Еще издали я увидел стройную фигуру девушки. Серый плащ, голубой шарф и большая сиреневая сумка резко выделялись на фоне зеленых кустов буйно распустившихся астр и магнолий.

Зося не видела меня. Опустив голову и чертя кончиком зонтика узоры на красном песке аллеи, она, казалось, ушла в свои мысли.

Я издали залюбовался ею. Эта чудесная девушка никак не была похожа на прислугу, на простую горничную. В ней было что-то свое, свободное, грациозное. Она была действительно очень хороша, и не только хороша, в ее лице была нега, живость и, несмотря на врожденную кокетливость, чистота. Она еще сохранила детскую манеру очень быстро поднимать глаза и смотреть на собеседника прямо в упор с любопытством и жадной пытливостью невинности. Когда же девушка опускала глаза, они казались закрытыми – так были длинны темные ресницы, окаймлявшие большие, чистые голубые глаза.

– Здравствуйте, Зося, простите, что запоздал. К сожалению, эти запутанные аллеи вывели меня совсем в другую сторону.

– Ничего, господин полковник. Я так задумалась, что и забыла о времени, – тихо перебила она.

– О чем же, Зося?

Какая-то тень пробежала по лицу девушки, она быстро и строго глянула на меня и сухо сказала:

– Так, пустяки…

Эта смена настроений, такая внезапная и резкая, насторожила меня. Девушка была или очень наивна и непосредственна или же крайне опытна и хитра.

– Вы чем-то обеспокоены? – участливо спросил я.

– Не-ет!.. Просто случайность… Я вспомнила об одном неприятном для меня письме, и это взволновало меня.

– Не могу я быть вам полезен?

– Нет, – сжав губы, с трудом, еле слышно проговорила она и, пересиливая себя, улыбнулась. – Однако у нас все какие-то невеселые разговоры, давайте поговорим о другом.

Она снизу вверх глянула на меня, улыбнулась и, сразу как-то посветлев и преобразившись, сказала:

– Господин полковник, а ведь я до сих пор не знаю вашего имени…

– Александр, – сказал я.

– Алек-сандр… – с трудом повторила она, вопросительно глядя на меня.

– Петрович, – продолжал я.

– Петрович, – с усилием повторила она.

– Дигорский, – закончил я, с удивлением заметив, что лицо девушки посерело, глаза наполнились слезами.

– Что с вами, Зося? – закричал я.

Она с силой вырвала из моей руки свою.

– Что с вами?.. Скажите, что случилось, что гнетет вас? – спросил я, видя, какой мукой исказилось ее лицо!

– Ни-че-го!.. – с трудом выговорила она, отворачивая от меня свое лицо.

– Нет, что-то есть, не может быть, чтобы вы, такая юная, такая чудесная девушка, играли какую-то вероломную, недостойную роль… Скажите, что с вами? – закричал я.

– Господин полковник, почему вы говорите мне это? – Зося подняла на меня глаза. Лицо ее снова было спокойно, только кончики пальцев теребили зонтик.

– Потому что знаю, что вы сбиты с толку, Зося, потому что полька, любящая свою родину, не может продавать ее врагам.

Она выпустила зонтик, лицо ее потемнело и, отступая назад, она вдруг взволнованно и страстно выкрикнула:

– Вы не ошиблись, я полька! Я люблю свою несчастную Польшу и готова умереть за нее, а вас… вас не-на-вижу!..

Глаза ее, обычно веселые и шаловливые, горели злым, непримиримым огнем. Вся она стала как-то старше и строже и напоминала изящную, готовую к прыжку кошку.

– Да, да… ненавижу. Вы говорите о врагах, готовых купить предателей Польши, а вы сами кто? Вы и есть один из них. Сладкой лестью вы думаете одурачить меня и за моей спиной вести свою подлую игру.

Я наблюдал за нею, в душе изумляясь столь стремительной смене настроений. Нет, она не шпионка, для этого у нее нет выдержки, спокойствия, характера, расчета – первых и элементарных свойств работников разведки. Скорей это была обманутая женщина, оскорбленная в своих лучших чувствах.

– Что вы смотрите на меня? Вы не ожидали в пустенькой хохотушке, в вертлявой горничной, служащей у такой же продажной, как и вы, бессовестной мистрис, увидеть человека, мучающегося за свою распятую, погибающую родину.

– Мы, Зося, русские, спасаем ее! Не они, купцы и разведчики, не банкиры и помещики, а мы, трудовой русский, советский народ, мы спасаем братскую, родную нам Польшу и за ее освобождение проливаем свою кровь на полях Польши и Украины.

– Чтоб сделать советской, чтобы закабалить ее…

– Нет! Чтобы она была свободной, народной, демократической Польшей. Мы хотели бы, чтобы во главе ее стояли рабочие, крестьяне, интеллигенция. Чтобы земли Браницких, Потоцких, Сангушко и Радзивиллов были розданы тем, кто обрабатывает их, а не тунеядцам, графам и князьям.

– Сладкие слова, за которыми идет горькая действительность. Мы много слышали о народе ото всех: и от Пилсудского, и от англичан, и от американцев, и от вас…

– …и от Андерса.

– И от него. Но все это слова, и каждый думает о себе, а народ только работает на них.

– У нас не так, Зося. У нас народ работает на себя, если б это было иначе, то Гитлер раздавил бы нас так же, как Польшу, Францию, как остальную Европу, где народ работает на господ. А у нас их нет, и народ защищает себя, свою власть, свою жизнь и свое будущее…

Зося медленным взглядом посмотрела на меня.

– Откуда вы так хорошо знаете наших помещиков и князей? Или, может быть, вы уже загодя разделили их земли и распределили, где на них будут поставлены ваши колхозы?

– Нет, Зося! У нас много своей советской земли. Нам не нужна чужая земля, мы защищаем и оберегаем свою. А знаю я потому, что читал вашу польскую литературу.

Зося внимательно и не без любопытства посмотрела на меня.

– »Дзяды» Мицкевича и «Конрад Валленрод» – мои любимые книги. Читал и Сенкевича. Много смеялся, читая о пане Заглобе…

Зося еле заметно улыбнулась, и ее насупленное лицо стало мягче.

– Очень люблю «Крестоносцев», «Огнем и мечом», «Потоп» и «Пан Володыевский», а также и все рассказы и повести великого Генрика, вплоть до «Старого слуги» и «Семьи Поланецких».

Зося смотрела на меня, и я видел, как в ней боролись два чувства – горделивой радости за свою родину, за то, что чужой человек так хорошо и тепло говорит о великой польской литературе, и второе – недоверие.

– Читал, конечно, и Жеромского, и Ожешко, и Пруса, и Конопницкую… Знаю и современную вашу литературу, вплоть до Тувима. Горжусь, что великий Шопен – поляк и славянин, восторгаюсь игрой несравненного Падеревского… – взволнованно сказал я. – Мы, русские люди, гордимся, что у вас, поляков, были такие великие воины, как Тадеуш Костюшко, храбрейший из храбрых генерал Ярослав Домбровский, отдавший свою жизнь за Польшу, за Париж, за Коммуну. Мы гордимся и тем, что вместе с Лениным жил и работал сын польского народа, чистый и пламенный революционер – Феликс Дзержинский.

– Пан полковник, – дрогнувшим голосом сказала девушка, впервые за все это время назвавшая меня так, – мне очень приятно, что вы знаете нашу литературу и музыку и наших героев больше, чем я… во всяком случае, ни один из моих американских и английских знакомых и господ никогда не говорил об этом.

– Ведь мы же, Зося, славяне, братья, одной крови и одной матери дети. История и подлые наши цари и подлые ваши крули сеяли вражду и рознь между нами. Пришло время, когда она должна окончиться. Вы, наверное, знаете, Зося, о том, как в старину в Грюнвальдском лесу польские, литовские и русские войска разгромили и нанесли ужасное поражение немецкому ордену меченосцев. Пришло время, и опять русские и польские полки вместе бьют и окончательно добьют проклятую фашистскую гидру. Вы, наверное, знаете, Зося, что на Западном фронте вместе с Советской Армией прекрасно дерутся великолепные польские дивизии. Вот настоящие поляки, истинные патриоты, дети великой Польши, дети, освобождающие свою многострадальную мать. Это не чета продажным бандам Андерса, людям без родины и чести…

– Молчите, молчите! – вся побагровев от гнева, закричала Зося. – Вы… не смеете так говорить о тех несчастных, обманутых людях, которые, поверив вам, думают, что они спасают Польшу… Убийца! Убийца!.. – с ненавистью вскричала она, потрясая сжатыми кулаками возле моего лица.

Тут уж выдержка и хладнокровие оставили и меня.

– Я… убийца? Да что вы, с ума сошли? Кого я убил?

– Не знаете? Хорошо, я напомню вам!.. – проговорила она, впиваясь в меня взглядом. Зрачки ее потемнели. – Моего брата… Лично, сами!..

– Какого брата? – недоумевая, спросил я. – Как ваша фамилия?

– Кружельник!.. А-а, вздрогнули!.. – глядя в мои глаза, крикнула Зося.

Я действительно чуточку подался к ней, припоминая, что где-то совсем недавно слышал эту фамилию. Моя память мучительно напряглась… «Где, где же… откуда я знаю эту фамилию?..» Но я никак не мог припомнить. Я пожал плечами и спокойно спросил:

– Да кого же я убил?

– Моего брата!.. Рядового польской армии Яна Кружельника!.. Вы, именно вы!.. Своими собственными руками убили его… Вы думали, что ваше злодеяние не узнает никто… У-у, с какой радостью я б уничтожила вас, подлый палач!..

Она судорожно искала что-то в сумочке. Найдя скомканную бумажку, бросила ее мне в лицо. Ничего не понимая, я поднял листок и медленно прочел:

«Уведомление панне Софье-Ядвиге Кружельник.

Уважаемая панна Зося! По предсмертной просьбе вашего дорогого брата Яна и по великой клятве исполнить его последнюю предсмертную просьбу, я решаюсь написать вам это тяжелое письмо. Крепитесь, дорогая панна! Ваш любимый брат Ян, а мой дорогой друг умер мученической смертью 23-го сего июля, расстрелянный большевистским полковником только за то, что Ян, как истинный сын польского народа, не хотел идти против своей родины и религии. Он сказал, что для него Польша дороже, чем Россия, и что колхозы противоречат принципам католической церкви и никогда не создадутся на польской земле. Этого было достаточно, чтобы мужественного солдата Яна 23-го числа в 8 часов утра расстреляли перед строем обезоруженных польских солдат… Пишу, чтобы вы знали имя палача вашего брата, убил его полковник Александр Петрович Дигорский. Он собственноручно застрелил Яна из пистолета, сказав с усмешкою остальным арестованным польским патриотам: «То же будет и с вами, лайдаки, пся крев». Так как я был самым близким Яну человеком, то и спешу исполнить его просьбу – сообщить вам о его последних часах жизни. Я сидел вместе с ним в тюрьме, он много говорил о вас, вспоминал детство, Варшаву… Я лично сейчас пока на свободе, но думаю, что всем польским патриотам будет худо. Посылаю это письмо через верные руки, которые обязательно найдут вас. Не плачьте…

Юльский».

Я рассмеялся.

– Вы смеетесь, изверг!.. – заплакала Зося.

– Успокойтесь, девочка! Я знаю кто, зачем и для чего писал эту фальшивку, и даже знаю, кто передал ее вам. Дешевая провокация, на которую попались вы, Зося.

– Фальшивку? – негодующе закричала она.

– Конечно! Я сейчас докажу это. Только минуточку спокойствия, – и, достав из кармана гимнастерки свою записную книжку, я заглянул в нее, будто бы ища что-то, на самом же деле я с мучительным усилием напрягал память, чтобы вспомнить подробнее о Яне Кружельнике, о котором уже дважды писал Аркатов. Передо мною, как на бумаге, всплыло все то, что сообщал капитан:

– …Рядовой Ян Кружельник из дивизии имени Тадеуша Костюшко, – медленно проговорил я, будто бы читая. Девушка схватилась за сердце и побелела. – Шофер-механик дивизионной автобазы…

– То есть… то есть правда… – мешая и польские, и английские слова, заговорила она. – Янусь действительно учился шоферскому делу…

– …Уроженец города Варшавы, улица… – я сделал вид, будто не разбираю написанного и, поднеся к глазам книжку, глянул на Зосю.

– …улица Яна Собесского, дом двадцать девять, – побелевшими губами подсказала она.

– Точно! Адрес правильный, – сказал я и, закрыв книжку, положил ее обратно в карман.

– Ну! – с отчаянием закричала она.

– Что, ну? Все в порядке!

– Еще глумитесь!.. Теперь я окончательно убеждена, что вы убили…

– Спокойствие, Зосенька. Вы убеждены, что это письмо не фальшивка и что я убил вашего брата?

– Да, да, да! – страстно и убежденно сказала она. – Вы, именно вы убили его.

– А что, если недели через две, самое большее через три, я докажу вам, что все это ложь и что вас обманывают с очень грязной и преступной целью?

– Вы не можете доказать этого!

– Могу!

– Каким образом?

– Ваш брат, Ян Кружельник, живой и невредимый, будет разговаривать с вами и скажет вам, кто и зачем создал всю эту отвратительную провокацию.

Зося отшатнулась.

– Вы… вы лжете!.. Он мертв!..

– Он так же жив, как и вы! Хотите, я устрою вам свидание с ним, как только это можно будет сделать?

– Гос-поди!.. Езус-Мария!.. Хочу ли я? Да если это правда!.. Если брат жив… пан полковник!.. но нет, нет, я не верю вам, вы обманываете меня… Ведь это письмо, я наверное знаю, пришло оттуда…

– Спрячьте это письмо, оно действительно пришло оттуда, но я знаю, кто привез и передал его вам… Это тот самый маленький подозрительный полковник, который приехал к госпоже Барк и из-за которого вы увели меня черным ходом… правда?

Зося посмотрела на меня отчаянным, умоляющим, растерянным взглядом и тихо сказала:

– Да!

– Вот видите, а Юльский, который пишет вам это письмо, шпион, убийца и преступник, связанный одной веревочкой с этим самым Сайксом. И то, что я говорю вам, через несколько дней подтвердит вам ваш брат, честный и действительно мужественный патриот Кружельник. А теперь, Зося, дайте мне честное слово, что то, о чем мы сейчас говорили, останется между нами. Вашей госпоже вы можете сказать, что я ухаживаю за вами, влюблен, словом, все, что угодно, только помните, если вы действительно любите брата, любите Польшу, то ни-че-го, ни-ко-му не говорите о нашем разговоре. Если же проговоритесь, то погубите себя и никогда не увидите Яна.

– Я… я вам не верю… Но, ах, боже мой, как хочу верить! – со стоном проговорила Зося, и на ее глаза снова набежали слезы.

– Надейтесь и верьте. Через недели две вы увидите брата, – сказал я и тихо, очень бережно поцеловал ее в лоб. Я сам не знаю, как это случилось. Еще мгновенье назад я и не думал об этом. Зося вздрогнула, хотела отшатнуться, но, вдруг взглянув мне прямо в глаза, сказала тихо и проникновенно:

– Пан полковник… Не обманите меня… У меня и так нет радости в жизни.

– Зосенька, все то, что я сказал, – правда, а теперь – ваше слово.

– Клянусь моею и Янека жизнями, клянусь счастьем отчизны, что буду ждать, буду молчать и буду верить вам в ожидании моего брата! – И она тихо опустила голову, так близко к моей груди, что я почувствовал ее волосы на своей щеке. Я поднес ее руку к губам и осторожно поцеловал ее нежные, красивые пальцы.

Занятая своими мыслями, она даже и не заметила этого.

– Ох, пан полковник, если… если это все правда… я смогу сделать вам большое полезное дело, но если вы меня обманываете и думаете посмеяться над одинокой, несчастной девчонкой, то… – она побледнела.

– Молчите, молчите, Зосенька! Ни звука. Когда вы увидите брата, вот тогда и поговорим об этом. А теперь идемте в парк. Сделайте веселый, кокетливый вид, чтобы никто не мог заподозрить, о чем мы говорили. На этих днях я скажу, когда вы увидите вашего брата. – Она отодвинулась, пристально, не спуская глаз, глядя на меня, затем вздохнула, отерла набежавшую слезу, и мы тихо направились вперед.

– Может быть, вы поспешили? – сказал генерал, выслушав мой рассказ о свидании с Зосей.

– С тем, что сообщил о ее брате? – спросил я.

– Нет, с тем, что пообещали показать его. Я не уверен, что это легко будет сделать.

– Но это необходимо.

– Идите-ка пока к себе, Александр Петрович, займитесь своими делами, а я подумаю… поразмыслю, – медленно проговорил генерал, и по его голосу было заметно, что он очень озабочен моим обещанием. Чувствовалось, что он уже начал «размышлять», и мое присутствие только мешает ему.

Работать мне не хотелось, слишком уж было остро и неожиданно бурное, взволнованное объяснение с Зосей. Я просто не мог бы сейчас сосредоточиться. Мне надо было успокоиться и собраться с мыслями. Выйдя в сад и сев в тени большого каштана, я стал рассеянно наблюдать за воробьями, гомонившими вокруг.

Наша работа уже подходила к концу. Подготовительные мероприятия заканчивались. Вся северная часть дороги охранялась нами, наши коменданты и части занимали зону. Возможно, что вскоре мы должны будем вернуться назад. Тут я поймал себя на мысли, что было бы нелегко расстаться с Зосей. Девушка начинала очень нравиться мне. «Вот тебе и концовка «дела о привидениях», – невесело улыбнулся я.

Ничего не надумав, я пошел к себе, прилег на софу и крепко заснул.

Часа в четыре ко мне вошел генерал.

– Извините, что разбудил вас. Как спалось, Александр Петрович? – спросил он, усаживаясь возле стола с микрофоном.

– Плохо… Духота и эти проклятые мошки, а днем… – начал было я.

– А днем Зося и ее хозяйка не дают спать. Ну, ладно, не хмурьтесь, взгляните-ка лучше, что я получил сегодня с утренней почтой. Прелюбопытное письмо издалека…

– Из Москвы? – быстро спросил я.

– Да, исключительного значения и секретности. Вам небезынтересно было бы познакомиться с ним, – протягивая мне бумагу, сказал генерал.

Я сел в уголок и, не отрываясь, дважды прочел его про себя.

Из авторитетных органов сообщали, что на Востоке действительно существует журналистка Эвелина Барк, бесцветно, много и сентиментально пишущая об Ираке и Иране. Однако было интересно также и то, что под псевдонимом «Ирандуст» и «Ориенталия» она до 1939 года работала в непосредственной близости к известному разведчику Чарльзу Клейтону, а с мая 1939 года перешла на «работу» в Разведбюро «Азия-ОС-4», и тут уже ее сводки, доклады и записки решительно отличались от той безобидной псевдо-экзотической чепухи, которую обильно печатала журналистка Барк.

Информационная и деловая переписка разведчицы «Ирандуст», «Ориенталии» была точной, деловой, похожей на боевые отчеты с фронта и уж, конечно, ничем не напоминала слащавое дамское рукоделие Эвелины Барк. Это была ловкая и умная завеса, совершенно укутавшая в своем дыме истинное лицо разведчицы, высоко ценимой разведками двух стран.

Очень, очень немногие из руководителей политики этих стран знали о том, что кокетливая, веселая, несколько легкомысленная журналистка Эвелина Барк одновременно была «Ирандустом» для одних и «Ориенталией» для других и что ее скупые донесения ценились на вес золота и высоко подняли авторитет «женщины Лоуренс», как в похвалу называли ее заинтересованные лица.

– Ну-с, как вам нравится это известие? – спросил генерал, когда я, наконец, оторвался от бумаги.

– Не документ, а разорвавшаяся бомба! – ответил я громко, стараясь, чтобы в микрофоне был явственней слышен мой голос.

– Да… история с географией… – как бы в раздумье произнес генерал. – Я вас попрошу, Александр Петрович, заучить наизусть эти строки и, не показывая никому, положить в сейф. Помните, что никто ничего не знает об этой бумаге.

– Слушаю-с. Я понимаю ее важность, товарищ генерал.

– Что Сеоев? Отправили или он еще здесь?

– В девять ноль-ноль через комендатуру отправляю его в Пехлеви.

– Пока задержите. Вам надлежит срочно выехать в расположение наших войск в зону железной и шоссейных дорог. В этой поездке он может вам пригодиться, ну, а уж после возвращения немедленно же отправьте его в Баку. А теперь идемте в столовую обедать, – вставая со стула, сказал генерал.

Мы едва успели покончить со вторым блюдом, как к нашему столу подошел дежурный офицер и, пригнувшись к уху генерала, что-то тихо шепнул ему:

– Ка-ак? – удивленно спросил генерал, отставляя в сторону вазочку с киселем.

– Так точно! – ответил дежурный, передавая ему визитную карточку.

Генерал прочел, пожал плечами и, как бы в раздумье протянул ее мне.

«Всемирно известный иллюзионист, маг и факир Го Жу-цин», – было выведено золотым тиснением на глянцевитом белоснежном картоне. Ниже мелким, очень изящным почерком написано по-английски: «Уважаемый сэр и генерал! Покорнейше прошу принять меня на несколько минут для разговора по поводу прискорбного инцидента, происшедшего на днях.

Готовый к услугам

Го Жу-цин».

Я озадаченно взглянул на генерала, глаза которого не менее удивленно смотрели на меня.

– Битый чародей, оказывается, здесь и не думает скрываться в Исфагани…

– Да-а… поразительно, но факт. Ваша правда, Александр Петрович, – все так же недоумевающе согласился генерал. – Но черт его побери! По всем законам и правилам логики этот негодяй должен был исчезнуть из Тегерана… Где он? – поднимаясь, спросил генерал.

– В приемной.

– В каком он виде?

– Прекрасно одет, очень предупредителен, лицо забинтовано, левая рука на перевязи, – доложил офицер.

– Я думаю! – сказал генерал. – Ну, так пойдемте, полковник, знакомиться с крестником нашего сержанта.

Мы задними комнатами прошли в кабинет. Я сел за свой стол, а генерал в кресло у окна.

– Пригласите посетителя, – сказал он вошедшему дежурному.

Офицер открыл дверь и впустил из приемной человека.

– Извините, что явился без приглашения и оторвал вас от дела, – поклонившись нам, вежливо сказал вошедший, – но обстоятельства таковы, что я обязан был, несмотря на увечья, полученные от вашего пьяного солдата, сегодня же явиться сюда.

Я взглянул на генерала. Лицо его было непроницаемо. Он молча показал посетителю на стул.

Перед нами в почтительной позе стоял небольшого роста китаец с гоминдановским значком на груди, один глаз у него, очевидно, был подбит и тщательно забинтован. Он изящно поклонился и сел возле нас.

– Вы – господин Го Жу-цин? – спросил генерал.

– К вашим услугам! – садясь на стул, ответил гость.

– Черт побери этого сержанта, теперь я вижу, что он действительно был пьян, – обращаясь ко мне, сказал по-русски генерал. Потом, как бы спохватившись, он по-английски спросил китайца: – Вы говорите по-русски?

– К сожалению, нет, ваше превосходительство, только по-английски.

– Очень жаль! Я довольно прилично понимаю англичан, но говорю на их языке с трудом. Попрошу вас вести беседу с господином полковником, я же буду только задавать вопросы, – подбирая слова и слегка запинаясь, сказал генерал.

Даже я, хорошо знавший генерала, чуть было не поверил в его слабое знакомство с английским языком, так мастерски, неуверенно и затрудняясь, составил он свою фразу.

– Пожалуйста, пожалуйста! – прижимая руки к груди, согласился гость и, уже глядя на меня, начал свой рассказ.

– Позавчера утром, когда я готовился к приему записавшихся клиентов, в квартиру неожиданно зашел русский солдат, доложивший ведущему запись слуге, что ему нужно срочно поговорить со мной. Заметив, что солдат нетрезв и от него сильно пахнет вином, слуга попытался назначить посещение на следующий день… но пьяный стал шуметь, требовать немедленного сеанса. Мой слуга хотел урезонить его, но ваш солдат отшвырнул его к стене и ворвался в кабинет, где находился я. В эту минуту я готовил инструменты к сеансу, назначенному заранее двум знатным дамам. Когда я отказал солдату в приеме, он разъярился, изломал аппаратуру и, как видите, – посетитель грустно улыбнулся, показывая на забинтованную щеку, – избил и меня. Если бы не полиция, его буйство могло быть еще ужаснее.

– Спросите его, Александр Петрович, где происходило все это? – спросил генерал.

– На улице Шапура, сорок один, в квартире, которую я занимаю уже третий год, – печально сказал китаец. – А вот и копия полицейского протокола о дебоше, произведенном вашим солдатом у меня в квартире в доме сорок один по улице Шапура, – вынимая из кармана вчетверо сложенный лист, смиренно закончил Го Жу-цин.

Тут же находилась и копия объяснения полицейского Алекпера, служащего ажаном в участке № 7.

Полицейский показал, что два дня назад у него была свадьба, на которую он пригласил сержанта Сеоева, как своего старого кунака. Никого из посторонних не было, только родственники да его начальник, раис-назмие Камал-Хан Гейдари. Го Жу-цина, о котором рассказывает сержант, не было, да и не могло быть, так как ажан Алекпер с ним незнаком. Сержант Сеоев пил много вина и араки, быстро напился и пытался в пьяном виде изображать Го Жу-цина и его фокусы, говоря, что знает эти штуки не хуже самого китайца. Часа в три или в четыре ночи он вдруг решил идти на квартиру к фокуснику, и когда его хотели отговорить и уложить спать, он, человек огромной физической силы, раскидал всех и убежал из дома Алекпера. Что было дальше, он не знает. Правдивость показаний может подтвердить присутствовавший там раис-назмие.

Ниже шла приписка: «Показания ажана Алекпера подтверждаю».

– Та-ак-с! – просматривая документ, сказал генерал. – Все верно. А спросите его, Александр Петрович, как же он говорил с Сеоевым, если он знает только один английский язык.

– Нет, я отлично говорю и по-персидски, – деликатно улыбнулся китаец, когда я перевел ему вопрос генерала, – говоря же его превосходительству «только английский», я подразумевал европейские языки.

– Так-с! – снова удрученно повторил генерал. – Узнайте у него, Александр Петрович, чего же он хочет от нас?

– Возмещения материального убытка и, главное, мне сказали сегодня в полиции, что этот солдат наговорил бог знает чего обо мне… Вплоть до того, что я шпион и русский белогвардеец… В полиции сказали, что его превосходительство заинтересовались этим и запросили сведения обо мне.

– Ладно! – перебил его генерал. – Скажите ему, что возмещение убытков – чепуха. Пьяный солдат действовал по своему, бог его знает, какому поводу и отвечать за него мы не можем… Сержант будет строго наказан, и вопрос о нем закончен. О втором, прошу извинить нас, но я обязан был запросить полицию, так как возникли было такие подозрения… Сейчас же ясно, что все это вздор… Сегодня же приму меры к ликвидации моего запроса.

Китаец вежливо улыбнулся и, низко поклонившись, бесшумно выскользнул из кабинета.

– Проводили гостя? – спросил генерал вернувшегося дежурного офицера.

– Так точно!..

– Ну-с, каков негодяй ваш хваленый Сеоев! – как только мы остались одни, закричал генерал. – В какое положение он поставил меня перед этим паршивым фокусником! Я места себе не находил, слушая о безобразиях вашего любимца…

– Да кто же знал…

– Кто знал! Вы, вы должны были знать! Видите, что получается, когда командиры распускают солдат. – Он подошел к окну, побарабанил по стеклу пальцами и, словно немного успокоившись, сказал:

– Этот урок нам надо крепко-накрепко запомнить…

– Так как вы говорите, два очка не в мою пользу. – Он вдруг расхохотался. – Как раз в мою, именно в мою пользу… у меня сейчас с души спал груз, мне легко стало на сердце. Вы понимаете, что значит появление этого человека? – обхватив меня за плечи, спросил, сияя, генерал.

Мы стояли в саду, а из кустов торчала голова Сеоева, с удовольствием наблюдавшего за нами.

– Понимаю. Этот подставной Го Жу-цин заменяет настоящего, избитого этим дядей, – указал я на сержанта.

– Да, но настоящий Го Жу-цин именно этот… Им снята квартира, им официально приобретен патент на право сеансов и выступлений, он представляет из себя юридическое лицо в этой шайке, и, конечно, он и есть китаец Го Жу-цин, а тот, второй – Кожицин, или как там его еще зовут, тот – основное звено, прикрытое именем и документами этого. Вот почему он якобы переодевается во время своих сеансов в китайскую одежду и гримируется.

– Понятно, – сказал я.

Удивленный Сеоев, перестав ухмыляться, подошел ближе и застыл в позе жены библейского Лота.

– Но и это пустяки… Главное же заключается в том, что господин Сайкс убежден, что надул нас. Я больше всего боялся, что, напуганный разоблачением Сеоева, он прекратит свою игру… Но приход этого молодца говорит о том, что все идет как надо…

Наутро пришла срочная телеграмма.

Расшифровав ее, мы прочли:

«Вчера вечером патрулями, охраняющими железнодорожный участок сектора Миан-Кух-Ниала, были замечены трое неизвестных. Задержанные показали, что они крестьяне села Сиях-Руда и идут на заработки в Тегеран. Отпущенные после допроса удалились. Спустя час сорок минут невдалеке от тоннеля Фирузкух были обнаружены еще двое неизвестных, назвавшихся жителями Мазандеранского края. При обыске у них обнаружено ничего не было. Один из задержанных, хотя и хорошо изъясняющийся по-ирански, не похож на настоящего перса. Оба находились под караулом на посту 1 – 22. Среди ночи один из них, отпросившись на двор, при выходе из помещения набросился на сопровождавшего его караульного и, сбив его с ног ударом кулака, пытался бежать, но был убит дежурным Рудаковым. Спустя час одиннадцать минут возле станции Чанах был остановлен в 3-х километрах от тоннеля поезд № 101, на котором, согласно заявлению бригады, были замечены подозрительные лица. Эти люди, несмотря на то, что они имели проездные билеты до Харала, незаметно сошли где-то в районе тоннеля Фирузкух. Поездной военной охраной и лицами, сопровождающими грузы, были осмотрены вагоны и обнаружено следующее: в багажном вагоне № 4/101 – мина с часовым механизмов, взрыв которой был намечен на 8 час. 22 мин. утра, то есть в тот самый момент, когда поезд должен был находиться в пути, на самой середине тоннеля Фирузкух. Поезд был вновь тщательно осмотрен и лишь после обследования прошел через тоннель, продолжая свой маршрут на Бендер-Шах, с опозданием на 7 часов 44 минуты.

Начальник участка инженер-майор Скворцов.

Командир охранного батальонного участка

капитан Руденко».

– Итак, Александр Петрович, придется совершить поездку в горы, – сказал генерал. – Посмотрите на месте обстановку, опросите диверсанта и…

– Когда прикажете ехать?

– Да чем скорей, тем лучше. Хоть завтра, – подумав, сказал генерал.

Но ехать в район тоннеля пришлось раньше. Снова вошел дежурный офицер с радиограммой. Генерал прочел и передал ее мне.

«Сегодня в 11 час. 03 мин. высланными в район тоннеля Фирузкух патрулями были обнаружены две вооруженные группы людей. Первая, в количестве семи человек, открыла с дальнего расстояния огонь по нашему патрулю, вторая же, из трех человек, прикрытая завязавшейся перестрелкой, стала быстро уходить в горы, в сторону села Такхаз. Вызванные конные разведчики с боем настигли убегавших. Один из них был убит, другой захвачен в плен, третий скрылся. Первая группа злоумышленников после получасовой перестрелки рассеялась в горах, оставив на месте четыре английские десятизарядные винтовки с патронами. У нас потерь нет. Захваченный диверсант находится под строгим караулом на посту 1 – 22. Ожидаю указаний.

Командир охранного батальона участка

капитан Руденко».

– События не ждут и опережают нас, – сказал генерал. – А что, если бы…

– …выехать сегодня вечером?

– Именно! Теперь уже не только один, а двое диверсантов будут перед вами и не «подозреваемых в злоумышлении», а захваченных на месте в бою и с оружием в руках.

– Вечером выезжаю, – сказал я.

– Отлично! Берите с собою майора Крошкина, Сеоева и двух солдат. Желаю успеха, а теперь давайте займемся подготовкой к вашей поездке, – сказал генерал.

Тегеранский вокзал Трансиранского железнодорожного пути невелик, довольно чист и наряден. Двое ажанов с безразличными лицами стоят возле входа. Кланяясь и выжидающе глядя на нас, по перрону проходят носильщики или, как их здесь называют, «мути». Расшитый позументами железнодорожник важно шествует мимо, не глядя ни на кого. На запасных путях пыхтят паровозы. Оживление и все увеличивающаяся толпа говорят о том, что скоро подойдет поезд.

