#img_9.jpeg

На фронте шли горячие бои, а в двенадцати километрах от передовой расположился походный передвижной госпиталь. Несколько раз госпиталь бомбили, и тогда он переходил на новые места, но работа не останавливалась. И хотя главный хирург госпиталя майор Степанов на вопрос: «Что же на войне самое ужасное?» — всегда коротко и сразу отвечал: «Бомбежка!» — тем не менее когда уже в белом халате и маске он стоял с ножом или зондом над раненым, он забывал и войну, и страх, и воющие немецкие бомбы. Долг врача поднимал его на такую нравственную высоту, что хирург, как когда-то, в мирные дни, в своей киевской поликлинике, уверенно и не торопясь делал свое дело. Уже привыкшие к этому операционная сестра Харчук, врач Вишневецкая и фельдшер Малышко, сами люди не трусливого десятка, черпали нравственную силу и успокоенность в уверенных и очень точных действиях хирурга. Позже они удивлялись и втайне даже негодовали на доктора, в момент операции словно не замечавшего нервного подъема людей.

«Ему своей жизни не жалко, а чужой и подавно!» — решил про себя фельдшер.

Но Малышко ошибался. Доктор Степанов любил жизнь. Радость творчества, ощущения природы, игра солнечных лучей, запах цветов, смех и лепетание детей, поцелуй жены, слабый вздох или бледный румянец на щеках раненого, который обнаруживал хирург, — все это ассоциировалось в его понятии в одном слове — жизнь! Хирург был слабого сложения, невелик ростом, несколько странный и забавный. Иногда, рассеянно слушая собеседника, он отвечал как-то невпопад, неожиданным словом, вовсе не связанным с темой беседы, но стоило в эту минуту взглянуть в серые, детски ясные глаза хирурга, в его как-то светло улыбавшееся лицо, чтобы становилось хорошо даже тому, кто секунду назад готов был пожать плечами, услыша невпопад сказанные слова.

Далеко в Средней Азии, в Туркмении, где-то около Фирузи, жила семья хирурга, от которой он аккуратно получал длинные письма и так же аккуратно отвечал сам. Стоило задержаться этим письмам на неделю, как хирург начинал тосковать, на его лбу показывались морщины, а глаза принимали страдальческое, беспокойное выражение. И хотя он никому ничего не говорил, но все знали, что в эти минуты врачу казалось, что его сынишка Валя и дочка Оля заболели, а жена Клавдия Петровна в отчаянии не пишет отцу, боясь взволновать его. Но письма вдруг приходили пачками, и повеселевший хирург, посмеиваясь над собою, подолгу перечитывал их и весело мурлыкал всегда одну и ту же забавную, нелепую детскую песенку:

В такие дни хирург работал особенно горячо и вдохновенно. Чувство одухотворенной легкости, творческой энергии и удовлетворения охватывало весь коллектив операционной.

— Наш Паша го-о-ло-ва! — с уважением отзывался о нем Малышко, глядя на посеревшее от бессонной ночи, но по-детски улыбавшееся, просветленное лицо хирурга, удачно закончившего трудную операцию.

Фронт продвигался на запад. Разбитые под Карачевым, немцы отходили. В госпитале шла напряженная работа. Работали сменами, засыпая у столов, ложась на какие-нибудь полтора часа в сутки. Раненых было так много, что не хватало ни персонала, ни транспорта.

Врачи ходили с красными, натруженными глазами, обведенными глубокой синевой. Младший хирург Стаханова, подойдя к окну за йодом, облокотилась на подоконник и как-то незаметно для себя сразу же погрузилась в глубокий сон.

В эти напряженные дни хирург получил одно за другим пять писем от своей семьи. Он вскрыл только последнее и, глянув на концовку: «Все здоровы и обнимаем дорогого папу», — спрятал пачку в карман и поспешно направился в операционную.

Вскоре в госпиталь на смену заболевшему замполиту Максименко прибыл из политотдела армии подполковник Кандыба, пожилой, немного угрюмый, сильно хромавший на правую ногу человек.

Хирург узнал об этом позже, когда стихло напряжение боев и волна раненых спала. Встретились они утром на санлетучке и почему-то не понравились друг другу. Хирургу подполковник не понравился потому, что деликатный Степанов, привыкший на гражданской службе к вежливому обращению, был очень удивлен, когда Кандыба после короткого приветствия довольно грубовато сказал:

— Что это у вас там, доктор, люди распустились? Ходят по двору в белых халатах. Дисциплины никакой! Отвечать не умеют. Вообще, не военный госпиталь, а какая-то больница.

Хирург внимательно поглядел на подполковника и не спеша сказал:

— Да, вы правы. Почти весь коллектив этого госпиталя состоит из работников Первой киевской поликлиники, и в смысле военном они очень плохи, не строевики, зато в лечебном отношении, — голос его прозвучал твердо, — второй такой трудно найти. И именно в этом их основная ценность.

Подполковнику же хирург не понравился потому, что старый конармеец, участник знаменитых буденновских походов на Деникина, Врангеля и белополяков, кубанский казак Иван Акимович Кандыба, будучи отличным строевиком, примерным служакой, не терпел в армии все то, что хоть отчасти напоминало ему непорядок.

«И в армии жить надо по уставу! Устав, брат, еще со времен покойного Петра Великого для воина установлен. В нем вся наша жизнь до одной минуты расписана», — любил говорить бравый Кандыба, когда, еще в чине капитана, командовал эскадроном конного полка.

«Так ведь, Иван Акимыч, тот же самый император тоже очень неплохо выразился однажды: «…не держаться устава, яко слепой — стены», — как-то в разговоре процитировал Петра Первого командир полка.

Кандыба промолчал, но, придя домой, достал из старого, окованного по краям медными полосками сундучка, странствовавшего с ним еще по царским казармам, книгу «Жизнеописание деятельности, подвигов и царствования Великого Императора Петра Алексеевича». Открыв ее, он только к ночи нашел процитированное командиром волка высказывание царя.

Кандыба дважды перечел это место и затем шепотом повторил его: «Яко слепой — стены!»

С тех пор он значительно реже ссылался на уставы времен Петра, хотя уважение к преобразователю России от этой размолвки ничуть не уменьшилось в бравом капитане.

В знаменитом сундучке кофейно-зеленого цвета Кандыба, по старой казачьей привычке, хранил фотографии родных, полфунта чаю, пять сухарей, сахар, две коробки мясных консервов, папиросы, мыло и пару белья. Внизу же, на самом дне, лежали его любимые книги. Помимо жизнеописания Петра, здесь были «Походы Суворова», «История Отечественной войны», «Биография Ленина», сильно затрепанная книга «Первая Конная» и песенник.

Через день подполковник и хирург снова встретились в столовой. Входивший замполит услышал, как хирург что-то рассказывал, мягко иронизируя над собой:

— Это было в первые же дни финской войны. Представьте себе меня, сугубо штатского человека, никогда не только не стрелявшего из ружья, но даже и не державшего его в руках, и вдруг… в военной форме, с кобурой на поясе, с одной шпалой на воротнике, в тесной шинели и непомерно больших сапогах. Приехал я в Ленинград. Военных вокруг масса, а я даже в званиях не разбираюсь: кто лейтенант, кто полковник? Знаю только, что мне надо идти к коменданту представиться и разыскать свою часть.

Выглянул утром из окна номера. Батюшки! Сырость, что-то капает, холодно, туман, а у меня ноги простужены. Как быть? Попробовал я на сапоги надеть калоши, а они не лезут. Ведь сапоги казенные, а калоши мои мирного времени, в которых я в клинику хаживал. Взял зонтик, раскрыл его и вышел на Невский проспект. Иду по улице и радуюсь, что хоть сверху не капает.

Перехожу улицу и удивляюсь, что народ на меня оглядывается, хмыкают, улыбаются, кто-то даже остановился. Я решил, что это какой-нибудь знакомый, и тоже очень вежливо улыбнулся ему.

Прошел немного, вдруг подходит ко мне какой-то военный с тремя шпалами и, взяв под козырек, спрашивает:

— Вы кто, товарищ, будете?

— Павел Семенович Степанов. А вы кто? — интересуюсь я.

— Комендантский подполковник Старцев. Но я не имя и фамилию ваши спрашиваю, а воинское звание и должность.

— Ага! — отвечаю я. — Я доктор, из Киева, военврач, кажется, третьего ранга.

— А это что? — указывает он на зонтик.

— Это… это дождевой зонтик.

Посмотрел на меня подполковник не столько строго, сколько удивленно и говорит:

— И давно вы на военной службе?

— Уже третий день!

— Собственно, на губу вас полагается послать. — И видя, что я не понимаю, добавляет: — На гауптвахту, под арест суток на восемь, ну да ладно! Закройте свой зонтик, доктор, и быстренько отнесите его обратно, да смотрите! — И не договорив, он вдруг махнул рукой, рассмеялся и ушел.

Так началась моя военная карьера.

