Телефонист сидел в соседней комнате, и я о нем ничего не подозревал до тех пор, пока он не вышел к нам и несколько растерянно не заявил:

— Какого-то военного Скрипадентова к телефону просят.

Мы громко рассмеялись. Было ясно, что к телефону вызывали военного корреспондента, то есть меня. Телефонист окончательно растерялся.

— Так что же сказать, товарищ старший лейтенант?

— Скажите, что Скрипадентов сейчас подойдет, — ответил Головня. — Впрочем, не надо. Он сейчас сам скажет.

Я не сразу узнал голос полковника Лебедева.

— Вам, кажется, опять не повезло? — спрашивал он. — А вашей судьбой уже интересуется редакция «Суворовца» Я сегодня был в ваших краях, завтра опять буду. Что передать им?

Я был в смущении.

— Что знаете, то, пожалуйста, и передайте. Мне сейчас трудно сказать, когда вернусь. Да и материала пока что нет. Я имею в виду фундаментальный материал… Об Абдурахманове.

— Быть не может, чтобы у вас не было материала, — послышался в ответ голос Лебедева. — А вы напишите про котелок с кашей.

«Уж не смеется ли надо мной полковник?» — подумал я, слушая его ответ.

— Про какой котелок? — спросил я робко и, наверное, так робко, что на другом конце провода послышался смех.

— Вы, кажется, сомневаетесь в серьезности моего предложения. Вы там поразведайте… А сейчас передайте трубку старшему лейтенанту Головне.

Пока Головня гудел в телефонную трубку, я размышлял над предложением полковника. Мне оно показалось очень странным.

— О котелке с кашей думаете? Знаю, знаю… Меня сейчас, между прочим, полковник посвятил в эту историю, — вывел меня из задумчивости Головня. — Только уговор: сначала мы немножко отдохнем, благо тихо кругом, а потом приступим к делу. Договорились?

Только я лег, как глаза мои автоматически сомкнулись, а сознание затянуло плотной пеленой крепкого сна без сновидений.

Разбудил меня громкий голос Головни. Я приподнялся и увидел такую картину: вокруг маленького круглого столика сидело несколько офицеров, Головня, открывая окно, укоризненно бубнил:

— Ну и начадили, дышать нечем!.. Что это у вас за привычка, товарищи командиры?

В комнате действительно все было серо от табачного дыма.

Офицеры, смеясь, стали подниматься. Головня, заметив, что я не сплю, крикнул в мой угол:

— Вставайте, лейтенант! Хотя и к шапочному разбору, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда…

Я быстро вскочил, слегка привел себя в порядок, а Головня тем временем представил меня. Послышались голоса.

— Это хорошо, что о нас вспомнили!

— Лейтенант, приглашаю в мою роту…

— А чем взвод саперов хуже?..

Голос Головни перекрыл все другие голоса:

— Мы с ним везде побываем, — сказал он. — Все вы хороши, когда за вами во все глаза смотришь. — На шутку командира офицеры ответили дружным смехом.

После ужина, которым накормил нас Вахаб, Головня предложил:

— Так вот, если не возражаете насчет еще одного котелка с кашей, то сходим к саперам — они мастера угощать.

Я догадался, что речь идет о той самой истории, о которой намекнул мне по телефону полковник Лебедев.

Головня снова затянулся в ненавистные ему ремни, от чего, как мне показалось, он стал еще выше.

Уходя, Головня приказал Вахабу:

— Искать меня у саперов…

Вышли мы в плотные сумерки. Первые звезды робко мигали в небе.

Было очень тихо. Я выразил удивление по поводу такой необычной тишины: ведь батальон Абдурахманова по существу во вражеском кольце.

— О нет! Вы плохо информированы, товарищ военный корреспондент, мы уже прорвали вражеское кольцо и сейчас соединены со своим полком весьма просторным коридором… А вот рота Александрова действительно окружена. Случилось это прошлой ночью, когда танковый десант прорвался к нам.