У нас еще сорок минут. Я иду в зал вместе с майором Крошкиным и Сеоевым. Сопровождающие нас ефрейтор Демин и рядовой Топуридзе остаются на перроне.

Зал ресторана довольно вместителен; везде пальмы, цветы, белые скатерти… Свет в него проникает сверху, через застекленный потолок. За столиками группами расположились отъезжающие: четверо американцев, несколько англичан, швед-миссионер, трое сестер-монашек из общины «Сент-Лазар». Высокий, скуластый американец-летчик с двумя рядами планок, пересекающих его грудь, шумно завтракает. Ряд разнокалиберных бутылок украшает его столик.

Изредка до нас долетают возгласы летчика, его друзей и хрипловатый голосок провожающей его девицы из «Женского военного корпуса». Она подвыпила и все пытается запеть песенку, но никто не поддерживает, все заняты напитками и воспоминаниями о перелете из Индии.

в который раз запевает девушка.

В отдалении от европейцев сидят пассажиры-иранцы, они пьют только чай, заедая его кексом и печеньем. Уезжая из дому, запасливые и экономные персы припасли еды минимум на три-четыре дня, зачем же им тратиться на ресторанное угощение.

Мужчины иронически переглядываются и подмигивают друг другу, не сводя глаз с хорошенькой пьяненькой американки, уныло и монотонно бубнящей одни и те же слова:

– …Чтоб отнести ее… домой…

Женщины с деланным безразличием макают печенье в чай, успевая быстро оглядеть всех находящихся в зале.

– А я вам говорю, что эта проклятая страна должна быть благодарна нам, англичанам. Мы не жалеем денег, чтобы вытащить ее из средневековья, – говорит один из англичан. – Уже сто с лишним лет, как наше золото оплодотворяет эту забытую богом землю…

– Из которой вы выкачиваете нефть, – неожиданно говорит американка, переставая петь.

Американцы дружно хохочут.

– Браво, Мод!.. Нокаутировала британца, – одобряюще говорит кто-то из них.

Англичанин шокирован, он с оскорбительной вежливостью холодно кланяется в сторону девушки.

– Я не отвечаю лишь из уважения к очаровательной мисс, – цедит он сквозь зубы.

– А ты валяй, говори, если можешь! – размахивая рукой, кричит летчик.

Англичанин пожимает плечами и молча садится, отворачиваясь от шумной американской компании.

– То-то! – смеется летчик. – Сказать-то и нечего, но вы не волнуйтесь, сэр, теперь конец вашим заботам об этой стране.

Американцы в восторге топают ногами и хохочут. Летчик азартно стучит бокалом по столу. Стекло со звоном разлетается, виски стекает со скатерти на пол.

– Аминь! Вот так лопнут и ваши заботы об этой «проклятой» стране, – вызывающе говорит летчик.

Англичане молчат, потом спокойно встают, один из них бросает подбежавшему официанту деньги, и они все, не спеша, чинно уходят под свист и вопли американцев.

– Поразительное единство союзников, – говорит майор Крошкин, показывая глазами на замерших от неожиданного и приятного развлечения иранцев.

Поезд шел по желтой, унылой степи. В отдалении курились дымки, темнели редкие села. Туманная мгла покрывала горизонт. Было душно, в открытые окна вагона дышала начинавшая накаляться степь.

– Жарко! – обтирая потную шею, сказал я.

– Ничего. Скоро подъем, а там, в горах, будет совсем другое, – успокаивающе сказал майор Крошкин.

Поезд замедлил бег, показались строения. Это была станция, жалкое подобие настоящей. Платформа, крытый навес, за путями два желтых глинобитных домика, сарай. Возле переезда стоял босой, оборванный сторож с зеленым флажком в руке. Два деревца и чахлые кустики бросали жалкую тень на опаленную землю.

Паровоз засвистел, сильней задышал паром и, делая небольшой поворот, повернул влево. Степь сразу же отошла в сторону. Мы подъезжали к горам.

– Отсюда до Бендер-Шаха все станции, мосты и тоннели охраняются нашими войсками, – пояснил майор.

Поезд шел тише, колеса медленней катились по рельсам, с натугой дышал паровоз. За окнами стали подниматься холмы, показалась зелень, на склонах запестрели цветы. Прохладный ветерок ворвался в душное купе.

– Хо-ро-шо! – с удовольствием сказал Крошкин, вглядываясь в меняющийся пейзаж.

Теперь поезд шел между скал, дико вздыбившихся вокруг. Ручейки сбегали с них, просачивающаяся подпочвенная вода стекала с утесов, свисающие корни и переплетенные травы покачивались под ветром. На одном из поворотов мелькнул наш патруль, обходивший свой участок. Серьезный, с внимательным лицом, обходчик шагал рядом с ними, сопровождаемый железнодорожником-иранцем. Миг – и вся группа осталась позади.

– Порядок! – удовлетворенно сказал Сеоев, застегивая ворот гимнастерки, и, видя мое смеющееся лицо, разводя руками, сказал:

– Свежо, товарищ полковник!

– Вы поглядите, что будет дальше, – ответил майор. А поезд тем временем поднимался все выше, рисуя зигзаги, восьмерки и круги, взбираясь на раскинувшиеся горы. Было как-то странно видеть и чувствовать столь разительную перемену климата. Всего лишь час-полтора назад мы изнемогали от удушливой, полутропической тегеранской жары, а сейчас свежий прохладный воздух обвевал нас с головы до ног. Зеленые скаты гор были усеяны цветами, густые кусты окаймляли дорогу. Мелькали фигуры наших солдат, охранявших путь.

– Да, тут дело другое! – восхищенно сказал сержант, показывая на строгие фигуры солдат.

Поезд поднимался над ущельями. Скалы и кручи мелькали за стеклами окон. Крутые отроги гор уступили место утесам.

– Скоро пойдут тоннели, – сказал майор, – видите, все чаще встречаются патрули.

– А много ли тоннелей?

– Более двухсот, общей длиной в восемьдесят три километра.

– О-о, тут действительно есть что охранять!..

– И что взрывать! – добавил Крошкин. – Этот Фирузкухский тоннель самый длинный из всех. В нем три километра длины, но знаменит он не только длиной, но и тем, что его уже в третий раз пытаются взорвать. Первый и второй раз германо-иранские, а теперь и… – майор сделал рукою жест, – и еще кое-какие фашисты. Я уверен, товарищ полковник, что лица, которых задержала наша охрана, в основном будут персы из «Меллиюне Иран».

– Ничего! Мы разберемся… – сказал я.

На одной из станций во время пятиминутной остановки поезда на дебаркадере нам повстречался летчик-американец, который вчера вечером так «мило» беседовал с англичанами.

Теперь он был трезв, приветлив и по-воински подтянут.

Завидя меня, он подошел, отдавая честь.

– Разрешите представиться. Капитан военно-воздушных сил Лирайт. Прошу извинить, полковник, вчера я немного пошумел в вашем присутствии, но терпеть не могу лицемеров, к тому же перехватил смеси из виски, джина и персидского вина.

– Пустяки! Как себя чувствуете, капитан? Куда держите путь? – пожимая ему руку, спросил я.

– В Бендер-Шах. Я сопровождаю авиагрузы, идущие в этом поезде в адрес Советов. Моторы, запасные части и прочее, – ответил летчик. – Совершаю уже в третий раз такую поездку.

– Бывали вы когда-нибудь в России?

– Нет, не приходилось, но очень хотелось бы побывать. Во всяком случае я питаю уважение к вашей великой стране… Этому меня научили дела и достижения таких людей, как ваши Чкалов, Громов, Водопьянов и Байдуков.

– В Америке тоже много прекрасных авиаторов. Нам знакомы имена Бэрда…

Лицо американца просветлело.

– Мне приятно это слышать, сэр. Ведь вы не летчик, но, оказывается, хорошо знаете наших храбрых парней. Очень сожалею, что вчера я не выпил за ваше – здоровье.

Я засмеялся.

– Упущение это невелико и легко поправимо.

– Совершенно верно, господин полковник. После того, как грузы будут сданы и я закончу свои официальные обязанности, непременно разыщу вас в Бендере, – сказал американец.

– О! Это похвальная черточка! Не часто встречаешь людей, так строго и серьезно относящихся к своим обязанностям.

Американец помолчал, затем, сняв о головы пилотку, показал на огромный шрам, шедший через его голову.

– Видите, сэр. Мне надо было получить на всю жизнь вот это напоминание для того, чтобы стать образцовым солдатом, – он надел набекрень пилотку. – Это я получил в воздушном бою на Гавайях, когда в пьяном виде поднялся в воздух и меня легко сбил какой-то японец. Теперь уже я не поднимаюсь в небо, а сопровождаю военные грузы на земле и только хожу по аэродромам.

Перс в белой рубашке и защитных штанах прозвонил в колокол.

– Не прощаюсь, сэр. Мне приятно будет навестить вас, с вашего разрешения, – сказал американец, и мы разошлись по своим вагонам.

Опять за окном поплыли утесы, скалы и камни. Отсюда начинался крутой подъем вверх, и на станции Пяндж-Ата к поезду присоединялся второй локомотив. После двухчасового медленного и трудного пути мы подошли к первому тоннелю Кучик-Дест – протяженностью всего в 300 метров. У тоннеля поезд остановился. Советский патруль стоял у входа. Вооруженные солдаты прошли по вагонам, проверяя окна и выходы. Расставив солдат на площадках, командир патруля дал знак, и поезд медленно вошел в тоннель.

– Порядок! – удовлетворенно сказал Сеоев.

Спустя немного, темнота стала редеть, свет пробился сквозь окна, электричество погасло и поезд вырвался из тоннеля.

– Первый, – отмечая в блокноте, сказал Крошкин, – а еще их до Фирузкуха восемь.

Отойдя метров на полтораста от тоннеля, поезд остановился, и солдаты сошли с него. Я вышел на площадку. Часовые стояли у насыпи. Вездеход «виллис» бежал вдоль дороги. Из солдатских землянок, чуть высившихся над землей, тянул дымок. У входа в тоннель и вдоль дороги виднелась колючая проволока. На кустах белело выстиранное солдатское белье. Несколько солдат сидело на траве, поглядывая на нас.

– Прямо, как во втором эшелоне, – засмеялся Сеоев.

И правда, эта давно знакомая, ставшая родной картина несложной солдатской жизни очень напомнила мне будни фронта. В довершение всего из-за холмика потянуло запахом солдатского борща, и неожиданно из землянки выглянул повар в белом колпаке, переднике и с черпаком в руке.

Постояв минуты полторы, поезд снова пришел в движение, засвистел паровоз, залязгали буфера, и вагоны медленно покатили мимо высыпавших на обочины насыпи солдат.

– Несут службу советской Родине вдалеке от нее… Хорошо, исправно несут, – сказал Крошкин, тепло оглядывая солдат.

В течение нескольких часов мы поднялись высоко над уровнем моря. Под нами были утесы и скалы, иногда слева или справа с ревом бежал горный поток, сверкая брызгами и исчезая в камнях. Особенно живописна стала дорога, когда мы, миновав еще несколько тоннелей, пронеслись по переброшенному над пропастью стальному мосту. Внизу гремели горные ручьи, совсем невдалеке, цепляясь за обломки скал, лениво ползли обрывки серых облаков.

Поезд пробежал по мосту, на котором в строгом безмолвии застыли советские солдаты. Окутав их паром и свистом, поезд ворвался в тоннель и, вынырнув из него, снова взбежал на стальные ажуры второго моста, переброшенного с одной скалы на другую. Ниже пенился и искрился брызгами водопад. Клубящиеся воды в бессильной ярости с грохотом низвергались с кручи туда, где на расстоянии трехсот метров пенилась и ворочалась клокочущая река. Это был Кара-Диван, «черная, бешеная», как ее прозвал народ, или Херас-Пей, как она значится на карте.

– Какая дикая и необузданная красота! – в восхищении сказал Крошкин.

Мы стояли у опущенного окна замерзшие, потрясенные, не в силах оторвать глаз от этой буйной, первозданной, хаотической красоты, которую человек, если и не покорил, то во всяком случае провел по ней первую борозду техники и культуры.

– И тут русский солдат, – в восхищении проговорил майор. – Что сделали бы эти диверсанты с этой чудесной дорогой, с этими чудо-мостами, с прекрасными тоннелями, если бы их не охранял и не защищал своей грудью советский человек!

Сеоев молча и внимательно всматривался в мелькавшие утесы, пропасти и дикие нагромождения скал. Лицо его было напряженно, но глаза горели теплым и светлым огнем.

– Как у нас в Осетии, товарищ полковник, – тихо сказал он. – Вот это место совсем как в Куртатинском ущелье…

А поезд все бежал вперед, пыхтя паром, лязгая буферами и шумно дыша. И во весь его долгий путь, и на деревянных помостах временных станций, и у тоннелей, и среди скал, – повсюду мы видели советских солдат, железнодорожников с красными бантами на груди. Дорога надежно и прочно охранялась.

– Перевал пройден, теперь пойдет небольшой спуск, а там и самый Фирузкух, – сказал Крошкин, показывая по карте станцию и тоннель, к которым мы держали путь.

Скалы уступили место покатым склонам гор, голубое небо, зеленая трава и дымящийся горизонт открылись перед нами. Издав протяжные гудки, поезд, замедляя бег, подошел к станции Фирузкух, в полукилометре от которой начинался тоннель.

Станция была невелика. Несколько домов были раскиданы по полям. Серое станционное здание, багажный сарай, приземистая, казарменного типа, постройка протянулась вдоль полотна. На перроне – наши и иранские железнодорожники, дежурный в красной фуражке, две медицинские сестры, лейтенант с неестественно напряженным взглядом, устремленным на подходящие вагоны. Несколько крестьян стояло возле семафора, ребятишки бегали, размахивая руками, продавец тыквенных семечек, риса и вяленой рыбы со своим лотком примостился на площади. Крестьяне что-то говорили между собой, улыбаясь и кивая в нашу сторону.

К нам подбежал лейтенант и, пристукнув каблуками, четко отрапортовал:

– Товарищ полковник, младший лейтенант Косарев прислан для сопровождения вас к месту происшествия.

– А далеко оно? – пожимая ему руку, спросил я.

– Никак нет! В этом доме, – показывая на серое, вытянутое вдоль площади здание, сказал он.

– Задержите поезд до моего распоряжения, – приказал я коменданту станции.

– Слушаю-с! Сейчас отдам распоряжение поездной команде, – ответил тот, следуя за нами по перрону.

Мы вошли в здание, у дверей которого стоял часовой. Командир охранного батальона капитан Руденко, человек с седеющими висками и свежим, молодым лицом, встретил нас. Отрапортовав о случившемся, он провел нас в комнату, где находился задержанный диверсант.

Арестованный не был иранцем, хотя одет он был так, как обычно одеваются небогатые персы: в серую дешевую пару, поверх которой – суконная верблюжья аба, на голове темный «кутук». Он медленно поднялся и церемонно поклонился нам.

– Кто вы такой? – спросил я.

– Тегеранский житель.

– Почему вы очутились здесь?

– Я немного занимаюсь медициной и собирал здесь лекарственные травы. Уже три дня я занимался этим делом возле села Бала-Кянт. Сам кятхуда может подтвердить это.

– Как вы очутились в банде, открывшей огонь по нашим солдатам?

– Случайно, причем я даже и не предполагал, что эти люди и ваши солдаты начнут сражаться друг с другом.

– Но как же все-таки вы очутились с ними?

– Очень просто. Я собирал на поле травы, увлеченный своим делом, я не видел никого и оторвался от своего занятия только тогда, когда вокруг раздались выстрелы, засвистели пули… Я испугался, побежал по дороге, по которой уже бежали люди… Но кто они, я, конечно, не знал и думал, что и они такие же мирные люди, как и я. Потом нас догнали ваши конные солдаты, и я сразу же остановился. Солдаты должны подтвердить это, я не только не стрелял в них, но у меня не было никакого оружия… на мне была сумка с травами.

– Но солдаты сказали, что вы изо всех сил улепетывали от них в горы.

– Вполне понятно, ага. Я был перепуган этой неожиданно возникшей стрельбой и даже сначала принял скачущих людей за разбойников.

– Недалеко от того места, где задержали вас, солдаты нашли парабеллум и пять полных обойм к нему.

– Возможно, что его бросил кто-либо из убежавших злодеев, – просто объяснил «искатель трав».

– Конечно, – согласился я, – а кстати, как ваше имя?

– Феридун Али-Заде, с вашего позволения, ага. Мои пациенты называют меня хакимом, но я просто лекарь, – почтительно кланяясь, сказал арестованный.

– А национальность?

– Не понимаю вас, ага, – удивился «лекарь». – Я иранец, хотя моя мать была еврейкой, от которой я унаследовал светлые волосы и голубые глаза.

– Мама, значит, виновата! – ухмыльнулся Крошкин.

– Что изволил сказать почтенный ага? – спросил «лекарь», видимо, не понявший русской речи.

– Он сказал, что не верит вашей болтовне и считает вас немцем, одним из тех прохвостов, которые ушли в подполье после отречения Шаха-Резы.

«Лекарь» пожал плечами и улыбнулся.

– Он ошибается. Я – иранец и никаких немцев не знаю и не хочу знать.

За дверями послышался шум, чей-то громкий, возбужденный голос. Внезапно в распахнувшуюся дверь шагнул летчик-американец, а за ним тщетно его удерживавший молодой лейтенант.

– Господин полковник! Извините за столь бесцеремонное вторжение, но, честное слово, мои грузы не могут ждать, – торопливо заговорил американец, – мне сказал комендант, что от вас последовал приказ… – вдруг он остановился, удивленно уставился на арестованного и заморгал глазами. «Лекарь» отвернулся и всей пятерней стал чесать лоб, закрываясь ладонью от американца.

– Билл, что за черт?.. Что за маскарад?.. – бесцеремонно заглядывая ему в лицо и заходя сбоку, сказал летчик. – Какого черта вы обрядились в шкуру иранского бродяги?

Лейтенант что-то хотел сказать, но Крошкин движением руки остановил его.

– Да что вы вертитесь, как волчок, Билл Хартли? – продолжал летчик. – Не узнаете старого Лирайта, с которым выпили не одну пинту виски?

– Я не понимаю, ага, что говорит этот господин, – складывая на груди ладони, смиренно сказал «лекарь», обращаясь ко мне.

– Ваш знакомый говорит, что он не понимает по-английски, что он впервые видит вас.

– Кой черт, впервые!.. Это что еще за шутки! – закричал летчик. – Значит, я соврал?

Он еще пристальней вгляделся в «собирателя трав» и решительно сказал:

– Он самый, Билл Хартли, капитан из разведотдела. Только какого черта этот парень переоделся в персидскую робу, я не понимаю!

– Американский офицер говорит, что вы не иранец, а капитан из разведывательного отделения экспедиционного корпуса.

Арестованный улыбнулся.

– Извините, ага. Он или лжец, или сумасшедший. Покорнейше прошу отослать меня в Тегеран и справиться во втором полицейском участке столицы, где я проживаю, и полиция удостоверит, что я мирный лекарь…

– Он отказывается от вас. Говорит, что вы – лжец или сумасшедший, а он – мирный лекарь из Тегерана, собиравший здесь лекарственные травы.

– Я – лжец, да еще сумасшедший!.. – заревел летчик. – Ну уж нет! Я сейчас докажу, кто из нас лгун, я или этот чертов сын Хартли, неизвестно для чего устроивший этот маскарад с переодеванием. Я вам говорил, полковник, что не терплю лицемеров и сейчас докажу это. А ну, ты, лекарь из разведки, заверни-ка свой левый рукав! Ну, что ты таращишь на меня глаза, будто бычок на стойло? – Он хотел было схватить за руку отодвинувшегося назад «иранца».

– Нет, этого делать нельзя, капитан. Вы лучше скажите, зачем ему надо отворачивать обшлаг рубашки.

– Да потому, полковник, что у этого «лекаря», если это капитан Билл Хартли, на предплечье должна находиться татуировка – голая женщина с бутылкой и королем пик в руках.

– Вы – болван, капитан Лирайт, осел, которому скоро подрежут уши! – поднимаясь с места, сказал «собиратель трав». – Да, я – капитан Хартли. Теперь, когда всем известно, кто я таков, прошу немедленно же сообщить обо мне нашему командованию, а еще лучше – отправить меня с первым же поездом в Амир-Абад, где находится моя часть. Мне очень жаль, что я скрыл от вас свое имя и звание.

– Нам это непонятно. Может быть, вы объясните, зачем это сделали и как очутились здесь?

– Все очень просто. Несколько дней назад я получил от своего командования разрешение отправиться на охоту в горы, они изобилуют козами. Бродя в скалах, я оторвался от сопровождавших меня солдат и заблудился. Вскоре меня захватила банда каких-то людей, раздела… Я бежал от них и тут, пытаясь выбраться к железной дороге, натолкнулся на перепалку между какими-то иранцами и вашими людьми. Дождавшись конца боя, я пошел навстречу русским.

– Почему же вы сразу не сказали об этом?

– По простой причине. Не очень-то приятно офицеру сознаться в том, что его захватила в плен какая-то жалкая кучка бандитов.

– Кто, по-вашему, были они?

– Точно сказать не могу, но, судя по всему, это была шайка из банды «Тудэ». Но, возможно, что я ошибаюсь. Скажите, полковник, когда вы отошлете меня в распоряжение моего командования?

– Скоро, но вы, конечно, понимаете, что предварительно надо будет письменно повторить все то, что вы сейчас рассказали. И последний вопрос, хотя на него вы можете не отвечать, почему вы обругали капитана Лирайта и пообещали обрезать ему уши?

– Это сгоряча, – засмеялся задержанный. – Сейчас я уже раскаиваюсь в этом, но, право, старина Лирайт должен был бы понять, что мне, боевому офицеру, неловко перед моими союзниками предстать в жалком рубище иранца.

– »Боевому»! – с негодованием повторил молчавший все это время летчик. – Где, за какие бои получили вы вашу колодку орденов, капитан Хартли? Вы и одной пули не слышали над собою! «Боевой»!! Я, может быть, прост, не так хитер, как вы… но свои ордена я заработал честно, в боях с противником, а не создавая капканы и ловушки невинным людям. Нет, сколько бы вы ни распинались здесь, вряд ли вам поверят, «капитан Хартли», – с возмущением повторил Лирайт. – По-видимому, вы, всего десять лет назад принявший американское подданство немец Вилли Харт, остались таким же фашистом, как те, от которых приехали к нам в Америку. Теперь мне понятна и ваша двойная игра и ваше двойное подданство. Очень жаль, что в штабе экспедиционного корпуса еще не разобрались в этом. Честь имею кланяться, полковник, – откозырнул мне летчик.

– Мы скоро закончим, поезд отойдет минут через двадцать, – ответил я.

Американец вышел. Арестованный равнодушно глянул ему вслед.

– Хороший, но сумасбродный человек этот Лирайт. Падение с высоты тысячи метров сделало его инвалидом. Я не обижаюсь на его бредовые речи.

– Да, конечно, – согласился я. – Итак, капитан Хартли, хотя нам все ясно в этой досадной истории с вами, но придется еще немного задержать вас. Необходимые формальности, пустяковый допрос в штабе нашего командования, после чего вы будете переданы союзным американским властям. Человек вы военный и сами понимаете необходимость правильного ведения дела.

«Любитель лекарственных трав» потемнел.

– Я протестую!.. После того, как вы выяснили, кто я, все эти формальности оскорбительны и не нужны.

– Возможно!.. Но я человек военный и обязан поступать по уставу, – сухо ответил я и, обращаясь к капитану Руденко, сказал по-русски:

– Соблюдая осторожность и оказывая внимание офицеру союзной нам армии, капитану Хартли, доставить его под охраной в штаб группы наших войск.

– Товарищ полковник! – обратился ко мне майор Крошкин. – Разрешите мне сопровождать задержанного в штаб.

Лицо Хартли оставалось равнодушным, но я был уверен, что он отлично понял наши слова.

– Хорошо! Берите двух солдат и выполняйте приказание.

Мы пошли в помещение, где находился второй задержанный, «не похожий на иранца» диверсант. Да, даже с первого беглого взгляда было видно, что человек этот не иранец. Очень светлые, с рыжеватым оттенком волосы, холодные голубые глаза, крупные веснушки и квадратное лицо с резко обрубленным подбородком – все это как-то не вязалось с его рваной одеждой иранского крестьянина, стоптанными ичигами, веревочным поясом и котомкой, висевшей на нем.

– Кто вы? – спросил я.

– Бедняк из села Рудбар… – четко, но с легко уловимым немецким акцентом ответил арестованный, вскакивая с места.

– В какой части Германии, в Баварии или в Силезии находится это село? – спросил я, разглядывая вытянувшегося в солдатскую стойку «бедняка».

– В… Мазандеране, – отводя взгляд в сторону, ответил он.

– Плохо разучили роль, герр… ну, как вас именовать дальше? – уже по-немецки спросил я.

Арестованный молчал.

– Так кто же вы?

Рыжеволосый молча переступил с ноги на ногу и отвернулся.

– Ну что ж, отвезем вас в штаб, там разберутся в этом. – И, повернувшись к Руденко, я сказал: – С первым же поездом отправить в штаб!

Я пошел на вокзал. Бродившие по перрону люди, завидя меня, засуетились и бросились к вагонам.

– Отправляйте поезд, – приказал я коменданту.

Ударил колокол, раздался свисток, и поезд медленно отошел от станции.

Я вернулся в здание, где лежал убитый диверсант. Это был рослый мужчина лет двадцати восьми, с низким лбом и широкими плечами. Сеоев, уже осмотревший убитого, коротко доложил:

– Документов при убитом не найдено. В кармане штанов лежала табакерка, к руке привязан коран.

Сержант протянул маленький коран, какой правоверные мусульмане носят привязанным к локтю так же, как верующие христиане носят на шее крест. Я быстро перелистал коран. Из него выпал клочок бумаги, на котором по-персидски было написано: «Стив Норман».

Бережно сложив клочок вдвое, я положил его в полевую сумку. Больше в коране ничего не было. Прощупав швы одежды убитого и вскрыв подкладку его шапки, мы тщательно осмотрели их, но ничего не нашли.

– Товарищ полковник, разрешите доложить! – сказал капитан Руденко. – При осмотре местности, кроме английских десятизарядок, нами найдена еще одна винтовка неизвестной мне системы, – он подал мне ружье, похожее на карабин или облегченную кавалерийскую винтовку. Я осмотрел его.

– Это трехзарядная скорострельная французская винтовка системы «Лебель», стреляющая медными и никелированными коническими пулями, – сказал я. – Она давно снята с вооружения французской армии, но на Востоке и особенно среди курдов, луров и бахтиар Ирана ценится как лучшее ружье.

– Так точно, – подтвердил мои слова Сеоев. – Шахсевены за одну винтовку Лебеля дают две английских или одну немецкую с придачей двух баранов.

– Что ж, мена неплохая, – засмеялся я, одновременно размышляя о том, кому же могла принадлежать эта столь высоко ценимая и так легко брошенная на поле боя винтовка? Владельцем ее скорее всего мог быть курд, бахтиар или лур, то есть наемник из кочевых племен, пришедший со своим оружием. Но тогда почему он так легко расстался со своим, столь дорого ценимым, оружием?

Руденко подал мне три или четыре трехзарядные обоймы.

– Подобрали возле ружья, около него валялись и стреляные гильзы, – доложил он.

– Хорошо бьет это ружье. Говорят, медные пули пробивают даже рельсы, – продолжал Сеоев. – Я знаю эту винтовку. Вот тут, с тыльной стороны приклада, находится винт, если его отвернуть, то внутри, в специально сделанном отверстии, должны находиться отвертка, сухая пакля и смазочное масло для винтовки…

– А ну, сержант, отверните винт, – прервал его я.

Сеоев взглянул на меня и, вдруг что-то сообразив, засмеялся. Он отвинтил широкий винт. В образовавшееся отверстие просунул палец и вытащил оттуда аккуратно сложенную кальку.

Я развернул ее. На тонкой, глянцевитой бумаге был обозначен район Фирузкуха, отмечены тоннели, виадуки, указано время прохождения поездов, число и расположение постов, район патрулирования, рода войск, количество пулеметов. На кальку были точно нанесены защитные, опорные точки, проволочные заграждения и землянки бойцов. Сокращенные надписи на английском и иранском языках сопровождали каждое обозначение.

– Точность указаний исключительна. Господа, снабжающие бандитов такими бумагами, прекрасно осведомлены о вашем хозяйстве, капитан, – свертывая бумагу, сказал я.

В течение дня в сторону Тегерана через тоннель прошли три поезда. С одним из них были отправлены в штаб нашего командования оба задержанных диверсанта.

Трое суток провел я на заставах и в расположениях охранного батальона, ночуя в землянках, знакомясь с организацией охраны и бытом солдат, после чего возвратился в Тегеран.

Столица оживлена, всюду движение, суета.

На углу площади на корточках сидит круглолицый, с плутовскими глазами человек. На его коленях – всклокоченная голова иранца. Хозяин этой головы полулежит на грязной циновке и тихо стонет. Это больной, у него болит голова, а человек, который сидит на корточках, – бродячий хаким («дохтур»), то есть доктор, как величают лекаря его пациенты. Этот хаким лечит ото всех болезней (он пускает кровь, рвет зубы, изгоняет бесов), уничтожает крыс и клопов, заговаривает от дурного глаза и прочего. Некоторые из его клиентов считают, что хаким – это «отец всех докторов» (то есть наилучший из них) и что против него иностранные врачи просто ослы и бездельники. Интеллигентные иранцы, конечно, иронически относятся к жульническим манипуляциям пройдохи и в случае заболевания идут к своим иранским или же европейским врачам, но здесь, в толще огромной, многотысячной базарной толпы, подобные «доктора» легко находят себе темных, не в меру доверчивых пациентов.

Я всегда любил послушать, что говорят в толпе. Зайдя сбоку, останавливаюсь возле красноречивого эскулапа.

– Итак, дружок, болит голова, весь свет стал противен, да? – спрашивает хаким. – Ничего, ничего, я полечу тебя, и все пройдет.

Он снимает со своего живота ремешок и очень серьезно и внимательно несколько раз измеряет вдоль и поперек голову лежащего перед ним человека. Затем недовольно морщится, покачивает головой и, разводя руками, как бы про себя, говорит:

– Не сходится… разошлась на три пальца.

– Кто… разошлась? – переставая стонать, испуганно спрашивает больной.

– Голова, – очень серьезно отвечает «доктор», – вот здесь, в этом месте, – и он довольно усердно постукивает по левому виску пациента. – Ничего, с помощью Алия и моих знаний мы быстро успокоим ее и вернем косточки на свои места.

Он еще раз примеряет свой ремешок и вдруг начинает сильно трясти, тереть и массировать голову клиента.

– О-ох! – стонет тот.

– Ничего, потерпи немного, косточки еще сухие, сейчас их тронет благодатная свежесть мозга, – важно успокаивает «доктор», – и тогда станет легче.

Захватив в обе ладони виски больного, он с удивительной быстротой трет и массирует голову, успевая одновременно с этим похлопывать по затылку и проглаживать рукой позвонки.

– Ну, как? Легче? – спрашивает он.

Пациент, открыв рот и испуганно вращая глазами, что-то бормочет.

– Правильно, легче, – отвечает за него хаким и вдруг неожиданно сгибает набок голову больного и, делая еще несколько движений, усиленно массирует ему темя и виски. Пальцы шарлатана бегают по голове пациента, ладони гладят кожу, а вкрадчивый и баюкающий говорок журчит не переставая:

– Ну, что? Проходит боль? Ну, конечно, это ведь старая арабская наука, не то что ножи и порошки ференги, – переставая, наконец, трясти голову больного, говорит врач. Тот тупо смотрит на него.

– Сейчас проверим лечение, – говорит пройдоха и вновь тем же ремешком меряет в прежних направлениях голову. – А-а, так, так, правильно, – докторски уверенным тоном говорит он, – сошлась. Все косточки на месте. А теперь, дружок, прими вот эту пилюлю во имя пророка, плати деньги и ступай. Ты уже здоров, как богатырь Рустам.

Пациент поднимается. Массаж головы, усиленная циркуляция крови и пилюля, обыкновеннейшая пилюля от головной боли, купленная предприимчивым хакимом в аптеке, излечили его. Может быть через полчаса у него снова заболит голова, но сейчас, оглушенный толчками, массажем, быстрыми поворотами головы, щипками и рывками «доктора», убаюканный вкрадчивыми уверениями о полном исцелении, он и вправду чувствует себя лучше. Он платит деньги и медленно исчезает в толпе. Зеваки и любопытные еще ближе придвигаются к гордому своей удачей хакиму.

