Трое мужчин ловко, как кошки, перепрыгнули через низкий дувал и оказались во дворе райисполкома. Четвертый потерял равновесие и невольно ухватился за ветку алычи. Давно созревшие плоды глухо забарабанили по земле.

— Тьфу, увалень! — тихо выругался один.

Они прислушались, втянув головы в плечи. Вокруг стояла полная тишина. Откуда-то из кишлака доносилось ленивое тявканье собаки, и по одной, по две, шурша листвой, продолжала шлепаться на землю алыча.

Двое мужчин, крадучись, направились к конторе исполкома, двое других пошли в глубь двора, в сторону суфы, где днем на потертом паласе сидели и отдыхали служащие районных учреждений и посетители, а сейчас спала председательница исполкома Зайнаб-биби Курбанова.

Вечером состоялось заседание президиума. Заместитель председателя Бекмухаммадов уверял, что оно продлится недолго, но к вопросу о воде присоединились вопросы о помещении для школы, о лекарствах против малярии и многие другие, и заседание затянулось до полуночи.

— Тогда ночуй здесь, в комнате, — сказал Бекмухаммадов. — А я лягу на суфе.

— Не могу я в комнате спать. Душно…

Зайнаб разом проснулась. Кто-то крепко-накрепко зажал ей рот; кто-то заломил руки; кто-то затолкал в рот платок.

— Спокойно, спокойно, — послышался задыхающийся голос, и Зайнаб узнала Ишанкула. От него исходил омерзительный запах водочного перегара и лука. Он принялся шарить по ее телу руками, щипать и кусать ее, разрывая в клочья старенькое сатиновое платье.

Со стороны конторы донесся треск срываемой с петель двери, шум, возня, топот ног и затем сдавленный вопль Бекмухаммадова. Женщина почувствовала в себе прилив сил. Мышцы ее окрепли в труде, а руки не раз взмахивали тяжелым кавалерийским клинком и сносили с плеч головы мужчин, считавших себя джигитами; норовистые кони в округе знали силу рук Зайнаб, она крепко держала поводья. Обеими руками ударила она в грудь вставшего перед ней на колени Ишанкула, и тот кубарем скатился с суфы и растянулся на земле, стукнувшись головой о дерево.

— Трус! Подлец! — выдернув кляп изо рта, крикнула Зайнаб.

— Зиё, стреляй! Стреляй, тебе говорю! — в ужасе воскликнул Ишанкул, который никак не мог подняться на ноги.

Револьверный выстрел пронзил предрассветную тишину, эхо отразилось от холмов, окружавших кишлак, и растеклось по всей долине.

Прижав руки к обнаженной груди, из которой хлестала кровь, Зайнаб упала ничком на свою еще теплую постель.

Ишанкул поднялся на суфу и, выхватив из-за голенища нож, напал на окровавленное, трепещущее тело Зайнаб и над холодеющим трупом совершил такое, что никогда, ни в какие времена не совершал самый злобный сын человека, самый кровожадный из самых диких зверей.

Рождался новый день, 23 июля 1928 года. Едва-едва побледневшее небо на какое-то мгновение окуталось тьмой, пытающейся отсрочить наступление света. Может быть, это было к лучшему: кровавую трагедию, кроме самих убийц, больше никто не видел.

Ишанкул, убийца председательницы райисполкома и ее заместителя, враг революции и Советской власти, который под личиной друга несколько лет руководил в районе Союзом батраков, сидел со связанными руками на арбе, направляясь в свой последний путь. Рядом с ним были его подручные — Мамадзиё и Абутолиб. Бороды у них отросли, глаза запали, и вокруг глазниц появились черные круги от ужаса перед неминуемой карой. На передке, кроме арбакеша, сидели с винтовками в руках Умар и пожилой русский красноармеец. Двое верховых ехали по бокам — Васильев и названый сын Зайнаб-биби красноармеец Сан'ат.

В тот день, когда Сан'ат вернулся из Ханака, товарищи встретили его без обычных шуток и прибауток, односложно отвечали на вопросы, отводили глаза, явно скрывая от него что-то. У Сан'ата в душе зашевелилось нехорошее предчувствие.

Едва он успел почистить от дорожной пыли одежду и сапоги и умыться, его вызвали в особый отдел. Он и вовсе встревожился. Начальник особого отдела поднялся из-за стола.

— Ты обедал? — спросил он.

— Нет еще, товарищ командир.

— Иди поешь.

Сан'ат понял — случилось что-то плохое, какая-то беда… Разве в таком состоянии пойдет ему в горло пища?

— Разрешите не идти в столовую, товарищ командир? Я не голоден.

Начальник особого отдела посмотрел на мокрые волосы бойца, на его карие встревоженные глаза и сказал:

— Отправляйся в Кокташ. С твоей матерью случилось несчастье.

Что-то оборвалось в груди Сан'ата, и он будто онемел. Голос начальника особого отдела доносился до него словно из-за толстой стены.

Он не помнил, как вместе с Умаром приехал в Кокташ. Помнил только, что там было много людей из Душанбе. Работники особого отдела, люди из их 7-й кавалерийской бригады, из обкома партии, сотрудники душанбинской и локай-таджикской районной милиции… Одни выясняли, кто совершил злодеяние, другие готовились к церемонии похорон…

Убийцы Зайнаб-биби и Бекмухаммадова бежали из кишлака. Сан'ат и Умар получили приказ принять участие в поимке преступников. Этого можно было им не приказывать. Если есть на свете справедливость, пусть убийцы скрылись на небе, они все равно будут изловлены. Это было так ясно и неизбежно, что отдавать специальный приказ об этом казалось Сан'ату излишним.

Ишанкула и его сообщников поймали в Сарай-Камаре. На их поиски и суд ушел почти месяц. А сейчас арба с осужденными, сопровождаемая конвоирами, тряслась по пыльной дороге…

В углу помещения Военно-революционного комитета были свалены дрова, и Сан'ат, стоя на корточках, собирал сухую траву и щепочки для растопки. Только что приехавшая Зайнаб, вынув пачку смятых бумаг из внутреннего кармана куртки, положила их на колченогое подобие стола и принялась разглаживать ладонью, задумчиво глядя на парня. Потом она спрятала бумаги в небольшой сундук, стоявший возле стола, и показала на новенькую семилинейную керосиновую лампу со стеклом.

— Посмотри, что нам привезли из Душанбе!

Во всем районе это была вторая лампа со стеклом, которая не чадила. Первая была у начальника гарнизона Караваева. Сан'ат обрадовался.

— А как поступим со старой? — спросила Зайнаб, указав на черный, весь в саже чарок.

— Дайте его мне.

Аккуратно, чтобы не запачкаться зигирным маслом, Сан'ат поставил чугунный светильник на ладонь, вышел во двор и швырнул коптилку через дувал в соседний двор, оставшийся без хозяев.

— Ииии! Что ты сделал?!

— Выбросил, и все.

— Ай да молодец! Зачем?! Разве не лучше было отдать кому-нибудь?

— Кому нужно, сам подберет, но революционный комитет не будет дарить людям закопченные чароки.

Зайнаб рассмеялась. С каждым днем в душе у нее росло нежное материнское чувство к этому малоразговорчивому, бесстрашному и доброму парню.

Под вечер Сан'ат готовил площадку для Зайнаб: к западу от гарнизонной крепости, за заброшенными окопами, поросшими верблюжьей колючкой и лебедой, находилась небольшая площадка, пригодная для конных упражнений. Ничьи взоры не могли проникнуть туда. «Найди такое место, где бы меня не видели», — просила его Зайнаб.

Сан'ат принес охапку ивовой лозы и принялся укреплять на крестовинах, врытых им в землю. Из оврага привел стреноженного коня и оседлал. До прихода Зайнаб нужно было погреть Холдора, поездить на нем.