Как, рота Александрова окружена? Ведь немногим более суток тому назад я был в подвале командного пункта капитана Александрова. Перед моими глазами, как наяву, встала скромная фигура капитана. Мне казалось, что я еще слышу его спокойный голос.

А Мадраим, а Андронов!.. А напористый старшина Сметанин!..

В одном месте, на развилке дороги, нас окликнули:

— Кто идет? Пропуск?

— Одер, — тихо ответил Головня.

— Это вы, товарищ старший лейтенант? А я и не признал сразу-то…

— В эдакой темени отца родного не узнаешь, — заметил другой голос.

— Товарищ старший лейтенант, не одолжите спичек, — вопрошающе обратился первый голос.

— А ты знаешь, что полагается за курение на посту?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант. Четыре года курю на фронте и все еще никак не узнаю, — в тон шутливо ответил тот.

— Лейтенант, у вас есть спички? — обратился Головня ко мне, — дайте ему. А на обратном пути я его за нарушение устава под суд отдам…

Я подал спички. Невидимая рука взяла их. Мы услышали чирканье спички о коробок, до наших ноздрей дошла струя махорочного дыма, но огня или мерцания цигарки мы так и не увидели.

— Вот что значит курить по-гвардейски, — засмеялся Головня.

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Война научит, — сказал другой голос.

Мы еще немного постояли, помолчали.

— Ну, как, все тихо? — спросил, наконец, мой спутник.

— Тихо, товарищ старший лейтенант, — ответил первый голос.

— Не иначе, как по-пластунски немцы решили выбираться из наших клещей.

Помолчали еще немного.

— Да-а, — протянул нараспев Г оловня, — чтоб им лихо було… Пошли, лейтенант.

Я шел позади Головни, и в темноте его фигура служила для меня ориентиром.

— О чем вы сейчас думали? — неожиданно спросил Головня.

Я ответил не сразу.

— Вот о чем: история о котелке с кашей имеет слишком большое предисловие.

На что мой спутник ответил:

— Да, это так. История эта коротенькая. Можно сказать, что ради нее и не стоило бы семь верст киселя хлебать… Но предисловие у нее большое. Если правильно рассказывать — много лет понадобится, столько лет, сколько потрачено на формирование советского характера, характера нашего солдата.

Помолчав, Головня продолжал:

— Вы, лейтенант, извините, что я философией занялся. Это не мое дело — я военный. Но в этой истории без философии не обойдешься… Ну вот и пришли!

За годы войны мы привыкли ночью ходить в потемках. Шоферы ухитрялись водить свои машины на первой скорости там, где в обычное время они не согласились бы ехать и на телеге. В темноте все казалось пустынным — улицы, по которым, однако, проходили полки и дивизии, дома, в которых за плотными занавесками светомаскировки шумели станки, делались операции, работали штабы. С восходом солнца обычно все живое радуется и тянется к нему. Но в дни войны все живое, чтобы сохранить возможность радоваться, старалось спрятаться в тень. Пустели автострады, машины и танки искали прибежища под ветвями кудрявых деревьев. Даже пехотинцы, по воле случая оказавшиеся вне родной траншеи, старались воткнуть возле себя хоть куст крапивы.

Но чем более солдаты маскировались, тем охотнее они шли на «огонек», тем роднее казались им люди, которые собирались вокруг тусклого огонька под надежными накатами блиндажей.

С таким же чувством вошли мы в помещение, занятое саперным взводом.

В большой комнате подвала было так светло, как будто здесь горело электричество. Светили, однако, не электрические лампочки, а множество трофейных стеариновых плошечек, которые были расставлены повсюду, даже на полу.

Наш приход заметили не сразу. Шел какой-то оживленный разговор. У стены сидел тот самый офицер, который на совещании у Головни приглашал меня в свой взвод, утверждая, что взвод саперов не только не хуже, но даже лучше других. Он-то первый и увидел нас. Но не успел он сказать и слова, как Головня строго спросил:

— Разве это порядок? Вас гитлеровцы всех до одного перевяжут, а вы и пикнуть не успеете.

