ПОГРУЗКА

Полночь. Тяжелые тучи над городом. Тишина.

На Белом море шторм. Шторм несет в белую ночь над Архангельском свежесть. Улицы пусты и безлюдны. Лишь одна Красная пристань кипит необычайно поздней для города жизнью. Крики людей смешиваются с шумом паровых лебедок.

— Май-на… — Вира по малу…

— Эй, Плоско-но-сов… — доносится из портового склада голос Иванова, „начальника Земли Франца-Иосифа“.

— Идд-у… — откликается тяжелый бас.

Высокий, широкоплечий тов. Плосконосов, шофер тов. Ворошилова, медвежьей походкой направляется в склад.

— Ст-о-о-й!.. — закричало сразу несколько голосов.

Над моей головой, разводя ногами, точно циркулями, проплыла испуганная корова. Ее глаза готовы выпрыгнуть из орбит. Лебедку не поспели остановить.

— По-о-лун-д-ра…

Корова очутилась над зеленой рябью Северной Двины.

— Несчастье! Корова красит ноги, — захлебывается смехом кочегар Московский.

Смех, шутки, быстрая работа: грузится „Георгий Седов“ — ледокол, испытанный в арктических походах.

Разорвав тучи, вынырнуло теплое солнышко. Палуба — точно базар: бочки с бензином и маслом, мешки с мукой, крупой, сахаром, картофелем, кули с луком, с капустой, всевозможные ящики. На каждом предмете ярлыки с наименованием номера. Завхоз экспедиции озабочен: ничего не забыть.

— Самое главное для успеха полярной экспедиции — тщательная подготовка, — говорит профессор Визе, хлопая по плечу раскрасневшегося завхоза.

Визе — старый полярник, ходивший вместе с лейтенантом, сыном рыбака Г. Я. Седовым на Северный полюс в 1912—14 годы.

— Владимир Юльевич, бегу на телеграф, черкните пару слов в „Комсомольскую Правду“, — обращаюсь я к профессору.

Он вынимает самопишущую ручку, пишет:

„Выходя в Ледовитое море — искать неведомые берега еще не открытых полярных земель, шлю „Комсомольской Правде“ горячий привет“.

Подошел профессор Самойлович, посмотрел через роговые очки и приписал:

„Перед выходом в далекое Полярное плавание шлю горячий привет „Комсомольской Правде“. Твердо надеемся преодолеть предстоящие препятствия“.

Утро. Солнце начинает уже припекать. Холодный ветер переменился на южный. Небо расчистилось. Просыпается город.

Отчеканивая шаг по булыжникам мостовой, к „Седову“ с песней идут краснофлотцы с чемоданами в руках.

— Это кто?.. Зачем? — послышались возгласы.

— Это кадровики — комсомольцы-краснофлотцы. Они примут участие в нашем походе, — твердо сказал Самойлович.

Я вспомнил телеграмму тов. Шмидта:

„Архангельск. Совторгфлот. Богачеву.

Наркомвоенмор Ворошилов предложил включить в команду „Седова“ на время экспедиции военную часть, в количестве от 8 до 10 человек на разные должности, прошу учесть при комплектовании“.

Песня близится. Бодрая шеренга уже перед нами: загорелые лица, матросские тельники.

— Нам товарища Шмидта. Назначение к нему, — отделяясь от группы, по-военному четко говорит самый плотный краснофлотец.

— Скоро будет. А как ваша фамилия?

— Лукьянов — с крейсера „Октябрьская революция“.

И, словно давно знакомый со всеми, он крепко жмет руку каждому из нас. Спешу на почту, отсылать последнюю телеграмму с материка:

„Ледокол „Седов“ заканчивает погрузку, котлы испытаны, компасы проверены, состав экспедиции на месте, принимаем неприкосновенный запас продовольствия и специальной одежды. Возможна зимовка во льдах. Ледокол снабжен всем необходимым благодаря прекрасному отношению местных партийных и профессиональных организаций“.

На перекрестке сталкиваюсь с начальником экспедиции.

— Товарищ Шмидт, краснофлотцы прибыли.

Пушистая борода зажата в пухлых красных губах, а серые глаза заблестели под широким лбом.

— Вот это славно!

Подставляю спину, протягиваю химический карандаш и лист бумаги. Начальник экспедиции размашистым почерком пишет:

„Москва. „Комправда“.

Рад, что имею на борту нескольких комсомольцев. Ура Ленинскому Комсомолу“.

ПЕРЕД ВЫХОДОМ (на снимке справа налево: проф. Р. Л. Самойлович, Муханов, Иванов, Журавлев, Урванцев).

Сегодня отплываем… (О. Ю. Шмидт, Р. Л. Самойлович).

— Что случилось?

Визг, топот, хор собачьих завываний. По неровной мостовой главного проспекта мчится во всю прыть запряженная собаками нарта. Скрипят полозья по камням; как из-под кремня, сыплются искры.

Распахиваются окна. Заспанные глаза горожан с изумлением провожают глазами запряжку. Но ее уже не видно. Только вихри пыли остались от промчавшихся двенадцати колымских собак. Это ездовые собаки-лайки для Северной Земли. Они уже у борта ледокола. На минуту оставлена погрузка. Вокруг собак сгрудились не спавшие всю ночь матросы, кочегары и члены экспедиции.

Колымские собаки, с их белыми, словно слепыми, глазами, любопытны всем. Смуглый, подвижной, слегка напоминающий японца, будущий начальник Северной Земли и бывший первый начальник советской колонии на острове Врангеля, краснознаменец Георгий Алексеевич Ушаков рассказывает про собак:

— Они у меня кругосветные путешественники: из устья Колымы прошли морем Беринга, мимо Чукотского полуострова к Камчатке, Японии, ехали по железной дороге от Владивостока на Хабаровск, Вологду и Архангельск. Осталось совсем немного, чтобы замкнуть круг. Зайдем с ними на Землю Франца-Иосифа, затем к себе на западные берега Северной Земли.

Мужественный человек Ушаков: заброшенный на далекий остров Врангеля, три года отрезанный от мира, лишенный даже радиосвязи, проведший нечеловеческую борьбу с морозами, вьюгами и зверями, — он сейчас совершенно уверен в себе. Уверен, что выполнит задание правительства: пробыть еще три года на неизученной Северной Земле с тремя такими же закаленными спутниками.

Псы заглядывают ему в глаза, ластятся.

— Миша, — обращается Ушаков к самой сильной лайке с лохматой черной шерстью: — Миша, а ну, повой.

Миша кладет ему лапы на грудь, не высоко поднимает голову и протяжно воет. В суровой Арктике собаки — основной способ передвижения. С их помощью исследователь побывает в самых отдаленных участках Северной Земли.

Колымские собаки на ледоколе.

Краснофлотец Петров за уборкой палубы.

Матросы разместили собак по специально устроенным деревянным клетушкам. С лошадьми было больше возни. Серая с черными пятнами кобыла брыкалась, никак не хотела подниматься в воздух. Наконец, и лошади на борту. Осталась самая трудная часть погрузки: разобранные дома, сараи, стройматериалы. На каждом бревне и доске есть свой номер, своя отметка. Молодой строитель-инженер Е. Е. Илляшевич следит за погрузкой. На землях Франца-Иосифа и Северной у него хватит времени на сборку их только при условии самой напряженной работы. После строительных материалов стали опускать в трюм бочки, мешки, кули, ящики.

Портовые краны унизаны гирляндами живых людей.

Ледокол „Георгий Седов“, расцвеченный флагами, покидал Архангельск.

Наконец, старший штурман Юрий Константинович Хлебников, обсыпанный с головы до ног мукой, подошел к каюте капитана и постучал.

— Владимир Иванович, погрузка закончена. Все проверено и записано.

— Прекрасно, значит, сегодня в море, — негромко ответил широкоплечий поморский детина.

Это был капитан.

Беседуем. Он рассказал о себе очень немного:

— Начал морскую службу еще мальчуганом. Помню, отец привел меня к рыжему, пропитанному тюленьим жиром, сухому, как вобла, владельцу небольшого бота и сказал: „Вот здесь, Володька, учись, как надо работать, и привыкай к морю“.

— Меня сразу назначили зуйком. Обязанность зуйка заключается в нанизывании на крючки маленьких рыбешек, на которых ловится треска в Белом море. С десяти лет начал плавать в качестве „кока“ на парусных судах. Через три года на салотопенном заводе научился приготовлять из тресковой печени медицинский жир, а в 15 лет сделался младшим матросом.

— Опасности? Кто в море не бывал, тот и страху не видал, — усмехается капитан. — Семнадцати лет поступил в мореходную школу в Сумском посаде. В 1912 году окончил морское образование помощником капитана дальнего плавания. Плавал на пароходе „Федор Чижов“, с которого при потоплении его немецкой подводной лодкой спасся в числе немногих. В 1926 году был назначен капитаном ледокола „Георгий Седов“. С ним я сжился. Родной он мне.

По сводкам моего собеседника впервые нанесены на карты глубины южной оконечности Новой Земли, поставлены опознавательные знаки; он же помог составить точный атлас беломорских течений.

Все помнят гибель дирижабля „Италия“. На поиски группы Алессандрини и Амундсена были направлены ледоколы „Красин“, „Малыгин“ и „Седов“. Капитан Воронин пробрался к Земле Франца-Иосифа, обогнув ее с запада на восток. В 1920 году лишь благодаря его опыту удалось, преодолев тяжелые льды и густые туманы, пробиться не только к Земле Франца-Иосифа, но и выйти за пределы областей, нанесенных на карте. Им был поставлен рекорд свободного плавания во льдах. Шутка ли пробраться до 82°14′ северной широты!

Гляжу на обветренное лицо испытанного северного моряка, и растет уверенность: задания правительства и в этом году будут выполнены в срок.

 

ПОКИДАЕМ АРХАНГЕЛЬСК

Утро. 15 июля 1930 года. Тот же Архангельск. Порт, Красная пристань.

Солнце заливает город. Над Северной Двиной легкое марево. Ледокол дрожит в струях теплого воздуха. Шныряют лодчонки. Мчатся куда-то, вспенивая воду, вечно-торопливые катера. На рейде ожидают погрузки иностранные суда.

По улицам города слышатся крики газетчиков: — „Сегодня „Седов“ покидает Архангельск“. Газеты — нарасхват.

Красная пристань оживляется задолго до отвала ледокола. Пришли школьники, разглядывают ледокол, примостившись на ящиках и бочках, зарисовывают в тетради отдельные части судна. Подходят рабочие, грузчики, матросы. Пристань заполнена пролетарской толпой. На палубе весь экипаж и пассажиры, даже кочегары повылезли. Крики, лай собак, гудки пароходов.

Вдруг все смолкает: оркестр заиграл Интернационал. Начальник экспедиции О. Ю. Шмидт, всегда такой спокойный, уравновешенный, хочет говорить, но не может начать, — овации провожающих смущают его.

— Товарищи! Сегодня мы покидаем последний форпост материка. Мы уходим в далекий путь завоевывать Арктику и подчинять ее капризы воле могучего рабочего класса, направленной к развитию Советского Союза.

Слова правительственного комиссара жадно ловятся толпой. На пристани тишина. Из последних рядов, пробиваясь локтями, бесцеремонно проталкиваются стремящиеся слышать.

— Отправляясь в далекий путь, в полярный бассейн, — продолжает тов. Шмидт, — мы не будем одиноки, не будем чувствовать отчужденности от происходящей великой стройки. Нас посылает советское правительство, за работой экспедиции будет следить пролетариат всего мира… Если раньше Арктика вырывала одну жертву за другой, то это было только потому, что путешественники были одиноки. Мы же едем как северный отряд великой армии труда, неся частицу энергии рабочего класса и его авангарда — коммунистической партии. Мы победим…

Последние слова тонут в приветствиях.

Радостно видеть энтузиазм северян. Север любит море. Север живет им.

— Ура! — несется и с мостика.

Жизнерадостный и молодой крепыш штурман Ушаков с таким же криком рванул шнур. Ледокол с хрипением выдавил первый протяжный гудок. 19 часов 30 минут. Скоро отходим.

Говорит профессор Самойлович:

— Вы — жители края, из которого устремлялись все наши научные исследования. Сотни лет назад поморы отправлялись на север завоевывать ледяные пустыни. Одна из задач нашей экспедиции — ряд научных исследований для развития Северного края и выяснения его экономических возможностей. Мы сейчас еще точно не знаем, — какое значение может иметь то или иное научное открытие нашего похода. Арктика негостеприимна, коварна. Сколько отважных людей погибло в необъятных просторах далекого Севера. И до сего времени в Арктике скрыто много тайн. Социалистическое строительство нашей страны требует от людей науки ответа — что представляют собой эти северные уголки, что может быть использовано для быстрейшего развития нашего хозяйства? Север все еще мало изучен, мы совершенно не знаем, что кроется в недрах его земли. И мы идем за ответом. Правительственная Арктическая экспедиция, уходящая сегодня на Землю Франца-Иосифа и на Северную Землю, поставила перед собой цель взять на учет все острова этой земли и нанести на карту тот большой, незнакомый еще кусок загадочной земли, который в 1913 году был случайно открыт Вилькицким, — к северу от Сибири, за Таймырским полуостровом. На пути к землям Франца-Иосифа и Северной научные сотрудники экспедиции исследуют морских животных, выяснят — какая рыба водится в северных морях. Тот интерес, который сейчас проявляется к изучению Арктики, — делает нашу страну руководящей в области полярных исследований. Наши молодые, готовые к любым лишениям исследователи добьются выполнения пятилетки изучения Севера в два-три года.

Профессор Визе скромно сказал, что, как и прошлогодний поход, экспедиция настоящего года не выходит за границы возможного. Это наша советская будничная, основная работа, которую мы проводим для быстрейшего развития нашей страны. Советское правительство давно уже обратило внимание на вопросы освоения нашего Севера и закрепления границ. В этом году на пути к Северной Земле мы предполагаем открыть новые земли, острова, о которых человечество не знало. Над ними водрузится советский флаг, и они будут включены в территорию Советского Союза. Правительство и Коммунистическая партия, благодаря которым так успешно идут полярные исследования, дают нам, ученым, прекрасное орудие в борьбе со льдом — знаменитые на весь мир советские ледоколы. Мы уезжаем на тысячу миль в ледяную пустыню, но мы будем надеяться, что ни на минуту не оторвемся от Советского Союза.

Второй свисток. Пристань загудела. Замелькали белые платки и кепки. В ответной речи, под несмолкаемые аплодисменты и крики „ура“, представитель крайкома партии объявляет:

— Работая здесь по-ударному, мы и вашу экспедицию причисляем к ударникам науки.

20 часов 30 минут. Продолжительный третий гудок сотряс воздух.

— Отдать швартовы!

                                — Есть швартовы.

Провожающие спешат по штормтрапу на берег. Неожиданно из толпы в первый ряд проталкивается рабочий в черной рубашке, с развевающимися седыми волосами; торопливо обшарив свои карманы, он широко улыбается и кидает через головы какой-то предмет. На верхнюю палубу падает маленький, в красной оправе, перочинный нож.

— От Тронина — столяра. Чем богаты, тем и рады, — пригодится.

Ледокол медленно отваливает. Спущены флаги. Боцман (старший матрос) с вахтенным занялись уборкой палубы. Обступили курильщики.

Оркестр заиграл „Буденного“…

У нас на капитанском мостике „смотрит вперед“ лучший капитан северных морей.

— Капитану Воронину счастливого плавания, — отчеканивая каждое слово, выкрикивают студенты и рабочие.

Но капитан не оборачивается: ледокол уже в пути. За кормой ледокола гора вспененной воды.

Кинооператор, браня мешающих, вертит ручку своего аппарата.

Ледокол уже на средине реки. Начинает смеркаться. Последняя остановка в Чижовке. Шум, топот. Что случилось?

Оказалось — поймали „зайца“. Обнаружили его среди нагроможденных тюков и бочек. Ему хотелось участвовать в полярном плавании. Молодой, среднего роста, с большой головой и бегающими маленькими глазками, покрытый сплошь веснушками, втянув голову в сутулые плечи, он виновато прошел в сопровождении штурмана Ушакова к трапу, оглянулся и тоскливо сказал:

— Желаю счастливого плавания…

В 11 часов вечера прошли канал Северной Двины. Вступаем в Белое море (по створам Белой и Черной мудьюжских башен). В море зыбь. На волнах белые гребешки. Пена за кормой ледокола стала гуще и зеленей. Левый берег начал скрываться за горизонтом; оранжевый закат превратился в бледно-лиловый. Впереди, разливая неугасающий желтый свет, показался пловучий маяк. В последний раз взглянули на темные контуры хвойных лесов, на электрические отблески Архангельска.