У каждого коня свой характер. Бывают такие, что едва вденешь ногу в стремя, как он сразу начинает горячиться и берет с места в карьер. Но есть более спокойные, которые требуют разминки и только после этого бесстрашно рвутся вперед, послушные воле наездника. Любо-дорого было посмотреть, как, фыркая и раздувая ноздри, словно ветер мчался Холдор.

Из-за казарменного дувала появилась Зайнаб. Она была высокого роста, приятна лицом и хорошо сложена, только походка у нее была далеко не женственна, не похожая на ту, которую поэты сравнивали с походкой изящной куропатки. Где могла приобрести такую походку женщина, вся жизнь которой прошла в тяжелом труде?!

Вот и сегодня с утра и до полудня она была в ревкоме, потом забежала домой, наскоро перестирала белье, развесила, разожгла очаг и настряпала еду для троих своих детей. А теперь пришла учиться владеть саблей.

— Сан'ат-джон, сыровато здесь больно…

— Что поделаешь, дождь прошел… Если хотите, перенесем на другой раз.

— Нет, нет, ни за что!

Она, словно чалмой, обернула голову платком, спрятав свои длинные косы. Поверх ситцевого платья надела ношеный мужской халат, подпоясалась старым ремнем Сан'ата. На ногах у нее были желтые сыромятные сапоги.

— Ну как, похожа я на красного бойца?

— Скорее на добровольца.

— Ну и это пока ладно. Говори, что мне делать?

— Вот конь. Вот сабля. Вот эти лозы — ваши враги. Вы должны галопом прискакать сюда из той низины…

Зайнаб согласно кивнула и, взяв за повод Холдора, повела коня к бугорку.

— Уже целый месяц прошу завскладом, чтобы из старья выбрал мне какую-нибудь разнесчастную гимнастерку! Только обещает, скряга, чтоб ему подавиться своими обещаниями! — ворчала она, и, встав на кочку, ловко вскочила в седло, и подобрала под себя полы халата.

Рассмеявшись, Сан'ат протянул ей саблю:

— Получилось шиворот-навыворот. Обычно сперва опояшутся саблей, а уж потом садятся в седло. Хорошо, что сейчас не настоящий бой.

— Не беспокойся, сынок, до настоящего боя чему-нибудь научимся.

С первого захода Зайнаб смогла срубить только одну лозу.

— Ну и место подыскал… — сетовала она, остановив коня рядом с Сан'атом. — Всего каких-то двести метров расстояния, а надо преодолеть арык да еще два бугра.

— Вы же сами не захотели учебного плаца эскадрона!

— Обожди, немного пообвыкну, доберусь и до эскадронного плаца.

На втором и третьем заходе дело пошло лучше. Редкий мужчина так свободно и легко сидел в седле и так ловко управлял конем. Будто природа ошиблась, создав Зайнаб женщиной. Уже теперь было видно, что сабля станет в руках Зайнаб так же послушна, как обыкновенный ухват. И теперь уже в лучах заходящего солнца клинок сверкал, как алмаз, молниеносно опускаясь над лозами и со свистом разрубая их.

Сан'ат от удовольствия потирал руки и издавал радостные возгласы. Всякий раз, когда Зайнаб взмахивала саблей, он тоже невольно повторял ее движения и вскрикивал, выдыхая: «Хух! Xух!»

С вечера выпал снег и одел в белый саван весь кишлак, всю степь, все холмы и лощины.

Сан'ат вернулся из Душанбе. По пути он заехал в ревком. Предревкома Низомиддин Каримов горячо спорил с одним из ревкомовцев, который подкладывал дрова в огонь, разведенный на земляном полу.

— А где Зайнаб-апа? — спросил Сан'ат.

— Пошла домой. Скоро придет.

Сан'ат отправился в гарнизон доложить о выполнении поручения и через час снова вернулся в ревком. Зайнаб все еще не было.

Утром в ревком заходил сосед Зайнаб и принес известие, что из своего кишлака пришла ее старшая дочь. Зайнаб поспешила домой. Ее дочь лежала на циновке и стонала от нестерпимой боли. Волосы молодой женщины были растрепаны. Платье изодрано. Один глаз заплыл, и из-под сомкнутых век изредка скатывалась слеза, смешанная с кровью.

Зайнаб прогнала на двор младших детей, которые, стоя возле сестры, плакали навзрыд, и принялась снимать с дочери платье и белье. Все тело шестнадцатилетней женщины было в ссадинах и кровоподтеках. Левая грудь и живот кровоточили, и Зайнаб увидела следы ногтей и укусов.

— Кто это сделал?

— Старшая жена, — едва слышно ответила дочь.

— А муж где был?

Дочь молчала.

Спустя некоторое время Зайнаб, волоча по снегу увесистую сучковатую дубину, спешила в кишлак, где жил ее зять. К счастью, ее встретил комиссар гарнизона, иначе она по-свойски отомстила бы старшей жене и своему одряхлевшему зятю, который обманным путем женился на ее девочке.

Комиссар пригасил пламя ее гнева, убедил, что она, как представитель Советской власти, должна в любых случаях показывать пример уважения к новым законам и порядкам.

Сан'ат нашел Зайнаб на окраине кишлака. Она сидела на снегу, опустив подбородок на колени. При виде Сан'ата несчастная мать не могла больше сдерживаться и разрыдалась. Она плакала о своей черной судьбине, она плакала потому, что жизнь дочери повторяла ее участь.

Зайнаб выдали замуж всего восьми лет от роду.

Восьмилетняя замужняя женщина… Это не укладывалось в голове у Сан'ата. Когда он представлял себе маленькую девочку рядом со взрослым, бородатым мужчиной, ярость охватывала все его существо.

Первого мужа Зайнаб звали Худойберды Хакназар. Она прожила с ним двенадцать лет. Единственное и самое яркое, что оставили эти двенадцать лет в сознании Зайнаб, была ненависть, горячая, невыразимая словами, безграничная, глубокая ненависть к мужчине, который гораздо сильнее тебя и пользуется своими правами мужа и хозяина.

Худойберды был человек пожилой и умер своей смертью. Потом Зайнаб по воле рода стала женой Курбана Ишмухаммада. Хотя новый муж меньше первого бил и истязал ее, тринадцать лет семейной жизни с ним запечатлелись в ее памяти как бесконечно длинная темная ночь, полная трудов без благодарности, полуголодного прозябания и нескончаемых оскорблений и унижений.

Не прошло и года со дня смерти Курбана, еще не кончился срок траура, как по велению рода Зайнаб стала женой старшего брата последнего мужа. Точно так же, как после смерти человека его кибитка или осел переходят по наследству самому близкому родственнику умершего, так и она перешла во владение брата своего покойного мужа.

Таков был закон рода, и шариат был стражем и оплотом этого закона.

Семейная жизнь с третьим мужем началась с того, что уже на следующий день после свадьбы он жестоко избил Зайнаб. Тем же и закончилась эта жизнь. Хотя отчим ее четверых детей был им не чужим человеком, а родным дядей, ни один из них не видел ни единого светлого дня. Этот невежественный человек для «воспитания семьи» постоянно грозил камчой беззащитной женщине, ее дочке и трем младшим сыновьям.

Когда дочери Зайнаб исполнилось тринадцать лет, род решил, что ее нужно выдать замуж. Это было как раз в то время, когда его величество эмир, подпалив в пламени бухарской революции свои крылья, улепетнул в Душанбе. Его нукеры каждый день привозили из кишлаков в подарок «оплоту веры» красивых девушек.

Все окрестное население жило под этой угрозой, и Зайнаб, боясь худшего, не противилась решению рода, а старый жених скрыл, что у него уже была сорокалетняя жена.