— А жаль, что он вас суток на пятнадцать не пришпилил! — прерывая общий смех, вдруг сказал Кандыба.

Все оглянулись.

— Что же в этом было бы хорошего? Разве только то, что я попал бы в свой госпиталь на две недели позже, — пожал плечами Степанов.

— Зато узнали бы, как на военной службе держаться следует, а то сегодня — калоши, завтра — зонтик, послезавтра то да се, а там и вообще развал дисциплины! — садясь за стол, сказал Кандыба.

— Зачем развал? В результате этой встречи я уже хорошо узнал, что калоши и зонтик в армии воспрещены, зачем же нужно было пояснять именно на гауптвахте?

Так произошла их вторая встреча.

Замполит оказался на редкость энергичным и деятельным человеком. Несмотря на сильную хромоту, он целый день проводил то в палатах, то на приеме или отправке больных. Вместе с тем он успевал вести политзанятия, разъяснительные беседы среди раненых, информацию, читку газет. Никто не знал, когда отдыхал замполит, но все отлично видели, что в его лице госпиталь приобрел великолепного работника, честного, знающего и входившего в нужды окружающих его людей. Он был прост в обхождении с подчиненными, заботлив и предупредителен. Сам из простых людей, прошедший до службы тяжелую жизнь бедняка казака, он мог словом, советом и делом помочь населению в селах, где останавливался госпиталь. Порой, словно соскучившись по физической работе, он брал в руки топор или рубанок и, несмотря на хромоту, колол, тесал или строгал — и так мастерски владел инструментом, что стружки и щепа веером летели по сторонам.

— Хорош мастер, — похвалила как-то его хозяйка хаты, в которой остановился замполит. — Видать, из мужиков, не городской? — поинтересовалась она.

— Да как сказать. Лет до двадцати батраковал в станице, ну, а потом на царскую войну, затем на гражданскую, да так вот до этих дней, — подавая старухе ладно сделанный табурет, сказал Кандыба и, отирая с лица пот, попросил: — А теперь, мать, ставь самовар!

— Сейчас, сейчас, родной, сейчас, касатик, — засуетилась хозяйка. — Небось жинка да детки ждут на своей сторонке?

Подполковник усмехнулся, помолчал и медленно сказал:

— Нема у меня никого. Один на свете Кандыба. Был конь, да и того немцы убили, а мне вот ногу оторвали.

— Как оторвали? — опешила старуха, переставая раздувать самовар.

— А так! Ахнули из миномета — и все.

— Да-к разве ты не только ранетый в ногу? Неужли ноги насовсем нету? — спросила старуха.

— Выше колена отрезана, а это я протез ношу.

— Грехи-то какие, батюшка! — всплеснула руками женщина. — Насовсем! — повторила она.

— Хорошо сделано, чистой работы машинка, — похлопав себя по колену и нажимая пальцем на протез, сказал замполит. В колене что-то слегка щелкнуло, и нога подполковника как бы переломилась. — Видала, как? Ничего, мать, это пустяки. За эту ногу я, по самой малости считать, фрицев голов двадцать на тот свет убухал. Ведь я пулеметчик. Еще и в старой армии и у товарища — может, слыхала? — Буденного…

— Слыхала! — кивнула головой хозяйка.

— …тоже пулеметчиком состоял.

— Голубчик ты мой! — только сказала в ответ старуха.

С той поры внимание и заботы ее о своем постояльце учетверились. Просыпаясь по утрам, замполит находил на столе крынку теплого густого молока, яблоко или кружку ежевики, заботливо собранной хозяйкой.

— Да не надо этого, мать. У нас и так всего хватает, — отодвигая от себя горячую лепешку или вареные яйца, говорил замполит.

— Не обижай ты меня, сынок, старую. Этим я не обеднею, а себе радость доставлю. Я знаю, что у вас всего много, а все-таки съешь нашего, крестьянского, не обижай старую. Может, и моего Ванюшку тоже какая-нибудь мать вот этак пригреет.

Иногда, в редкие минуты отдыха, замполит, лежа на кровати, тренькал на балалайке, напевал всегда одну и ту же старую казачью песню:

Тогда старуха замирала в сенцах и скорбно смотрела куда-то в угол, думая о своем Ванюшке.

Ночью подолгу молилась перед темными, закоптевшими иконами о двух «воинах Иванах».

— Спаси и сохрани их, батюшка Микола милостивый, — беззвучно шептала старуха, покорно и выжидательно глядя на едва поблескивавшие в углу иконы.

Помолившись, она заботливо ставила перед пустой кроватью замполита молоко, клала какую-нибудь лепешку и, охая, уходила в соседнюю комнату и ложилась спать.

Однажды хирург, зайдя днем на минутку по какому-то делу к Кандыбе, застал его за странным занятием. Замполит сидел на полу, расположившись на домотканом крестьянском коврике, и, ловко орудуя ножом, топориком и ручной пилой-ножовкой, вырезывал из кусков дерева зайца, медведя и волка. Рядом с ним, затаив дыхание, сидели трое малых ребят, восторженно глядевших на еще не законченные фигуры зверей. Коробочки с красками и кистями стояли возле Кандыбы. Замполит смущенно отодвинул от себя обрезки дерева, поднялся и сказал:

— Вот соседским детям мастерю игрушки. У них ведь ничего не осталось. Все фрицы позабрали. А вы, ребятки, не трогайте, пока не кончу работу, — обратился он к ребятишкам.

Когда хирург уходил к себе, он через открытое оконце слышал, как ласково гудел голос замполита и дружно смеялись малыши.

«А ведь он, кажется, хороший, сердечный человек!» — подумал хирург, и сердце его защемило. Ему припомнилась далекая Фируза, жена, Валя и Оля, от которых он уже третьи сутки не получал письма. «Хороший человек! Кто любит малышей и умеет дружить с ними, несомненно хороший человек!» — решил Степанов.

Дома его ждали письма, только что пришедшие из Фирузы. Хирург долго читал и перечитывал дорогие ему строки и целый вечер мурлыкал свою излюбленную песенку:

У стола, опустив голову, сидел хирург. Его лицо было напряженно, он в десятый раз перечитывал бумагу, лежавшую перед ним:

«Направляем к вам двенадцать тяжелых, нетранспортабельных больных, которых, ввиду их почти безнадежного положения, следует теперь же оперировать…»

Хирург поднялся и быстрыми неровными шагами прошелся по комнате. Потом остановился и, устремив взгляд в одну точку, долго стоял, потом так же внезапно повернулся и, махнув рукой, пошел к себе в отделение. Проходя мимо коек с ранеными, он как бы случайно, вскользь глянул на измученное, усталое лицо врача Вишневецкой, на еле двигавшегося от утомления Малышко, и снова по бледному лицу хирурга пробежала страдальческая гримаса.

— Доктор Вишневецкая, попрошу вас позвать доктора Смирнова и вместе с ним пройти в комнату замполита. Нам нужно кое о чем поговорить.

…В комнате Кандыбы началось совещание. Все врачи хирургического отделения, созванные Степановым, встревоженно толпились у стола.

— Товарищи! — сказал хирург. — Я оторвал вас от дела только для того, чтобы сказать вам о моем решении. У нас двенадцать тяжелых больных. Им всем необходима операция. Пятеро из них безнадежные. — Он помолчал, прошелся по комнате и потом тихо сказал: — Трое почти безнадежны, четверо с шансами на выздоровление. — Хирург обвел глазами внимательно слушавших его людей. — У меня четверо совершенно утомленных людей, как и насколько они утомлены, вы знаете сами. Люди не спали несколько ночей, они валятся с ног. При самом большом, самом максимальном напряжении я смогу сделать с ними за эту ночь три-четыре операции, не больше… По закону я обязан, — хирург стал медленно чеканить слова, — лечить поступивших ко мне в порядке поступления, но время не ждет, гангрена угрожает раненым, и я считаю необходимым… — хирург встал, его лицо изменилось, — спасти тех, которые имеют еще какие-то на это шансы… Быть может, даже за счет тех, которые все равно умрут… Мне, врачу, лечащему хирургу, нелегко выговаривать эти слова, но, по-моему, это единственно правильный выход.

Кандыба, пытливо наблюдавший за ним, заметил, как знакомая гримаса боли снова пробежала по его лицу.

Врачи молчали.

— И по-моему! — вдруг громко произнес замполит.

И, как бы ожидавшие этого, остальные присоединились к словам Кандыбы. Хирург молча посмотрел на замполита. Секунду они смотрели друг другу в глаза.

— Иду на операцию, — коротко сказал Степанов и, повернувшись, вышел за дверь.

— Правильно! Умно сделал доктор Степанов, — сказал Кандыба и, сильно хромая, медленно побрел за ним.

На следующий день орудийная пальба и сильные воздушные налеты потрясали воздух, и гул канонады, нарастая, докатывался до села. Возле госпиталя и у приемного покоя не переставая работали санитары, разгружавшие подходившие машины с больными. Раненых было много, все койки были заполнены ими. Некоторые из них, ожидая очереди, лежали на носилках возле приемного покоя. Под деревьями тихо бродили легкораненые, некоторые из них лежали на траве, ожидая своей очереди. Артиллерийский огонь все усиливался, переходя в немолчный гул.