— Прощай, земля! — звонко кричали матросы и уходили на вахту.

 

БЕЛОЕ МОРЕ. В ГОСТЯХ У ТЫКА-ВЫЛКИ

Краснофлотец Петров отрывисто отбивает первые склянки. Сменяются вахты.

— Закрыть трюмы, задраить иллюминаторы!

— Закрепить провизионные ящики на спардеке!

Ледокол начинает немного покачиваться. Волны яростно бьются у бортов. Терский берег, вдоль которого мы идем, закрыт мглой. Ориентируемся на мигающий свет Зимнегорского маяка. Скоро полярный круг. Оттуда курс на норд-вест, к острову Сосновцу. Недлинная остановка. Спущенная шлюпка через несколько часов доставила на борт большой моторный катер. На серых боках надпись: „Грумант“.

Грумант — древнее, связанное с арктическими легендами, название острова Шпицбергена. Матрос Юркевич в такт качке запел:

Ветер крепчает. Волны уже перекидываются за борт, обдают холодными брызгами оставшихся на палубе собак. Собаки, поджав хвосты, с пронзительным визгом убегают с кормы на нос и забиваются под „ледянки“ („ледянки“ — специальные лодки-сани, снабженные под килем парой полозьев для передвижения по снегу и льду).

Продолжаем знакомиться с судном. „Георгий Седов“, ранее носивший имя „Беотик“, построен в городе Глазго, в 1909 году, из самых лучших материалов и имеет наивысший класс — 100 A1. Во время мировой войны он был приобретен для зимней навигации в Белом море. Сейчас „Седов“ используется в ледовых разведках для Карской экспедиции, а весной — для промысла морского зверя (тюленя) во льдах Белого моря. Длина судна — 250 футов (77 метров), высота — 23 фута. Осадка — 20 футов, полная грузоподъемность — 1735 тонн, скорость — до 13 узлов. Ледокол снабжен радиостанцией с радиотелефоном. Команда ледокола — 36 человек.

Хочется спать, но соблазн увидеть новые места — велик. В дымке тумана показались сначала неясные коричневые очертания плоских берегов Новой Земли. Ветер еще усилился. Стлавшийся у гор туман разошелся. Берег как на ладони. В гости к ледоколу спешат птицы. С криком носятся над мачтой моевки (вид полярных чаек). Планируя большими крыльями, срезая прямые углы, пронесся серенький глупыш (полярный буревестник).

Осторожно подходим к ненецкому становищу в Белушьей губе. При входе в бухту „Самоед“ легли на створы, ведущие в бухту. Становище знает о нашем заходе. Оно взволновано приходом ледокола. Еще не успели отдать якоря, как от берега, подпрыгивая на волнах, к борту „Седова“ отплыла небольшая лодчонка.

Самойлович, протирая роговые очки, осматривается:

— Да это „губернатор“ острова — Сазонов.

По трапу поднялся коренастый, с криво расставленными ногами, небольшого роста представитель становища. Он был одет в вышитую косоворотку, потертую кожанку. Лицо сплошь засижено веснушками, пробивающимися даже под рыжими волосами бороды.

— Здорово, седовцы! Благодарю за заход. Чем могу служить?

Начальник экспедиции подошел к Сазонову.

— Мы к вам по пути. Земля Франца-Иосифа представляет для нашей республики не только большой научный интерес, но имеет колоссальное значение как будущее место для добычи и разведения пушного зверя.

Сазонов делает вид, будто не понимает наших намерений.

— Ну?

— Так вот, — продолжает тов. Шмидт, — нам нужны люди. Ваши охотники, приспособленные к полярным условиям, лучше других могут выполнить эту задачу.

— У нас нет лишних людей. Все заняты. Образовали промысловую артель. В Малых Кармакулах есть лишние люди.

— Хорошо, тогда мы сами поговорим с членами артели.

Две спущенные шлюпки быстро доставили нас на берег. Члены экспедиции разбрелись по острову. Стрелки, под командой Горбунова, осматривали местность, готовясь к встрече белых медведей. Руководимые Самойловичем, Шмидтом и Визе, мы обошли все становище.

Семья художника-ненца Тыка-Вылки (Новая Земля, становище Белушья губа).

— Идемте к председателю совета — тов. Тыка-Вылке.

Знакомой для многих бывавших здесь тропой идем к жилищу ненцев. Дом Тыка-Вылки, известного полярного художника-самоучки, не походит на другие. Он выглядит почти по-европейски. Из дверей высунулись и моментально скрылись детские головки.

— Идут…

В сенях и прихожей смрад соленой рыбы смешался с кислым запахом невыделанных шкур морских зверей. Со стен яркие плакаты кричали о гигиене.

Пелагея, жена Вылки, рассматривает ввалившуюся толпу. Ее привлекают большие роговые очки и запорожские усы Самойловича. Она толкает сидящую напротив старую, обрюзгшую самоедку:

— Самоловиц, Самоловиц…

Самойловича она знала давно. Он не раз проходил эти места на экспедиционном боте „Эльдинг“, но сейчас много народу, сразу не узнать.

— Самоловиц, Самоловиц, — опять к нам.

Тыка-Вылка гостеприимен:

— Садитесь, побалуемся чайком.

Коротко излагаем цель захода. Нужен охотник. Изба наполнена людьми. От дверей отделился крепкий, узкоглазый ненец — охотник-промышленник.

— Я поеду с вами.

Мы изумлены таким быстрым решением ехать в глубины Арктики. Знакомимся: он — бывший красный партизан, прекрасный охотник. Жена у него на Большой Земле.

Кинооператор упросил ненцев надеть праздничные наряды и инсценировать выбор охотника. Защелкали фотоаппараты, закрутилась кинолента.

Сазонов подхватил меня под руку и увел к себе.

— Зима была страшно холодная, ветры с утра до вечера. Льды уносило от берега, а вместе с ними и зверя. Голец не шел в сети. Сей год хорошо ловится только песец.

Он распахнул двери, и на меня глянула ослепительная гора шерсти — белых лисиц. Голубые песцы аккуратно были разложены на широкой полке. Здесь лежали тысячи рублей валюты.

— Вот оно золото, которое так необходимо нашей стране на тракторы, комбайны и машины, рождающие машины, — говорит представитель Госторга.

Сазонов рассказал, как в течение суровой зимы он объехал на собаках весь берег Баренцова моря. Был в становищах Русанова, в Крестовой губе. Первым прошел по Карской стороне до залива Литке, наметил места для постройки новых становищ. В этом году благодаря его разведке будет новое становище на шесть промышленников. Из плавника (леса, выброшенного морем) будут построены домики.

Сазонов показывает красный уголок с висящей на стене стенгазетой „Эрм-Ханеня“ („Полярный промышленник“). За „большую ночь“ выпущено три номера. В газете участвуют и женщины — из ненцев. В отделе „Бесхозяйственность“ нахожу следующую заметку:

„Картошка была получена плохая. Если бы нам дали ее в хорошем виде, то мы берегли бы этот дорогой на далеком Севере продукт. Беречь мы тоже не умеем. За этим надо следить зав. базой. И лук был частью порченый.

Мария Вылка“.

В газете есть свой раек и отдел „наше творчество“.

Местный поэт Иона в стихотворении „Свет“ пишет:

Заходим в прекрасно обставленное помещение школы-интерната, — оно надолго осталось в памяти…

— Северные дети любят науку. Они любопытны ко всему новому, — рассказывает нам педагог. Я с ними провел четыре года, остался на пятый, не могу бросить этих любознательных детей.

На стенах школ висят портреты — Ленина, Сталина, Калинина и др., а кругом их навешаны, сделанные руками школьников, различные поделки из моржовой кости. Больше всего внимания привлекает даровитая передача малышами северных пейзажей. Полчаса я перелистывал альбомы, впитывая в себя свежесть северной природы, переданной при помощи только одного карандаша десятилетним ненцем. Двое одетых в малицы ненцев доставляют меня к ледоколу. Из купоросно-синей воды со скрипом подняли тяжелые якоря. Отплываем в Малые Кармакулы. Ненецкая лодка скрылась из виду. Мелкий дождик закрыл становище Белушью губу. Провожавшие ненцы машут руками.

— Спасибо. Прощайте товарищи!

 

НАВСТРЕЧУ НЕЗАХОДЯЩЕМУ СОЛНЦУ

Туман, мелкий дождик.

Крепкий „полуночник“ поднимает волну. Небо сплошь задернуто свинцовыми тучами.

Идем вдоль берегов Новой Земли, разделенной проливом Маточкиным Шаром на два больших острова. Западная сторона Новой Земли заселена ненцами и русскими. Здесь приютились четыре становища с населением в 238 настоящих северян.

Зимой охотники-мужчины уезжают на собаках, в специальных нартах, охотиться на пушного зверя. Бьют белых медведей. Ловят капканами белых и голубых песцов. Летом артелью выезжают в море на промыслы на завезенных сюда Госторгом моторных ботах.

Охотятся на морского зверя — моржа, белуху, морского зайца, лысуна и нерпу. Ловят рыбу: гольца и красную — род форели. Весной все население выезжает на сбор гагачьего пуха, за сезон его собирают около 400 кг. В 1930 году открылось новое, самое северное становище на полуострове Адмиралтейства. Госторгом предположено заселить и восточную часть южного полуострова Новой Земли — от островов Пахтусова мыса до Меньшикова.

Еще недавно был здесь дикий край. Несколько церквей и кочующий служитель культа задерживали культурный и экономический рост ненецкого хозяйства. Ненцы жили впроголодь, отдавали за „слово божие“ лучшие меха и добрую половину добычи. Это было. Сейчас этого нет. Революция проникла и в юрты и по-новому переделала жизнь. Отсталый, забитый край вырастает в новый культурный индустриальный Север. Среди ненцев организована школа-интернат на 20 ненецких детей. Обучают их на русском языке два преподавателя.

В становищах Белушьей губе и Малых Кармакулах бесперебойно работают две стационарные больницы, оказывая населению бесплатную медицинскую помощь. Для поднятия промыслов и обслуживания населения свежим мясом в 1928 году заброшено на Новую Землю опытное оленье стадо в 100 голов. В 1929 году подбросили еще 60 голов, а в июле 1930 года ледокол „Русанов“ привез уж 500 голов.

Ряд экспедиций выяснил, что заброска оленей, в виду обнаруженных больших ягельных (мховых) площадей (олений корм), возможна. В прежнее время на Новой Земле было много диких оленей. Оленеводческое хозяйство поднимает благосостояние островов. Во всех становищах организованы промысловые артели, в задачи которых входит использование всех промысловых возможностей. В 1925 году Госторг вывез пушнины на 53 тысячи рублей золотом, а в 1930 году — на 150 тысяч рублей.

Погода изменилась. Яркое румяное солнце согревает „Седова“. На палубе оживление. Под руководством проф. Визе развернулись работы по метеорологии и гидрологии. Качает. Горбунов, Лактионов, Ремизов (научные сотрудники) — невозмутимы; даже килевая качка на них не действует. Научная работа не приостанавливается ни на минуту. Заболевшего морской болезнью сотрудника заменяет другой. Производятся регулярные наблюдения над погодой, температурой и соленостью моря.

По радио сообщили:

„В Малых Кармакулах для „Седова“ выделены два охотника“.

— Держать на Кармакулы!

                                       — Есть, держать на Кармакулы.

На спардеке движение. Устанавливаются фотоаппараты, научные приборы.

— В чем дело?

Ремизов, изучающий ультрафиолетовые лучи полярного солнца, не отрывая глаз от затемненного стекла, отвечает:

— Разве не видите?

Сквозь тучи светит яркое солнце, но оно окружено четырьмя „ложными“ солнцами. Это явление, называемое „галло“, происходило вследствие рассеивания лучей солнца мельчайшими кристаллами льда. Такую радужность наблюдать в летнее время даже на далеком Севере приходится довольно редко. Наши ученые торопятся зарисовать и сфотографировать это редкое явление.

Пал туман молочного цвета. Солнце закрылось. Впереди смутно стали вырисовываться острова Кармакульские и Храмцевы.

— Малый ход!

                     — Есть, малый ход…

Идем к берегу. Якоря задевают за грунт. Подбираем канаты. Створные (опознавательные) знаки при входе в Малые Кармакулы закрыты туманом. В тумане легко нарваться на рифы.

— Подождем, — решает капитан.

Ждем. Норд-ост усиливается. Сильным порывом срывает пену с волны, подбрасывает и водяной метелью ударяет в лицо. Машина работает, удерживая ледокол на месте. Спускаем моторную лодку. Паяльные лампы вспыхивают синим пламенем и гаснут: на таком ветру не разогреть мотора. Решаем итти на весельной шлюпке. К начальнику экспедиции подошла единственная на ледоколе женщина — научный работник — Рябцева-Демме.

— Отто Юльевич, разрешите спуститься на берег.

Шмидт, с развевающейся по ветру бородой, обдумывает.

— Хорошо, поезжайте.

На веслах идти трудно. Гребли, выбиваясь из сил. С ледокола за нами наблюдают. После часовой борьбы с волнами мы зашли за выступ скалы. Торопимся к становищу.

— Товарищи, давайте поднимемся наверх. Съэкономим время.

Многие пошли в обход. Крутой подъем был ненадежен. Борис Громов, корреспондент „Известий“, первый полез на кручу. Обнаженная со стороны моря скала состояла из продольных черных пластов сланца. Выдержат ли они тяжесть?

Камни с грохотом полетели вниз. Мой путь оказался менее опасным. Я уже наверху — жадно дышу весенним воздухом, собираю цветы и смотрю на высокие, серые, молчаливые горы, вечно прикрытые белой завесью тумана. Июлем на Новой Земле кончается мрачная, вьюжная полярная зима.

Слышу крик: Борис Громов в кожаных мокрых варежках тщетно цепляется за выступы скалы. Варежки скользят по гладкой поверхности сланца. Снять их он не может: нельзя нарушить равновесия. Необходима немедленная помощь. Но рыхлый берег не сдерживает моей тяжести. Решаю, зарывшись по локоть в землю одной рукой и обхватив другой серый, покрытый лишайниками камень, спуститься вниз. Подтягивая то одну, то другую ногу, тащу осторожно цепляющегося Громова. Он лезет по мне.

Обошлось благополучно. Отряхнув грязные, липкие руки, побежали догонять ушедших вперед.

Под ногами замелькала яркая расцветка мха. Таяли снега. Весенние ручьи, журча, бежали к морю. Из-под снега робко пробивались первые цветы — полярные маки. Осторожно перепрыгивая с камня на камень, через холмы, напрямик, иногда утопая в талом снегу, бежим к виднеющимся вдали небольшим домикам — становищу артели промышленников. Навстречу с громким лаем выбегают собаки ненцев. Из окон, дверей выглядывают ненцы, укутанные в зимние малицы. Русские охотники, заброшенные сюда из Печоры и б. Архангельской губернии, с расстегнутым воротом спешат к нам.

— Привезли газеты?

Мы виновато жмемся. Эх, что нам стоило захватить последние номера газет, купленные перед отправкой из Архангельска. Пришлось рассказывать на словах. Промышленники интересовались новостями с Большой Земли. С неослабевающим вниманием прослушали нашу информацию о XVI партийном съезде. Перебивая друг друга, они передавали свое, пережитое за зиму.

— Песцов здесь уйма. Ловятся хорошо. Все мы объединились в промышленную артель.

— Церковь превратили в общежитие, — перебивая других, спешил сообщить самое интересное председатель фактории Госторга.

— Пожалуйте к нам. Милости просим.

Северяне гостеприимны. В небольшой, уютно обставленной комнате начальник полярной станции Земли Франца-Иосифа — Иванов выбирает охотника для зимовки. Желающих ехать много. Председатель фактории Госторга рекомендовал тов. Кузнецова — лучшего охотника. За зиму он добыл 120 песцов, в то время как остальные охотники едва наловили по 20—30 песцов.

