Палач убивает преступников – тех, кто уже мертв. Как правило, они безоружны, хотя, как я знаю, в старину допускалось единоборство между казнителем и его жертвой. Нечто вроде Божьего суда на случай, если земные судьи ошиблись. Ныне этот обычай истреблён как варварский.

Война приносит смерть вооруженным и по сути невинным. Ибо все мы вспоены величественной риторикой, вскормлены с конца копья млеком родины-матери нашей. Скольких из нас так подцепили за самое заветное и отправили защищать наши священные идеи и совсем не наши интересы!

Так размышлял я по причине сугубого безделья. Работы мне – по причине всеобщей увлеченности чужеземными политическими распрями – почти не случалось. Лихие поножовщики перестали разыгрывать бойцовых петухов перед своими женщинами, разбойники на большой дороге, очевидно, выказывали по отношению к жертвам такую галантность, что те не приходили к шерифу с жалобой, а справлялись своими силами, верность отсутствующим мужьям достигла головокружительной высоты. Даже мелкие воришки малость попритихли.

Китана за всю военную кампанию даже ни разу не потеряла кровей.

Что от меня за прок для Сконда?

Вести от наших миротворцев до нас доходили, но до отвергнутого военачальника, впрочем, таковым никогда и не бывшего, добирались редко и скупо.

И вот, наконец, известие, которым радуют нас глашатаи на всех перекрестках осенней столицы: наша небольшая армия с честью и великим успехом выполнила свой долг. Армия жива.

Армия. Не люди.

Великолепных воителей, искусство которых отточено, как лезвие клинка из вороной стали, осталось не более тысячи.

Впрочем, Арман впопыхах черкнул, что он возвращается. И Сейфулла с ним. И Рабиа.

И герой осады Вробурга Йохан Дарк дю Ли.

Незадолго до прибытия наших пахарей железной нивы я вернулся домой пополуночи: Ортик попросил сводить его к моему знакомому кузнецу, славному оружейному мастеру, а тот без рекомендации не одних сопляков-мальчишек к мехам и горну не подпускает, а и кого постарше. Ну и засиделись за разговорами.

В моей части дома – мужской, парадной, – все спали. Прислуга женской половины – из-за жены я нанял бодрую старуху, вдову солдата, и двух девочек-подростков, помогать по хозяйству старшим дамам – меня не встретила. Я разрешил всем им ночевать у них дома, так что не удивился, когда они воспользовались своим правом. Только постучал. И сразу услышал некое шевеление за толстыми дверьми, что отгораживали меня от Захиры.

– Входи, Хельмут, – услышал я глуховатый и почти знакомый голос. – Гостем будешь. Надеюсь, нам с тобой делить нечего, тезка?

Я распахнул створки настежь.

…Две женские фигуры сидят на обитой бархатом скамье, полуобнявшись: моя Китана и рыжеволосая франзонская ведьма в долгой вышитой рубахе и кожаных сандалиях. Напротив, скрестив ноги, – блестящий скондский вельможа с широким воинским браслетом из кожи гигантской акулы на левой руке: на таких шипы полируют лишь для виду, оставляя белейшие острия как защиту и дополнительное оружие. Отчего-то я не замечаю ничего, кроме этого зловещего украшения.

– Зря ты оставил Захиру на попечение одних слуг в такое неспокойное время, – выговаривает мне Торригаль.

– Что-то случилось? – еле выговариваю я.

– Да нет, – он усмехнулся. – Могло случиться, однако.

– Тогда чем обязан?

– Хельмут, – ответила вместо него моя жена, – не взводи на него моей вины, прошу тебя. Сначала Стелламарис попросила беседы, а они же порознь не ходят, твои… половинки живого меча.

Она говорит так спокойно, будто давно знает один из важнейших моих секретов. А почему я считал иначе?

– Хельм так хорошо говорил об этом… исподе их страны. Ты не слышал? О великом рутенском городе под названием Пари, который превратился в свой собственный отблеск.

Я не понимал.

– Вот у вас, вестфольдцев, как считается, куда идут герои после гибели? Помнишь мифологию?

– В Хеоли, – машинально ответил я. – Сражаться заново, переигрывая лучшие из своих сражений.

– Угу, как бывалые шахматисты, – улыбнулась Стелла. – Игроки в шахтрандж, я имею в виду. А рутенцы уж не знаю я, во что верят, но кое-кто в посмертии вовсю гуляет по парижским бульварам. Это такие широкие улицы, все в цветочных клумбах и фонтанах.

Ох, ну на что мне это сдалось – внимать этой болтовне!

– Не сердись, брат, – сказал Торригаль. – Просто мы хотели… ну, утешить вас самую малость. И заодно посмотреть, всё ли в порядке у твоей живой драгоценности. До скорого!

Уже когда они со Стелламарис бесследно исчезают, – по всей видимости, уходя обратно в клинок, – я запоздало удивляюсь, что они нисколько не постарели. Хотя чему тут удивляться на фоне прочих чудес? Стальные же люди…

А на следующий день пять сотен невредимых и легко раненных триумфаторов дошли, наконец до столицы. Прочие ехали в обозе.

