В то самое время, как писались эти строки, в другом уголке земли происходило следующее.
Авиадесантная группа подполковника Шевчука перелетела линию фронта. Самолеты уже шли над лесами Западной Украины. Командир ведущего транспортника капитан Супрунов взглянул на часы, на карту. Справа по курсу лежал Гвоздинец - маленький заштатный городишко, в котором не было ни заводов, ни фабрик, ни военных объектов врага. И все же именно сюда и должен был быть сброшен десант. В самом центре этого ничем не примечательного городка находился штаб только что переброшенной из Франции 4-й особой германской армии.
Командование советского фронта, получив данные разведки, пыталось захватить документы и «языка», но все попытки партизан терпели крах. Надо было, сбросив на городок воздушный десант, вместе с уже действовавшими в районе партизанами полковника Смелова ворваться в Гвоздинец и во что бы то ни стало захватить там штаб немецкой 4-й армии.
- Приготовиться! - прозвучала короткая команда, и у люков всех пятнадцати самолетов выстроились бойцы.
- Пошли! - скомандовал Шевчук, и солдаты один за другим попадали в черную, зиявшую внизу пропасть.
Радист, прильнувший к наушникам, доложил:
- Все в воздухе, на борту десанта нет.
Подполковник кивнул и прыгнул в распахнутый люк. Самолеты пошли обратно к фронту. С одного из них взлетела в воздух зеленая ракета, два дрожащих красных огонька засветились в условленном месте. Это партизаны отвечали, что они поняли сигнал.
Свалившиеся с неба десантники сначала были приняты гарнизоном городка за свои, подброшенные на помощь части, и эта ошибка помогла десантникам захватить центр Гвоздинца.
Подполковник Шевчук в сопровождении нескольких человек вбежал в вестибюль школы, в которой помещался немецкий штаб. Двое часовых, прильнувших к стеклу, даже не оглянулись на них, беспокойно глядя в окно, в котором светилось зарево грохотавшего на окраине боя.
Шевчук первым вбежал в большой зал, из которого ему навстречу выглянули два немецких офицера. Бойцы ворвались в зал, где, сбившись в кучу, кто дрожа, кто отстреливаясь, находилось человек двадцать немецких офицеров.
- Хенде хох! - замахиваясь на них гранатой, закричал вбежавший десантник-сержант. Его внезапное появление, взлетевшая вверх рука с гранатой, готовой грохнуться об пол, парализовали немцев. За спиною сержанта виднелись стволы и дула направленных на них автоматов.
- Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно! - крикнул подполковник.
Немцы тревожно переглянулись и теснее прижались один к другому.
- Не двигаться! Кто ослушается, будет убит на месте, - продолжал Шевчук и приказал бойцам: - Обыскать всех и вывести вниз!
Пленные немцы в сопровождении часовых сходили в вестибюль. Наверху уже действовали саперы, взламывая сейфы и стальные ящики, вынимая оттуда переписку немцев.
Ворвавшиеся в оперативный отдел бойцы захватили находившегося вместе с немцами человека лет 23 - 25, заявившего подполковнику, что он - пленный британский офицер, захваченный немцами на Западе и теперь неудачно пытавшийся бежать к русским. Англичанина отделили от немцев и на следующую ночь на особом самолете переправили в штаб фронта.
Англичанин был белокур, с подвижным энергичным лицом, квадратным подбородком и серыми беспокойными глазами. В голосе его звучала радость, не сходившая с уст улыбка и веселый смех как бы подтверждали слова, которые он сказал на допросе в штабе фронта, когда его спрашивал полковник, ведавший зафронтовой жизнью.
- …Мне повезло… В первый раз за эти одиннадцать месяцев, как я попал в плен к бошам… - веселым, непринужденным голосом рассказывал он. - Дважды, после того как меня сбили немцы, я пытался бежать… Первый раз из Дармштадта, но меня уже на третий день поймали жандармы, а второй раз - из Познани, возле которой находился наш концлагерь.
- Как вы сказали ваша фамилия? - переспросил полковник.
- Смит… Джордж Смит, лейтенант одиннадцатой Британской королевской эскадрильи «Спитфайров», базирующихся на аэродроме Лайон, возле Соутгемптона в графстве Норфольк и прикомандированных к пятьдесят первой группе бомбардировщиков в качестве охраны.
- Ваши родные?
- Отец - крупный коммерсант, владелец экспортно-импортной конторы «Смит и сыновья», Лондон, Чосерстрит, 81. Отделения нашей фирмы имеются и в Бельгии, и в Дании, и даже в Польше. Я очень просил бы вас, господин полковник, снестись с господином Сайксом, который хорошо знает и меня и моего отца и легко мог бы удостоверить мои слова.
- Кто такой господин Сайкс и где мы могли бы найти его?
- Господин Сайкс - филиппинский подданный, тесно связанный с моим отцом, коммерсант и общественный деятель, известный в Соутгемптоне и во всем нашем графстве. Он находится сейчас по торговым делам в Москве и будет рад оказать мне эту маленькую услугу.
- Хорошо, укажите его адрес.
- Сказать точно не могу, но вы легко можете выяснить это через американского торгового атташе мистера Рода в Москве.
- Очень хорошо! - кивнул полковник и сделал какую-то запись в своей книжке. - А теперь, не поможете ли вы нам разобраться в туманной обстановке, которая царила в Гвоздинце, когда наши десантники атаковали его. Какие немецкие части находились в нем?
- Вот этого-то я и не знаю - улыбнулся, разводя руками, англичанин. - Ведь я был всего-навсего только пленным да вдобавок бежавшим из лагеря. Ведь я боялся попасться на глаза к ним, брел где и как попало, стремясь на Восток, к вам… У меня не было ни оружия, ни компаса… Я, как затравленный зверь, прятался в кустах, а однажды даже просидел целую ночь в болоте, чтобы не попасться проклятым бошам.
- И все-таки попались! - улыбнулся полковник и снова что-то занес в свою книжку.
- Собаки, - разводя руками, сказал англичанин. - Ведь эти звери пустили по следу до десятка специально выдрессированных собак. Я должен был, подняв руки, выйти из болота и сдаться врагам.
Полковник сочувственно покачал головой, делая у себя третью заметку.
- Варвары! А теперь, господин Смит, я попрошу у вас немного терпения. Мы, конечно, снесемся с Москвой, через два-три дня получим положительный ответ, и тогда вы будете направлены в британскую миссию, оттуда…
- Нет, нет… зачем же в миссию? - перебил его Смит. - Будет лучше прямо к господину Сайксу.
- Но он же филиппинец!
- Это ничего не значит. Вы направите меня к нему, а он уже свяжет меня с кем следует из миссии…
- Хорошо. К Сайксу так к Сайксу, - согласился полковник и, делая в книжке последнюю заметку, сказал: - А пока прошу вас отправиться в русскую парную баню, помойтесь, там вам приготовлено чистое белье, комната, книги, ужин. Извините, только пока из Москвы не придет ответ, вам придется пробыть под караулом… но это пустяки… всего два, ну, может, три дня - и вы опять будете на свободе. До свидания, господин Смит, - и, учтиво улыбнувшись, полковник встал.
Вошел конвойный, и англичанин вышел с ним из кабинета.
Когда шаги их смолкли в коридоре, полковник отворил вторую дверь, и оттуда вышли капитан и высокая худощавая женщина в форме лейтенанта административной службы.
- Ну, что? - спросил полковник.
- Фальшивка! Он такой же англичанин, как я бухарский эмир, - сказал капитан.
- Да. Это не англичанин, - с довольно сильным акцентом проговорила женщина.
- Почему? Первым говорите вы, капитан Баев, - сказал полковник.
- Немцы, захваченные в Гвоздинце, опрошенные мною, не знают его. Начальник оперативного отдела тоже ничего не знает о нем. Майор фон Кауниц сказал, что «Смит» двое суток подряд жил на квартире полковника Фишера, а Фишер, как вы знаете, начальник военной разведки четвертой армии.
- В качестве кого он находился у Фишера?
- Неизвестно. Сам Фишер убит, а его люди разбежались во время боя. Майор фон Шенк, помощник Фишера, показал на допросе, что «Смит» прибыл с Востока и «пробирался» как раз на Запад, то есть не к нам, а от нас.
- Куда же?
- Вероятно, в Берлин.
- Сегодня же пришлите майора ко мне… ну, а при чем же тогда филиппинец господин Сайкс? И зачем этот Смит ссылается на людей из торговой миссии?
- Не знаю, - сказал капитан. - Кроме всего этого, человек, бежавший из плена, не может выглядеть таким упитанным. Костюм его должен быть изодран и грязен, ведь он полз по лесу, прятался в болоте, скрывался в кустах. Он же одет не хуже нас с вами. Его могли переодеть немцы, но тогда почему? Ведь он - английский офицер, бегущий из плена, стремящийся к русским. Зачем они будут его одевать и заботиться о нем.
- Все? - спросил полковник.
- Все! - ответил капитан.
- Теперь прошу вас, товарищ Гаррисон, - обратился полковник к женщине.
- Он не англичанин. Он не так выражается по-английски, как должен говорить настоящий англичанин. Он выговаривает слова верно, но манера разговора, интонация у него - иностранца. Он говорит по-английски хорошо, иногда даже слишком правильно выговаривая слова, чего никогда не будет делать лондонец или уроженец Соутгемптона. Затем фамилия Смит так сильно распространена у нас в Англии, что разведчику любой страны лучше всего взять себе именно эту фамилию… С него легче затеряться в миллионе Смитов, нежели, скажем, среди Гобсов или Перкинсов. Затем… - женщина замолчала.
- Что «затем»?