— Земля Франца-Иосифа должна сразу почувствовать присутствие лучшего охотника Севера…

Северяне не укладывают чемоданов, их груз не сложен — охотничьи винтовки, патроны и незаменимые спутники — собаки. Для себя две пары белья, несколько теплых оленьих шкур — и все. Беременная жена Кузнецова плакала. Плача, утешал ее пятигодовалый белокурый мальчуган:

— Не плачь. Отец уезжает на большую охоту.

Через два часа моторная лодка нас повезла к ледоколу. Обняв жену и сына, Кузнецов сидел у руля спокойный, милый и простой. Правда, лицо его было несколько сурово, — но он ведь житель Севера. Собаки умными глазами смотрели на нас, дрожа от холода. Некоторых из них мы прикрыли брезентом. Поздно вечером подошли к бортам ледокола. В кают-компании был уже накрыт стол. Ненец-охотник и русский промышленник узнали друг друга. Оказалось, они часто встречались зимой, вместе охотясь за редким экземпляром голубого песца.

— С таким ты не пропадешь, — говорит профессор Шмидт, хлопая по плечу Иванова.

Море покачивает. Надо уходить дальше от берега.

В 1 час ночи 20 июля „Седов“ поднял якоря, простился с Кармакулами и взял курс на Землю Франца-Иосифа.

— Полный вперед! В Арктику!

 

КУРС НА ЗЕМЛЮ ФРАНЦА-ИОСИФА

Над морем Баренца небо нависло тяжелыми тучами. Ветер завывал в вентиляторных трубах, налетал на стойла коров, едва не срывая брезенты; встающие перед носом „Седова“ огромные водяные горы пенились и рассыпались. Капитан в желтом непромокаемом плаще, подставив открытое лицо непогоде, бессменно стоял на капитанском мостике. Старший штурман записывал иззябшими за вахту руками в судовом журнале:

„Ветер крепчает, порывы доходят до 7 баллов. Волна усиливается. Вызванный боцман и запасной матрос закрыли брезентами коров и продрогших лошадей. Закрепили провизионные ящики. Ледокол кренится на левый бок. Волны падают через бок на палубу…“

„В море Баренца можно исчезнуть…“

Спрашиваю капитана:

— Будет шторм?

— Пожалуй, надо ждать. Барометр падает. К ночи немного тряхнет. Готовьтесь отдать концы из горла.

Кают-компания, всегда набитая членами экспедиции, пустеет. Морская болезнь наступает внезапно. Голова кружится. Становишься беспомощным. Ноги, налитые свинцом, прирастают к палубе. Шатаясь, как пьяные, один за другим уходили к себе в каюты с единственным желанием: спать. Как можно дольше спать!

— Полный вперед! В Арктику.

Разъяренные волны тяжкими ударами бьют по бортам „Седова“. В каюты просачивается вода. Сон не освежает. Тысячи мучительных сновидений. Вода каплет на лицо. Мокнет постель. Слышится собачий визг. Бедные псы. Они совсем беззащитны. Просыпаюсь от грохота катающихся по палубе железных бочек.

На моем одеяле, свернувшись калачиком, дремлет измокший колымский Мишка. Так вот откуда сырость. Ласковые сонные глаза Мишки смотрят на меня.

— Спи, спи…

Шатаются полки. Карабин Громова отделяется от стены. Выглядываю за двери и изумляюсь. Нина Петровна Демме в больших охотничьих сапогах осторожно перетаскивает с палубы в трюм горшки и ящики с гвоздикой, маргариткой, земляникой, настурцией, петрушкой, луком и альпийскими растениями.

— Боюсь, на спардеке — расшибет, унесет в море. Сорвется постройка первой оранжереи в полярном бассейне.

Выхожу наверх. Капитан попрежнему на мостике.

— Сбавить число оборотов в машине!

Морской ветер и долетающие брызги свирепого океана освежают тело. Крестьянские лошадки, заброшенные прямо от сохи в Ледовитое море, перестали есть сено, коровы позабыли о жвачке. Круглые, как яблоко, глаза их бессмысленно вращаются.

Двое суток бушевал океан. Застигнутые непогодой чайки с криком кружились над палубой. Двое суток пустовала кают-компания. Завхоз, не признавая шторма, распевал:

Неожиданно ветер стал утихать, успокаивались волны, небо прояснилось. Вынырнуло солнце, озарило лазурью море. Сглаживалась зыбь. Из твиндека один за другим начали выползать страдавшие морской болезнью. Матросы острили.

— Поехали на Землю Франца, а прихватили Ригу. Глядите, — сука ощенилась. Девять штук и все живехоньки.

Известие облетело матросские и кочегарские кубрики. Собралась толпа. Каждому хотелось повозиться со щенками. Раздвигая всех, протискивался и промышленник Сергей Журавлев.

— Побаловались, довольно. Северных собак не следует таскать по рукам — испортишь.

Никто не возражал. Журавлев 25 лет прозимовал на островах Новой Земли, да и сейчас едет на три года на Северную Землю. Сотни собак прошли через его руки. Он лучше всех нас знает, как их воспитывать. Поджав хвост, заискивающими глазами смотрела на Журавлева мать этих девяти слепых пискунчиков. Ледокол качнуло. Журавлев со щенятами сделал резкое движение. Дамка бросилась к нему: долго ли до греха!

— На, дурашка, возьми.

— Московского избрать „собачьим шефом“, — решили все.

Возражений не последовало.

— Московский — твоя вахта, — неслось из кочегарки.

— Есть.

Торопливой походкой Московский спускался в трюм.

Ночь. А солнце, не считаясь с циферблатом, слепит глаза. Мы вступили в широту, где деления суток на ночь и день не существует. Солнце оживило корабль.

— Ку-ка-ре-ку! — понеслось из трюма. Залаяли собаки, замычали коровы, заржали лошади.

— Пловучий колхоз в Арктике, — заметил кто-то.

Петух перепутал время и горланит целые сутки. Ожидая кромки льда, проходим 76 параллель северной широты. Льда не видно. На дверях кают-компании, привлекая всеобщее внимание, висит лист бумаги:

„Товарищи партийцы! Завтра 22 июля в красном уголке проработка тезисов XVI партсъезда. Докладчик — Шмидт.

Явка не занятым обязательна“.

Проф. Визе с группой ученых систематически ведет метеорологические наблюдения, сообщая по радио результаты в Бюро предсказаний погоды в Москву и Ленинград, а также на ледокол „Малыгин“, который сопровождает караван судов Карской экспедиции. Краснофлотец Петров подошел к проф. Визе спросить: — какую пользу принесут метеорология и ваши наблюдения нашему хозяйству?

— Погода делается на Севере. Чтоб получить возможность предсказаний погоды, необходимо изучение Арктики. Советское правительство обращает на этот вопрос большое внимание. Сейчас на побережьи Ледовитого океана и островах построен ряд метеорологических станций. Чем их будет больше, тем больше шансов правильных предсказаний погоды, тем богаче станет наша страна. Метеорология сохраняет социалистическому хозяйству сотни миллионов рублей. Вот почему мы так стремимся всесторонне узнать законы образования в Арктике холодных воздушных течений. Мы уже знаем, что эти течения, рождающиеся в ледяных просторах полярного бассейна, вызывают к жизни циклоны, а последние влияют на урожай. Но этого знания недостаточно. Нужно детальное изучение. Тогда научные работники смогут своевременно сигнализировать о погоде и предупреждать: лето будет засушливое, надо будет сеять рожь, пшеницу, овес, сорта, легко переносящие жару. Если лето дождливое, холодное, тогда — другие сорта.

С севера пошел густой, белесый, холодный туман. Он наваливался стеной на темные коричневые воды, цепляясь за мачты, заливая палубу студеным молоком.

— Льды близко, — заговорили на корабле.

У „сороконожки“, — так называли большой сорокакратный цейсовский бинокль, — выстраивалась длинная очередь. Всматривались в туман, выискивали первых ледяных гостей.

— Льда нет. Пересекаем 76-ю, 77-ю параллель. Может быть нам удастся, как Ли-Смиту в 1880 году на судне „Эйра“, дойти до архипелага по чистой воде.

Но проф. Визе уверенно говорит:

— Льды должны быть скоро. Туман указывает на их близость.

Кинооператор Новицкий, точно прирожденный моряк, мячиком поскакал по палубе, потащил свой тяжелый киноаппарат к фок-мачте, по веревочной лестнице заполз в наблюдательную бочку и установил свою машину.

— Мой лед! Первый увижу.

У кормы сгрудились матросы. Здесь под руководством Визе рабочие бросали в холодную воду тяжелые яйцеобразные буйки. Кто знает, может быть где-нибудь у берегов Гренландии, Норвегии или островов Новой Земли, а может быть и у берегов Южной Африки или Америки их найдут люди, прочтут вложенную в середину записку:

„Буек № 3 брошен второй советской правительственной арктической экспедицией на 77° северной широты, 48° восточной долготы с целью изучения морских течений. К нашедшему просьба сообщить в Ленинград, Фонтанка, 34, Всесоюзному Арктическому институту, указав место и время находки“.

— До свидания! Когда и где вас прибьют волны? Встретимся ли? Узнаем ли вашу судьбу?

Потянуло холодом. Члены экспедиции, укутанные в кожаные меховые пальто, подняли бельковые воротники, ждут.

Первый айсберг!.. Перед нами проплыла светло-зеленая гора льда, изглоданная волнами…

— Первый айсберг… — закричал Новицкий.

Мы столпились на носу ледокола.

— Налево, налево!

Перед нами, покачиваясь, горделиво прошла предвестница кромки льдов, светло-зеленая ледяная гора, изглоданная морскими волнами.

Море стало принимать сероватый оттенок. Молочная завеса разорвалась на клочья и, гонимая ветром, ушла к югу. Яркое солнце вновь залило палубу искрящимся светом. Подул норд-ост. На горизонте показалась узкая белая полоса ледяного неба. Мы близки к кромке льда — порогу негостеприимной Арктики.

 

СКВОЗЬ ЛЕДЯНОЙ БАРЬЕР

Нудная морская болезнь, мучившая нас двое суток, забыта. Впереди — лед, там нет и не будет качки.

Вечером 22 июля за первым айсбергом потянулись навстречу мелкие льдины, принимавшие причудливые формы. Налево, где кромка льда сползала южней, они походили на лебедей, готовых каждую минуту вспорхнуть и улететь. Неудивительно, что триста с лишним лет тому назад первый полярник Вильям Баренц писал в своем дневнике:

„На горизонте показались бесчисленные стаи плавающих лебедей“.

Вслед за мелкими льдинами появились крупные. Лед становился толще, массивнее. Мелкие льдины-лебеди скрылись из виду. Вскоре пошли большие — льдинищи, переходящие в сплошные ледяные поля, на которых стояли торосы, — словно горы вздыбленного снежного сахара. Часовые Арктики, ледяные поля тесной фалангой выстроились на пути ледокола.

Какая тишина. Какой покой. Рев океана забыт. Зачарованные, всматриваемся. Льдины лучатся нежнейшими цветами: нежно-зеленым, голубым, синим, цветом купороса, темно-зеленым, фиолетовым. „Седов“ все дальше и дальше врезается в ледяную крепость.

Штурманы, сменяясь, оставляли в судовом журнале записи:

„Курс — Норд“.

Ледокол, направляемый человеком, дробил лед, преграждавший курс на север. Тюлени, гревшиеся на солнце, испуганно шевелили усами и заплывшими от жира глазами всматривались в бесцеремонно напиравшего большого „безусого тюленя“. Они скользили ластами по льду и прятались в воду. Кромка давно позади. Впереди необозримые ледяные поля. Торосы, ропаки и заблудившиеся айсберги — точно развалины сказочного белого города.

Полночь… Незаходящее солнце высоко стоит над ледяной пустыней. На востоке показался голубой просвет неба. Там чистая вода. Слышна команда:

— Право на борт. Так держать.

                                               — Есть — так держать.

Ледяное сало…

„Седов“ сменил курс. Впереди еще много борьбы, надо экономить силы. Разводья оказались небольшими. Снова врезаемся в лед. Ледоколу предстоит первое сражение. С каждой минутой льда становится все больше и больше. Ледокол со всех сторон окружен льдами. Кругом, куда ни взглянешь — сплошные ледяные поля. Пробьемся ли? Сумеем ли выполнить задания правительства: сменить зимовщиков на Земле Франца-Иосифа и отправиться в более ответственный рейс — к западным берегам Северной Земли? Перед отправкой из Архангельска ледокол ремонтировался нижегородской ремонтно-строительной бригадой.

— Не подвели бы нижегородцы.

„Седов“ наваливается грудью на первые гряды льда. Лед трещит, разламывается, открывая проход. Вскоре путь преградило десятиметровое поле. Матовые торосы грозно стояли перед судном.

Нам некогда ждать, пока ветры разведут льды. Там, среди неприветливых скал, за ледяными полями, торосами и айсбергами, год тому назад оставлена горсть смелых людей, которых мы обязаны сменить.

Зазвонили, затрещали сигнальные звонки. „Седова“ готовили к настоящей атаке. В судовом журнале отмечали:

„22 июля. С полуночи начал встречаться крупный битый лед с большими торосистыми полями. Пробиваемся 4 часа. Временами отходим назад и бьем с удара. За вахту прошли на два корпуса вперед“.

Ледокол каждую пядь отвоевывал с боем: то и дело отходил назад, с разбегу наскакивая до половины корпуса на лед, давил его своей тяжестью. Часто льдины, выворачиваемые ледоколом, перевертывались в воде, и мы видели, какой они были толщины.

— Смотрите: два-три метра!

— Вот так „Седов“ — молодец!

Словно подбадриваемый криками, ледокол снова отходил назад и снова с остервенением бил, давил, мял и дробил льды. Капитан Воронин, чья жизнь, казалось, сложена из нагромождений льда, понимал ледяную стихию. Когда он стоял на мостике, „Седов“ был в надежных руках, не содрогался от ударов, а бил правильно в точку и сразу продвигался на несколько корпусов вперед. Владимир Иванович по цвету льда определял его „убойность“. Он знал, где ледокол может пробить себе путь и где должен пойти в обход. Мягкий, но звонкий голос капитана раздавался то и дело.

— Юрий Константинович, крутани на перемычку с ропачком.

— Есть — на перемычку с ропачком.

— Лево руля!

— Есть — лево руля, — откликается штурвальный.

— Чуть вбок от перемычки, — и капитан, насупив брови, кричит звонче и строже:

…Льдины лучились.

— Поддерживай на перемычку!

                                               — Есть — на перемычку.

— Полный вперед!

Ледокол, точно пушечное ядро, выбрасывается на лед.

— Лед в куски. Здорово!

В красном уголке собрались члены партии: правительственный комиссар О. Ю. Шмидт сделал небольшую информацию о работе съезда.

— Товарищи, по докладу тов. Куйбышева принята резолюция:

„…обеспечивание развития народного хозяйства выдвигает необходимость придать геолого-разведочному делу такие темпы, которые должны значительно опередить темпы развития промышленности, с целью заблаговременной подготовки минерального сырья…“

Наша экспедиция свидетельствует о реализации этого пункта. В 1930 году мы забрасываем людей на Северную Землю для выявления в ее недрах полезных ископаемых.

Беседа затянулась. Проф. Визе рассказал, как была открыта Земля Франца-Иосифа:

— В 1870 году знаменитый русский ученый геолог и революционер П. А. Кропоткин задумал большую экспедицию для исследования наших полярных морей. Особенно хотелось Кропоткину проверить свое предположение о существовании на севере Баренцова моря, между Свальбардом и Новой Землей, еще неизвестной земли. Различные соображения, главным образом наблюдения над льдами, привели Кропоткина к выводам, изложенным им в докладной записке, в которой он писал:

„Вряд ли одна только группа острова Шпицбергена была бы в состоянии удержать огромные массы льда, занимающие пространство в несколько тысяч квадратных миль, в постоянно одинаковом положении между Шпицбергеном и Новой Землей. Не представляет ли нам это обстоятельство, равно как и относительно легкое достижение северной части Шпицбергена — право думать, что между этим островом и Новой Землей находится еще не открытая земля, которая простирается к северу дальше Шпицбергена и удерживает льды за собой?“

— На проектированную экспедицию, имевшую главной целью изучение морей, лежавших к северо-востоку от Новой Земли и крайне заинтересовавшую ученые круги за границей, средств отпущено однако не было, вследствие чего она так и не состоялась.