— Крепко бьются за переправу, — покачивая головой, сказал шофер одной из подъехавших машин.

— Да-а, дают жизни! — тихо подтвердил один из раненых.

Через дорогу, опираясь на палку, подошел замполит. Лицо его было оживленно. Размахивая бумагой, он остановился около группы раненых бойцов.

— Товарищи, доблестная двадцать девятая гвардейская дивизия взяла наконец переправу… Вот телефонограмма. Ее полки уже ринулись в прорыв.

Среди раненых раздался шум.

— Наша дивизия! — сказал один из них. — Хасановская Краснознаменная!

— Вот и поздравляю вас, товарищи! Отлично дралась ваша геройская дивизия! — сказал Кандыба.

— С самой Москвы гоним немцев, товарищ подполковник! — опираясь о костыль и волоча за собой забинтованную ногу, сказал молодой лейтенант. — Теперь он до Коростеня бежать будет, задержаться-то ему ведь негде!

И, как бы подтверждая слова лейтенанта, гул артиллерийской канонады сначала оборвался, а потом стал глуше доноситься до села, уходя на запад.

Кандыба хотел обратиться с речью к бойцам геройской дивизии, но в эту минуту вдоль улицы села показалась передовая колонна приближавшегося конного полка. Пыль поднималась из-под копыт шедшего впереди эскадрона, перед которым, сидя на большом сером коне, молодцевато ехал лихой, с закрученными усами полковник. Голова колонны уже приближалась к госпиталю, а пыль все поднималась и тянулась далеко за селом.

— Конница!.. Кавалерия! — восхищенно прошептал Кандыба, забывая о своей речи и не сводя загоревшихся глаз с приближающегося эскадрона.

Конники уже поравнялись с ними, и взор полковника, довольно равнодушный и деловой, остановился на раненом лейтенанте, ближе других стоявшем у дороги.

— Какой дивизии люди? — спросил полковник, придерживая коня.

Молодой лейтенант, несмотря на ранение, вытянулся насколько был в силах и с непередаваемой гордостью почти закричал:

— Двадцать девятой дважды Краснознаменной гвардейской дивизии!

Лицо полковника сразу сделалось серьезным.

— Той, что взяла переправу?

— Так точно! Форсировавшей Днепр! — еще громче, гордо закидывая голову, отчеканил лейтенант.

— Сто-ой! — поднимая над головой руку и поворачиваясь к эскадронам, скомандовал командир полка.

Эскадроны шумно остановились. Горячая пыль взметнулась над конями и стала медленно оседать на дорогу.

Раненые и часть госпитального персонала, привлеченные этой неожиданной сценой, с любопытством смотрели на остановившийся полк.

— Знамя вперед! Остальным — вольно! — отъезжая в сторону, звонко скомандовал командир полка.

И над рядами конников, колыхаясь, показалось, приближаясь к нему, знамя в чехле. Двое конных знаменосцев на широкой рыси подскакали к полковнику.

Оцепеневший от возбуждения Кандыба круглыми, остановившимися, радостными глазами смотрел на них. Из окон палат выглядывали врачи, сестры, легкораненые бойцы.

— По-олк, сми-и-рно! — громко скомандовал полковник. — Эскадрон, строй фронт вправо!

И полк быстро перестроился, став поэскадронно развернутым фронтом.

Командир полка дал шпоры коню и быстро вынесся вперед.

— Снять чехол, распустить знамя!

И красное шелковое Гвардейское знамя с вышитым на нем портретом Ленина заколыхалось над рядами.

— Дорогие товарищи! — подъезжая к раненым и привстав на стременах, сказал полковник. — Вы исполнили свой долг перед Родиной и народом, вы прорвали фронт. Теперь лечитесь и отдыхайте, а мы пойдем вперед и расквитаемся за вас с врагом!

Его голос звонко разнесся над замершими людьми, взволнованно слушавшими его.

— По-олк! Под знамя, сабли во-он!

И сотни клинков сверкнули в воздухе.

— К торжественному маршу в воздаяние героизму славных гвардейцев двадцать девятой дивизии!! Справа по шести, равнение направо, ша-а-гом ма-арш!

И, салютуя раненым обнаженным клинком, командир полка провел свой полк мимо раненых бойцов, мимо лейтенанта, на глазах которого показались счастливые слезы, и мимо взволнованного, растроганного замполита.

— Ура! — закричал лейтенант.

— Ура-а! — подхватили и больные, и здоровые, в свою очередь приветствуя проходившие мимо них боевые эскадроны.

— Ура! — тонким, срывающимся голосом закричал кто-то возле Кандыбы.

Замполит оглянулся и увидел подбегавшего к ним хирурга.

Эскадроны проходили шеренга за шеренгой, салютуя сверкающими клинками, а раненые, растроганные оказанной им высокой почестью, кто опершись на костыль, кто пытаясь встать, кто обхватив дерево, сидя на траве или лежа на носилках, кричали «ура».

Вот уже прошли последние ряды последнего эскадрона, уже исчезли конники за поворотом… Где-то вдали колыхалась пыль, а раненые благодарно глядели вслед конному полку, взволнованно вспоминая оказанную им честь.

— Э-эх! Одно слово — конница! Кавалерия! — закричал вдруг Кандыба, выражая в этом слове все свое восхищение, и, сорвав с головы папаху, неожиданно хлопнул ею о землю.

Хирург вышел на крыльцо. Поеживаясь от свежего утреннего холодка, он дважды зевнул, потянулся и, то ли от переполнения чувств, то ли оттого, что вчера получил письмо от семьи, неожиданно засмеялся хорошим, ясным смехом.

Эта ночь была спокойной и тихой, его вовсе не тревожили. За последние дни это случалось не часто. На фронте наступила тишина такая, которая радует солдат и беспокоит, тревожит сердца генералов.

Хирург сел у окна и стал завтракать. Неожиданно загрохотали пушки. Орудийный гул нарастал. Хирург прислушался к отдаленной стрельбе.

«Будет работа!» — покачивая головой, подумал он.

За воротами послышались шаги, и через калитку просунулась голова операционной сестры.

— Вы ко мне, Надя? — отпивая глоток чаю, спросил хирург и, отставляя чашку, быстро сказал: — Что случилось?

Лицо медсестры было тревожно.

— Павел Семеныч, вас в операционную дежурный врач просит, только срочно, очень экстренно.

— Да в чем же дело? — застегиваясь, уже на ходу спросил хирург.

— Ночью раненого привезли. Ну, его осмотрели дежурная и доктор Вишневецкая. Думали — легко… вас не хотели беспокоить… вы спали… Все было хорошо, а сейчас… он задыхается… ранение в горло… Доктор Вишневецкая беспокоится, как бы не помер, за вами послала… — уже на улице, еле поспевая за быстро шагавшим хирургом, рассказывала сестра.

На столе лежал раненый. Бледный, с посиневшими губами, он то терял сознание, то, мучительно хрипя, приходил в себя. Раза два он что-то пытался проговорить, но хирург, ласково положив ему руку на лоб, сказал:

— Не надо. Сейчас это вам вредно, потом все расскажете мне… Укол! — приказал он сестре.

После вливания обезболивающего средства раненый затих. Хирург задумался. Налицо было слепое осколочное ранение шеи с повреждением сонной артерии. Припухлость быстро увеличивалась, распространяясь на переднюю поверхность шеи.

— Ложная аневризма. Она сдавила дыхательные органы раненого, вызывая этим обморочное состояние, — поставил диагноз хирург. — Необходима немедленная операция. Приготовить кровь и глюкозу. Наркоз! — распорядился он.

Его утреннее, хорошее настроение рассеялось как дым. Ах эта Вишневецкая, мало того, что сама не разобралась в сложности ранения, но даже не потрудилась посоветоваться с ним, с ведущим хирургом. «Не хотела ночью будить, беспокоить», — вспомнил он слова сестры и обозлился. «Потом, после работы, наедине, я разнесу ее за эту бессмысленную деликатность».

Раненый был уже под наркозом. Он тяжело хрипел. Сильно удушье временами заставляло его тело содрогаться в спазматических схватках, но он не просыпался.

После переливания крови раненый порозовел. Удушье и спазмы прекратились, и его грудь равномерно задышала.

Хирург приступил к операции.

Над селом прогрохотала очередь автоматической зенитной пушки. Потом послышалось гудение моторов и то короткие, то долгие вспышки пулеметного огня.

Во дворе затопали сапоги, послышались голоса, и, распахивая дверь операционной, кто-то, просовывая голову, коротко крикнул:

— Воздух! Идут немецкие самолеты!

Еще через секунду кто-то взволнованно произнес:

— По укрытиям! С юго-запада подходит восемь «юнкерсов».