- …Это уже мое личное мнение, но мне кажется, что этот «Смит» поляк… Его выговор и некоторые интонации в шипящих буквах английского языка дают мне основание предполагать это.
- Не немец? - спросил полковник.
- О нет! - воскликнула собеседница. - Немцы, даже долго прожившие в Англии, никак не могут расстаться со своим германским произношением. Нет, это поляк, - решительно закончила она.
- То же самое пришло в голову и мне, - сказал полковник. - И именно в тот момент, когда он сказал, что их фирма работала и в Польше. Эта маленькая ошибка «Смита» может послужить кончиком нити, по которой мы распутаем клубок. Благодарю вас, товарищи, я позову вас снова, когда встретится в этом нужда.
Капитан и женщина ушли, а полковник сел за бумаги, то и дело отмечая красным карандашом нужные ему строки.
В комнату вошел лейтенант, начальник внутреннего караула управления.
- Товарищ полковник, арестованный моется в бане, на теле его никаких знаков, татуировки или прочего не замечено, белье чистое, тонкое, носки совершенно свежие, видно, что менял он их день или два назад…
- Хорошо! Заканчивайте купанье и позовите майора Горева.
Лейтенант ушел, полковник снова занялся бумагами, но вошедший майор помешал ему.
- Выяснили?
- Так точно. Польский корпус стоит на отдыхе в местечке Зворки.
- Запросите немедленно, есть ли за последние дни побеги из частей, исчезновения, дезертирство и прочее. Если есть, кто такие, все приметы, где произошло ЧП, в чем причина побега. Выясните срочно местопребывание филиппинского подданного коммерсанта господина Сайкса, находящегося в Москве и известного торговой миссии. Выполняйте. Сведения нужны к утру, не позже десяти часов.
Майор вышел, а полковник еще долго сидел над «делом» британского летчика Смита, так подозрительно залетевшего в Гвоздинец.
Все это происходило в те самые дни, когда я и генерал находились в Иране. Обо всем этом мы, конечно, узнали значительно позже, когда узлы одной и той же интриги стали одновременно распутываться и на Западе, и на Ближнем Востоке. В тот самый день, когда я был с визитом у мистрис Эвелины Барк…
…Но, не забегая вперед, будем продолжать наш рассказ в том порядке, в каком происходили события.
Утром, часов в одиннадцать, генерал зашел ко мне в кабинет и сказал:
- Александр Петрович, только что у меня был наш уважаемый хозяин Таги-Заде. Прекрасные манеры, великолепный костюм, замечательный маникюр и при этом неплохо говорит по-русски. Учился когда-то в русской гимназии в Тифлисе. Знаете, что ему надо?
- Нет, - ответил я.
- Он просит разрешения сегодня же переделать и отремонтировать кое-что в европейском доме, в комнате, занимаемой вами.
- Не понимаю, - удивился я, - зачем понадобилось ему это? Комната в прекрасном состоянии, паркет новый, краска совершенно свежа. Я решительно воспротивлюсь этому и попрошу не трогать мой кабинет.
- Нет, нет, - быстро сказал генерал. - Пожалуйста, не делайте этого. Пусть тешится наш уважаемый Таги-Заде. В конце концов это его дом и воспротивиться было бы просто неудобно.
- Но рабочие помешают нам…
- Нисколько! Хозяин обещает в одни сутки закончить всю работу. Он меняет в этой комнате ореховую обшивку стен на новую из красного дерева, а также мебель и письменные столы… На все это потребуется несколько часов. Так вы, Александр Петрович, уж не мешайте симпатичному Таги-Заде проявлять свое восточное гостеприимство.
Генерал многозначительно посмотрел на меня и… улыбнулся.
- Хорошо, - согласился я, понимая, что затея нашего хозяина не случайна и не является прихотью расщедрившегося богача.
- Я скажу Сеоеву и дежурным, чтобы комнату, предназначенную к перестройке, очистили к двенадцати часам. Все столы и шкафы с бумагами опечатать и вынести в зал, где поставить караул. Дежурному офицеру прикажите понаблюдать за рабочими, чтобы не разбредались по дому. Сеоев тоже пусть присматривает за ними. - Генерал взглянул на часы. - Скоро завтрак, после него я поеду кое-куда, вы же не забудьте, что сегодня четверг и ваш визит к очаровательной даме необходим для дела.
Генерал уехал. Кабинет был очищен, и человек двенадцать рабочих возились в нем. Они бистро сняли плинтусы, переборки и обшивку стен, оголили подоконники, отвинтили планки у подножия каминов, разобрали цветной карниз. Дело спорилось. Было ясно, что пять-шесть часов такой работы - и отремонтированная комната будет готова. Может быть, она станет и нарядней, но мне было жаль моего уютного, уже обжитого кабинета.
Я переоделся и поехал с визитом к очаровательной «простушке», мистрис Барк. Изящная записная книжка с застежками из слоновой кости лежала у меня в боковом кармане.
«Дрожке» подвез меня к прекрасному зданию и, остановив своих разбежавшихся одров у нарядного подъезда, повернув ко мне улыбающуюся физиономию, доложил:
- Инджо, саиб серхенг.
Выйдя из экипажа и взглянув еще раз на визитную карточку, я убедился в том, что Эвелина Барк жила здесь.
В вестибюле почтительный и довольно развязный швейцар-перс в обшитой галунами «пехлевийке» сказал мне, что госпожа Барк дома. Он позвонил. Через минуту на площадке лестницы показалась миловидная девушка лет двадцати двух, одетая в нарядное платьице с лентами на талии и в белоснежном кружевном чепце, то есть так, как испокон веку одеваются английские горничные, камеристки и наперсницы из «хорошего, респектабельного дома».
«Зося», - подумал я, вспоминая рассказ сержанта.
Девушка быстро сбежала вниз, сделала она это легко и бесшумно, и спросила с полупоклоном:
- Господин офицер приехал к мистрис Барк?
- Да! А вы… Зося?
Девушка присела. Глаза ее блеснули, но, подавив удивление, она улыбнулась и, глянув на меня из-под лукаво опущенных ресниц, сказала:
- А теперь, сэр, и я знаю, кто вы… Вы тот самый русский офицер, который помог госпоже купить такую чудесную шкуру, не правда ли, сэр?..
Я молча наклонил голову и, улыбаясь, смотрел на нее. Нет, эта девушка, конечно, не могла быть англичанкой, в ней не было той чопорной деловой сдержанности, той почтительно-натянутой сухости, которой так выделяются образцовые, исполнительные слуги. Это была живая, веселая, кокетливая резвушка, у которой вот-вот сорвется с губ забавное словцо, а глаза, смеющиеся и живые, все время искрились так лукаво и шаловливо. Нет, Зося не была ни англичанкой, ни американкой.
- Да… Я именно тот самый офицер. Доложите, пожалуйста, обо мне госпоже Барк и, если она принимает…
Зося игриво замахала руками.
- Прошу вас, прошу…
Мы поднялись по устланной ковром лестнице.
- Сюда, - сказала Зося, и, пройдя мимо скульптуры Анадиомены, мы вошли в комнату. Зося прошмыгнула вперед и ввела меня в гостиную.
- Я доложу госпоже Барк, - и опять неуловимым, быстрым, как взмах крыла, движением она окинула меня взглядом и, полная грации и непреодолимой прелести, исчезла в дверях.
Гостиная была в типично буржуазном стиле. Несколько картин, почти все копии - Ватто, Грез, Фрагонар… Строгая, стильная мебель. Столик, покрытый спадавшей кистями к полу кружевной скатертью. Несколько изящных статуэток, фарфор за стеклом и прекрасные персидские ковры. На полу большой султан-абад, на стене два шелковых кашанских коврика и замечательный, в четыре краски, сарух. Я залюбовался переливчатой игрой оттенков ковра.
Легкий шум шагов раздался сзади. Госпожа Эвелина Барк, непринужденная, веселая, улыбающаяся, подходила ко мне.
- Как это мило, что вы посетили меня. Признаться, я не была уверена в этом. Дела, война… О, эти серьезные вещи могли помешать вам, но тем более приятен ваш визит, - пожимая мою руку, сказала она.
Здоровалась она типично по-американски, крепко тряхнув мою руку и кивая не головою вниз, как обычно здороваются все, а подбородком вверх, типично американская манера приветствия.
Мы сели. Она пододвинула столик на колесиках. Индийские пахитоски с опиумом, американские сигареты и изящные лахиджанские коричневые пигмейки лежали в цветном лакированном ларце.
- Курите, - сказала она. - Я очень люблю курить, это то немногое, что еще оставила нам цивилизация, не изменив самой сути этого очаровательного порока.
- Почему же порока? - удивился я.
- Так говорили наши бабушки, - засмеялась хозяйка, - говорили и сами покуривали тайком от мужей… Это было свойственно старой, послевикторианской Англии и Америке…
- А теперь? - спросил я.
- Сейчас определенных устоев нет. Каждый делает так, как хочет, вернее, как хочет и может. Так лучше, во всяком случае легче жить. Первая мировая война положила начало этому принципу. Она разрушила стройный мираж государственного здания страны и незыблемую веками семейную крепость… Увы, эти могучие сооружения заколебались при первых же выстрелах войны 1914 - 1918 годов, а окончательно разлетелись в прах под натиском урагана вашей революции.
- Как так? - делая удивленные глаза, спросил я.
