но женщина способна порушить саму его ось.

– Почти такое я слышал во Вробурге, – ответил я. – Кроме окончания фразы.

– Вот видишь! Несправедливо наказывать одного вместо обоих. Но ведь, с другой стороны, жена в жизни своей несет на себе куда бо́льшую тяжесть, чем муж. Оттого нам и нужны будут от тебя в равной степени справедливость и милосердие к тем, кто захочет к тебе прибегнуть. И по временам – умение отговорить их. Об искусстве я уж не говорю… Ибо если не ты – то кто же?

– Сейфулла, а ты с охотой возьмешь меня себе в помощники?

– Возьму. Только ведь тебе слишком трудно будет искать корни болезней в расчислении земных порядков и красоте звездного неба. Это не твое.

– Справлюсь.

Он кивнул.

– Да, но есть еще одно, – Туфейлиус внезапно как бы вспомнил нечто. – Арман.

– Ну? Говори!

– Он остался в таком восхищении от искусства наших орденских воинов, что почти готов отвергнуть свое франзонское рыцарство и снова пойти в ученики. Но ведь наш Шпинель – еще и твой оруженосец.

– Дальше, что ты стал?

– Ты не должен будешь никому подчиняться, ну, помимо нашего владыки. Твое звание в армии очень высоко. Твой титул – амир Абу-л-Хайр, Владетель и Отец Добра.

– Хм-м.

Сказать на это мне было нечего.

– И Арман, как твой человек, может быть допущен к самым вершинам и главным тайнам боевых искусств.

– То есть, я должен пожертвовать собой ради этого моего юнца?

– Если получить довольствие, равное доходу градоначальника, дом в лучшем месте Скон-Дархана и в придачу почти полную независимость от гражданских властей – это жертва… – он пожал плечами.

– А что я должен Грегориусу? – спросил я саркастически.

– О нем и даже о его приемыше, Орте, уже вовсю заботятся его собратья, – усмехнулся Туфейлиус. – При нынешнем Владыке Трех Религий они стали как никогда влиятельны.

– Тогда – что же, давай я перейду реку… То есть порог. У западных людей считается, что разговаривать через преграду, да еще так долго, – опасное дело.

– А у нас – у нас с тобой – тот, кто решается, должен преодолеть знак беды.

Тогда я шагнул высоко вперед. И торжественно принял из рук старого бойца широкий скимитар.

Ходу назад уже по сути не было. Назавтра пришли совсем другие люди и принесли наряд, скроенный по здешней моде и с преобладанием цветов знамени главного амира: зеленого и аметистового. Под руководством Туфейлиуса и с почти благоговейной помощью Шпинеля меня облачили во всё скондское и торжественно провели по улицам вплоть до самой главной площади – не дворцовой, но окруженной низкими цветниками и фонтанами. Здесь уже выстроились отряды амирских гвардейцев – те же боевые монахи-марабу, но одетые куда как наряднее. Здоровенную книгу, на которой мне предстояло клясться, выложили в раскрытом виде на особую узорную подставку. Ну да, конечно, это был Великий Завет моих любимых нохри.

И моя мантия, повернутая казовой алой стороной кверху, что Арман набросил на мои плечи сзади и застегнул на верхнюю, «ангельскую» застежку.

И мой… мой Торригаль – Гаокерен поверх толстых пергаментных страниц. Хитрецы чертовы… Тати полуночные. Когда спроворили, а?

Меня уже успели просветить, что весь ритуал должен исходить из моего сердца, а не моей головы, и поэтому от меня требуется как бы вознестись душой и отыскать нужную формулу клятвы по наитию.

Итак, я поклонился Мечу и Книге, поднял чутко теплеющий, живой клинок на вытянутых руках…

И меня подхватила переливчатая, как бы черно-алая волна.

– Вяжу себя клятвой и окружаю себя словом… Пусть будет мое «да» моим «да», а мое «нет» – моим «нет». Клянусь – по мере сил моих и сверх земных сил моих – держать скондский закон прямо и землю скондскую в равновесии. Помогать тому, что должно родиться, и отсекать порочное. Блюсти справедливость и взращивать милосердие. И да не будет мне в моих делах весов более точных и судьи более строгого, чем моя совесть. Если же изменю себе или не в силах буду совершить должное, да обернется против меня мой прямой клинок, на котором и даю это ручательство.