Они ехали верхами по главной улице во всю ее ширину, по десятку в ряд. Те, кто как в тесной раковине, зажал осаждающие Вробург войска и сквозь их ряды проник внутрь. Те, чьими руками был укрощен младший Оттокар и старший сын Оттокара-отца, погибшего в одной из бестолковых вылазок. Те, кто, в конечном счете, посадил на франзонский трон Рацибора Вробургского. В парадной и все-таки порядком измочаленной одежде. И у каждого повод заткнут за пояс, а в руках – простой деревянный ларец, ковчежец – есть разные слова для вместилища пригоршни праха, которую берут с погребального костра, дабы развеять на родном ветру.

Сейфулла и Рабиа. Брат и Сестра Чистоты едут бок о бок и лишь вдвоем. Мы уже знали, что это их обоюдными стараниями и благодаря их донесениям был заключен мирный договор между наследниками Ястреба. Они едут бок о бок, Сейфулла в темном обмоте, рубахе и шальварах, Рабиа одета почти так же, но конец чалмы плотно закрывает рот и нос, как будто к сладким ароматам яблок и зрелой айвы примешалось трупное зловоние, а дым от горящей листвы смешан с пороховым смрадом.

А позади супругов и перед обозными фурами – трое. Тоже в ряд и на конях – безупречной вороной масти.

Сильно постаревший кардинал Его Преосвященство Хосеф.

Его сиятельная подруга Марион, в пурпуре и синеве.

Арман Шпинель де Лорм Ал-Фрайби, их сын. Враз постарел, осунулся, но хотя бы по видимости не сильно изранен.

А в руках Марион богато изукрашенная дарохранительница в виде выпуклого солнечного диска с лучами – в такие помещают нетленные останки святых.

Йоханна Вробургская.

Не нужно спрашивать, не стоит прилагать усилий, чтобы догадаться – написанная на лбу судьба нашла свою возлюбленную цель.

…Я бродил по окрестностям, пока не настало то тревожное время меж волка и собаки, о котором меня предупредил мой живой клинок в двух лицах. И лишь тогда вернулся домой.

Там снова было людное сборище – причем уже на моей половине, куда я допускал Захиру лишь в крайнем случае. После женской уборки ничего не найдешь – это прописная истина…

Но они не убирались, не ели и не пили – они, в темно-синем трауре, читали новены по усопшим. Как нохри, так и иллами.

И вокруг дарохранительницы.

При виде меня действо прервалось с такой готовностью, что я понял: меня как раз и ждали, а молитвы прочтут и потом, и еще потом не единожды…

Моя Захира, конечно. Милый мой старенький Грегор. Кардинал, его подруга, их сын, Туфейлиус и Рабиа. Я буду седьмой.

Хельмут, – сказал Арман, чуть подергивая щекой. – Знаешь, вробургские стены меня таки настигли. Как вон и ее – костер.

– Видно, правду говорила твоя сестра, что ей это на роду написано… – пробормотал я. – Но ведь не на ведьминском же костре. Правда?

– Нет, – покачал головой Сейфулла. – Йохана под самый конец эпопеи ранило в бедро, нетяжело. Положили в хороший госпиталь, в старой церкви у кладбища. Там уж изо всех видов войск вперемешку лежали… И приятели, и неприятели.

– Йоханна, помнишь, как огненное зелье любила? – с куда более смелой интонацией подхватила Рабиа. – Там тоже небольшой пороховой склад был – в церкви. Остатки того, что было заготовлено для глиняных бомб. И от какой-то шальной зажигательной стрелки занялось рядом с самым куполом.

Она первая, по запаху, почуяла неладное. Люди как раз на стенах последний приступ отбивали. Вместе она, патеры и врачи почти что всех больных повытаскали, а тут… покалеченная нога, что ли, подвела.

– Меж досок провалилась, – вздохнул ее муж. Отчего-то именно это пошло у него легче. – И тут огонь наконец добрался до пороха, балки свода мигом взлетели – и рухнули. Когда те, кто был снаружи, попытались прорваться, пламя уже стояло стеной. И всё вообще смолкло, кроме его голоса – только стихи слышались сквозь гул, будто произносила их сама смерть…

И он полушепотом произнес:

«Ты свет земли, сияние небес, земли отрада,

Души моей неугасимая лампада,

Наполненная маслом, столь летучим…

Ты проблеск молнии в нагроможденной туче,

Я – сидры терпкий, благовонный дым.

Терновник тот когтями впился в кручу…

Молю, одень его своим огнем святым…»

– Потом спорили, живой или мертвой сказала моя сестра эти стихи, – отозвался Арман. – Ни у одного смертного не хватило бы сил на всё то, что она совершила.

– Но это прошлое, – вступил в разговор его отец. – Всё это переболит и переплавится в горниле времен, как любое горе и любой восторг. Мы хотим говорить о деле, общем для всех иноземцев в Сконде. Захира, милая, ты говоришь, что хотела?

– Да. Муж мой, разве я не внушала тебе ежечасно и ежедневно, что пока женщина-готка не родит дитя от скондца, она не вполне своя? И что ни я, ни ты, несмотря на высокое звание, ни покрытый воинской доблестью Арман, ни Ортос – тоже не свои, как бы их ни любили и не привечали в городе городов и во всей стране?