- Не старайтесь казаться наивным. Если достаточно респектабельная и укрощенная Наполеоном французская революция столетие колебала умы Европы и вызывала подземные толчки, то какое землетрясение охватило нас в результате Октября 1917 года! О-о! Каждая женщина у нас закабалена семьей, мужем, детьми, законами, церковью, положением в обществе, традициями, литературой, которую ей с пяти лет подсовывают бабушка, школа и мать. И, как все закабаленные люди, мы рвемся к свободе. Вот почему ваша революция сыграла исключительную роль…
- Что же будет теперь, после второй мировой войны? - спросил я.
- Не шутите, - строго сказала Барк. - Что будет, я не знаю, только того, что было до нее, не будет, - и в области политики, и в области труда, и в области семьи и брака… Весь мир нуждается в коренных социальных преобразованиях.
- Вы демократка? - спросил я.
- Нет. Я прогрессивной партии и думаю, что эта партия единственно правильная у нас, и чем она скорее и решительней покончит с прошлым, тем легче будет дышать народу в нашей дорогой стране. По своему укладу жизни, по идеям и стремлениям я космополитка. Я люблю жизнь, и где мне хорошо, - там моя родина, кто дорог мне, - тот мой соотечественник, но… - она рассмеялась, - довольно, ради бога, политики. Я оказалась плохой хозяйкой и замучила вас ненужной болтовней. Скажите, у вас есть с собою русские папиросы?
- О да, мистрис Барк, прошу вас, - я протянул ей портсигар с папиросами «Казбек». Она отложила пахитоску и, взяв «Казбек», сильно и с удовольствием затянулась.
- Я люблю русские папиросы. Они крепче и ароматнее турецких. Их можно сравнить разве только с лучшими сортами настоящего египетского табака. Да… я забыла поблагодарить вас за ту чудесную шкуру зверя, которую вы помогли мне купить на базаре.
- Меня уже благодарила ваша камеристка, мадам, - засмеялся я.
- Зося? О-о, эта лукавая девочка всегда перебежит мне дорогу! Пойдемте, я покажу вам наш общий трофей, он еще не совсем отделан, но тем не менее я повесила его.
Мы встали. В дверях мелькнула Зося. Хозяйка что-то тихо сказала ей. Зося утвердительно кивнула головой.
Кабинет госпожи Барк был и деловым и нарядным. То и другое как-то хорошо и уютно сочеталось между собой. Было много книг, стоял большой глобус, несколько географических карт висело по стенам. Над креслом письменного стола, оскалив зубы, свешивался знаменитый мазандеранский зверь, шкурой которого пугали прохожих удалые врали на базаре.
Я потрогал клыки тигра.
- Не хотел бы попасть в лапы этого великана, - сказал я, - а вы знаете, мистрис Барк, что ведь не только шкура этого зверя была трофеем на базаре, но и еще…
- Что ж именно? - спросила она. Ее красивая рука держала папиросу и почти касалась моих пальцев.
- Вот эта записная книжка. Именно она заставила меня, отложив все дела, сегодня быть у вас, - сказал я, доставая изящный блокнотик, найденный на майдане.
- Ах, как это чудесно! - вскрикнула она, схватив мою руку. - Я, оказывается, вдвойне ваш должник… Вы даже не можете себе представить, как я была огорчена, заметив пропажу книжки… Уже через двадцать минут я послала на розыски моего спутника, помните, молодого лейтенанта, но все было тщетно. Я очень, очень благодарна вам. Скажите, как вы нашли?
Я вкратце рассказал о нашедшем книжку персе.
- Вы даже не представляете себе, дорогой полковник, как много вы сделали, вернув ее. А вы просмотрели ее? - спросила госпожа Барк.
- Я мельком пробежал ее, но, признаюсь, не очень внимательно.
- Женские записи… они понятны только самой владелице блокнота. Кстати, вас не удивило?.. - она вдруг замолчала, пытливо глядя на меня.
- Что именно? Кажется, ничего, - сказал я.
- Фамилия польской дамы, Генриэтты Янковецкой, написанная на первой странице книжки?
- Ах, это… - сказал я равнодушно. - Нет, я не придал этому никакого значения.
- Напрасно, - засмеялась госпожа Барк, - мне кажется, что вы еще обратите внимание на эту даму…
- Почему? - спросил я, делая вид, будто не замечаю двоякого смысла ее слов.
- Потому, что эта дама здесь и она очень, очень красивая женщина, мимо которой не проходит равнодушно ни один мужчина.
Я видел улыбающееся, приветливое лицо мистрис Барк, чувствовал на себе ее ласковые бархатные глаза, слышал спокойный тон обычной светской болтовни, но понимал, что идет тонкая, неуловимая игра и что за мною наблюдает умный и опасный противник.
- Неужели лучше… - сказал я и вдруг, как бы спохватившись, оборвал фразу.
- Продолжайте… я слушаю вас, - снова, чуть касаясь моей руки, сказала хозяйка.
- Простите, я чуть не сказал глупость… но, ей-богу, это простительно солдату, отвыкшему от общества дам…
- Говорите, говорите! Я знаю, русские - храбрый народ, - кивнула головой Барк.
- Неужели… лучше вас? - выпалил я и тоже коснулся руки мистрис Барк.
- О-о лучше, несравненно лучше и, уж если это говорит женщина, то, конечно, это так, - сказала она, еле заметным движением отодвигая мою руку. - Я познакомлю вас с нею. Хотите?
- Буду признателен.
- А теперь перейдемте в гостиную, - поднимаясь, сказала она. - Так как я - ваш неоплатный должник, то хотела бы чем-нибудь отблагодарить и за тигра и за чудесно вернувшуюся ко мне книжку.
Она подошла к книжному шкафу, открыла его, быстро перебрав книги, достала оттуда хорошо изданную желто-зеленого цвета книжку и, подойдя к столу, сказала:
- Как вы уже знаете, я журналистка, и это один из моих восточных опусов, кое-что об Индии и Ираке… Читать его не обязательно, но посмотреть иногда на портрет автора можно…
Она раскрыла книгу и, написав что-то под своим портретом, сказала:
- Возьмите, но прочтите написанное дома, а теперь - в гостиную.
Я хотел было откланяться, но госпожа Барк удержала меня.
- Чашку чая, - сказала она.
Зося вкатила маленький столик на резиновых роликах. Кекс, сандвичи, бисквит, персидские гязи и душистый лайджанский чай в цветном фарфоровом чайнике были на нем.
- Чай заварен по-русски. Я знаю, вы, русские, не любите пить сваренный по-английски ти. Прошу вас, эти сандвичи, как и самый чай, произведение искусства Зоси, - передавая мне чашечку с густым, крепко заваренным чаем, сказала госпожа Барк.
Я взял чашечку, отпил глоток, вспоминая «лекарство доктора Красновой».
- Я тоже люблю русский чай, - прихлебывая маленькими глоточками, сказала хозяйка.
- Скажите, кто по национальности ваша Зося? Она, конечно, не англичанка? - спросил я, делая второй глоток.
Госпожа Барк улыбнулась.
- О-о, моя Зося тоже из числа тех женщин, которые нравятся мужчинам!.. Мне очень не везет, мой дорогой полковник, самой судьбой я обречена на то, чтоб быть окруженной прелестными женщинами, будь это моя подруга, знакомая или горничная, и теряться в их блестящей толпе.
- Прекрасный бриллиант нуждается в хорошей оправе… От этого он выглядит еще ярче, - сказал я, делая снова глоток.
- О-о, вы так думаете!.. Мне это приятно слышать, хоть я и понимаю, что вы - джентльмен, сказавший даме комплимент. Итак, когда же я представлю вас госпоже Генриэтте Янковецкой, прекрасной даме и владелице этой записной книжки?
- Прошу меня извинить, но могу быть к вашим услугам только в пятницу на той неделе, - сказал я, внутренне восхищаясь тем, как она, не ответив на мой вопрос о Зосе, так непринужденно и ловко вела беседу со мной.
- На той неделе, - раскрывая лежавший на столе перекидной календарь, как бы про себя, повторила госпожа Барк, - а-а… очень хорошо… в пятницу в двенадцать часов дня я должна быть на приеме у местного мага и кудесника Го Жу-цина. Вы слышали о нем? - внезапно поднимая на меня глаза, спросила она.
- Как вы сказали - Го… - силясь повторить имя мага, сказал я.
- Го Жу-цина… Это фокусник и чародей. Очень интересная личность, многое из того, что предсказывает он, сбывается. Конечно, все это случайно, но все-таки им интересно заняться… Так вот, приезжайте ко мне, милый полковник, ровно в одиннадцать часов. У меня уже будет мисс Генриэтта, и мы после ленча втроем поедем к этому знаменитому магу. Хорошо?
Я поклонился и, сопровождаемый ею, пошел к выходу.
В передней показалась взволнованная Зося. Она что-то быстро шепнула хозяйке. Госпожа Барк улыбнулась и, взяв меня под локоть, сказала просто:
- Мой дорогой сэр, я вас прошу подождать одну-другую минуту, пока слуги уберут воду, разлитую на лестнице… или… - она на секунду задумалась и затем самым сердечным тоном продолжала: - Или даже будет лучше, если Зося проводит вас по внутреннему ходу… Эти иранские слуги так медлительны и нерасторопны, что могут надолго задержать вас. Ведь мы же друзья, не правда ли? - и решительно добавила: - Зося, проводите господина полковника через запасной ход.
Я снова поклонился и пошел по коридору за спешившей, все еще взволнованной Зосей. Проходя по коридору к круто спускавшейся винтовой лестнице, я глянул в оконце и чуть не вскрикнул от изумления. Через двор шел тот самый маленький человек, который, посетив меня в городе Н., на Западном фронте, жаловался на осаждавшие его привидения. Но теперь он держался уверенно, спокойно, солидно и одет был не в жалкую поношенную пару, а военный костюм с нашивками полковника какого-то государства. Форма его была слегка похожа на американскую, но поперечный погон оранжевого цвета и высокая тулья фуражки были мне незнакомы.