Всё. И холодная дрожь по коже…

Нет, то был не Хельмут. И не Торстенгаль. Кто сказал клятву за меня?

Мантию снимают с моих плеч и благоговейно сворачивают – темной стороной кверху.

Живой клинок не проявляет признаков инобытия. Холоден и недвижим.

….Как мне объяснили, ради моих особых дел мне придется разъезжать в седле или экипаже по всему Сконду, подбираясь даже к череде высокогорных сторожевых гнезд. Хотя именно там люди не стремятся ни переступить через закон, ни уйти от Божьего возмездия: ибо живут на грани того и другого.

В качестве видимого знака моих высоких полномочий я получаю еще один знак из множества моих регалий: точно пришедшийся на средний палец левой руки золотой перстень с опалом – «клоуном», пламенным с темными как бы лоскутками иной материи. Арлекин, называют такой самоцвет рутены в трудах своих рудознатцев.

Врученный мне скимитар уже назван до меня, и тяжелым словом: Ал-Хатф, «Смерть». Это выведено на той стороне клинка, которую я привык считать женской, – мужская сторона там, где пишется девиз или изречение. Славный наш Грегор очень этим удручен, даже предложил мне окрестить клинок заново, но я не хочу, потому что уже прочел врезанные в атласно-черную сталь слова этого девиза:

«Я есмь. И нет иной справедливости, помимо меня».

Теперь эта надпись надолго станет моей судьбой.

Ибо не мир принял я с листов Книги, но меч.

Время листает страницы той летописи, которую пишет наш милый Арман Шпинель Ал-Фрайби на лучшей в мире бумаге из шелкового тряпья остро заточенным пером из тростника. Остротой своего тонкого кривого скимитара он рисует совсем иные письмена. Впрочем, ребек наш Арманчик он отнюдь не забросил – это же удовольствие на все времена. Для женщин…

Ортос, подрастеряв свою младенческую шкурку, отрастил черные кудряшки, потом они как-то враз выпали и сменились белокурыми, но годам к двум стало ясно, что его цвет – русый. Почти как у меня самого: не пойми что. Однако мальчик растет хорошеньким, детские хвори касаются до него лишь слегка – чтоб ему не пришлось переживать их во взрослости. Влюблен в Грегора и его монахов, в птиц, мышей, кошек, собак, цветы и маму Рабию, которая не так давно подарила ему ещё одну сестренку.

Старается примирить всё и вся в этом своем покамест уютном мире.

Сам Грегор буквально погряз во врачевании – со всех концов Сконда ему в его хижину при монастыре шлют травы и плоды, каменный порошок и окаменевшие смолы. Женщины его почти не смущаются и открывают перед ним далеко не только лица – он кажется таким безвредным! Словом, уж эта серенькая мышка обрела свой жирный кусок сыра и прочно поселилась внутри него.

Рабиа появляется на нашем горизонте куда реже Сейфуллы: оба начали исчезать снова и на сей раз, похоже, порознь.

Я изучаю скондский язык и скондские законы – негоже мне быть простым исполнителем. Они часто меня забавляют: если хозяин пригласил вора в дом, то паршивца за похищение чужого имущества не судят. Только за злоупотребление доверием. Бедняка, который неловко стащил кусок хлеба или шаровары с бельевой веревки, сытно кормят, наряжают в новое, однако похищенное о цепляют ему на шею с помощью хитрого узла: пока не развяжешь – думай, не легче ли было бы чуток унизиться и попросить. О нарушении уз супружества (а это после измены государству и государю самое страшное преступление и, строго говоря, единственное изо всех наказывается смертью) должны свидетельствовать четыре человека, не связанных никакими родственными или иными узами и увидевших акт все сразу и в самой недвусмысленной форме. Как такое может случиться вообще – не могу себе представить…

Почти всё время я разъезжаю по стране вместе с моей свитой и пытаюсь примирить всех алчущих и жаждущих с их непокорной совестью и их желаньем перемены мест. Если приходится убивать мужчин – по традиции делаю это так, чтобы не осквернить землю их кровью. В земле роют глубокую узкую яму, прямо над ней постилается широкая кожаная полость, а потом труп, голову и увлажненную буйволову шкуру плотно стягивают веревкой и зарывают в том же углублении. Сверху ставят узкий столб без указания имени, но с акростихом.

Женщины никогда не просят меня о подобной услуге.