— Ну, нет, товарищ старший лейтенант, — ответил офицер. И тут же громко крикнул:

— Шкураков!

На пороге подвала появилась невысокая фигура солдата с автоматом на груди и гранатами на поясе.

— Почему плохо смотришь? — строго спросил командир.

Солдат, видимо, уже догадался, в чем дело.

— Никак нет! Я товарища старшего лейтенанта сразу по голосу узнал, потому и не задержал… Я даже помню, что он говорил.

— А ну, скажи, — обратился Головня к Шкуракову.

— Вы говорили насчет философии, что, дескать, советский характер у нашего солдата…

Головня в восхищении похлопал солдата по плечу:

— Да где же ты был, Шкураков?

— А там, где меня сейчас уже нету, товарищ старший лейтенант!

Все громко засмеялись. Дальнейший разговор шел под непрерывный смех.

— Наверно, опять за котелком с кашей ходил?

— Никак нет! Тотальным фрицам русской каши не видать, как своих ушей. Они галеты жрут…

— А ты бы за галетами сходил.

— Не стоит сапоги топтать: дюже жесткая пища.

Когда смех затих, Шкураков спросил:

— Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?

— Нет, погоди.

— Лейтенант Муратов, — обратился Головня к офицеру, — нам Шкураков сейчас нужен, пошли на пост кого-нибудь другого.

Сняв шинель и аккуратно повесив автомат на гвоздь рядом с шинелью, Шкураков подсел к столу. Какой-то услужливый товарищ подставил ему кружку с кипятком, но он ее отодвинул и, обратив свои небольшие серые глаза на Головню, вопросительно ждал.

— Вот лейтенант, военный корреспондент, хочет услышать твою историю с кашей. Да и мы все с удовольствием послушаем, — сказал старший лейтенант, глядя на окружающих. — Верно говорю?

Гул одобрения послужил ответом.

Судя по тому, как охотно солдаты сгрудились вокруг стола, я понял, что либо Шкураков хороший рассказчик, либо сама история действительно интересна.

— Закир, дай-ка сюда котелок, — попросил Шкураков одного из слушателей. На столе появился обыкновенный солдатский котелок с крышкой.

— Видите? — рассказчик показал на донышко.

Чем-то острым на донышке, с краю, было нацарапано: «Москва, 20/XI—1941 г.».

— В этот день мой полк выступил на фронт. Мне дали шинель, шапку, шлем, всю амуницию, как полагается, саперную лопатку, противотанковое ружье и вот этот котелок… — Шкураков говорил гладко, видно, не впервые рассказывал эту историю. — Котелком я стал пользоваться с первого дня. Без котелка солдату очень плохо, почти как без оружия. Противотанковое ружье свое я попервоначалу на полную мощность использовал под Наро-Фоминском; у меня от него до сих пор правое плечо ноет. Тут меня первый раз ранили. Ружье передали другому, а котелок остался при мне, я очень просил об этом. Потом на разных фронтах я был и автоматчиком, и пулеметчиком, много раз менял оружие, а старый котелок — все со мной, как верный друг, и на нем число, когда мы с ним пошли на войну.

Шкураков помахал рукой вокруг лица, отгоняя тучи табачного дыма, и продолжал:

— Сам я не курящий и табаком никогда не баловался. Вот курящие люди любимые мундштуки и трубки берегут… А я свой котелок решил беречь, пока война не кончится. А кончится — я его какому-нибудь пионерскому отряду подарю: пусть, как в поход пойдут, едят из этого котелка и вспоминают, что отцы за их счастье воевали.