Зося раза два вполоборота оглядывалась на меня, но, видя мое ровное, безмятежное лицо, успокоилась. Спускаясь по винтовой лестнице во двор, я полусмеясь сказал:
- Зося, мне, право, не хочется уходить отсюда.
- От госпожи Барк? - лукаво спросила она.
- Нет… от Зоси, - продолжал я.
Она искоса глянула на меня, улыбнулась и молча покачала головой.
- Зося, я через неделю снова буду у госпожи Барк… Подумайте и скажите, могли бы мы с вами пойти в кино, в кабаре или просто погулять и покататься.
Она снова покачала головой и тихо сказала:
- Зачем это?.. Не надо… - но ее смеющиеся глаза снова, будто случайно глянули искоса и, встретив мой взгляд, загорелись шаловливым огоньком.
Она проводила меня через весь двор. У ворот я взял ее руку и крепко пожал.
- У нас не принято, сэр, пожимать руку прислуге, - сказала она, пытаясь отдернуть ладонь.
- У кого «у нас»? - спросил я.
- У англичан и американцев, сэр.
- А у нас, у русских, у славян, принято, а так как мы с вами не американцы, то, значит, нас это не касается… До свидания, Зося.
Девушка вдруг как-то съежилась, испуганно осмотрелась по сторонам и неожиданно быстро, почти бегом, направилась к дому.
Я вышел на улицу. У подъезда стоял новенький военный автомобиль со странным оранжево-синим флажком на радиаторе. Шофер, посасывая трубку, читал газету и не заметил, как я, медленно проходя мимо, внимательно оглядел машину, привезшую маленького человека к журналистке Эвелине Барк.
Быстрота, с которой рабочие переделали кабинет, поразила меня. Прошло не более трех - трех с половиною часов, а работа уже была закончена. Стены комнаты обтянуты цветным шелком, все ковры и гобелены, плинтусы, карниз и подоконники сняты и заменены. Камины прочищены, решетки надраены до режущего глаза блеска, зеркала сменены новыми, мебель унесена, а на ее место поставлены золоченые, стиля ампир, стол, кушетка, диван, козетки и еще какие-то мудреные штуки, на которые опасно было сесть, так хрупки и воздушны они были на вид.
В моем кабинете, на месте прежнего рабочего столика, высился большой, министерского типа, письменный стол со множеством ящичков, с десятком отделений, с разнообразными украшениями, с вырезанными на толстенных ножках психеями и амурами. Одна ножка изображала Вакха, сидящего на раздувшемся бурдюке с вином, другая - Геркулеса, сражающегося с лернейской гидрой, третья - пьяного католического монаха XIII - XIV веков, как бы соскочившего со страниц «Декамерона». Аббат пил вино из огромной чаши, а большой, круглый его живот, прикрытый сутаной, незаметно переходил в толстое и прочное подножие стола. Четвертая ножка была столь фривольного и веселого характера, что даже сами рабочие, видимо, устыдившись явной откровенности вакхической группы, повернули ее к стене, плотно прижав обнаженную вакханку и догнавшего ее сатира к пышному шелку занавесей. Все стало пышно и… безвкусно. Столы с бумагами еще не были внесены. Я пошел в комнату, где находились они. У дверей стоял караул, возле которого, смешно вытаращив глаза и опасливо поводя ими по сторонам, стоял Сеоев. Завидя меня, он шагнул навстречу и, делая таинственное лицо, потянул за рукав в сад. Там он с тем же заговорщическим выражением лица молча сунул мне бумагу.
- От товарища генерала, - тихо сказал он и для чего-то осмотрелся по сторонам, но, кроме кустов, цветов и скамеек, вокруг ничего не было.
Я открыл конверт.
«Александр Петрович, в вашем кабинете находится вделанный в ножку письменного стола микрофон, вернее, микроскопический диктограф, обладающий огромной звуковой силой. Он передает подслушивающим нас «друзьям» все наши разговоры. Не показывайте вида, что знаете о нем. Как только прочтете эту записку, сейчас же приходите ко мне, на женскую половину дома. Здесь микрофонов нет, уважаемый Таги-Заде украсил ими только европейскую половину своего дома».
- Видали! - прерывая мое молчание, сказал сержант. - Какие штуки строят, прямо немецкое гестапо… Я, товарищ полковник, сразу же заметил проволоку, которую рабочие заделали в стену в вашей спальне и сверху закрыли шелком и коврами. Хотя я и не очень ученый, однако же понял, что тут что-то нечисто, и не показал виду, что заметил, а этот самый, сволочь…
- Кто это? - спросил я.
- Да этот собачий сын, наш хозяин, взял меня под ручку и повел по коридору, и так сладко стал говорить разные вещи… И к себе звал, и коньяком угостить обещался, а в это время рабочие машинки спрятали, да ведь как ловко, если не знать, то ни за что не найдешь… - возбужденно рассказывал Сеоев, все еще озабоченно оглядывая каждый куст и дерево, мимо которых мы проходили с ним.
- Не беспокойтесь, сержант, мы предвидели подобные сюрпризы. Будьте осмотрительней. Я убежден, что это не последние штучки врагов.
Когда я вошел к генералу, он сидел на ковре, подложив под голову мутаку, и делал заметки в своей записной книжке. Завидя меня, он отложил ее в сторону:
- Вы уже знаете, что у нас обнаружен микрофон и, конечно, понимаете, кто и где сидит, слушает и будет записывать наши беседы?
Я кивнул головой.
- После вашего намека я решил, что нас хотят присоединить к звукозаписывающему аппарату.
- Возможно и это, - сказал генерал. - Ну, а зная это, нам надо несколько дней поводить за нос наших подслушивателей. Конечно, первое, что их особенно интересует, это ваш доклад мне о посещении мистрис Барк. То есть, знаем ли мы, кто она и что вообще думаем о ней. Нам надо подумать о том, как вы будете рассказывать об этом. Вы помните, Александр Петрович, наш утренний разговор, когда я просил вас не мешать Таги-Заде переустроить по его вкусу наши комнаты? Я это делал сознательно, так как было ясно, что не из-за наших же прекрасных глаз хозяин, торгаш, коммерсант и жила, у которого каждый риал на учете, станет так внезапно производить ощутительный расход. Зачем это ему? Деньги за аренду дома он получил, новых ему не обещали, для чего же он станет тратиться на нас? Понятно, что это приказано ему. Поэтому я и не помешал рабочим копаться в наших комнатах. После же их ухода с помощью Сеоева я легко обнаружил микрофон. Он вделан в ножку вашего письменного стола, в толстенную фигуру аббата, пьющего вино. Попробуйте повернуть книзу левый угол бочки - и вы увидите, что в ее нише установлен крохотный, большой силы диктограф. Проволока выведена за окна и соединена с наружными телефонными проводами.
- Как же быть дальше?
- Очень просто. Не обнаруживать, что мы знаем о микрофоне. Говорить о разных пустяках. Делайте вид, что вы верите этой даме, увлечены ею, иногда вести деловые, но не очень серьезные разговоры. Интересоваться пустяками, перемешивая их с деловой беседой. Словом, запутать ведущих слежку врагов, и все, что необходимо, записывать на бумаге и отвечать так же, сейчас же уничтожая записи. Наиболее важные разговоры вести в саду или у меня, в женской половине дома. Прикинемся наивными барашками.
- Кто знает о микрофоне?
- Я, вы и Сеоев. Комнаты, в которых работает остальной коллектив, не тронуты рабочими, потому что в них и нет нужды нашим подслушивателям. А теперь подумайте о том, как вы будете рассказывать мне о мистрис Эвелине, побольше восторга и чувства, дорогой Александр Петрович, хотя подбавьте немного и наивного опасения. Через полчаса я буду у вас в кабинете.
- Есть, товарищ генерал, - и я, сопровождаемый молчащим Сеоевым, пошел на свою, европейскую сторону дома.
- А-а, привет милейший Александр Петрович, уже вернулись? - идя мне навстречу, весело сказал генерал. - Обедали или еще нет?
- Нет, товарищ генерал, да что-то и не хочется, - ответил я.
- Ну, в таком случае, выпьем чайку, а вы тем временем рассказывайте, как вас встретила ваша журналистка. Кто был, какое оставила впечатление хозяйка, чем угощала? Словом, выкладывайте все, как на духу, - и он напоминающе указал мне пальцем на ножку письменного стола. Я молча кивнул.
- Чаек попью с удовольствием, тем более, что госпожа Барк угостила меня, по ее мнению, русским чаем, но это было каким-то подобием чая, черным как вакса и вдобавок не заваренным, как у нас, а прямо сваренным в кипятке, словно суп.
- А-а, английский «ти», - сказал генерал, - они так и пьют его. Хорошо еще, что не дали вам зеленого чая. Они и его тоже варят, ужасная дрянь! Ну бог с ним, с чаем… Вы о ней расскажите… Что, эта сирена обольщала вас или она действительно скромная журналистка?
- Бог знает, кто она такая, товарищ генерал. С первого раза трудно сказать, однако вела себя очень тактично, гостеприимно, ни одного слова о политике, никаких вопросов. Мне лично, прямо скажу, понравилось ее обхождение… Я ожидал совсем иного.
- Передали ей книжку?
- Передал. Вы даже не представляете себе, как она обрадовалась. Еще немного и расцеловала бы меня.