— Ровно через два года такая же программа была предложена двумя лейтенантами австрийского флота — Юлиусом Пайером и Карлом Вейпрехтом. На собранные деньги было построено деревянное паровое судно „Тегетгоф“, специально предназначенное для борьбы с полярными льдами. 13 июля 1872 года экспедиция в составе 24 человек, снабженная на три года всем необходимым, покинула германский порт Бремер-Гафен и направилась в Баренцово море, в область, представлявшую собой белое пятно на карте. Тот год был в Баренцевом море ледовым. 25 июля „Тегетгоф“ встретил кромку льдов уже на широте 74°15′ норд (и долготе 48°30′ ост), — Визе на секунду задумался и продолжал: — т.-е. на 400 километров южнее, чем в этом году встретили мы. „Тегетгофу“ не удалось даже дойти до параллели северной оконечности Новой Земли, и в последнюю декаду августа он был затерт льдами у северо-западных берегов Новой Земли, на широте 76°22′ норд. Отсюда начался ледовый дрейф „Тегетгофа“. Наступила полярная ночь с ее спутниками — штормами и метелями. Льды со страшной силой напирали на деревянное судно, грозя раздавить его. Почти ежедневно, когда страшный грохот льда и треск судна возвещали о начавшемся сжатии, участники экспедиции бросались в каюту, наспех одевались, выбегали на палубу, каждую минуту готовые спрыгнуть на лед, покинуть корабль. „То были жуткие моменты, — писал в дневнике Пайер, — когда приходилось одеваться, чувствуя, как дрожат стенки судна, и как трещит и скрипит лед. Выбегаешь на палубу с котомкой в руке, готовый бросить судно и начать странствовать, куда — никто из нас не знал. А льдины кругом все продолжали громоздиться одна на другую, влезая на палубу; ничто не оставалось в покое“.

— Неожиданно 30 августа 1873 г. произошло событие в жизни затертого во льдах корабля.

„Около полудня, — снова писал Пайер, — мы стояли, облокотившись о борт корабля, бесцельно глядели в туман, который то тут, то там начинало разрывать. Внезапно на северо-западе туман рассеялся совсем, и мы увидели очертания скал, а через несколько минут перед нашими глазами во всем блеске развернулась панорама горной страны, сверкавшей ледниками. Первое время мы стояли, точно парализованные, и не верили в реальность открывшейся перед нами картины. Затем, осознав наше счастье, разразились бурными криками: — „Земля! Земля“!

— Вступить на нее австрийцам удалось лишь 1 ноября (остров был назван островом Вильчека).

— Здесь „Тегетгоф“ вмерз в береговой припай и остался неподвижным в течение нескольких месяцев. Наступавшая вторая полярная ночь заставила отложить исследования до восхода солнца. На корабле с каждым днем усиливались заболевания цынгой. 16 марта, после возвращения с первой рекогносцировки, Пайер застал мертвым от цынги машиниста Криша, которого и похоронили на земле Вильчека.

— Весеннее солнце позволило в конце марта Пайеру с шестью спутниками и тремя собаками пойти в большую санную экспедицию по архипелагу. Пайеру удалось дойти до крайней северной оконечности мыса Флигелли Земли Франца-Иосифа (названной им так в честь австрийского императора). Пайер не знал, что мыс является самой северной точкой открытого им архипелага. Ему показалось, что дальше к Северу находится еще другая земля. Он даже дал этой земле название — Земля Петермана. Очевидно, Пайер принял за землю гряду торосов.

— Несуществующая Земля Петермана долго помещалась на географических картах, пока не сумели окончательно доказать ошибку первого человека, высказавшегося за ее существование. Но тому месту, где должна была находиться Земля Петермана, в 1900 году прошел итальянец Каньи. Прошел по такой же несуществующей Земле короля Оскара. Кругом до самого горизонта простиралось покрытое льдом море. Целый месяц странствовал Пайер по Земле Франца-Иосифа, собирая образцы горных пород, изучал строение островов, знакомясь с животной жизнью архипелага. Большая часть Земли Франца-Иосифа была заснята и положена им на карту.

— Пайер вернулся благополучно к судну, но оно попрежнему стояло неподвижно во льдах. Запасы подходили к концу. Было решено попытаться дойти на шлюпках до Новой Земли, где экспедиция надеялась встретить русские рыболовные суда, выходящие в это время на морской промысел.

— 20 мая 1874 года на четырех поставленных на сани лодках австро-венгерская экспедиция покинула судно. Лодку приходилось тащить по неровному льду. Это был изнурительный труд. Южные ветры относили лед назад с такой же скоростью, с какой шли австрийцы. За 30 дней они прошли только 11/2 мили. Продовольствие подходило к концу. Пришлось сократить выдачу. Шаг за шагом среди лабиринта торосов прокладывали смелые люди путь себе на юг, к солнцу, к культурным странам. За два месяца было пройдено 15 миль от судна, оставленного ими во льдах.

„Отчетливо видели мы обрывы острова Вильчека. Что-то издевающееся было в этих скалах, залитых белым светом полярного дня. Казалось, что после всей долгой и несказанно-утомительной борьбы со льдом нам остался один исход — возвращение к судну и третья полярная ночь. Ну, а если не удастся найти судна, то ледяному морю суждено стать нам могилой. Для нас было счастьем тогда, что земля — шар, и что мы поэтому не могли видеть — какой большой путь по льду нам еще предстоит впереди, прежде чем мы дойдем до открытого моря. Если бы мы были в состоянии обозреть эту ледяную пустыню, мы впали бы в отчаяние“.

Так вспоминает Пайер о тяжелом пути экспедиции.

— Наконец, стали* появляться полыньи и большие разводья, а 15 августа началась небольшая зыбь. Кромка льда оставалась позади. Впереди было море.

„При виде волнующегося моря нам казалось, что мы вышли из темной, холодной гробницы для новой жизни, но, несмотря на всю безумную радость, охватившую нас при мысли об освобождении, мы не могли без боли подумать о том, что нам теперь навсегда предстоит проститься с полярным царством, с царством льдов, сверкавших позади нас ослепительной красотой“.

Этими последними строками Пайер прекратил свой дневник. Они характерны для всех побывавших в Арктике. Полярные страны, точно магнитом, притягивают к себе.

— 23 августа у мыса Бритвина, расположенного на южном острове Новой Земли, австро-венгерская экспедиция встретила в бухте Пуховой русскую шхуну „Николай“ под начальством промышленника-зверобоя Федора Воронина. Он благополучно доставил всю экспедицию в Варде — небольшой порт на севере Норвегии. Сейчас, товарищи, „Седова“ ведет потомок того Воронина, который больше полвека тому назад спас экспедицию.

Ледокол вошел в непроходимую полосу льда. Через иллюминаторы, переливаясь в лучах солнца всеми красками, видны были грозные розовые торосы. С капитанского мостика вахтенный матрос заметил на льду движущуюся точку кремового цвета.

— Медведи на левом борту…

Волнение охватило стрелков. Оператор тащил к носу ледокола киноаппарат.

— Товарищи, пожалуйста, не стреляйте до нашего сигнала.

Начальник экспедиции, чтобы внести плановость в охоту, заранее вывесил приказ:

ПРИКАЗ № 1

Правила охоты на медведей и крупного зверя

1. Экспедиция имеет научную цель. Поэтому медведи, моржи и т. д. являются, прежде всего, объектом научных наблюдений и исследований и лишь во вторую очередь — объектом спортивной охоты.

2. При обнаружении медведя прежде всего извещаются киноработники, и им предоставляется полная возможность засъемки. До указания киноработников стрелять нельзя.

3. Для внесения в охоту организованности и избежания пустой пальбы все охотники разбиваются на семь бригад.

4. На каждого обнаруженного медведя или группу вместе находящихся медведей выходит одна бригада, соблюдая очередь. Остальные не вмешиваются. Бригада начинает стрелять по указанию киноработников или в случае их отказа от съемки. Порядок стрельбы внутри бригады устанавливается самой бригадой (залпом, по очереди или как угодно).

5. Шкура убитого медведя или моржа принадлежит бригаде и в первую очередь — убившему. Однако одному лицу дается не более одной шкуры каждого вида, до снабжения всех членов бригады.

6. Шкуры, представляющие почему-либо особый научный интерес, отбираются в пользу Арктического института, а бригаде дается право стрельбы вне очереди. Точно также Арктическому институту принадлежат все черепа.

7. Убитый зверь прежде всего исследуется с научной стороны. Снятие шкур производится специалистами и под руководством научных работников.

8. Мясо убитых зверей должно быть полностью использовано, частью и для питания людей, остальное — для собак. Строго воспрещается как членам экспедиции, так и команде выбрасывать мясо за борт.

9. Тюлени имеют значение как корм собакам и как объект для научных исследований. В них стреляют исключительно специалисты — охотники, промышленники, по указанию начальника экспедиции.

10. Настоящие правила относятся к стрельбе с ледокола. Охота на берегу и во время лодочных экскурсий свободна с соблюдением вышеуказанных пунктов об Арктическом институте и научной работе.

11. Лицо, нарушившее настоящие правила, лишается права стрельбы на время, определяемое начальником экспедиции. На это же время у него отбирается винтовка.

Ледяное поле слегка зашелестело под мягкой крадущейся поступью трех медведей. Не обращая внимания на ледокол, спокойно, важно поводя шеей, шла медведица, а за ней, скользя по льду, катились два совсем еще маленьких сосунка. Зеленовато-желтые, переходящие в кремовый цвет, три пятна с каждой минутой приближались к кораблю. Собаки, учуя зверя, залаяли; медведица остановилась, обнюхивая воздух. Медвежата старались подражать матери, это выходило у них очень смешно.

Ледокол шел наперерез. Два медвежонка, не чувствуя грозившей им опасности, бежали к бортам. Накручивалась ручка киноаппарата.

Стрелки волновались. Медведи, обнюхивая воздух, подошли на 30 метров. Ледокол рявкнул гудком. Испуганные медвежата присели на задние лапы. Медведица, предчувствуя опасность, засуетилась. Видно было, как ей хотелось вывести из оцепенения своих глупышей и убежать с ними по ледяному полю. Но медвежата, не спеша, толкая друг друга, подходили все ближе.

Почти у самого ледокола медвежонок встал на задние лапы и на минуту застыл. Мишень была превосходна.

Кинооператор горячился.

— Не стреляйте, помните о приказе. Винтовку отберут.

Съемка заканчивалась. Раздался первый выстрел, за ним целая канонада.

Медведи, сбившись в кучу, побежали.

Второпях никто не сумел попасть. Пуля старшего штурмана приостановила бег, — медведица упала. Алая кровь на талой поверхности льда расплылась в большое красное пятно.

Медвежата остановились, долго не двигались с места, потом один за другим робко стали приближаться к матери. Пули зажужжали по ним пчелами. Один из медвежат упал возле матери, а самому маленькому удалось скрыться за сверкающими ропаками, Медведей неуклюже протащили по льду, подняли на палубу лебедкой и слали охотникам.

Тов. Шмидт послал телеграмму на материк:

„Легко проходимые разрозненные льды скоро сменились сплошными торосистыми полями. „Седов“ форсирует льды, ударяясь о них с разбегу. Капитан Воронин с исключительным искусством нащупывает слабые места ледяного фронта и выбирает точку для удара. Так, маневрируя зигзагами, с боями продвигаемся вперед. До Земли осталось 150 километров самого тяжелого пути. Вместе со льдом появились его обитатели. Убили уже двух медведей“.

Дежурный радист Гершевич принес новость. Удалось поймать радиостанцию Земли Франца-Иосифа:

— Тов. Шмидт, зимовщики просят поговорить с ними по телефону.

Небольшая радиорубка не вмещает желающих. Говорит Шмидт:

— Здравствуйте, дорогие товарищи. Ледокол „Седов“ идет к вам. Скоро будем у вас. На этот раз дошли быстро, благополучно. Ждут минуты, когда сумеют подать вам руки.

С Земли Франца-Иосифа точками и тире передавали:

„Все слышали хорошо. Благодарим. На крыше дома выставлены дежурные. Следим за льдом. Сегодня сильным ветром в Британском канале образовало полосу чистой воды, идущую от моря вдоль Гукера и между островами Скотт-Кельти и Ньютоном, заходящую в бухту Тихую до Рубини-Рок и даже к Норду. Непрерывные туманы затрудняли определение размеров чистой воды. Сегодня в бухте Тихой торосистые поля в квадрате более километра. Крупно и мелко битый лед. Предполагаем большую подвижку льда. Вход свободен“.

Мы ликовали. Ледовая сводка! Еще землю не видали, а знаем, какие льды у бухты Тихой.

Но у нас снова льды. Тяжелой, непроходимой стеной они встали перед ледоколом. „Седов“ медленно стал продвигаться узкими щелями между плотными торосами. Пробиваться становилось все труднее и труднее. Подувший норд-ост гнал на нас горы плотного льда. Впервые ледокол подчинился арктической природе и на несколько минут замер на месте.

— Задний ход!

                      — Есть, задний ход.

В кают-компании вывесили телеграмму:

„Из Ликина, Московской области. № 48. Мурманск. Ледокол „Седов“. Шмидту, Муханову. Следим за вашей работой по газетам „Известия“, „Комсомольская Правда“. Желаем успеха в борьбе с трудностями. Привет экипажу от 5 тысяч рабочих Ликинской фабрики.

Фабком“.

В ненасытную пасть топки полетел кардифский уголь.

— Полный, вперед!

За работой экспедиции следят рабочие Советского Союза.

— Есть, вперед!

Ледокол вздыбился. Залез на лед на половину корпуса и раздавил его своей тяжестью.

— Земля, земля, земля!!!

Радость обуяла всех.

Всматриваемся через бинокли. На голубом фоне неба ясно вырисовывались белые контуры снежного острова Нортбрука и Земли принца Георга. Невольно вспоминаются слова Нансена.

„Так вот какая она! Сколько раз представлялась она мне в мечтаниях и все-таки, когда ее увидел, она оказалась совсем иной“.

В дымке тумана показались очертания Земли Франца-Иосифа.

Я тоже ждал увидеть высокие обнаженные хребты гор, угрюмые, суровые скалы, а она открылась предо мной холмами снега и голубыми ледниками, сплошь закрывшими базальтовые обнажения.

Капитан, прищуря глаз, определил по секстанту: счислимое место, откуда заметили берег Земли Франца-Иосифа, было 79°31′ норд и 52°44′ ост.

Шмидт торопился известить зимовщиков Франца.

— Мы ясно видим землю. Скоро будем у вас. Идем прямым курсом к вам.

Ледокол вырвался на чистую воду и полным ходом шел через пролив Де-Брюине, мимо открывавшихся островов.

— Этирид…

                  — Мей…

                               — Ньютон…

Зимовщики по радио передали:

„Ждем вас, ждем… Бреемся и утюжим брюки“.

 

ЗЕМЛЯ ФРАНЦА-ИОСИФА

22 июля 1930 года. 6 часов дня.

Безветрие. В Британском канале штиль. Льды замерли. Белые вершины Нортбрука слились с перистыми облаками. Синеватые айсберги, обдаваемые солеными брызгами, лечатся на солнце.

Медленно, как бы боясь нарушить покой далекого Севера, „Седов“ врезается в льды, форштевнем и бортами расчищает дорогу. Черная поверхность Британского канала подергивается рябью. Легкий ветерок начинает дуть из-за острова Скотт-Кельти. Берег плотно прикрыт ледяной шапкой, только небольшая полоса у моря чернеет базальтом. Над ней сотни птиц.

— Гаги, гаги — по полету вижу, — ишь, голову прячут под брюхо, — говорит Г. П. Горбунов.

Капитан Воронин, покручивая ус, всматривается в даль сквозь „цейсовскую пушку“.

— Начинается отлив. Льды из бухты Тихой идут каналом, — сообщает штурман.

— Вперед, полный!

Винты усиленно забили лопастями. Ледокол, споря с безмолвием, ворвался в идущий навстречу лед, кроша его в ледяную кашу. С Запада неожиданно вынырнула красавица-скала Рубини-Рок. На носу „Седова“ под развевающимися флагами столпились матросы, кочегары, плотники, члены экспедиции. Профессора В. Ю. Визе тесным кольцом окружили впервые принимавшие участие в далеком походе молодые кадровики, комсомольцы Балтийского флота.