Так как «отец всех докторов» лечит от любых болезней, то у него, конечно, имеется несколько подставных «больных», которых он излечивает от самых невообразимых недугов и которые, не скупясь на похвалы, громко благодарят его за избавление от волчанки, сифилиса, чахотки и других болезней. На толпу весь этот балаган производит немалое впечатление, и дела хакима идут неплохо.

Я подхожу к довольному удачей «доктору» и заговариваю с ним. Несколько секунд он тревожно смотрит на меня, затем спрашивает:

– Вы, сагиб, инглизи или американи?

– Нет, русский, – отвечаю я.

– Урус, совет… – удовлетворенно подхватывают окружающие. Лицо хакима светлеет, он обрадованно кланяется и по-русски бормочет:

– Издрасти!.. Издрасти, русский харашо!..

Толпа с удовольствием глядит на нас. Ей приятно, что хаким свободно разговаривает с чужим человеком на его языке.

Я люблю простой иранский народ. Мне давно известна его симпатия и тяга к России. Тысячи иранцев до революции уходили на заработки в Баку, Астрахань, Ленкорань, Закавказье и на Кавказ. Эти неутомимые труженики, возвращаясь обратно в Иран, уносили с собой теплые искренние воспоминания о русском народе, с которым они были связаны общим трудом и интересами.

Бродя в толпе на площадях и базарах Тегерана, я внимательно прислушивался к разговорам, к высказываниям, отдельным репликам иранцев, щедро пересыпающих свою речь цитатами из Саади, Гафиза, Омара Хайяма, мудрыми народными поговорками.

Я всегда находил что-то новое и полезное в беседах с простыми людьми Ирана, будь то сакао (водонос), кузнец, чарвадар (проводник каравана), сарбаз (солдат) или обыкновенный городской ремесленник, и поэтому я с удовольствием заговариваю с хакимом.

Видя, что все его познания в русском языке исчерпаны, я произношу по-ирански:

– Любезнейший доктор! Мне очень понравился ваш способ лечения. Вы так быстро избавили больного от болезни…

«Доктор» хитро и недоверчиво улыбается.

– Это от аллаха, сагиб. Мои познания и опыт, конечно, тоже имели значение, – скромно говорит он.

– Аллах аллахом, но без точных знаний никто не излечит недуга, – говорю я, и вижу, как хаким кивает головой, горделиво озирая толпу. – Не смогли бы вы посетить меня вечером? Я охотно послушал бы вас, меня очень заинтересовали ваши методы лечения.

Хаким минуту размышляет, потом любезно справляется об адресе, записывая его на клочке бумаги. Я не успеваю еще отойти в сторону, как слышу его слегка приглушенный голос:

– Это мой знакомый доктор, он кое-что знает в медицине, – небрежно говорит хаким, – но вообще он – олух и осел, не умеет лечить и вот просит, чтобы я зашел к нему, посоветовал в одном важном вопросе. Придется помочь.

Авторитет хакима растет, так как толпа видела сама, что я пригласил лекаря к себе.

Вечером хаким пришел. Сначала не совсем доверчиво и настороженно он, извиняясь и кланяясь, присматривается ко мне, но затем, убедившись, что я не намерен смеяться над ним, рассказывает о методах своего лечения.

За стаканом чая с добрым исфаганским вином я спрашиваю его:

– Как вас зовут?

– Хаким Аббас, с вашего позволения, ага, – учтиво говорит он. Сидя за моим столом, хаким Аббас уже не тот важный и самоуверенный «отец докторов», каким был сегодня на базаре. Теперь он посмеивается над своими пациентами, называет их дураками, но свою медицинскую арабскую науку отстаивает крепко, ссылаясь на Гиппократа и Абу-Сена.

– Вот вы, уважаемый сагиб, да буду я вашей жертвой, улыбаетесь, слушая меня, а ведь и Абу-Сена и Афлотун, и отец всех хакимов – Пократ сказали, что всякое тело состоит из четырех стихий – воздуха, воды, земли и огня. Ведь не станете же вы отрицать мудрость этих учителей? – спрашивает хаким, плутовато поглядывая на меня.

– Нет, не отрицаю, хотя бы потому, что не читал этих уважаемых людей, – соглашаюсь я.

– Вот, – удовлетворенно кивает «лекарь». – А, кроме того, наш шариат тоже очень помогает своими советами врачам. Например, где у вас, у ференги, имеются такие указания, как у нас? – Он приподнимается и, закатив глаза, нараспев говорит: – «Спать человеку следует сначала на правом, затем на левом боку и уже потом перевернуться на живот. Спать на спине – харам (запрещено). Это портит почки и вредит мозгу человека… – Хаким поднимает палец и важно смотрит на меня. – При перемене места следует съесть сырую луковицу, она предостерегает от вредного влияния перемены воды. При простуде и кашле нельзя пить воду с вишневым сиропом, соленая пища вредна для глаз»… Разве это не верно, сагиб? – спрашивает хаким, и глаза его сверкают от удовольствия, что он посрамил меня и убедил в своем превосходстве и учености. Он лукаво улыбается и, снижая голос, говорит:

– А разве плохое советует шариат: «Если мужчину постигнет беда и жена окажется «нашезе»…

– Что это такое «нашезе»? Я не знаю этого слова, почтенный хаким Аббас, – говорю я.

Хаким доволен.

– Да не уменьшится ваша тень, сагиб, и да сохранит вас аллах от «нашезе». «Нашезе» – это сварливые бабы, не подчиняющиеся мужу и устраивающие в доме ежедневный «шулюх» (шум, скандал). Это – ведьмы, которых шариат разрешает мужу изгнать из дома и не давать им денег на содержание.

– Хорошее средство, – смеюсь я.

– А как же! Ведь волнение крови из-за таких скверных баб может передаться мозгам, они воспламенятся, и кровь пойдет обратным ходом, а тогда лопается печень и – смерть! – очень серьезно говорит «лекарь». – Нам, врачам, часто приходится лечить мужей, заболевших от таких жен. Но все создано аллахом и все делается по его воле, – поднимая вверх руки, неожиданно заканчивает «лекарь».

– И жены «нашезе» тоже?

– Да, сагиб, ведь создал же аллах змей, скорпионов и тарантулов, отчего же не создать и «нашезе»? – смеется плут, с удовольствием потягивая вино. – В старых книгах лучше сказано о многих болезнях, чем в новых. Например, как бы вы лечили раны от пуль? – спрашивает он и сам же отвечает: – По-разному. Кого в живот ранят, того жидким навозом, кого в руку или в ногу – того сухим, но только обязательно овечьим, и поверх раны надо положить побольше паутины. Язвы и рубленые раны лечат кислым молоком и слежавшимися яйцами. К каждой ране следует подходить по-разному.

Он отпивает глоток вина, вежливо кланяется и скромно продолжает:

– Я – что? Я немного знаю, а вот мой учитель хаким Алекпер из благословенного города Кума, он все знал, все умел – и оспу, и лихорадку излечивал, и даже от бесплодия избавлял женщин.

– Как же это? – спрашиваю я.

– Очень просто! У кого лихорадка, тот должен лечь голым на спину и накрыться кожей черного барана и три раза в день выпить воды с дуа (бумажка с написанной на ней молитвой). Дуа сжечь, а золу выпить с водой. Здорово помогает.

– А бесплодие?

– А бесплодие надо лечить нефтью. Налить полстакана, ничем не разбавляя. Выпьет женщина с молитвой, – поможет, потому что нефть внутренности размягчает. Я сам лечил, некоторым помогло, – серьезно говорит хаким.

– Наверно, молоденьким? – спрашиваю я.

Лицо «доктора» расплывается в улыбке, глаза щурятся, подбородок дрожит.

– Шутник вы, уважаемый ага, конечно, не без этого… врачи тоже люди, а женщины наши в большинстве дуры. А то есть еще верный способ, – переставая смеяться, говорит он. – В Хамадане, возле самого города, стоит памятник, каменный лев, которого поставил еще сам Искандер Зюль-Карнайи. Так вот, если бесплодная женщина трижды проползет с молитвою под передними лапами этого зверя, то обязательно избавится от бесплодия. Это уж доказано, недаром памятник весь пропитан маслами, которыми благодарные женщины впоследствии поливают его. Правда, там возле памятника тоже имеются хакимы, и масло…

– …разливается не по назначению…

– Шутник вы, большой шутник, ага, – хохочет довольный Аббас.

Мы беседуем на разные темы, но моя улыбка и иронические реплики, по-видимому, обижают его.

– Я вижу, ага, что вы не очень доверяете моим словам, но, да буду я прахом у ваших ног, да перейдут на меня все болезни мира, если я говорю неправду. Многие из моих пациентов уже избавились от страданий…

– Перешли в лучший мир, – сказал я.

– Шутник вы, ага! Конечно, и это бывало. Разве можно вылечить всех? Тогда земля переполнилась бы людьми, подорожал бы лаваш, не хватало бы риса. Известная часть должна умирать, но излечиваем мы тоже немало. Я знаю, что иногда нужно лишать больного конечностей – ноги или руки, особенно когда она почернеет и от нее пойдет скверный запах, но у нас, сагиб, человек без руки или ноги вызывает сомнение…

– Какое сомнение? – удивился я.

– Видите ли, ага, по шариату и старому иранскому судопроизводству вору за первое воровство отрезают палец до сустава, за второе – отрубают руку, а если попадется в третий раз, то и ногу. Ну, вы сами понимаете, что… – он развел руками.

– Но ведь это было по старому судопроизводству?

– Эх ага, ага!.. Ведь его никто не упразднил… и губернаторы в провинциях часто наказывают по шариату. Есть у меня один больной… ну, не больной, а раненый. Его недавно где-то в районе Фирузкуха подстрелили в руку какие-то педер-сухте…

«Фирузкуха. В зоне советской охраны», – подумал я.

– …бандиты какие-то, да будут осквернены могилы их предков семь раз, – продолжал хаким. – Привезли его в Тегеран и, конечно, сначала докторов инглизи и амрикани позвали…

– Когда произошло это событие, почтенный Аббас? – спросил я.

– Какое, ага?

– Нападение банды на вашего знакомого?

– Сейчас вспомню… Десять… нет, двенадцать, э… нет, тоже неверно, ровно четырнадцать дней назад, сагиб… А что, вы слышали про это дело?

– Нет, просто удивляюсь, что невдалеке от столицы шатаются банды.

– Бродят, ага, разбойничают… Уважаемый Худадат-Мирза подробно рассказывал о них.

– Это кто же такой Худадат-Мирза?

– Раненый… Очень почтенный человек. Раньше он, при немцах, служил телохранителем у Краузе-сагиба, а потом… – хаким понизил голос и оглянулся, – после ухода Реза-Шаха перешел в жандармерию. Триста риалов получает в месяц. Солидный человек… – с уважением сказал «лекарь».

«Четырнадцать дней… ровно две недели, то есть в тот самый день, когда произошла перестрелка железнодорожной охраны с бандой», – продолжал размышлять я.

– Так вот, ага! И инглиз и амрикани в один голос сказали: резать надо руку Худадату-Мирзе. Только тогда родственники больного обратились ко мне. Я, конечно, сагиб, ничто, собака, пыль от ног почтенных иностранных хакимов, лечивших Худадата, однако с помощью пророка Алия, моих знаний и моего нуфуса («дыхания», то есть вдохновения) я излечил его в четыре дня.

– Ну это уж вы перехватили, уважаемый Аббас, – сказал я, продолжая думать о «пациенте» моего гостя.

– Клянусь бородою самого Мортаза-Али (зять пророка Магомета), да будет мир его душе, – заволновался Аббас. – Через неделю Худадат-Мирза сможет снова ходить в свою жандармерию.

– Вы сказали, почтенный Аббас, что ваш больной служил у некоего Краузе-сахиба. Я не знаю здесь такого.

– Теперь, ага, он уже не Краузе. Теперь он и не немец, – засмеялся Аббас. – Теперь он обучает музыке жандармов, дружит с амрикани и называется по-другому.

– А как?

Хаким озадаченно взглянул на меня, подумал и медленно произнес:

– Ага! Я человек маленький, ничтожный. Меня любой полицейский может раздавить, как червяка, а гнев начальства сделать меня прахом…

Мне стало жаль бедняка.

– Не надо, почтенный хаким Аббас. Я случайно спросил вас про этого Краузе.

Гость мой молчал, потом вздохнул и еще тише сказал:

– Ага! Вы сами подошли ко мне, я вас вовсе не знал, и я случайно очутился в вашем доме. Поэтому вы должны поверить моим словам. Я бедняк, фагыр (нищий). И отец, и дед мои были из самой несчастной райи (бедноты), и никогда никто из них ни от кого не слышал ласковых, добрых слов, не видел правильных, хороших дел. От своих властей и помещиков – побои и ругань, ну, а уж об иностранцах и говорить нечего. Инглизы считают нас ниже собак и грязнее свиней. И вот, ага, вдумайтесь в то, что я скажу вам: первый раз в жизни добрые слова и дела отец мой и дед, да будет им тепло в раю аллаха, увидели, как вы думаете, от кого? От русских. Тридцать лет назад здесь шла, ага, большая война между турками и урусами. Инглизы воевали с османами у Багдада, а русские возле Хамадана. А у нас в Иране был в эти дни голод. Никто: ни шах, ни шейхи, ни богачи не помогали крестьянам… Люди умирали, как мухи, и кто же стал кормить несчастных? Вы, русские. И мой дед, и мой отец, и вся наша деревня выжили до нового урожая только благодаря русским. Это было еще тогда, когда у вас был свой падишах, а когда он провалился в джехеннем (в ад), то, – лекарь приподнялся с места и, стоя, продолжал, – Ленин сделал свою страну богатой и свободной. И хотя от нас скрывают многое, но правда доходит и до наших ушей, ага. Я боюсь, сагиб, говорить громко, но в своей душе я кричу: «Зендебад энглаби сорх, зендебад Совет, зендебад барадер урус!» (Да здравствует красная революция! Да здравствуют Советы! Да здравствуют русские братья!)

– Садитесь, садитесь, пожалуйста, Аббас хаким! – сказал я, усаживая на стул гостя.

– Мы, иранцы, очень внимательно наблюдаем за всеми, ага. Инглизов и американи мы отлично знаем и ничего не ждем от них хорошего, но с русских мы не спускаем глаз. А почему? Для того, чтобы проверить, такие ли они хорошие в жизни, как говорят о них. И народ радуется. Ваши солдаты просты, храбры и справедливы. В них нет английской надменности и американского презрения к нам. Разве я, простой и нищий человек, пошел бы в гости к амрикани или инглизу? Я бы и не посмел, и не поверил бы им, а к вам пришел без страха, потому что вы русский, советский человек. Я все это говорю, ага, к тому, что если чем-нибудь смогу заплатить хотя бы частицу долга моего отца и деда, то с радостью сделаю это. А теперь, ага, если вам не безразлично, отпустите вашего гостя, и он вскоре снова посетит ваш дом.

Я крепко пожал Аббасу руку.

– А это, дорогой хаким, примите от меня в виде платы за обучение и ваше потерянное время, – сказал я, передавая гостю пятьдесят риалов.

Минуту Аббас колебался, затем отстранил мою руку:

– Не надо, сагиб! Вы дали моему достоинству и сердцу больше, чем любые деньги. Вы принимали меня, как хозяин гостя, мы пили за вашим столом, как равные, беседовали, как друзья. Разве могу я после всего этого, сагиб, взять от вас деньги?

Он прижал к сердцу ладони, низко поклонился и со словами «селям» (будьте здоровы) ушел.

– Госпожи Барк нет дома, – изгибаясь передо мной в дугу, сообщил швейцар. – Но если его превосходительство подождет, я вызову ее горничную, – предложил он и, не дожидаясь ответа, позвонил.

– Господин полковник! – раздался сверху голосок Зоси, и она стремительно сбежала по лестнице ко мне. Глаза ее светились, сияли радостью и теплом. Подвижная, ласковая, живая, она была прежней Зосей, обаятельной и деликатной, доверчивой и желанной, той самой, какой я увидел ее в первый раз.

– Как хорошо, что вы заехали! Ведь госпожа Барк искала вас, хотела звонить вам. Если вы не торопитесь, поднимитесь, прошу вас, наверх, и я позвоню мадам, доложу о том, что вы приехали.

– Охотно, – сказал я, любуясь ею.

Зося улыбнулась и так доверчиво и светло глянула на меня, что я даже смутился.

Она легко взбежала по лестнице и, распахивая дверь, сказала:

– Прошу вас.

По ее лицу, по радостному возбуждению, по тому, как она бросилась ко мне, было видно, что мой приезд обрадовал ее. Она что-то хотела сказать, но я поднял предостерегающе палец.

– Позвоните, пожалуйста, госпоже Барк и передайте ей мой привет.

Девушка, несколько удивленная моей холодностью, недоумевающе посмотрела на меня.

– Сейчас позвоню, – растерянно сказала она и набрала нужный номер. Пока она звонила, я быстро написал карандашом:

«Зося! Ни звука, ни слова не говорите со мной ни о чем, кроме как о госпоже Барк. Я не доверяю даже стенам этого дома. Ваш брат уже вызван сюда и через несколько дней вы увидите его… Напишите, когда и где мы увидимся с вами… – Я подумал, помедлил и дописал: – Очень, очень хочу встретиться…»

– Госпожа Барк? Говорит Зося! Господин русский полковник приехал с визитом, хотел оставить карточку, но я, зная, что вы искали его, попросила его наверх… Он у телефона… – И, повернув ко мне свое милое личико, все с тем же недоумевающим видом, сказала: – Прошу, госпожа Барк ждет вас.

Я дал ей записку и взял трубку.

– Хелло! Это вы, мой милый полковник! – услышал я в аппарате знакомый голос. – Как хорошо сделала Зося, что соединила нас…

– Я очень признателен и благодарен ей за это, – сказал я.

– Какие счастливые ветры занесли вас ко мне? – снова зарокотало в трубке.

– Желание видеть вас…

– …и немного Зосю… Не так ли?

– Честное слово, верно! – рассмеялся я. – Прямо скажу, ваша очаровательная Зося не на шутку нравится мне.

– Что вы, что вы, пан полковник! – хватая меня за руку, прошептала девушка.

Я легко и нежно обнял ее свободною рукой и прикоснулся губами к ее лбу.

– Ради бога, не говорите этого при ней, а то вы вскружите голову бедной девочке, – сказала мистрис Барк.

– Нет, мадам, это не страшно!.. Ваша Зося холодна ко мне, несмотря на мои страданья, – сказал я, снова целуя неподвижно и покорно стоявшую девушку, – а главное, я…

– Хотите я закончу за вас? – весело прозвучал голос Барк. – Главное, что вы, как Парис…

– …запутался, встретив трех богинь, и вот я…

– …и вот вы просто не имеете яблока, чтобы выбрать свою богиню. При встрече я дам яблоко, а вы передайте его…

– …достойнейшей, – закончил я.

– Любовь слепа. Кто знает, какая женщина или какой мужчина является достойнейшим? К сожалению, мы это узнаем поздно. Иногда слишком поздно! – со вздохом закончила она. – Ну, да что мы с вами ведем такой скучный разговор. Я нахожусь сейчас у прелестной госпожи Янковецкой.

– Передайте ей мой привет.

– Приезжайте сюда и сделайте это сами. Скажите Зосе, чтобы она проводила вас… Как видите, я не ревнива, – засмеялась мистрис Барк.

– Вы просто умны и равнодушны, – сказал я.

– Кто знает, в чем заключается женский ум и где кончается равнодушие… Итак, передайте трубку Зосе, я сама скажу ей.

Я отдал трубку.

– Хорошо… я провожу, – тихо сказала Зося и, вешая трубку, прижалась ко мне. Затем, словно испугавшись своей смелости, бросилась в другую комнату. Спустя несколько минут уже в пальто она вышла ко мне.

– Идемте, пан полковник, – пропуская меня вперед, сказала она.

Мне стало тепло и солнечно от ее лучистых глаз, от нежного тембра голоса и от мягкого прикосновения маленькой руки к моей ладони.

Чтобы быть уверенными, что никто не подслушивает нас, мы пошли пешком.

– Зося, ваш брат скоро будет здесь. Он остановится у меня, вы тогда придете ко мне.

– Пан полковник, поклянитесь мне, что это правда…

– Клянусь!

– Нет, не так!.. А самым дорогим, что есть у вас…

– Клянусь, Зося, победой над врагом и своей солдатской честью!

– Хорошо!.. – медленно проговорила девушка. – Я приду! После нашего разговора я не спала целую ночь. Я задыхалась, мне было и душно, и зябко… Я несколько раз подходила к окну и все думала, думала и думала…

– О чем же, Зося? – тепло спросил я.

– О брате. Я не могу поверить вам, и в то же время не могу не верить. Ведь надежда, которую вы дали мне своим обещанием, единственное, что осталось у меня в жизни… Нет, нет, это не слова, господин полковник!.. Если Яна нет в живых, то незачем жить и мне. Что я сейчас представляю собой?.. Прислуга богатой и своенравной мистрис, девушка без родины, без близких, без семьи, заброшенная водоворотом войны на край земли… И вдруг это письмо о смерти Яна, – голос Зоси дрогнул, слезы побежали по лицу.

– Успокойтесь, моя девочка, – сказал я, – он жив. Вы скоро, очень скоро увидите его. Мы вызвали его сюда.

– Спасибо!.. – глотая слезы и тихо гладя мою руку, проговорила Зося. – Теперь я верю вам. Ведь ничего мне не остается, как верить… И когда я поняла это и переломила свою ненависть к вам, мне стало легко, и я стала ждать вашего приезда, – опустив глаза, договорила она.

– Зося, Ян жив, не верьте этим подлым и грязным людям. Когда вы встретитесь, он вам объяснит сам все это дело. Вы давно служите у мистрис Барк? – после некоторого молчания спросил я.

– Нет, всего два месяца. К ней я попала из миссии…

– Откуда?

– Из польского отделения Международного Красного Креста, или «миссии», как мы, беженцы, называем его. Оно объединило всех полек, бежавших через Румынию и Россию от немцев в тысяча девятьсот сороковом году.

– И давно вы в Иране?

– Как только армия Андерса и все польские гражданские организации пришли сюда… Но зачем вы спрашиваете это? – она удивленно взглянула на меня.

– Чтобы больше знать, ведь я так мало знаю о вас, Зосенька.

– Я не делаю тайны из моей жизни, она так невелика, что ее можно рассказать в двух словах, – грустно улыбнулась девушка. – Когда мы пришли сюда, англичане часть беженцев распределили по местам. Одни уехали в Индию и Ирак, другие пошли на работу, третьи были зачислены во вспомогательный корпус при вооруженных силах, а меня, как владеющую английским языком, назначили преподавательницей английского языка в школу для польских офицеров, но затем совершенно неожиданно послали к госпоже Барк, которой меня рекомендовало начальство из «Красного Креста».

– Где вы научились английскому языку?

– В Варшаве. Я с отличием окончила колледж «Святой Екатерины»… – не без гордости ответила Зося.

– Но… как же вы, учительница, интеллигентная девушка, согласились, извините меня, Зосенька, идти в услужение к мистрис Барк?

– Что же было делать? Занятия в школе прекратились, быть просто беженкой я не хотела, тем более, что особенно церемониться со мною не стали бы. Труда я не боюсь и, уверяю вас, что мне у госпожи Барк во много раз легче и спокойнее, чем было в офицерской школе. Госпожа Барк никогда не давала мне понять, что я ее горничная или камеристка. Она тактична, воспитанна и мила со мной, у меня есть и свободное время и, правда, небольшие, но свои деньги. У меня есть платья, госпожа Барк сразу же одела меня, ни разу не дав мне почувствовать этого великодушного жеста. Я должна прямо сказать, что при всех странностях, окружающих меня, я дорожу моим местом…

– Каких странностях, Зося? – спросил я.

Девушка опустила голову, и мы молча прошли добрых два десятка шагов.

– Не спрашивайте меня, я ничего не отвечу вам, пока не увижу Януся… Я не могу идти против своей совести…

– Ну, а когда Ян будет с нами?

– Тогда… тогда и я буду с вами, – взволнованно прошептала она.

Я взял ее под руку, и она доверчиво прижалась ко мне.

Навстречу шел толстый иранец в мягкой шляпе и накидкою в руках. Я нагнулся к самому уху девушки и довольно громко сказал:

– Но такой красотки, как вы, я не видывал… даю честное, благородное слово!

Прохожий был уже далеко, когда я с тем же развязно-ухажорским видом шепнул Зосе:

– Не подумайте, что я сошел с ума!

– Я понимаю вас, пан полковник, – отодвигаясь от меня и кокетливо улыбаясь, ответила она.

Так, шутя и смеясь, мы дошли до отеля «Англетер», в котором жила госпожа Янковецкая.

Номер, который занимала она, был хотя и двойной, с нишей и альковом, над которым пышно распростерся балдахин, но всем своим разнокалиберным убранством, типично отдельной обстановкой подчеркивал временное пребывание в нем своей жилички. И если, квартирка мистрис Барк была одновременно и изящным дамским будуаром и строгим деловым кабинетом журналиста, то жилище госпожи Янковецкой носило характер дорогого, но все-таки обыкновенного гостиничного номера.

Обе дамы любезно встретили меня. Зося хотела удалиться, но мистрис Барк удержала ее.

– Я имел удовольствие познакомиться с вашим волшебником, господином Го Жу-цином, – сказал я. – Оказывается, сеанс в прошлый раз не состоялся только потому, что некий сержант, кстати сказать, мой подчиненный, побил бедного волшебника. Я не без сочувствия говорю это, так как этот забияка – огромный мужчина атлетического сложения, а бедный китаец показался мне тщедушным и хилым человечком.

– Этот драчун ваш служащий? – поднимая брови, удивленно спросила мистрис Барк.

– Был им, так как после этого хулиганского поступка мы откомандируем его обратно в Россию. Между прочим, ваша Зося знакома с ним… Это ваш знакомый сержант Сеоев, – обращаясь к молчащей девушке, пояснил я.

Зося чуть опустила голову и слабо улыбнулась.

– Он хороший и не злой человек, – сказала Зося, – мне даже странно, что он мог так избить этого китайца.

– Безобразный скандал, о котором даже и не хочется вспоминать… Фокусник выздоровел, Сеоев изгнан, а на его место прибудет другой, менее драчливый солдат.

Спустя несколько минут Зося ушла.

Генриэтта Янковецкая готовила чай, а мы с мистрис Барк договаривались о будущем посещении Го Жу-цина.

В дверь постучали, вошли три офицера, один из них был тот самый юный и чопорный лейтенант, который сопровождал мистрис Барк на базаре. Мы раскланялись. Разговор стал живым и общим.

Офицеры были молоды, держались непринужденно и просто. Беседуя с мистрис Барк, они были не только внимательны, но и почтительны. Болтая же с Генриэттой Янковецкой, они держали себя свободно и фамильярно. Один только лейтенант был со всеми одинаково хмур, разговаривал коротко и односложно.

Выпив чашку чая, я стал прощаться с дамами.

– Я тоже иду домой, проводите меня! У меня разболелась голова, и, если вы ничего не имеете против, мы пойдем пешком, – сказала мистрис Барк.

Мы расстались с госпожой Янковецкой и ее офицерами и медленно пошли по улице. Пройдя несколько шагов, мистрис Барк взяла меня под руку.

– Вы позволите опереться о вашу руку?.. Я чувствую некоторую слабость…

– Может быть, позвать такси?

– Нет, нет, прогулка пешком освежит меня, – слабым голосом сказала она.

Я осторожно взял ее под локоть, и мы, тесно прижавшись один к другому, медленно шли по пустынной аллее Шахской улицы, напоминая собою нежную влюбленную пару.

Я тихо вел ее, в голове же неотступно была одна и та же мысль: «Что еще придумала эта опасная и коварная женщина?»

Я помог моей спутнице подняться по лестнице. Она тихими шагами вошла в гостиную.

– Зося! – негромко окликнула она.

Никто не отзывался. Госпожа Барк еще раз позвала девушку. Очевидно, Зося еще не вернулась.

– Если вы не очень торопитесь, то будьте любезны по… сидеть… и помочь мне… до прихода Зоси, – тяжело дыша, поднимая большие блестящие глаза, с трудом проговорила мистрис Барк.

– К вашим услугам, но… может быть, вызвать врача?..

– О нет! Это часто случается со мной… головная боль, спазмы в сердце… но потом все проходит мгновенно и вдруг… Посидите минутку здесь, я переоденусь, выпью капель, мне станет легче, затем выйду к вам.

Она вошла к себе в спальню, я остался в гостиной, разглядывая превосходную копию Фрагонара, висевшую на стене.

Вдруг я услышал слабый вскрик, стон и затем что-то похожее на падение тела.

– Что с вами? Вам плохо? – закричал я, бросаясь к дверям спальни.

Тяжелый вздох, более похожий на стон, был ответом на мои слова. Я отбросил шторы. На широкой софе лежала мистрис Барк, по-видимому, еле успев накинуть на себя длинный цветной халат. Лицо ее было бледно, глаза полузакрыты, грудь тяжело и судорожно дышала. На столике виднелась небольшая аптечка, из которой она не успела достать нужные ей капли. Я поддержал ее свисавшую с подушки голову и, схватив графин с водой, брызнул на бледное, казавшееся безжизненным, лицо женщины. Она вздрогнула, вздохнула и судорожно, крепко схватила меня за руку. Я брызнул еще раз. Лицо мистрис Барк стало оживать, дыхание сделалось ровней. Она глубоко вздохнула, открыла глаза и несколько мгновений молча и, может быть, мне это показалось, с нежной признательностью смотрела на меня, потом слабо и прерывисто прошептала:

– Капли… в левом уголке аптечки… Две капли нитроглицерина… сердце… болит сердце…

Я вздрогнул. Нитроглицерин. Значит, у нее стенокардия, грудная жаба… Опасная, тяжелая болезнь… Но другая мысль как молния пронзила мой мозг… Вздор, обман, быть начеку!

Слабый стон прервал мои размышления.

Голова Эвелины Барк в бессилии снова упала на подушку. Бросившись к аптечке, я схватил пузырек из левого уголка, накапал в стакан, долил воды и поднес стакан к губам госпожи Барк. Она жадно выпила. Несколько секунд голова ее неподвижно покоилась на подушке, затем она чуть приподнялась и, пытаясь лечь удобнее, полуобхватила меня за талию. При этом движении голова ее очутилась у меня на плече. Ее все еще бледное, но уже начинавшее оживать лицо, алые губы и большие, сверкающие глаза были возле меня. Я хотел приподняться, как вдруг портьеры распахнулись и в дверях показалась застывшая от изумления Зося.

Губы девушки сжались, лицо вспыхнуло, она резко повернула назад.

– О-о, как это хорошо, что вы пришли, Зося, – слабым голосом сказала мистрис Барк, – мне стало плохо, и господин полковник помог мне… Благодарю вас, – томно сказала она, отодвигаясь. – А теперь, мой дорогой, – нежно проговорила она, – я не могу задерживать вас. Зося дома, она поможет мне принять ванну и лечь в постель. Буду очень рада снова видеть вас у себя. Зося, проводите господина полковника.

В сопровождении девушки я пошел к выходу. Сойдя с лестницы, я остановился. Зося сухим, недобрым взглядом в упор смотрела на меня.

– Зося! – беря ее за руку, сказал я. – Мне надо объясниться… Мне кажется…

Девушка с силою вырвала свою руку и, резко повернувшись, бросилась бегом по лестнице назад.

Мне показалось, что плечи ее задрожали.

Я молча вышел.

Уже на улице я заметил, что что-то сжимаю в левой руке. Я остановился, разжал кулак и с удивлением увидел маленький пузырек, из которого капал госпоже Барк успокоительно действующие на сердце капли нитроглицерина.

Но что за черт!.. На этикетке, наклеенной на пузырьке, по-латыни и по-персидски было четко написано: «Ушные капли, по 3 – 5 капель в ухо».

Ушные капли!.. По 3 – 5 капель в ухо… Так вот оно что, значит, я впопыхах вместо нитроглицерина накапал разведчице безобидные ушные капли.

Я рассмеялся так громко, что шедшая навстречу персиянка поспешно перешла на другую сторону улицы.

«Но какая комедиантка! Как ловко разыграла она сцену обольщения! Бедная Зося!» – подумал я, вспомнив гневные, полные презрения глаза девушки и ее трясущиеся от рыдания плечи.

Я не очень верил в обещание хакима Аббаса. Дни проходили, а его не было.