- Смотрите, Александр Петрович, как бы действительно не кончилось у вас это знакомство поцелуями. Ведь кто-кто, а я-то знаю, что вы от любой юбки начинаете таять…
Я разинул рот от изумления. Этот неожиданный поклеп возмутил меня, но генерал вдруг подмигнул и, давясь от душившего его смеха, так же серьезно продолжал:
- Жениться вам надо, дорогой мой, а то первая же смазливая баба собьет вас с толку…
Говоря это, он быстро черкнул мне карандашом:
«Отрицайте, возмущайтесь, черт возьми!»
- Что вы, товарищ генерал! Ей-богу, мне это даже странно слышать… Где, ну скажите на милость, где, когда я проявил такую слабость? Ну, а если что и было, так разве дело от этого пострадало? В конце концов, товарищ генерал, некий доппинг, так сказать подбадривающее средство, нужно в каждом деле, а в нашем тем более.
- Ладно, ладно, - перебил меня генерал, одобрительно кивая головой, - все это я говорю вам любя, чтоб греха не вышло. Сами ведь знаете, какая может тогда случиться для всех нас история… А так, поухаживать, развлечься - пожалуйста, только не очень… А все-таки женю я вас на какой-нибудь доброй девушке, когда вернемся к себе, - шутливо закончил генерал. - Ну, а теперь рассказывайте дальше обо всем, что было на вашем файф-о-клоке.
Я вкратце рассказал ему о том, как провел время у мистрис Барк, о ее наряде, гостеприимном внимании, поглядывая на указательный палец генерала, которым он все это время водил по воздуху, напоминая мне о микрофоне и подслушивающих нас людях.
- Чудесная женщина! Ей-богу, что там ни говорите, но есть в этих европейских дамах что-то такое неясное, почти неуловимое, чего, к сожалению, нет в наших женщинах. Вот даже ее горничная Зося, честное слово, товарищ генерал, в десять раз лучше самой хозяйки!..
- Договорился, - иронически протянул генерал, - еще этого не хватало!.. Что ж, у них три ноги или полтора глаза, что ли? Те же самые особы женского пола, только разница в том, что ваша журналистка далека от быта, от военных и трудовых тягостей, в которых живут и которые разделяют с нами наши жены…
Генерал одобрительно подмигнул мне и сердито продолжал:
- Ваша леди и понятия не имеет о том, как работают и как добиваются победы над немцами наши сестры и жены… «Что-то особенное, неуловимое»… - передразнил меня генерал и снова подмигнул, - подумаешь, великое дело, пьет с утра в постели шоколад, три раза в день принимает ванну, обливается духами, тут не то что она, а любая хавронья покажется богиней.
- Ну, это вы уже напрасно обижаете ее. Она и умна, и работает немало. Каждый день, по ее словам, пять часов она отдает журналистике.
- Ну, да бог с ней, вы лучше расскажите, какое она на вас произвела впечатление. О чем говорила, чем интересовалась? У меня все-таки большое подозрение… Кто она и что она?
- Смешно сказать, но она… - я фыркнул, - «космополитка», любит жизнь и весь мир. Восток и интерес к русской литературе - вот основные темы нашей беседы.
- Она не спрашивала вас о вашей работе?
- Что вы! Да и откуда она может знать о ней? Вы, товарищ генерал, начинаете здесь, за границей, болеть шпиономанией.
- Ну, не скажите… а забыли дом с «привидениями»? Тоже воображение?
- Нет, конечно, но это было на фронте, в другом конце земли. Перед нами стояли немцы, а тут…
- Ну, а как материалы?
- Я их еще не совсем обработал. На этих днях закончу доклад.
- Ну, ну, заканчивайте. Прячете его надежно?
- Еще бы! Можете быть спокойны, товарищ генерал! - ответил я. - Вот тут, в сейфе.
- А что это за книжка? - беря со стола подаренную госпожой Барк книгу, спросил генерал.
- Подарок, - многозначительно сказал я, - один из трудов моей новой знакомой.
- О-го-го! - засмеялся генерал. - Быстро у вас идет дело, дорогой друг, если темпы, - он иронически протянул, - дружбы будут столь же стремительны, то через месяц вы будете иметь полное собрание сочинений госпожи Барк. Однако что она настряпала в этой книжке, воображаю, какой это идиллический бред, судя по ее газетным статьям…
Тут он вдруг сделал изумленное лицо и, хитро улыбаясь мне, продолжал:
- Э-э, батенька мой, портрет да еще с надписью!.. А хороша, надо признаться, если только ей не польстил фотограф.
- Она еще лучше, уверяю вас, товарищ генерал, я редко видел таких красивых женщин, - вставил я.
- Готов! - с сокрушением сказал генерал. - Пошел на дно и даже не барахтается, нет, положительно, вам нельзя больше видеться с этой сиреной!.. - сказал он.
Все это было разыграно так ловко и натурально, что слушавшие нас где-то за пределами нашего дома люди, несомненно, были в восторге от этой сцены.
- Что же она вам пишет такое? - сказал генерал. - Я что-то не разберу ее почерка, типично женский, мелкий, кудреватый и неразборчивый…
- Давайте я…
- Нет, нет, голубчик, разберусь… А-а, вот что-о, вот что… - и он медленно и внятно прочел написанные госпожой Барк слова: - «Может быть знакомому, может быть другу, а может быть и… На память об Иране. Август 1943 года». А может быть и… - повторил генерал. - Что означают эти многоточия?
- Не знаю, - сказал я.
Я действительно не знал, так как не успел еще даже раскрыть подаренной книги.
- А я знаю, - засмеялся генерал, - все ясно… а может быть и… - Он сделал паузу и громко произнес: - …и возлюбленному. Вот чего не договорила ваша журналистка, мой уважаемый Дон Жуан.
Говоря это, он взял со стола карандаш и быстро написал на бумаге:
«А может быть и… врагу… Умная и опасная особа эта Барк».
Я прочел написанные слова и молча кивнул головой.
- Ну, а как объяснила ваша леди эту фамилию в ее записной книжке?
- Очень просто, она, оказывается…
Но тут генерал перебил меня.
- Знаете ли что? Пойдемте лучше в сад… Страшно душно. Мы там, на веранде, посидим до обеда, а то я буквально истекаю потом.
И мы, шумно поднявшись, пошли к выходу.
- Черт побери, а я и не знал даже, какой в вас пропадает замечательный актер! - усаживаясь под апельсиновым деревом, сказал генерал. - Даже лицо, я уж не говорю об интонациях, переменилось.
- Постановочка такая, ведь какой режиссер-то! - сказал я. - Вы, пожалуй, любой спектакль можете поставить не хуже, чем в МХАТ, - и мы оба рассмеялись.
- Такое уж у нас дело, что надо уметь все и не теряться в любых условиях. А вы все это верно рассказывали о китайце, о нарядах хозяйки и прочем?
- Все правильно.
И я стал подробно рассказывать генералу о моем посещении мистрис Барк и о смутных подозрениях, возникших у меня при этом визите. Когда же я сказал о том, что Генриэтта Янковецкая здесь и что Эвелина Барк обещала на этих днях познакомить меня с нею, генерал даже присвистнул.
- Прекрасно, - сказал он, - итого, уже третья женщина появляется на нашем пути под этим именем. Отлично! - потирая руки, сказал он. - Вот теперь мы и разберемся, кто же, наконец, настоящая.
- Это еще не все, товарищ генерал. Последнюю сенсацию, самую главную, я приберег на последний момент. Слушайте…
Генерал покачал головой и иронически сказал:
- Прямо, как заправский буржуазный репортер. Вот что значит попал в чужую среду.
Я раздельно сказал:
- Знаете, кого я встретил у госпожи Барк?.. Сейчас вы подскочите и я посмеюсь над вами, товарищ генерал.
- Знаю! Маленького человечка из «дома с привидениями», - просто сказал генерал, зажигая спичку.
Не в силах устоять на месте, я опустился на скамью, изумленно глядя на генерала.
- Все идет нормально, - закуривая папиросу, продолжал генерал. - Я давно ожидал появления здесь этого господина.
Взглянув на мое все еще растерянное лицо, он хлопнул меня по плечу и весело сказал:
- Два очка в мою пользу, товарищ полковник.
В среду, перед самым началом очередного совещания Союзной комиссии, было получено неожиданное сообщение о том, что в городе Султан-Абаде находится большое количество грузов, скопившихся еще месяца за полтора до нашего приезда в Тегеран. Там имелось и продовольствие, и ткани для военного обмундирования, и даже взрывчатые материалы, предназначавшиеся нам, но почему-то задержанные на складах Султан-Абада и теперь, по неизвестной причине, передававшиеся управлению иранской жандармерии.
Сведения были точными, и надо было немедленно воспрепятствовать оформлению этой незаконной сделки, могущей принести нам значительный ущерб. Переговорив с генералом и получив указания штаба, я тут же, на совещании, заявил протест по этому поводу и предъявил документы на эти, считавшиеся «затерянными» грузы.
Оба союзных генерала, и англичанин, и американец, отнеслись спокойно к моим словам. Чейз даже пожал плечами:
- Стоит ли говорить об устаревших грузах и товарах, которые мы во вдесятеро большем количестве можем доставить вам! Ведь если это старье за невостребованностью передается нами жандармам, значит его своевременно не затребовали русские.
- Не совсем так, господин генерал. Грузы эти были дважды затребованы нашим интендентством, но так как в это время еще не было смешанной Союзной комиссии, а султанабадские склады находятся вдали от Тегерана, в зоне американской администрации, то оба раза наше интендантство не получило ответа на свои запросы. Что же касается того, что взамен этих грузов будут присланы новые, должен напомнить, что идет война и дорога каждая минута. Пока из Америки прибудут суда с новыми пополнениями, пройдут недели, а продовольствие и взрывчатка нам нужны сейчас. Мы не можем медлить. Прошу вас, господин генерал, отдать срочное распоряжение подготовить грузы к передаче нам. Я сам выеду в Султан-Абад руководить приемкой их.