За окнами уже били пулеметы, тявкала противоаэропланная пушка. Через стекла было видно, как персонал и легкораненые разбегались по щелям.

— Павел Семеныч, как быть с раненым? Оперировать или отложить? — нагибаясь к уху хирурга, спросил ассистент.

— Открыть окна! Все лишние — в укрытия! Раненого положить на пол и прикрыть одеялами. С ним останутся я и сестра Краснова. Как только кончится налет — все сюда! — не поднимая головы от больного и продолжая исследовать рану, сказал хирург.

Над селом уже рокотали моторы. Тяжелый взрыв потряс улицу, и с потолка шумно посыпались труха неизвестна.

— Осторожнее… вот так. Сюда, сюда, на носилки, — помогая уложить снятого со стола раненого, спокойно сказал хирург.

Новый взрыв, еще большей силы, раздался невдалеке. Окна задребезжали, и раскрытые настежь рамы с грохотом ударились о переплет окна.

В избе уже не было никого, кроме находившегося под наркозом раненого, операционной сестры и хирурга, стоявшего на коленях над ним. В раскрытую дверь кто-то вошел, тяжело и поспешно ступая.

— Доктор! А вы чего здесь, почему не в укрытии? — услышал хирург несколько удивленный и раздосадованный голос замполита. — Сейчас же все в щели!

Хирург поднял голову и, глядя снизу вверх на замполита, негромко сказал:

— Нельзя. Здесь раненый под наркозом, да и поздно! Потом пойдем.

— Оставьте сестру при раненом, товарищ майор, и сейчас же ступайте в укрытие. Жизнь опытного хирурга нам нужна! — уже сердясь, сказал Кандыба.

— Кому это «нам»? — снова нагибаясь над раненым, сказал хирург. — Сестра, еще наркозу! — поспешно проговорил он и, возвращаясь снова к замполиту, продолжал: — Уверяю вас, что этому самому «опытному хирургу» его жизнь еще больше нужна, чем вам… и, насколько я понимаю его, он давно уже сидел бы в укрытии, но… сестра, укол сюда, — перебивая себя, приказал он, — но обстоятельства таковы, что ему обязательно надо быть здесь, с больным…

Один за другим рванули воздух два сильных взрыва, затем, протяжно свистя, пронеслась где-то рядом авиабомба, и стекла со звоном вылетели из рамы и брызнули по всему полу.

— Сестрица, милая, накройте больного еще одним одеялом, а мне дайте йоду и бинт, — ощупывая порезанную стеклышком щеку, сказал хирург.

Замполит молча с восхищением смотрел на маленького, тщедушного человечка, возившегося на полу.

— Да вы, батенька, если не уходите, то сядьте. На полу безопасней, — прислушиваясь к пальбе и свисту падающих бомб, проговорил хирург.

Сильный удар в стену оборвал его слова. Выбитая рама со звоном покатилась по полу, угол окна неожиданно выпал и развалился. От стоявшей в стороне русской печи отлетели куски отбитого кирпича. Пыль взлетела к потолку. Вдоль обмазанной мелом печи, оставляя глубокий рваный след, пронеслась бомба. Прокатившись по комнате, она перевернула операционный стол, разбила бутыли с физиораствором, опрокинула тумбочку с инструментарием и, пробив фанерный ящик, остановилась у двери.

Все это было так внезапно и стремительно, что и хирург, и сестра, и замполит еще не успели даже понять, что же произошло, и только когда побелевшая от ужаса женщина истерически вскрикнула «а-ай», хирург понял, что случилось в эту минуту.

Черное продолговатое тело авиабомбы, ощеренное перьями стабилизатора, лежало у выхода.

Хирург хотел подняться с коленей и броситься к открытому окошку, но что-то более сильное, чем страх смерти, чем чувство самосохранения, остановило его. Он неловко попятился назад и, не сводя глаз с блестевшей, отлакированной поверхности бомбы, тихо, но настойчиво сказал:

— Товарищи, если не взорвемся, давайте скорее вынесем отсюда раненого.

И этот негромкий, но очень четкий голос врача успокоил сестру. Она вскочила и неверными, трясущимися руками взялась за поручни носилок, на которых, посапывая, равнодушный ко всему, спал раненый капитан.

Замполит, в первую секунду растерявшийся от сильного удара и грохота бомбы, уже овладел собой. Смерть, которую он десятки раз видел рядом с собой, опять догоняла его и лежала вот тут, у самых его ног, готовая выскочить, вырваться из этой огромной чугунной чушки. Холодок пробежал по его спине. Он наблюдающим взором глядел на бомбу, на ее белый ударник, на полированное, объеденное желтой каймой брюхо. Бомба молчала. Молчала и смерть, сидевшая в ней.

«Не торопится, стерва!» — подумал замполит и, помогая сестре и хирургу, поднимавшим носилки, заковылял вперед к выходу.

Это была самая тревожная и страшная минута.

Когда вынесли во двор носилки, в воздухе уже было тихо. За селом догорал сбитый «юнкерс», а над двумя хатами, стоявшими у моста, бесновалось пламя.

— Все вон, подальше от операционной!.. Там бомба!.. — прокричал хирург вылезавшим ему навстречу из щелей людям и, не закончив фразы, повернулся и побежал обратно в избу.

У двери его встретил спешивший из хаты замполит.

— Настоящий ты казак, друг Паша! — обнимая хирурга, взволнованно сказал Кандыба.

Так началась их дружба.

Вывезенная за околицу бомба вскоре взорвалась на болоте.

Через несколько дней их вызвали в фронтовой эвакопункт. Такие вызовы были довольно часты, и хирург захватил с собой на всякий случай двухнедельный отчет по госпиталю, но тихо и странно посмеивавшийся в усы замполит несколько удивлял его.

— Чему ты улыбаешься? — раза два спросил он Кандыбу, но подполковник только хитро поглядывал на него.

В ФЭП они приехали с небольшим опозданием, и их направили в густой вишневый сад, где уже выстраивалось человек пятнадцать врачей, сестер и санитаров.

— Сюда, сюда, становитесь, товарищи, на фланге! — пробегая мимо них, крикнул им адъютант и поспешил к калитке, в которой в окружении старших офицеров показался генерал Ибрагимов, начальник медслужбы фронта.

Едва только друзья успели пристроиться к шеренге, как звонкая команда «Смирно» и рапорт дежурного офицера раздались в воздухе.

Приняв рапорт, генерал поздоровался с людьми, прошелся вдоль строя и коротко сказал:

— Товарищи! Времени у нас мало, буду краток. От лица службы благодарю вас за прекрасную работу и поздравляю с высокой наградой!

Он сделал знак, и адъютант стал громко вычитывать фамилии.

— Младший лейтенант медслужбы Львова!

— Ефрейтор Сашин!

— Старший лейтенант Петров!

Из шеренги выходили вызываемые люди, и генерал, пожимая им руки, передавал маленькие коробочки.

— Служу Советскому Союзу! — громко и торжественно отвечали они и отходили обратно в строй.

— Майор Степанов! — вдруг отчетливо произнес адъютант.

И хирург, вытолкнутый из шеренги, неуверенно, совсем по-штатски пошел к генералу.

Генерал не без удовольствия оглядел маленького, растерянно остановившегося перед ним хирурга.

— За отличную работу и мужественное выполнение долга Военный совет армии награждает вас орденом Красной Звезды, — пожимая Степанову руку и передавая ему коробочку с орденом, произнес генерал.

Хирург смущенно улыбнулся, переступил с ноги на ногу и тихо сказал:

— Благодарю от всей души, товарищ генерал, но, честное слово, я не заслужил такой почетной награды!

Все вокруг засмеялись, и Кандыба с удовольствием заметил, как добродушная улыбка засветилась на суровом лице генерала.

— Заслужили, товарищ майор! Вы спасли и сохранили армии много сотен наших храбрых офицеров и солдат. И именно за это вас награждает Военный совет. Затем — начальство лучше знает за что. Ведь оно никогда не ошибается, — добавил генерал, и опять все весело засмеялись его шутке. — Кроме того, рад сообщить, товарищ доктор, что разрешаю вам отпуск к семье на сорок пять дней. Желаю счастливого пути! — И генерал еще раз крепко пожал руку совершенно ошеломленному хирургу. — Вы что, кажется, недовольны? — спросил генерал.

— Напротив… я рад… я счастлив, но ведь я не просил, не подавал рапорта об этом, — еще не веря своему счастью, сказал хирург.

— А об этом постарался ваш замполит, подполковник Кандыба. Это он просил меня предоставить вам законный отпуск. А что, может, он не прав и вы не хотите отпуска? — пряча улыбку в усы, поинтересовался генерал.

— Хо-чу, очень хочу! Спасибо! — просияв от неожиданной радости, выкрикнул хирург, поклонился и одновременно отдал честь генералу.

— Товарищ военврач! — остановил его Ибрагимов. — Знаете что, давайте уговоримся: уж так и быть, вы лучше совсем не отдавайте мне приветствия, чем вот этакий реверанс. На военной службе они не разрешаются.