Однажды командир взвода Васильев, отправившись с бойцами в кишлак Бошкенгаш за провизией и фуражом, привез оттуда избитую до полусмерти женщину с вывихнутой рукой и троих ее раздетых и разутых, голодных и плачущих ребятишек.

Это была Зайнаб.

Сан'ата тогда еще не было в Кокташском гарнизоне. Он сражался в Файзабаде с бандой курбаши Гаюрбека. Когда его перевели в Кокташ, Зайнаб была уже здорова и жила в самом гарнизоне, по мере сил помогая своим спасителям: чистила овощи на кухне, стирала красноармейцам белье, делала мелкую починку. Не прошло и года, как Зайнаб стала совсем другим человеком. Бывает, высадит садовник саженец, а саженец и не растет и не гибнет, так, прозябает. Хотя народная поговорка утверждает, что дерево растет только на одном месте, но пересадит садовник саженец в другую почву, и, глядишь, через некоторое время тот начинает пускать корни и в один прекрасный день расцветает.

Вечером того дня, когда в Кокташе образовался Военно-революционный комитет Локай-Таджикского района и Зайнаб назначили заместителем председателя этого комитета, командир Караваев вызвал к себе Сан'ата. Кроме командира, в комнате находился один из работников штаба кавбригады.

Караваев усадил Сан'ата на скамью и без всякой подготовки начал рассказывать биографию Зайнаб. История жизни этой женщины показалась Сан'ату печальной книгой, на страницы которой жизнь не занесла ничего, кроме оскорблений, истязаний, унижений, побоев, страдания.

С нескрываемым волнением слушал Сан'ат этот тяжелый рассказ и удивлялся, почему командир рассказывает ему все это.

В конце Караваев сказал:

— Мы хотим, чтобы ты, один из лучших бойцов, продолжая службу в эскадроне, помогал этой женщине и охранял ее.

Сан'ат вскочил и по-военному отрапортовал, что готов выполнять приказ.

— Сядь, сядь, — мягко сказал Караваев. — Видишь ли, это не приказ… Кругом орудуют банды басмачей. У нас нет лишних бойцов, поэтому…

— Ясно, товарищ командир, — сразу же ответил Сан'ат.

Потом к нему обратился представитель штаба бригады:

— Вы должны понять, почему из личного состава такого солидного гарнизона рекомендуют именно вас. Знаете почему? Не только потому, что вы лучший боец, и не потому, что знаете родной язык товарища Курбановой. Разумеется, и это имеет значение, но главное — потому, что вы, как нам сообщили, близко к сердцу приняли горькую долю этой женщины…

В тот день, когда вернулась избитая до полусмерти дочь, Зайнаб слегла сама. Она горела как в огне, ее бил озноб. Но у нее была не малярия. Гарнизонный врач сказал, что это от нервного потрясения.

Сан'ат, как челнок, сновал между домом Зайнаб и гарнизоном.

Вот уже месяц, как образ названой матери возникает перед внутренним взором Сан'ата. Где бы он ни был, чем бы ни занимался, у него в ушах звучит мягкий, спокойный, но повелительный голос Зайнаб.

Сан'ат настолько углубился в свои воспоминания, что не заметил, как остановилась арба, и не услышал обращенной к нему просьбы арбакеша.

— Надо немного отдохнуть, — повторял возница.

Они стояли на берегу Кафирнигана. Паром покачивался на бурой воде у противоположного берега.

— Переедем на ту сторону, потом, — собравшись с мыслями, сказал Сан'ат.

Умар, приложив ладони ко рту, крикнул через реку:

— Эй-ээй, дядюшка! Пошевеливайтесь!

Паромщик нехотя покинул тенистое место под деревом, отряхнул штаны и рубашку и, почесываясь, поднялся на паром. Потом с той же неторопливостью вынул табакерку, встряхнул ее и, высыпав на ладонь, отправил в рот порцию наса, обтер руку об рубаху и начал искать рукавицы. Наконец и они были найдены, и он, поустойчивее расставив ноги, стал подтягивать паром, перехватывая руками толстый канат.

Сколько ни бились, но лошадь, запряженная в арбу, не хотела идти на паром. Пришлось осужденных спустить с арбы, лошадь выпрячь, под уздцы ввести ее на паром, а уж потом самим втаскивать арбу.

На другом берегу накормили и напоили лошадей, немного отдохнули в тени джиды и пустились в дальнейший путь. Вскоре им повстречались двое верховых. Одного из них Сан'ат знал. Он работал в Народном комиссариате просвещения. Остановились, поздоровались.

— Который из них Ишанкул?

Сан'ат показал. Встречные оглядели убийцу.

— Какие только звери не рядятся в личину человека! — сказал один, обращаясь к своему спутнику.

Арба продолжала свой путь.

Ибрагим-бек давно уже лелеял мечту разгромить Кокташский гарнизон и в начале лета 1923 года решил это осуществить. Люди Ибрагим-бека не ходили, как прежде, одной бандой, а, разделившись на отряды по сто—двести всадников, совершали набеги на гарнизоны и мирные кишлаки.

Прежде чем напасть на Кокташ, отряд, которым командовал сам Ибрагим-бек, занял кишлаки Тошбака и Окбулок. Двухсотсабельный отряд Асадулло-бека захватил родину Зайнаб — кишлак Бошкенгаш. А отряд Алимардона Додхо — кишлак Тубак.

По планам Ибрагим-бека все три отряда должны были одновременно напасть на гарнизон с трех сторон. Но курбаши, рассчитывая на легкую победу, упустили одно — настроение народа и его отношение к басмачеству. Трудовой люд и в особенности население тех кишлаков, которые басмачи облагали поборами, потеряв терпение, от всей души желали, чтобы басмачи как можно скорее были стерты с лица земли. Поэтому-то отряды Красной Армии своевременно бывали осведомлены о планах и передвижениях басмаческих банд. Так случилось и на этот раз.

Именно в этот день Зайнаб, впервые надев военную форму, приняла участие в сражении.

Бойцы гарнизона и добровольцы, тоже разделившись на три отряда, вышли из Кокташа. Эскадрон, в котором была Зайнаб, пошел навстречу банде Асадулло-бека к северо-западу от Кокташа. Два других эскадрона, вышедшие на юг и на восток от Кокташа, должны были встретить отряды Алимардона Додхо и самого Ибрагим-бека. У них была удобная позиция: холмистая местность, изрезанная лощинами, позволяла им укрыться в засаде и, подпустив врага близко, внезапно атаковать его. Но эскадрон, где была Зайнаб-биби, вышел в открытую и ровную степь и, чтобы не спугнуть басмачей, делал вид, что занят повседневными учениями и не помышляет ни о какой опасности. Несколько бойцов мыли коней в ручье, протекавшем посредине широкой ложбины. Остальные уселись полукругом подле командира, слушая его наставления. Поодаль горел костер, и дым от него при полном безветрии столбом подымался вверх и таял где-то в глубине чистого утреннего неба.

Как было известно, у Асадулло-бека имелся бинокль. Несомненно, увидев издали эту мирную картину, он придет в восторг.

Солнце подымалось все выше. Воздух накалялся. «Полевое учение» продолжалось, но слух, зрение, нервы были напряжены в ожидании того момента, когда дозор подаст условный сигнал о приближении противника.

Зайнаб сидела у ручья в тени одинокой акации и тихо беседовала с добровольцем по имени Гуль Артыхол. Подошел Сан'ат и вопросительно посмотрел на Зайнаб, словно желая спросить, не помешал ли он.

— Иди, иди, садись, — Зайнаб указала ему место рядом с собой. — Это Гуль-ака, у него шестеро детей, мал мала меньше, старший не выше кумгана. Я ему рассказывала, что его дети не останутся без присмотра. Подумать только, в такое тяжелое, похожее на светопреставление время в Душанбе открыли детдом!