— Здесь 15 лет тому назад разыгралась полярная драма, соучастником которой пришлось быть и мне, — с этого начинает Владимир Юльевич.

— Лейтенант Георгий Седов был человеком исключительных качеств. Он сочетал качества неустрашимого мореплавателя и неутомимого исследователя. В 1912 году он выдвинул проект экспедиции к Северному полюсу, мысль о которой уже давно таилась в его голове.

— По проекту Седова экспедиция должна была дойти на судне до северной оконечности Земли Франца-Иосифа; оттуда предполагалось отправить небольшую партию к полюсу и по пловучим льдам. Отважный моряк серьезно обосновал свой проект. Военно-морские круги, которые вообще считали Седова „выскочкой“ (он был сыном бедного азовского рыбака) и все время косились на этого представителя „черной кости“, отнеслись к проекту отрицательно.

— Правительство отказало Седову во всякой финансовой поддержке. Поддержала Седова общественность. На собранные 108 тыс. руб. он снарядил старое, уже потрепанное зверобойное судно „Святой Фока“ с запасом продовольствия и угля на два года. В августе 1912 года Георгий Яковлевич вышел на нем на Землю Франца-Иосифа, рассчитывая в этом же году достигнуть ее, перезимовать и весной 1913 года выйти на собаках или на лыжах к Северному полюсу.

— Седов просчитался: „Святой Фока“ был затерт льдами и вынужден зимовать у берегов Новой Земли. Вторую зимовку корабль провел в бухте Тихой на острове Гукера, куда мы сейчас идем.

— Зимовка в бухте Тихой протекала в тяжелых условиях. Здоровье большинства участников экспедиции, в том числе и ее начальника, сильно пострадало. Седов заболел цынгой, явными признаками которой были общая слабость, размягчение десен и боль в ногах. Несмотря ни на что, 2 февраля за десять дней до восхода солнца, Седов с двумя спутниками, матросами Линником и Пустотным, решил выйти к полюсу.

— В предрассветной мгле полярной ночи на льду бухты Тихой уже стояли в полной готовности две нарты. В каждую было запряжено по 12 собак. Внимательно осмотрев нарты, Седов созвал в кают-компанию весь состав экспедиции и стал прощаться. Он был бледен, губы его были крепко сжаты, но в глазах светилась непоколебимая воля. Долго он не мог начать говорить. Наконец овладел собой и сказал: „Я говорю вам не „прощайте“, а „до свиданья“. Но тут сил больше не хватило, и больной разрыдался.

— В первый и последний раз я видел на глазах этого человека с железной волей слезы, — понижая голос до шопота, продолжает говорить В. Ю. Визе. — Через несколько часов нарты Седова и его спутников скрылись в полярных сумерках. Болезнь Седова сказалась с самого начала пути: он не мог идти. Матросы положили больного на нарты. Кругом ревела пурга, завывал ветер. Теряя сознание, Георгий Яковлевич коченеющими руками держал компас и дрожащими губами шептал: „Курс — Норд. Курс — Норд“…

— Путь полюсной партии лежал по восточной стороне Британского канала к северу. 28 февраля путники дошли до какого-то пролива. Большая полынья остановила их. Седов постепенно терял сознание. Он уже перестал вести дневник и едва внятно шептал: „Все пропало, все пропало…“

— 1 марта матросы разбили палатку, до которой Седов едва добрался ползком. Ноги его были отморожены; матросы, растирая их спиртом, обнаружили темные синие цынготные пятна.

— На следующий день неистовствовала буря. Снег засыпал палатку. Седову стало совсем плохо. Жестокий шторм продолжался три мучительных дня. В палатке стоял ледяной холод. Матросы держали голову начальника попеременно на коленях, а около его груди стоял горящий примус.

— 5 марта, в 2 ч. 40 м. Седова не стало. Георгий Яковлевич скончался героем. Последние его слова были: „Линник, Линник, поддержи“. На ледяном мысе Бророке Земли кронпринца Рудольфа его похоронили преданные друзья матросы. 19 марта мы узнали о последнем акте этой трагедии.

— Утром штурман Н. М. Сахаров отправился к полынье стрелять появившихся птиц и тотчас же прибежал в кают-компанию:

— Наши идут! Георгий Яковлевич вернулся!

— Я выбежал на палубу, кто-то рядом со мной заметил:

— Идут только двое.

— Я понял, что случилось неизбежное. Георгия Яковлевича нет в живых. Матросы Линник и Пустотный подходили ближе. У них был сильно изнуренный вид, оба жаловались на тяжесть в груди, страдали одышкой. У одного из них, как только он остановился, хлынула из носа и горла густая кровь. Они с трудом передали нам подробности тяжелого похода, о смерти любимого начальника. Наша экспедиция очутилась без руководителя, продовольствия, топлива. Надо было возвращаться назад, на юг, к солнцу. Сжигая мебель, перегородки кают, внутреннюю обшивку корабля, взятые с собой строения с мыса Флоры, мы с трудом добрались до Архангельска.

— Георгий Яковлевич перед последним походом назвал бухту, где стояло его судно, бухтой Тихой, но назад в нее он не вернулся…

Профессор Визе не договорил последнего слова, надвинул оленью шапку на голову и отошел в сторону…

Мы шли по бухте Тихой. Мимо мелькнули долина Молчания, ледник Маланья. С мостика капитан заметил очертания домика зимовщиков. Кочегар Московский, прозванный „дальнозорким“, первым увидел развевающийся алый флаг самой северной в мире радиостанции. Тишину прорезал крик:

— У-рр-аа!..

Нас ждали. Ветер, подувший с ледника Юрия, вздувал в воздухе красное полотнище.

Не верилось, что за пять дней мы покрыли 900 морских миль по свирепому океану и коварным льдам. Радист тов. Гершевич перехватил последнюю телеграмму зимовщика Шашковского:

„Москва. Тасс. 22 июля в 19 часов вечера восточные ветры выгнали ледяные поля из бухты Тихой, расчистив путь ледоколу „Седов“.

Ледокол находится в виду и входит в Британский канал. Все приготовлено к встрече долгожданных гостей. По собственной инициативе зимовщиков, за несколько дней возведен каменный фундамент здания для двигателя. Зимовку на Земле Франца-Иосифа следует считать законченной.

Едет новая смена. Мы возвращаемся на материк“.

Ледокол заревел. Черные точки на крыше пришли в движение. Послышались выстрелы. Мы отвечали. Безмолвие Арктики нарушилось. Празднично входил ледокол в бухту Тихую.

Все ближе и явственнее выступали на фоне сверкающего льда дом и люди, машущие шапками. Нам была понятна их радость — увидеть людей с родины после изнурительной, полной одиночества полярной ночи.

— Все ли живы? — Как провели зимовку? — Чем обогатили науку?

Не успел ледокол отдать якоря, как от берегового припая, на небольшой лодочке отшвартовались два человека.

К бортам Седова приближались незнакомцы. Пышные, окладистые бороды, выросшие за „большую ночь“, изменили лица.

— Кто же это?

Даже участники прошлогоднего похода пожимали плечами. Лодка у борта. По штормтрапу карабкается рыжебородый человек. Слышу позади себя всхлип. Оборачиваюсь: буфетчик Иван Васильевич Якимов, жизнь которого связана с „Седовым“ с первого года его покупки, плачет. Старик не выдержал.

— Да это же начальник станции Петр Илляшевич.

— Ну, как?

— Ничего, благополучно.

Нехватало слов для вопросов и ответов. Снова рассматривали друг друга и снова спрашивали.

— Ну, как?

— Ничего, благополучно.

Отто Юльевич разрядил смехом „торжественную“ атмосферу.

— Петр Яковлевич, твоя-то борода гуще моей, а?

Все расхохотались. Сошлись бородачи.

Через несколько минут две больших шлюпки доставили нас на берег. Остававшиеся на берегу зимовщики помогают нам сойти на ледяной припай. У этих лица уже побриты. Брюки выглажены.

Знакомимся: вот высокий, с спиной широкой, как у волжского грузчика, радист Эрнест Кренкель; гигант метеоролог Шашковский; вечно улыбающийся представитель самой северной ячейки доктор Георгиевский; сухой, как щепка, моторист Муров, редкозубый повар Знахарев; хороший товарищ, старик, — служитель Алексин.

Небольшая комната — столовая — убрана по-праздничному. На середине стола, выделяясь на белоснежной скатерти, стояла фаянсовая ваза с желтыми альпийскими маками и голубыми полярными подснежниками.

Заговорили все и говорили очень много. Даже несловоохотливый радист Кренкель не мог удержаться.

— Товарищи, вы поймете, вы должны понять, как мы бесконечно рады рассказать вам первым о долгой полярной ночи, о наших достижениях.

— Не забудь, скажи, как жили.

— Какой был у вас коллектив!

— Я, было, забыл…

Самая северная в мире радиостанция (остров Гукер Земли Франца-Иосифа).

— Что забыл? Ведь ты только начал говорить.

— Погодите, не мешайте, дайте парню кончить.

— Да он еще и не начинал.

Кренкель смутился, покраснел.

— Не перебивайте, я сначала. 12 января в 11 часов 40 минут ночи, после окончания служебных передач на Маточкин Шар, я решил дать радиовызов — сигнал „цеку“ „всем, всем“. Четыре минуты я выбивал в эфир точками и тире… — „CQ — CQ — CQ“…

После выключения мотора для приема я услышал, что меня по этому сигналу вызывает какая-то станция. Представьте, как я был удивлен, когда услышал позывной американского правительства. Обычно же правительственные станции не отвечают на вызовы маломощных станций, к числу которых относилась и наша. Я был взволнован.

— Да ты не волнуйся, говори дальше.

— Вступившая в разговор неизвестная станция, — продолжал Кренкель, — попросила сообщить местонахождение нашей и кому она принадлежит. Я сообщил, что наша станция находится в сердце Арктики — на Земле Франца-Иосифа, и принадлежит она первому в мире пролетарскому государству. Обратно получил восторженный привет. Оказалось, что вступил в связь с антарктической экспедицией адмирала Берда, находящейся на южном полярном материке (вблизи барьера Росса, в море Росса). Географические координаты этой станции — 78°35′30″ южной широты и 163°35′ западной долготы. Заговорили два полюса. Южный сообщил следующее:

„Сегодня летний день, — всего 2 градуса мороза. Стоит конец лета, под влиянием солнечных лучей лед оттаивает. Большая облачность препятствует подъему самолетов. Суда экспедиции „Сити оф Нью Йорк“, пройдя берега Новой Зеландии, приближаются к кромке льда, имея целью сменить состав зимовщиков. Экспедиция наша имеет три самолета и другие машины, приспособленные для изучения полярных областей. Для добывания воды изо льда пользуемся мощным эвапоратором. Главная база находится на ледяном барьере Росса и состоит из 42 человек. Цель — достижение Южного полюса. Есть много ездовых собак. Недавно возвратилась береговая партия, прошедшая 400 миль по ледяной пустыне. Полгода назад прошла полоса 60° морозов. А как у вас?“

Место, откуда говорил южный полюс с северным (на снимке — самолет экспедиции Берда, находящейся на ледяном барьере Росса). На базе „Маленькая Америка“.

Наша станция ответила:

„Сейчас непроглядная ночь, за окном завывает пурга, нас всего семь человек. Все живы-здоровы. Живем крепкой, дружной семьей. Держим связь с Советский Союзом. Ежедневно отсылаем метеорологические сводки в главную геофизическую обсерваторию. Ленинградская общественность два раза устраивала нам разговор через радиостанцию. Слушаем приветствия родных, близких и детей“.

С последним ответом всем нашим зимовщикам передали привет от летчика, который в 1928 г. летал над островами Земли Франца-Иосифа, разыскивая без вести пропавшего Роальда Амундсена. После этого прекратился разговор. Мощность радиостанции Берда — 800 ватт. Мощность нашей — 1/2 киловатта. Было покрыто расстояние более 20000 километров. Нужно полагать, что установлен мировой рекорд дальности радиосвязи.

— Я поднимаю бокал (правда, с пивом), — заявил Шмидт, — за лучших граждан Советского Союза, блестяще выполнивших задание правительства, и за надежную смену, которой предстоит углубить и совершенствовать великое дело завоевания Арктики…

— Тов. Кренкель, вы сегодня передадите последнюю телеграмму с острова Гукера советскому правительству.

Все столпились и радиорубке. Синие огоньки светлячками вспыхивали и гасли в радиостанции.

„Мат-Шар… Мат-Шар… Мат-Шар…“ и полетела телеграмма председателю Правительственной арктической комиссии С. С. Каменеву.

„22 июля, в 23 часа, „Седов“, украшенный флагами, вошел в бухту Тихую Земли Франца-Иосифа и бросил якорь у нашей радиостанции. Таким образом, первая часть задания выполнена рекордно быстро: ледокол прошел весь путь от Архангельска в семь дней, из которых два дня ушло на остановки, прием людей и груза.

Салютовав выстрелами, зимовщики поспешили к шлюпке к ледоколу. Яркое полуночное солнце освещало нашу встречу с друзьями. Трудами семеро человек, проведших зиму на самой северной в мире научной станции, Земля Франца-Иосифа окончательно закреплена за СССР, и всему миру дано доказательство высокого качества и широкого размаха научной работы в стране социализма. Они — это Илляшевич, Шашковский, Кренкель, Муров, Георгиевский, Знахарев и Алексин. Станция — в отличном состоянии. Работа выполнена под руководством начальника станции Илляшевича превосходно. Перезимовали они очень хорошо. Съехав на берег, мы до самого утра остались у них, делясь впечатлениями. Немедленно начинаются работы по выгрузке новых запасов, перестройке и значительному расширению станции. Нач. экспедиции Шмидт“.

Солнце, скользнув с вершины скалы Рубини-Рок, упала на спокойную гладь бухты Тихой, где айсберги причудливой формы переливались всеми цветами радуги.

— Товарищи, — сообщил Шмидт, — матросы и кочегары на выгрузке и вызывают нас на соцсоревнование. Мы должны принять вызов.

— Принимаем!

Все мобилизованы. Работа началась. Земля Франца-Иосифа огласилась портовыми криками:

— Вира!

            — Трави!

В бухте Тихой началась разгрузка.

Громады ледников спускались с острова Скотт-Кельти.

В Арктике лето непродолжительно. Несколько дней под ряд светит солнце, согревает промерзшую землю, вызывает к жизни яркую расцветку мха и полярных цветов. В гости к угрюмым скалам прилетают тысячи пернатых, здесь среди белоснежного ковра снега и глянцевых ледников совершается их судьба. Стоит подойти к „птичьему базару“, услышишь разноголосый говор кайры, полярной чайки, люрика, чистика, прилетевших сюда вывести птенцов на недоступных обрывах.

Прошло пять дней стоянки ледокола в бухте Тихой, и мы закончили разгрузку, постройку оранжереи, сарая и заканчивали дом, предназначенный под радиостанцию. Каждый свободный час отдавался исследовательской и научной работе. По окрестным островам от Гукера каждый день разъезжались члены экспедиции. Рискуя жизнью, многие забирались на обрывы скал за редкими экземплярами птиц, мха и лишайника. Геологи карабкались по кручам, выстукивали мелодии молотками, откалывали камни, раскладывали куски в отдельные мешочки. Дома, в своих лабораториях они произведут тщательный анализ и определят по небольшим осколку строение островов Земли Франца-Иосифа.

Профессор-ботаник Савич на коленках исползал всю прибрежную часть островов Скотт-Кельти, Гукера, Медвежьего и Тюленьего мысов. Савича интересуют мхи, лишайники и цветковые растения. Его кропотливая работа дала возможность обнаружить двадцать новых растений, неизвестных до нашей экспедиции.

Проф. Исаченко, мировой ученый, после тщательно произведенных исследований сказал:

— На Севере бактерий нет. Здесь воздух чист, как дистиллированная вода. Получить тут грипп — абсолютно невозможно. Отсутствие в Арктике бактерий заставляет серьезно подумать об использовании арктических областей, в особенности Земли Франца-Иосифа, как приморских климатических станций, обладающих наилучшим свойством горного климата.

Базальтовая скала Рубини-Рок.

На отвесных скалах гнездятся тысячи пернатых.