Раздался еще более дружный смех присутствовавших, а стоявший в строю Кандыба еле удержался от желания сесть на землю от душившего его хохота. Даже сам генерал вдруг не выдержал и, махнув рукой, отвернулся в сторону, не в силах сдержаться от смеха.

А маленький хирург, несколько смущенный, но с ясными глазами и просветленным лицом, ломая шеренгу, неловко и неуклюже вставал на свое место в строю.

полунапевая, бормотал себе под нос хирург, разбирая вещи и укладывая в чемодан все то, что ему понадобится в дороге. Простыня, чистое белье, новые погоны, в которых ему хотелось появиться дома.

«Дома! До-ма!» Он с удовольствием повторял это слово, представляя себе восторг и радость детей, вызванные его неожиданным приездом. Жена всплеснет руками и тихо вскрикнет: «Ах!» Он представлял свое появление в далеком среднеазиатском ауле, в котором никогда не был, но о котором так хорошо знал из писем родных.

— Отпуск на целых сорок пять дней, — прерывая свое пение, проговорил хирург.

Ах как хорошо звучало это замечательное слово, не произносившееся им в течение двух с половиной лет войны. «Нет, приехать без телеграммы, свалиться так, прямо как снег на голову, было бы жестоко и бесчеловечно, — вдруг решил он и задумался. — Не лучше ли будет подготовить их, сообщив о своем приезде? Да, конечно, это правильнее, он так и сделает. Но какой чуткий и отзывчивый человек этот Кандыба, какое удивительное сердце!»

снова удовлетворенно запел хирург.

Дверь раскрылась. В комнату вошел замполит.

— Укладываешься? — окидывая быстрым, несколько озабоченным взглядом чемодан и вещи хирурга, спросил он. И по этому короткому беспокойному взгляду хирург понял, что что-то произошло.

Он поднял голову.

— Что случилось?

Замполит отвернулся к окну, взял с подоконника несколько книг и, вглядываясь в них, перелистал одну за другой.

— Интересные, — неопределенно сказал он.

Удивленный хирург заметил, что Кандыба все три книги держал вверх ногами.

— В чем дело, Иван Акимович? — поднимаясь с коленей, сказал он, и на его сразу ставшем серьезным лице показалось беспокойство.

— Немцы прорвались! Танковая колонна недалеко! — кладя обратно книги и поворачиваясь к хирургу, сказал замполит. — Телефонограмма есть: свертываться и быть наготове к отходу.

— Да как же так, ведь мы по всему фронту наступаем… Гоним и жмем их… Как же они могли здесь прорваться? — спросил хирург.

— Очень просто! Попытка от отчаяния: местная операция с целью отвлечь, приостановить наше движение. На войне такое всегда бывает. Завтра все уже будет улажено. Однако надо быть готовыми ко всему. Я и зашел, с тем чтобы предупредить тебя. Ты когда едешь в отпуск?

— Приказ подписан вчера, думал уехать сегодня, — тихо ответил хирург.

— Так ты, Павел Степанович, поторопись и выезжай отсюда с первой группой. Она сейчас грузится на машины…

— А как же тяжелые, нетранспортабельные? Ведь у меня таких, с черепами и открытым пневмотораксом, человек двадцать будет.

— Пока останутся тут, а если станет уж очень туго, то отправим и их… Ну, до возвращения, друг, желаю повидать своих в добром здоровье и счастье!

— Я никуда не поеду! — закрывая чемодан, сказал хирург.

— Почему это? Приказ о тебе отдан, заместитель отлично справится с эвакуацией, а положение таково, что…

— …а положение таково, что с тяжелыми, где бы они ни были, останусь я, — перебил Кандыбу хирург. — И не уговаривай меня. Кончится вся эта история, ликвидируется прорыв, и я отправлюсь в отпуск.

— Да, чудак человек, езжай себе домой с богом, и без тебя ликвидируют немцев. Справимся… — заговорил было Кандыба, но вдруг смолк и крепко обнял друга.

Через минуту они уже были возле госпиталя, где суетились санитары, пыхтели автомашины, в которые погружали раненых.

Вокруг стояли озабоченные больные и сестры, встревоженные слухами и все нараставшей орудийной пальбой.

Первая группа уже скрылась из виду, когда торопившийся в село, усталый, весь в поту и пыли, мотоциклист привез срочное приказание эвакуировать весь госпиталь на станцию С.

«Немецкая танковая группа идет в ваше расположение. Для ее ликвидации брошена наша бомбардировочная и штурмовая авиация, но не исключена возможность появления отдельных разрозненных частей противника в районе. Приказываю всему госпиталю немедленно же сняться и перейти на станцию С. Об исполнении донести по рации.

Начальник тыла генерал-майор  Б л и н о в».

Орудийная стрельба то смолкала, то снова заполняла воздух. Над селом прошло восемь «юнкерсов», перехваченных невдалеке нашими «ястребками», и люди, спешно погружавшиеся на машины, видели, как в синем небе вспыхивали, дымились подбитые самолеты и, уходя в облака, сходились и расходились дерущиеся машины.

Поднимая пыль по улице, прошла пехота. Откуда-то притащили и установили у околицы одинокое 45-миллиметровое орудие, возле которого ходили артиллеристы.

— Павел Семеныч, товарищ Степанов! Что же вы, садитесь сюда, — подвигаясь в сторону и давая место хирургу, прокричала с грузовика медсестра Казанцева.

— Нет, нет! Павел Семеныч, с нами! — кричала с другой машины его ассистентка капитан медслужбы Вишневецкая.

Хирург улыбнулся и махнул рукой обеим женщинам.

— Я потом, когда погрузят тяжелых, после, — сказал он.

Машины одна за другой прошли мимо, обдавая его клубами серой пыли. Он молча и бездумно смотрел вслед отъезжавшим людям. Ни на секунду раскаяние или сомнение в совершенном поступке не коснулось его, он даже ни разу не подумал о том, что лучше, если бы и он поехал с ними.

И только когда последняя машина первой группы поравнялась с ними и из нее глянуло на него дружеское лицо начмеда Смирнова, хирург встрепенулся, замахал руками и остановил машину.

— Минуточку, минуточку! — закричал он и, достав из кармана записную книжку, быстро набросал несколько слов.

Он сложил вчетверо бумагу, поискал в кармане конверт, но, не найдя его, протянул Смирнову сложенное квадратиком письмо.

— Держите при себе, отошлете моим только в том случае, если… — Он не смог договорить последнего слова и только тихо улыбнулся.

Машина помчалась дальше, догоняя ушедшую вперед первую колонну.

Вторая группа, составленная из легкораненых и хозяйственного взвода госпиталя, уже потянулась к выезду, Когда из помещения вышел замполит. Он остановил растянувшуюся колонну.

— А ну, товарищи, — крикнул он, — легкораненые, хозяйственники и все, кто способен держать оружие, слезай! Нужно организовать оборону, пока все тяжелые не будут погружены в санитарки.

С подвод сходили люди.

— Живей, живей! Время не ждет… нечего раздумывать. А ты, Сухоруков, чего ждешь? Ты думаешь, что повар, так не годишься? Годишься, еще как. Слезай в общую кучу, — обходя колонну, говорил Кандыба.

Человек тридцать собралось возле него, выжидательно глядя на замполита.

— Ты женатый? — спросил подполковник подошедшего к группе молодого красноармейца с автоматом в руках.

— Никак нет, товарищ подполковник, холостой.

— Откуда родом?. — продолжал Кандыба, любуясь молодцеватым видом солдата.

— Из-под Краснодара, станицы Лабинской.

— А-а! Земляк, значит, мой, я ведь сам кубанский. Одних, выходит, кровей с тобой! Ну, тогда после войны не забудь позвать на свадьбу, — пошутил замполит.

— Милости просим, товарищ подполковник, у меня уж и невеста имеется, — засмеялся боец.

— А ты, товарищ, чего в строй становишься? Тебе с больными ехать нужно, — глядя на пожилого, лет под пятьдесят, красноармейца, сказал Кандыба.

— Нельзя мне в тыл, товарищ комиссар. У меня с фашистами свои счеты. Они сына моего под Москвой убили. Второй год пошел, — тихо ответил красноармеец.

— На, бери винтовку! — коротко сказал Кандыба.

Пожилой боец осмотрел трехлинейку, проверил затвор и, наполнив подсумок патронами, отошел назад.

— Товарищ замполит, разрешите и мне остаться, — попросил капитан Кошелев, слабогрудый, с чахоточным лицом человек, работавший пропагандистом при госпитале.

— Нельзя, товарищ Кошелев! Ты поедешь со всеми, будешь начальником колонны.

— Товарищ замполит, очень вас прошу, разрешите… пригожусь… Ведь я до ранения в полку сапером был. А колонну поведет военврач майор Праскухин.

Замполит посмотрел на впалые щеки капитана, на его умные, спокойные глаза, потом на большую серебряную медаль, блестевшую на груди капитана.