– Верно она сказала, – подтвердил Хосеф. – И так почти везде. Оттого я, хоть и урожденный франзонец, и не стремился жить и даже бывать во Вробурге до последних событий. Теперь там вне стенам – множество братских могил, а внутри уже восстанавливают малый храм с гробницей Иоанны Темной, где собран ее пепел. И при короле Рациборе я снова сделаю новый Вробург центром своего диоцеза. Здесь же, в Вард-ад-Дунья, мы намереваемся учредить часовню чужаков и пришельцев.

– И оттого, – мягким голосом прибавила Марион, – мы привезли с собой то, что не сгорело в пламени. Сердце моей дочери по молоку.

Тут она протянула руку по направлению к золотому солнцу, однако открыл его, разумеется, кардинал.

Внутри оказалась выемка в форме как бы большой чечевицы, и в ней свободно уместилось нечто… нечто вроде бутона черной розы с четко вырезанными прожилками.

– Чудо, – благоговейно произнес его высокопреосвященство Хосеф. – Я бы не хотел, чтобы до него дотрагивались руками, но это ему даже не повредит. Оно плотное, наподобие той разновидности каменного угля, что называется гагат, и кажется прекраснейшим изделием ювелира.

– Сердце Часовни Странников, – согласно кивнул Туфейлиус. – А мы все таковы. Ведь разве не говорил Пророк, что на этой земле люди должны жить как уроженцы иных земель, ни к чему не привязываясь?

Так и порешили мы сложиться на сколько сумеем и привлечь на свою сторону Амира Амиров с прочими жителями Скон-Дархана независимо от исповедания веры, чтобы поставить в городе эту часовню. Что и было сделано так скоро, как только мы смогли.

Рядом с изящной часовенкой, полной резьбы, ярких красок и живых цветов изнутри и снаружи, вскорости похоронили и Грегориуса.

– Ведьмочка и после смерти хочет иметь рядом с собой личного инквизитора, – с легкой усмешкой прошептал он мне на ухо, когда его уже исповедали, причастили и соборовали.

Только тут я понял, как по-своему он любил нашу мужиковатую в повадке и не очень пригожую лицом Йоханну – и как тосковал по ней в Сконде.

Каждый вечер преклонял я колена на полу часовни, моля Бога о милости через посредство его святой, молясь Богу и прося о милости нашу заступницу, говоря с Богом и беседуя по душам с Йоханной.

«Ты даешь радость, – говорил я, накрывшись черной с серебром накидкой, – и Ты даешь горе. Оба дара эти равноценны, ибо они от Тебя. Я никто без Тебя, но во славу Твою дай мне стать чем-то пред лицом Твоим».

Ибо я – последняя инстанция справедливости после судьи и священника.

Я первый исповедник.

Я повивальная бабка истины.

Но сам по себе я – по-прежнему никто и ничто.

Боль от пытки, даже уходя бесследно, оставляет внутри человека некую душевную пропасть, которую не заполнить ничем. То же чувствовал и я.

Теперь мне приходится казнить и скондских женщин – крайне редко, но это также не прибавляет счастья. Разумеется, они по некоей досадной оплошности покусились на само здешнее мироздание. Бесспорно, это чистосердечное признание вины, потому что засвидетельствовать их падение по всем правилам невозможно. И все они горят единственным желанием: войти в здешний зеленый и тенистый рай очищенными даже от тени греха. Я стараюсь причинить им как можно меньше стыда просьбой отодвинуть их темное одеяние пониже и как можно меньше боли своим скимитаром – мне это удается даже тогда, когда женщина из принципа не хочет пить крепкий настой мака. Будить ради них Торстенгаля я, разумеется, не хочу – как он говорит, ему за глаза хватает тех негодяев, на которых он охотится сам. А поскольку отношение к женской крови тут иное, чем к мужской, женщины становятся на толстый слой чистого белого песка, который тут же благоговейно сгребают и хоронят в земляной могиле вместе с их телом. Никто не считает их виновными уже оттого, что они искупают вину со спокойной и почти что радостной готовностью.

Еще одно удивительное событие настигло нас с Захирой. Туфейлиус, который года через два стал едва ли не «советником левого уха» нашего Амира, принес весть о том, что поскольку королевская чета бездетна, а развестись по этой прискорбной причине король Рацибор не смеет, ибо потеряет мощный Вробург и влияние на половину своей любимой Франзонии, – требуют они оба к себе Ортоса, единственного сына от ныне окаменевшего чрева Розальбы. Однако согласны погодить лет пять, от силы шесть – им деликатно намекнули, что мальчишку держат в Сконде как аманата, почетного заложника мира между государствами. Последнее весьма обрадовало мою Китану. Что ни говори, а у неплодной жены больше чад, чем у много родящей, это и в Завете сказано. Постепенно моя жена окружила себя кольцом разновозрастных ребятишек, что роились вокруг, точно пчелки около медового улья. И так же, как в улей, они сносили ей мед своей ласки и своих потешных речений.