Эти слова показались Сан'ату завещанием. Если я погибну, будто говорила Зайнаб, знай, куда отдать моих сирот…

— Вам бы, апа, вернуться в гарнизон, — сказал Сан'ат. — Там у вас много дел, а тут еще неизвестно — появятся басмачи или нет.

Зайнаб усмехнулась.

— Ты меня не понял, дорогой, — сказала она. — Когда станешь отцом, обзаведешься детьми, тогда поймешь. Я не боюсь смерти. — Она свела на переносице брови и минуту молчала, будто искала подходящие слова. — Нет, если правду сказать, конечно, боюсь немного, но это не тот страх, который заставляет труса бежать с поля боя. Говорят, что если человек умирает, не осуществив свою мечту, то и в могиле не будет ему покоя. Я столько настрадалась в жизни, что если своими руками не отомщу хоть немного, то не успокоюсь до самого дня Страшного суда.

— Живи долго, Зайнаб, — улыбнулся Гуль Артыхол. — Странные вещи ты говоришь… Ты не рассердишься на меня, если я тебе кое-что скажу? Пусть аллах дарует тебе сто лет, но если ты даже тысячу раз отомстишь — все равно не будешь спать спокойно в могиле. Такой уж у тебя неуемный характер.

Дальний дозор подал условный сигнал. За грядой далеких холмов поднялась туча пыли, но здесь никто даже не пошевельнулся. Продолжал свою беседу с бойцами командир, дым от костра, над которым кипел никому не нужный котел, по-прежнему столбом уходил в небо. Поодаль щипали траву два коня, на которых было что-то навьючено, покрытое паласом.

Когда басмачи преодолели предпоследнюю лощину и, поднявшись на гребень холма, пустили своих коней вскачь, в лагере эскадрона тоже началось движение. Красноармейцы в спешке разбирали винтовки из пирамид и стремглав вскакивали на коней.

Быстро приближавшимся басмачам казалось, что от внезапности их нападения среди красноармейцев началась паника. Им казалось, что красноармейцы думали только о том, как бы спасти собственную жизнь. Со стороны атакующих неслись крики: «Аллах велик!», «Бей неверных!», «Хазрат Али, осени нас!..».

Красноармейцы и добровольцы, подстегивая коней, в беспорядке отступали. В лощине остался только дымящийся под котлом костер.

Крики басмачей становились все ближе и громче. Опьяненные кажущимся успехом, они пустили коней в галоп. Впереди всех мчались, крутя над головой саблями, Асадулло-бек и богато одетый старик.

Когда между противниками осталось шагов триста, красноармейцы внезапно остановились и развернулись фронтом. Их было вдвое меньше, чем басмачей. «Видимо, они решили не покрывать себя позором, а принять бой и умереть мужественно, как полагается воинам, — подумал Асадулло-бек. — Ну что ж, тем лучше, не придется гнать и без того уставших коней до самого Кокташа. Аллах милостив и милосерден Это, конечно, заслуга святого наставника Ибрагим-бека, наставника всех военачальников войска ислама — ишана Хаджи-туры, который, как молодой лев, скачет рядом, принося нам удачу!»

Красноармейцы не только остановились и развернулись фронтом, но и, продвинувшись вперед, навстречу противнику, вдруг открыли огонь. Неожиданно воздух прорезал треск пулеметных очередей. Два ручных пулемета, навьюченные на коней и укрытые паласами, вместе со ста двадцатью винтовками поливали лавину басмачей свинцовым дождем.

Басмачи по инерции мчались прямо под пули, несущие им смерть. После первых же залпов на землю повалилось около тридцати басмачей и одним из первых святейший старик. Лавина атакующих рассыпалась. Оставшиеся без наездников, обезумевшие кони метались но полю, усиливая охватившую басмачей панику.

Асадулло-бек осадил коня над телом Хаджи-туры, видимо не решаясь поднять убитого ишана к себе на седло. Его джигиты, обуянные ужасом, но не желавшие оставить своего предводителя, крутились на одном месте, однако с каждым мгновением их становилось все меньше. Одни гибли от пуль красноармейцев. Другие тихонько ретировались.

И Асадулло-бек при виде мчавшихся на них с криком «ура» всадников забыл о святости лежавшего на земле тела и повернул коня.

Весь бой, начиная от сигнала дозорного и кончая преследованием противника, продолжался короткое время, за которое и чайник чая не успеешь выпить. Оставшиеся в живых басмачи, те, у кого кони оказались попроворнее и повыносливее, кинулись на отлогий берег Кафирнигана и пустились вплавь, спасая свои души. Семнадцать басмачей было убито, много взято в плен. До самого берега Кафирнигана лежали раненые.

Во время боя Сан'ат видел Зайнаб дважды. В первый раз в общей лаве контратакующих красноармейцев она, пригнувшись к шее Холдора, мчалась с обнаженной саблей в руке. Вторично Сан'ат увидел ее скакавшей чуть позади командира эскадрона. Без буденновского шлема, который, видимо, потеряла во время скачки, она летела вперед с развевающимися по ветру длинными волосами И она, и ее конь, разгоряченные боем, забыв обо всем на свете, стремились только нагнать вон того коня и достать клинком черную от солнца жилистую шею всадника.

После преследования противника красноармейцы сводили в одно место пленных, а раненых, по мере возможностей оказывая им первую помощь, собирали под тенью акации.

Зайнаб ходила по полю боя, словно искала кого-то. Она остановилась над телом Хаджи-туры, посмотрела на стаю мух, которые уже учуяли мертвечину и гуляли по лицу ишана. Искусно вытканная голубая пешаварская чалма развернулась и, словно лента, лежала вдоль распростертого на земле тела. Ишан Хаджи-туры считался идейным вдохновителем, живым знаменем не только для джигитов Ибрагим-бека, но и для всех его сторонников, которые действовали в Гиссарской долине. Очевидно, в последние дни он с утра до вечера твердил им о ниспосланном ему свыше даре предвидения, которое стало доступно ему только благодаря посетившим его ангелам, растолковывал своим джигитам «сны, приносящие счастье», и «знамение невидимого творца». Наверное, он неустанно вдалбливал им в головы, что по всем этим священным признакам предстоящая битва будет победоносной, кокташский гарнизон падет, и тогда душанбинская крепость не будет представлять ничего серьезного для объединенных сил защитников ислама. Но ишан в последний раз ошибся, сосчитав еще не сваренные пельмени. Для его слабых рук, которые тряслись, когда он подымал для омовения легенький кумган, сабля воина и вовсе оказалась не по силам.

Зайнаб с выражением омерзения на лице отошла от тела ишана.

— Апа, кого вы ищете? — подбежав к ней, спросил Сан'ат.

— Одного парня из нашего кишлака. Он был среди басмачей. Я видела, как Гуль Артыхол ударил его по голове саблей плашмя и тот свалился с коня. Умаром звать.

— Зачем он вам?

— Нужен. Он такой же, как и ты, сирота. Можно сказать, на моих руках вырос.

Наконец она нашла Умара. Он был жив, но без сознания. Зайнаб отправилась к командиру. Сан'ат и Васильев перевезли Умара-басмача в гарнизон и устроили ему лежанку возле лазарета, отгородив ее одеялами. Умара начали лечить.

Вот этот самый Умар, который сидит теперь на передке арбы с винтовкой, конвоируя арестантов, и был молодой басмач, которого Зайнаб вопреки всем правилам положила рядом с нашими ранеными красноармейцами. Немного поправившись, Умар стал причиной новых беспокойств. Он ни с кем не разговаривал, кроме Зайнаб. Пока не приходила Зайнаб и лаской или окриками не заставляла его есть, он не притрагивался к пище. Дико и недоверчиво озирался он по сторонам, словно молодой жеребец, которого впервые отделили от табуна и обуздали.