— «За отвагу», — негромко, словно в раздумье, прочел он. — Хорошая солдатская награда, и правильно тебе ее дали, дорогой товарищ.

Он помолчал и, уже отходя, добавил:

— Оставайся! Скажи Праскухину — пускай возглавит колонну.

— Становись! На первый-второй рассчитайсь! — скомандовал Кандыба построившимся в шеренгу людям и, повернувшись, сказал: — Остальные — походной колонной марш к станции С., да осторожнее в дороге.

Спустя пять минут за околицей тянулись уходившие к станции колонны, а замполит, построив своих бойцов, повел их к дороге, где уже окапывался, готовясь к обороне, подошедший на помощь комендантский взвод.

— Ну, Павел Семеныч, как дела, как твои тяжелые? — расставив красноармейцев и вернувшись в палату, спросил замполит.

— Неважно. Есть такие, которых везти нельзя. Преступление! Умрут в пути.

— А если придут немцы, то они все умрут здесь, — задумчиво ответил замполит. — Эвакуировать надо.

— Но положение, быть может, не так опасно и танки не дойдут до нас. Тогда совсем нелепо будет срывать с места людей, имеющих некоторые шансы на спасение.

— Не знаю! Кроме того, что сказал тебе, ничего не знаю, но приказ есть приказ, и его надо выполнять. Начинай погрузку тяжелых, а я пойду к обороне. Когда все будет готово, сообщи мне.

— Сколько у тебя бойцов? — спросил хирург.

— Шестьдесят четыре тридцать восьмого комендантского взвода, остальные — хозяйственной команды и выздоравливающие больные.

— Оружие есть?

— Двадцать автоматов, два ящика гранат, один «максимка» и штук сорок винтовок разной системы. Все!

— Не густо, — неуверенно сказал хирург.

— Конечно, не богато. Но ребята хорошие, все фронтовики, бывшие в боях, — это раз. А второе: отходить ведь нам нельзя. Значит, будем биться до последнего…

— Патрона? — спросил хирург.

— Немца, а не патрона! — ответил замполит и, дружески подмигнув врачу, сказал: — Ну, доктор, валяй не задерживай! Теперь все зависит от твоей быстроты и умения…

Но хирург не успел еще отойти и на сорок шагов, как в село через всю длинную улицу, словно большой черный гудящий шмель, влетел полуторатонный грузовик. Не обращая внимания на махавших ему людей, шофер, управляя одной рукой рулем, другой размахивал, полувысунувшись из кабины. У поворота к госпитальной хате он чуть придержал свою машину и прокричал:

— Танки немецкие сзади!

Он хотел было завернуть за хату, но, увидев направленный в лицо автомат Кандыбы, заморгал глазами.

— Останови машину, а то всю очередь запущу в морду, — тихо, но очень четко сказал замполит.

И побелевший шофер понял, что этот спокойный подполковник не задумываясь выполнит свое обещание.

— А ну, слезай, — продолжал замполит. — Говори, где танки? Если соврал, сейчас тебе каюк на месте.

— Не соврал… вот те крест, не соврал. Вон за тем леском штук пятнадцать, а за ними еще пехота на транспортерах, — забормотал шофер, пятясь назад от наведенного на него автомата.

— Проверим! Машина чья? Какой части?

— Сорок второй полевой армейской хлебопекарни. Она километрах в шести от вас стоит.

— Хоро-ош воин, хлебопек собачий! Раньше всех драпу дал! А ну, давай свою машину к тому дому, раненых погрузим, отвезешь на станцию. Да смотри не вздумай драпануть, а то всю обойму сразу проглотишь, — красноречиво похлопав по автомату, пообещал замполит.

— Что вы, товарищ подполковник, разве возможно! — опасливо глядя на Кандыбу, сказал шофер.

Село опустело. Там, где еще недавно приветливо дымились кухни пищеблока, теперь было пусто. В палатах лежали брошенные матрацы, скомканные одеяла, смятое белье. Возле опустевшей операционной стояли ящики с медикаментами. Одиноко и сиротливо ходил встревоженный часовой, озабоченно поглядывая на запад.

Замполит подошел к бойцам, приводившим в порядок старые, оставшиеся от прежних боев окопы и блиндажи. Впереди, в яблоневом саду, находился пост, еще дальше залегли дозоры.

— Товарищ подполковник! Две бронебойки и семь человек красноармейцев прибыли в ваше распоряжение, — доложил лейтенант.

— Значит, гарнизон усилился! — пошутил замполит и пошел вдоль дороги, разглядывая линию обороны. Красноармейцы рыли землю, не переставая вслушиваться в шумы, возникавшие за леском.

— Никак, танки? — оставляя лопату, неуверенно сказал один.

— Ты знай копай себе, копай… там видно будет, — нахмурившись, ответил другой, и оба с дружным ожесточением принялись за работу.

— Товарищи! Стоять будем насмерть… пока не подойдет помощь, — останавливаясь возле работавших, сказал замполит. — Помните, что отступать нам некуда. Здесь наша страна, наша Отчизна, и мы защитим ее. У меня сердце обливается кровью, когда вижу, как фашистская сволочь ходит по нашей земле!

— Недолго осталось ходить-то, а насчет отступления — будьте спокойны. Вот тут, в этом окопе, мой дом, другого не осталось, враги спалили, — спокойно ответил высокий красноармеец.

— А у меня и семью загубили. Душа расчета просит, — коротко вставил другой.

— Не бойсь, товарищ подполковник. Где это видано: вся армия, весь фронт наступает, а мы от кучки танков побежим! Да ввек этого не будет! — раздались голоса.

— Орлы, братишки! Я уже пятую войну воюю, а таких молодцов не встречал! — похвалил Кандыба, оглядывая спокойные лица бойцов.

В стороне раздалась пулеметная дробь. Тяжелая, густая пыль поднялась вдали. Она нарастала, качаясь и приближаясь.

— По местам! — крикнул замполит.

Люди быстро попрятались в блиндажах и окопах. На дороге из-за поворота показался красноармеец, на бегу оглядывающийся назад.

Замполит присел на край окопчика, из которого глядел короткий тупой ствол пулемета. Двое бронебойщиков проползли мимо и спрятались у дороги.

— У кого бутылки со смесью? — спросил подполковник.

— У меня. У нас, — отозвалось несколько красноармейцев.

— Пять человек с горючим и гранатами — к оврагу! Остальные — в окопы, осмотреть оружие и приготовиться к бою! Две бутылки и связку гранат дайте мне. А теперь сидеть так, чтобы и носа не было видно!

Из кустов показался медленно подходивший хирург. Замполит оборвал фразу и выжидательно покосился на него.

— Все готово, товарищ подполковник! Тяжелые погружены на машины, а также и весь обслуживающий персонал. Можно отправлять! — поднося ладонь к козырьку, доложил хирург.

Этим официальным обращением он хотел подчеркнуть, что отлично понимает всю сложность создавшейся обстановки.

Кандыба не без удовольствия оглядел несколько комическую фигуру маленького доктора, одетого в высокие сапоги, в светлые погоны, с огромной немецкой кобурой на ремне.

— Валяй вези своих тяжелых, Павел Семеныч, — любовно глядя на него, как смотрят взрослые на дорогих им детей, сказал Кандыба.

За лесом сильнее загудели моторы. Гулко грохнул выстрел, за ним другой. Хирург поднял голову.

— Что это?

— А то, доктор, что сейчас же увози больных. Через двадцать минут будет поздно. Немцы подходят, — глядя в глаза хирургу, сказал подполковник. Лицо его стало строгим.

— А… а ты? — отступая на шаг, спросил хирург.

— Мы будем прикрывать вас и держать село, пока не подойдут наши. А теперь — спеши, друг, к машине.

И замполит крепко пожал руку оторопело глядевшему на него хирургу.

Врач молча повернулся и пошел назад. Несколько раз он останавливался, но сейчас же, словно его толкала неведомая сила, продолжал шагать дальше. Подбежавший красноармеец громко и тороплива докладывал Кандыбе:

— Немецкие танки… семнадцать штук с пехотой подошли к мосту, сейчас покажутся…

На дороге все гуще и тяжелее раскачивалось желтое пыльное облако, поднятое гусеницами машин.

Замполит приник к пулемету, тщательно вглядываясь в даль. Немецкие танки уже были видны простым глазом, напоминая собою больших темных быков, остановившихся на водопой. Немцы не двигались. Замершее село, с пустыми, безмолвными улицами, было опасно. Здесь могла быть засада.

— Боятся, черти! Эх, если бы сюда одну батарейку! — пробормотал Кандыба и, чувствуя, что кто-то влезает к нему в окопчик, оглянулся.

Рядом с ним, запыхавшись от бега, раскладываясь поудобнее, садился хирург.

— Ты чего здесь? Неужели перерезана дорога? — холодея от одной мысли, крикнул замполит.

— Нет, все в порядке! Машины с ранеными ушли, и дорога к станции свободна. А это что, немцы? — вглядываясь с любопытством вперед, спросил хирург.