Так протекали годы.

Арман засел за историю Обладательницы Пламенного Сердца. Двигалась эта работа медленно, ибо он пожелал создать ее, от начала до конца, своими личными усилиями и на «высоком» скондском наречии. Изложить произошедшее лучшими словами в лучшем порядке, снабдить стихами собственного сочинения (в придачу к легендарным), переписать и иллюминировать миниатюрами.

Скондцы взялись обучать Орта, как раньше Армана, и с гораздо большим успехом, ибо материал был гибкий и благодарный.

Рабиа даже познакомила приемного сынка со своими аламутскими друзьями. Меня взяли в поездку, однако дальше первой крепостной стены не допустили – я же простой гражданин, а не тот, на кого возлагают надежды два сильных государства. Удивительное зрелище представляли эти рукотворные скалы – не венец на главе горы, как Вробург, а заоблачные чертоги, частью вырубленные в самой горе, частью возвышенные над нею с таким искусством, будто сама природа создала эти зубцы, складки, проему пещер и затянутые цветущими ветвями прогалы и проемы.

Тогда я впервые увидел горы…

Не море, которое протянуто вдоль всей внешней готской границы – внутренняя всей своей протяженностью касается Франзонии. Его я лишь мечтал улицезреть.

И снова неторопливой и непреклонной поступью шло время.

Однажды Орт, которому уже исполнилось двенадцать, заявился к моей Китане в ее укромное жилище и кстати застал там меня в состоянии блаженного отдыха после супружеских ласк. Женская половина дома в Сконде именуется харам, то есть запретное, священное место. На деле это значит, что там вечно толкутся все те перезрелые и малолетние домочадцы обоих полов, которым страшновато показаться на глаза хозяину, и лучшие подруги хозяйки, которые, как я всегда подозревал, за чашкой крепкого кофе с пряными и приторными сладостями затевают и прорабатывают во всех деталях очередной заговор против сильного пола.

– Господин Хельмут, – запыхавшись проговорил Ортос, – можно тебя отсюда позвать на мужскую часть дома?

– Прямо сейчас, малыш?

На самом деле он далеко уже не малыш: пушок на щеках и на подбородке, голос ломается – то флейта, то охотничий рог – и ростом вымахал почти с меня самого. По плечо уж точно. С соблюдением всех мужских пропорций.

Когда мы удалились от женских ушей и распили по чашечке прохладительного сунского чая, Орт сказал с отчаянием:

– Меня женить собираются. Это оттого, наверное, что через несколько месяцев им придется меня отдавать Западу.

– Ты же недоросль.

– Какое там. Сны уже каждую ночь приходят.

Понятное дело, какие. И простынки после них пачкает, как младенец, – только что не так невинно.

– Хм. Ну, не думаю, что они – кто они, кстати? – были совсем без ума. Давай в подробностях.

– Это Сейфи и Рабиа, конечно. Как родители. Но за ними… ну, Хельм, ты сам знаешь, кто именно. Не рыпнешься.

Последнее словцо он произнес по-франзонски – этот язык он знал не хуже всех прочих. И с узнаваемой интонацией Армана.

– Так подчинись. Плохого тебе не присоветуют. Кто она?

– Издихар.

Дева – Цветущая Ветвь с листьями и плодами сразу. Кажется, одна из многочисленных племянниц Армановой «звездочки» Турайи. Я ее видел мельком – как и большинство скондок, в свои одиннадцать лет выглядела на все шестнадцать, русоволоса, сероглаза, статна и очень хороша собой. Теперь ее, разумеется, спрятали, но кому надо – уже всласть насмотрелся, как она отвешивает тумаки малолетним парням вдвое тяжелей ее самой.

– Рабиа говорит, что когда Издихар затяжелеет, я должен буду с ней развестись, но это не значит, что меня вовсе лишат отцовских обязанностей. Махр невесте дает наш Амир Амиров, а подарок я сам сделаю – она просила маленький летучий корабль, как у рутенов. И чтобы летал на нити, когда его раскрутишь вокруг себя.

Ох уж эти дети…

Я состроил как можно более серьезную мину:

– Как я понимаю, твоя боевая подружка уже дала согласие на эту авантюру.

Опасное приключение, то есть.

– Угу. Не выкрутишься теперь.

Тот же лейтмотив…

– И не надо. Меня в твоем возрасте к площадным девкам повели – куда как менее симпатично получилось. Там, куда тебя отправят, уж поверь мне, здешняя твоя свадьба будет вспоминаться как нечто отрадное. И твой малыш… Я не думаю, что вас разлучат с ним и его матерью на всю жизнь.

– Туфейлиус говорил, – добавил мальчик, – что моя взрослая жизнь вся будет состоять из дол… из долженствований разного вида, цвета, вкуса и запаха. Вот попал-то, а?

– Ничего, стерпишь. У нас всех дела обстоят немногим лучше.