Земля Франца-Иосифа надолго остается в памяти побывавшего там. В долине там, где тысячи лет назад залегал огромный запас сползающего к морю льда, сейчас раскинуты по обрывам лишайники и разноцветные ковры болотного красного мха с вкрапленными в него желтыми альпийскими маками и голубыми полярными незабудками. На острых, обнаженных от петров, пиках базальтовых скал, рассекающих в летние дни густые молочные облака, постоянно лежат сугробы розового снега. Внизу со склонов бегут журчащие ручьи.

Летом в долине Молчания все живет, жужжит, кричит. Зимой, когда наступает полярная ночь, и первые пурги завьют черные выступы скал белыми хлопьями, и долина Молчания станет мертвенно молчалива. Зимовщики говорили:

— Даже медведи в это время своей крадущейся походкой не нарушают ледяного молчания.

Ранним утром, 26 июля мы отправились на весельной лодке по Британскому каналу мимо домика зимовщиков к долине Молчания. Ехали молча, каждый из нас впитывал красоту льда и розового снега, обвившего вершину ледника Маланьи. Незаметно подъехали к цели.

— Ну, вот, друзья, и Молчаливая долина, — вылезая из лодки, оказал проф. Самойлович.

Перед нами открылась одна из прекраснейших долин Арктики. Суровые скалы на белоснежном фоне неба были удивительно разнообразны. С запада долина Молчания замыкалась красивым, высоким амфитеатром.

Не успели мы сделать и нескольких шагов по вязкой глинистой почве долины, как в воздухе раздались громкие, несмолкаемые крики: „арра, арра“.

— Кто это? — вздрогнув, спросила Демме.

— Это кайра — полярная птица. Здесь на южном обрыве замечательный „птичий базар“, — идемте к нему, — сказал Горбунов.

На пути биологи Н. Н. Урванцев и Р. Л. Самойлович нашли несколько окаменелых кусков дерева. Откуда они взялись? Росли ли они на склонах долины, или были занесены сюда морем? Николай Николаевич заявил:

— Это плавник, он сюда занесен морем и, лежа сотни лет, обуглился здесь.

Проф. Самойлович в знак согласия кивнул головой.

Мы подходили к птичьему базару. Крики доносились все громче и громче. Писатель Соколов-Микитов выстрелил в воздух. Тысячи пернатых слетели с гнезд и на минуту заслонили солнце. Испуганные птицы заголосили, закружились в панике над гнездами, из которых раздавались протяжные свисты птенцов. Соколов-Микитов, подобравшись под обрыв скалы, где сели подле птенцов успокоившиеся матери, хотел подстрелить пролетавшую чайку, Г. П. Горбунов остановил его и рассказал:

— Однажды я подъехал к базару случайно на то место, где кайры садятся на воду, и выстрелил из ружья вверх. Внезапно со скал сорвались тысячи птиц и бурей понеслись на меня. Казалось, рушится скала, сейчас поглотит и меня и лодку. Живая лавина опрокинула меня на спину, а кругом со свистом проносились белые комки, и море вспенилось от массы бросающихся в воду птиц. Все это произошло так быстро, что я сообразил, в чем дело, уже на дне лодки.

В долине Молчания не обошлось без приключений. Я попытался пойти в обход со спускающейся южной части небольшого глетчера и попробовал съехать вниз по растопленному солнцем похожему на сахар снегу. Моя попытка едва не кончилась плачевно: я не рассчитал быстроты скольжения и еще увеличил скорость сильным прыжком на лед. Стремглав полетел вниз…

Мимо неслись острые, вросшие в лед серые валуны. „Расшибет — как пить дать“. Однако все хорошо, что хорошо кончается. Полет стоил кожаных брюк и дыры на голенище солдатских сапог. При спуске мое внимание привлекла ржавая банка, валявшаяся среди разбросанных камней.

— Откуда она? Кто мог ее здесь оставить? Может быть это следы группы Нобиле или Амундсена?

Дрожащими руками хватаю банку, читаю. Надпись ясна: „Нобиле“… дальше — „клюква“… Кричу:

— Нашел, нашел… Нобиле… Нобиле… клюква!

Проф. Самойлович, инженер Урванцев, проф. Исаченко, оставив обследование, спешат к моей „исторической“ находке.

— Что нашел? Говори толком. Чего орешь, как сумасшедший?

Самойлович сдвинул очки на нос, нахмурил густые брови и, внимательно прочитав надпись, разразился раскатистым смехом.

— Ну, братец, насмешил. Где ты тут нашел Нобиле с клюквой? Это же банка, оставленная 40 лет назад экспедицией Джексона, а надпись на ней — консервированные фрукты и фабричная марка, — сам ты „клюква“.

Кличка „нобилевская клюква“ надолго осталась за мной. Я старался снова найти так ясно выступавшие буквы: „ Нобиле — клюква“. Ничего не выходило. И тут я понял, как важно знание иностранных языков.

На горизонте море и небо сливались в синеву. Воздух был прозрачен. За 30 миль мы ясно видели контуры Земли принца Георга и острова Кетлица, названного Джексоном в честь ею спутника-врача, ведшего метеорологические наблюдения во время экспедиции (1893—1896 гг.). Тонкой чернеющейся полоской отделялись снега принца Георга от сиреневого неба.

К острову Мертвого Тюленя нас привлекли своим криком жирные, пестрые гаги. Они почти незаметны среди пожелтевших камней туфа. Многих мы нечаянно давили на гнездах.

Ветер нагнал в Британский канал много пловучего льда. Надо было спешить к ледоколу, иначе до завтрашнего отлива пришлось бы просидеть без пищи и воды. Лодка прошла несколько десятков метров по разводью и остановилась около большой торосистой льдины.

— Скорей на лед! Раздавит.

Лодка — на льду. Тянем ее через ледяные нагромождения. Тяжело. Самойлович откинул голову, запел „Дубинушку“.

Льды нажимали. Выбиваясь из сил, мы никак не могли выйти к открытой, черневшей всего в нескольких метрах, воде. Льды, гонимые южным ветром, перегоняли нас. Течение выносило льдину вместе с лодкой в открытое море. Положение опасное. От Скотт-Кельти на помощь нам поспешила североземельская моторка. Мы были спасены.

Ушаков, захлебываясь, говорил:

— В проливе Мелениуса мы встретили три больших стада нарвалов.

— Нарвалы! Это замечательный факт. Нахождение их на Земле Франца-Иосифа никем еще не отмечено. Правда, их видел Нансен во время путешествия с его спутником Иогансеном, но это было гораздо севернее архипелага.

Усталость пропала. Отдохнем за охотой. Тут же в лодках распределили обязанности. Молодому инженеру-строителю Евгению Илляшевичу было поручено вскипятить на берегу чай, а охотнику-новоземельцу Сергею Журавлеву — отправиться на разведки вдоль кромки на небольшой одноместной лодчонке. Достигнув берега, усталые, мы легли отдохнуть у костра.

— Смотрите, никак медведь, — сказал кинооператор.

— Брось валять дурака. Лежи и отдыхай. Какой там медведь в глазах у тебя мерещится!

Кинооператору хотелось непременно привезти домой медвежью шкуру, и он даже марево не редко принимал за медведей. Большой синий чайник пыхтел. „Завхоз“ Илляшевич вскрывал консервные банки.

— Смотри же — медведь, медведь…

В самом деле, за торосами, лениво покачиваясь, шла кремовая туша по направлению к Журавлеву. У нас забились сердца: Журавлев не оглянется, — медведь может накинуться на него сзади.

— Спускай моторку!

Неостывший мотор не задержал нас. На выручку Журавлеву кинулись все. Медведь заметил, остановился, присел на задние лапы, несколько раз помотал головой и направился к нам.

Мотор выключили. Журавлеву больше не грозит опасность. Медведь подходит все ближе к кромке. Мы идем навстречу ему на веслах. Винтовки наготове.

Вдруг в десяти метрах влево вынырнули нарвалы. Они выставляли на поверхность воды свои длинные, как у бегемота, головы и сопели ноздрями.

Нарвалы здесь, вероятно, „гостили“. Родина их — Северное море, у берегов Гренландии.

Мы выбирали, в кого же стрелять?

— Нарвала не убьешь, — решил тов. Шмидт. — Мы не внаем его убойного места.

Белый медведь также приметил нарвалов. Не обращая больше на нас внимания, он готовился к прыжку: сначала привстал на задние лапы, затем, как стальная пружина от толчка, вытянулся во весь рост. Этого только и ждали стрелки. От первого же выстрела медведь завертелся на месте и лег. Мы думали было: убит. Решили шкуру отдать кинооператору, — он первый увидел.

Лодка приближалась к кромке льда. Испуганные нарвалы больше не показывались. Я с корреспондентом „Известий“ соскочили на лед и подошли к медведю. Вдруг „убитый“ медведь поднялся, зарычал от боли, вскочил и помчался вглубь по ледяному полю пролива Мелениуса. Первое время мы струсили: раненый медведь зол, свиреп. Бросились за винтовками в шлюпку. Вместе с Борисом Громовым понеслись по теплому следу. Медведь истекал кровью. Красные густые капли падали на лед, стыли и замерзали зернами.

На бегу мы стреляли, — промах за промахом. Пробежав два километра, мы выдохлись. Но „выдыхался“ и медведь. Бежать дальше бесцельно. В запасе — по одному патрону. Как быть? Мы остановились у перевернутого айсберга. Громов решил идти за патронами, а я остался в „дозоре“. Экономя время, Громов пошел по свежему пути и недалеко от шлюпки провалился в трещину, приняв холодный арктический душ. На помощь мне спешили Ушаков и комсомолец-радист Василий Ходов. Втроем бросились вдогонку.

Вдруг сзади оглушительный крик:

— То-ну, спа-си-те!!!..

Ходов, не рассчитав прыжка, бухнулся в воду. Бросаем веревку. Мокрого тащим из студеной ледяной воды. Ходов был во всем кожаном, и вода успела просочиться только в сапоги. Бежим, на ходу отогреваясь, по кровавому следу. В конце третьего километра мы догнали обессилевшего медведя. В последний раз он забрался на высокий шестиметровый торос и лег на вершину. Ушаков пригнулся, сбросил с себя шапку-кубанку. Его примеру последовали и мы. Над медведем, ожидая добычи, кружились белые чайки. Медведь попытался встать, но силы покинули его, и он тяжелым камнем упал вниз. Ушаков подле него. Я кричу:

— Не стреляй, фотографируй! Великолепный кадр.

Глаза у медведя блестели, как две льдинки на солнце. Только голова клонилась все ниже и ниже.

— Медведь обезумел, — тихо сообщил Ушаков, — будь осторожен.

Мы с Ходовым отошли в сторону. Медведь лапой загребал под себя снег. Три пули, всаженные в упор, прекратили его страдания. Два часа, орудуя ножом, снимали шкуру. Медведь оказался большим. Одна шкура весила около 50 килограммов. С трудом дотащили ее до костра. Проф. Визе торопил нас покинуть остров Скотт-Кельти.

— Скоро начнутся приливо-отливные течения. Пролив Мелениуса забьется льдом, и мы до утра не выберемся из ледяной ловушки.

— Едемте на Медвежий мыс. Оттуда, под прикрытием скалы Рубини-Рок, мы в любое время доберемся до ледокола.

Пролив Мелениуса благодаря сильным приливно-отливным течениям, происходящим почти круглый год, мешает образованию толстого ледяного покрова. Здесь не редко в студеную зиму можно встретить открытую воду.

На Медвежьем мысе, расположенном у ледника Юрия, недалеко от скалы Рубини-Рок, с профессором Визе случилось 16 лет назад довольно неприятное приключение. Визе, тогда молодой исследователь, решил на лыжах добраться до пролива и обследовать его. Занятый изысканиями, он не заметил, как к нему почти вплотную подошел медведь. Визе не струсил и решил прежде всего напугать медведя. Стал руками, лыжами и палками размахивать в воздухе. Не помогло. Медведь оказался любознательным и подходил к импровизированной мельнице. Расстояние стало сокращаться. Медведь подошел почти вплотную. Выручил Визе маленький револьвер-браунинг. Испуганный выстрелом, медведь убежал.

Наших геологов заинтересовало строение мыса. За короткое время им удалось обнаружить в нижней части террасы в осыпях, спускающихся непосредственно к морю, осадочные породы, они были представлены глинистыми сланцами и известковистыми песчаниками, отлагавшимися в прибрежных частях моря того времени. Среди осадочных пород были найдены окаменелые остатки животных (аммониты, белемниты). По ним советские ученые установят время и возраст осадочных пород.

Перед отплытием на ледокол мы были оглушены шумом. Огромные сугробы снега, оттаявшие за короткие солнечные дин, сорвались с места. Обвал… Тысячи тонн смерзшегося снега сначала упали на выступ скалы, затем разбились на громадные куски и, прыгая по камням, обгоняя друг друга, стремглав полетели вниз; снег сзади скатывался густой молочной рекой. Боясь нарушить спокойствие, идем мимо ледника Юрия. Здесь ежедневно „выпускаются в плаванье“ десятки ледяных гор. Здесь фабрика айсбергов со сложными цехами и отделами.

Голодные, измученные, ввалились мы в кают-компанию. На столе обед.

— Который час?

— Два.

— Дня или ночи?

— Ночи.

Я посмотрел на солнце: оно попрежнему было над головой, такое же ослепительное, как всегда.

Первая женщина — научная работница в Арктике — Н. П. Рябцева-Демме.

Сегодня к вечеру выходим в исследовательский рейс по островам.

— Войцеховский, вот вам помощники Соколов-Микитов и Муханов, — вы займетесь географической съемкой бухты Тихой. Я, Самойлович, Урванцев, Громов, Новицкий, Лактионов отправимся на ледник Юрия, — распорядился перед сном тов. Шмидт.

С таким нарядом заснули.

27 июля. 10 часов утра. Нагруженные теодолитом, измерительными приборами, анероидом, линейками — выступили в путь к скале Рубини-Рок. Через 10 минут пешая экспедиция тов. Шмидта, с нагруженными на нартах банками, ведрами, досками, киноаппаратом, вышла на ледник Юрия.

Забравшись по ледяному скату на гору Чурляниса, я долго смотрел на развернувшееся строительство нашей станции. Белые сосновые стены покрывались черным толем. За несколько дней из-под земли выросла пирамидой оранжерея. В ней круглый год будут выращиваться зелень и питательные растения. Эта идея принадлежит Демме — первой женщине-исследовательнице Арктики.

— Гоп-гоп…

Две нарты, запряженные ненецкими лайками, пронеслись по горному плато. Ненец Хатанзейский и охотник-зверобой Кузнецов объезжали собак, готовили их к продолжительным санным путешествиям для обследования прилегающих островов.

К вечеру благополучно возвратилась ледниковая экспедиция. Проф. Шмидт рассказывал:

— Спустили меня на веревке в двадцатиметровую трещину. На разных глубинах я отбивал топориком лед, складывал в ведро и отсылал на поверхность. Я так залюбовался игрой красок льда, что не заметил, как прошло время, и, когда меня, истощенного, вытащили наверх, я спросил: — сколько минут я пробыл в трещине?

— Два с половиной часа, Отто Юльевич, — спокойно ответил мне гидролог Лактионов.

— Ну, теперь, товарищи, приготовляйтесь к походу. Мы попытаемся пройти по всем местам, где были раньше оставлены продовольственные склады иностранными экспедициями, посетившими Землю Франца-Иосифа. Проверим их состояние, пополним запасом продовольствия. Кстати еще раз обшарим все уголки, не найдем ли следы группы Алессандрини и Роальда Амундсена. Я считаю, что если бы они были живы, то непременно попытались бы пробраться к тем местам, где сложены неприкосновенные запасы Арктики.

Обессилевшего О. Ю. Шмидта вытащили на двадцатиметровой трещины ледника.

Всегда, прежде чем предпринять что-нибудь, начальник экспедиции вместе с капитаном ознакомлял команду, устраивая подобие производственных совещаний. Матросы, кочегары и все мы были в курсе всех предпринимаемых решений и за это любили руководителей экспедиции.