- Что ж… Это справедливо! - сказал молчавший англичанин.
Генерал Чейз глянул на него удивленным взглядом и, пожевав губами, сказал:
- Хорошо! Для нас эти грузы мелочь. Передавая их иранцам, мы и не предполагали, что это так обеспокоит вас. Я сейчас же отдам приказ о передаче грузов русским. Вы когда хотите выехать в Султан-Абад?
- Завтра.
- Отлично! Шоссе туда исправное, и вы спустя двадцать - двадцать пять часов доедете на автомобиле.
Он позвонил по телефону и отменил распоряжение о передаче грузов жандармам. Затем вызвал адъютанта и набросал текст радиограммы майору Стенли, начальнику американского интендантства в Султан-Абаде, распорядился передать все советские грузы, значащиеся в списке невостребованных, сдать по форме полковнику Дигорскому и сопровождающим его лицам.
- Ну, как… довольны? - спросил Чейз.
- Вполне, господин генерал.
- Мы, американцы, любим все делать решительно, четко и сразу, - хвастливо сказал Чейз, и мы перешли к очередным делам.
Вернувшись, я доложил обо всем генералу.
- Знаете что, Александр Петрович, - сказал он, - зачем вам тянуть и терять сутки? Отсюда ежедневно уходят самолеты до Хамадана, в Султан-Абад они идут часа два, там посадка и получасовой отдых. Отправляйтесь завтра же на пассажирском самолете, прихватите с собой Сеоева, а на автомобиле мы отправим интендантских офицеров, которые через полтора дня приедут к вам. Очень может быть, что неожиданное прибытие поможет вам на месте разобраться в причинах этой жульнической комбинации с грузом.
Спустя час Сеоев купил два билета на утренний самолет, шедший к Султан-Абаду.
Завтра же днем большая грузовая машина с офицерами и шестью солдатами для охраны грузов должна была выйти на Султан-Абад.
Небольшой пассажирский самолет типа «Дуглас» готов к отлету. Аэродром в Тегеране такой же, как и всюду, - гладкое, ровное поле, обнесенное проволочной изгородью с бетонированными дорожками. Два иранца в европейском платье, в мягких соломенных шляпах суетливо лезут в машину, где уже сидит жена одного из них, молодая женщина с открытым, миловидным лицом. Они летят в Хамадан, четвертый спутник - майор из отряда, расквартированного в Луристане. Он охотно рассказывает о лурах, среди которых живет уже третий год.
- Штаб нашего отряда стоит в самом центре края, в городе Хурем-Абаде, мы же расквартированы ближе к Хамадану - в Буруджерде. Это тоже город луров, он окружен огромной глинобитной стеной, в самом же городе имеется «арк», то есть крепость, в свою очередь обнесенная еще более высокими и толстыми стенами. Они так массивны, что десять лет назад, когда было в горах восстание и отряды луров подходили к Буруджерду, мы палили по ним из пушек, установленных прямо на площадках стен.
- А как теперь там, тихо? - спрашивает пятый пассажир. Это бледный, тощий юноша, посланный в Луристан отцом, крупным тегеранским коммерсантом, по торговым делам.
- Совершенно спокойно… А что? - интересуется офицер.
- Мне придется быть и в Буруджерде и в Довлет-Абаде, в Тулэ, - говорит юноша. Тревожный огонь теплится в его глазах.
- Можете чувствовать себя, как в Тегеране, - успокаивает его офицер. - Дороги безопасны, они охраняются конной жандармерией, всюду посты, заставы. Гарнизоны наши есть во всех крупных пунктах края, вдобавок же луры, как вам, вероятно, известно, разоружены после мятежа.
- Да. Я это знаю, - кивает сын купца.
- Господа, заканчивайте посадку, через пять минут отлет, - напоминает дежурный по аэродрому.
Сеоев плотнее усаживается в кресло и закрывает глаза. Бравый сержант не очень любит полеты и предпочитает поспать.
Еще мгновение, и тегеранская земля, желтая и сухая, убегает из-под ног.
Внизу прыгают плоские кровли домов, мелькают площади, пересечения улиц. Четыре ровных шоссе выбегают из столицы, уходя в разные концы страны - на Казвин, Кум, Исфагань и Мешед.
А внизу все еще бежит, клубится и пылит Тегеран. Цветные, мозаичные купола мечетей горят в блеске раннего утра. Сады, аллеи, базар, узкая лента полуигрушечной пятнадцатикилометровой шахской узкоколейки. Вокзал Трансиранского великого пути, арыки, пешеходы, топхане, дворцы - все это пронеслось и сразу же исчезло.
Голая равнина легла под самолетом. Выжженная, плоская, с редкими селами, с чахлой зеленью, она непривлекательна, только снеговая шапка Демавенда, отроги Шемрана да синевшие далеко хребты Мязандеранских гор скрашивают унылый иранский колорит. Самолет изредка потряхивает, тогда молодая иранка испуганно вскрикивает, закрывая глаза.
Самолет идет над равниной. Внизу все чаще попадаются зеленые поля, большое озеро сверкнуло слева, блестит неширокая река, в стороне от нее протянулось белое широкое шоссе, окаймленное деревьями. Оно идет к югу, через Кум, на Исфагань и Кашан.
Отчетливо видны автомобили, ползущие по шоссе, крохотные фигурки людей, пасущиеся стада. Небольшие холмы показываются слева. Это перевал Мензарие.
Отсюда самолет держит курс на юго-запад, в направлении на Султан-Абад. Слева, в голубой дымке, в колеблющейся мгле мерцает неясное пятно. Оно словно приникло к подножию синеющих гор.
- Кум. Город Кум, - говорит кто-то.
Старый, архаический город, цитадель шиитского мусульманства. Здесь находится старинная, вся в красках и позолоте, мечеть, где покоятся шахи, а также сестра имама Резы Хезретэ, Фаттимэ Моссумэ (то есть непорочная Фатьма). Здесь же в изобилии имеются различные духовные школы, медресе, множество святых, алимов, проповедников, раузеханов, толкователей корана, юродивых, студентов богословия и просто фанатиков, одержимых религиозным зудом. В тысячной толпе шныряют сеиды (считающиеся потомками Магомета и потому носящие зеленые чалмы), чопорные хаджи, паломники, совершившие хадж в Мекку, поклонившиеся Черному камню Каабе и гробу Магомета, с важной неторопливостью прохаживаются по темным улочкам «священного» города. Голодные студенты в длинных абах, в чаянии бесплатного обеда, поджав под себя ноги, сидят на перекрестках, монотонно напевая под нос суры (главы) из корана и зорко поглядывая по сторонам, не идет ли какой-нибудь неопытный крестьянин или робкая крестьянка, которым можно продать за несколько грошей исцеляющее от болезней «дуа» или изгоняющий бесов и ведьм талисман. Степенные муллы в сотый раз медленно перебирают зерна своих четок, что-то сосредоточенно шепча сквозь плотно сжатые губы. Глаза их устремлены вниз, они не видят никого, их душа говорит с богом. Потрясенные, застывшие в стороне крестьяне ждут удобного момента, когда почтенный мулла закончит свои беседы с богом и обратит на них свои заплывшие жиром глаза. В потных ладонях бедняков лежат плотно зажатые шаи и с трудом заработанные серебряные краны, которые через несколько минут перейдут в широкие карманы духовных отцов.
Мечети, муллы и сеиды - вот отличительная черта этого небольшого и крайне реакционного городка, в котором на двух жителей приходится один мулла или ахунд. Все наиболее реакционные муллы, известные своей нетерпимостью к новшествам и реформам, - выходцы из Кума, или питомцы его духовных школ. Сюда, как и в Кербалу, привозят мертвецов для того, чтобы они могли в недрах «священной земли» ждать страшного суда. Все это стоит больших денег, поэтому только состоятельные люди завещают похоронить их в Куме, Мешеде или Кербале. Много мечетей, маленький базар и огромные кладбища - вот колорит этого непривлекательного городка. Здесь все охвачено религиозным дурманом, ханжеской имитацией, подделкой под свою собственную Мекку. Сюда по временам совершают паломничество верующие, приходящие издалека. Деньги и приношения текут изо всей страны для того, чтобы сотни жирных, обленившихся бездельников, ханжески закатывая глаза, часами проводили споры и беседы о такой белиберде, как, например, какого цвета был крылатый конь Магомета, Аль-Баррак, на котором пророк возносился на небо, или же какой величины должны быть ногти правоверного шиита, когда он в Мекке прикасается к Бей-Туллаху.
Крестьянская масса Ирана кормит три таких «священных» города-паразита - Кум, Мешед (недалеко от границ советского Туркестана), где находится прах «святого» имама Резы и, наконец, город Кербала (в Месопотамии). Тысячи мулл, ахундов, алимов и прочих бездельников и объедал отлично живут в голодной, нищей стране.
Самолет делает крен и уходит вправо. Темное, мерцающее пятно ползет, расплывается и гаснет в мутно-голубом небе. Мы все дальше уходим в сторону Султанабадских гор. Мой сосед офицер подремывает, изредка сонно приоткрывая глаза. Юноша-купец съежился и посерел. Большеглазая иранка уже свыклась с покачиванием самолета. Иногда она что-то говорит мужу и, видя, что он не слышит ее, улыбается, показывая белые, красивые зубы. Сеоев крепко спит. Его не интересует развернувшаяся картина.