Ну конечно, свадьба была пышная – такая, будто наша Вард ад-Дунья расплеснулась во всю ширь. И разумеется, молодая жена получила своего ребеночка в первую же брачную ночку, что давало Ортосу немалый шанс понянчить первенца. Разводиться с супругой, которая носит в чреве, тут считается весьма недобропорядочным, поэтому произнесение тройной формулы отложили на самый крайний случай: когда уже посольство приедет забирать юного супруга. Почему Ортосу нельзя не только взять жену ко двору Рацибора, но и хоть словом обмолвиться о своем… бастарде (ибо в глазах тамошних дворян и рыцарей здешний никах – не брак) тоже было вполне ясно. Найдут, убьют или затравят.

…Ортоса торжественно увезли за месяц до рождения дочки. С посольством отправились оба наших гражданина мира.

Молодую мать с новорожденной тоже отправили из столицы, куда – я не интересовался, знал, что уж мне этого не выдадут.

Печаль моя во мне…

Так и живу – тянутся дни, превращаясь в месяцы. Весна созревает летом. Лето вянет осенью. Осень обращается в зиму, малоснежную, дождливую и ветреную.

А тут еще и Захира в один из зимних вечеров прямо изошла слезами.

– Хельм, о муж мой, – бросилась мне на руки, лишь только я вошел. – Она была моей первой нянюшкой в Скон-Дархане. Моей старшей сестрой. Судья уже прислал тебе перчатку?

Кто «она» и о какой такой перчатке (черной, кстати) может идти речь, когда этот предмет туалета у скондцев практически не в ходу, теплые голицы носят, если подопрет, – ясно. Хороший готский обычай, что во времена моей юности стал проникать и в Вестфольдию. Палачу в знак того, что требуются его специфические услуги, ночью кладут на подоконник перчатку из грубой кожи.

– Погоди, Китана, – проговорил я, снимая с рук сначала выворотные рукавицы, затем варежки. Пальцы тут приходится беречь: ветер куда хуже стоячего холода. – Это что – снова женщина меня домогается? Но ведь я просил, чтобы их всех до рассмотрения дела ко мне… Кто судил-то?

– Инайа. Мы ее прозвали Тетушка Забота, потому что она пятерых сирот воспитывала. Ох, молодая еще, шестидесяти нет, и муж не так давно умер. А дело смотрел кади из окраинного рузака кожевенников, их… знакомый.

– Друг мужа. Но это всё равно законно.

Кожемяки и те, кто выделывает большие куски кожи для нужд прочих ремесел, создают вокруг себя ауру непревзойденной силы и крепости. Оттого их стараются держать подальше от городской черты, хотя в юридическом смысле они приписаны к самому Скон-Дархану. Ничего себе воспитание было у моей красавицы. Из-за ее увечья? Странно…

– Так. Она уже в одной из тюрем?

– Да, – кивает Захира почти беззвучно.

– Я к ней зайду и разберусь, – решительно говорю я. – Это мое право. Но это будет только завтра.

На следующий день дел у меня с утра никаких. Иду по адресу, добыть который не составило никакого труда.

Камера в женской части здешней тюрьмы отличается от харама только размерами – небольшая теплая комната с низким диваном и подушками, столик и кувшин с водой, циновки на полу – и внешним запором на двери. Ну и ночной вазой, которая переделана в дневную. Точнее – повседневную.

Я здороваюсь, представляюсь и без приглашения сажусь напротив узницы. Действительно, пожилая, смуглая, как будто едкие мужнины снадобья прокоптили ей кожу. Волосы закрыты плотной чалмой, конец которой обвивает шею и плечи, – обычай простонародья.

– Дама Инайа, – прокашлявшись, говорю я. – Присяга там или нет, чиновник я или воин, только отроду я не брался за исполнение того, что казалось мне сомнительным. Это твое решение – оно твердое?

Инайа отважно кивает.

– Ты можешь объяснить мне, в чем дело? Что ты в молодости нарушила верность мужу – это вне сомнений, но ведь в твои годы… В этих стенах нет отверстий для подслушивания?

– Да. Но нет и тайны, – тихонько отвечает она. – Я ждала. Надо было растить детей, ухаживать за больным мужем. Они были такие прыткие. Такие неуемные… никто не учил их тому, как и для чего надо себя беречь.

– И что, все они были чужие? Привезены из других земель?

– У нас с мужем долгое время никого не рождалось.

Ага. Значит, по крайней мере один ребенок из этих непосед – ее. Если выжил, конечно: хотя тут гибнет не так много новорожденных, как на западе.

– А он, этот твой устод Абдалла… мастер шкурного дела… для него все детишки стояли вровень?

Кивает.

– Он был добрый человек. Справедливый.

В голосе чувствуется легкая горчинка, будто от миндального зерна.

– А тот, второй мужчина – он каким был? Лучше тебе сказать сейчас, чем потом, когда я начну рыться в судебных бумагах.

– Он был… как его море. Каждый день разным, – голос чуть теплеет, карие глаза открываются шире.

– Купец, что ли?

– Хотел укорениться в Сконде, открыть торговлю. Стать моим…

Вторым мужем. Точно. По пустякам здешние жены не играют.

– Но не сладилось. Первого своего пожалела? Не стала даже говорить с ним. Больным уже тогда, верно?

Снова кивок. Двойной.