В самом Скон-Дархане моим особенным делом считается подтвердить или отвергнуть обвинение. Очень часто – самообвинение, которое нередко оказывается единственным из доказательств. Нет, Сейфулла не покривил душой: грубую силу и особые инструменты мне применять не приходится. Их просто нет поблизости. Однако представьте себе, что вам предлагают поговорить по душам с живым воплощением смерти… даже если вы относитесь к Белой Госпоже с приличным ей уважением и почти без страха…

Легко ли вам будет солгать?

Обычно мне всё удаётся, так что я постепенно теряю навык. Так я смеюсь наедине с самим собой.

Потому что мне тут спокойно. Точнее сказать – покойно.

Во дворе моего дома, как и на всех городских улицах, садах и площадях, полно детей. Они, как и всё живое в Сконде, быстро созревают – не успеешь им нарадоваться – и перестают быть занятными малышами и малышками, но на смену им непрестанно приходят новые.

Вот об одной такой скороспелке я хотел бы рассказать.

…Арман пришел ко мне, когда ни Грегора, ни Сейфуллы у меня в гостях не было. Подгадал момент. Я прямо им залюбовался: гибкий, как девица, смуглый, точно его прекрасная мать, и оттого даже помолодел с лица. Бородка темного золота подстрижена и напомажена, глаза сияют, брови распахнуты парой ангельских крыльев, а ото всей фигуры так и веет неудержимой силой. Вот кому здешнее учение пошло впрок!

– Хельмут, – заговорил он после череды приветствий. – Я хочу просить тебя, моего второго отца, быть моим сватом.

– О-о. Решился, наконец, открыть счет?

Вся прелесть супружеской жизни в Сконде заключена в многообразии видов супружеских уз. Наиболее почетным для мужчины считается быть охранителем (это практически синоним хорошего супруга) четырех жен. И всем им давать доброе содержание и поставлять здоровых детишек. Это требует, кроме прочего, очень больших денег, которые в знак заключения союза и в виде имущества и подарков получает каждая женщина.

Если «он» желанен, но очень небогат, бывает так что три-четыре не слишком умелых жены тайно скидываются, чтобы укупить себе этого мужичонку. Потом он отчасти возвращает им их достояние. Ибо нет договора, нет махра – нет и брака, что втолковывал мне Туфейлиус давным-давно. Когда женский махр очень велик – а это бывает в каменистых горах или в дельте тех рек, что бурно и опасно разливаются каждую весну, – его позволено собрать трем или четырем мужам. Это необходимо – ведь их общей супруге придется содержать еще и семью родителей, где обыкновенно имеются младшие сестры на выданье и младшие братья с проблемой их грядущей женитьбы, и поднимать свое потомство вопреки своенравию здешней природы, и самих супругов своих по временам поддерживать мощной рукой. Ну, поскольку это все-таки государство справедливости, окончательное решение вопроса остается за женой. Она дает согласие на принятие в дом подруг, на брак с целым скопищем мужей – и на то, чтобы остаться одной перед лицом всех тех утомительных обязанностей, которые налагает на женщину семейное положение. А их так много, что иногда мне становится непонятным, как это простые союзы «один на один» всё же остаются в большинстве. Они сохраняют колеблемое ветром равновесие посреди двух брачных крайностей, они являют собой неустойчивый, но центр здешнего бытия, однако держатся, возможно, лишь на том, что женщин в этом чудно́м мире всегда не хватает, и зачастую основываются вовсе не на любви, а на простой нужде. Но все-таки подобные браки существуют и даже возрастают в числе.

Так вот, говорю я Арману:

– Так кого ты хочешь брать за себя?

– Турайю, дочку Рабии и Туфейлиуса.

– Спятил, что ли, совсем? Это ведь сущий ребенок!

– Хельмут, – проговорил он спокойно, – ты же весь в разъездах. Давно Сейфи ее тебе показывал?

– Показывал? Погоди… Да она еще год назад у меня во дворе с прочими ребятишками без всяких помех играла в «догони – поцелуй».

– Вот именно. Тогда ей как раз исполнилось двенадцать, через месяц открылись первые крови, вот ее и спрятали. Девушке на выданье не след возиться с несмышленышами.

– Так она всё равно еще девчонка снаружи и внутри.

– Хельмут, я ж ее видел тайком и без покрывала этого – сваха показала. Для чего еще сваху нанимают? Груди точно две наковальни, бедра пышны как кузнечный мех и, как говорит Сейфулла, лучше купели для закалки моего личного клинка, чем… хм… чем она, сыскать невозможно.