Однажды ночыо он перескочил через забор и бежал. Часовые задержали его и привели к Караваеву. Разбуженный среди ночи командир сперва выругался, затем рассмеялся и сказал, что, коль скоро Зайнаб заварила эту кашу, пусть она и расхлебывает…

Пришла Зайнаб. Она была разгневана, но при виде Умара ничего не сказала. И впрямь разговоры сейчас были ни к чему. Едва затянувшаяся рана Умара открылась, бинты окровенились, парень был в полубессознательном состоянии.

На следующий день Зайнаб принесла Умару миску супа. Умар поел, пробормотал благодарственную молитву и, сложив румол — поясной платок, который он расстелил вместо дастархана, с трудом поднялся с места.

— Садись, сынок, — приказала Зайнаб и усадила парня на курпачу, которую еще в первый день принесла для него из дому. — Почему ты бежал?.. Времена изменились, и никто теперь не имеет права заставить тебя служить и подчиняться тому, кому ты не хочешь. Вольному воля. Но, сынок, намотай себе на ус, что я-то буду тебя заставлять. Я имею на это право. Останься в живых мой первенец — он был бы на восемь месяцев старше тебя. Ты мне все равно что сын, понимаешь? Вот я и привела тебя сюда, потому что твое место здесь. Сынок, не бери на себя много, мол, мы сами с усами и сами все понимаем. Если не послушаешься, я в силах спустить с тебя штаны и выпороть как следует. Потому что ты еще глуп. Да, да, глуп и бестолков! — вдруг распалясь и гневно сверкая очами, повысила голос Зайнаб. — Кто это тебе сказал, что ты должен служить курбаши?! Асадулло-бек приходится сыном мулле Хизиру Туксабо, богатство и стада которого не разместишь и в семи кишлаках. Вот он и воюет ради имущества своего отца. А зачем тебе, бедняку, с оружием в руках скакать по горам и долинам? За что ты воюешь? Против кого? Против меня? Низомиддина? Или против командира Караваева?.. Лучше не сигай ночью через гарнизонный дувал, а при свете дня посмотри, что делается вокруг. Караваев расставляет половину своих бойцов караулить, пока другая половина строит школу, чтобы наши дети не были такими же неграмотными, как мы с тобой, не ведающими, что творится в мире. Дурак! «Войско ислама… Священная война…» Ты считаешь себя мусульманином, а знаешь ли ты, что такое мусульманство? Истинное мусульманство — это значит приносить людям добро, помогать вдовам и сиротам… Это значит приласкать обездоленного, безземельному дать землю, жаждущему — воду… Кто этим занимается? Твой курбаши? Или Красная Армия? Выходит, кто же мусульманин? Ты считаешь мусульманином своего курбаши, который, кроме пяти лет грабежей и насилия, ничего не дал народу!

Зайнаб-биби на некоторое время умолкла, переводя дух. Затем выхватила из рук Умара румол, утерла со своего лица пот и, отшвырнув платок, продолжала:

— У тебя еще мозги набекрень… Когда придешь в себя, хорошенько подумай обо всем, что я тебе сказала, а потом, если захочешь, уходи на все четыре стороны. И знай, сынок, если не вернешься к своему курбаши, то ни красноармейцы, ни ревком ничего плохого тебе не сделают.

И Зайнаб ушла.

— Что там еще? — спросил Сан'ат.

Умар, остановив арбу, о чем-то разговаривал с Ишанкулом.

— Просится по нужде, — ответил Умар.

Сан'ат огляделся. Приблизительно в ста шагах от дороги рос кустарник.

— Пусти, — сказал он.

Ишанкул слез с арбы и принялся растирать рубцы на запястьях, оставшиеся от тонких сыромятных ремней. Ноги, затекшие от долгого сидения, не держали его, и он шел, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный. Васильев поехал было за ним.

— Не надо, Петрович, — сказал Сан'ат.

— Вдруг убежит?

— Пусть только попробует! Не беспокойся.

«Ох, если бы Ишанкул попытался бежать, — стиснув зубы, думал Сан'ат. — Ох, если бы только попытался!..» Тогда он, Сан'ат, облегчил бы ту боль в сердце, которая никогда не утихнет. Он бы посмотрел тогда на Ишанкула, который душил и истязал его названую мать. Он бы посмотрел, чего стоит в ясный день этот герой темных ночей…

Ой-ёй… Какие только мысли не приходят в голову человеку! Сан'ат сконфузился. Собственные думы вдруг показались ему чужими, дикими… Командир Караваев на сборах не раз в присутствии представителей командования полка и даже дивизии и бригады хвалил его как разносторонне развитого, передового бойца. Вот тебе и хваленый боец! Нарочно отпустить арестанта, дать ему возможность бежать, чтобы потом схватить его и… Черт побери, оказывается, это большое искусство — держать в узде свои чувства…

Ишанкул возвращался и, походя зачерпнув горсть песка, принялся вытирать им руки, что-то бормоча себе под нос.

Арба продолжала свой путь.

Глиняная кибитка Зайнаб, крытая соломой, ютилась на одной из узеньких, кривых и грязных улочек кишлака. Дворик был окружен низенькой изгородью из колючих веток джиды, через которую можно было свободно перешагнуть. Внешняя стена кибитки была испещрена старыми следами кизяков.

Караваев, Каримов и Сан'ат расхваливали плов, которым их угощала Зайнаб. Сан'ат по знаку хозяйки принес тыкву с водой и глиняную миску, чтобы гости могли вымыть руки.

— Зайнаб, сейчас мы будем тебя благословлять, — шутливо сказал Караваев и, подражая муллам, воздел руки. — Пусть будет тебе дарована долгая жизнь, и пусть никогда не знают устали твои искусные руки.

— Спасибо, командир, будьте здоровы.

— Кажется, у таджиков есть пословица: «Ба'ди ош як лахза мабош» — как поел, сматывайся. Я правильно перевел? Ты меня, пожалуйста, извини, я спешу в гарнизон.

— Посидите еще немного, командир. Скоро чай поспеет. Сан'ат-джон, пойди посмотри, наверное, уже вскипел. Дрова сырые, прах их побери, шипят, дымят, да и только…

Караваев с укоризной взглянул на Низомиддина Каримова.

— Когда же ты переселишь ее в порядочный дом?

— Спросите ее. Я самое меньшее пять раз предлагал, отказывается, — ответил тот.

— Тогда перебирайся в гарнизон, Зайнаб, — сказал Караваев. — Для тебя место всегда найдется.

— Спасибо, командир. Бог захочет — весной переберемся.

— Весной! А почему не сейчас? Ведь у тебя и пожитков-то всего ничего. Сан'ат со своими товарищами перетащат твое имущество в один заход.

— Спасибо, командир!

— Заладила: «Спасибо, командир! Спасибо, командир!», а сама командира не слушаешься! Наверное, с тобой нужно говорить языком приказа.

— Спасибо, командир… У меня к вам одна только просьба.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы не даром ели твой плов?..

— Клянусь бородой пророка, у меня кусок в горло не шел, — рассмеялся Каримов. — Знаю, о чем она хочет просить.

— Ну, чего ты хочешь, Зайнаб?

— Завтра на переговоры должен явиться Косым-курбаши. Я хочу встретить его, но наш уважаемый председатель не разрешают.

Зайнаб кивнула в сторону Каримова. Она была старше молодого председателя ревкома лет на пятнадцать и всегда обращалась к нему на «ты», но сейчас иронически назвала его в третьем лице множественного числа.

— Это какой Косым? — спросил Каримова Караваев. — Косым Зульфи?