– Жулик, – делая пренебрежительную гримасу, убежденно сказал Сеоев. – Ведь он какой человек? Нетрудящийся, обманывает народ, все равно как мулла! Если бы он рабочим был, другое дело, а это так… шалтай-болтай… – махнув рукой, закончил осетин.

Признаюсь, в душе я уже сам решил, что мой «лекарь» давно откочевал в другую часть Тегерана, посмеиваясь над доверчивостью русского.

– А я верю в искренность этого бедняги, – сказал генерал, когда я как-то обронил фразу об Аббасе. – Мало ли что может помешать ему встретиться с вами! В простом народе сильна тяга к нашей правде. Меня научила этому гражданская война.

– Мало ли что было! Та эпоха отошла.

– Нет! Нет, она и не отошла и не стала историей.

Когда я спускался по лестнице, меня нагнал Сеоев.

– Товарищ полковник, а ведь Аббас пришел. Выходит, ошибся я! – сокрушенно сказал он.

Удрученное лицо сержанта рассмешило меня.

– Оба мы ошиблись, дорогой Сеоев. Где он?

– В саду.

– Спасибо, что пришли! Я уже перестал надеяться, почтенный Аббас, – сказал я.

– Не мог, сагиб. Боялся… И сейчас боюсь, но если сказал приду, то должен прийти. Здесь можно разговаривать или нужно уйти в дом?

– Можно! Идемте только в беседку. – И мы вошли в самую гущу сада, окруженную кустами распустившихся цветов.

– Сагиб, мой больной еще не встал, – сказал Аббас, – но ему уже значительно лучше. – Аббас оглянулся и тихо зашептал: – Краузе-ага исчез. Как говорит Худадат, его схватили русские.

– Почему же русские?

– А он воевал против них, да и Худадат тоже получил от вас пулю. Не дай бог, чтобы кто-нибудь из наших друзей получил такой подарок, как этот худадат! Если б не я, давно бы отняли руку.

– Конечно, конечно! Я верю в ваше искусство, почтенный хаким, но при чем же здесь Краузе?

– Он теперь не Краузе. Его зовут, – тут Аббас вытащил из кармашка брюк бумажку и медленно прочел: – «Стив Норман»… Он теперь вроде музыканта.

– Стив Норман? Музыкант? – перебил я.

– Командует оркестром в американском шерабхане, но это пустяк, это сделано для того, чтобы все забыли, что он был Краузе…

– Понимаю, дорогой хаким. И куда же скрылся этот музыкант?

Аббас посмотрел на меня, засмеялся и махнул рукой.

– Ага! Это я вас мог бы спросить об этом, но по мне, пусть все такие люди, как этот Краузе, сгорят и погибнут… Мне до них нет дела. Я обещал вам в память своего отца и деда, я это сделал, и мы – квиты, а теперь, дорогой сагиб, я уйду. Я боюсь всего: и полиции, и инглизов, и американи, и наших жандармов… И не сердитесь на меня, если я где-нибудь на улице или базаре при встрече не узнаю или обойду вас… Я всего боюсь, ага.

Он поспешно встал, я едва успел пожать ему руку, как бедный хаким быстро направился к воротам и исчез за ними.

Только бумажка с надписью «Стив Норман» осталась у меня от бедняка Аббаса, которого больше я уже не встречал.

В продолжение почти трех недель рыжеватый на допросах упорно и тупо повторял одну и ту же версию. Он – иранец, крестьянин села Рудбар из Мазандерана и никакого отношения к убитому часовым диверсанту не имеет.

– Наведите справки в пятом полицейском участке Тегерана, и там подтвердят, что я то самое лицо, каким называюсь. Я прописан в этом доме и живу в нем давно.

– Верю, верю, – перебил его следователь, – но скажите, какая была у вас фамилия до того, как вы стали иранцем Хоссейном?

– Никакая. Я всегда был иранцем.

– Странно! А мы вчера получили отношение, в котором справляются, не попал ли случайно в расположение нашей зоны капельмейстер духового оркестра капрал Стив Норман и, если он задержан нами за какие-нибудь проступки, просят препроводить его под караулом и сдать американскому командованию, – пробегая глазами бумагу, продолжал следователь. – А-а, вот самое главное… Здесь описаны приметы этого капельмейстера и, как ни странно, все приметы его абсолютно схожи с вашими. «Широкое лицо, массивный подбородок, рыжеватые брови и волосы, на носу и руках веснушки». Все, как у вас, – сказал следователь, оглядывая притихшего, с радостной надеждой уставившегося на него «иранца», – «Рост, – продолжал он, – один метр восемьдесят сантиметров», абсолютно ваш рост «за левым ухом небольшая рыжеватая родинка», как и у вас, «говорит по-фарсидски и по-английски с явным немецким акцентом, что объясняется тем, что, будучи американским подданным немецкого происхождения, вырос в немецкой колонии германских эмигрантов, проживающих в штате Иллинойс, возле городка Тоун. По имеющимся в Бюро точным сведениям, означенный капрал Норман, совершив воинское преступление, переодевшись в одежду иранского крестьянина, дезертировал из американской армии и скрылся в советской зоне, намереваясь пробраться к портам Каспийского моря. Бюро просит вас произвести розыски бежавшего дезертира, капельмейстера Стива Нормана и, в случае задержания, передать его для суда и наказания военному коменданту американских войск, расположенных в районе Тегерана, генералу Кларку. Полковник Моррисон. Старший адъютант капитан Малхолл».

– Ну-с… вы и после этого будете утверждать, что вы иранский крестьянин из Мазандерана? Бросьте дурачиться, лучше сознайтесь, что вы дезертир Стив Норман, и мы сегодня же передадим вас американцам! У нас хватает своих дел, чтобы еще возиться с бежавшими от союзников музыкантами, – махнув рукой, устало сказал следователь.

По уже успевшему обрасти рыжеватой щетиной лицу «иранца» пробежала еле заметная усмешка.

– Что делать? – поднимаясь со стула, вздохнул он. – Да, я – Стив Норман, капельмейстер оркестра. Мне не повезло, – он махнул рукой, – передавайте меня генералу.

– Вот и отлично! – сказал следователь. – Сегодня же передадим. Теперь же спрашиваю просто из любопытства, если не хотите, можете не отвечать, это уже ваше дело, но объясните, зачем, из-за чего вы бежали от американцев? Может быть, как немец по рождению, не хотели быть в армии, воюющей с Германией?

– Ничего подобного! Я родился и вырос в Штатах и, хотя до войны не выезжал никуда дальше своего города, я был, есть и всегда буду американцем, а не «джерри», будь они трижды прокляты! – с сердцем сказал Норман.

– Еще один вопрос, – сказал следователь, – вы стопроцентный американец?

Арестованный молча кивнул головой.

– …Но тогда чем вы объясните, что все пуговицы на вашем белье, кстати сказать очень тонком, пришиты не по-американски, а совершенно по-европейски?..

– Не понимаю вас, – вперив на следователя округлившиеся глаза, пробормотал «Стив Норман».

– Очень просто! Как чистокровный, стопроцентный американец вы должны знать, как пришиваются во всей Америке, решительно во всей, от Канады и до Мексики, пуговицы…

– Вы шутите? – приподнимаясь, сказал Норман.

– Наоборот! Говорю вполне серьезно. Вы знаете, как пришиваются в Америке пуговицы?

– Не имею ни малейшего понятия. Я солдат, а не швейка и получаю готовое обмундирование.

– Вот именно! Если бы вы сейчас были одеты в военную американскую форму или в любой сшитый в Америке костюм, то все пуговицы были бы пришиты продольными стежками, а на вашем белье пуговицы пришиты крест-накрест, так, как шьют в Европе.

– Ну и что же из этого? Я мог белье купить здесь, в Тегеране.

– Сомнительно, чтобы американский капрал тратил деньги на дорогое белье. Ответьте тогда еще на последний вопрос. На второй день после вашего задержания и после этого на допросах несколько раз вы мне и обследовавшему вас доктору заявляли, что больны, что у вас высокая температура и что в камере, в которой вы находились, слишком жарко…

– Да… заявляю это и сейчас. У меня в то время была температура не менее тридцати семи с половиной градусов, а в камере и сейчас не менее двадцати пяти градусов жары. Разве я не имел права говорить об этом?

– Имели, но дело в том, что в Америке, как и во всех странах, где говорят на английском языке, принят термометр Фаренгейта, а не Цельсия, как у немцев и французов. И, если бы вы были американцем, вы никогда не назвали бы температуру по Цельсию.

– Так кто же я, по-вашему? – вскакивая с места, воскликнул «Норман».

– Фашист Отто Краузе, обер-штурмфюрер СС, диверсант и убийца, занимавший год назад пост товарища председателя смешанного ирано-германского торгового общества «Ковер-Экспорт», а на самом деле немецкий шпион, присланный сюда Гиммлером по согласованию с бывшим Шахом-Резою для руководства шпионско-диверсантскими группами, перебрасываемыми в советское Закавказье.

– Неправда, я – Стив Норман…

– …шпион, которого этим именем хотел кое-кто прикрыть и сохранить для своих целей.

– Вы не… можете этого… доказать, – ослабевшим голосом сказал «Норман».

– А нам и не надо доказывать, – ответил следователь. – Мы сегодня ответили вашему генералу, что дезертира капельмейстера Стива Нормана в нашей зоне не обнаружено, но что пытавшийся прикрыться этим именем фашист и убийца, военный преступник и шпион эсэсовец Отто Краузе нами захвачен на месте преступления при попытке взрыва тоннеля Фирузкух и отослан для суда в СССР. Сегодня вы будете вывезены в Россию, – вставая, сказал следователь. – Увести арестованного! – приказал он конвойным, даже не глядя на опустившего голову, потрясенного катастрофой Краузе.

Сегодня «большой день меджлиса», как говорят на своем журналистском жаргоне европейские и американские корреспонденты. Их здесь не менее пятидесяти человек: шведов, датчан, австралийцев, бразильцев, американцев, турок, французов, англичан, словом, представителей самых разнообразных газет мира.

«Большой день» – важное заседание меджлиса, на котором в присутствии шаха будет обсуждаться вопрос о вовлечении Ирана во вторую мировую войну и об объявлении им войны фашистской Германии.

Ничего существенного это заседание не решит, но для газетчиков с их шумихой и погоней за эффектными заголовками и статьями это действительно «большой день».

Зал меджлиса и его коридоры переполнены представителями всех иранских партий. На площади теснится сдерживаемый полицией народ. Европейцы в большом количестве заполнили ложи, отведенные для посольств и корреспондентов.

Я и генерал находимся в числе приглашенных гостей в одной из лож бельэтажа. Прямого отношения мы к этому событию не имеем, но и отказаться от посещения нельзя, тем более, что пригласительные именные билеты присланы незадолго до этого дня.

Пока довольно скучно. Я всматриваюсь в сидящих на скамьях депутатов. Перевожу взгляд на дипломатические ложи. В американской ложе советник посольства, атташе и генерал Шварцкопф, бывший начальник полиции штата Нью-Джерси, а ныне глава всей иранской жандармерии. За ними ложа, в которой сидит «советник» иранской армии генерал-майор Ридли, с ним на центральном месте сам Мильспо, окруженный группой офицеров.

Перевожу взор на богато убранную золотом и коврами шахскую ложу.

Красивое, худощавое, несколько равнодушное лицо молодого шаха выделяется на фоне полупустой ложи. За ним виднеется чья-то скрытая полумраком фигура.

Следующая ложа премьер-министра Кавама эс-Салтанэ. Породистое, с несколько насмешливым взглядом, утомленно-надменное лицо Кавама эс-Салтанэ.

За спиной Кавама видна голова министра иностранных дел Саеда.

В зале возникает шум. Большая часть депутатов встает и низко кланяется небольшому старичку, судя по одежде, духовному лицу. Американцы раздельно хлопают в ладоши. Это означает одобрение.

Старичок, не обращая внимания на возгласы и шум, спокойно и с достоинством проходит к трибуне.

– Это Кашани. Знаменитый великий мулла Ирана и ярый враг англичан. Сейчас он начнет громить их, – шепчет мне Крошкин.

Я смотрю на ложу корреспондентов. В ней мелькает красивое улыбающееся лицо мистрис Барк.

Мистрис Барк приветливо кивает головой и делает рукой приглашающий жест. Когда же она появилась здесь?

Шум стихает. Старичок молча и спокойно смотрит вперед. Становится тихо. Проходит минута, и Кашани говорит.

Голос его невелик, но тишина, хорошая акустика и отличная дикция позволяют прекрасно слышать его слова.

– Наша задача состоит из двух половин. Первая – это восстановить единство мусульман всего мира и спасти их от вовлечения в войну. Империалисты и колонизаторы разъединили нас, они пытаются втянуть в войну мусульманские государства. Германия тянет в огонь войны турок, а недавно хотела втянуть и нас. Англия и Америка против воли народов хотят поднять против немцев все арабские страны. А для чего? Как те, так и другие – колонизаторы и империалисты. И те, и другие не любят нас, они презирают нас, считают людьми второго сорта, и нам, понимая это, следует сказать и одним, и другим: «Воюйте сами, оставьте в покое нас, нашу землю и наши богатства».

Часть депутатов хлопает в ладоши, другие молча смотрят на оратора, третьи, озираясь, наблюдают за шахом и Кавамом. На губах премьера вялая полуулыбка, лицо шаха не выражает ничего. Генерал Мильспо, повернувшись вполоборота, слушает Шварцкопфа, что-то шепчущего ему.

– Вторая половина нашей задачи – это вернуть наши богатства. Нефть, которую выкачивает сотни лет Англия, – иранская. Довольно богатеть англичанам и держать в нищете и невежестве иранцев! Прекратить грабеж наших богатств, сделать их достоянием иранского народа, извлекать пользу и прибыли от торговли со всеми странами мира, накормить, одеть свой народ, – вот вторая половина нашей задачи. А воевать иранцам за интересы тех или других колонизаторов – глупо и не нужно.

Маленький, сухощавый Кашани – высшее духовное лицо Ирана. Это, собственно говоря, один из немногих государственных деятелей, которые произвели на меня хорошее впечатление. Человек честный, чуждый подкупам и коррупции, разъедающим парламент, он выступает одним из последних ораторов. Его короткая, горя чая и смелая речь заставляет всех замолчать и вслушаться. Даже бесцеремонные господа, вроде полковника Ньюворса, смолкают, перестав жевать свою резинку, и внимательно прислушиваются к страстным словам великого муллы.

Повелитель Ирана оживился, на его лице появилось выражение ожидания, и несколько раз он благосклонно кивает головой. На неподвижном лице Кавама улыбка, но кому предназначена она, понять трудно. И англичане, и американцы одинаково могут считать ее своей. Кашани продолжает речь. Когда он приводит цифры, факты и доказательства жестокой, беспощадной колонизаторской деятельности англичан, его бледное, тонкое, одухотворенное лицо, лицо проповедника и мудреца, загорается гневом, закинутая кверху голова трясется, а маленькая, седая бородка дрожит.

– Мы хотим мирно сотрудничать со всеми народами, кто бы они ни были. В нашей стране много нефти, она наша. Мы хотим и пользоваться, и торговать ею, но мы не желаем, чтобы хищные руки империалистов держали ее. Сотни лет они высасывают из нашей земли богатства, но теперь пришел этому конец.

Сидящие в ложе англичане, военные и штатские, неподвижны, как изваяния.

– Время деспотической колонизации прошло, и всякий, кто этого не понимает, лишний на нашей земле. Американцы, которые пришли к нам, как гости…

Движение и шум слышатся в английской ложе.

– Внимание, внимание! – шепчет генерал, чуть подталкивая меня ногой.

– Повторяю, как гости, – продолжает Кашани, – должны это понять и не уподобляться хищным английским империалистам.

Сидящие в ложе Мильспо военные переглядываются.

– Наш великий мулла говорит языком ваших газет… Кстати, знаете ли вы, что в недавней газетной полемике с римским папой Пием XII на вопрос папы, почему духовное лицо Кашани не борется против коммунизма, он ответил: «А почему папа не борется против империализма и фашистов?» – говорит мне сопровождающий нас депутат меджлиса Ахави.

– Вот как! Однако, какой милый и разумный этот Кашани, – говорю я.

Великий мулла заканчивает свою речь и под одобрение некоторых, смущение других и молчание третьих сходит с трибуны.

– А вот и доктор Хоссейн, друг и единомышленник имама Кашани, – снова шепчет Ахави.

Хоссейна я тоже вижу впервые. Это оживленный человек с лысым черепом, энергичным лицом, настороженным, проницательным и наблюдающим взглядом. Он сразу же захватывает внимание зала, хотя и по-разному реагирующего на его слова. Хоссейн поднимает вверх обе руки и несколько театрально восклицает:

– Мы должны обрубить руки Англо-Иранской нефтяной компании. И мы этого добьемся. Весь народ встанет на защиту этого святого дела.

– Старый фигляр! – довольно громко доносится до нас из ложи англичан.

– Мы скорее прекратим добычу нефти, нежели будем отдавать ее англичанам…

– Слова, одни слова! Этим он хочет пробраться к власти, – поднимаясь с места, вопит один из депутатов.

– Хоссейн говорит верно! Долой грабительскую компанию! – кричит кто-то внизу.

– Не давать ему слова!.. Вон болтуна!.. – неожиданно кричат справа. Шум, топот ног, вопли заполняют зал меджлиса. Некоторые депутаты вскакивают с мест, другие, сдерживаемые полицейскими, порываются к трибуне, откуда, пытаясь пробиться сквозь невообразимый шум, надрываясь, что-то кричит Хоссейн. Звонок председателя тонет в общем гаме. Один из членов меджлиса бросается к Хоссейну, желая стащить его с трибуны: другой, по-видимому, сторонник оратора, перехватив члена меджлиса, отвешивает ему оглушительную пощечину. Начинается свалка, в которую вмешивается и администрация и дежурившие в меджлисе полицейские.

– Куликовское побоище! – говорит генерал.

Шаха уже нет. Его величество, по-видимому, ушел сейчас же после речи Кашани. Кавам эс-Салтанэ с небрежной улыбкой на утомленном лице равнодушно взирает на дерущихся парламентариев, усердно угощающих друг друга затрещинами и оплеухами. Американцы во главе с Мильспо смотрят из своих лож, что-то покрикивая дерущимся. Англичане, довольные концовкой спектакля, щедро оплаченного Нефтяной компанией, щелкают аппаратами. Наконец полиция выдворяет вон дерущихся, и заседание меджлиса продолжается. Не дожидаясь его конца и оставив Ахави в зале, мы выходим из здания к ожидающей нас машине.

В фойе, опершись о перила мраморной лестницы, стоит мистрис Барк и оживленно беседует с двумя шведскими корреспондентами. Завидя меня, она делает движение. Я останавливаюсь. Генерал, проходя мимо, молча наклоняет голову.

– Это ваш генерал? – спрашивает она. – Настоящий военный. Строгий, подтянутый, вежливый!..

– Да, он именно такой! Как ваше здоровье? Как сердце? Вы тогда очень испугали меня! – озабоченно говорю я.

– Все прошло. Просто – спазмы. Это бывает со мной. Скажите лучше, как вам понравился этот фарс, устроенный Англо-Иранской компанией? «Меджлис», – презрительно говорит мистрис Барк. – Как далеки эти господа от истинной демократии и парламентаризма! Прав был Реза-Шах, когда сказал, что Ирану нужен просвещенный абсолютизм.

– Ирану прежде всего нужно быть хозяином своей земли, свободы, жизни.

Госпожа Барк смеется:

– А ведь вы сейчас повторяете слова великого муллы, которому лично я симпатизирую, как наивному, честному и примитивному старичку. Когда он бормотал об империализме и колонизаторах, он был ужасно смешон и напоминал мне начинающего, только вчера вступившего в партию, лейбориста. Уйдемте отсюда, походим пешком по улицам, – вдруг предлагает она.

– А заседание? А информация в вашу газету?

– Пустяки! Заметка о драке, речах Хоссейна и Кашани уже отослана. Я набросала ее, сидя в корреспондентской ложе. Остальное неинтересно. Вопрос этот уже разрешен, – она насмешливо глянула на меня, делая паузу, – …союзниками, то есть вами, нами и Англией, а оставаться в этом бедламе и наблюдать за очередной азиатской дракой – скучно. Согласны?

– Прошу извинить, но обстоятельства не позволяют мне… Генерал ожидает меня в машине.

– Тогда мы встретимся через день. Надеюсь, вы будете послезавтра на традиционном футбольном состязании между янки и «Томми Аткинс»?

– Да, приглашение я получил и, вероятно, буду, – отвечаю я.

– Итак, до послезавтра!

В воскресенье генерал уехал для инспектирования частей, расположенных на шоссейных путях нашей зоны.

Пригласительный билет на футбольное состязание между англичанами и американцами был на три человека. Взяв с собою советника Арсеньева и майора Крошкина, я в пять часов выехал в Амир-Абад. Это был военный городок, в котором разместилась часть американских войск.

По дороге время от времени встречались дощечки и стрелки с указанием частей, расквартированных на данном участке. Большинство надписей были картинно-напыщенными, так, например, уличка, на которой разместилась танковая бригада, именовалась «Ад на колесах», пулеметная рота – «Огненные тигры», а мирная хлебопекарня и интендантское управление – «Дикий кабан Аризоны». Попадались и стрелки с надписями – «Бар «Белая лошадь», «Танцевальный зал», «Кинотеатр», «Пивная»… Кресты из перекрещенных мечей, взрывающийся аэростат, летящая лошадь со стрелой на шее и прочие символические рисунки перемежались с рекламой висконсинского табака и жевательной резинки «Олд Патрик».

Мы ехали в колонне автомашин, тянувшейся к западным отрогам Демавенда. По этой шумной, веселой, бесцеремонно и свободно державшейся колонне из «джипов», «виллисов», штабных и частных машин можно было бы безошибочно определить место, где находился стадион американцев.

Вскоре показался и он. Это был большой пустырь с деревянным, раскрашенным в три цвета въездом и тремя двухъярусными ложами с куполом и резной крышей, над которой развевались четыре флага – Ирана, США, Англии и СССР. От лож вправо и влево тянулось несколько отделенных пространством низких, неглубоких лож, дальше раскинулись в несколько рядов скамьи. Пустырь был обнесен высокими столбами и обтянут колючей проволокой. У входа шумела толпа военных, подъезжали и останавливались машины, сновали иранские жандармы и союзные полицейские, наблюдая за порядком, не допуская любопытных к центральной ложе, богато и безвкусно убранной дорогими коврами и букетами цветов.

Сойдя с машины, мы направились к входу, у которого стояли американские офицеры и рослый иранский капитан, проверявшие пригласительные билеты. В проходе я столкнулся с госпожой Барк.

– А я только что хотела попросить кого-нибудь проводить меня сквозь эту толпу к моей ложе. – Она взяла меня под руку, и мы вошли на стадион. – А где ваши места? – спросила госпожа Барк.

– Вон там, где размещаются мои спутники, – сказал я, видя, как Крошкин и Арсеньев рассаживаются в одной из лож с советским флажком. – За кого вы болеете? – спросил я.

– Не понимаю вас! – ответила журналистка.

– Простите, это наш московский термин. Проще говоря, кому вы желаете победы?

– Мне трудно ответить на это. По рождению я – англичанка, выросла в Америке. В Лондоне у меня много родных, и порой я очень скучаю по Англии. Ну, а вы кому желаете победы?

– Сильнейшим!

Мистрис Барк окинула взглядом стадион.

– Я космополитка. У меня нет определенной любви или неприязни к расам и народам, я терпимо отношусь и к цвету кожи, и к разным ступеням развития культуры и цивилизации народов, и все же я с трудом выношу этих забавных иранцев.

– Вы говорите о драке в меджлисе?

– Не только. Это один из штришков. Я говорю вообще об отрицательных национальных свойствах этого народа…

– Я не разделяю вашего взгляда.

– Конечно! Вы, русские, считаете братьями всех, я тоже, но с той лишь разницей, что этому «брату» следует еще долгое время вариться в котле цивилизации. Ну, взгляните, пожалуйста, на этих упитанных дам, грузно восседающих около своих не в меру похотливых, невежественных, подобострастных, но в тайниках своей души презирающих нас, мужей.

– Невежественных и похотливых людей можно встретить всюду. И среди европейцев и среди американцев их не меньше, чем на Востоке.

– А дам? – с усмешкой спросила Барк.

– Полнота не всегда безобразит женщину.

– Бедная! Значит, чтобы понравиться вам, мне следует пополнеть хотя бы до размеров вот этой пестро разряженной особы… – продолжала мистрис Барк, глазами показывая на полную, средних лет, красивую иранку, в ушах которой горели крупные бриллианты. – Кстати, вы знаете, кто она?

– Не знаю!

– Это супруга министра водных, шоссейных и железнодорожных путей Ирана. Вам следовало бы знать «Усладу ночи», – многозначительно сказала журналистка.

– Какую усладу? – спросил я.

Мистрис Барк рассмеялась.

– Вот и моя ложа, а «Услада ночи» – это титул госпожи министерши. Вы, вероятно, слышали, какие пышные наименования носят многие из этих господ. На днях я перечитывала кое-какие книги об Иране и узнала из них о том, что шах Наср эд-Дин, дед свергнутого Резою Ахмеда Каджара, прекрасно использовал непреоборимую любовь к титулам своих подданных, заведя специальную шкатулку – «ящик дураков», как называл он ее. В эту шкатулку он клал деньги, полученные за разрешение носить тот или иной титул.

– Это интересно, – улыбнулся я.

– Я даже выписала кое-что из книг об Иране на эту тему. Это настолько забавно, что я непременно использую в своих корреспонденциях.

Мистрис Барк достала уже знакомую мне книжечку.

– Теперь я не потеряю ее. Вот что пишет некий профессор Вуд, – она перелистала страницы и прочла:

– …И каких только не было там пышных названий. И «Меч правосудия», и «Опора государства», и «Блеск правительства», и даже «Загир эд-доуле», что означает «Спина государства», а человек, носивший пышный титул «Нур эд Дин», то есть «Светоч религии», был редким пьяницей и атеистом. Титулы раздаются за деньги и женщинам, а так как называть даже за глаза даму по имени считается в высшей степени неприличным, то все женщины, могущие купить себе титул, носят вот такие наименования: «Мелекее Иран», то есть «Царица Персии», или «Мунир ос-Салтанэ» – «Освещающая царство», «Нейр уль-Мулюк» – «Свет царства», причем ни одна из этих женщин со столь пышным титулом не принцесса, не принадлежит к придворным дамам, а просто богатая женщина, имеющая возможность купить себе титул. Я обязательно воспользуюсь этими полуанекдотическими сведениями. Советую и вам внимательно почитать мемуары француза, доктора Де Толозана, придворного врача шаха Наср эд-Дина, а также отличную книгу англичанина Уильса «Картинки современной Персии». Хотите, я дам вам прочесть их? – спросила мистрис Барк.

– Благодарю! Буду признателен, – ответил я.

– Как, однако, похожи эти милые персы на своего уморительного Хаджи-Бабу Исфагани. Надеюсь, вы знаете эту очаровательную книжку Мориера.

– Да, она забавно написана, – согласился я.

– »Забавно». Не только «забавно», но удивительно верно изображает нравы Ирана.

– Но ведь Реза-Шахом эти пышные титулы были отменены и, как мне известно, заменены фамилиями, – сказал я.

– О-ля-ля! – засмеялся Барк. – Титулы эти ожили после изгнания Резы, как и многое другое. И, глядя на этих в своем большинстве далеких от государственных дел и власти людей, силою одних лишь денег приобретших такие роскошные титулы, мне становится поневоле смешно, видя, как «Блеск царства» или «Тень шахского величия» смиренно кланяется вон хотя бы тому английскому сержанту или этому американскому лейтенанту и, прижимаясь к забору, проходит на отведенные им места, – с усмешкой продолжала журналистка.

В центре, прямо над входом, высится шахская ложа, рядом с нею американская и английская, за ними полукругом идет ряд лож, в которых размещаются офицеры союзных армий, чиновники посольств, сотрудники различных англо-американских и советских обществ.

Две последние ложи отведены иранским министрам и знатным фамилиям, вроде Бахтиари, Амир Афшари…

Я усаживаю Барк на место и иду к своей ложе.

– Мы еще увидимся, – говорит она, – в перерыве обязательно зайдите ко мне.

Я возвращаюсь в ложу, над которой развевается советский флаг. Арсеньев и Крошкин беседуют между собой. За ложами тянутся деревянные трибуны, уже наполовину заполненные солдатами и офицерами английских и американских частей. Южная сторона предназначена зрителям-иранцам.

Жарко, шумно, празднично. Раздаются голоса продавцов холодной воды, лоточники с мороженым и просто кусками льда снуют между трибунами. Несмотря на то, что уже седьмой час вечера, воздух все еще жарок. Накалившаяся за день земля дышит знойно, словно гигантские меха навевают издалека тепло. По футбольному полю цепью проходят сакка – это водоносы, из кожаных бурдюков поливающие землю. Она слегка дымится, и движущийся парок поднимается над полем. Новые водоносы опять цепью проходят по полю. Земля жадно впитывает влагу, но уже чувствуется приближение вечера. Прохлада густеет, медленно сползая с отрогов Шемрана, со снеговой шапки Демавенда, этого уснувшего вулкана.

Ложи уже заполнены. Слышится музыка. Это приехал шах. Гудки автомашин сливаются со звуками духового оркестра, раздаются слова военной команды. Сарбазы берут на караул.

– Здравствуйте! – слышу я медовый голос нашего хозяина Таги-Заде. Он стоит под самой ложей, рядом с ним – пожилой, представительный иранец в хорошем сером костюме.

– Здравствуйте, уважаемый Таги-Заде. Рад вас видеть, как здоровье?

– Благодарю, пока хорошее.

– Где вы разместились? – спрашиваю я.

– Вот здесь, рядом с вашей ложей. Господин Шаегани был так любезен, что пригласил меня в ложу иранской прессы, – говорит Таги-Заде, указывая на своего спутника. – Вы не знакомы? Это – господин Шаегани, депутат меджлиса и один из самых уважаемых людей нашей столицы.

Мы раскланиваемся.

– Очень рад нашему знакомству, уважаемый полковник, – говорит Шаегани на отличном русском языке. – Я уже имел удовольствие видеть вас в субботу на этом шумном скандале в меджлисе.

Лицо его мне незнакомо.

Чувствуя это, господин Шаегани поясняет:

– Я был с госпожою Барк, когда вы проходили через вестибюль…

– …Господин Шаегани – поэт, журналист и владелец газеты «Ахбаре Кешвар» («Вестник страны»), – важно говорит Таги-Заде.

Они протискиваются сквозь толпу и занимают рядом с нами ложу. Нас отделяет только низенький барьер.

На поле появляются судьи. Двое американцев и один англичанин. Вдалеке, в окружении военных, вижу светлое платье мистрис Барк. Ветер треплет ее золотые волосы. Дальше ряд мужских и женских голов. В ложе шумно и весело. Иногда до нас долетают отдельные возгласы и смех «леди и джентльменов», заполнивших ложи.

Я вижу, как бинокль госпожи Барк на секунду останавливается на нас. Не отнимая бинокля от глаз, она приветственно машет нам и затем переводит бинокль дальше.

Трибуны и проходы заполнены. Американские солдаты свистом и топаньем выражают свое нетерпение. Ни присутствие самого шаха, ни Шварцкопфа и Мильспо не расхолаживает их. Иранцы терпеливо сидят на своих местах, с любопытством озираясь по сторонам. Фоторепортеры и два-три кинооператора наводят свои объективы на зрителей.

Один из журналистов, бесцеремонно расталкивая столпившихся внизу зрителей, пытается заснять шахскую ложу. На веснушчатом лице этого верзилы самое развязное и тупо-самодовольное выражение. Выбирая наиболее удобное положение, он все ближе подбирается к ложе шаха.

– Уберите этого болвана! – довольно звучно раздается из ложи господина Мильспо.

Журналист со своим фотоаппаратом под смех и свист зрителей уже оттиснут военной полицией за линию лож.

– Вы, вероятно, никого не знаете из нашей знати? – нагибаясь к моему уху, шепчет господин Таги-Заде, – вам это будет интересно. Поглядите в ложу его величества, шаха…

Я взглянул. У барьера, положив всю в перстнях ручку на красный бархат обивки, сидит темно-смуглая, красивая молодая девушка в светлом европейском платье.