– А сама Турайа что?

– Согласна. Лет уж пять как. Мы с тобой и с нею когда в Скон-Дархан явились?

Он глубоко и удовлетворенно вздохнул.

– Знаешь, чем хорошо юницу за себя просить? Разглядеть успеешь и понравиться – тоже.

– Родители, как я понимаю, не против?

– Скорее наоборот.

– Ну а если так, зачем тебе я?

– Для почету мне и Турайиным родичам. И насчет махра столковаться.

Шпинель замялся:

– Я для того книгу написал скондским узорным письмом. Свои стихи, понимаешь? С нотными значками, миниатюрами, поля расписные сделал шириной в девичью ладонь. Ее уже готовы во всех здешних Домах Книги копировать, только нужно надпись сделать, что это ей на память и что ей причитается весь доход с продажи.

Он не преувеличивал своих талантов, был даже отчасти скромен. Умение изысканно писать и рисовать (что в Сконде означает практически одно и то же) входит в разряд благороднейших добродетелей воина. Разве что ему помогли записать его мелодии специальными крючковатыми значками.

– Так это поистине царский дар. Что-то не так?

Арман снова замялся.

– Родственники не шибко довольны. Эти, со стороны Туфейлиуса. Не сам он, понятно – уж он-то отдает обеими руками… Только его ведь нет сейчас. После моей смерти всей этой братии тоже кой-чего должно достаться, не одной вдове. Всем мужам и женам, мальчикам и девочкам в пропорции два к одному: женщине меньше, оттого что она не платит вено, а получает.

– Не рано ли тебя похоронили?

– Я же воин, а они ремесленники и торговцы. Всё законно.

Похоже, я своим выступлением на сцену должен буду хорошо сбить цену невесте…

Ну, я вздохнул, отмылся до скрипа второй раз за день, переоделся в самое нарядное, что нашел, – и отправился на восточный базар. Напрасно мы с Арманом уповали на мое завораживающее влияние: торговаться с упертыми родичами пришлось часа три без остановки. Договорились, что Шпинелю, а значит, и армии его наследников, после моей смерти отходит загородный дворец с садом (ну да – купленная по сходной цене двухэтажная развалюха с десятком старых яблонь и груш, куда еще не единожды руки прилагать придется), а если я умру холостяком, то вообще всё мое движимое и неподвижное имущество.

Они все более чем уверены, что мне так и не суждено жениться: оттого, что я так себя поставил. Грегор тоже в вечных холостяках числится – ну, это ясное дело. Не расстрижешь ведь этакого насильно.

Разумеется, я обращался к свахам – самая уважаемая профессия там, где ты постоянно рискуешь получить кошку в мешке. Однако ни они сами, ни я так и не столковались по самому первому вопросу: кого же именно я хочу получить в жены… Одно я понимал: не ту добрую и бескорыстную душу, что с готовностью рекомендует своего мужчину ближайшим подружкам. И не властную хозяйку земли, скота и мастерских, которая берет себе в долю четырех соработников. Я хотел – вопреки своему неблагонадежному положению – стать истинным стражем сокровищницы, как здесь называют верных и отважных мужей.

А пока дважды или трижды в месяц я совершал наполовину тайное паломничество к жрицам Матери Энунны – и почти сразу понял, отчего, во-первых, это идолопоклонство никто и не подумал запретить, и во-вторых, почему в этих стенах и колоннах куда чаще встретишь девушку, чем замужнюю даму, а даму – чем ее мужа. Но если говорить серьезно, то именно священные храмовые проститутки с их умением доставить опаляющее наслаждение считаются теми, кто умеет прямо говорить с природой – или всеми земными природами и породами, – дабы тем удержать их равновесие.

Но к делу.

Первая свадьба именитого скондского миннезингера на старшей дочери еще более известных Брата и Сестры Чистоты привлекла народ с доброй половины Вард-ад-Дунья. Поскольку молодые происходили из разных вер, сочетал их сначала христианский патер с его сладострастной «Песнью Песней», а затем имам-ханиф, который сперва прочел длиннющий кусок из суры про священную корову, а потом огласил брачный контракт. Свадьбы тут обыкновенно играются «поверх всех религий», хотя супругов стараются навербовать из одной-единственной. Дело в том, что практичные скондцы ценят договор немногим меньше Божьего благословения… Детей от смешанных браков обязательно просвещают насчет обеих вер – третьей они овладевают, так сказать, походя. Не считается грехом и примерить на себя одежду другой религии. Ибо настоящий ханиф – это тот, кто умеет разглядеть Сущее за обносками любого вида и цвета.