И вот, значит, таким манером прошел я со своим котелком Польшу, Пруссию и очутился в самой Германии. Рассчитываю в скором времени зачерпнуть этим самым котелком воды из Одера. Теперь я уже сапер, и в моем распоряжении имеются, кроме автомата, щуп и миноискатель…

Вы, наверно, ждете, когда же начнется самая история с котелком? Сейчас начнется… Недели две тому назад вышли мы только из Шнайдемюля, как поступил приказ: обследовать на мины дорогу к небольшому хутору и сам хутор. После говорили, что в этом районе должен был разместиться наш батальон. Ну, пошли мы. Идем да оглядываемся: впереди еще совсем недалеко стрельба идет. Выполнили мы приказ, как полагается, осмотрели каждую кочку — все в порядке, не успел фриц заминировать. А время, надо сказать, было уже после полудня, есть хочется. Говорю я Закиру, — он мой старый друг, — забирай котелки и иди за кашей, а мы тут на всякий случай будем держать оборону. Было-то нас всего пятеро.

Закир ушел, а у нас, между прочим, такие мысли: ну как танки прорвутся, а мин у нас нет, чтобы хоть на дороге положить? С автоматом против брони не пойдешь. Ходил Закир долго, принес пшенную кашу с мясом и строгий приказ от нашего командира, — Шкураков показал на лейтенанта, который, как и мы, с большим вниманием слушал рассказ своего сапера.

— …Приказ был такой: заминировать дорогу со стороны противника. А чем?

Дело, думаю, серьезное, коли такой приказ. Пища в рот не идет. «Ну, вот что, — говорю я солдатам, — вы тут ешьте, хорошенько смотрите по сторонам, а я быстренько обернусь, схожу в обоз за минами. Для начала и двух хватит, а потом вы сходите». Поставил я свой котелок с кашей под кустиком у кювета и пошел. До обоза идти было немногим больше километра. Шел я быстро. Солнышко клонилось к западу. Деревья начинали зеленеть, чирикали птички. И, несмотря на стрельбу, на душе было приятно. Я еще пошутил с батарейцами, они недалеко от шоссе ладили позицию для двух противотанковых пушек.

— Что это, — говорят они, — нынче саперы по дороге, как по бульвару туда-сюда гуляют?

— Время, — отвечаю, — весеннее, самое для прогулок.

Думаю, на обратном пути я этим пушкарям отолью какую-нибудь пулю…

А вышло наоборот. Только я со своими минами направился обратно, слышу, со стороны хутора стрельба и ружейная, и артиллерийская. Ну, думаю, все пропало. И припустился бежать. Добегаю до батарейцев, а они из обеих пушек ведут такой беглый огонь, что в ушах у меня чуть барабанные перепонки не лопнули. Смотрю, а на шоссе, так, метрах в трехстах, немецкий «тигр» огрызается. Как я в его пулеметную струю не попал, и сейчас удивляюсь…

«Что же стало с однополчанами? — думаю. — Не может быть, чтобы такие бывалые солдаты зевака дали». И в самом деле, прав я оказался. Только прилег я в кювет у дороги, чтобы не зацепила немецкая пуля или осколок, как слышу кто-то в стороне кусты раздвигает. Я — автомат в руки, и кричу:

— Кто тут?

Смотрю, из-за кустов голова Закира появилась.

— По голосу слышу, что Шкураков, — сказал он, и прыг ко мне в кювет. А за ним и вся остальная братва. Я, конечно, рад, что все целы и невредимы… Рассказали, как было дело.

Бог весть откуда появились танки, четыре «тигра». Не иначе, как из ближайшего леса, который наш авангард плохо прочесал. На броне каждого танка — десантники. Сколько их — не пересчитали. Не до того было. Сам, — говорят, — посуди: против каждого сапера — танк с десантом. Мои саперы в кусты, да на зады, да давай бог ноги. А все-таки несколько автоматных очередей свое дело сделали: танки чуть замешкались и дальше пошли не так резво, а вскоре напоролись и на нашу противотанковую артиллерию. Тут они остановились.

Пока мы обсуждали все эти события, рота капитана Алиева — хороший был офицер…

— Почему был? — спросил я.

— Погиб… Теперь там капитан Александров командует. Да… так вот, — продолжал Шкураков, — гвардейцы из этой роты выдвинулись чуть подальше противотанковых пушек и заняли оборону. А мы пошли доложить начальству. По дороге я вдруг вспомнил про котелок.

— Где он? — спрашиваю Закира.

— Чего?