Ледокол приготовился пойти по путям исследователей архипелага

 

В МУЗЕЯХ АРКТИКИ

27 июля солнечный день. Видно, как поднимаются теплые испарения из открытых полыней и разводий. Сквозь трепещущую дымку марева очертания базальтовой скалы — великана Рубини-Рок дрожат и меняют свои формы. Ледокол медленно, словно боясь нарушить покой бухты Тихой, развернулся в заливе и поплыл между островами Гукером, Скотт-Кельти на юг к острову Нортбруку для научно-исследовательской работы на мысе Флора, островах Белле, Мак-Клинтоке, Аагате, Альджере и Земле Вильчека. Новые зимовщики и рабочие остались заканчивать новую постройку.

К вечеру подул сильный западный ветер. Небо покрылось темно-серыми тучами. Мимо ледокола, куда-то спеша, качаясь на волнах, обдаваемые брызгами, проносились льдины, торосы, проплывали с величавым спокойствием гиганты-айсберги, отливавшие отблесками мелькавшего из туч солнца. На темно-голубом фоне неба вскоре стали выступать белые контуры холодного Нортбрука. Вынырнул мыс Флора, на вершине которого была плотно насажена веками ледниковая шапка, спускавшаяся с северной части огромным ледником.

От ледокола отшвартовались две шлюпки, доотказа наполненные людьми. Около берега с любопытством разглядывали нас тюлени.

Вот мы и в „Международной гостинице“ Арктики. Мыс Флора — излюбленное место всех полярных исследователей. Многие, мечтавшие о славе достижения северного полюса, считали долгом зайти на это место.

Долина, где проводили зимовку Джексон и Ли-Смит, где нашли приют штурман Альбанов и матрос Кондрат (единственные люди, уцелевшие от экспедиции Брусилова), где произошла трогательная историческая встреча в 1896 году двух выдающихся полярных исследователей — Фритьофа Нансена и Джексона, была покрыта весенними белыми и розовыми цветами, желтыми полярными маками, нежно-голубыми северными незабудками и красным мхом. Все это на первый взгляд походило на восточный ковер. „Птичий базар“, приютившийся на высоких серых прибрежных скалах, да сохранившаяся среди обрывов джексоновская лестница привлекали внимание многих участников экспедиции. Доверчивые птицы не улетали с насиженных гнезд. Изредка лишь белогрудая кайра и белоснежная чайка поднимали крик, защищая бесцеремонно разглядываемых нами маленьких, еще не совсем оперившихся птенцов. Направо от нашей шлюпки матросы заменили высокий серый памятник, высеченный в виде пирамиды из крупного зернистого мрамора. На памятнике была следующая надпись:

КВЕРИНИ, СТОККЕН, АЛЛЬЕ — „СТЕЛЛА ПОЛЯРЕ“, 1900 г.

Надпись указывала, что обелиск поставлен герцогом Абруццким в память трех участков его экспедиции, пропавших без вести во время путешествия к полюсу санной партии под начальством Каньи.

Долина была покрыта цветами.

В углублении памятника мы нашли трубочку, в которой лежало много разнообразных записок людей, посетивших эту долину. Тут были хвастливые надписи какого-то англичанина, написавшего на своей визитной карточке:

„Убил собственноручно 12 медведей“.

Между прочим, участника поисков Нобиле, американка Бойс писала:

„Ничего прекраснее нигде не встречала“.

Советские ученые гораздо скромнее. Арктику надо планово изучать, а не только любоваться ею. Седовцы тоже написали несколько слов:

„Всегда будем чтить память героев Арктики“.

Спешим к скале, где в прошлом году был водружен наш железный флаг СССР, — к месту, где правительственный комиссар архипелага Отто Юльевич Шмидт в прошлом году произнес: „В силу данных советским правительством мне полномочий объявляю Землю Франца-Иосифа территорией Советского союза“.

Вдоль берега, заваленного базальтовыми обломками, мы поднялись на плоскую равнину, где расположены были когда-то постройки Джексона.

Николай Васильевич Пинегин — участник в 1912—14 гг. экспедиции лейтенанта Седова на Северный полюс, описывал в своей книге „В ледяных просторах“ вид становища Джексона в 1913 г.:

„Главный домик смотрит маленькими окнами в холодную даль океана. Когда-то тут был самый крайний уголок цивилизованной жизни, — то было 20 лет назад. Теперь — хаос и разрушение. Мы вошли в первую постройку — жилую избу Джексона. Она сохранилась лучше других, ибо построена из бревен по типу русских изб; двери были открыты, окна повыломаны медведями, внутри — оледенение. Мы изрядно потрудились, протискиваюсь в узкий проход оледенелых сеней, и осматривали хижину с высоты слоя льда, лежавшего на полу, толщиной около метра. На фотографиях Джексона и по описаниям Нансена внутренность дома так уютна: чистая комната, обитая сукном, по стенам эстампы и фотографии, на полках книги и разнообразные предметы из обихода европейца-исследователя. Если бы Джексон был с нами и увидел свой домик!“

Теперь и того не осталось. Мыс Флора, представлявший в 1893—96 гг. небольшое поселение, совсем опустел. Даже домик, о котором писал Пинегин, был разобран и сожжен в топках судна „Святой Фока“. Единственным памятником от постройки остался лишь сарайчик, обнесенный потрескавшимися бамбуковыми палками.

Мыс Флора совсем опустел. Единственный бамбуковый сарайчик смотрит выбитым окном в холодную даль океана.

Серые камни, отколовшиеся от скал, поднимающихся в поднебесье, бамбуковый сарайчик, истлевшие кости животных, обрывки одежды, куски мехов, обуви, проржавевшие английские консервные банки напоминали о полярных неприветливых ночах, дикой угрюмости сурового севера и о бедствиях экспедиции Фиала, зимовавшей здесь. Оставленный в прошлом году флаг был сорван и пригнут к земле зимним ураганом. На его месте мы поставили другой, более крепкий, завалив его камнями.

Заканчивая установку флага, мы услышали непонятное гудение мотора. Может быть это Чухновский? Но нет, это был не Чухновский. Из-за торосов с востока показались две черные мачты неизвестного судна. Не прекращая работы, мы следили за его приближением.

Мимо Седова в 8 час. 40 мин. 28 июля прошел на норд-вест небольшой промысловый норвежский бот с маркой „Т. 47 Т. D.“ Вот, обогнув мыс Флору с восточной стороны, повернул на норд-ост и скрылся из вида в проливе Миерса.

Закончив водружение флага, оставили неприкосновенный запас галет и консервов в бамбуковом сарайчике для зимовщиков на Земле Франца-Иосифа, которым надлежит за время зимовки избороздить и нанести на карту точно все острова. Им помогут в этом и другие (продовольственные склады). Затем мы отправились к острову Беллю. В проливе Миерса мы заметили два норвежских бота. По международному коду сигналов подняли флагами сигнал: „немедленно остановиться“. Правительственный комиссар О. Ю. Шмидт, пригласив норвежских капитанов к себе, сообщил им, что Земля Франца-Иосифа принадлежит Советскому Союзу, и что у берегов ее промышлять без особого разрешения советского правительства не рекомендуется. Пока шел разговор с капитанами, ваши матросы пригласили норвежских рыбаков, затащили их в кают-компанию, где штурман Ушаков отколол на пианино с большим мастерством „Яблочко“ и „Марш Буденного“.

Рыбаки довольны, но как с ними поговорить? Показываем на портрет Ленина.

— Ленин наш. Ваш — всех пролетариев мира.

— Ленин, да, пролетарий мира.

Понимают. Пробуем говорить на всех наречиях Союза. Заиграла гармошка.

— Ну, как, якши?

— Якши, якши…

Мы удивлены. Откуда они знают узбекское слово? Вышли на палубу. Случайно один из рыбаков ударил ногой по швабре. Она чайкой взлетела на воздух.

— Футбол, — сказал я.

— Фут-бол, фут-бол… — несколько раз повторил раскрасневшийся кок с судна „Хэлла“.

— Я форвард…

— Киппер, киппер, — ударяя себя рукой, лепетал норвежец. Наши матросы смеются. Кочегар Московский громким басом, взяв на себя обязанность судьи, сообщил:

— Объявляю интернациональный матч.

— Самый северный в мире, — заметили сбоку.

— Товарищи, пожалуйста, спокойно, — волновался Московский.

Импровизированными воротами служили две огромных оленьих шапки. Подданная сильным ударом швабра пролетела над головой норвежского киппера и упала за борт в воду.

— Норвегия проиграла. Швабра была под планкой, — решил судья Московский.

Вышли капитаны.

— Прощай, товарищ!

Жмем руку арктическому „футболисту“, напихиваем в его карманы папирос, конфект, шоколада. Шлюпка норвежцев пошла к своим, поистине утлым, но смелым суденышкам, рискующим заходить так далеко на Север.

Понедельник, 28 июля 1930 года. Плавание в островах Земли Франца-Иосифа. Норвежские суда ушли на вест-зюйд-вест, по направлению к острову Виктории. 16 часов. Уменьшив ход, идем с вытравленным на 16 саженей правым якорем, к припаю гавани Эйры. 16 час. 45 мин. Войдя к припаю, стали. Машина в готовности. Занесли на лед ледяной якорь. Глубина 13 сажен. Вызвана подвахта: Бабич, Петров и Московский. Погружено на сани 4 ящика запасной провизии для зимовщиков острова Гукера, флаг и доска с надписью на русском и английском языках:

„СОВЕТСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ „СЕДОВА“, 1930 ГОД“

Члены экспедиции и часть команды отправились на остров Белль…

Серые и мрачные берега острова Белля, без признаков какой бы то ни было растительности и лишь с громоздкими костями кита, выброшенными прибоем на берег, встретили нас молчанием.

Дом, вернее сарай, построенный Ли-Смитом 56 лет тому назад, отыскать не трудно. Как только поднялись на серые валуны берега, увидели его в лощине. Сарай прекрасно сохранился. Кажется, он построен только несколько лет назад. Двери и окна выбиты. На полу глыба льда. Консервные банки, пустые бутылки. На стенах несколько надписей. Налево от дома матросы нашли разбитую лодку Ли-Смита. Общими усилиями привели помещение в порядок. Водрузили советский флаг, прибили к стене сарая медную доску и, нагруженные позвонками и ребрами кита, возвратились на ледокол. Густой туман стеной навис над бухтой. Целый день простояли без дела. Начальник экспедиции Шмидт сказал:

— Суточный отдых после напряженной работы — это хорошо. Экипажу и научному персоналу можно хоть раз выспаться.

Я отослал в Москву, в редакцию „Комсомольской Правды“ телеграмму:

„Утром 29 июля, надвинувшейся с моря туман густой пеленой закрыл остров Белль. Капитан Воронин не решился в такую погоду вести ледокол по неисследованным морским глубинам. В 10 часов утра на фоне переливающегося голубыми, светло-зелеными отблесками гиганта-глетчера показалась молодая медведица с медвежонком. По установленной разбивке очередь была нашей группы. Шум голосов с корабля заставил медведицу и медвежонка искать спасения в открытой воде. Спущенная лодка с двумя матросами направилась к ним наперерез. Через несколько минут мы заметили в волнах головы медведей. Раздались выстрелы. Защищая полугодовалого медвежонка, мать легла первой от разрывной пули писателя Соколова-Микитова. Второй трофей достался мне. К вечеру туман был немного рассеян ветром. „Седов“, отдав ледяные якоря, отправился для обследования архипелага Земли Франца-Иосифа. Через два часа с ледника снова сполз туман. Всю ночь проблуждали на одном месте. Только утром 30 июня яркое солнце позволило нам сойти на берег острова Мак-Клинтока“.

 

ОСТРОВ МАК-КЛИНТОК

Под ногами зернистый весенний снег, а рядом колоссальный глетчер. На „спине“ глетчера — сотня черных камней, отколовшихся от базальтовых скал. Ледник снабжает ненасытную Арктику льдом и айсбергами. Выше берега, по склону горы раскинулись мхи, полярные махи, цветы, травы, скрашивающие убогое однообразие снежных покровов на других, близлежащих островах. „Птичий базар“, прижавшийся к базальтовым обрывам скал, разнообразием голосов напоминает спор домашних хозяек.

Бродя по острову, мы наткнулись на свежие следы песца. Видели во многих местах черепа и кости этого ценного животного. Можно с уверенностью предполагать, что охотники-промышленники, впервые заброшенные на зимовку на остров Гукера, помогут Госторгу найти новые места пушного промысла.

На острове Мак-Клинтока ботаником Савичем открыт новый вид мха из семейства ортотрихов. Продолжавшийся туман не дает возможности пробраться к земле Вильчека. Стоим на ледяных якорях в ожидании благоприятной погоды. На имя начальника экспедиции Шмидта получена телеграмма от С. С. Каменева:

„Правительственная Арктическая комиссия приветствует экспедицию с исключительным по скорости достижением островов Франца-Иосифа и просит передать наш искренний привет сменным зимовщикам и добрые пожелания новой смене. С нетерпением ждем подробности о работе зимовщиков. Успех, сопутствующий экспедиции, дает полную уверенность в благополучном завершении всей задачи“.

Зимовщики послали ответную телеграмму:

„Благодарим за приветствие. Успехи первой советской зимовки в суровых условиях Земли Франца-Иосифа относим за счет внимания широких общественных организаций и тщательной подготовки снабжения. Снова предоставляем свои скромные силы для работы по закреплению изучений советской Арктики“.

31 июля. Ледокол ощупью пробирается от острова Мак-Клинтока сквозь непроницаемый туман. Впереди, над безымянным проливом, ведущим в канал Австрию, туман слился с темно-бурыми тучами. Капитан Воронин колеблется, вести ли дальше „Седова“: отсутствие сведений о глубине пролива заставляет быть особенно бдительным и осторожным. Мельчайшая оплошность, и ледокол может напороться на подводную банку или сесть на мель.

Наконец подул ветерок и разогнал туман. Перед нами открылся плоский бесснежный берег острова Аагата. Проф. Самойлович на ходу знакомит с его строением.

— Небольшой остров Аагат представляет собой тип низменных, размытых островов. К такому типу принадлежат и острова Ньютон, Итон и некоторые другие. Здесь вы увидите резкое выражение древних береговых валов, которых насчитывается до восьми. Острова эти представляют собой поднявшееся дно моря, усеянное темно-бурыми камнями.

Мы остановились на берегу. Перед глазами мертвая пустыня. Таких мест мы еще нигде не встречали. Лишь большие стаи гагар и диких гусей несколько оживляли неприветливый пейзаж. Над островом поднялась пальба. Матросы гонялись за редкими экземплярами полярных гусей. Пули ударялись о камни и рикошетом отлетали в сторону.

Проф. Савич сумел и на этом „кладбище“ обнаружить три новых вида корковых лишайников. Через три часа, простившись с островом, хранящим истлевшие кости кита, моржа и других морских животных, вернулись обратно. Начальник экспедиции сказал:

— Если завтра туман не пропустит к земле Вильчека, отправимся обратно в бухту Тихую.

Второй радист Василий Ворожцов принес телеграмму от новых зимовщиков:

„Ледокол „Седов“. Шмидту, Самойловичу, Визе, Воронину, всем

Во время выгрузки позабыли веники. Разыщите в трюме, зимой они будут необходимы“.

Пришлось разыскать и ответить:

„Мыс „Седова“. Остров Гукера. Всем зимовщикам. Веники найдены. Можете не беспокоиться“.

В дневнике капитана за несколько часов нашего блуждания по островам было записано:

„31 июля. 5 час. 30 мин. В виду приближения льда подняли якорь. Обошли с веста остров Аагат и легли на компасный курс — зюйд-вест. Ход полный. В 6 час. 10 мин. повернули на запад; в виду сильно ухудшившейся видимости сбавили ход до малого. 6 час. 30 мин. легли на к. к. северо-запад.

„Встретили сплошной торосистый лед. Сделав попытку обойти его с севера, повернули и пошли курсами от юга до запада. Туман стал гуще. Видимость плохая. Идем малым ходом вдоль кромки торосистого льда. Остановились у ледяного поля. Прошли за вахту 3 мили. Туман временами проносит. 21 час 45 мин. Туман раскинуло. 21 час 50 мин. Дали полный ход. 22 часа 45 мин. Вновь берега закрыло туманом. Идем проливом Абердар к острову Альджеру“.

Остров Альджер — место зимовки экспедиции Болдуина — Циглера (1900/01 год).