Ведь говорил же умнейший из ханифов по прозвищу Араби: «Сердце мое открыто всему сущему: оно – пастбище для газелей и христианский монастырь, капище идолопоклонников и Кааба паломника, скрижали Торы и стихи Корана. Я исповедую религию Любви. Куда бы ни шли ее караваны, она останется моей религией и моей верой». Так учил меня Туфейлиус. И так поступали многие жители прекрасного города, а поскольку считается, что все прочие скондские города – лишь его копии, выполненные в подручном материале, то и вся великая страна Востока.

На свадебном пиру, помимо широкого многосуточного кормления, совершается ритуал «раскрытия невесты», когда не только жениху, но и всем присутствующим на миг показывают ее личико, до того скрытое в тумане семи радужных полупрозрачных покрывал, накинутых одно поверх другого. Жена как символ «батин», скрытого, и «сирр» – тайны. И просто хорошенькая девочка – не более того; так я и сказал счастливому новобрачному на следующий день, когда он слегка протрезвел – не от вина, которого на свадьбах не пьет никто из присутствующих, – а от узаконенных любовных восторгов.

– Хельмут, когда тебе дарят звезду с неба, тебе же не придёт в голову спрашивать, достаточно ли она ярка, – ответил он серьёзно.

Надо ли добавлять, что наше братство было тем самым поколеблено?

Нет, не надо. Ибо месяца через два Шпинель снова повадился захаживать ко мне в гости, да еще вместе с Ортом. Мальчишка учился у старшего друга воинскому ремеслу и оттого мужал и рос на глазах: в пять лет казался восьмилетним, в шесть – его на равных принимали в компанию драчуны-подростки. Кулак у него рос еще быстрее всего тела, но только ум, живой и гибкий, перегонял всё. Пребывающей в нетях маме Рабии (которая только что не сменила скондское гражданство на иное) он плавно изменил с мамой Турайей.

И снова пошли разговоры.

– Хельмут, быть в Сконде волком-одиночкой несолидно, – говорил мне Арман. – Ты просто не понимаешь, чего лишился.

– Турайа и дом в чистоте держит, и в поля во время сева и укоса наезжает, – звучал его живой подголосок в лице Орта, – и насчет книгоиздательства и книготорговли понимает туго.

– Ты бы хоть говорить правильно научился, малец, – отвечаю я. – Укоса…

При мальчишке я знай отмалчивался, а без него пытался объяснить Арману свои резоны.

Происходило это, как правило, за доброй выпивкой, что нам не была запрещена – при условии, что никто не увидит нашего сугубого свинства.

– Сейчас я оказываю честь только мужчинам, – объясняю ему как-то однажды. – Они могут без укора хоть до пояса раздеться. А у женщин верхняя часть спины считается самой соблазнительной изо всех ее красот. Как говорится, грудь интересна только младенцу.

– Ну и что?

Делает вид, что не понимает намеков.

– То, что палач в постели имеет не законную супругу, а благородных дочерей великой мамы, может удержать кое-кого из здешних жен от прелюбодейных глупостей.

– Хельм, ты идиот или только прикидываешься?

– Прикидываюсь. Прикидываю. Знаешь… Ну тогда, с Олафом… Это было почти на пределе моего искусства – не покалечить его, а ударить сразу и чисто. Даже выше предела.

– Ну, так второго такого раза тебе и не выпало.

– Верно. Но ты как думаешь, мне хочется, чтобы он был, этот раз? Я стремлюсь к этому? Стать вполне респектабельным для того, чтобы казнить женщин, имею в виду. Хоть это, по нашей вестфольдской пословице, вообще случается раз в сто лет на морковкино заговенье.

– Нет, Хельмут, прости меня, ты не идиот. Ты просто тупой деревянный болван. Тебя же к воинской присяге приводили. Воинской. Самой строгой изо всех. Я-то знаю. От нее уж и не увернешься никуда, кроме как в могилу. Ты как насчет родового склепа – приценялся? А уж если придется других туда класть – так хоть не станешь целиться мечом по еле видной полосе плоти. У нас, хорошо обученных убийц, такого выбора вообще не бывает.

Совсем новые нотки, однако.