– Это – ее высочество, принцесса Ашраф, или, как называют ее европейцы, «Смуглая принцесса», сестра его величества шаха, – шепчет Таги-Заде, – рядом с нею, та, что в розовом, ее сестра принцесса Шамс. Они обе только неделю назад прибыли из Америки и на возвратном пути заехали в Кейптаун за своей матерью, супругой Реза-Шаха, которая тоже возвратилась в Иран из Южной Африки. А вон та, что сидит позади Ашраф, это известная красавица, княжна Кашкаи, правда, хороша? «Лицо ее, как полная луна, а губы, как лепестки распустившейся розы, брови, словно две тетивы лука»…

– Хороша, но дама, что сидит во втором ряду, вон та, с лорнетом в руке, несравненно лучше, – отвечаю я.

Господин Таги-Заде тихо смеется.

– У вас прекрасный вкус, господин полковник. Да, она совершенная красавица.

Из глубины ложи показалось тонкое красивое лицо молодого шаха с большими, равнодушными глазами. Улыбнувшись кому-то из сидевших невдалеке англичан, он провел взором по трибунам и снова исчез в полутьме ложи.

Заиграли трубы, раздался звук горна. Все стихло, смолкли неугомонные американские фоторепортеры.

На футбольное поле выбежали команды: англичане в коротких оранжевых трусах и таких же майках и американцы в синих майках и белых трусах. Свист, аплодисменты и рев толпы встретили их.

Воздух был чист и ясен. Солнце уходило на запад, приближался вечер.

Уже произошла жеребьевка и вратари заняли свои места.

Я взглянул в сторону, где сидела госпожа Барк. Журналистка, откинувшись назад, что-то с жаром говорила офицеру. Я навел бинокль – сомнений не было. Госпожа Барк разговаривала с капитаном Хартли, тем самым Хартли, который совсем недавно был задержан нами в Фирузкухе.

Я не принадлежу к классу болельщиков футбола, хотя несколько раз до войны бывал на стадионе «Динамо», когда выступала команда ЦДКА. Я видел, как волновались зрители, как переживали они промахи и ошибки своих любимцев, каким радостным гулом одобрения встречали удачный удар в ворота противника. Мне было понятно их волнение, но всегда меня радовало то честное, беспристрастное отношение, каким наш зритель отмечал успехи и другой, удачно игравшей команды. Даже больше, на международных играх в Москве я был свидетелем, как любой хорошо и красиво забитый противником гол в наши ворота вызывал аплодисменты и одобрительный шум на трибунах.

Ничего подобного не было здесь. С самого же начала сотни американских глоток разразились воплями.

– Лупи его по ногам, Джон!.. Валяй, валяй, Тед!.. Бей по воротам, скотина, куда лупишь в сторону!.. Крой этих лондонцев, кроши их, Джонни!.. – неслось отовсюду, и даже флегматичный Шварцкопф, вынув изо рта сигару, что-то выкрикнул из своей ложи.

Англичане были спокойней. Правда, их солдаты время от времени подбадривали своих игроков, но эти возгласы потонули в воплях и реве американцев.

Один из форвардов англичан с левого края головой забил мяч в сетку американских ворот. Принцесса Ашраф оживилась. Подавшись вперед, она энергично зааплодировала англичанам. Аплодисменты англичан и нескольких иранцев потонули в буре негодующих воплей возмущенных неудачей американцев. По полю уже снова бегали игроки, мяч летал по всем направлениям, фоторепортеры щелкали своими аппаратами, а гул на трибунах не смолкал. Это американцы орали, бранились, свистели, топали ногами и хором скандировали возгласы поощрения своим игрокам.

Истекли первые 45 минут, ударил гонг, раздался свисток судьи, и игроки ушли с поля. Я вышел из ложи. Мистрис Барк, за которой виднелась голова капитана Хартли, шедшая к выходу, окликнула меня.

– Немного погодя отзовите меня, как бы по делу, – успел я шепнуть Крошкину.

– Прекрасная новость, настоящая «шоу», – идя навстречу мне, крикнула журналистка. – Капитуляция Италии! Храбрые американские парни вместе с английскими войсками сегодня высадились в Италии. Только что сообщил об этом майор Хартли. Вы знакомы, господа? – спросила она.

– Знакомы! Знакомство произошло при довольно забавных обстоятельствах, не так ли, полковник? – засмеялся Хартли.

– Майор сообщил, – продолжала Барк, – великолепную новость. Наши парни крепко исколотили этих джерри. Взяты трофеи, пленные, очищено несколько десятков километров итальянской земли.

– Пленных не взято ни одного. Высадка совершена с островов Пантеллерия.

– Так вы знали об этом? – удивленно спросила мистрис Барк.

– Конечно! Еще утром я читал радиограмму из Москвы.

– Странные вы люди, русские! – разочарованно протянула журналистка. – Знать о создании второго фронта и молчать о таком событии…

– О втором фронте?

– Конечно, сэр, – вмешался Хартли, – а как же иначе назвать это замечательное дело?

– Очень просто! – десантными операциями пятой американской и восьмой английской армий «на каблуке итальянского сапога».

Хартли пожал плечами. Госпожа Барк миротворчески сказала:

– Возможно, что это так, а пока, – да здравствует англо-американский фронт в Италии!

– Вас можно поздравить, майор Хартли? – спросил я.

– Да, повышен в чине неделю назад. По этому поводу не мешало бы выпить бокал доброго виски.

К нам подошел майор Крошкин. Вежливо поклонившись, он сказал:

– Простите, господа, мне срочно нужно переговорить с полковником Дигорским.

– Очень хорошо, вы найдете нас в баре, полковник, – сказал Хартли.

– Не забывайте моей скромной хижины и маленькой Зоси, охраняющей ее, – уходя сказала журналистка.

Мы выбрались из толпы и, разыскав свою машину, вернулись в Тегеран.

Поездка генерала оказалась удачной. Впечатление от охраны и частей отличное.

– Дорога на замке. Ни один прохвост не нарушит графика в нашей зоне. Кстати, знаете ли, что вчера ночью повторное заседание меджлиса объявило войну Германии?

Я пожал плечами. Генерал улыбнулся.

– Господа Шварцкопф и Ридли прямо с футбола направились в меджлис. Читайте. – И он протянул мне «Сетарее Иран» и другие газеты, на первой странице которых было крупно напечатано

«Сегодня Иран объявил войну кровожадной Германии».

– Готовьтесь к решительному бою. Приближается развязка, вот почитайте шифровку, которая обрадует вас, – сказал генерал.

Он сидел на низкой тахте, на которой лежали бумаги. Выбрав одну из них, он протянул ее мне.

– Завтра капитан Аркатов и вызываемый вами по тому же делу человек вылетают сюда. Прошу встретить их на аэродроме.

Военный аэродром «номер семь» находился за селением Кередж, километрах в сорока от Тегерана. Село это при шахах династии Каджаров было летней резиденцией властителей Ирана, но уже лет пятьдесят как перестало быть таковой, и теперь возле этого села находился наш ближайший аэродром.

– Прибудут они послезавтра в девятнадцать часов, значит, вам придется встретить и абсолютно незаметно доставить их сюда. Подумайте и вечером скажите, как вы сделаете это.

– Слушаюсь, – сказал я.

– И второе, как вы думаете, когда наступит финал этого затянувшегося «дела о привидениях»?

– Не знаю. Во всяком случае не так скоро, как предполагаете вы, – сказал я.

– Скоро увидите, – загадочно сказал генерал. – Что вы думаете о Зосе?

Я только хотел ответить, как он засмеялся:

– …Что она самая милая и замечательная девушка на свете?.. Ну, так в это я, допустим, верю. Вы отвечайте мне на другой вопрос. Откуда и как она попала к Барк? Давно ли у нее и почему журналистка так заботится о ней?

– Могу ответить вам точно на первые два вопроса…

– Хорошо, на третий отвечу я сам, – перебил генерал, – или лучше я буду по очереди отвечать, а вы исправляйте или дополняйте меня. Хорошо?

– Хорошо! – согласился я, помня, что подобная шлифовка ума была любимым методом генерала в его дедуктивных выводах и анализах нашей работы.

– Как известно, Ян Кружельник и его сестра Зося из Варшавы, он потерял ее из виду в начале войны. Так? – начал генерал.

– Так! – ответил я.

– Значит, в Иране она очутилась в тысяча девятьсот сорок втором году, то есть тогда, когда Андерс со своим корпусом и польскими беженцами прибыл сюда. Так?

– Так! – согласился я.

– Она отлично говорит по-английски, можно было бы предположить, что она из богатой и знатной семьи, но… – тут генерал сделал паузу, – ее брат рядовой шофер, значит первое отпадает. Зося не боится труда, не гнушается служить горничной, это тоже свидетельствует о том, что брат и сестра Кружельники из трудовой, небогатой семьи. Так?

– Та-ак! – подтвердил я.

– Пойдем дальше… Но она же знает английский, заметьте, не французский, как большинство интеллигентных поляков, издавна тяготевших к Франции, а английский. О чем это говорит?.. О том, что она специально изучала его где-нибудь на курсах…

– В колледже «Святой Екатерины», – удивленный правильным, точно сформулированным выводом генерала, сказал я.

– А… в колледже «Святой Екатерины». Очень приятно, – раскуривая папироску, продолжал генерал. – Продолжим наши размышления. Для чего же она изучала его? Для того, чтобы служить и, служа где-нибудь в посольстве, торговой миссии или, может быть, переводчицей, этим зарабатывать свой хлеб.

– Учительницей в школе, – тихо сказал я.

– А-а, тем лучше! Значит, нить размышлений правильно ведет нас к заключительному выводу… Но наступила война, и Зося в качестве беженки очутилась в Иране. Здесь она поневоле, в поисках куска хлеба, идет в услужение…

– Вот и нет! Промах, товарищ генерал. Зося работает здесь преподавательницей английского языка в школе офицеров и капралов корпуса Андерса, но ее внезапно…

Генерал вскочил с места и весело закричал:

– Правильно! Точный и безошибочный вывод, мой дорогой Александр Петрович! Ваша реплика – это радостное подтверждение моих кропотливых выводов и завершение сложного процесса нашей работы…

– Не понимаю… – развел я руками.

– Сейчас поймете! Итак, ее внезапно лишили места и в категорической форме предложили идти в услужение к госпоже Барк.

– В общем так, – подтвердил я.

– Ну, а когда произошло это неожиданное событие?

– Не знаю… Кажется…

– А я знаю. Могу сказать с точностью. Это было примерно месяца два тому назад…

– Да… Зося сказала мне, что действительно она всего два месяца, как служит у мистрис Барк, – сказал я.

– Великолепно! Неужели же вы не понимаете, дорогой мой Александр Петрович, что все идет замечательно и ваша Зосенька действительно хорошая девушка?

– Это-то я знаю, но вот почему вы пришли к такому выводу, мне это по-прежнему непонятно.

– Да ведь это же ясно!.. Ну, вспомните, когда началось «дело с привидениями»? Дней сто назад. Когда мы уехали с Западного фронта? Дней восемьдесят назад, так? Ну, а когда сбежал капрал Юльский, был арестован Ян Кружельник и исчез с горизонта господин Сайкс? Тоже дней семьдесят назад… Дальше. До этого времени Зося никому не была нужна и мирно работала учительницей в школе капралов, но как только сбежал Юльский и был арестован ее брат Кружельник, а мы с вами выехали в Иран, Зося стала в этом деле довольно значительной фигурой. В этой игре она, даже не ведая ни о чем, стала козырной картой, которую пустили в ход, играя на аресте ее брата. Теперь-то вы понимаете, в чем дело? – спросил генерал.

– Да, начинаю понимать!

– Забрав ее к себе, Барк через Сайкса передала Зосе написанную Юльским фальшивку…

– Но откуда она знала, что девушка встретится со мной?

– Это входило в ее план. Зося обязательно должна была встретиться с вами, именно для этого ее и забрали из школы. Она, сама не ведая о том, должна была сыграть роль помощницы своей госпожи, именно потому ее познакомили и с Сеоевым и с вами. Барк, или разведчица «Ориенталия», вероятно, еще из Баку, а может быть, и из самой Москвы следует за нами.

– И ее блокнот – это…

– …один из ловких номеров. Книжка должна была заинтриговать нас этой польской фамилией и одновременно сблизить вас с ней. Не удался бы этот номер, в ход пошел бы другой, но и познакомившись с ней, вы непременно встретили бы у нее и Зосю… Остальное – понятно…

– Ну, а Генриэтта Янковецкая?

– Пустое место! Она такая же «Янковецкая», как я фараон Хеопс. Просто в дело введена еще одна женщина, чтобы мы поверили в записную книжку и в существование этой Янковецкой.

– А Краснова?

– Вот убитая «Краснова» и была той самой немкой Янковиц, с которой все уже покончено.

– Но ведь Зося непричастна ко всей этой шайке?

– Конечно, нет… Она, несомненно, понимает, что вокруг нее идет какая-то грязная возня, но какая, смысл ее не подозревает, да и никогда господин Сайкс или такая прожженная разведчица, как «Ирандуст», не посвятят наивную девушку в свои дела. Они могут сыграть на ее патриотизме, любви к Польше и брату, но только для того, чтобы использовать и, как отпадет необходимость, ликвидировать ее. И сейчас, когда, повторяю, дело идет к концу, на нас ложится ответственность за жизнь и судьбу этой бедной девушки.

У меня сжалось сердце.

– Будьте очень осторожны и не скомпрометируйте ее.

– А теперь я добавлю к вашим выкладкам еще одно маленькое происшествие, – и я подробно рассказал генералу о посещении мною госпожи Янковецкой, внезапной головной боли мистрис Барк, о нашей прогулке пешком и, наконец, о сцене обольщения. Генерал пришел в восторг. Я давно не видел его так заразительно смеющимся.

– Обольщение юного Иосифа женою Пентефрия! – важно вставил он. Когда же я достал из кармана злополучный пузырек с ушными каплями, его снова охватил приступ веселья.

– Так вы, значит, с перепугу или от избытка любви так и держали в руке эти капли?

– Честное слово, не знаю, как это произошло! Вероятно, я как зажал в кулаке флакон, так и забыл о нем. Ведь сколько неожиданных положений создала в пять минут проклятая баба.

Но когда я сказал ему о внезапном появлении Зоси и ее резкой перемене ко мне, генерал нахмурился, покачал головой и встревоженно сказал:

– Ведь вот какая ехидна эта Барк! Одним ударом разрушила все ваши с таким трудом создавшиеся дружеские отношения с Зосей. Я боюсь, что все это было сделано именно потому, что Барк почувствовала, что девушка колеблется и начинает симпатизировать вам. Знаете, дорогой мой, оскорбленный и ревнивый человек может попасться на любую провокацию.

Он поднялся и медленно вышел во двор, оставив меня, погруженного в невеселые думы о судьбе маленькой Зоси.

Ах, как мне хотелось все это время видеть ее, сказать ей о комедии, так ловко разыгранной Барк! Я готов был побежать к Зосиному дому, бродить вдоль улицы в надежде встретить ее.

– Товарищ полковник, товарищ полковник, – услышал я осторожный шепот, и в полураскрывшуюся дверь просунулось широкое лицо Сеоева.

– А-а, здравствуйте, сержант! Ну, как, не надоело еще затворничество?

– Очень надоело! Я даже устал от этого. Ей-богу, товарищ полковник, даже не думал, что так тяжело целые дни спать или отлеживаться в чулане.

– Вы что хотели от меня?

Он спросил:

– Как там Зося поживает, товарищ полковник?

– Ничего, живет! А почему вы это спрашиваете, сержант?

Сеоев поднял на меня свои большие и чистые глаза и прямо, без лукавства, сказал:

– Потому что она хорошая и любит вас, товарищ полковник.

– То есть, как это… любит? – растерялся я.

– Любит, – убежденно повторил сержант, – она и сама этого еще не понимает, но это так. Когда я с ней встретился, она, о чем бы ни заговорила, все на вас разговор сворачивала, и сколько вам лет, и злой вы или добрый, и где ваша жена… А когда я сказал, что вы не женаты, она вспыхнула, закраснелась, глаза засияли, а сама так и засветилась.

– Глупости! – неуверенно сказал я.

– Нет, верно! Она еще все расспрашивала, нравится ли вам ее барыня. Говорит, а у самой голос вот-вот сорвется. Делает вид, что ей просто любопытно, а сама волнуется… Хорошая она девушка, чистая, – продолжал сержант. – Ее взять надо оттуда, товарищ полковник. Ей не место у этой поганой шпионки.

Мне тяжело было слушать Сеоева. Ведь только что беседа с генералом встревожила меня, а тут еще сержант со своим теплым участием к Зосе совсем разбередил мое и без того неспокойное воображение.

– Мне ее надо сегодня же увидеть, – вырвалось у меня.

Сеоев с участием посмотрел на меня и тихо спросил:

– А прямо в дом ехать нельзя?

– Нельзя! А видеть ее мне необходимо сегодня…

Сержант подумал и потом нерешительно сказал:

– Жаль, что мне нельзя показаться из дома…

– Нельзя! – перебил я.

– Я знаю, но я думаю о другом… Что, если вам пройти к ней другим ходом?..

– Каким другим?

– Которым ходим мы… шоферы, прислуга – с черного хода. Ведь мы ходим в гости не через парадный вход, а со двора, черным ходом, через кухню… Что, если и вам это сделать?

– Но как же это? Ведь меня могут встретить, узнать. Переодеваться мне нельзя… Нет, это неудобно.

– Зачем переодеваться? Вы пойдете одетым так, как всегда, но идите к ней не через ворота и не с парадного хода, а через двор соседнего дома…

– Соседнего? – удивился я.

– Да, который стоит не доходя до дома Барк. Двор там маленький, темный и соединяется прямо с садом, в который выходят окна Барк.

– Однако вы хорошо изучили местоположение, – сказал я.

– Конечно! Ведь во дворе соседнего дома живет мой старинный приятель, тот самый шофер Али, который и рассказал мне о фокуснике и своем хозяине, Таги-Заде. Я могу вам на бумаге и план дома нарисовать, и как пройти внутрь указать.

– Ну, хорошо, предположим, я войду туда, а что же дальше? Ведь меня сразу же обнаружит прислуга, да и сама Зося вряд ли захочет увидеться со мной ночью.

– Ну, до ночи еще далеко. Пока только вечер. Ах, как жаль, что мне нельзя пойти с вами, – снова пожалел Сеоев, – я бы ее вызвал через жену Али.

– Нет, это не годится! Ни вам нельзя выйти из дому, ни посторонних людей вмешивать в это дело. Но видеть мне ее сегодня надо…

В комнату вошел генерал, Сеоев вскочил со стула и вытянулся.

– Вольно, вольно, сержант! Что это вы за парад здесь устраиваете? – махнул на него рукой генерал.

Я рассказал ему о моем решении встретиться сегодня же с Зосей и о способе, который предложил сержант. Генерал покачал головой.

– Несколько рискованное предприятие, – сказал он, – но в то же время надо возможно скорее встретить Зосю и убедить ее в коварстве ее хозяйки… Иначе… – Он помолчал и тихо добавил: – Иначе Барк околпачит ее, и оскорбленная девушка в порыве гнева раскроет ей все наши планы… и про Кружельника, и про Юльского, словом, все.

– Но как же все-таки встретиться с ней?

– Вы знаете расположение ее комнаты?

– Знаю. В самом конце коридора, рядом с черным ходом.

– Вы сумели бы пройти к ней со двора, по лестнице, по которой она уводила вас от Сайкса?

– Сумел бы, – подумав, сказал я.

– Но это, конечно, не решение вопроса. Прийти к ней незваным и неожиданным гостем можно лишь в том случае, если бы явилась в этом неотложная необходимость, пока же этого нет, так поступать не следует. Слушайте, Александр Петрович, – вдруг сказал генерал, – а ведь выход есть, простой и поэтому совершенно правильный выход.

– Какой? – оживился я.

– Берите трубку, звоните мистрис Барк и справьтесь о ее дорогом для вас здоровье. Это будет и галантно и умно…

– Но при чем же тут Зося?

– А при том, что если госпожа «Ирандуст» дома, то вы, во-первых, сделаете ей приятное, справившись о ее здоровье, во-вторых, убедите ее в том, что вы одурачены и продолжаете верить в ее сердечный припадок, и, в-третьих, поймете, что, если она дома, то навестить Зосю, да еще через черный ход, нельзя. Если же ее нет, а это вполне возможно, то Зося будет сидеть дома, так как вряд ли госпожа Барк оставляет свою квартиру без присмотра, надеясь только на швейцара и обычную прислугу. Ну, а если Зося одна, то вы немедленно же полетите к ней и как угодно, но убедите ее в вашей невинности и в черном коварстве ее госпожи.

– Но если Барк дома, ведь она просила, чтобы я завтра навестил ее?

– Если она дома, то вы завтра и навестите ее, а сегодня как внимательный и воспитанный человек, справитесь по телефону о здоровье. Ну-с, идите к телефону и вызывайте нужный вам номер.

Мы пошли к камину, на котором стоял телефон, и я позвонил госпоже Барк.

Давно я не испытывал такого волнения, как сейчас, когда ждал ответа на мой звонок. Только в эту минуту я стал понимать, как дорога становится мне маленькая Зося, как глубоко вошла она в мое сердце, в мою жизнь.

Прижав трубку к уху, я услышал быстрое дыханье и милый голосок Зоси:

– Вас слушают…

Я с трудом сдержал свое волнение и тихо сказал:

– Зося!.. Это я. Мне надо…

– Госпожи Барк нет дома, позвоните завтра… – прервал меня ледяной голос девушки.

– Зосенька! Не она, вы нужны мне. Вы, вы мне необходимы! Я должен сегодня же видеть вас, Зося, и, если вам дорого то большое, что связывает нас, примите меня немедленно.

– Госпожи Барк нет дома, и я никого не могу принимать, – резко прозвенел голос Зоси.

Вероятно, на моем лице изобразилось такое страдание, что генерал положил мне руку на плечо. Мне было тяжело, и вдруг мысль, что Зося, говоря со мною так безжалостно и резко, все же не бросает трубки, не кладет ее на рычажок, а ждет, ждет, возможно, еще более взволнованная и тревожная, чем я, одинокая, со своими мыслями и горем, в то самое время, когда рядом со мною стоял надежный разделяющий мою боль товарищ и друг, эта мысль придала мне решительности.

– Зося, не мучьте себя. Я сейчас иду к вам, и вы доймете, что я хочу добра и берегу вас… Я приду тем ходом, которым вы уводили меня… – с трудом произнес я.

В трубку ничего не ответили, только секунду-другую я слышал взволнованное дыхание девушки, потом трубка мягко и без стука опустилась на аппарат.

– Идите, Александр Петрович, будьте сдержанны и спокойны, – сказал генерал, ласково погладив меня по руке. – Я буду вас ждать, не заставьте меня беспокоиться… И помните, берегите Зосю. Для нее наступают самые серьезные дни.

Он крепко пожал мне руку. Я благодарно кивнул ему головой и быстро сбежал во двор, оставив генерала и Сеосва в азиатской части занимаемого нами дома.

Было уже довольно темно. Чтобы за мною не увязался какой-нибудь дежурный шпик из банды Сайкса, я вышел через садовую калитку. Идя по теневой стороне улицы, я свернул в аллею и, пройдя шагов сорок, вдруг вошел в тесно сросшиеся кусты. Прошло минуты три. Никого не было. Я уже хотел вылезти из кустов, как вдруг услышал торопливые шаги и чей-то возбужденный шепот. Я затаил дыхание и приник к ветвям…

– По-моему, это был он, – сказал чей-то голос, и мимо меня в темноте аллеи промелькнули два бегущих человека.

– А не ошибаешься?.. – донеслось до меня. Я недвижно сидел между кустов, проклиная моих неудачливых филеров за эту неожиданную задержку. Прошло еще минуты две, и я снова услышал шаги с той стороны, куда пронеслись мои преследователи. На этот раз шаги были спокойней, и голоса людей звучали иначе, чем две минуты назад.

– Я же говорил тебе, что ты ошибся. Никуда они в это время не ходят, да еще из этой калитки и пешком… Что, у них своей машины нет, что ли?

– Уж очень похоже показалось… – смущенно ответил второй. Оба говорили по-персидски, но с южным, похожим на афганский, акцентом. Они прошли мимо меня, причем один из них впопыхах чуть не налетел на куст, под которым сидел я.

– Ну и темень!.. Глаз можно выколоть, как в лесу… – пробормотал он.

– Вот почему тебе и померещилось бог знает что, – ответил другой.

Их шаги затихли, и в аллее снова воцарилась тишина. Переждав несколько минут, я выполз из-под своего укрытия и, разминая затекшие члены, пригибаясь к деревьям и кустам, выбрался в боковой переулок, по которому вышел к Тавризской улице. Сев в проходящее такси, я велел везти себя к Майдану, оттуда переулками вышел к углу улицы, где жила Эвелина Барк, и увидел маленький домик, о котором говорил Сеоев. Пройдя грязный слабо освещенный двор, я вошел в соседний сад и, стараясь не попасть в полосы света, падавшие из окна, добрался до дома мистрис Барк. Впереди, под спетом ослепительно горевших электрических фонарей, были видны пешеходы. У подъезда горячо жестикулировал в своей опереточной форме швейцар, убеждая в чем-то одетого в передник и белый колпак кухонного слугу. Блеснув фарами, прогудела машина за оградой, вдоль двора прошла женщина с ребенком… Вот и черный ход. Я проскользнул в полуоткрытые двери и, держась за перила, сделал один-два шага, как кто-то схватил меня за руку, и я услышал тихий, умоляющий голос Зоси:

– Как вы решились?.. Неужели вы не понимаете, что я не хочу быть игрушкой в ваших отношениях с другими?

– Зося! – прервал я ее. – Дайте только объяснить вам всю подлую интригу вашей хозяйки, и вы через минуту поймете…

– Нет, нет! Я боюсь ваших слов. Вы заговорите ими меня…

– Разве вы не почувствуете лжи, если она будет у меня? Всем сердцем, всей душой вы заметите ее, но я чист перед вами, Зося.

– Хорошо, но не здесь… тут опасно… идемте ко мне. Госпожи Барк нет дома… Она вернется к одиннадцати часам. Идемте, но только на пять минут, не больше, – несвязно шепча эти слова, она тянула меня за собой. – Идите и помните, что у вас всего пять минут…

– О, мне довольно и двух, – сказал я, входя в маленькую, скромно убранную комнату.

Столик, два стула, обитый ситцем диванчик, маленький ковер на полу, зеркало и довольно высокая цветная ширма с аистами, за нею кровать – вот все убранство, которое было здесь, если не считать католического распятия да нескольких фотографий на стенах. Окно во двор было полуоткрыто, и ночной ветерок пробегал по комнате.

– Зосенька, затяните шторою окно, – сказал я.

Девушка взглянула на меня, потом утвердительно кивнула и закрыла штору.

– Далеко комната госпожи Барк?

– Нет, она рядом… За стеной кабинет, дальше спальня, в которой вы так успешно лечили ее, и затем гостиная, – зло сказала Зося. – Но зачем вам знать расположение нашей квартиры?

– Может пригодиться, девочка, а теперь слушайте и, если вы заметите хоть один звук фальши, хоть одно слово лжи, прервите меня, и я сейчас же уйду отсюда.

И я стал рассказывать ей обо всем, что случилось, – о внезапной головной боли мистрис Барк, ее просьбе проводить домой, о сердечном припадке и о неожиданном появлении Зоси в ту самую минуту, когда ее госпожа так эффектно упала на софу, схватив меня в свои объятия.

По все время менявшемуся лицу Зоси я видел, что мой взволнованный рассказ убедил ее. Недоверчивое, оскорбленное выражение сошло с него. Когда же я сказал ей о том, что госпожа Барк дважды звала ее, Зося вспыхнула, ее ясные, голубые глаза позеленели.

– Ах, какая же она дрянь, пан полковник! – кусая губы, сказала она. – Сейчас я вам верю… я чувствую, что вы говорите правду… Ведь это же она сама приказала мне не торопиться и прийти ровно в три часа. Теперь я понимаю все… ведь я была здесь, в этой самой комнате, когда раздался звонок.

– Какой звонок? – спросил я.

– Ах, да вы же ничего не знаете, – перебила меня Зося, – ведь у нее в комнате несколько тайных звонков: и ко мне, и к швейцару, и вниз к дежурному сторожу, и, может быть, еще куда-нибудь… Тот звонок, по которому она звонила мне, это просто кнопка у ее кровати. Она нажимает ее, звонка не слышно нигде, кроме моей комнаты, и я сейчас же спешу к ней… Вы понимаете теперь, в чем дело?

– Понимаю!.. Теперь понимаю и то, зачем она дважды спрашивала меня, который час. Однако и подленькая у вас госпожа, моя Зося.

Девушка что-то хотела сказать, но только вздохнула.

– Зося, помните, что все, что говорит и делает она, направлено против меня…

– Я знаю это, – тихо сказала Зося. – Я даже хотела сказать вам, что госпожа Янковецкая совсем не «Янковецкая», а Генриэтта Локк, приятельница госпожи Барк, но мне приказано звать ее по-новому.

– Спасибо, Зосенька, это очень важная новость. Итак, пусть ничто не тревожит и не омрачает нашей дружбы, никакой подвох или провокация. Послезавтра вечером Ян будет у меня.

Пока я говорил, пальцы Зоси быстро перебирали кружева передника, а при последних словах они бессильно упали на колени. Девушка сделала движение ко мне.

– Это… правда?

– Да, послезавтра в десять часов вечера он будет у меня.

– Он знает, что я здесь?

– Нет.

– Боже, Янусь… единственное, что осталось у меня от детства и радостей семьи… Он здоров?

– Вполне! Он честный и хороший малый, ваш Ян.

– О да! Ян – замечательный человек, – радостно подтвердила Зося. – Он на четыре года старше меня, но я никогда не замечала этого. Он так заботился обо мне и маме. Он заменил мне рано умершего отца.

– Зося, кем был ваш отец?

– Учителем английского языка в гимназии. Папа был честный, прямой и очень неудачливый человек. Он не любил лжи и ненавидел холопство и поэтому…

– …и поэтому его часто увольняли и вам трудно было существовать?

Она молча кивнула и, продолжая думать о брате, сказала:

– В жизни много непонятного, и потому она так интересна. Янусь, наверное, не поверит даже, что я тут. Вы, ради бога, подготовьте его к этому… не говорите ему сразу.

– От радости не умирают, Зосенька.

Она бросила на меня благодарный взгляд, тот самый, быстрый, искоса брошенный взгляд, который я так любил.

– А когда же я увижу его?

– Когда хотите, хоть той же ночью, – сказал я.

– Нет, – в раздумье сказала девушка, – ночью нельзя. За мною следят…

Я вздрогнул.

– …Может быть, мне это только кажется, но я каким-то внутренним чутьем замечаю, что госпожа Барк не очень доверяет мне.

– Почему вы это думаете?

– Не могу объяснить, но это так. Ее ласковая улыбка, сверхвежливое обращение, дошедшее за последние дни до пределов, и вместе с тем быстрые, неуловимые, но колючие, как иглы, испытующие взгляды, неожиданные вопросы, какое-нибудь письмо или бумага, как бы случайно оброненные у стола, постоянное наблюдение за мной…

– Умница моя… – тихо сказал я.

– О нет!.. Я просто женщина, которая инстинктом чувствует опасность со стороны другой, действительно умной и очень страшной женщины.

«Неужели это ревность?» – подумал я.

– Не подумайте, пан полковник, что это… – Зося запнулась и, опустив голову, очень тихо сказала: – Ревность… Нет, глупо было бы делать это. Мне нечего скрывать, что мне приятно ваше общество, что вы… – она еще ниже нагнула голову, и пальцы ее сильнее затеребили передник, – нравитесь мне… но, как это еще далеко от любви… Да и смешно было бы нам, знающим друг друга всего несколько дней, превращать нашу взаимную приязнь в любовь. Это была бы игра в нее, а не хорошее и большое чувство, о котором мечтает каждая девушка.

– И мужчина тоже, Зося, – сказал я.

– …Во всяком случае мы обе, и я, и госпожа Барк, не доверяем друг другу, и как только я встречу Яна, я брошу это место. Я не хотела говорить вам, но это вырвалось как-то само собой.

– Зося, вы сделаете это скоро, но теперь будьте возможно осторожнее с мистрис Барк, держитесь с нею мягче и не давайте ей повода не доверять вам. Так надо… остается всего несколько дней этой игры, но игры самой опасной и напряженной, а затем все кончится, и мы уедем в Россию.

– А я? – еле слышно сказала Зося.

– Я говорю «мы», это значит вы, Ян и я, все вместе.

Она улыбнулась и слабо и очень нежно погладила мои пальцы.