— Он самый. Из кишлака Чолтош.

— Сколько у него сабель?

— Посредник сказал, что пятнадцать, но сам курбаши распространяет слухи, что за три года боев ни на один волосок в его отряде не стало меньше.

— Ты отказал Зайнаб в ее просьбе?

Каримов молчал, опустив голову.

— Зайнаб, видишь, начальство не согласно…

— Да, они в таких случаях предпочитают идти сами. Мне же остается только организовывать рытье арыков, разрешать споры и дрязги соседей, вопросы, связанные со школой, и тому подобные дела.

Сан'ат налил чай в единственную пиалу, имевшуюся в доме, и протянул командиру. В комнате наступила тишина. Со двора доносились голоса сыновей Зайнаб— Абдуджамиля и Икрома.

Знаком поманив Сан'ата, Зайнаб вышла из кибитки, чтобы начальство могло поговорить наедине. Но мужчины сидели тихо. Караваев задумался. Каримов молчал. В самом деле, о чем говорить? Если командир захочет, то без лишних слов пошлет Зайнаб на переговоры с курбаши. Зайнаб и в беседе, и на работе, и в бою вполне может заменить двух-трех джигитов. Но…

— А что за человек этот Косым-курбаши?

— Известно, раз курбаши…

— Ты опасаешься, что, встретив женщину, он передумает?

— Вот именно. А так чего бы разговаривать… Мы все тысячу раз доверяем Зайнаб-апе.

Караваев двумя глотками допил чай, задумчиво постучал пальцами по пиале, затем поднялся с места и, поправив гимнастерку, ремни и кобуру с наганом, снял с гвоздя фуражку.

— Отпусти Зайнаб на переговоры. Пусть поедет.

— Ваша воля, — отозвался Каримов. — Я только из опасения, чтобы не вышло лишних хлопот или, не приведи бог, неприятностей. Косым увидит женщину и, может случиться, взбесится… Я и подумал: зачем нам отталкивать противника, который добровольно идет сдаваться? Гоняйся потом за ним, проливай кровь… Курбаши к тому же человек невежественный, грубый. Скажет что-нибудь не то, конечно, и Зайнаб не смолчит…

— Все-таки пусть Зайнаб поедет. Косыму некуда податься. Только прими меры предосторожности…

— Ладно. Пошлем с ней Сан'ата. Косым тоже прибудет с одним сопровождающим.

— Сан'ат — это само собой. Можно принять и другие меры.

— Можно, конечно.

— Вот и договорились. Слышал про Гаюрбека-курбаши? Распустил слухи, будто готов сложить оружие, вызвал представителей Файзабадского ревкома на переговоры, устроил засаду и всех до одного зверски перерезал.

Они направились к двери. Караваев задержал председателя ревкома и прибавил:

— Насчет твоего соображения вот что скажу: если твой курбаши не вконец болван, то должен понять, что выход на жизненный простор десятков сотен таких, как Зайнаб, неминуем. Хочет — пусть сдается, такие наши условия, не хочет — воля его. Четырнадцать заблудших джигитов не делают погоды.

На следующий день Сан'ат опять появился на извилистой улочке кишлака.

«Мать рано утром заходила к Караваеву, ушла домой и не вернулась. Чем она так долго занимается?»— в раздумье погонял он коня. С недавних пор он называл Зайнаб уже не апой, а матерью. И сельчане стали звать его сыном Зайнаб. Караваев тоже говорил: «твоя мать сделала то-то», «твоя мать сказала то-то…»

Откуда-то мигом собралась ватага мальчишек. Сан'ат был здесь старым знакомым. Как только он сворачивал с дороги в улочку, босые и оборванные мальчишки сразу окружали его и не успокаивались до тех пор, пока боец не ответит на все их вопросы. До самого дома Зайнаб продолжается беседа. Абдукарим, мол, уже написал в школе слова «тахта» и «пахта», сообщает один из них. «Он сам написал», — подтверждает другой. Третий сообщал, что собака Холмухаммада почти совсем выздоровела, сегодня даже большую кость изгрызла.

Если Сан'ат приходил сюда пешком, беседа протекала еще более оживленно. Однажды ребята умолили его дать им подержать саблю. Каждый хотел обязательно своими руками потрогать ее.

— Ох, тяжелая! — воскликнул один.

— Хоть и тяжелая, зато смотри какая острая. Если Сан'ат-ака размахнется, голова твоего дядюшки, знаешь, куда отлетит! — говорил другой.

— Нет, это голова твоего дядюшки туда отлетит, — обиделся первый.

— Мой дядя не басмач, как твой, — ответил второй.

— А он и не мой дядя вовсе, а Холика по отцу. А знаешь, кто ты? Ты классовый враг, вот кто! Вчера в школу не пришел!

— Кто враг? Я враг?! Вот тебе!..

Сан'ату приходилось разнимать драчунов и прекращать «гражданскую войну», начинавшуюся на грязной улочке. Сабля, ставшая предметом раздоров, водворялась в ножны, а две враждующие стороны провожали Сан'ата до самого дома матери, не обмениваясь ни единым словом.

Вот и сегодня, окружив бойца, они забросали его вопросами:

— Дяденька Сан'ат, а когда вы покажете нам пулемет?

— Сан'ат-ака, у нас есть табак. Хотите, принесу?

— Завтра возьмете нас с собой поить лошадей?

Сегодня мать была особенно оживлена и радостна.

Она вымыла голову и поверх чистого платья надела гимнастерку. Заплетенные косы блестели, и Сан'ату показалось, что она даже слегка обвела брови и глаза сурьмой, будто собралась идти на сватовство.

— Чему улыбаешься?..

— Так… Ничего… — смутился Сан'ат.

— Нет, ты скажи — чему улыбаешься?

— Вы нарядились, вот я и подумал, уж не на свадьбу ли собрались.

— Если дело кончится хорошо, это будет для меня равносильно свадьбе.

Усадив детей, мать оделила их лепешкой и кислым молоком, затем сказала, что Сан'ат тоже должен вымыть голову.

Парень отказался.

— Гляди, какая грязная! — настаивала Зайнаб.

— Таскали сено в конюшню…

— Вот и вымой. — И Зайнаб ласково потрепала приемного сына по плечу.

Пришлось согласиться. Никакой приказ, никакое принуждение на свете не имеют такой силы, как материнская ласка.

Зайнаб принялась сливать из кумгана воду на голову Сан'ата. Парень смеялся про себя. Хоть бы он шел на свидание с командиром или Каримовым, но подумать только, что на переговоры с басмачами надо ходить с чистой головой! И впрямь, какое дело басмачу до чистоты твоей головы и шеи? Если он и интересуется твоей башкой, то только с той точки зрения, как бы полегче отделить ее от туловища.

Удивительный народ женщины!

Зайнаб и Сан'ат бок о бок ехали на конях. Сан'ат держал винтовку поперек седла. Зайнаб была занята своими мыслями. Иногда она задумчиво поглядывала на небо, которое заволокли темные тучи, иногда переводила взор на гряды далеких горных вершин и улыбалась сама себе. Интересно, о чем она думает? Однажды командир Караваев рассказывал, что в старинных эпических поэмах здешних народов встречаются рассказы о геройстве женщин, о том, как они, под стать мужчинам, сражались на поле брани. Может быть, мать думает об этом? Или о своей полной треволнений судьбе? Или представляет себе будущее своего народа?..

Над Бабатагским перевалом, очевидно, шел дождь: черные тучи почти касались своими подолами горных вершин. Коротко сверкали молнии, и слабенький рокот грома доносился откуда-то издали.

В пустынной степи между гарнизоном и кишлаком Бошкенгаш, немного выше того места, где три года назад произошла первая стычка с бандой Асадулло-бека, бьет родник. Там назначена встреча с Косымом-курбаши.