– И не таким уже справедливым к детям… хотя и старался? Рука иногда головы не слушалась, правда?

Молчит и не шевелится.

– Ох, женщина. Не так всё ладно и складно было у тебя в доме, – говорю с нарочитым гневом. – Будь в Сконде иной закон, стоило бы пытать тебя из-за одного только, чтобы отделить от тебя твою ложь и твои недомолвки. И чтобы тебе оттого сильнее жить захотелось.

Говорю – и понимаю, что именно жить ей ныне хочется больше всего прочего. Сильней жажды искупить свое прегрешение – что родила мужу ребенка не от его семени. Куда сильнее, чем попытка оградить память супруга от позора. Ведь именно он из-за скрытой от самого себя неприязни плеснул на крошечную дочурку готского купца-морехода дубильной жижей. Такие знаки для моего глаза отличны от следов воды и огня. И только поспешное, неумелое лечение кислотных ожогов смогло так повредить лицевой нерв, что всё лицо Китаны сделалось неподвижной личиной.

Знал я это всегда или понял только сейчас – кто скажет?

– Ну не плачь, – говорю я те временем, слегка похлопывая ее по руке. – Я попробую что ни на то сделать. Переменить судебное решение. Выкуп за тебя уплатить, что ли.

Это наполовину враньё, но другая половина, может быть, – чистая правда. Только выкупать, понятное дело, придется собой самим.

Ухожу я прямо домой, чтоб хорошо поговорить с Захирой.

– Вот что, милая моя, – начинаю едва ли не с порога харама. – Выбор у тебя, похоже, невелик: либо мужа теряешь, либо лучшую подругу. Такую, какая бывает в целой жизни одна. Что до меня – то еще не все петухи пропели, как говорится, да и на худой конец выкручусь из-под клятвы своей нерушимой. А на совсем худой – вторично замуж выйдешь.

И чтоб не видеть, как расширяются ее глаза, как начинают сочиться соленой жидкостью, торопливо продолжаю:

– Развода я тебе не дам – еще успеется. Махр – хорошо, а почтенная вдова со своим домом еще лучше. Положим, усадьбу по мне Арман получит – ну, уж это вы с ним полюбовно разберетесь. Что дочь кожевенника богата одним гонором, я уже давно понял, не сомневайся. Да не горюй, еще не вечер, это я тебе говорю!

Чуть погодя взял я смену чистого белья, зачем-то – двустороннюю мантию в мягкой укладке и клятвенный меч в чехле, завернул все это в тяжелый сверток, оделся потеплее, прицепил к поясу Ал-Хатф и отправился прямым ходом к нашему местному судье.

С ним мы договорились быстро. Разумеется, отказ амира Абу-л-Хайр служить Высокой Справедливости влечет за собой смерть. Но поскольку я подсуден не простому кади, но Амиру Амиров и Суду Семерых, то придется ждать, пока их всех призовут. Домой мне все одно хода нет – утопят в слезах и причитаниях. А мужское крыло той тюрьмы, где заключена мать Китаны, не намного хуже дамского. Скимитар у меня взял еще кади, регалии отобрали уже в самой тюрьме – якобы на сохранение.

Ждать – самое нудное занятие и самое скверное. Чтобы ко мне не допускали близких – об этом попросил я сам.

Но вот приходит наш смотритель, учтиво просит привести себя в порядок и следовать за ним. Семеро уже ждут одного.

Сразу на выходе мне надевают на оба запястья цепь: тонкую и подозрительно тяжёлую. Только один металл может производить такое впечатление – золото. Которое легко порвет сильный мужчина с тренированными руками. Такой, как я.

Меня ведут по коридорам наружу, выводят в проулок, которого я раньше не замечал, сажают в седло – и завязывают глаза. Прямо песня…

Ехать, правда, оказалось недалеко: не успел и кости растрясти по местному булыжнику.

Меня бережно сняли с коня, с золотистым звоном провели через несколько дверей, утвердили посередине зала – по звуку эха, небольшого. И оставили одного.

– Теперь можешь снять повязку, Хельм, – сказал очень знакомый голос с легким оттенком металла. – Только не думай, что личное знакомство со всеми нами переломит ситуацию в твою пользу.

Я мигом сорвал ткань руками в оковах, получив в награду еще один благородный перелив звука.

Семеро и один.

Нет, право, будто набрали тех, кто поближе стоял! С бору да по сосенке, лишь бы со мной знакомы были…

Туфейлиус и Рабиа. Хосеф и Марион. Ладно. Однако Торригаль и Стелламарис… Они ж не люди вовсе! Не совсем люди…

Смутно знакомый мне субъект неопределенного возраста – Амир Амиров. Сегодня без вуалей, конечно, и легко узнаваем даже теми, кто его в жизни не видел. Верховный Судья Судей.

Но вот этот человек рядом с ним, одетый в какой-то странный прямой камзол и такого же непонятного цвета длинные, до носков туфель, штаны… Черты знакомы до боли, выражение их – нет.

Филипп. Постаревший и поднабравший ехидцы во взгляде сьер Филипп, который, наконец, меня словил.