– Мальчик, что там за пакость происходит – за нашей границей?

Молчит, только усмехается кривовато.

– Арман, ты по-прежнему мой эсквайр?

Не отвечает.

– Слушай, я знаю, что Оттокар-младший, первый сын старого ястреба, снова претендует на франзонский престол. В морганатических супругах у него одна из наших скондок ходит – по всей видимости, сие почитается кой-кем за высшую добродетель. Дети от нее четко не наследуют, но кроме них двоих возник сын от первой, знатной жены. Жил в сокрытии, что ли…

– Вот от имени мальчика младший Оттокар и осадил коронный замок старшего, – в полный голос отвечает мне Арман, приподняв голову от скатерти. – Будь тут Сейфулла, не я бы сказал тебе такое.

– Так они с Рабией там? В стенах?

– Под стенами. Внутри Йоханна.

Вот я и выцедил из него признание. Не Бог весть какая тайна, однако. Но вот что из нее вытекает?

– Мейстер, – вдруг говорит он. – Нас пошлют снимать осаду. Это я знаю как два своих пальца. Если ты останешься холост, кто в твоем доме приютит мою вдову и прочих их детишек?

Их – это, значит, Туфейлиуса и Рабии. Да-а…

Я что, всегда самый крайний? И это в стране, где испокон веков не было понятия круглого сиротства?

– Послушай, дружок, – говорю я, – такое важное дело – это тебе не блох ловить. Спешка тут не годится.

– Хельмут. Послушай меня хоть раз. Иди на большие смотрины. Договорись с главой свах – это просто делается. Завтра, послезавтра – но скорей. Я не могу тебе всего… Да развестись тут – раз плюнуть! Три раза, положим. Сказать жене «Ты свободна, ты свободна, ты свободна» и отдать махр, если он еще крутится в общем хозяйстве.

Уломал он меня, конечно. Особенно тем, что посулил какое-то несчастье. Да пошли они все, эти карканья, к воронам, к… к ястребам!

Однако я, по всему судя, и здесь снова закис на почетной работе.

Потому что кому, как не мне, с моими вечными штудиями изворотов скондского закона, знать, в чем именно состоят эти смотрины.

Ты выходишь на середину древнего, еще атрийского амфитеатра – там, надо сказать, все круговые скамьи слышат, как ты чихнешь или там кашлянешь. А поскольку спектакль требует еще и яркого масляного освещения, то через смотрительную трубку, такую, какая была у командира пограничной службы, всякий может судить и о красоте твоей физиономии.

Но самое главное – не твое невольное актерство. К этому мы, палачи, с юных лет привыкши. Но то, что зрители – все близлежащие дамы и девицы на выданье. Которым не замуж невтерпеж, а попросту и незатейливо повеселиться охота.

Так вот. С почтенным и древним цехом устроительниц брачных союзов я побеседовал как следует. Все эти женщины были не так стары, сколько в самом деле почитаемы, и оттого заметно пренебрегали сокрытием своих украс – тем более что осталось от них не так много. Эти дамы заметно удивились, что такой видный и молодой (это я-то!) мужчина желает сыграть в кости, или чет-нечет, как тут говорится. Но, по крайней мере, спорить не стали. Желание клиента – закон, как говорили во Вробурге. Тем более последнее, прибавлю я.

Назначено мне было где-то через неделю после многозначительного разговора с моим драгоценным Шпинелем. В самом деле быстро.

…Когда я вошел и стал посередине Арены Быков, в узкий, четко расчисленный круг огней, меня окружила тьма, подобная ночному небу, которое простерлось выше, над головами собрания. И на этом нижнем небе буквально сияли двойные звезды.

Господи, я не думал, что их будет так много!

– Почтенный Исполнитель Справедливости, – чуть гнуся и очень громко прорекает глашатай, – амир Абу-л-Хайр-ал-Хатф, то бишь Отец Добра и владетель гибельного клинка, подчиняющийся одному лишь Амиру Амиров и его Суду Семерых, желает взять себе в дом супругу верную, помощницу неусыпную. Просит он помочь ему в сем нужнейшем и труднейшем деле.

Я стою на виду у всех тех, кого сам не вижу. Будто слепой на фоне сияющей темноты. Точно голый посреди бездны жаждущих глаз. Дамы перешептываются, это шелестит листва огромного дерева с кроной, что объемлет миры. Такое ощущение, что вся его масса может обрушиться на меня вниз и погрести под собой – или, на худой конец, меня пожелают несколько священных четверок, которые начнут состязаться за право завладеть моим трепещущим телом.