Проехали еще немного. Впереди никого не было видно. Косым еще не явился.

— Сан'ат-джон, ты где будешь находиться? — спросила Зайнаб. — Знаешь, наверное, какие тут действуют правила? Ведь ты участвовал в таких встречах.

— Участвовал, но правил не знаю. Курбаши говорил, что явится сюда только с одним сопровождающим. На каком расстоянии тот будет стоять, на таком и я.

На холме, приблизительно в километре, возникли фигуры двух всадников.

— Едут.

— Да, похоже.

— Давайте придержим коней.

— И то правда. Еще подумает, да сгори его дом, что мы торопимся полюбоваться его распрекрасным лицом.

— Где ваше оружие? — спросил Сан'ат.

Зайнаб достала из-за пазухи пистолет.

— Дайте сюда.

Сан'ат сунул винтовку под колено, взял пистолет и, убедившись, что патрон заслан в патронник, поставил на предохранитель и вернул Зайнаб.

До родника осталось совсем немного. Курбаши, подъехав к воде, придержал коня. Его спутник, мужчина с густой черной бородой, был в беспорядочно и неумело повязанной чалме и в нескольких халатах, надетых один поверх другого. Через плечо у него висел английский винчестер, сабля, за поясом револьвер, шестигранная булава болталась сбоку. Он опустился вниз вдоль ручья и остановился у небольшого озерка, поросшего камышом.

Зайнаб остановила коня по эту сторону родника. Противники некоторое время разглядывали друг друга. Хотя Зайнаб и спрятала косы под буденовку, но курбаши еще издали пригнал в ней женщину.

Спутник курбаши и Сан'ат буравили друг друга взглядами.

«Черт с ним, ради дела поздороваюсь первой», — подумала Зайнаб и сказала:

— Салом алейкум, господин Косым-ака.

Берег, на котором стоял Косым, был аршина на два выше противоположного. Опустив подбородок на грудь, курбаши исподлобья, со снисходительной усмешкой осматривал Зайнаб с ног до головы. Узкие, монгольского разреза глазки его извергали искры гнева, но не ответить на приветствие считается грехом, и Косым едва заметно кивнул.

«Эх, чтоб гордость пожрала твою голову, — подумала Зайнаб. — Ишь как надулся, будто сдаваться пришли мы, а не он…»

В душе курбаши, видимо, шла ожесточенная борьба. Из-за полы халата виднелись рукоятка и широкая магазинная коробка маузера. Зайнаб, надев на левое запястье петлю от камчи, правую руку держала за пазухой на рукоятке пистолета.

Увидев физиономию курбаши, которая так и пылала ненавистью, она на какую-то долю секунды пожалела, что поехала сюда. Конечно, рано еще ждать, чтобы невежественные мужчины согласились разговаривать с женщинами на равных. Но, краем глаза увидев своего названого сына, она успокоилась. Сан'ат был начеку. Он по-прежнему держал винтовку поперек седла. В округе нет лучшего стрелка, чем Сан'ат. Чтобы поразить цель, ему не обязательно прикладывать винтовку к плечу, закрыть один глаз, прицелиться и только потом, затаив дыхание, нажать на курок. Он может легко стрелять из любого положения, хоть из-под колена, хоть держа винтовку под мышкой. Никто в гарнизоне не стрелял метче его.

Конь курбаши нетерпеливо перебирал ногами и грыз удила. Раза два он сильно потянул удила вниз, тем самым несколько нарушив величественную осанку своего хозяина. Осерчав, Косым полоснул гнедого камчой. Конь фыркнул, оторвал от земли передние ноги, видимо желая перепрыгнуть через ручей на другой берег, но Косым удержал его.

Кусок влажной земли из-под копыт оторвался и упал в чистую воду родника.

— Вы замутили воду, — сказала Зайнаб и вынула руку из-за пазухи. В те несколько секунд, пока басмач срывал зло на неповинном коне, она прижимала теплый пистолет к своему колотящемуся от волнения сердцу.

— Иногда полезно замутить воду, — с усмешкой отозвался Косым, полуприкрыв свои и без того узкие глазки. — Откуда это знать бабам?

— Курбаши! — воскликнула Зайнаб, задетая за живое. — По крайней мере, мутят ту воду, где хотя бы есть рыба. Зря мутить воду не дело мудрого человека. К тому же баба, на неведение которой вы намекаете, является заместителем председателя ревкома! И сюда, на переговоры, она прибыла по поручению своего правительства, в ответ на вашу просьбу, господин курбаши!

Косым хмыкнул и злобно рассмеялся, покручивая усы, затем, посмотрев на Сан'ата и на своего спутника, увешанного целым арсеналом, напустил на себя серьезный вид. Слова Зайнаб напомнили ему, зачем он явился сюда.

— Зайнаб, мы были знакомы с твоим мужем Курбаном. Только из уважения к его памяти я разговариваю с тобой.

Зайнаб чуть было не сказала: «А что бы ты делал, если бы не уважал его память? С коня сошел, а никак не хочешь оторвать от стремени ногу… Лучше прибереги грубость для своих общипанных вояк и для вон того нукера, который нагрузил на себя целую арбу оружия!»

Однако, вспомнив наставления Караваева, Зайнаб с усилием осадила все, что кипело у нее в душе, и спокойно сказала:

— Мы пришли сюда с мирной целью. Чтобы больше не лилась кровь и чтобы вы, сложив оружие, занялись мирным трудом и искупили свои грехи перед народом.

— Каковы условия перемирия? — У курбаши не поворачивался язык сказать «условия сдачи».

— Сколько вас? — спросила Зайнаб, оставив без внимания его вопрос.

— Одиннадцать.

— А посреднику вы говорили, что пятнадцать.

Курбаши промолчал.

Зайнаб продолжала:

— Условия сдачи точно такие же, какие до вас принял курбаши Джяйлоо Бекмурад. Вы их хорошо знаете. Завтра утром явитесь в гарнизон и сложите оружие. Все, — решительно закончила она и обернулась к Сан' ату: — Поехали.

Сан'ат не тронулся с места.

— Пусть сначала уедут они.

Косым поворотил коня и, отъехав немного, повернулся в седле:

— Если можно, мы придем сегодня, как только стемнеет.

Зайнаб было сказано, что остатки банды курбаши могут явиться когда хотят и откуда хотят, и она ответила Косыму — пусть приходят, их встретят.

Косым Зульфи ускакал. Его адъютант, гремя доспехами, погнал коня следом.

— Видимо, стесняется, вот и решил приехать в темноте, — сказала Зайнаб, когда оба всадника исчезли в лощине.

— Бедняга! — с иронией произнес Сан'ат. — Когда-то у него было восемьдесят джигитов, а в башке целый мир грез и мечтаний…

Всю обратную дорогу Зайнаб весело шутила со своим приемным сыном и громко смеялась.

— Приходи вечером в контору, книгу будем читать, — сказала Зайнаб, когда они въезжали в кишлак.

Уже давно Сан'ат в свободное время читал ей вслух книги, которые у него имелись, и если книга была на русском языке, то и переводил как умел. Сама Зайнаб была неграмотна, но в разговорах с Караваевым, Каримовым или другими товарищами в подходящий момент не без гордости подчеркивала, что «мы с Сан'ат-джоном книги читаем».

Да, заместитель председателя революционного комитета не умела ни читать, ни писать и на государственных документах вместо подписи прикладывала большой палец, обмакнув его в чернила.

Покружив по улочкам Душанбе, арба наконец остановилась у здания с выбеленными стенами.

Сан'ат достал из кармана бумагу, разгладил ее и вошел в дом. Умар и Васильев, сидя на корточках у маленького арычка, который протекал на улице, омыли потные лица, четвертый конвоир встал в тень раскидистой чинары.