На горизонте растет огромное село Совэ. Оно все в садах, маленькая речушка проходит посреди него. Длинный караван, пыля, подходит к горбатому мосту. Еще несколько минут, и мы пролетим над этим мирным провинциальным городком… Но что это? Взволнованно блестят глаза механика, лицо его побагровело. Пилот оглядывается назад, но механик уже спешит к нему. Юноша-меланхолик испуганно открывает рот, его глаза округляются. В кабинке пилота что-то с силой рвется и брызжет вокруг. Тяжелые капли разлетаются повсюду.
Женщина в страхе закрывает руками глаза. А брызги с новой силой летят вверх, вниз и по сторонам. Самолет ныряет, затем снова выпрямляется и делает над полем небольшой круг. Гул мотора стихает. Пилот выключил его и идет на посадку.
Испуганные грачи разлетаются по сторонам. Из города к самолету бегут солдаты.
Вынужденная посадка. Лопнул маслопровод, и это по существу незначительное повреждение заставляет пассажиров пробыть здесь до утра. Механик, сердитый и молчаливый, угрюмо возится в машине, что-то отвинчивая и протирая, пилот, невозмутимый весельчак, скалит зубы и с удовольствием жует сочные яблоки. Появившийся местный раис-назмие приглашает всех к себе.
- Вот что значит не сделать предварительно истихаре, - говорит иранец в европейском костюме, оглядываясь по сторонам.
- Да буду я вашей жертвой, - кивая в его сторону, говорит второй, - и я, пусть не зачтется мне это в грех, не сотворил истихаре.
Истихаре - это нечто вроде гадания на четках или на коране с одновременным бормотанием молитв.
- Вот, говорите потом, что предсказания «тагвима» (календаря) чушь, - продолжает первый, - ведь в них прямо сказано, что четверг для путешественника плохой день.
- Истинная правда! - соглашается с ним молодой человек, отправляющийся к лурам.
Офицер смеется.
- Вы не верите в истихаре? - удивленно спрашивает юноша.
- Конечно, нет! Все это басни мулл и старых баб, - говорит офицер. - Эти предрассудки тянут назад нашу страну.
Оба иранца молча кивают, но по их лицам видно, что они не согласны с майором.
- Календарь и астрология помогают людям, - говорит один из них. - Вот вы, ага, человек военный, разве станете отрицать влияние планеты Бехрам (Марса) на судьбы войн? Разве вы не верите в то, что Бехрам - планета нехс (скверная)?
- Конечно, стану! Какое влияние может иметь четверг на поломку самолета или небесное светило на войну в Европе? Это чушь!..
- Не говорите, - качает головой юноша. - Всем известно, что Бехрам - это планета кровопролития и войн…
Спор разгорается.
И только повторное появление начальника полиции прерывает ученый диспут между сторонниками истихаре и майором, человеком, по-видимому, новой формации.
Раис-назмие, как и полагается человеку власть имущему, ярый патриот и поборник реформ. Он неумеренно громко расхваливает все мероприятия центральной власти, ругает свергнутого Реза-Шаха, расточая льстивые хвалы «прозорливой мудрости союза великих стран Америки, России и Англии». При этом он старательно глядит на офицера, лениво кивающего ему в ответ.
- Глаза наши просветлели, валлахи-билляхи, как только прогнали этого людоеда Реза. Чем мы были при нем? Меньше, чем пыль. Пхе! Что я говорю, ниже, чем грязь, да будет дух наш вашей жертвой… Туркменские каджары, поработители иранского народа, за сотни лет меньше выпили нашей крови, чем этот деспот, но вот пришло время - и народ, подобно древнему кузнецу Кавэ, изгнал тирана Зохака… На его месте воцарился новый, да будет над ним благословение аллаха, молодой и мудрый Мохаммед Реза-Шах, - неожиданно заканчивает раис-назмие, с елейно-ханжеским видом поднимая глаза на большой портрет молодого шаха на стене.
- М-да! Что и говорить, теперь другие времена, - тянет юноша-купец, - торговля хорошо развивается. Мировая война помогает нам. Торговать начал мой отец двадцать пять лет назад, но дело шло неважно. И вдруг в один день все пошло на лад… тогда, когда был отдан приказ всем чиновникам, купцам и интеллигенции надеть шляпы. В четыре часа триста штук фетровых шляп у отца раскупили.
Офицер смеется.
- Тамаша! - говорит он. - Я помню этот сумасшедший день. Срок замены головных уборов на шляпы кончался десятого мая, кто не успел купить таковой, того, если встречали в куляхе на голове, полиция на улице штрафовала на двадцать туманов в пользу казны… Что было-о! Все шляпы наши модники раскупили, у иностранцев старые выпрашивали. Ха-ха-ха!
- Только крестьянам да ремесленникам разрешено было ходить в своих тюбетейках да бараньих шапках.
- А кулях-пехлеви? - спрашивает Сеоев ухмыляясь. Как видно, сержант сам хорошо знает об этом «сумасшедшем» дне.
- А «пехлеви» стал головным убором армии.
- А как же муллы, сеиды? - спрашиваю я.
Офицер пренебрежительно машет рукой.
- Этой публике досталось больше всех. Теперь чалмы носят только те муллы, которые действительно несут духовную работу, имеют место при мечети или школе. Бездельники, ранее просто носившие белую чалму, разогнаны, также и сеиды. Община уже не кормит их, как раньше, только потому, что они бормочут арабские слова да называют себя потомками пророка.
- А как же Кум, Мешед?
- Э-э! Там другое дело! Эти города все еще продолжают жить по старинке, и центральная власть пока не трогает их…
- Святые города! - поглаживая бороду, говорит раис-назмие, и по его тону нельзя понять, хвалит он их или же смеется над ними.
- Муллы с их невежеством и темнотой очень мешают новому Ирану, к сожалению, народ еще верит этим обманщикам… - говорит офицер. Офицер, видимо, прогрессист, европейской ориентации.
- Вы не из партии «Тудэ»? - робко опрашивает юноша.
- Я за народ, а партия «Тудэ» является другом нации, - гордо говорит офицер.
Казенные восторги раиса-назмие вдруг стихают.
- Не-ет. Иран не Россия… У нас народ любит духовенство, - неожиданно говорит он.
- Люби-и-т? - удивленно переспрашивает офицер. И другие собеседники, видимо, тоже очень удивлены этим внезапным выводом нашего хозяина.
- Нет! Ни народ, ни интеллигенция не любят мулл, - решительно говорит муж нашей хорошенькой спутницы.
- Купечество тоже, - присоединяется тощий юноша из Тегерана.
- А армия и подавно! - снова говорит офицер.
Раис-назмие вдруг соглашается со всеми.
- Это верно! Если бы этих педер-секов уважал народ, разве ходило бы тогда о них столько смешных историй и анекдотов… Хотите, пока не принесли ужин, я расскажу вам один из них? - спрашивает он.
Все иранцы - любители хороших сказок и повествований, и, надо отдать им справедливость, они умеют слушать рассказчика не перебивая. Перебить рассказывающего что-либо человека считается большим невежеством.
Сам поэт Саади говорит:
«Никто не признается в своем невежестве, кроме того, кто, слушая другого, перебивает его и сам начинает речь. Если мудрецу среди невоспитанных людей не удается сказать слова, не удивляйся, звук лютни не слышен среди грохота барабанов, а аромат амбры пропадает от вони чеснока».
У арабов, соседей иранцев, есть поговорка, похожая на слова Саади: «Соловей умолкает, когда начинают орать ослы».
Слушатели придвигаются ближе к хозяину, сидящему на ковре.
Раис-назмие нараспев, как делают на Востоке все опытные рассказчики, начинает. Он рассказывает довольно скабрезную историю о том, как молодая девушка ловко обманула муллу, имама и шейха, домогавшихся ее любви. Она свела их всех в темную баню, где они тщетно ожидали ее целую ночь, под утро устроили драку, предполагая друг в друге соперника, помешавшего девушке прийти в баню.
Повествование это, довольно глупое и сальное, вызывает дружный смех слушателей и более чем рискованные реплики, покрываемые дружным смехом.
Потом ужинаем, едим плов. Женщин за ужином нет, как нет и жены спутника-иранца. Она ужинает на женской половине дома раис-назмие, вместе с его женою, матерью и детьми.
Один из собеседников, смеясь, указывает хозяину на такой разрыв между его восхвалением новых порядков и сохранением традиций и порядков эндеруна старого Ирана.
- Что делать? Здесь не Тегеран, здесь провинция. Надо считаться с этим. Реформы медленно доходят до нас. Да к тому же, хотя моя жена и не носит чадры, но все же она необразованная женщина, ей будет неловко со столичными и иностранными людьми.
- Врет!.. - шепчет мне офицер. - Просто держит ее от чужих глаз подальше… У нас много еще таких домов в Иране.
В пять утра нас будят. Машина готова к отлету. Офицер стоит у крыла, рассеянно слушая пригнувшегося к нему раис-назмие.
Спутница-иранка уже сидит в машине, держа в руке тряпичную, раскрашенную куклу, изображающую сказочное чудовище Люлю-Хорхори. Этот амулет дала ей жена свободомыслящего начальника полиции. Амулет должен предохранить самолет от дальнейших аварий и катастроф. Ее спутники тихо беседуют между собой, поочередно жестикулируя. Чахлый тегеранский юнец грызет огромный гранат, сонно поглядывая по сторонам.
Самолет, сделав круг над Совэ, идет по старому курсу.
Юноша-купец с лимонно-желтым лицом нервничает. Он испуганно озирается, видимо, боясь повторения аварии. Изредка он переводит глаза на одного из соседей, усиленно перебирающего четки и что-то быстро-быстро шепчущего про себя. Молитва или заклинание. Юноша делает то же, уцепившись судорожно за брелок.