Но как я уже давно понял, «закрытые» женщины составляют собой секретное общество, такое же, по сути, тайное, как и Братья Чистоты. И внутри него уже давно обсудили меня и разобрали по косточкам: еще раньше, чем Арман предложил мне включиться в матримониальную авантюру. Обо всем уже договорено, всё уже обговорено – так что меня отдают на милость либо нескольким здешним дамам, либо вообще одной-единственной.

И в самом деле: не успел герольд замолкнуть, а я – окончательно струсить, как с одного из нижних рядов амфитеатра поднимается тонкая фигура в черном с ажурными серебряными каймами и пробирается между рядов прямо ко мне.

Становится рядом и кладет свою руку на мою.

– Я беру этого мужчину себе в мужья, если на то будет разрешение Его, – говорит она и прибавляет обычную краткую формулу покорности Божьей Воле. Встречается со мной глазами.

Кисть руки смугла, нежна, длинные овальные ногти крашены белым, зрачки расширены, будто в них белладонной капнули, радужка темно-серая с прозеленью. Что-то необычное, некая странная шепелявость в голосе настораживает меня, но это вскоре проходит, потому что темные ряды дружно встают, отдавая честь выбору, и начинают расходиться. А оттого получается довольно сильный шум, как тут ни старайся выглядеть эфемерным созданием…

Я ухожу, несколько удивленный своим новым приобретением.

– Как твое имя, невеста? – спрашиваю я по ходу дела.

– Захира. Это означает покровительница, сподвижница; обладательница прекрасной внешности. А прозвище мое – Китана, и все называют меня лишь так. Ты поймешь, почему.

По обычаю, мы сразу же идем к судье, который и составляет договор вместе с верховной свахой. Окрутиться тем или иным образом мы сможем потом, если захотим. Парада нам обоим не положено по статусу: доверились тому, как кости легли, никакой поэзии ни до, ни после. Не то что у Шпинеля и его звездочки.

– Я богата, муж мой, – негромко говорит моя жена. – Дай мне лишь то, с чем не боишься расстаться. Только чтобы скрепить наш союз по закону.

Ну, поскольку я уже переговорил со свахой о своих финансовых и иных возможностях, я не вижу причин, чтобы уреза́ть довольно тяжелую женскую долю. Моей супруге отходит примерно десятая часть моих сбережений в звонкой монете, причем новенькие золотые кружочки сразу же кладутся свахой в сундук с личными вещами новобрачной, который уже едет на тележке вслед за нами. Чтобы махр не был препятствием для развода, если его захочу я сам, и хоть как-то помешал моей жене меня оставить. Его ведь положено вернуть – а так легко женщине растратить прекрасный звонкий металл!

Мы не торопясь идем ко мне домой – что-то невысказанное мешает мне испытывать даже то детское нетерпение, которое вызывает подарок в блестящем шелковом мешочке, перетянутый лентой.

В мешочке. В мешке.

Когда я остался наедине со своей неведомой невестой, суженой супругой, я, наконец, решился. Взял за концы ее черное покрывало и сдернул с головы и плеч…

Вместо левой половины лица – спекшаяся багровая корка, что захватывает лоб, щеку и подбородок. Будто кожу и плоть под нею расплавили в огненном жару и оставили стекать вниз. Нос на редкость изящной лепки и разрез миндалевидного глаза, по счастью, не искажены чудовищным ожогом, зрение и дыхание целы, в отличие от губ. Я соображаю, что именно оттого моя жена и говорит так странно.

– Ну что, муж мой, как ты прикажешь – кому из моей новой родни я имею право показывать свое нагое лицо, а кому нет? – говорит она с печальной усмешкой.

На эту реплику известен ответ, уже давно ставший народным достоянием:

– Да показывай его кому угодно, только не мне самому!

Вместо этого я протягиваю руку к ее уродству, почти касаясь его подушечками пальцев, и тихо спрашиваю в ответ:

– То был огонь или вода? И давно?

– В детстве нянька кипятком обварила. Обычное дело у готских крестьян, где чистое вино пьют все, кроме грудничков. Эти получают свою долю вместе с материнским молоком.

Приемыш, значит. В Готии про скондцев ходят особенно нехорошие сплетни – что крадут детей и нарочно делают из них уродцев для продажи в готские же аристократические семьи.