– Это началось всего три-четыре дня назад… до этого госпожа Барк была для меня не только госпожой, но и руководительницей и старшим другом. Я действительно дорожила ее вниманием и ее домом, но за последние три дня мы неожиданно стали врагами… В чем-то я не оправдала ее надежд и…

Зося вскочила и, вздрогнув, сдавленно проговорила:

– Идут. Боже, это госпожа Барк, я узнаю ее шаги…

Прозвенел резкий звонок, и сейчас же в коридоре раздались быстрые, уверенные шаги. Они были уже недалеко, выскочить незамеченным через освещенный коридор было невозможно, но встретиться с госпожою Барк у Зоси было равносильно катастрофе. Окно… но я не знал ни его высоты, ни что находится внизу.

– Спокойно, Зося, больше хладнокровия, – шепнул я. Девушка молча кивнула головой, продолжая со страхом смотреть на меня. Схватив фуражку, я быстро открыл двери платяного шкафа и шагнул внутрь. Приотворив дверь, я увидел, как девушка с просветлевшим лицом бросилась в коридор, навстречу мистрис Барк.

– Вы что, моя дорогая, задремали? – услышал я голос Эвелины и по шуму снова распахнувшихся дверей понял, что она вместе с Зосей вошла в комнату.

– Нет, моя госпожа, мне было не до сна… – тихо сказала Зося.

– А что… вы нездоровы? Да у вас и лицо не то встревоженное, не то опечаленное. Что с вами, моя девочка? – очень озабоченно спросила мистрис Барк.

– Нет!.. Я просто задумалась и так глубоко, что не слышала вашего приезда.

– Я пришла пешком. А вы не горюйте, Зося, такие настроения находят на нас, женщин, когда мы влюблены. Вы любите, Зося? – еще мягче и участливей спросила она, и такой нежностью, материнской заботой были проникнуты ее слова, что, если бы я не знал Барк и ее роли в этой истории, я первый поверил бы в ее искренность, – так правдиво, тепло и задушевно звучал ее голос.

– Вы молчите, моя девочка?.. Не надо, не любите, это большой и тяжелый крест, нести который могут очень немногие… – ее голос дрогнул и оборвался.

– Вы ошибаетесь, я никого не люблю… Мне просто грустно, – услышал я.

– Пройдите, моя дорогая, ко мне. Там господин Сайкс и лейтенант. Приготовьте, пожалуйста, чай и легкий ужин, я же подожду вас здесь, мне нужно еще кое-что сказать вам…

– Слушаюсь, – донеслось до меня, дверь захлопнулась, и я понял, что остался наедине с госпожой Барк.

Шкаф был невелик, темен, платья девушки довольно густо висели в нем, и я, боясь шелохнуться, прижавшись в углу, ждал минуты, когда Эвелина Барк, наконец, удалится к своим гостям.

Резкий стук насторожил мое внимание. Совсем близко от себя я услышал ее шаги, прерывистое дыхание и шум отодвинутого стула, передвинутой и потом вновь поставленной на место ширмы. Было ясно, что мистрис Барк что-то искала или осматривала в комнате Зоси. Негромко стукнул ящик стола, очередь была за шкафом. Еще секунда, – и она распахнет дверцы шкафа и, к своему немалому изумлению, извлечет меня. Волосы, как говорится в романах, готовы были зашевелиться у меня на голове от этой малоприятной перспективы.

Снова быстрые шаги, резкое движение – стукнуло раскрытое окно…

В дверь постучали, и я услышал негромкий, полный понятного мне трепета, милый голос Зоси.

– Моя госпожа, все готово. Я прошу ваших дальнейших указаний.

Бедная девочка! Воображаю, как билось ее маленькое, взволнованное сердце все эти минуты, которые она провела в гостиной.

– Благодарю вас, Зося! Теперь пойдемте. Я останусь с гостями, вас же прошу пройти к госпоже Янковецкой и передать ей мою записку. Сейчас девять часов, гости разойдутся к двенадцати. Вы не торопитесь и поскучайте эти три часа у мисс Генриэтты. Я пишу ей об этом. В двенадцать позвоните мне, и я пошлю за вами авто… Но только позвоните обязательно…

– Да, сударыня… я позвоню. Вы разрешите мне переодеться?

Я похолодел. Как она могла сказать это, зная, что я нахожусь в шкафу вместе с ее платьями.

– Нет, этого не надо. Госпожа Янковецкая одна, и вы можете пойти к ней в этом же платье.

– Слушаюсь, сударыня.

Спустя минуту щелкнул выключатель. Ключ дважды повернулся в замке. В коридоре стихли удаляющиеся шаги женщин, и я остался один в темной комнатке Зоси, запертой госпожой Барк.

Минут через пятнадцать убедившись в том, что вокруг все тихо, я осторожно вылез из своего убежища. Оставаться в комнате и ждать возвращения Зоси было нелепо. Единственный выход – окно. Акробатом я никогда не был, но спорт любил и еще не забыл упражнений на кольцах и турнике. Сейчас все это должно было помочь мне. Держась вдоль стены, я добрался до полураскрытого окна. На дворе было темно. Отсветы улицы еле пробивались сквозь дереьья сада. Я бесшумно раздвинул створки окна. Огни у подъезда дома были погашены, тени сада ближе надвинулись к дому. Повиснуть на руках и потом спрыгнуть вниз было бы не трудно, на фронте приходилось делать вещи и посложней, но черт возьми, идя сюда, я не выяснил, что находится внизу. Хорошо, если двор, а если ограда или палисадник? Ведь я мог попасть на острие изгороди или с грохотом свалиться на жестяную крышу. Я нащупал ногами карниз, он был широк. Держась за подоконник и уже собираясь спускаться вниз, я услышал через неплотно закрытое окно несколько слов, заставивших меня насторожиться. Соседнее окно было затянуто шторой, но слабый свет пробивался сквозь него. Осторожность требовала немедленного моего исчезновения, но какой же солдат, попав в самое логово своих врагов, не постарался бы узнать их планы и намерения. Держась за выступы стены, я продвинулся по карнизу. Шум голосов явственнее долетал до меня. Я стал разбирать отдельные слова. Говорили по-английски.

– …Это обстоятельство начинает беспокоить меня… – голос человека, говорившего эти слова, был мне очень знаком.

Сквозь неплотно прикрытые шторы я узнал маленького человечка. Прохаживаясь по комнате, он курил сигару, поминутно стряхивая пепел.

– …По моим соображениям, Годлевский, или будем называть его Смитом, уже давно должен быть в Лондоне, но… – тут он снова стряхнул пепел, и я с удивлением заметил, что мой старый знакомый держал сигарету в левой руке, – ни я, ни разведывательное бюро генерала Андерса не получаем о нем никаких сведений… Что это значит? Или Смит убит, или погиб в пути от какой-либо случайности, непредвиденной в военной обстановке…

– Не могли его немцы ликвидировать, – услышал я чей-то голос.

– Нет! Я имею сведения, что он добрался до них и должен был из Берлина отправиться в Лондон.

– Так значит он появится, – снова сказал невидимый мне человек.

– Не думаю… Группировка немцев в этом районе разбита, штабы уничтожены, захвачены пленные. И если Годлевского не убили, то он может оказаться среди них…

Сайкс, бросив окурок в пепельницу, зажег новую сигару левой рукой. Я не ошибся, он был левшой.

– Это, конечно, моя вина, – все так же прохаживаясь, заговорил он. – Мне не следовало выпускать его живым, но ликвидации Годлевского помешала войсковая немецкая разведка. Он был нужен немцам, и я должен был удовлетворить их.

– Так что же делать? – услышал я голос Барк.

– Подождать еще несколько дней. Я запросил германское Нахрихтенбюро. Если спустя пять дней Годлевский – Смит не найдется, надо будет считать, что он провалился, а это, как вы сами понимаете, грозит крахом всей нашей работы здесь.

– Значит, надо ускорить ее финал, – сказала Барк.

– Ответят ли немцы? – спросил молчавший до сих пор лейтенант.

– Ответят!

– Прошу к столу, – пригласила хозяйка. – Вот чай, кекс, сандвичи, тартинки. Вино и фрукты тут же… Каждый обслуживает себя.

Человек, бывший невидимым мне, поднялся и сел возле хозяйки. Это был хорошо одетый лет пятидесяти господин с перевязанной головой и кровоподтеками на лице.

Сайкс налил себе полстакана вина и, продолжая прохаживаться, стал маленькими глотками пить вино.

– Я думаю, что пора кончить историю с улицей… – сказала мистрис Барк.

Она назвала ту самую улицу, на которой находился наш дом.

– Мне не очень нравится все то, что так хорошо было составлено на бумаге вами, сэр Джефри, – обращаясь к Сайксу, продолжала она. – По-моему, ни одна из так красиво составленных вами затей не удалась.

Сайкс остановился и, глядя на нее, спокойно потягивал вино. Бокал он держал в левой руке.

– Да… я не вижу положительных результатов ни от микрофона, установленного там… порою я даже думаю, что он служит не нам, а противной стороне…

– Почему вы это думаете? – спросил Сайкс.

– Мне кажется подозрительной безобидная болтовня тех людей, за которыми мы следим. Насколько я знаю, они не так наивны и легковерны, я уже говорила это и повторяю и сейчас. Не нравится мне и письмо, привезенное вами к этой глупой польской гусыне. Что оно дало нам? Наши усилия завлечь при ее помощи полковника свелись к тому, что она влюбилась в него…

– Это интересно. Вы уверены в этом, Эви? – снова наливая себе вина, спросил Сайкс.

– Уверена! Еще немного и она совершенно потеряет голову от любви и тогда…

– …Тогда она вообще потеряет ее, – отхлебнув глоток, спокойно сказал Сайкс. – А какие у вас основания, дорогая, для этого?

– Я их скажу после. Почему вы не пьете чай, мистер Кожицин? – обратилась она к забинтованному человеку.

– Благодарю! Я не люблю горячий, – ответил тот.

– И это все, Эви? – спросил Сайкс.

– Почти все.

– Ну, так я думаю, что у вас несколько взволновано воображение. Я лучше знаю господ, о которых ведется речь. Информация ваша не точна. Ведь я сам был на русском Западном фронте… – И он назвал город, в котором впервые явился ко мне, – у этого полковника. Наши осведомители очень польстили ему, описывая его, как умного и энергичного человека. Разве он не был одурачен моим детски-неправдоподобным рассказом о доме, в котором появляются привидения?.. И счастье, вернее, случай спас его. Они опоздали, как это вообще принято у русских, к назначенному времени, и взрыв произошел без них. А история с женщиной-врачом, подосланной к нему? Разве умный и опытный разведчик допустил бы такую оплошность? Нет, дорогая и очень умненькая госпожа Барк, он далеко не таков, каким рисует его наше информационное бюро. Он вреден нам в другом. Они оба, со свойственными русским коммунистам настойчивостью и упорством, сделали в короткий срок то, что другие не смогли бы в полгода. Судя по данным, получаемым мною из точного источника, вся дорога от Тегерана и до Бендер-Шаха неуязвима. Русские превратили ее в крепость. Возможно, что вскоре нам вообще придется прекратить работу, – так она начинает делаться бесполезной.

– Значит, ее тем более надо усилить, пока она еще нужна, – сказала Барк.

– Да!.. Но это дело тех, кто решает такие вопросы, наша же задача – покончить с этими двумя людьми. Их смерть и уничтоженный доклад – это минимум два месяца новой работы новых, не вошедших в курс дела людей… И я не думаю, что это трудно исполнить. Мы должны теперь же ликвидировать их. И в первую очередь это нужно сделать с полковником. Несмотря на свою ограниченность, он немало навредил нам. Вспомните арест Краузе и разоблачение Хартли.

– Нужно ли это? – перебила его госпожа Барк. – Хартли – типичный болван, да и выдал его какой-то пьяница-летчик. Мне кажется, что уничтожать этих людей теперь уже не к чему, поздно. Ну, ликвидируем мы их – и что же? Взамен их русские пришлют сюда на уже готовое и налаженное дело новых людей, которые будут работать еще лучше, как вы сами говорите, безупречно.

– Это ничего не значит, – жестко сказал Сайкс.

– Но для чего же? Чтобы создать дипломатические и политические осложнения? – спросила госпожа Барк.

– Нет, Эви, – прервал ее Сайкс. – Этот икс обязательно будет уничтожен, хотя бы уже потому, что он дважды стал мне поперек дороги… И не только как военный агент противной стороны, но и как мой личный враг… – в голосе Сайкса прозвучала странная нотка. – А вообще, – он двусмысленно засмеялся, – на вас это как-то непохоже, моя дорогая Ирандуст… Вы, и вдруг… милосердие к врагу!! Что с вами случилось, вы подобрели, или, – Сайкс снова усмехнулся, – или вы изменились? Вас беспокоит судьба этого человека?

– Нет! Я не меняюсь, и вы отлично это знаете, Джефри, но я против бессмысленной крови. Я просто не вижу необходимости ликвидации этого вполне заурядного человека, а кроме того, вы, в своей ненависти к нему, забываете, что насильственная смерть подобного лица вызовет немедленное расследование и дипломатические осложнения.

Сайкс расхохотался.

– Дорогая Эви, вы расстроены. Ведь вы же прекрасно знаете, что в арсенале диверсионной службы имеется тысяча и один способ уничтожения противника так, что ни одному следователю и не придет в голову, что человек погиб насильственной смертью. Изо всей этой тысячи способов мы применим только один, но зато это будет самый лучший, и тогда ваш подзащитный отправится к праотцам… И клянусь, если даже это будет грозить разоблачением, я все равно сделаю это. Это мое уже личное дело, – с нескрываемой ненавистью закончил Сайкс.

– В нашей работе не должно быть «личных дел», – холодно ответила Барк.

– Я не забывал этого правила, Эви, но мы оба в этой истории, кажется, допустили по одному… – он зло и многозначительно подчеркнул, – «личному делу».

– Господа, я не думаю, чтобы из-за такого пустяка стоило волноваться, – примиренчески сказал забинтованный человек. – Я тоже считаю этого полковника простоватым человеком. Я сужу по его окружению.

– Вы говорите о сержанте Сеоеве? – ехидно спросила Барк.

– Хотя бы о нем. Этот глупый верзила с дурацким характером и пудовыми кулаками не должен сотрудничать в таком деле. Это ясно, и если он все же работает в нем, это значит, что и его начальство стоит не намного выше его. Этот прямодушный и глупый гигант должен служить в артиллерии, а в мирное время выступать в цирке. Его чувства и мысли можно прочесть раньше, чем он выразит их языком.

– Однако вы не смогли их прочесть раньше, чем он высказал их при помощи кулаков, – вставила Барк.

– Моя дорогая Эви, он прав. Эти господа не стоят вашего мизинца. Вопрос об этих русских кончен, давайте поговорим… – сказал Сайкс. Вдруг он быстро шагнул к окну и так быстро откинул штору, что я едва успел отодвинуться. – Хороши и мы!!. – распахивая окно и вглядываясь в темную, непроглядную ночь, сказал он. – Ведем беседу при полуоткрытом окне.

Он закурил новую сигару спичка озарила его лицо. Расстояние до него было не более метра. Я ясно видел его характерное лицо с четким, словно вырубленным подбородком. Спичка еще горела, он швырнул ее левой рукой, и огонек, мигнув в воздухе, погас.

– Чудесная ночь, господа, – сказал он.

Кто-то подошел к окну. Присев на корточки, я еле держался на карнизе.

– Такие ночи продлятся еще с неделю. Потом появится луна и помешает вам посетить полковника! – продолжал Сайкс человеку, стоявшему возле него. – На этих днях он вылетает в Тифлис. Вы понимаете меня, господин Кожицин? – по-русски закончил он.

– Вполне! Я готов к визиту, – также по-русски ответил стоявший рядом человек.

– Превосходно. В первый раз вы посетили наших «друзей» в виде рабочего, во второй посетите, как говорят русские, в качестве ночного татя, – он рассмеялся. – А теперь закроем окно и продолжим нашу беседу.

Сайкс шумно захлопнул створки окна и наглухо затянул шторы. Тьма окутала меня. За садом смутно светили уличные фонари, где-то лаяла собака. Повиснув на руках, я спрыгнул вниз и осторожно пошел прежним путем. Спустя несколько минут я уже был на широкой улице, озаренной светом реклам.

Такси довезло меня до угла, отсюда я той же аллеей и через ту же калитку, не замеченный никем, вернулся домой.

Было больше одиннадцати часов. Я прошел к генералу и рассказал ему обо всем, услышанном мною.

О том, как спала эту ночь Зося, можно было понять с первого же взгляда. Она осунулась и производила впечатление человека, только что перенесшего болезнь.

– Что с вами, Зосенька? – нарочито весело спросил я, как только на звонок швейцара девушка спустилась в вестибюль.

– Здравствуйте, пан полковник, – приседая и в то же время напряженно вглядываясь в меня, сказала она.

– Здравствуйте, здравствуйте, красавица, я заехал справиться о здоровье госпожи Барк.

– Благодарю вас. Все благополучно, мадам просит вас навестить ее.

– Скажите моему шоферу, – обратился я к крутившемуся возле нас швейцару, – что он может возвращаться домой.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – засуетился швейцар, исчезая за дверью.

– Зосенька! – тихо шепнул я. – Все хорошо, кроме вашего вида.

Она быстро глянула на меня и, пропуская вперед, также тихо сказала:

– Да?

Я засмеялся, кивнул головой и так быстро взбежал по лестнице, что она едва догнала меня.

– Вероятно, вы хороший гимнаст? – спросила она, переводя дыхание.

– О да! Особенно же люблю бег и прыжки, это развивает легкие, – сказал я, видя, как порозовели щечки девушки.

Госпожа Барк все еще была бледна, а темные, чуть намечавшиеся круги под глазами говорили о том, что бедная женщина тяжело переносит серьезные приступы сердечной болезни.

Я участливо спросил о ее здоровье, в душе восторгаясь ее искусным гримом и еще более искусной игрой.

– Ах, дорогой друг, вы позволите мне называть вас так? – слабо и томно спросила она.

– Ну конечно! – ответил я.

– У меня вчера вновь был острый приступ болезни. Я еще несколько слаба и приму вас полулежа, – откидываясь на софу и указывая рукой на место возле себя, продолжала она. – Вчера весь вечер я была как в тумане. Голова словно налита свинцом, не хватало воздуха, и врач, посетивший меня вечером, предложил абсолютный покой.

– Значит… – делая встревоженное лицо, поднялся я с места.

– Нет, нет! – остановила она. – Это прописано было только на один вечер. Сегодня я здорова и с удовольствием выпью с вами чашку кофе и съем первый со вчерашнего дня сандвич.

Я сочувственно покачал головой, вспоминая, как эта «больная» с наслаждением уписывала вчера со своими «врачами» ужин, запивая его чаем и вином.

– Ваша Зося тоже выглядит больной, – сказал я, – что с нею?

Мистрис Барк глянула на меня, улыбнулась и, забывая роль больной, сказала небрежно:

– Эта болезнь называется влюбленностью. Излечивают ее не доктора, а сами больные своими средствами, – при этих словах она наблюдающе скользнула по мне взглядом. Я сделал глуповато-растерянное лицо и недоумевающе посмотрел на нее.

– Однако кофе готов, – сказала Барк, – и никакая любовь в мире не помешает нам его выпить.

Она позвонила. В коридоре послышались шаги. Мистрис Барк откинулась еще глубже к спинке софы, и ее локоть коснулся моего плеча.

– Мой дорогой друг, я была уверена, что вы посетите меня. Ваша забота, ваше внимание дороги мне, – тихо, но так, чтобы слова ее были слышны за дверью, произнесла Барк.

– Войдите, Зося! Я же слышу, как вы замерли у порога, – спокойно и негромко сказала она.

Я боялся, что девушка не сумеет скрыть своей ненависти к хозяйке.

– Я ждала разрешения, – просто ответила Зося.

– Кофе и вина! Откройте, моя малютка, бутылку испанского золотистого «Санта Круц». Мне хочется поправиться и вместе с тем чокнуться с вами, мой дорогой друг и исцелитель, – поднимая на меня глаза, сказала Барк.

– Сейчас исполню, – тихо ответила Зося.

– Дорогая госпожа Барк! На этих днях я на три-четыре дня улетаю в Закавказье, буду и в Баку. Разрешите мне привести вам банку самой лучшей икры, какая только найдется на промыслах Азербайджана? Вино и икра исцелят вас от всех болезней.

– Спасибо. Я очень люблю икру, а вы, русские, умеете особенно хорошо приготовлять ее.

В комнату вошла Зося, держа на подносе откупоренную бутылку вина и два хрустальных, отливавших зеленым и синим цветом, фужера.

– И все же мне грустно слышать, что вы уезжаете… Мне будет недоставать вас… Я очень привыкла к вам, – задумчиво произнесла Барк, успевая из-под ресниц глянуть на молча стоявшую возле нас Зосю.

– Почему же два бокала? – словно спохватившись, сказала она. – Зосенька, дитя мое, вы должны, вы просто обязаны выпить вместе с нами за моего исцелителя, – указывая на меня глазами, сказала госпожа Барк.

– Это не принято… Я не смею… – тихо проговорила девушка, отступая назад.

– Глупости, Зося, забудем условности этикета и выпьем за нашего общего друга, – очень мягко, с еле уловимой иронией, произнесла Барк.

Боясь, чтобы девушка не сделала неосторожного шага, я поднял бокал и твердо сказал:

– Выпьем, Зося! Вино чудесное, и его стоит выпить.

– Хорошо, – сказала она и, достав третий фужер, наполнила и его пенящейся влагой…

– За исцелителя и друга! – чокаясь, сказала Барк.

– За избавителя и друга! – тихо повторила Зося, и по ее дрогнувшим ресницам и вспыхнувшему лицу я понял, что она не случайно заменила одно слово другим.

Когда девушка вышла, Барк, наклонившись ко мне, улыбаясь спросила:

– А вы знаете, почему так странно держится эта малютка?

– Нет!

– Она ревнует вас ко мне… Потому что она влюбилась в вас. Это немножко забавляет меня… Что вы так удивлены, разве вы не знали этого?

– Не знал… хотя это приятное открытие.

– Еще бы! Девушка мила, свежа, пикантна…

– Но… вы уверены в этом?

– Конечно, и, правду говоря, мой полковник, мне не хочется так легко отдать вас ей… потому что вы нравитесь и мне…

Она поднесла бокал к губам и, глядя мне прямо в глаза, кивнула головой.

– Да, нравитесь! А теперь поступайте, как знаете. Если хотите, то я могу сейчас отправить погулять с вами Зосю. Я не ревнива, но только прошу перед вашим отлетом в Закавказье зайдите ко мне…

Она вздохнула, встала и подойдя ко мне, нежно и очень целомудренно поцеловала меня в лоб.

– Я не могу так проститься с вами… Обещаете?

– Да, дорогая госпожа Барк, – смотря ей в глаза, сказал я.

– Благодарю. Я буду вас ждать, – закрывая глаза и нежно гладя меня по голове, прошептала она. Ее пальцы, мягкие, холеные и теплые, источали аромат духов. – А теперь, – открывая глаза и отходя в сторону, сказала она, – идите и погуляйте с влюбленной малюткой. Только не вскружите ей головы и… не забывайте меня.

Спустя несколько минут я и Зося сходили с лестницы, провожаемые поклонами швейцара.

Прогулка наша продолжалась долго. Наняв экипаж, мы выехали на шоссе за Казвинские ворота и, оставив на заставе фаэтон, вышли в поле, собирали цветы и рассказывали друг другу впечатления вчерашнего дня.

– Когда госпожа Барк осталась с вами в моей комнате, я чуть не потеряла сознание от страха. Мне показалось, что она знает о вашем посещении. Я не находила себе места и поспешила обратно в комнату, боясь, что она обнаружит вас.

– И это случилось бы непременно, если бы вы не пришли так вовремя, – сказал я, – она что-то искала у вас, и ваше появление остановило ее.

– Я уже не впервые замечаю следы осмотра вещей, – сказала Зося.

Из разговора с девушкой я понял, что, когда она накрывала чай, в гостиной находились только Сайкс, лейтенант и сама хозяйка. Где же был Кожицин? Возможно, что его держали внизу, в комнатах первого этажа, до тех пор, пока Зося не ушла к Янковецкой.

Я переменил тему разговора, конечно, не сказав девушке ни о Кожицине, ни о моих открытиях на карнизе ее дома.

– Как только я увидела незакрытое окно, я поняла, что вы ушли через него, и у меня отлегло от сердца. Вы не ушиблись? – улыбаясь, спросила она.

– Нет! Я даже не представлял, что так легко совершу этот прыжок. Вы когда вернулись домой, Зося?

– В начале первого часа. Госпожа Барк позвонила к Янковецкой, а спустя десять минут за мною пришел автомобиль.

– А когда вернулись?

– Когда вернулась, госпожа Барк была одна, лежала в постели, читала книгу. Со мною была исключительно мила. Ну, а сейчас вы видели, как она продолжает вести свою игру. Я говорю о бокале вина…

– Я очень боялся, Зося… – начал было я.

– Не бойтесь, – остановила она. – Я не знаю тонкостей и методов моей госпожи, я не так хитра, как она, но и не такая простушка, какой она считает меня. Многое мне было непонятно, ко многому я относилась безразлично, а кое-что нарочно не хотела замечать. Я была в стороне от интриг и затей госпожи Барк, мне не было ни нужды, ни охоты заниматься ими, но когда я вижу, что служу только орудием в чужой подлой игре, когда дорогие для меня… – она поправилась, – дорогой для меня человек, мой брат, чуть не стал жертвой их гнусной интриги, я перестаю быть равнодушной. Я становлюсь на ту сторону, где находится мой брат… и вы! – взволнованно сказала она.

Я заглянул в ее чистые, еще горевшие огнем возбуждения глаза, и мы крепко поцеловались. Потом она высвободилась из моих объятий и быстро пошла по дороге.

– Завтра, Зосенька, Ян будет в Тегеране, и когда только захотите – вы увидите его.

– Я несказанно счастлива… и приездом брата, и вашей… – Она тихо договорила: – Привязанностью ко мне.

– Зося! Будьте осторожны. Один неосторожный шаг, малейшая оплошность – и эти изверги не задумаются уничтожить вас! – взволнованно сказал я.

– Я знаю это. Они не остановятся ни перед чем, но теперь я не боюсь их. Возле меня будут брат и вы… – Она взглянула на меня таким, смелым и доверчивым взглядом, что я успокоенно кивнул.

– Вы знаете, где мы живем? И сумеете, если нужно будет, прийти к нам?

– Если будет надо, днем ли, ночью ли, бросив все, я сумею добраться до вас. А теперь, мой дорогой друг, – она лукаво улыбнулась, – как называет вас госпожа Барк, пойдемте к экипажу. Пора домой.

Мы условились о деталях и условных знаках, которые должны были облегчить наши следующие встречи. Так, например, телефонный звонок ко мне и английские слова: «Что это, магазин Пель-Мель?» означали, что случилось нечто важное и что Зося ожидает меня в вестибюле этого магазина.

Я отвез ее домой и, довольный успехами дня, вернулся к себе.

Генерал сидел в кабинете.

– Ну, как здоровье вашей знакомой? – спросил он, повернувшись в сторону спрятанного микрофона. – Болеет или уже поднялась?

– Лучше… Вчера был врач… предписан покой и отдых, но, сами понимаете, сердце, – сказал я.

– Знаем мы эти женские болезни. Нервы или еще какие-нибудь пустяки… А вы, конечно, растаяли, видя ее этакой умирающей Травиатой.

– Не растаял, но… по правде сказать, стало жалко… – я запнулся.

– …И соблазнительно, – смеясь закончил генерал. – Ах, Александр Петрович, женщины – это та самая апельсиновая корочка, на которой вам суждено поскользнуться. Ну, да ладно, скажите лучше, когда вы сможете лететь в Тбилиси? – он молча подсунул мне бумажку.

«Дня через два» – было написано на ней.

– Дня через два.

– Отлично! Я без вас занялся работой, и вот у меня есть кое-какие замечания по поводу доклада. Все эти данные и план важны для верного освещения дела. Секретные данные, собранные вами, я ценю, но надо, чтобы доклад отражал не вашу личную точку зрения, а был политически обоснован и верен. Помните, что выводы касаются работы всей смешанной комиссии. Мы отвечаем за каждое слово, – строго закончил генерал.

– Слушаюсь, товарищ генерал! Итак, доклад я беру с собою, а его копию оставлю здесь. Он и комментарии будут в сейфе.

– Хорошо! Закончим это. А теперь расскажите, как поживает прелестная полячка Зося, – снова переходя на шутливый тон, спросил генерал.

– Нормально. Ездил с нею за Казвинские ворота. Замечательная девушка.

– Хорош! – засмеялся генерал. – Запутался в двух соснах… Кто же, наконец, вам нравится, Барк или Зося?

– Не знаю, – вздохнул я. – Когда нахожусь с госпожой Барк – она, а когда встречаюсь с Зосей, то Зося.

– Черт знает, что вы говорите! Довольно-таки безнравственные речи! – возмущенно прервал меня генерал. – Не нравится мне это, дорогой Александр Петрович, улетайте-ка скорее в Тбилиси, может быть, недельная разлука остудит ваши донжуанские страсти. Жениться, говорю вам, жениться пора, – вставая, сказал он, с шумом захлопывая папку.

– Товарищ генерал, я завтра съезжу на аэродром, выясню, когда идут самолеты на Тбилиси.

– Съездите, – сказал генерал, и мы вышли из кабинета.

Автомобиль вынесся через Казвинские ворота. Мелькнула цветная мозаика стен, блеснул ствол ружья охранявшего арку сарбаза. Шоссе длинной лентой протянулось впереди. Вдали темнели горы, слева тянулась равнина, впереди раскинулись сады, окружающие Тегеран. Обгоняя вереницы пешеходов и караваны верблюдов, перегоняя «доджи» и здоровенных мужчин, едущих верхом на осликах, мы понеслись вперед. Столица Ирана осталась позади. Вот и первая почтовая станция, пережиток прошлого, когда от Тегерана и до Энзели шли почтовые дилижансы. Мелькнул американский «флипп», за ним «виллис», и снова пыльное шоссе с темнеющими на горизонте деревьями.

Вечерело. Знойный день заканчивался. Темная пелена уже сгущалась над горами. С Демавенда и Мазандеранских хребтов медленно сходила прохлада. Хотя шоссе и не очень загружено транспортом, но езда по нему опасна главным образом из-за беспорядочного лихачества военных машин.

Мой шофер осторожно вел машину, лавируя среди попадающихся караванов, уже издалека давая оглушительные гудки встречавшимся по пути американским авто. Спустя час мы доехали до Кереджа, где находился наш аэродром. Часовой, проверив пропуск, поднял рогатку шлагбаума, и мы очутились на территории аэродрома.

Самолеты из Баку еще не пришли. Переговорив с начальником аэродрома, я попросил у него закрытый «зис», в котором намеревался везти к себе Аркатова и Кружельника. Ничего, кажется, нет на свете томительнее ожидания на вокзале запаздывающего поезда или на аэродроме идущего не по расписанию самолета.

– Скоро, – утешил меня подполковник, начальник аэродрома, – минут, может быть, через сорок, не позже, – спокойно закончил он и, вдруг улыбнувшись, добавил: – Хотя один может появиться и раньше. На нем такой лихой пилот, что точно сказать нельзя. А вы не тоскуйте, поиграем в шахматы, чайку с коньяком попьем – время и пробежит.

Я так и сделал. Расставив шахматы и потягивая дымящийся, заправленный коньяком чай, мы начали игру. Я далеко не Ботвинник, а мой партнер не Капабланка, поэтому, сделав ходов по двадцать и безбожно запутав партию, мы остались без ферзей и без слонов. Поредевшие пешки уныло торчали по краям доски, было видно, что каша скучная игра не вдохновляла их.

– Ничья! – вдруг решительно сказал подполковник, хотя и кони, и ладьи были еще целы на доске.

– Может, еще повоюем, – неуверенно сказал я, – у меня тут намечается интересная комбинация.

– Самолет подходит, надо встречать, – поднимаясь, сказал мой партнер.

И тут, напрягая слух, я услышал далекое, чуть слышное рокотанье мотора.

– Да, как вы это различили? Ведь тут ваши машины ревут без конца? – спросил я.

– Э-э! Моих я знаю по голосу. Любую интонацию своих моторов наизусть помню, в воздухе их по почерку узнаю. – Он засмеялся, видя мое непонимающее лицо. – Ну, по манере полета, что ли, а этот не мой. Это воздушный извозчик, полувоенно-пассажирский самолет, людей и грузы таскает. У него свой, особый голосок имеется, весьма отличный от наших.

Мы вышли из помещения.

– Во-он он, по-над тучкой ползет, видите? Да не туда… левей, левей смотрите, – указал подполковник, и я не без труда разглядел идущий на очень большой высоте самолет.

– Однако забрался… – сказал я.