Суеверие чрезвычайно развито на Востоке везде - и в Турции, и в Месопотамии, и в Аравии, но Иран, по-видимому, первенствует в этом отношении.
Нет, кажется, на свете такого явления, такого случая или вещи, которым иранец, я уже не говорю о крестьянах, но даже и образованный горожанин-иранец, не придавал какого-нибудь сверхъестественного значения. Он верит в судьбу, в духов, в заклинания, в талисманы. Каждый иранец - фаталист, ибо верит в предопределение, в рок.
Всяческие нелепости имеют здесь силу и свое значение. Так, например, по персидским поверьям, у каждого человека имеются свои добрые и злые духи, своя путеводная звезда.
Выезжать в дорогу лучше всего в среду, безопаснее. По средам приходить в гости неприлично. Из чисел самое скверное - 13. Нельзя на улице пройти мимо двух женщин, прошедший между ними в этот день будет несчастлив. Верное средство от застенчивости - умыться водою, которой обмывали покойника. Если возле вас на улице чихнул прохожий, в этот день неудачи будут преследовать вас, но если вы сами чихнули трижды подряд, - удача в делах обеспечена, счастье будет сопутствовать вам. Если в то время, когда вы пишете, упадет из рук перо, что-то должно случиться, но что именно, плохое или хорошее, зависит от того, как оно упадет и какое примет положение. Если чешется рука, - это к деньгам, но чесать ее надо только о подбородок, иначе деньги к вам не попадут. Если подергивается правый глаз - к слезам, если левый - то это обязательно к счастью. Если туфли иранца, которые он снимает, стали пятками одна к другой, это значит, что об их хозяине где-то дурно говорят и т.д. Можно было бы перечислить еще сотни таких же нелепиц, крепко вошедших в быт, сознание и привычку иранцев.
Талисманы, амулеты, ладанки… На чем и на ком только не увидишь их! Носят их от сглазу, порчи и колдовства, на руках и на теле, на шее, на ногах… Они висят в домах, изгоняя бесов, и над входной дверью, препятствуя «духам» войти в человеческое жилье, и над очагом, и всюду…
Чарвадары вешают «священные» амулеты на обоих верблюдов, мулов или ослов. Злые духи не посмеют приблизиться к ним, и караван сохранится в целости. Даже шоферы-иранцы и те навешивают на свои «форды», «фиаты» и «шевроле» различные талисманы, предохраняющие от дорожных катастроф. Богатые, «просвященные» иранцы иронически посмеиваются над грубым суеверием своих соплеменников, хотя у самих на пальцах блестят кольца из бирюзы (она считается хорошо действующим средством против сглаза и ворожбы) с вырезанными на ней словами: «омид» (надежда), «дин» (вера), «голь» (роза) и т.п. Зная все это, я не удивляюсь иранке, крепко прижимающей к себе детскую игрушку - раскрашенную куклу «Люлю-Хорхори», заменяющую ей талисман.
Синеющая вдали цепь гор. Они идут к югу, теряясь в розовато-молочной мгле, сливаясь с горизонтом. На предгории темнеет город. Это Султан-Абад. Он как на ладони стелется внизу. Вот далекие горы, идущие на Луристан. Другой сизый хребет тянется в сторону юга. Перевалы, горы, ущелья, узкие речонки, стремнины… Они остаются слева. Скоро посадка. Ясно видна дорога на Тулэ, другая - на Довлет-Абад и третья, теряющаяся в холмах, - на Сарух.
Самолет идет на посадку. Внизу, у стен города, виден кусок ровного поля с низким частоколом и белой площадкой. Это - аэродром. В стороне ангар, строения аэростанции. Юноша облегченно вздыхает, сразу же бросает свой спасительный брелок, но иранка еще крепче, вероятно, в знак благодарности, прижимает к себе уродливую, раскрашенную морду чудовища «Люлю-Хорхори».
Сорокаминутный отдых, и затем «Дуглас», уже без меня, двинется в дальнейший путь.
Мы сидим в обыкновенной базарной харчевне, глядя через стекло на шумную, переливающуюся толпу. Харчевня полна чада и людей. Аппетитные запахи жареного мяса носятся над нами. Двое поваров, весело скаля зубы и переговариваясь с гостями, без устали жарят кябабы, чилоу и прочие деликатесы иранской кухни. Огромный, ярко начищенный самовар окутан паром. Толстый хозяин с полотенцем через плечо важно разливает чай. Мальчуган лет тринадцати с ловкостью фокусника разносит на подносе десятки крохотных стаканчиков с крепким, дымящимся чаем. Его черная голова в цветной тюбетейке мелькает всюду по харчевне. Много нищих. Это жалкие, оборванные, исхудавшие люди. Их лохмотья, полуобнаженные тела с раздувшимися животами и резко очерченными ребрами, голодные глаза, испуганно-рабские позы и безмолвная покорность, когда их гонит прочь окрик хозяина харчевни, ясно говорят о неблагополучии в этой провинции.
Нищие заглядывают в окна. Особенно жалок один из них. Он безмолвно приник с улицы к стеклу и жадна следит за каждым куском, который подносят ко рту, при этом видно, как он глотает слюну. Получив милостыню, он также безмолвно, не мигая, продолжает смотреть на нас голодным, одеревенелым взглядом. До самого аэродрома нищие провожают нас, и это не просто бездельники, попрошайки, нет, это - поистине несчастные, оборванные, бездомные люди: мужчины с выпирающими из-под лохмотьев ребрами, грязные, голые ребятишки, женщины со впалыми щеками и лихорадочным блеском глаз.
Султанабадская провинция, несмотря на отличную плодородную землю, обилие сочных трав, богатых садов и развитое скотоводство, всегда снабжала города беднотою - это не было для меня новостью. Все угодья, поместья, плодородные земли и даже целые районы с деревнями принадлежат богачам, помещикам, выжимавшим все соки из своих подневольных крестьян, но такой нищеты я все же не ожидал.
- Это - луры… - спокойно объяснил мне спутник. Он небрежным жестом показал на нищих. - Это те, которых правительство после восстания выселило из Луристана. Это еще пустяки, здесь они хоть кое-как кормятся вблизи своих мест, а вот тем, что расселены за Тегераном или Исфаганью, тем действительно плохо. Просто с голоду дохнут, - заканчивает он.
- Это тоже одно из преступлений Резы и его английских дружков. Ведь они, эти несчастные люди, вымирают, - взволнованно говорит офицер. - Это племя всегда давало Ирану лучших солдат, а теперь вот как с ними расплатились! - с негодованием заканчивает он.
Купец и юноша иронически переглядываются.
- Народ выдержит… Если его досыта кормить, никто не захочет работать, - философствует купец.
- Вы славный человек, - говорю я майору и пожимаю ему руку.
- Я сам из народа. Мой отец - крестьянин из бахтиарского села Зораб, а я член народной партии «Тудэ», - говорит он.
Присутствующие молчат.
Спустя несколько минут я прощаюсь с ними и, сопровождаемый Сеоевым, иду в район железнодорожной станции, где расположены американцы.
Майор Стенли оказался добрым и приветливым малым.
- Я рад, сэр, что вы забираете, наконец, эти мешающие мне грузы… Ведь я неоднократно сообщал в управление о том, что они без толку занимают место в моих складах.
- Но ведь мы дважды настоятельно требовали их…
- Что за чертовщина! - удивился Стенли. - Ну, и что вам ответили?
- Нам ответили, что грузы бесследно затерялись в пути.
- Безобразие! Я все время бомбардирую их рапортами о том, чтобы грузы отдали вам. Ведь у меня же места не хватает для прибывающих грузов, а тут целых двадцать восемь вагонов торчат почти пятьдесят дней.
- Как двадцать восемь? По нашим сведениям, их двадцать два, - сказал я.
- Казенных двадцать два, но ведь там еще шесть вагонов консервированного молока, бекона, сахара и шоколада для эвакуированных детей Сталинграда. Все это куплено на добровольные пожертвования граждан Нью-Йорка, восхищенных героизмом ваших солдат.
- Вот как!.. Я даже и не знал об этом.
- Как же! Эти шесть вагонов не входят в число казенных, оплачиваемых доставок, но они мне, американцу, дороже, чем весь остальной груз… Ведь это теплое рукопожатие дружеской руки, - сказал Стенли.
- Мне тоже. Я растроган, узнав об этом прекрасном, дружеском даре, - пожимая ему руку, сказал я. - И эти вагоны тоже хотели передать жандармскому управлению Ирана?
- Представьте себе, да. Но тут уж я воспротивился и написал через голову моего начальства доклад непосредственно генералу Чейзу. Я писал ему, что военные грузы управление вправе переадресовывать кому вздумается, но частный дар граждан Нью-Йорка не подлежит таким экспериментам.
- И что же вам ответил Чейз?
- Пока ничего, но я думаю, что ваш приезд и вызван именно моим докладом. Разве это не так? - удивился майор.
- Почти так. Генерал Чейз говорил мне о всех советских грузах, задержанных здесь, вероятно, включая в их число и эти подарки.
Ночевал я у майора, Сеоев, быстро сдружившийся с ординарцами Стенли, расположился рядом со мной. Наутро я ознакомился с грузами и всей документацией на них. Все было в целости и оказалось лучшего, самого высшего качества.
К вечеру пришла наша грузовая машина, и через день мы, присоединив к вагонам паровоз, медленно отошли от станции Султан-Абад, направляясь к Тегерану.
Поезд из двадцати восьми груженных товарами вагонов охранял взвод американских и шестеро советских солдат.