— Котелок!

— Да там, — говорит, — где его оставил, под кустом…

— А что же ты его, вражья сила, с собой не захватил?

— Только и оставалось время, что о котелке думать.

И сильно я рассердился и на ребят, и на себя.

— Эх, — говорю, — вы, люди! Тарас Бульба не хотел своим врагам даже трубки оставить, а вы тотальным фрицам котелок с русской кашей на съедение отдали. Где у вас совесть?..

А они смеются…

— Не горюй, Шкураков, отобьем твой котелок с кашей. Города берем, а котелок-то раз, два и наш.

Получили мы приказ: как только стемнеет, заминировать все подходы к роте Алиева со стороны противника.

Перед тем как идти на операцию, я говорю своему командиру:

— Разрешите произвести саперную разведку.

— Что же ты пойдешь один? — спрашивает.

— Так точно, — отвечаю. — План мне известен. Днем там был.

— Добро, — говорит, — иди.

Примерно к полуночи сделали мы свое дело. На всех дорогах, где только сумел бы проскочить танк, мы поставили мины. Противопехотных мин мы не ставили. Потом я и говорю своим напарникам:

— Вы возвращайтесь, а я пойду дальше, есть у меня еще один приказ.

— Знаем, — говорят, — мы этот приказ. Зря Шкураков из-за котелка каши своим котелком рискуешь…

Рассказчик сделал паузу, собираясь с мыслями.

— Учился я мало. Так пришлось. А читал много и, когда в школе учился, и после, когда работал токарем на заводе. Очень любил я Гоголя. А его «Тараса Бульбу» знаю наизусть. Хорошая это книга! Какие в ней красивые люди. Читаешь и наслаждаешься. Вот слушайте: «Четыре дни бились и боролись козаки, отбиваясь кирпичами и каменьями. Но истощились запасы и силы, и решился Тарас пробиться сквозь ряды. И пробились было уже козаки и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: „Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!“ И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную спутницу на морях и на суше, и в походах, и дома. А тем временем набежала вдруг ватага и схватила его под могучие плечи. Двинулся было он всеми членами, но уже не посыпались на землю, как бывало прежде, схватившие его гайдуки. „Эх, старость, старость!“ — сказал он, и заплакал дебелый старый козак. Но не старость была виною: сила одолела силу…»

Шкураков на память читал гоголевские строки, и все слушали его, затаив дыхание. Передохнув, он продолжал:

— Короче говоря, пошел я за своим котелком во вражеский стан. Точнее, не пошел, а пополз, и волок с собою немецкую противотанковую мину. Много она мне хлопот доставила, а отказаться от своего намерения не хотелось. Гитлеровские дозоры я обошел легко. Стояли они; судя по голосам, группами, человека по три — четыре и, наверное, для храбрости вели тихие разговоры. Единственную улицу хутора несколько раз пересекали какие-то фигуры, а танки куда-то исчезли. Но на этот счет я ошибся, так как вскоре, в стороне от дороги, увидел силуэт одной, а за ней и другой машины.

Котелок мой оказался на месте. Найти его не составило труда: я отлично запомнил ориентиры, так что узнал их даже ночью.

Взяв котелок, я с большой осторожностью подполз к ближайшему танку и подложил под гусеницу мину. Вынул из кармана трехметровый сверток бикфордова шнура, соединил его с капсюлем-взрывателем и вложил в отверстие взрывателя.

Теперь оставалась самая трудная часть задуманного дела — зажечь шнур. Это я решил сделать под брюхом танка, там было безопаснее всего. Вспышка спички была короткой, шнур загорелся моментально. Я, прикрывая своим телом конец огненной струи, направил ее на землю. Теперь надо было спешить! В моем распоряжении триста секунд — пять минут. Далеко ли я могу уползти, соблюдая все предосторожности? Оказывается, далеко.

Когда до моих ушей дошел громкий звук взрыва, я уже миновал последние заставы немцев; их панические голоса раздавались далеко за моей спиной.