– Это что!.. Пилот этого самолета ниже чем на трех тысячах не ходит. Ему бы боевой «ил» или «як» дать, он на нем чудеса бы делал.

– Так дайте.

– Нельзя…

– Почему?

– Увидите сами, а затем, разве вести сюда ответственные грузы и людей – не важная задача. По-моему, еще сложней, чем фрицев из облаков выковыривать, – сказал подполковник и восхищенно закричал: – Ох, и летит же здорово! Вы посмотрите, товарищ полковник, какая посадка будет. На три точки прямо из-под самого неба сядет.

Самолет был уже недалеко. Блеснули под лучами заходящего солнца его крылья, затем он вырвался из бегущего впереди облачка, сделав крутой вираж и стремительно планируя, пошел на посадку.

– Ловко! – восхищенно сказал подполковник.

На подготовленной к приему площадке уже суетились махальщики с флажками. Показался прямо на нас бегущий самолет, он рос, из-под его колес взлетала взвихренная пыль и былинки, захваченное мощным воздуховоротом пропеллера.

Мгновенье, другое… и самолет застыл метрах в сорока от нас, прямо у черты, отмеченной белой краской.

– Ни на дюйм дальше!.. – восхищенно крикнул подполковник и побежал к самолету.

Я бросился за ним к дверцам, которые уже открыл дежурный сержант. В открывшееся отверстие я увидел немножко растерянное, знакомое лицо Аркатова.

– Привет! – завидя меня, закричал капитан и замахал руками. Он сошел по лесенке, и мы расцеловались.

– Ох и похорошели же вы, товарищ полковник! – сказал Аркатов.

– Ну, уж и похорошел!.. Просто отдохнул от фронта, – засмеялся я.

– Честное слово, правда, товарищ полковник, вы даже моложе стали! – уверял он.

– Могу подтвердить слова капитана. Вас действительно не узнать, товарищ полковник, – раздался возле меня женский голос.

Я оглянулся. Возле нас, улыбаясь, стояла женщина-пилот в кожанке с погонами старшего лейтенанта и летным шлемом на голове, из-под которого выбивались золотые пряди волос.

– »Сусанин», – вдруг вспомнил я. – Елена… Елена…

– Павловна. Ну, значит, не совсем забыли, – рассмеялась летчица, – вот где привелось свидеться…

– Действительно, неожиданная встреча! – сказал я, пожимая ей руку.

– Э-э, да вы, оказывается, старые приятели, – разочарованно произнес подполковник, – а я-то хотел похвалить вас товарищ Кожанова. Вот, мол, какой у нас лихой летчик на связи работает.

– »Старые друзья», а ведь не сказала, куда едет, – засмеялся я.

– Но ведь и вы тоже промолчали, – сказала Елена Павловна. – Да и зачем это было надо? Военная тайна, пусть даже самая незначительная, остается тайной.

– Правильно, старший лейтенант! – важно подтвердил подполковник. – А теперь прошу в помещение, разговеться с дороги.

Они пошли.

– А где же Кружельник? – спросил я Аркатова.

– Я тут, обыватэлю полковник, – делая шаг вперед, проговорил молодой высокого роста сержант в летной форме, стоявший у самолета.

– Это мы в целях конспирации переодели его в нашу форму, – объяснил Аркатов.

Я посмотрел в лицо спокойно глядевшего на меня сержанта. Оно понравилось мне. Взор был ясный, глаза смотрели спокойно и доверчиво, а открытое, симпатичное лицо располагало к себе.

– Здравствуйте, Ян Кружельник! – подавая ему руку, сказал я.

– Здравствуйте, обыватэлю полковник! Вы знаете мое имя? – спросил он, и по вспыхнувшему лицу пробежала краска радостного смущения.

– Знаю! Мне приятно познакомиться с вами. Я много слышал о вас хорошего, сержант.

Он недоумевающе посмотрел на меня, затем перевел взгляд на Аркатова, тоже вопросительно смотревшего на меня.

– Потом объясню, а сейчас пойдемте к нашему гостеприимному хозяину и закусим с дороги. Во всяком случае, Ян, помните, что вы попали к доброжелательно относящимся к вам людям. – И мы пошли к дому подполковника.

Кружельник говорил по-русски довольно свободно, лишь несколько твердо произнося слова.

– Где вы научились русскому языку? – спросил я.

– В Варшаве. Я брал уроки у живших там русских, а затем, когда мы отступили из Польши, – в армии.

Мы вошли в комнату, где уже хлопотал подполковник. Елена Павловна, сбросив кожанку, осталась в платье защитного цвета, на котором блестела «Красная Звезда».

Аркатов и Кружельник пошли помыться, а я присел возле Кожановой.

Итак, два москвича снова случайно встретились в столице Ирана.

Удивительные все-таки вещи бывают на свете, – сказала она.

– На войне все возможно, – ответил я.

В комнату вошли Аркатов и Кружельник. Свежие, только что помывшиеся, пахнущие одеколоном, они внесли с собой струю молодости и задора. Когда все расселись по местам, подполковник, подняв бокал, сказал:

– Сто казенных граммов за победу, за разгром врага!

Мы выпили.

– Вторые и последние за Родину! – снова произнес хозяин.

Мы стоя выпили за предложенный тост, потом сели, беседуя о Москве, о делах фронта, обо всем, что волновало наши сердца.

За окнами уже была ночь, когда я встал и распростился с гостеприимным хозяином.

– Ваш «зис» вернется к утру.

– Пож-жалуйста. У меня тут еще три машины, – ответил он.

– Товарищ полковник! Через день я улетаю обратно, завтра буду в Тегеране, может быть, вы разрешите навестить вас? – сказала Кожанова.

– Будем рады, Елена Павловна. Обязательно зайдите, – и я дал ей наш адрес.

Спустя полчаса вместе с Кружельником я ехал обратно в столицу. За нами шла моя машина, в которой подремывал Аркатов.

Мы въехали во двор через распахнутые ворота, сейчас же захлопнувшиеся наглухо. Спущенные занавески не дали возможности дежурившим у дома шпикам рассмотреть сидевших в машинах людей.

Я и Аркатов пошли к генералу, дожидавшемуся нас на своей половине дома.

– Здравствуйте, старый приятель, – радушно приветствовал Аркатова генерал. Они трижды поцеловались. – Ну, выглядите вы по-старому, разве только одеты попарадней, – сказал генерал, оглядывая Аркатова.

– Зато вы оба, товарищ генерал, помолодели.

– Ну, какое там помолодели, просто отдохнули на спокойных хлебах невоюющего государства, – сказал генерал. – А где же ваш спутник?

– Он остался с Сеоевым, – ответил я.

Мы сели. Генерал спрашивал Аркатова о фронте, об офицерах-сослуживцах, словом, обо всем, не задавая ему вопроса о «деле с привидениями». Капитан охотно и подробно отвечал, но было видно, что этот общий и не имеющий прямого отношения к его вызову разговор удивлял его.

– А мы, товарищ генерал, ломали голову, где вы. Одни говорили – в Верховной ставке, другие уверяли, что на Дальнем Востоке, третьи – что вы командуете армией на юге, а были и такие, что уверяли, будто видели вас даже на Урале.

– Словом, сам вездесущий бог, – засмеялся генерал. – Ну, а как там у вас идут дела? Кончили вы, наконец, «дело о привидениях»?

Аркатов хитро посмотрел на него.

– Так точно, товарищ генерал! Все то, что касалось нас, уже сделано, а теперь будем вместе заканчивать то, что осталось у вас.

Мы рассмеялись.

– А почему вы так думаете, Аркатов?

– Очень просто, товарищ генерал. Во-первых, потому, что товарищ полковник писал, что и мы, и вы с двух концов ведем это дело. А раз вы находитесь здесь, значит, и оно тут. Это первое. Если же так стремительно и срочно вызывают меня и капрала Кружельника с фронта, значит именно по тому самому делу, которое распутываем мы, – это второе.

Он замолчал, выразительно глядя на нас.

– Кое-что верно, во всяком случае логически мыслить вы еще не разучились, – улыбаясь, сказал генерал. – Так вот, именно за этим вы и вызваны сюда. Расскажите сжато и ясно все, что показал Юльский, и какие выводы и заключение сделало следствие.

Было уже около двух часов ночи, когда капитан закончил свой «сжатый» доклад.

Юльский не утаил ничего. Поняв, что выхода нет, что дело раскрыто и что Сайкс выбыл в Иран, он решил рассказать все.

– Сначала он не верил в отъезд Сайкса и просил вызвать кого-нибудь из Союзной торговой миссии, но когда мы показали ему письменное отношение из миссии об отъезде Сайкса и о том, что никто не знает Юльского и поэтому ничем не может быть полезным ему, он сдал, растерялся и показал все, что знал, – пояснил Аркатов.

Отступая из города, немцы оставили часть своей агентуры, которая перешла в подчинение Сайксу. Никто, кроме Юльского и «Красновой», не знал Сайкса и не встречался с ним. Это отчасти и послужило причиною смерти «Красновой» после того, как покушение на полковника и генерала не удалось.

– Сайкс как таковой выплыл только в конце следствия. До этого он у нас фигурировал сначала как «маленький человечек», а затем как Косоуров, – пояснил Аркатов. – «Краснова» – немецкая шпионка. Агент объединенной разведки. Незадолго до этого она провалилась на работе в Польше и была переведена в Н-ск, но уже тогда дни ее были сочтены, и Юльский знал об этом. Неудача с отравлением и возможность ее ареста заставили Косоурова покончить с нею.

– Кто убил ее?

– Сайкс.

Я похолодел от страха, думая о Зосе.

– Что скажете о Кружельнике? – спросил генерал.

– Только хорошее. Честный, правдивый, храбрый солдат. Прямой и справедливый человек, истинный польский патриот.

– О-о, как вы его хвалите, а я помню другую характеристику!..

– Я ошибался. Кружельник настоящий патриот, мечтающий о социальных переменах в стране. Такие, как он, будут строителями будущей демократической Польши.

– Как вы думаете, почему он вызван сюда вместе с вами? Ну, Аркатов, подумайте.

– Я всю дорогу об этом думал, товарищ генерал, да и сейчас думаю о том же, но, честное слово, не знаю… То есть, конечно, потому, что конец «дела с призраками» находится здесь, но вот точнее не догадываюсь.

– Ну, ладно! За то, что вы честно признались в своей ошибке относительно капрала Кружельника… – И генерал подробно рассказал о Зосе, мистрис Барк и о Генриэтте Янковецкой.

Аркатов внимательно слушал генерала, и только когда генерал коснулся Зоси, он медленно сказал:

– Какое счастье для Кружельника!.. Ведь он убежден, что она погибла. А что она представляет из себя?

Генерал посмотрел на меня и, улыбнувшись, сказал:

– Она знакомая полковника. Он еще лучше аттестует ее, чем вы брата. – Потом уже серьезно добавил: – Они действительно хорошие ребята, и я буду рад за них, когда они встретятся.

– Ну, товарищ генерал, теперь мне все понятно, – сказал Аркатов. – В ней и заключается причина вызова Кружельника!

– Точно! – сказал я, давая ему копию письма Юльского к Зосе.

Аркатов прочел, посмотрел на нас, подумал и затем сказал:

– Понимаю… Значит, появление брата убедит сестру во лжи Сайкса, и тогда…

– …и тогда будет окончена последняя страница «дела о привидениях» и захлопнута папка с ним, – закончил генерал.

Кружельник лежал на кровати, которую ему уступил Сеоев. Великан осетин угощал капрала чаем, виноградным вином и холодной курицей, оставшейся от обеда Сеоев не знал, что его гость родной брат Зоси. Я еще утром приказал ему не рассказывать людям, которые приедут со мною, ни о микрофоне, ни о Зосе, и вообще вовсе не касаться этой темы.

Оба сержанта вскочили при моем появлении.

– Садитесь, товарищи, – сказал я, усаживаясь на краешек кровати. – Ну, как, отдохнули с дороги?

– Отдохнул, обыватэлю полковник, да и путешествие не было тяжелым, – подбирая слова, ответил Кружельник.

– Дайте-ка и мне, Сеоев, чаю и пройдите ко мне. На окне стоит бутылка розового ширазского вина и пачка московского печенья.

– Слушаюсь, товарищ полковник, – ответил, уходя, сержант.

– Ну-с, Ян, расскажите о себе. Мне нужно знать о вас больше для того, чтобы работать с вами.

– Спрашивайте, обыватэлю полковник, я отвечу на все вопросы, – сказал капрал.

– Вы женаты?

– Нет, я одинок. Мать умерла перед войной, была сестра… – голос его стал глуше, – но и она погибла в начале войны.

– Братьев нет?

– Нет, я совершенно один.

– Сестра убита немцами?

– Да. Когда началась война, я был призван в танковую бригаду под Гдыню, сестра же осталась в Варшаве. Разбитые немцами, мы откатились к вашим границам. Варшава в это время уже была захвачена германом. Бежавшие оттуда люди рассказывали, что та часть города, где жили мы, сожжена немецкой авиацией… Спустя год один из варшавян, служивший у Андерса, говорил, будто бы видел сестру среди беженцев, но вряд ли… Скоро четыре года, как она исчезла… во всяком случае среди польских беженцев ее нет.

– Да, грустная история, – сказал я, – и вы уже ничего не имели о бедной девушке?

– Ничего, обыватэлю полковник, да и что можно было иметь, – он вздохнул и тихо произнес: – Погибла моя бедная Зося…

Какое-то хриплое сопенье раздалось у двери. В проходе, держа в одной руке бутылку с вином, а в другой печенье, стоял Сеоев, устремив широко раскрытые глаза на Кружельника. По его лицу было видно, что произнесенное капралом имя натолкнуло его на разгадку.

– Сержант Сеоев, раскупорьте вино и налейте нам всем по бокалу, – медленно сказал я, выразительно глядя на него.

– Слушаюсь, товарищ полковник, – пробормотал гигант и стал поспешно выполнять мое приказание. Капрал Кружельник с недоумением выжидательно смотрел на нас.

– Выпьем, Ян Кружельник, за здоровье, – передавая ему бокал, сказал я, – за здоровье вашей сестры Зоси!

Кружельник дико посмотрел на меня, переменившись в лице:

– Ка-ак за «здоровье»? Значит…

– …значит, она жива, и вы завтра же увидите ее.

Кружельник шагнул ко мне. Рука его задрожала, вино расплескалось на кровать, но он не замечал ничего.

– Зося жива! – еле слышно проговорил он и вдруг, бросив бокал на пол, обхватил меня обеими руками и зарыдал.

– Жива, жива… Что ж это вы так разволновались? – сказал я, успокаивая его.

– Жива… Я только вчера разговаривал с нею, – храбро соврал Сеоев.

– Что ж вы мне этого сразу не сказали? – путая русские и польские слова, взволнованно проговорил Кружельник.

– А я не знал, что ты ее брат… – переходя на «ты» и похлопывая Кружельника огромной лапищей по плечу, добродушно сказал осетин. – Хорошая у тебя сестра, – похвалил он.

– Да, Ян! Сестра ваша честный человек. Я знаю вашу биографию, Зося мне все рассказала. Завтра вы встретитесь с нею, а теперь успокойтесь и прочтите это письмо, – и я дал ему уже известное читателю письмо Юльского.

– Что такое? – прочтя его, недоумевающе сказал Кружельник. – Меня расстрелял какой-то полковник Дигорский?

– Это я полковник Дигорский.

– Вы?.. Ничего не понимаю!.. Зачем Юльскому понадобилось это вранье?

– А затем, что я тот самый полковник, за которым вместе с Сайксом он охотился в городе Н.

– Это к вам была подослана женщина агент Сайкса с отравленным шприцем?

– Да.

– Теперь понимаю… А ваш генерал – это тот, которого хотели взорвать в таинственном доме?

– Да.

Кружельник смолк, потом вздохнул и с нескрываемым отвращением сказал:

– Какой же подлец этот Юльский!.. Хуже гадюки…

– А Сайкс? – тихо спросил я.

– Я его не знаю, но если Юльский гадина, то этот – чудовище. – По его лицу прошла скорбная тень. – Бедная Зося! – прошептал он.

– Мы так и не выпили за нее, – сказал я. – Сеоев, налейте товарищу Кружельнику бокал и… за Зосю, за ее будущую счастливую жизнь.

Чокнувшись, мы до дна осушили свои бокалы за девушку, которая в эти минуты, наверное, взволнованно думала о нас.

– А как Сайкс? Неужели его не постигнет кара за его злодеяние?

– У нас, русских, есть пословица: «Конец венчает дело», – сказал я. – Будем надеяться, что она оправдается и на этот раз.

– Амен! – произнес Кружельник, и мы чокнулись за скорейшее исполнение пословицы.

На следующий день Кружельник приказом был назначен на место «убывшего в Советский Союз старшего сержанта Сеоева». Новый ординарец прошел в приказе под фамилией Семенова и поместился в комнате осетина, куда была поставлена добавочная кровать. Утром генерал вызвал Кружельника для беседы с ним и капитаном Аркатовым. Занятый делами, я не смог быть с ними.

Я работал у себя в комнате, когда генерал вошел ко мне в сопровождении нашего хозяина, достопочтенного Таги-Заде. Я не видел его с той самой минуты, когда этот учтивый до приторности господин встретился со мной на стадионе Амир-Абада. Изящно одетый, прижимающий руки к груди, низко кланяясь и закатывая глаза, он произвел на меня впечатление опереточного благородного отца.

Таги-Заде обеими руками пожал мою и, выразительно улыбаясь, осведомился о здоровье.

– Что вы так надолго забыли нас? – спросил я.

Таги-Заде аккуратно откинул фалды своего нарядного сюртука, осторожно сел и, умильно глядя на нас, сказал:

– Боялся обеспокоить… ведь у вас так много дел… Каждая минута дорога у вашего превосходительства… – произведя меня в генералы, со сладчайшей улыбкой пояснил он.

– Что вы! Наоборот, времени хватает, – засмеялся я.

– Александр Петрович, – сказал генерал, – наш симпатичный хозяин…

– И друг, – нежно поглядывая на нас, вставил Таги-Заде.

– И друг, – охотно повторил генерал, – просит о некотором одолжении. Он хочет на два-три дня слетать в Баку.

В коридоре послышались шаги, раздался стук в дверь. Так как Сеоеву и Кружельнику было приказано оставаться в своей комнате и без вызова не приходить, то я спокойно взглянул на генерала.

– Войдите! – сказал он.

Вошел дежурный адъютант.

– Товарищ генерал, летчица, старший лейтенант Кожанова, к товарищу полковнику.

Генерал выжидательно взглянул на меня. Внезапная идея осенила меня.

– Пусть войдет, – сказал я.

Таги-Заде задвигался на стуле, хотя было видно, что ему не очень хотелось уходить.

– Оставайтесь, вы не мешаете нам, – предложил я.

В комнату вошла Елена Павловна.

– Товарищ генерал, я к полковнику Дигорскому, разрешите остаться? – обратилась она к генералу.

– Не только разрешаю, но и прошу. Полковник мне говорил о вас, – тепло и просто сказал генерал.

Таги-Заде не без любопытства оглядывал вошедшую. Хорошенькая женщина в военной форме, с орденами привлекла его внимание.

– Вот и ответ, дорогой Таги-Заде, – произнес я. – Елена Павловна – пилот прилетевшего к нам самолета. Завтра она возвращается обратно в Баку. Я лечу вместе с нею. Оформляйте ваши бумаги, и вы составите приятную компанию нам. Не так ли, товарищ Кожанова?

– Если разрешение будет дано, с удовольствием доставлю вас на место, – знакомясь с Таги-Заде, сказала она.

– Очень будет приятно, – низко поклонился летчице Таги-Заде.

– Только скорее оформляйте бумаги, без них я не возьму вас на борт, – сказала она нашему хозяину, учтиво поцеловавшему ее руку.

– Сейчас бегу… постараюсь к вечеру иметь и пропуск и все нужное, – расшаркиваясь перед нами, заторопился Таги-Заде.

– Только помните: в четыре часа тридцать минут мы вылетаем из Кереджа. Не опоздайте, я смогу задержаться на пять, на десять минут, не больше, – предупредила его Елена Павловна.

– Не опоздаю… – уже из дверей крикнул Таги-Заде, исчезая в коридоре.

– Ну, вот вам и еще пассажир, – засмеялся генерал. – Вы, Елена Павловна, небось отвыкли от таких раздушенных и напомаженных франтов.

– А, ей-богу, даже и не привыкала. Ведь он первый такой, который пилоту ручки целует и лакированные ботинки носит. Ведь мои пассажиры – это груз да военный народ.

– Ничего, он мужчина славный, а только боюсь, что не получится у него ничего, – сказал я.

– Почему? Не дадут визы? – спросила Кожанова.

– Нет, дать-то дадут, отчего не дать, а просто не успеет. Ведь лететь нам рано утром, а пока он министерства да посольство обегает, анкеты заполнит и мало ли какие еще формальности выправит, не то что день, а суток пять пройдет…

– Ну, что ж, через неделю я опять буду в Кередже, и если он получит визу, тогда полетит со мной, – сказала Елена Павловна.

– Бог с ним, это его забота, а вот расскажите-ка нам, товарищ Кожанова, где вы были в Тегеране, что видели и какие у вас планы на сегодня? Видели базар? – спросил генерал.

– Нет, товарищ генерал, только собираюсь, хотела пригласить туда полковника.

– Ну, на этот раз вам придется поехать туда со мною, – засмеялся генерал, – у полковника в связи с отъездом масса срочных дел. А с базара вернемся сюда и пообедаем все вместе. Не протестуете?

– Хорошо, – согласилась Кожанова, – но только к семи часам вечера мне нужно быть на аэродроме.

– К семи вы будете возле вашего самолета.

Они вышли, а я, переждав несколько минут, подошел к телефону и набрал номер мистрис Барк.

Мне сразу же ответили. Я узнал чистый и твердый голос Эвелины Барк.

– Рано утром улетаю на Кавказ. Звоню вам, как обещал…

– Это очень мило, но я была убеждена, что вы не улетите, не заглянув ко мне, хотя бы… – она чуть слышно засмеялась.

– Хотя бы? – повторил я.

– Из желания увидеть Зосю, – так же смешливо договорила она.

– И вас, – подчеркнуто твердо сказал я.

– Это серьезно? – уже другим тоном проговорила она.

– Да, и вы знаете это, мистрис Эвелин, – впервые за все наше знакомство я назвал ее по имени.

В трубке было молчанье, послышался тихий, неуверенный вздох, потом я услышал ее слова:

– У нас в таком случае прибавляют слова: «My dear» – «моя дорогая», я исправляю вашу ошибку и договариваю за вас. Приезжайте в десять часов, я буду вас ждать. «My dear», – нежно проговорила она.

Кружельник и Аркатов прохаживались по саду, и я из окна видел, как дружески они беседовали между собой. Я усмехнулся. Следователь и его бывший подследственный.

Они сели у фонтана. Аркатов курил, а Кружельник с наслаждением ел виноград. Оба уже знали о микрофоне, и поэтому все свои беседы вели только в саду. Глядя на такое довольное, хорошее, открытое лицо Кружельника, я невольно подумал о Зосе. Чистые, ясные глаза брата были очень похожи на ее глаза, та же глубокая синь, такой же овал лица. Мне было приятно, глядя на него через окно, восстанавливать в памяти милые, ставшие уже мне дорогими, черты Зоси. Бедная девочка. Мы все уже были в сборе, все, а она…

Вечером я буду у Барк, под утро «улетаю» в Баку… Остается очень мало времени, чтобы устроить встречу Зоси с братом. Ведь нельзя же, возвращаясь от Барк, забрать Зосю с собой. Нельзя было и сейчас, среди дня, после разговора с журналисткой, приехать к ней… Как быть?..

Телефонный звонок отвлек меня от раздумья. Я взял трубку.

– Это магазин «Пель-Мель»? – услышал я торопливый, взволнованный голосок Зоси.

– Нет, частная квартира, – четко, раздельно ответил я, еле сдерживая нахлынувшую на меня тревогу.

– Извините, – успокоенно прозвучало в трубке.

Я повернулся к окну. Кружельник доедал виноград. Аркатов докуривал сигаретку… Была такая розовая, мирная идиллия во всем окружавшем их, что я даже усмехнулся.

Внезапная мысль осенила меня.

– Сержант Семенов! – высовываясь из окна, крикнул я.

Оба кейфовавших человека подняли головы.

– Сержант Семенов, ко мне! – крикнул я.

Аркатов вдруг рассмеялся, толкнул в бок Кружельника, и сержант взбежал по лестнице ко мне.

– Переоденьтесь. Мы сейчас проедем в город. – И взяв за руку Кружельника, я увел его в сад, где все еще прохаживался Аркатов.

– Ян, – сказал я, – сейчас мне звонила Зося. Она будет ждать вас в одном из магазинов. Приготовьтесь встретиться с нею, будьте спокойны, сдержанны, хладнокровны. Место это шумное, за нами, вероятно, будут следить, и малейшая оплошность может погубить дело и… Зосю.

Кружельник переменился в лице.

– Я не могу найти другой возможности устроить сейчас вашу встречу, но вам непременно нужно увидеться сегодня. Вы понимаете это?

– Не беспокойтесь, обыватэлю полковник. Я буду спокоен… выдержит ли только Зося?

– Выдержит, – уверенно сказал я. – За эти дни девочка так много передумала и перестрадала, что она выдержит любое испытание.

Кружельник с благодарностью взглянул на меня.

– Я не нужен? – спросил Аркатов.

– А ведь это идея! – воскликнул я. – Вы очень можете пригодиться.

Мы пешком прошлись до перекрестка Шахской улицы и, взяв такси, доехали до универмага. Войдя в него и смешавшись с толпой покупателей, переходя от прилавка к прилавку и разглядывая товар, мы подошли к лифту. У подъемной машины стоял маленький бой в красной форме с окантованной золотым галуном фуражке. Из бельевого отделения, держа покупку в руке, показалась Зося. Обходя толпу, она направилась к выходу, но я понял, что девушка увидела меня. Сделав изумленное лицо, я шагнул ей навстречу.

– Какая приятная неожиданность, – загораживая ей путь, воскликнул я.

Она вздрогнула, обернулась и так естественно изобразила смущение, что я в душе порадовался за нее.

– Вы здесь, пан полковник? – сказала она. – Неужели тоже покупки?

– О да! Я завтра улетаю в Россию и зашел кое-что купить.

Я взял ее под руку и осторожно повел к выходу.

– А ваши покупки? – громко спросила она.

– Успею, успею, Зосенька! Знаете, как поется в одной песенке… «Первым делом, первым делом девушки, ну, а покупки потом», – с видом отчаянного ухажора так же громко ответил я, отводя ее к самому окну, где под нарядной пальмой в кадке стояло небольшое кресло. Я быстро осмотрел гомонившую сзади толпу. Ничего подозрительного не было. Фуражка Аркатова и пилотка Кружельника мелькнули в толпе, и я увидел, как, прорываясь сквозь нее, мои спутники направились ко мне.

– Зосенька… крепитесь и не сплошайте! Сейчас подойдет Ян… Не волнуйтесь и не погубите дела, – шепнул я, изображая на лице такую страсть, что самому чуть не стало тошно.

– А, вот где вы, товарищ полковник! – проговорил Аркатов, поднося руку к фуражке. Кружельник стоял за ним, глядя на Зосю с таким непроницаемо-спокойным лицом, точно видел ее в первый раз.

– Познакомьтесь, Зося! Капитан Соколов, а это наш новый сержант Семенов, сменивший вашего приятеля Сеоева, – сказал я.

Зося улыбнулась, кивнула и, глядя на меня, что-то негромко сказала по-польски. Изо всей фразы я понял только одно слово «Янек», но как нежно и задушевно прозвучало оно. Кружельник пожал ей руку, поклонился и, делая вид, будто беседует с Аркатовым, так же негромко ответил ей, в то же самое время показывая капитану рукой куда-то в толпу. Ресницы Зоси затрепетали, глаза стали синими-синими и до того детскими, что я замер от восхищения.

Продолжая глядеть на меня, она бросила быстрый взгляд на брата и с непередаваемой нежностью тихо проговорила что-то по-польски.

Я понял, что она вспомнила мать и, вероятно, какой-то эпизод своего детства, на что Кружельник, повернувшись ко мне, негромко ответил:

– Мы опять вернемся домой, сестренка… Мы будем в Варшаве!

Щечки девушки порозовели. Она повернулась ко мне и прошептала:

– Благодарю вас, мой… – не договорив, она крепко сжала мою руку.

Надо было уходить. Наша живописная группа уже привлекала внимание любопытных.

Болтая и пересмеиваясь, мы вышли на площадь. Девушка заторопилась, делая вид, что хочет ехать домой, но я и Аркатов с двух сторон загородили ей путь. Кружельник, посмеиваясь, стоял за нами, и Зося, махнув рукой, сдалась, наконец, на наши уговоры.

– Но только двадцать минут… Иначе мне достанется на орехи, – смеясь, воскликнула она.

Все вышло так естественно и живо, что эта сценка должна была рассеять подозрение тех, кто, возможно, наблюдал за нами. Ухватив девушку за руки, я и Аркатов почти бегом увлекли ее вперед по аллее. Франтоватые иранские бездельники в лакированных ботинках и хлыщи, занимавшиеся тут же у «Пель-Меля» темными торговыми операциями, шутками и смешком проводили нас. «Похищение сабинянки» удалось на славу. Держась за руки, мы втроем шли по аллее, а Кружельник замыкал нашу веселую, смеющуюся группу.

Отойдя довольно далеко от универмага, я взял девушку под руку и, оттеснив делавшего смешные, недовольные гримасы Аркатова, медленно пошел с Зосей.

– Что случилось, моя дорогая девочка? – спросил я.

– Госпожа Барк звонила господину Сайксу, предупредив его о вашем отлете. Многое из разговора я не поняла, так как говорили они главным образом по-русски. Он сейчас же вызвал ее к себе. Полчаса назад к ней заезжал ваш хозяин господин Таги-Заде, не застав ее, он сейчас же уехал, я думаю, что тоже к полковнику.

– Так, так – задумчиво сказал я.

– Думаю, что эта шайка готовит какое-то злодеяние против вас. Мой дорогой, мой любимый друг, я боюсь за вас!! Что-то очень тревожит, беспокоит меня, – с тоской прошептала Зося, – если можно, не улетайте, не улетайте сегодня… Сделайте это завтра или в другой какой-нибудь день, но так, чтобы не знали они… они затеяли что-то ужасное, – в страхе произнесла она.

– Я это знаю, Зося, – тихо сказал я, – но мне не угрожает ничего. Ты, ты, моя дорогая девочка, береги себя… Еще одну ночь – и все кончится, мы будем вместе – ты, я и Ян, – успокаивая ее, сказал я, оборачиваясь к Кружельнику, с изумленным вниманием слушавшему нас. – Да, Ян, Зося и я любим друг друга.

– Так, Зося?

– Так, Ян! – просто ответила она.

Аркатов, не понимавший по-английски, довольно безразлично слушал нас, уделяя главное внимание наблюдению за аллеей и прохожими, изредка попадавшимися нам.

– Я знаю, что она не полюбит недостойного человека, – сказал Кружельник.

– Спасибо, Ян, – ответил я, – а теперь мы с капитаном покурим, а вы поговорите друг с другом, но не больше двух-трех минут.

Аркатов и я присели на скамейку, глядя по сторонам, покуривая и перебрасываясь словами.

– Пора! – сказала Зося.

Она грациозно присела, прощаясь с нами.

– До вечера! – сказал я, пожимая ей руку.

– До завтра, сестренка! – взволнованно проговорил Кружельник.

Светлое платьице девушки мелькнуло в аллее. Помахав ей вслед, мы вернулись в «Пель-Мель», где я сделал ненужные мне покупки.

– Не появлялся еще Таги-Заде? – спросил я генерала.

– Ну и хитер полковник. Ох, хитер, – засмеялся он. – Да не делайте невинного лица! Вы же отлично знаете, что господин Таги и не думает улетать с вами.

Мы прогуливались по саду, ожидая появления Елены Павловны.

– Они убедились, что вы действительно улетаете в Баку, значит… – Он многозначительно взглянул на меня. Я засмеялся и кивнул.

– Когда едете к Барк?

– К десяти.

– А вернетесь?

– Думаю не задерживаться.

– Ну, это будет зависеть не от вас. Во всяком случае, когда бы ни вернулись, мы разыграем последнюю сцену у микрофона.

– Трогательное прощание друзей?

– Именно. А вот и Елена Павловна, – прервал он нашу беседу, завидя Кожанову.

Обед прошел весело. Генерал был в ударе. Он много и интересно рассказывал Аркатов удачно острил. Я поддерживал компанию.