А невзрачная личность, которая занимает высший пост в нашем государстве… Разумеется, это он говорил со мной на ближней рутенской окраине. Сир, а не сьер. Королевский титул – а я того и не понял, простак безмозглый. Маком опоенный, коноплей обкуренный…

Мои чувства тотчас же отражаются на моей физиономии и вызывают у них совершенно не приличествующий обстановке смех.

– Да садись, Хельмут, а то на ногах, чего доброго, не удержишься, – говорит Сейфулла. – Рядом с тобой не скамья подсудимых, а кое-то помягче.

В самом деле, вся восьмерка устроилась в атласных креслах западного образца, от которых я уже отвык со здешними напольными подушками и теперь с некоторой даже неловкостью усаживаюсь своей мягкой частью на такое же сиденье.

– Здесь не суд, – говорит Рабиа. – Мы не собираемся выносить тебе приговор помимо того, что ты сам себе вынес. Однако настало время тебе понять смысл той игры, что с тобой вели это время.

– Игры? – ответил я. – Я полагал, что мы всерьез тут живем.

– Что такое жизнь, как не великолепная игра всерьёз? – усмехнулась Марион. – Любая из них такова.

– Нет, послушайте, уважаемый мейстер, – отвечает кардинал моей недоверчивой улыбке. – Не стоит питать иллюзий. Вы нарушили присягу на мече, которую вложил в ваши уста сам Всевышний, и уже оттого повинны смерти. Вы не годитесь в уплату. Вы вообще не в игре, если можно так сказать. Какой монетой вы собираетесь выкупать игну Инайю?

Поистине вопрос вопросов.

– Он может выкупить, – вмешивается наш всеобщий амир. – Может. Если умрет на той стороне. Рутенской.

– Да, разумеется, – отвечает ему Филипп. – Сделает кое-что более веское, чем просто голову потерять. Пожертвует собой.

Как игна… нет, сэниа Марджан. Оба эти «женских» слова я на самом деле почти не слыхал в Сконде – они, что называется, для услады слуха чужеземцев и вообще устарели. Но теперь вспомнил…

А мой старый враг продолжает, и слова его удивительны:

– Какого рожна меня вновь затащили в этот древний ужас, а, дружище Готлиб? Ну ладно – жену друга провожать через все рубежи и в не слишком мягкие объятия. Ну хорошо – пасти и отлавливать этот твой дареный плащ, не зная толком, что ты переиграл ситуацию и что теперь он отходит не сыну, а отцу. Но теперь вы снова всем скопом на этого папашу нападаете – а мне какой с того навар получается? Слезки вытирать, что ли?

Я понял эту околесицу через слово на другое, но чуть позже, поворачивая в голове и сопоставляя, добил все до конца.

– Мейстер, – слышу я голос Торригаля. – Они никак тебе не объяснят с начала и до конца. Есть два мира: Рутен и здешний, который сами рутенцы называют Виртдом.

– По крайней мере, некоторая часть рутенцев, – уточняет Филипп.

– Между ними стоят горы и море, которые мешают проходу отсюда туда, – они как бы заворачивают вас обратно. Да и рутенцы попадают к вам на определенных условиях.

– Лист Мебиуса, заморская и забугорная игрушка для умных мальчиков, – вступает со своей репликой Сейфулла. – Каждый из обоих миров занимает одну скрученную поверхность.

– Только в том месте, рядом с которым находится Вольный Дом, существует перешеек, который соединяет их оба: Рутен и Виртдом. Так называемый Мост через Тёмную Реку. И его очень трудно держать, – непреклонно продолжает Филипп.

– Что такое Рутен и в чем его тайна? – перебиваю я.

– Рутен – огромная земля, откуда я родом, – отвечает Филипп. – И откуда к вам пришел муж сэнии Марджан, чтобы увести ее с собой. Она была одна такая из жителей Сконда – сумевшая преодолеть рубеж и пройти в сторону Рутена. Ее муж и мой товарищ глупейшим образом погиб в Ичкерии. В Чечне. Ты такого имени не слышал – и не надо.

– Она говорила, что рутенок вообще выбирают… – пробормотал я.

– Скондок, – тихо сказал Филипп. – Тех жительниц Вирта, что раньше, до нее, нарочито попадали под меч к тебе подобным. Ее сестер. Неужели ты думаешь, что я взял бы на себя труд рассеять твои предрассудки?

– Они как, – сказал я, – все уходили через перешеек умирать в Рутен, а мне и невдомек? Да что такое тогда моя земля?

– Книга, – отозвался Филипп. – Понимаешь, один рутенский лоботряс зрелых лет на досуге расстарался и сочинил сказочку. Густо нафаршировал ее теми рутенскими подробностями, которые ему показались завлекательными, трогательными, страшными, потешными… Всякими вперемешку, без особого смысла, но зато с радостью. Приправил ее перцем своей неуемной фантазии. Добился того, чтобы ее издали – напечатали с пластин не очень большим тиражом. Черт, да все ваши княжества умещаются меж двух картонных обложек!

– По обывательской логике, – сказала Стелламарис, – это ваш Вирт должен бы зависеть от моей рутенской вселенной, а не наоборот.