— Немцы, немцы, черт тебя возьми! — обозлившись, закричал замполит. — Ты чего остался, чего ты сюда пришел? Ну скажи ты мне на милость! Ведь через пять минут здесь бой будет. Что я с тобой тогда делать буду, а? Подумал ты об этом, шалая башка? — срывающимся от досады голосом сказал Кандыба.

— Да ничего делать не надо. Вы деритесь, а я буду раненых перевязывать.

— Какие там раненые? — махнул рукой замполит. — Разве не видишь, сколько там танков стоит? Мы умирать здесь остались.

— Ну, тогда, значит, и я с вами, — перебивая его, просто сказал хирург, и его голос прозвучал так безмятежно, что в горле подполковника что-то защекотало.

Сердце его дрогнуло, нежная теплота разлилась по всему существу, а глаза, сухие, мужественные глаза солдата заморгали.

— Дружок ты мой Паша! — пересиливая волнение, сказал Кандыба, смахивая соленые, непривычные слезы. — Спасибо, браток! Но уходи лучше отсюда, пока можно.

— А ты, а остальные? — коротко спросил хирург.

— А я погибну здесь. Здесь будет могила старого конармейца казака Кандыбы, — сказал замполит и лег за пулемет.

По бледным щекам хирурга потекли гордые слезы. Он опустился возле друга и трепетным, срывающимся голосом сказал:

— Товарищ Кандыба, дорогой ты мой товарищ, первый раз в жизни жалею о том, что я не партийный.

— Уезжай, Паша, — вместо ответа сказал Кандыба.

Хирург молча, словно не слыша, смотрел на него.

— Пусть и моя могила будет тут же, — сказал он, раскладывая медицинскую сумку и доставая из нее перевязочный материал.

Замполит только вздохнул и, продолжая наблюдать за танками, левой рукой сжал ладонь хирурга.

От неподвижно стоявших немецких машин отделились три танка и несколько мотоциклов. Набирая скорость, они с треском и ревом пошли по дороге.

— Товарищ подполковник, влево из-за леса, в обход, движутся четыре танка, — сообщил наблюдавший за флангом лейтенант.

— Там не пройдут. У переезда заложены фугасы, — шепотом, словно боясь, чтоб его не услышали подходившие танки, ответил подполковник.

Мотоциклисты были уже возле заставы. Они на ходу стреляли из привинченных к рулям пулеметов, и их вразброд летевшие пули щелкали по ветвям, сбивая зеленую листву и поднимая пыльцу с сухой, сожженной солнцем земли.

Вдруг один из мотоциклистов покачнулся и, взмахнув руками, упал на дорогу. Пытаясь остановить машину, другой завихлял и вместе с нею свалился в кювет. Резкий стук наших трехлинеек влился в частую дробь автоматов, и горячий свинец защелкал по броне машин, сшибая с ног солдат.

— Огонь! — закричал замполит, и его единственное орудие сделало один за другим четыре выстрела.

Передняя машина остановилась. Под нею рванулось пламя, и буро-багровый дым охватил танк. Из длинных стволов других танков полыхнули желтые огни. Над окопом пронеслись снаряды, и хата, мимо которой полчаса назад проходил хирург, вздрогнула и завалилась.

Хирург хотел приподняться, но новый, еще более сильный грохот заставил его прижаться к окопу. Совсем близко от него рванулась земля, и сухие, тяжелые комья, выброшенные к небу, посыпались с окон.

«По нас стреляют», — догадался хирург. Пулеметная струя, обдавая его свистящим ветерком, пронеслась возле щеки.

— Не вылезай, без нужды не суйся, — услышал он голос Кандыбы. — Сиди, Паша, в покое. Надо будет, позовем, — крикнул замполит, припадая к загрохотавшему, затрясшемуся пулемету.

Через поле, кусты и вдоль дороги бежали немецкие солдаты. Они что-то кричали, размахивая руками, стреляя на бегу.

Из-за кустов, ломая молодой, неокрепший березняк, появились танки. Были отчетливо видны лица бегущих за ними солдат.

— Чего там бронебойщики спят! Огонь по танкам! — отрываясь от пулемета, крикнул замполит, но его голос потонул в тяжелом, грохочущем взрыве, от силы которого рванулись и заходили кусты.

Шедший впереди танк с желтым крестом на броне налетел с размаху на тяжелый фугас, полчаса назад заложенный капитаном Кошелевым. Зеленая броня танка окуталась розоватым дымом. Мотор заглох, танк медленно сполз в канаву и затих.

— Молодец капитан… пригодился… — вспоминая слова Кошелева, взревел от восторга замполит.

Его душа пылала боевым азартом. Он снова чувствовал себя прежним, полноценным казаком Кандыбой.

— Не-е-ет! Врешь! — Он снова был бойцом, командиром, конармейцем. — Так, так! Бей их, сучьих сынов, крой чаще, не жалей свинца! — кричал замполит, кося фланговым огнем бегущих немцев. — Не уйдешь, не спасешься! — кричал он, глядя, как под его очередями падали, метались и залегали фашистские солдаты.

Упоение боем охватило его. Он уже не видел, как рвалась шрапнель, как то тут, то там падали гранаты, обдавая осколками бойцов. Он не видел и того, что хирург уже давно вылез из окопа и, лежа в канаве, перевязывал красноармейцев. Бой, тот самый бой, в котором он мечтал полностью рассчитаться с германом, наконец пришел. Фашистские солдаты, та самая сволочь, которая посмела топтать своими копытами русскую землю, были вот тут, возле него. И накалившийся от яростного огня пулемет стучал, трясся в боевой, злобной, стремительной дрожи.

— Товарищ подполковник, товарищ подполковник! — услышал он голос высунувшегося из блиндажа радиста.

— Чего тебе? — отрываясь от «максима», спросил замполит.

— Штаб корпуса сообщает… просят продержаться полчаса… танки наши сюда выходят… и авиация тоже. Приказывают задержать немцев еще на тридцать минут.

— Передай: «Есть, продержаться тридцать минут». Только добавь, что, если нужно, задержим и на час! — ответил подполковник.

Из одиннадцати ринувшихся в атаку танков пять пылали, охваченные огнем. Выскочивший из люка немец упал возле дороги и медленно пополз к канаве, но был добит одиночным выстрелом пожилого красноармейца, которого Кандыба отправлял вместе с другими в тыл.

— Четвертый! — сказал он, перезаряжая винтовку.

Потом тщательно приложился и выпустил одну за другой две пули.

— Пятый! — поднимая от ружейного ложа голову и вглядываясь в сбитого им немца, сказал он.

— Хорошо стреляешь, папаша! — похвалил его лежавший рядом хирург. — Во-он еще один за кустом виднеется… сюда целится. Да во-он… вон! — торопясь и указывая бойцу на немца, крикнул хирург, но красноармеец молчал.

Хирург глянул на него и отвернулся. Над левым глазом красноармейца темнело отверстие, из которого медленно текла кровь.

Слева кто-то застонал, и хирург пополз туда. В воздухе, словно зерна из огромного лукошка, сыпанула и разлетелась по кустам шрапнель.

Хирург подвалился к стонавшему бойцу и быстрыми, привычными движениями стал разрезать намокшую от, крови гимнастерку.

Неожиданно тяжелый грохот и железный лязг оглушили его. Он зашпилил бинт и приподнялся. Впереди, метрах в тридцати от него, выставив длинное орудие, несся танк. Его темные гусеницы легко бежали по серой земле. Крутая пыль курилась позади. Оглушающий металлический грохот рос и заполнял воздух, забивая уши, мозг и сознание хирурга. Страшная, неумолимая смерть была возле.

— В окоп! В окоп скорее! — услышал хирург срывающийся крик замполита.

Но растерявшийся врач, первый раз в жизни видевший танк так близко от себя, замер на месте, глядя остановившимися глазами на набегавшие гусеницы стального чудовища.

— В око-оп, да в окоп же! Э-эх, Павел Семенович! — снова услышал он отчаянный вопль замполита.

Чья-то сильная рука рванула его к окопу, и хирург тяжело, словно мешок, упал в узкую, глубокую щель.

«А как же раненый?» — мелькнуло в его сознании.

В эту же секунду на глазах у всех подполковник неловко приподнялся и, опираясь левой рукой о землю и свой пулемет, размахнулся и швырнул изо всех сил связку гранат прямо под брюхо немецкой машины.

Три противотанковые гранаты сделали свое дело. Танк остановился. Сбитая гусеница, в двух местах разорванная взрывом, сползла на землю. Пушка замолчала. Из башни заструился легкий дымок, и внутри стали глухо рваться снаряды.

— Ур-ра! — закричал замполит и бросил в остановившийся танк две бутылки со смесью.

Танк вспыхнул.

Кандыба слегка приподнялся, как вдруг автоматная пуля легко и резко рванула его плечо. Из пробитого предплечья заструилась кровь. Плечо ныло, и боль быстро разбегалась по руке.