– Я знаю все про опиум, Грегор – про коноплю. Можно было так онемить тебе щеку, что ты почти не заметила бы подрезания и подтяжки. Боялась, что ли?

–  Ты бы не побоялся на моем месте… Нет, не только. Сказали, поздно уже.

– Нет, не поздно, это я тебе говорю. А пока отчего бы тебе не заказать продольную маску на пол-лица? В Рутене, по слухам, умеют делать такие тонкие и легкие, что прилегают к плоти и дышат, будто вторая кожа.

Захира вдруг смеется в полный голос – так легко, как может только дитя.

– Я уже такую купила – ведь я богата, Хельмут! И сегодня стала еще богаче на целого мужа… Истинного мужа.

Ее рука одним резким движением срывает с лица жуткую скорлупу.

Шрам и в самом деле имеется – немного белее остальной кожи и толщиной в палец, он тянется через всю щеку, как торная дорога. Но странное дело! Удивительной красоте лица тридцатилетней женщины этот рубец не мешает нисколько.

– Вот. Все б ничего, только я с той поры не умею улыбаться по-настоящему, – говорит она. – А в Сконде любят таких, чтобы, глядя на них, сердце веселилось и душа пела… Однажды к нам в столицу приехал рутенский актер-воин, которому в боевой стычке нанесли рану, похожую на мою. Рана совсем зажила, но мелкие мышцы лица стали с той поры неподвижны. Но он был талантлив, понимаешь? До невероятия! Вот я и взяла его имя вторым. Он Такеси Китано, я – Китана.

Но тут я поцеловал ее шрам, чтобы закрыть его от своих глаз, а потом рот – чтобы приоткрыть ее губы улыбкой. Вскинул на руки, как пушинку, намотал на руку вороную косу толщиной в мое запястье и понес в свою спальню, где с успехом довершил начатое. Как говорится, взломал печать и откупорил багряное вино, просверлил жемчужину и нанизал ее на серебряную нить.

Про скондок то ли с похвалой, то ли с порицанием говорят, будто пелену их невинности смывает с них повивальная бабка – вместе с младенческой смазкой. Остается разве что пустой знак. Но в любви моей Китаны чувствовалось нечто первозданное, безыскусное и неподдельное, точно она впервые открыла для себя слияние тел. И при этом ни одного ложного и неловкого движения, ни единой фальшивой ноты – мастерство ее достигло тех высот, когда его уже никак не отличить от диктуемого естеством. Это не с чем было даже сравнить: все мои утехи с юными сверстницами, с Серветой и ее подружками, даже с Дочерьми Энунны были перед этим что прах. Что солома на ветру.

И когда на следующий день пришел ко мне Арман и спросил, как мне показалась моя неведомая жена, я ответил ему почти его же словами:

– Когда тебе достается в удел звезда небесная, нет смысла спрашивать, насколько она ярка. Чудо всегда равно чуду.

Я не успел еще насладиться ни телом, ни душой моей супруги, когда постиг всю тяжесть предупреждения моего эсквайра.

Их всех снарядили через неделю после моей свадьбы. Две тысячи отборных «мечей веры», возрастом от двадцати до сорока, блестяще обученных и уже ставших отцами хоть единожды. Ведь и Турайа понесла во чреве, что несказанно обрадовало всю родню Сейфуллы.

Я хотел записаться в ряды тех, кого Сконд посылал для замирения враждующих воинов Запада, но получил отказ. Вначале по-здешнему учтивый: моя жена еще не имеет от меня достойного плода, и долг мой – обеспечить наследника. Когда я попробовал настоять на своем – куда более жесткий: мне напомнили о присяге, о том, что я один из тех, на кого ляжет тяжесть соблюдения порядка в столице и окрестностях, и кстати о том, чем грозит дальнейшее неповиновение.

Вовсе не пожизненным заключением и садовыми работами. Время ведь настало особенное…

Теперь только и остается, что ждать. Я жду вестей. Турайа ждет первенца. Грегор со своими помощниками ждет наплыва раненых – их число мало зависит от того, пораженье это будет или победа. Ортос ждет родителей и своего обожаемого Армана, а пока то и дело бегает к нам с Захирой – это дитя всех матерей по причине малолетства открыто любуется зеленоглазой брюнеткой, которой легкое увечье лишь придает очарования. Варт-ад-Дунья ждет торжественных похорон.