Через минуту Сан'ат появился вместе с рассерженным человеком.

— Нечего волынку тянуть! Отводи, кончай дело и возвращайся, — гневно говорил мужчина. — Поведете теперь пешком, — и, обратившись к арбакешу, добавил: — А ты свободен.

Трое осужденных и четверо конвоиров цепочкой вышли из кишлака и, пройдя узкой тропкой, которая вилась сперва среди пшеничного поля, а потом через бурьян и колючки, вышли на высокий берег реки.

Все три дня, в течение которых судили убийц, Сан'ат ни на минуту не покидал комнаты, где шел суд. Ему было невероятно тяжело во всех деталях слушать рассказ о гибели матери. И все же он не мог покинуть помещение. Погрузившись в раздумья, он снова и снова вспоминал все, что было связано у него с названой матерью.

Потом Сан'ату объявили, что исполнение приговора поручается ему. Это, несомненно, была инициатива кого-то из начальников, как и то, что близкие друзья Сан'ата — Васильев и Умар — в продолжение всего этого похожего на кошмарный сон мучительного месяца не оставляли его ни на минуту. Зайнаб прошла все бурные годы гражданской войны, осталась целой и невредимой после десятка жесточайших схваток и вот погибла в мирное время.

К осени 1926 года басмаческие банды были полностью разгромлены. В том же году состоялись всеобщие выборы, и народ вместо ревкомов избрал местные Советы. Зайнаб стала председателем Кокташского сельсовета. Гарнизон из Кокташа перебазировался в Душанбе. На местах организовались отряды народной милиции, на которые было возложено поддержание порядка.

Зайнаб-биби не замечала, как пролетала неделя за неделей, месяц за месяцем. Земельная реформа, прокладка двух новых каналов, которые должны были оросить 400 гектаров залежных земель, текущие дела — все это занимало много времени. Дни по напряженности ничуть не отличались от военных.

Летом 1927 года Зайнаб послали в Ташкент на конференцию свободных женщин Средней Азии. Там ее избрали делегаткой на 2-ю Всесоюзную конференцию женщин. После возвращения из Москвы Зайнаб заехала в Душанбе, чтобы повидать Сан'ата, но не застала его. На другой день, узнав о ее возвращении, Сан'ат прискакал в Кокташ.

Ему сказали, что его мать находится в кишлаке Бошкенгаш и там проводит беседу с женщинами.

На дворе, устроившись на циновках и старых паласах, сидели женщины, закрыв лица чимматами и халатами, накинутыми на головы. Вокруг Зайнаб-биби расставила караул из молодых активистов кишлака, комсомольцев, с наказом не пропускать во двор никого постороннего. Действительно, это было время, когда чей-нибудь отец, брат или муж мог бесцеремонно ворваться на собрание и, накрутив косы жены, сестры или дочери на руку, поволочь ее домой.

Молодые люди, узнав Сан'ата, отвели его гнедого к коновязи. Сан'ат подошел к дувалу, облепленному кишлачными ребятишками, и вместе с ними принялся с интересом разглядывать двор, на котором собрались женщины.

Мать пела.

Сан'ат еще никогда не слышал, чтобы она пела на людях. Бывало, иногда по дороге, в минуту хорошего настроения или за каким-нибудь делом у себя дома, она мурлыкала под нос грустную песню про горькую женскую долю. Но теперь она пела:

Это была песня Хамзы Хаким-заде Ниязи, которой мать научилась в Ташкенте.

Голос у матери был приятный, пела она с сердцем, искренне. Полузакрыв глаза и завязывая в узелок и развязывая кончик платка, она, все более вдохновляясь, пела:

Кончилась песня. Некоторые женщины плакали, другие удивленно и восхищенно смотрели на Зайнаб, на свою бесстрашную подругу, имя которой уже много лет было на языках сотен и тысяч женщин и мужчин, друзей и врагов.

Зайнаб наклонилась к пиале с остывшим чаем, стоявшей у ног, отпила и начала говорить. Она призывала женщин действовать смелее, решительно покинуть дома-темницы и вступить в просторный и широкий мир. Она говорила, что теперь само Советское правительство — опора женщин, их защита.

В начале 1928 года Зайнаб была принята кандидатом в члены партии. На следующий день она гостила у Сан'ата и его жены и рассказывала о разоблачении бывшего председателя Союза батраков Ишанкула, который нанес много вреда государству. Расследование предательства Ишанкула было начато с заявления Зайнаб.

Двадцатого июля, после новых выборов в местные Советы, Зайнаб Курбанова была избрана председателем исполкома Локай-Таджикского района. Только-только началась вторая жизнь Зайнаб-биби, но кровавая трагедия буквально через два дня оборвала нить этой жизни.

Осужденные рыли себе могилу. Шагах в двадцати от них, опершись о винтовки, стояли Васильев, Умар и еще один красноармеец. Сан'ат сидел поодаль, в тени обрыва. Сегодня ему особенно тошно было смотреть на своих врагов. Слезящиеся глаза и свалявшаяся, как кошма, борода Ишанкула еще больше усиливали его омерзение к этому выродку.

Осужденные оставили лопаты. Ишанкул, знаком поманив к себе Умара, что-то сказал. Умар подошел к Сан'ату.

— Он просит выполнить последнюю просьбу. Существует такой закон, говорит.

— Ах, подлюга, еще закон вспоминает!

— Что ему сказать?

— А что он хочет?

— Совершить омовение и прочесть молитву.

— Ладно, пусть. Но гляди, чтобы не бросились в реку.

— Не убегут, пристрелю.

Осужденные подошли к реке.

Было время паводка. Пенистый поток гремел, и берега сотрясались от его могучего дыхания. Ишанкул шел первым и, расстелив на земле румол, спустился на колени. Его сообщники сделали то же.

«Подлые души… — ругался про себя Сан'ат. — Этот шакал пять лет носил партийный билет. Руководил революционной организацией дехкан. Если бы мать не разоблачила его, еще проник бы в какое-нибудь учреждение поважнее. Странно… Сколько еще пройдет веков, пока человечество научится наконец отличать друзей от врагов?!»

Сан'ат подошел к товарищам.

— Почему ты сказал, что их могила обязательно должна быть здесь? — спросил Умар.

— Я не говорил «обязательно». Я говорил, что могила должна быть.

— Вот как, — пожал плечами Умар, не поняв старшего товарища.

— Буду жив, над их могилой поставлю камень с надписью, — продолжал Сан'ат.

— Над могилой врагов надгробий не ставят, — возразил Умар.

— А я поставлю и высеку: «Дорогая мать, велением народа убив твоих убийц, я закопал их здесь. Но все равно печаль моя не уменьшилась ничуть…»

Голос Сан'ата дрогнул. Умар опустил голову и направился к осужденным. Закончив молиться, они с явной медлительностью перетряхивали, складывали и вновь раскладывали свои румолы, на которых совершали намаз.

— Пошевеливайтесь! Живее, говорю! — крикнул Умар и выругался.

…Сан'ат нажал на курок.

Одинокий стервятник, который несколько секунд назад появился в чистом лазурном небе и кружил над берегом, испуганно взмыл вверх и исчез. Тоненькие ниточки дыма из винтовок растаяли в воздухе.

Лопат было три. Их взяли Умар, Васильев и третий боец.

— Иди, Сан'ат, мы сами, — сказал Васильев.

Сан'ат молча направился к реке. Шумные волны, набегая друг на друга, торопились куда-то. По воде неслись подхваченные с берегов щепки, солома, ветви, сломанные потоком стебли деревьев, полусгнившие корневища, которые разбушевавшаяся река быстро уносила вдаль.

1958

Перевод Ю. Смирнова