«Эх, стрелять не смогу!» — оглядываясь по сторонам, подумал подполковник.

Он вытащил из кармана кусок ваты и, скомкав ее, заткнул входное отверстие раны.

«Теперь бы водки с перцем… — припомнил он старое казацкое лекарство. — А где же Паша?» — морщась от все усиливающейся боли, подумал он. Вата намокла, тупая боль уже охватила всю начинавшую неметь руку.

— Вре-ешь! — сжимая зубы, прошептал замполит. — Ты мне еще пригодишься… казака не так просто убить…

Пересиливая боль, он вытянул вперед раненую руку и напряжением воли заставил себя обхватить обеими руками пулеметный рычаг.

— Меняй ленту, — тихо, через силу сказал он второму номеру.

— Товарищ подполковник, рану надо перевязать, кровь хлещет. Разрешите, я…

— Меняй ленту, говорю! — поднимая на него побелевшее лицо, закричал замполит. — Делай свое дело! А перевязками потом займешься!

— Не волнуйся, дорогой Иван Акимыч, — вдруг услышал он возле себя знакомый голос и увидел запыленного, в грязи, забрызганного кровью хирурга. — Чуть меня танк не раздавил. Если б не красноармейцы, одно пятно краснело бы, — устало сказал хирург, очищая рану и заливая ее йодом.

— Ло-о-жись! — прерывая хирурга, закричал Кандыба.

У дороги стали рваться мины.

Хирург и замполит лежали рядом. Немцы, просочившиеся к их флангу, молчали, и эта странная, так внезапно наступившая тишина была подозрительной.

— Дай-ка папироску, Паша, — не поворачиваясь и наблюдая за немцами, сказал подполковник.

Хирург, вынув из кармана смятую коробку с полуизломанными папиросами, закурил одну из них и вставил ее в рот замполиту.

Тот с наслаждением затянулся и молча кивнул головой. Сквозь повязку медленно пробивалось красное пятно.

Хирург удивленно прислушался. Замполит что-то тихонечко пел, и Степанов не столько по словам, сколько по мотиву понял, что Кандыба напевал свою любимую казачью песню:

И хирургу впервые за все это время стало как-то не по себе. Он вдруг вспомнил жену, детей, свой прерванный отпуск. Сердце его заныло поздней грустью.

«Не напрасно ли я остался?» — находясь все еще под властью переживаемых им чувств, с волнением подумал он.

— А знаешь, Паша, ежели мы с тобой останемся целы, — не спеша заговорил Кандыба, словно угадывая мысли хирурга, — я обязательно поеду с тобою, к твоим в отпуск. Ведь примут они меня, не прогонят? — полушутливо-полусерьезно спросил он.

— Танки пошли! — перебил его наблюдавший из окопчика часовой.

— Приготовить горючее и гранаты! Держись, ребята! Это их последняя атака. Скоро подойдут наши! — закричал замполит и, приваливаясь на здоровое плечо, сел за пулемет. — Ну, Паша, давай поцелуемся по русскому обычаю, — тихо сказал Кандыба.

Степанов поспешно поцеловал подполковника. Все его сомнения исчезли.

«Нет, хорошо, отлично я сделал, что остался с ними», — подумал он, с нежностью глядя на подполковника и на людей, спокойно, без спешки исполнявших его приказания.

— Товарищ подполковник, штаб корпуса сообщает: наша авиация вышла на бомбежку! — высовывая голову, прокричал радист.

Огневой вал уже хлестал по окопам. Из кустов выбежали восемь немецких солдат, за ними, ломая плетень и подминая под себя молодую яблоневую поросль, шел танк. Радист оглянулся. Замполит расстреливал перебегавших уличку автоматчиков врага, трое красноармейцев продольным огнем били из винтовок по канаве, в которой залегли немцы. Хирург, откинув назад руку, неумело и очень старательно швырнул через бруствер гранату, но она не разорвалась.

— Запал, запал вставить надо, товарищ доктор! — хватая вторую гранату, крикнул радист и, быстро зарядив гранату, кинул ее под ноги бежавших солдат. — Давай еще, доктор! — весело скомандовал он хирургу.

С танка полыхнул огонь.

— Врешь, шалишь, сволочь! — целясь гранатой под танк, закричал радист.

В воздухе раздался могучий гул. По земле пронеслись быстрые, стремительные тени. Одна, другая, третья… И девятка наших штурмовиков на низком, почти бреющем полете прошла над местом боя.

— Ур-ра! Наши, наши идут! — захлебываясь от радости, закричал радист.

— Наши! Бей подлецов фашистов! — в возбуждении крикнул хирург, глядя, как заметались вражеские цепи.

Тяжело и гулко рванули землю бомбы. Рыжий столб огня встал между окопом и танком. Туча пыли застлала, залепила глаза. Стремительный «петляков» пронесся над домами, и его бомба расколола танк.

Удар был так силен, что оглушенный радист, все еще сжимая гранату, упал в окоп, подминая под себя сбитого волною хирурга.

— Ур-ра! — как сквозь сон услышал хирург, потом он потерял сознание.

Он уже не видел, как штурмовики, носясь над полем, расстреливали бросившихся врассыпную немцев, он не слышал, как рвались фашистские танки и как последние четыре уцелевшие машины, выкинув белые флаги, сдались.

Он лежал ничком на дне окопа с измазанным кровью лицом. На его лбу багровела, быть может, рана от пули, а может быть, ссадина от падения.

Бой затихал. Только кое-где еще трещали отдельные выстрелы или вспыхивала автоматная дробь. Красноармейцы сгоняли в кучу сдававшихся немцев. Девятка штурмовиков неторопливо кружила над селом, напоминая собою сытых, спокойных, величественных орлов.

— А где доктор? Где Степанов? Он только что тут был, — обеспокоенно оглядываясь по сторонам, спросил Кандыба, поднимаясь навстречу подходившим танкистам.

— Убит… товарищ подполковник. Их убило, когда еще танк по нас стрелял… Да вон он, вместе с радистом лежит, — раздались голоса бойцов.

Замполит тяжело опустился на землю.

— У-убит? — дрогнувшим голосом переспросил он.

Его лицо сразу как-то осунулось и постарело. Он медленно встал с места и, опираясь о плечо ближайшего красноармейца, пошел к окопу.

Внизу возились санитары, вытаскивая раненых и убирая тела убитых.

Опустив голову и сжав зубы, замполит молча потухшими глазами смотрел, как красноармейцы осторожно вынимали из окопа скорченное тело маленького врача.

— Друг… Паша! — стискивая зубы, простонал Кандыба.

Ему припомнилось и их первое, такое нелепое знакомство, и встреча в столовой, и трагические минуты с бомбою в операционной.

— Ах, друг, друг! Павел Семеныч! — еще тише прошептал подполковник.

Жена и дети хирурга, которых он никогда не видел, но о которых так много и так часто говорил ему Степанов, встали перед ним.

Не в силах сдержаться, подполковник отвернулся в сторону. По его дергающемуся лицу проползла тяжелая слеза.

На землю положили радиста и рядом с ним хирурга, измазанного землей и кровью, в изорванной гимнастерке. В судорожно сведенной руке радиста виднелась зажатая граната.

— Осторожно клади, ребята. Вынь у него кто-нибудь гранату, как бы не взорвалась, — послышались голоса красноармейцев.

Один из бойцов нагнулся над радистом. В эту минуту радист приподнялся и, обводя всех взглядом, сказал:

— Не бойсь! Не взорвется. Она без запала. Это мне такую доктор дал, когда нас волной смахнуло. — И, видя изумленные лица окружающих, радист добавил: — Да он тоже живой, только, конечно, без сознания… Когда нас волной об окоп ударило… я же чувствовал, что он живой.

— А ну, санинструктора сюда… жив-во! — зажигаясь неожиданной надеждой, громовым голосом закричал опомнившийся Кандыба, и, расталкивая окружающих хирурга людей, он бросился к нему.

— Жив, только в сильном обмороке, — растирая спиртом обнаженную грудь и виски хирурга, сказал фельдшер.

Замполит тяжело сел рядом с ним и неожиданно расхохотался. Его счастливое, сияющее лицо было так забавно, что все окружающие заулыбались.

— Так, значит, это он забыл вставить запал в гранату? — заливаясь смехом и хлопая по плечу радиста, сказал замполит. — Молодец, Паша, что забыл, а то б она вас обоих на куски порвала, когда вы в окоп вверх ногами полетели, — хохоча и сияя от восторга, продолжал замполит.

Это был первый случай в жизни бравого и исполнительного казака Кандыбы, когда он одобрил промах, происшедший на военной службе.

— Ур-ра, Паша! Ох и добре же я сегодня выпью водочки за твое здоровье! — закричал он, глядя, как хирург открыл глаза и, узнавая друга, улыбнулся ему.

Недели две спустя они мчались в поезде в далекую Фирузу, куда им был дан отпуск для восстановления здоровья.