За сладким заговорили о тегеранском базаре.

– Не люблю этот бесконечный шум и вопли… И вообще говоря, экзотика никогда не увлекала меня, – сказала Кожанова. – Мой идеал – тихие равнины центра России, речки, обрамленные березкой и кленом, широкие поля с золотой пшеницей и спокойные села с трудолюбивыми колхозниками в них.

– Русачка! – довольным голосом сказал генерал.

– Люблю свою страну. И горы, и ее моря, и тундру… но жить и умереть хотела бы у себя где-нибудь под Воронежем или Тамбовом.

– А вы откуда родом? – спросил генерал.

– С Дону – я казачка, – ответила она. – Однако, где же этот элегантный господин?

– Таги-Заде? – рассеянно спросил я.

– Тот, что хотел лететь с нами.

– Бегает по инстанциям… Не так-то легко получить за один день все нужные бумаги.

– Не получит – не полетит, – улыбнулась Кожанова.

– Не велика беда. И что ему так приспичило. Не улетит сегодня, улетит через неделю. Ведь, надеюсь, вы посетите нас снова? – любезно спросил генерал.

– Охотно. Кроме базара, я еще ничего не видела в Тегеране.

– Товарищ генерал! К вам хозяин дома пришел, прикажете допустить? – доложил дежурный.

Еще в дверях Таги-Заде сделал сокрушенное лицо и, разводя руками, горестно сказал:

– Все против меня. И в посольстве, и в министерстве, и у консула – везде один ответ: «Не раньше, чем через пять дней…»…

– Ну, полетите со мною в следующий раз, – сказала Кожанова.

– Да, но дела! – вздохнул Таги-Заде.

– Не хотите ли бокал вина за здоровье Елены Павловны? – спросил я.

– С радостью. Такая хорошенькая женщина и… летчик. Все время в воздухе, в опасности… Нет, наши женщины этого не умеют. Ваше здоровье, – чокаясь, учтиво сказал он и, обратившись ко мне, добавил: – За благополучный полет!

Таги-Заде выпил, раскланялся и ушел. Спустя несколько минут уехала и Кожанова.

Я прошел к Сеоеву и Кружельнику и, сидя в их уединенной комнатушке, детально, со всеми подробностями рассказал им план нашего ночного действия. Кружельник внимательно слушал, изредка переспрашивая меня. Пылкий и экспансивный осетин держался иначе.

– Ах, сволочи-бандиты!.. Жаль, у меня кинжала с собой нету, я им всем башки посрубил бы! – вскакивая с места и размахивая руками, восклицал он.

– Спокойней, спокойней! Ваши кулаки, товарищ Сеоев, могут пригодиться лучше кинжала. Только помните, товарищи, ни одного звука, ни одного движения без приказа…

– Зосе угрожает опасность? – выслушав меня, спросил Кружельник.

– Да! И большая. Я не могу скрывать от вас этого.

– Я предполагал это. Как мы сможем помочь ей? – с тревогою спросил он.

– Еще не знаю! Все выяснится позже, когда я увижусь с нею.

– Надеюсь на вас, обыватэлю полковник. Я знаю, что и вам дорога моя сестренка.

– Очень, Ян, так дорога, что я не нахожу слов выразить это.

Сеоев скрипнул зубами и, схватив в свои огромные ручищи затрещавший стул, сказал:

– У-у, гяур ма биль!.. Попались бы эти гады в мои руки!..

Не выдержавшая его ярости спинка стула с треском переломилась. Как ни тяжела была тема нашего разговора, но мы с Кружельником не выдержали и рассмеялись, глядя на удивленное лицо не ожидавшего такого эффекта гиганта.

В начале десятого, нацепив колодку с орденами, выбритый и раздушенный, я поехал к Барк. Внешне я был совершенно спокоен, но опасение за жизнь Зоси угнетало меня. Я понимал, что ее роль заканчивалась в ту самую минуту, когда мой самолет отрывался от земли… Дальше она уже не была нужна ни Сайксу, ни госпоже Барк. Зная, как легко «Косоуров» избавился от своей сообщницы «Красновой» и как цинично сожалел о том, что не «ликвидировал» Юльского, я был уверен, что он так же спокойно может отравить или застрелить Зосю. Кого обеспокоило бы в Иране исчезновение бедной, безвестной девочки? Кто осмелился бы спросить у Барк, куда делась ее горничная? Никто! Зося исчезла бы так же бесследно, как исчезает бабочка или жучок.

Было еще рано. Я сошел с фаэтона и, отпустив его, купил в цветочном магазине букет красных роз. Улицы Тегерана жили веселой, шумной жизнью: огни кафе и светящаяся реклама кино, вертящиеся мельницы из электрических лампочек, вспыхивающая цветная гирлянда над входом в ресторан «Мажести», согни фланирующих людей, американские солдаты, английские «томми», проститутки.

Я перешел улицу и направился к дому журналистки. На душе у меня было все так же тревожно и смутно.

Зося, как обычно, у самой лестницы встретила меня. Вынув из букета самую пышную розу, я протянул ее Зосе. Девушка благодарно взглянула и тихо покачала головой.

– Ну как, Зосенька, очень досталось вам от госпожи Барк за опоздание?

– Нет! Мадам только посмеялась, узнав, как вы с офицерами похитили меня.

Она замедлила шаги.

– Потом вы обязательно зайдите в сад. Я буду ждать вас… Мне страшно… – каким-то детским, похожим на плач шепотом, еле слышно сказала она.

Сердце мое оборвалось. Я был готов послать ко всем чертям эту проклятую «журналистку», ожидавшую меня, и, схватив за руку Зосю, увести ее к себе, но долг и необходимость довести дело до конца пересилили мои личные чувства.

– Жди, я непременно приду. Я не покину тебя, – сказал я, овладевая собой.

Мы поднялись наверх. Зося мило и кокетливо пропустила меня вперед, опять становясь вышколенной, благовоспитанной прислугой.

– Я сейчас доложу о вашем приходе, – сказала она, открывая дверь в гостиную.

– Не надо докладов, сегодня у нас просто дружеская встреча… без этикетов и церемоний, – раздался голос хозяйки, и Эвелина Барк появилась на пороге спальни. Барк вообще была очень хороша, но сегодня ее чудесные золотые волосы причудливой прической обрамляли одухотворенное, несколько бледное лицо, на котором лихорадочно горели большие глаза. Тень не то грусти, не то беспокойства была в них. Губы ее, красивые, ярко очерченные полные губы, вздрагивали, хотя было видно, что она старалась это скрыть. Всегда уравновешенная, с несколько иронической улыбкой и таким же отношением ко всему окружавшему ее, сейчас она была другой – взвинченной, взволнованной, тревожной. Я с удивлением заметил это, но не подал и виду, предполагая, что это тоже один из ее номеров обольщения.

– Благодарю вас! Вы угадали – красные розы – это мои любимые цветы, – сказала она, поднося букет к лицу. – Зосенька, дитя мое, позаботьтесь об ужине и о том, чтобы никто не помешал нам. Никто!

Зося поклонилась и вышла.

– Не обращайте внимания на меня, – неожиданно тихим, похожим на извинение голосом, сказала Барк. – Я иногда схожу с ума, но это и понятно… ведь я женщина, – с жалкой улыбкой закончила она.

– Что с вами? – удивленно спросил я.

– Не обращайте внимания… Я просто еще не оправилась от болезни…

Это был ее неудачный ход. Напоминание о «болезни» еще более насторожило меня. «Тонкая игра», – подумал я.

– Сядем, – беря меня за руку и увлекая в другую комнату, сказала она.

Большой камин с решеткой, совершенно в английском духе, пылал, и золотые огоньки лизали сухие трещавшие поленья. У камина стояла низкая широкая оттоманка.

– Сядем, – повторила мистрис Барк и, не выпуская моей руки, опустилась на оттоманку. Я последовал ее примеру.

– Я очень люблю камин… Он дает уют, тепло и чувство традиции, да, да… То, чего так не хватает нам, бедным детям двадцатого века.

Она с наслаждением откинулась на подушки, вытянула стройные ноги к огню и продолжала:

– Я потому так и люблю Диккенса, что у него во всех его чудесных книгах не обходится без ярко пылающего камина…

– А также сверчка и милого джентльмена, вроде чудака Пиквика…

Она чуть отодвинулась и искоса глянула на меня.

Теперь я допустил ошибку. По ее тону и взгляду я понял, что моя реплика насторожила ее.

– Диккенса я знаю больше по театральным представлениям, дорогая мистрис Эвелин. Ведь у нас, в Советском Союзе, очень охотно ставят и Шекспира, и Шеридана, и Джонса, и различные инсценировки по произведениям Диккенса.

– Не надо… – перебила она, – не пытайтесь казаться менее начитанным и интеллигентным. Я вижу, что вы знаете старую английскую литературу.

Она замолчала и, наклонившись к огню, поправила поленья.

– Мне это нравится, я люблю иметь дело с умными и образованными людьми, будь то мои друзья или враги… А кто вы мне: друг или враг? – неожиданно повернулась она лицом ко мне.

– Я вам то же, что и вы мне, – ответил я, смотря в ее широко открытые глаза.

Она тихо засмеялась и ласково провела пальцами по моему лицу.

– Тогда, значит, больше чем друг… Однако, как жарко пылает камин, не отодвинуть ли софу чуточку подальше?

Я переставил оттоманку, и мы снова уселись на нее. Госпожа Барк закурила. Она затянулась раз и другой, потом тихо, как бы отвечая самой себе, прошептала:

– Как, однако, все это сложно и… непонятно…

– Что непонятно? – спросил я.

– Жизнь… ее странные законы и переплетения… Что же, однако, не появляется Зося? Я хочу выпить за ваш отъезд.

Она внимательно взглянула мне в глаза, и опять что-то тревожное было в ее взгляде.

– Позвоните, пожалуйста, ей. Нажмите вот эту кнопку.

Я позвонил. Мистрис Барк, закинув руки за голову и вытянувшись всем телом, неподвижно смотрела в огонь. Пламя вспыхивающих поленьев озаряло ее профиль, прядь волос рассыпалась по щеке, глаза были полузакрыты.

– Можно войти?.. Все уже готово, – послышался голос Зоси.

Мистрис Барк не отвечала.

– Дайте мне еще папиросу… вашу, русскую… – вдруг сказала Барк, продолжая глядеть в огонь. – Вам хорошо?

– Да, – сказал я, хотя на самом деле мне было и неудобно сидеть с нею на оттоманке, и неловко при мысли о Зосе, которая ежеминутно может войти.

Барк вздохнула и, наклонившись, поцеловала меня. Это было так неожиданно, что я вздрогнул и стремительно отодвинулся назад.

– Может быть, потом я возненавижу себя за это, – грустно сказала она.

Зося вкатила в комнату столик. Я взглянул на нее из-за плеча хозяйки. Наши взгляды встретились. Губы девушки чуть улыбнулись, а глаза с холодным презрением скользнули по неподвижно склонившейся к огню женщине.

– Все готово, мадам! Вино, холодная дичь, закуска, – ровным голосом доложила она.

– Спасибо. Вы можете ложиться спать, хотя… – мистрис Барк подняла на меня глаза, – вы, может быть, захотите попрощаться и с малюткой.

– Обязательно, – сказал я, – и, если вы разрешите, уходя, я на одну-две минутки зайду к Зосе… конечно, если только она не будет спать.

Мистрис Барк засмеялась и швырнула в камин недокуренную папиросу.

– Я буду спать! – отрывисто сказала Зося. – Благодарю пана полковника за внимание, но прошу извинить, я очень устала.

– Ого, мы рассердились! – мягко проговорила госпожа Барк, – но это вам урок. Наша маленькая пуританка не похожа на свою вольнодумную госпожу, принимающую гостей даже поздней ночью… Не правда ли, Зося? – с очень ласковым смехом спросила госпожа Барк, глядя на невозмутимо слушавшую девушку.

– Ну, так простимся сейчас, – поднимаясь с места, сказал я, протягивая ей руку. – Ночью я улетаю, что пожелаете мне, Зосенька?

– Счастливой дороги и скорой встречи! – сказала она. Ее пальцы с силой сжали мои, и на одно мгновение более чем надо я задержал их.

– До скорой встречи! – подчеркивая слова и так же сильно отвечая на ее рукопожатие, сказал я.

Девушка наклонила голову. Она поняла меня.

– Спокойной ночи, мадам! – повернувшись в сторону госпожи Барк, сказала она и вышла из комнаты, притворив за собой дверь.

Несколько секунд мы молчали. Потом, свернувшись в клубочек, мистрис Барк зябко повела плечами и тихо сказала:

– Мне холодно… подбросьте еще поленьев и налейте вина.

Я сделал и то, и другое.

– Если вам безразлично, потушите верхний свет… Его совершенно достаточно от бра и камина.

Я исполнил и эту просьбу.

– Теперь хорошо! Я люблю полумрак, лучше думается, когда свет не режет глаза. Так за что же выпьем первый бокал?

– За вас, моя дорогая Эвелин! – сказал я.

Она внимательно посмотрела на меня и потом отрицательно покачала головой.

– Нет! Это не то, даже не похоже! – с горечью сказала она.

– Что не похоже? Я не понимаю вас.

– Не похоже на то, как минуту назад вы с нежностью сказали: «Зосенька». Там были тепло и любовь… здесь – простая корректность. Разве не так? Выпьем лучше за вас. Не бойтесь, – видя мое смущение, криво улыбнулась мистрис Барк, – оно не отравлено, смотрите! – И она осушила свой бокал.

Лихорадочное возбуждение, оставившее было ее, снова вернулось к ней. Она выпила еще бокал, закурила папиросу и, повернувшись, спросила в упор:

– Вы любите ее?

– Нет! – отводя глаза от ее немигающего взора, ответил я.

– А меня?

– Еще не знаю! – попробовал отшутиться я.

– Решайте теперь же… Дальше будет поздно, – вдруг сухим, сдержанным голосом сказала она. Глаза ее на секунду стали злыми.

– Почему будет поздно? – удивился я.

– Выпьем… мне хочется вина, – не отвечая на вопрос, сказала мистрис Барк и налила себе и мне вина.

– Я уже несколько лет не была в таком глупом состоянии, как сейчас, – отставляя в сторону бокал, сказала она.

– В каком таком?

– В таком… влюбленном, – допивая вино, спокойно сказала она. – Разве это не глупое состояние, да еще в мои годы?!.

«Да еще будучи разведчицей и шпионкой», – подумал я.

– Вы ешьте, мой дорогой полковник, а то в пути почувствуете голод, – продолжала она, кладя мне в тарелку крылышко фазана, – так о чем я говорила? Да, о влюбленности… Это ведь дважды глупо, когда мне приходится ревновать вас к своей горничной, а ей – ко мне… Не находите ли вы это смешным?

– Вы, конечно, шутите. Я могу еще допустить, что девочка увлеклась мною, но вы…

– А я еще больше, чем она. И сейчас повторяю тот же вопрос. Вы… любите… ее? – медленно повторила она.

– Нет!.. Я уже говорил вам это…

– Очень этому рада, – сказала мистрис Барк. – Мне это приятно слушать, хотя… – она замолчала.

Не зная, как держать себя, я взял ее руку, она освободила ее.

– Второй вопрос я задам вам позже.

Она снова стала радушной и гостеприимной хозяйкой. Перемена произошла так внезапно, что я просто дивился ей. Это опять была та же умная, ироническая, спокойная госпожа Барк, какой я знал ее все эти дни.

Так, мило беседуя, мы сидели у догоравшего камина, напоминая собою даже не двух влюбленных, а спокойную супружескую чету, давно привыкшую друг к другу.

Я мельком взглянул на часы. Было уже десять минут первого. Однако как быстро пробежали два часа в этом странном, уютном и опасном уголке мистрис Барк.

– Да, мой дорогой, времени мало, уже пора. Через час вам надо будет ехать.

Я хотел подняться, но она удержала меня.

– Я люблю вас, – сказала она, – а вы? – И, обхватив мою голову, поцеловала меня.

Я никогда не был ни ханжой, ни пуританином, и близость красивой женщины всегда волновала меня, но здесь естественное чувство презрения к этой коварной женщине охватило меня. Эта беспринципная интриганка хотела одним ходом нанести нам двойной удар: увлечь меня и разбить сердце Зоси, осмеять ее чувство.

– Не знаю. После возвращения скажу вам, – отодвигаясь, сказал я.

Лицо госпожи Барк побледнело. Это длилось только мгновение.

– »Tu l'as voulu, George Dandin» – тихо сказала она, поднимаясь с оттоманки. – Вы говорите по-французски? – вдруг спросила она.

– Нет, не говорю, – солгал я.

Она долгим и внимательным взглядом посмотрела на меня, потом повернула выключатель и снова повторила ту же фразу:

– Тю ла вулю, Жорж Дандэн!

– Что вы говорите? – поинтересовался я.

– Я буду ждать вас… После возвращения вы зайдете ко мне. Обещаете? – вместо ответа спросила она.

– Обещаю!

– И скажете ответ?

– Да!

– Спасибо. Я буду вас ждать, мой дорогой и целомудренный Иосиф! – гладя меня по щеке, мягко сказала она. – Но не забывайте меня… Думайте обо мне хоть по одной минутке в день. Постойте, постойте! – вдруг оживилась она, почти запрыгав от детской радости на месте. – У меня есть план… мой дорогой, я подарю вам на время вашего отъезда мою любимую куклу… – Она рассмеялась. – Что вы с таким изумлением смотрите на меня? Я люблю красивые безделушки. Разве вы не видели Кэт в моей спальне? Как большинство женщин, я немного суеверна, и это мой самый дорогой и надежный амулет. Кэт облетела со мною всю Индию и Гавайи, и весь Иран. Я никогда не расстаюсь с ней. Это то, что всегда оберегало меня, но вам, дорогой мой, я на три-четыре дня отдам мою Кэт. Берегите ее. Она приносила мне счастье, и она сохранит вас в пути, а когда вернетесь, вы отдадите мне ее. Не так ли?

Мистрис Барк переродилась. Она опять была милой, забавной и несколько трогательной в своем порыве женщиной. Она прошла в спальню и сейчас же вернулась, держа в руках украшенную лентами куклу.

– Вот, возьмите мою Кэт! Она будет талисманом, оберегающим вас в пути от бед, и вместе с тем она будет напоминать вам о том, что в Иране вас ждут, любят и хотят добра… А когда вернетесь, я возьму обратно мою Кэт. Хорошо? – тепло глядя на меня, сказала мистрис Барк.

– Хорошо! Я буду беречь вашу Кэт, – улыбнулся я, принимая куклу.

– Не смейтесь, прошу вас, не смейтесь над этим, – строго воскликнула Барк. – Она оберегала меня от многих несчастий, она поможет и вам. Возьмите.

Она передала мне куклу.

– Счастливого пути, мой дорогой! Возвращайтесь скорее… Я буду ждать вас, – с тоской прошептала она. Я вышел из комнаты, держа в руках «талисман» мистрис Барк.

Первым моим желанием было подальше закинуть этот «талисман». «Бойтесь данайцев, дары приносящих», – вспомнил я старика Виргилия. Ночь была тихая, беззвездная и очень теплая.

Я обогнул дом и, выйдя в переулок, сразу же вошел в сад.

– Я здесь… Боже, как вы долго были у нее. Я измучилась, ожидая вас, – хватая меня за руку, шептала Зося. Скажите, скажите мне правду, пан полковник, она не… – Зося запнулась, – она не…

– Нет, Зося, нет! – перебивая ее, сказал я. – Она гнусная и бессердечная женщина, и ее игра вызывает только презрение…

– Я верю вам. Она подлая и ужасная женщина, – прижавшись ко мне, радостно прошептала Зося. – Что это у вас в руке?

– Кукла, ее Кэт. Талисман, который она дала мне на дорогу, – с усмешкой сказал я.

– Кукла? Какая кукла? – удивилась Зося.

– Талисман госпожи Барк, разве ты не знаешь о нем?

– Нет… Никакого талисмана у нее нет, и не такая она женщина, чтобы развлекаться с куклами… Алэкс… – первый раз называя меня так, в волнении сказала Зося, – вам что-то угрожает! Не верьте ей, в этой игрушке таится какое-то зло!..

– Успокойся, Зося, если мистрис Барк хитра, то и мы постараемся не уступить ей в этом… Значит, куклы у нее никакой нет?

– Нет и не было! Зачем ей куклы, когда она играет людьми! Не летите, умоляю вас, не летите! – гладя мою руку, со слезами в голосе зашептала она.

– Не бойся, Зося, все будет хорошо, – сказал я, оглядываясь по сторонам.

– Здесь никого нет. Дожидаясь вас, я уже десятки раз обошла сад.

– Постой тут и последи, пока я осмотрю эту куклу, – сказал я, усаживая ее на скамейку.

Присев у ограды, я стал внимательно разглядывать «талисман». Это была небольшая, сантиметров тридцать кукла из пластмассы, с открывающимися и закрывающимися глазами. Кукла была новенькой, плотной и нарядной. Свет от газового фонаря, падавший через ограду, давал мне возможность рассмотреть все детали «Кэтти». На ней было изящное, кокетливое платьице с двумя бантиками.

Кукла могла быть и талисманом, и игрушкой, и… Я внимательно посмотрел на банты. И тот, и другой были завязаны справа налево. Их завязывал левша. Я засмеялся и пошел обратно к скамейке.

– Зося, Сайкс был у вас сегодня?

– Был, часов около шести, но недолго.

– Он левша?

– Да, а что такое?

– Только то, что эта кукла его подарок.

Зося вздрогнула и испуганно прижалась ко мне.

– Значит…

– Да! Тогда значит, что эта достойная пара приготовила мне приятный сюрприз в дороге, – договорил я.

Девушка охватила меня руками.

– Вы не полетите?

– Нет, Зосенька!

Она облегченно вздохнула и, бросившись ко мне, стала быстро и часто, как-то по-детски неумело целовать меня. Я погладил ее по головке и тихо сказал:

– Моя кохана!

Девушка засмеялась и счастливым шепотом сказала:

– По-польски не так… Я потом научу вас правильно говорить.

– Уже много времени, Зосенька. Надо, чтобы ты к пяти часам пришла к нам. Мы с Яном будем ждать тебя.

– Я приду! Пан полковник, отдайте мне эту куклу, – сказала Зося.

– Зачем?

– Я найду этой игрушке лучшее применение, – решительным и холодным голосом сказала она и резким движением выхватила из моих рук куклу.

– Зося, но это очень опасная штука, и если госпожа Барк увидит ее…

– Она не увидит!.. – уже из темноты донеслись ее слова.

– Поздно! Вам остается очень мало времени, – сказал генерал.

Я набросал несколько строк и протянул записку генералу: «Удивитесь и спросите, что это за кукла у меня в руках».

– А это что еще за штукенция? – спросил генерал. – Кукла? Вы что, Александр Петрович, в куколки решили поиграть? – с великолепным изумлением в голосе спросил он.

– Потом, товарищ генерал! Когда вернусь, расскажу все, а сейчас уложу ее в чемодан, – сказал я.

– Вы ее в Баку везете?

– Расскажу, когда вернусь, – захлопывая чемодан и дважды щелкая ключом, сказал я.

Мы вышли из кабинета.

Через минуту майор Крошкин несся в моей машине по направлению к Кереджу…

Стенные часы пробили три часа. Непроглядная ночь окутала дома и улицы Тегерана. Потух электрический свет, и только газовые фонари одиноко горели на углах и перекрестках. Не было ни луны, ни звезд.

Я и Кружельник стояли в углу кабинета. Дежурный офицер с двумя солдатами засел в кустах. Сеоев спрятался за диваном.

Генерал ушел к себе, попросив позвать его, «когда представление закончится и актеры будут разгримированы».

Уже три с половиной часа. Скоро самолет Кожановой полетит к Пехлеви, к Каспийскому морю. Как Зося? Где она? К пяти часам она должна быть здесь… Ноги затекли, хочется привстать, передвинуться, но нельзя… Что с куклой? Неужели она не забросила подальше этот проклятый «талисман»? Зачем я оставил у нее эту страшную вещь!.. Может быть непоправимая ошибка!..

Пальцы Кружельника впились в мою руку. Я затаил дыхание… Чуть слышное царапанье нарушило тишину. Звякнуло стекло, вырезанное алмазом. Повеяло свежим воздухом и нестерпимо остро запахло душистым табаком. Я понял, что долгожданный посетитель открыл окно. Еле уловимая возня на подоконнике определила местонахождение ночного гостя.

Шорох раздался ближе. Я чувствовал около себя человека. Он находился рядом со мной, я слышал его прерывистое, взволнованное дыхание.

На одно мгновение блеснула и погасла коротенькая вспышка карманного фонаря. Потом неизвестный завозился у стенки в том месте, где был вделан сейф.

Я повернул выключатель. Это было сигналом для Сеоева и остальных. Яркий свет залил комнату, и я увидел, как разъяренный осетин кинулся на метнувшегося к раскрытому окну человека.

– Нас предали… спасайтесь! – отскакивая к микрофону, закричал он.

– Не трудитесь, господин Кожицин! Микрофон выключен, проволока перерезана в тот самый момент, когда вы показались во дворе, – спокойно сказал генерал, появляясь из соседней комнаты.

Фокусник быстро поднес ко рту руку.

– Номер не пройдет! – хватая его за руки и выворачивая их назад, закричал Сеоев.

Из разжавшихся пальцев Кожицина выпал пузырек, и по комнате, заглушая аромат табака, разнесся запах горького миндаля.

– А-а!.. Знакомая штука!.. Господин Сайкс верен себе… Опять синильная кислота, – спокойно сказал генерал. – Сержант Сеоев, держите покрепче этого негодяя, он ведь немного знаком с вашими кулаками, а вы, товарищ Кружельник, обыщите его.

Сдавленный железными руками Сеоева, господин «Го Жу-цин», с еще не сошедшими с лица синяками, стоял перед нами.

– Предусмотрительный господин Сайкс на всякий случай снабдил вас немецким паспортом на имя Ганса Нордау. Значит, если вы провалитесь, глотаете синильную кислоту, и немецкий налетчик Ганс Нордау благополучно прикрывает омерзительную личность убийцы, бандита, разведчика Сайкса. Неплохо придумано, но это уже старый, всем известный трюк, – продолжал генерал, рассматривая документы, вынутые из кармана Кожицина.

– Все это ложь! Я не знаю никакого Сайкса. Я забрался сюда, чтобы украсть из сейфа деньги… Это простое воровство. Здесь Иран, а не Россия, и вы обязаны передать меня местной полиции…

– Конечно, конечно! Мы вам дадим еще даже пряника за это! – улыбнулся генерал. – Если даже вы немец и простой вор, то вы забрались в здание военной миссии воюющей с Германией страны… И это уже не уголовное, а военное преступление, и вы будете отвечать за него перед нашим военным трибуналом, – холодно сказал генерал. – Но что это? – подходя к окну, воскликнул он.

За домами, недалеко от нас, раздался глухой и тяжелый удар. Это был взрыв.

Я вздрогнул… Боже мой!.. Пять часов… Сейчас должна была подойти Зося… Как мог я оставить в ее руках эту проклятую куклу!..

– Зося! – хватая Кружельника, закричал я. – Там Зося!.. – и бросился к дверям Кружельник по моему отчаянному виду поняв, что случилось что-то ужасное, кинулся за мной.

Над Тегераном вставал рассвет. Как везде на юге, солнце сразу выкатилось и залило светом землю. Я выбежал за угол. Два ажана с испуганными лицами что-то крикнули мне.

– Что случилось? – задыхаясь от бега, закричал я.

– Автомобиль взорвался, – взволнованно ответили они.

На тротуаре, колесами вверх, лежал желтый автомобиль военного типа. Я бросился к нему. Один из полицейских замахал руками…

– Может еще взорваться! – испуганно предупредил он.

Я оттолкнул его и заглянул в исковерканную машину.

Первое, что бросилось в глаза, был мертвый, с разнесенным черепом Сайкс и его стонущий, залитый кровью шофер. Зоси не было.

– Поднимайте машину, вытаскивайте шофера, он жив! – приказал я полицейским.

Несколько прохожих стали помогать нам. Соединенными усилиями мы подняли машину и поставили ее на колеса.

Полковник Сайкс лежал на асфальте. Маленький, залитый кровью, с размозженной головой, с еще не сошедшей с лица холодной, презрительной гримасой, он внушал мне все то же чувство омерзения.

– Товарищ полковник, там Зося пришла!.. Волнуется, где вы, – услышал я за собой голос Сеоева.

Я схватил ручищу честного малого и, забывая о Сайксе, закричал:

– Она жива?..

– Так точно! И смеется, и плачет, и дрожит… Все вас спрашивает.

И мы бегом пустились к своему дому.

– Вы видите ее? – хватая меня за руку, крикнул Сеоев.

– Кого? – спросил я и сейчас же увидел медленно подходившую открытую машину. В ней, вцепившись руками в подушки, сидела бледная, взволнованная Барк.

Взоры наши встретились. Барк вздрогнула, пошатнулась и, не отводя широко раскрытых глаз, откинулась назад.

– Как видите, моя дорогая, ваш «талисман» действительно помог мне, – по-русски сказал я.

Она стиснула губы и отвернулась, закрывая лицо руками.

Зося, радостная, возбужденная и счастливая, тут же, на виду у всех, бросилась ко мне на шею.

– Ну, дорогой Александр Петрович, тут уж мы лишние! – сказал генерал и ласково добавил: – Действительно замечательная девушка!

– Как это случилось? Почему кукла оказалась в машине Сайкса? – спросил я, когда мы остались вдвоем.

– Очень просто! Когда я возвращалась домой, машина полковника стояла во дворе, а он сам находился у госпожи Барк. Я видела огни в ее кабинете. Я знала, что, кроме Сайкса, там находятся и ваш хозяин, и фокусник Го Жу-цин. Я знала, что они ваши и мои враги. И я без малейшего колебания положила куклу госпожи Барк под сиденье в автомобиль полковника. Я сделала плохо? – глядя мне в глаза, спросила она.

– Ты сделала прекрасно! – целуя ее, ответил я.

– То же самое говорит и Ян, – просто сказала Зося.

Через два дня, просматривая утренние газеты, я увидел, как генерал, сидевший за столом напротив меня, взял синий карандаш и старательно отчеркнул какую-то заметку.

– Что это? – спросил я.

– »Дад» от сегодняшнего числа. Специально для вас. – И он, хитро улыбаясь, передал мне газету.

Я медленно прочел вслух:

– »Сегодня в десять часов утра на европейском временном военном кладбище был предан земле прах погибшего при автомобильной катастрофе полковника филиппинской армии и кавалера «Ордена пурпурного креста» Джефри Сайкса. При погребении присутствовали сэр Генри Дан, господин Гаррисон и Келли, а также представители от частей, расположенных под Тегераном. В момент погребения был дан троекратный залп».

В конце отдела «Новости столичной жизни» была еще одна заметка, также четко обведенная синим карандашом.

«Нам сообщают, что прелестная и талантливая госпожа Э.Барк, являвшаяся украшением столичных салонов, вчера вылетела в Багдад. Как передавали нашему сотруднику из осведомленных кругов, талантливая журналистка не скоро вернется в Тегеран, так как предполагает месяцев шесть поработать за границей над книгою об Иране. Пожелаем успехов и здоровья уважаемой госпоже Барк».

– Что же, Александр Петрович, вырежьте эти заметки и наклейте их на последней странице дела о «доме с привидениями», – предложил генерал.

– Которое теперь мы уже можем назвать законченным, – сказал Аркатов, передавая мне ножницы и клей.

Спустя неделю из Москвы пришло долгожданное распоряжение. «Ввиду успешного завершения работ по организации охраны северного участка Трансиранской железной дороги, установления порядка и достижения полного контакта со смешанной Союзной комиссией, генерала Степанова Д.И. и полковника Дигорского А.П., по сдаче ими дел назначенным на их место полковникам Терпугову П.Ф. и Ильину К.М., отозвать обратно для несения прежней службы».

После приезда упомянутых офицеров, когда мы уже находились в Баку, та же самая газета «Дад» в том же отделе писала:

– »Работавшие у нас известные советские востоковеды генерал С. и полковник Д., закончив с успехом свою работу, вчера утром с частью служебного персонала отбыли на самолетах в Россию. Пожелаем здоровья и успехов уважаемым востоковедам в их почетной работе и надеемся, что заменившие их в Тегеране советские коллеги с таким же вниманием продолжат начатую уважаемыми гостями работу на пользу СССР и Ирана».

Я перевел заметку Зосе. Она задумалась и потом тихо сказала:

– Как ни тяжела и трагична вся эта история, однако в ней есть кое-что и хорошее… Она помогла мне, вам и Яну найти друг друга.