Однокашники были рады моему возвращению. Я их и накормил кашей из моего котелка. Но на этот раз она мне показалась вкуснее, чем всегда, верно, потому, что с трудом досталась. Утром наша разведка сообщила, что немцы бежали из хутора. На память о себе они оставили развороченную гусеницу танка. А подбитого «тигра», наверно, уволокли на буксире. Ну, вот, кажется, и все, что можно сказать об этом самом котелке… Я теперь его берегу больше, чем прежде. Ведь как-никак, а немец капитулировать должен. Тогда я рядом с первой записью на донышке напишу вторую и последнюю, вроде того… «Берлин, такого-то числа и месяца тысяча девятьсот сорок пятого года».

У всех на лицах засветилась улыбка, как будто и в самом деле гитлеровцы уже выслали своих парламентеров.

— А ты зря не скромничай, — заметил лейтенант, командир саперов, — не то мне придется дополнять твой рассказ.

Слушатели с удивлением перевели свои взоры на командира, недоумевая, чем же может дополнить он рассказ Шкуракова.

— Командование отметило подвиг Шкуракова, — сказал лейтенант, — он у нас теперь кавалер ордена Славы третьей степени.

Пока сапер вел свой рассказ, курильщики столько напустили махорочного дыма, что дышать стало трудно. Чья-то заботливая рука открыла дверь. Мы вдохнули свежий воздух. Никто из нас не заметил, как на пороге появились две фигуры, и когда при последних словах лейтенанта раздался возглас:

— Разрешите поздравить, товарищ старший сержант, с высокой наградой! — мы оглянулись и увидели перед собой двух неразлучных друзей — Андронова и Мадраима.

Андронов спустился первым, и обратившись к Головне, отрапортовал:

— Пленные по приказанию майора Абдурахманова доставлены в армейскую комендатуру. По приказанию полковника Лебедева выполнял боевое задание в расположении роты капитана Александрова.

Он отошел в сторону, и Головне пришлось выслушать рапорт Мадраима.

— После лечения в госпитале вернулся в часть. По приказанию полковника Лебедева направлен в батальон майора Абдурахманова. Вам пакет от полковника, — добавил он, вынимая из-за пазухи небольшой конверт, запечатанный сургучными печатями.

— Гм… «Совершенно секретно», — пробурчал Головня, пробежав глазами адрес. — Тогда я, пожалуй, удалюсь. Вы пойдете со мной или останетесь?

Я решил остаться.

Шкураков и Мадраим наперебой задавали друг другу вопросы:

— Жив-здоров?

— Ну, а ты как?

— Гляди сам.

Пришедших окружили солдаты, которые тоже забросали их вопросами. Мадраиму снова пришлось бы рассказывать с начала до конца всю историю своего ранения, лечения, поездки в Ташкент, но тут Шкураков, взяв под руку Мадраима, подошел с ним ко мне и сказал:

— Вот наш знаменитый Мадраим-Кундак.

— То есть как, — Кундак? За последние дни я с ним встречался несколько раз и слыхал, что его зовут Мадраим Мадумаров.

— Все это правильно по паспорту, вернее, по красноармейской книжке, — заметил сапер. — Но если взглянуть глубже в его биографию, то он — Кундак.

Я начал догадываться, что за всем этим скрывается какая-то интересная история. И стал допытываться.

— Верно, старшему сержанту такое прозвище дали в Узбекистане?

— Не угадали, товарищ лейтенант! Это его так прозвали за то, что он неаккуратно прикладом пользуется.

— Интересно, как это у него получилось. Расскажи, Шкураков, — закинул я удочку.

— Длинная история, товарищ лейтенант, — ответил Шкураков, — сам он об этом лучше расскажет.

Тут меня поддержали обступившие солдаты:

— Давай, Шкураков, рассказывай!

— Ты ж мастак байки балакать.

— Не тяни!

В конце концов, явно польщенный нашими просьбами, Шкураков согласился. Он зажег от старых плошечек две новые, сел за стол и начал рассказывать. Впоследствии я опубликовал этот рассказ во фронтовой газете.