– А получилось именно наоборот, – кивнул Филипп. – Виртдом – мирок, насквозь пронизанный большим миром, – стал на него влиять, и чем дальше – тем больше. Чем чаще у нас читают мою книжку, чем больше в нее играют, тем крепче стоит Рутенская земля. Более того: рутенские читатели Виртдома и есть те, кто попадает сюда с дарами нашей грешной планеты.

– Планеты? – повторил я. – Это одна из маленьких холодных звезд, о которых говорил Туфейлиус?

– Ну да, – ответил тот, – только не на нашем небосводе. Это тебе неважно. Главное, что для существования порождающего мира теперь нужны силы и кровь мира, им порожденного.

– Госпожа Крови, – пробормотал я, – Вот оно как.

– Марджи не могла зачать ни от мужа, ни от какого-либо другого жителя ни Рутена, ни даже Виртдома, – сказал Филипп. – Но хотела. Это казалось безумием, но и вся история с книгой была тем самым. Связать миры кровью и плотью, алой водой и белым семенем. Так она говорила.

– То есть… Вот именно затем ты меня и подставил, да?

Я вскочил, но не рассчитал тяжести своих золотых цепей и позорно плюхнулся назад. Хорошо, что не вперед, прямо на мою глупую рожу…

– Он искал тебя, чтобы забрать двуличневую мантию для твоего сына, – проговорил наш скондский выборный король, и я впервые услышал его истинный голос: резкий хрипловатый баритон. – Потому что мантия должна была попасть именно к сыну. Марджан решила иначе – у нее было какое-то особенное чутье, рутенцы называют это интуицией. Окольный путь, что приводит к цели быстрее прямого. Успешнее, понимаешь? Я не стал с ней спорить, но оставил последний выбор за тобой.

– А я…

– Каждый из нас должен исчерпать себя до конца, – продолжил он с прежней интонацией. – С любой, пусть самой невыигрышной позиции, – подняться до своего личного неба.

– Ну да. Моё, похоже, не выше вробургского эшафота, – пробурчал я, отчего-то слегка успокоившись.

– О. Так что, похоже, врачу не нравятся его лекарства, сынок? – спросил король.

– Так я и не лекарь, а фармацевт. Что пропишут, то и выдаю в лучшем виде… батюшка, – ответил я.

Потому что передо мной был Готлиб из Бремена. Мой родной пропавший отец.

– Не батюшка, – ответил он. – Дед. Прадед даже.

Этого было уже слишком. Вся маково-конопляная дурь враз с меня соскочила, если и была.

– Ты что, до сих пор не догадался, что Ортос – твой родной сын? – спросил он.

– Да об этом все знали, клянусь своими печенками, кроме него! – рассмеялся Филипп. – Все, вплоть до его прелестной жены…

– Кстати, не беспокойся о ней, Хельмут, – Стелламарис приподнялась со своего места. – Мы ей кое-что объясним, кое о чем умолчим. Арман уже берет ее с матерью в свой харам, чем-то вроде почетных нянек или уважаемых родственниц. И очень состоятельных родственниц, кстати.

– В общем, тебе вообще теперь ни о чем не след беспокоиться, кроме твоей славной и приличной случаю кончины, – подытожил мой Торригаль.

Ну разумеется, вот кто до меня дорвался…

– Последнее желание у тебя имеется? – вздохнув, спросил отец. – Или вопросы какие-нибудь?

– Как не быть, – сказал я с гаерским тоном. – Во-первых, я как-то не ожидал, что простой палач, будь он хоть трижды во дворянстве, так возвысится.

– Представь себе, я тоже, – усмехнулся Готлиб себе в бородку. – Хотя Сконд – страна, где всё наоборот по сравнению с другими. Я был уважаем, мне удалось сотворить много доброго, пока я был главой столичных охранников, распорядителем золота, земель и крепостей – так отчего же им всем не поднять меня еще на ступеньку?

– А больше я ничего не желаю, – заявил я. – Вот только…

Что-то крупнее меня самого снова подступило к горлу.

– Мне хотелось бы увидеть море.

– Туда добираться дней двадцать, однако… – с сомнением произнес кардинал. – Хотя что за жизнь у человека, если он в ней хоть разок не повидал опрокинутых наземь небес!

– У нас есть эти дни? – спросил Туфейлиус. – Я думал…

– Какие дни, когда я за два часа это спроворю, господа и дамочки! – воскликнул Филипп. – В обе стороны, если надо. И никто не заметит ничего странного, зуб даю.

– В самом деле, на сегодня обещали эту… плотную зимнюю облачность, – ответил Сейфулла. – Как, Рабиа, по-твоему, – выйдет? Дама Марион? Вы, Звездочка наша ясная?

Они кивнули.

– Ну, а у мужчин я и спрашиваться не буду, – сказал Филипп. – Так что пошли, Хельмут. Цепи с тебя я сниму, сдвоенный меч понесешь, пожалуй, сам, а мантией либо сейчас накроешься, либо попозже.

– Уж очень лихо ты распорядился, старый знакомец, – ответил я иронически. – Может статься, и ты тоже король?

– Нет, – хмыкнул он. – Демиург местный.