1 августа. Туман, распластавшись по морю, собирался ветром в темные, плотные тучи и закрыл солнце. На капитанском мостике собралась руководящая тройка. Проф. Визе указывал капитану, где должны быть постройки экспедиции Циглера — Болдуина, зимовавшего здесь в 1901 году. Визе приходил сюда в 1913 году из бухты Тихой. Место ему знакомо. Капитан Воронин усмотрел в поле зрения три небольших домика. „Седов“ направился к ним. Шлюпка полна народа. Не успели высадиться на берег, как проф. Исаченко заметил свежие следы человеческих ног и отпечаток собачьих лапок.

— Здесь кто-то недавно был.

На песчаном берегу в беспорядке валялись набитые льдом оцинкованные ящики, банки с консервами, проржавленные предметы домашней утвари.

Большой дом, построенный в виде казачьей кибитки. Крыши и стены покрыты плотным толем, не пропускающим холода.

Обходим кругом. Сзади обнаруживаем зияющую дыру, прорубленную топором. Окна выбиты. Внутри дома — глыбы смерзшегося снега. У входной двери лежат кучи промокших кофе и чая. Визе отделился от нашей партии и побежал к магнитному павильону. Там 16 лет тому назад им была оставлена записка в банке из-под какао. Записка пропала вместе с банкой. Кто-то чуждый Северу безобразно отнесся к историческим памятникам. Бедствующие исследователи не найдут тут приюта. По распоряжению тов. Шмидта здесь были оставлены продукты. Капитан Воронин обнаружил у продовольственного склада две резные архангельские дуги. „Надо захватить их в Северный музей“, — решил он.

В сохранившуюся двуколку впряглись Визе и Лактионов:

— А ну, — дайте дорогу.

Все разбежались по острову. Я пошел с Урванцевым к подножью высокой, укатанной снегом горы Ритгофен.

С высоты 200 метров мы увидели перед собой замечательную картину. Внизу раскинулась усыпанная цветами долина, сверху сталактитами нависал лед. Мы пересекли седловину, поднялись по песчаной пирамиде и вышли к базальтовым обрывам скалы. Среди камней нашли череп белой куропатки, кости песца, а на крутом спуске обрыва — недавние следы медведя. Туман белым поясом обхватил стан горы Ритгофен. Мы с Урванцевым очутились в молочном море. Ледокол казался издали крохотным. Осторожно спустились с крутого обрыва и отправились назад. На острове, недалеко от дома, подняли флаг страны Советов.

На острове Альджере был поднят советский флаг.

Обследовав Альджер, „Седов“ пытался пробиться к земле Вильчека, где в 1898 году разыгралась мрачная северная драма: начальник экспедиции американский журналист В. Уэльман оставил в построенном им продовольственном депо двух человек. Два закаленных полярника-норвежца — Бьервиг и Бентсен, последний-участник знаменитой экспедиции Нансена на „Фраме“, остались на зимовку. В полярную ночь Бентсен занемог и 2 января скончался. Перед смертью он обратился к своему товарищу Бьервигу с просьбой не зарывать его в мерзлой земле, где он вскоре стал бы добычей песцов и медведей.

Бьервиг исполнил последнюю просьбу друга. Когда В. Уэльман на следующий год вошел в хижину, устроенную из камней и моржовых шкур, он увидел следующую картину:

На полу один подле другого лежали два спальных мешка. Один хранил следы недавнего пребывания в нем живого человека, в другом же находился труп Бентсена, смерзшийся с мешком в одно целое. Бьервиг, верный своему слову, 70 суток полярной ночи проспал рядом с останками умершего друга. Бьервиг был вполне здоров в, по выражению Уэльмана, казался „почти нормальным“. Правда, немного нервничал и жаловался на бессонницу.

К могиле Бентсена, несмотря на все попытки, „Седову“ пробиться не удалось. Австрийский пролив и пролив Марк-Гама были плотно закупорены льдом. Машины надо было беречь, еще не была выполнена вторая ответственная часть задания — достижение Северной Земли. Ледокол повернул в пролив Самойловича, между островами Рояль Сосайети и Ли-Смита, в бухту Тихую.

 

„ПРОЩАЙ, МАРКЕЛОВКА!“

Погода в Арктике меняется с каждым днем, с каждым часом. Вчера густой туман мешал пробраться в пролив Аллен-Юнг, а сегодня неистовый свет низкого ночного солнца искрится по вздыбленным нагромождениям льда.

Солнечный день в Арктике для исследователей — клад. „Седов“ после исследовательского рейса входил в бухту Тихую. Домик-зимовщиков, новые пахнущие смолистым запахом радиостанция, баня, продовольственный сарай, оранжерея, мирно разгуливающие собаки-лайки — все словно наслаждалось отраженными в море лучами, и только двое зимовщиков были как-то особенно молчаливы. Начальник радио-метеорологической станции, молодой ученый, коммунист Иван Маркелович Иванов, всегда веселый, жизнерадостный, стал угрюм, тороплив, беспокоен.

Он чувствовал огромную ответственность за проведение зимовки, за жизнь людей, вверенных ему правительством союзных республик.

— Товарищ Иванов, — раздается голос метеоролога-наблюдателя комсомольца Мухина, — члены экспедиции пришли проститься, сегодня отплывают.

„Маркелыч“ съежился, глаза у него заблестели, забегали по развернутому журналу. Ветер, подувший с норд-оста, зашелестел страницами.

— Одну минуту. Дайте возможность проверить продовольственный склад.

— Где у нас сложена мука?

— Мука вон там, под навесом.

— Хорошо. Сейчас проверю и приду.

Матросы, кочегары, члены экспедиции, одетые в чистые рубахи, новые костюмы, обходили поселок, заглядывая всюду. Владимир Иванович Воронин говорил зимовщикам:

— На большом корабле я чувствую себя капитаном, но, когда я ухожу в море на шлюпке с шестью-семью моими матросами, я сам становлюсь матросом, и задача моя заключается лишь в том, чтобы своим примером в борьбе с природными трудностями сколотить коллектив.

— Земля Франца-Иосифа — это лодка, спущенная с большого корабля. В ней все вы должны быть равны. Условия Арктики требуют организованного человека. Будьте организованы, это поможет вам выполнить возложенную на вас историей задачу. Вот все, что вам может сказать старый моряк.

Зимовщики молча слушали. Тишина сковала зеркальную поверхность бухты Тихой.

В столовой в последний раз звучали голоса людей, спешивших выступить в новый рейс к неисследованным западным берегам Северной Земли.

— Товарищи!

Все смолкли, слушая тов. Шмидта.

— Мы оставляем здесь самых лучших ударников науки на попечение одного из преданнейших наших коммунистов.

— А где Иванов?

Скрипнула дверь.

— Здесь я, — проталкивается к столу Иванов, стряхивая с себя мучную пыль. — Все в порядке, товарищ Шмидт.

— Что в порядке?

— Продовольствие, снаряжение, научные приборы, — сам проверял.

— Превосходно. Это будет вашим ответным словом.

Говорить в такую минуту трудно. Грустно расставаться с друзьями, идем к берегу. С крыши на меня неожиданно бросилась кошка, уселась на моем плече и стала нежно урчать.

Пригретые солнцем полярные собаки безмятежно спали. Дымчатая кошка забеспокоилась, когда я стал спускать ее на землю. Бедняжка, — ей придется провести вторую зимовку на островах Гукера. Она тоскует по теплой стране.

Самойлович, крепко обняв Иванова, поцеловал его и отправился к шлюпке.

Захрипел первый гудок. Эхо отдалось на леднике, ударилось о скалу Рубини-Рок и замерло. Потек туман.

— До свидания, товарищи!

Третий гудок. Ледокол закачался. Винты замутили воду. На берегу девять мужчин и одна женщина, тов. Демме, садились в лодку.

Туман, сочившийся с острова Скотт-Кельти, постепенно закрывал молочной завесой остров Гукер и здание советской научной станции. Моторная лодка шла рядом. Ненец тов. Хатанзейский выкинул на радиомачте три морских флага. Старший штурман направил на них бинокль.

— Выкинуты флаги „Ф. Г. М.“

— Что они означают?

— Счастливого плавания.

Дробя лед, „Седов“ ускорил ход. Моторная лодка, окутанная туманом, скрылась из вида.

Наши ракеты, разрываясь вверху, на секунду освещали фиолетовым светом молочную завесу тумана. Над туманом еще ясно были видны контуры постройки станции и размахивающий руками Хатанзейский.

— Про-щай, Мар-ке-лов-ка! — протяжно рявкнул Московский и ушел на вахту, „к чорту в пекло“, как он называл кочегарку.

Тов. Шмидт послал телеграмму:

„3 августа „Седов“ покинул Землю Франца-Иосифа. Держим курс на мыс Желания, на северную оконечность Новой Земли, чтобы встретиться с ледоколом „Сибиряковым“, который вышел из Архангельска с грузом угля для нас. Сердечно простились с оставшимися на зимовку 11-ю товарищами. Им предстоит выполнить за год большую программу научных работ. Самая северная в мире советская научная станция оправдает доверие нашей общественности и ожидания мировой науки, представители которой следят за нашей работой с огромным интересом. Во главе станции остался И. М. Иванов, член ВКП(б), ученый географ, — участник знаменитой спасательной экспедиции на „Красине“ и прошлогодней — на „Седове“. Остальные зимовщики: метеоролог Голубенков, пять раз зимовавший на станции за полярным кругом; гидролог Мухин; географ Демме — первая женщина научный работник на такой широте; радист Иовлев с большим полярным стажем; механик Плосконосов, бывший шофер тов. Ворошилова, работавший потом на заводе; врач Кутляев; завхоз — коммунист Данилов; повар Постанов и два промышленника-зверобоя — ненец Хатанзейский и Кузнецов, оба — люди огромного опыта и отваги, активные участники гражданской войны“.

 Сумеем ли мы быстро прорваться через скованные веками ледяные поля?

С капитанского мостика четко слышалось:

— Так держать!

По цепи, от капитана к штурману, от штурмана к штурвальному, от штурвального в машинное отделение неслось:

— Так держать!

                       — Есть, так держать!

Ледокол, разрезая темно-синие волны, выступил к северной оконечности Новой Земли — к мысу Желания.

 

К МЫСУ ЖЕЛАНИЯ

Огибая остров Скотт-Кельти, вошли в пролив Де-Брюине-зунд. Свежий ледок тонким слоем забронировал поверхность воды. Ледяной остров Нортбрук холодным дыханием провожал „Седова“.

Молодой нилосовый лед звенел, как металлический колокольчик, пропуская нас на юг.

Пасмурно. В воздухе моросит. Сыро. Солнце, укутанное в серую шаль облаков, слабо освещает хмурые отвесные базальтовые скалы.

Земля Франца-Иосифа отделялась от нас с каждым поворотом винта.

Идем „самым малым“ ходом вперед. Тяжелыми ударами бьют по бортам ледокола перевернутые льдины.

На ледоколе снова развернулись научные работы. Гидролог Лактионов вытащил из трюма большой квадратный ящик с бутылками, пробирками, мензурками и т. д. Горбунов с Есиповым занялись проверкой трала и стального каната. Кочегар Московский, окончив вахту, разыскивает зимовщиков:

— Тов. Муханов, помоги устроить беседу. Матросы интересуются работой зимовщиков.

— Идем к Илляшевичу, к Шашковскому.

Каюта на ключе. Спят.

— Стучи, дома отоспятся. Пускай рассказывают. Ребята в кубрике ждут.

Барабаним долго и сильно. За дверью шаги.

— Кто? Что случилось?

— Скорее, скорее, ледокол получил течь.

Шашковский выбежал первый.

— Ну, вот и докладчик.

— Да в чем дело? Говорите толком.

Уговаривать долго не пришлось.

Шашковский, забрав записи, телеграммы, дневник, через пять минут был уже в матросском кубрике. Он сел за стол, подперев тонкими жилистыми руками красивую голову с ласковыми голубыми глазами, и тихо, подробно, обстоятельно рассказал седовцам о первой проведенной полярной зимовке на Земле Франца-Иосифа.

 

СРЕДИ ЛЬДОВ И АЙСБЕРГОВ

В позапрошлом 1929 году постановлением Совета народных комиссаров была создана арктическая экспедиция, имевшая целью достижение Земли Франца-Иосифа и фактическое закрепление этого малообследованного архипелага, состоящего из множества островов (числом около сотни), за СССР, путем постройки на одном из его центральных островов постоянной научно-исследовательской и радиостанции.

Станции должны были обслуживаться семью советскими гражданами, изъявившими согласие работать на них до следующего навигационного периода, т.-е. не меньше года.

Эти семеро человек состояли из заведующего станцией, врача-хирурга, радиооператора, двух мотористов, завхоза, повара и геофизика. Большинство из них было уже хорошо знакомо с условиями работы и потребностями продолжительно отрезанного от всего мира общежития в Арктике.

Помимо политического значения, постройка станции на Земле Франца-Иосифа имела еще большое научное значение: зимовщики должны были сигнализировать по радио на материк СССР о всех изменениях барометрического давления и о тех воздушных течениях, которые возникали в свободной атмосфере над нами, на высоте 7—10 километров.

— Наши метеорологические телеграммы не редко звучали в деле предсказания погоды или успокоительно, или предостерегающе, или даже угрожающе, — рассказывал Шашковский.

Дружной, крепкой семьей жили зимовщики Франца.

— Как известно, прошлогодняя экспедиция закончилась полным выполнением программы. В бухте Тихой острова Гукера Земли Франца-Иосифа был в кратчайший срок выстроен основательный деревянный дом в 11 комнат, предназначенный для нашего зимовья. В двух основных комнатах дома помещались коротковолновая радиостанция, служившая нам в течение года единственным средством сообщения с остальным миром, и мотор, предназначенный для питания радиостанции электрическим током.

— Продовольствием и топливом мы были снабжены на три года, так как достижение Земли Франца-Иосифа морским путем бывает возможно не каждый год к зависит от состояния льдов в Баренцовом и Карском морях. Окончив сооружение нашей станции, „Седов“ покинул бухту Тихую 31 августа 1929 года.

— К сожалению, мы не могли сразу же после ухода судна развернуть ночную работу, так как в течение полутора месяца были принуждены работать по оборудованию дома, установке научных приборов и переноске продовольствия в кладовые, расположенные на горе.

— Мы торопились окончить, все наружные работы засветло, а полярная ночь уже надвигалась. Убывал день, солнце уходило от нас на юг, посылая сквозь облака прощальные, слабые оранжевые лучи.

Солнце уходило на далекий юг.

— Бухта Тихая и прилегающее к ней водное пространство все еще не замерзали: полному замерзанию препятствовали теплая погода, сильное течение в проливе Мелениуса и низкая облачность.

— Между одиноко стоящими на мели айсбергами, торосами и стамухами, на чистой и спокойной воде стали показываться группы нерп и тюленей. 11 октября недалеко от берега мы наблюдали большое стадо гренландских тюленей. Животные, играя, почти выпрыгивали из воды.

— Мы часто выезжали на парусной лодке на обследование прилегающих островов: выяснять ледовой режим, фотографировать айсберги и заготовлять на зиму мясо для собак. Во время обследования долины Молчания мною и тов. Муровым была убита в берлоге большая белая медведица. Заготовленные для корма собак медвежьи туши развешивались на открытом воздухе. Их запах привлекал белых гостей. Медведи стали чаще подходить к окнам нашего дома. Начальник П. Я. Илляшевич убил одного из них на крыльце с куском мяса в пасти. В этот же день собаки загрызли белого песца, пытавшегося украсть кусок медвежьего мяса. Тогда же нам посчастливилось убить белую куропатку, существование которых на этих широтах никем не подозревалось.

Медведи подходили к дому.

У крыльца убили медведя.

— Начиная со 2 сентября наша метеорологическая станция стала ежедневно посылать в Ленинград радио о состоянии метеорологических элементов на архипелаге Земли Франца-Иосифа, а радиостанция в течение двух недель сумела связаться с советскими коротковолновиками и с отдельными городами Западной Европы. Ежедневно мы получали от научных и общественных организации много приветственных телеграмм, благоприятно действовавших на настроение зимовщиков.

— 20 октября солнце скрылось совсем, чтобы показаться снопа с юга, из-за ледника, через четыре месяца (через 128 дней). Первые дни после исчезновения солнца над горизонтом в полдень наступал рассвет, похожий на слабые сумерки. Потом и сумерки кончились. Земля Франца-Иосифа погрузилась в полную темноту.

— Британский канал сковался плотным ледяным покровом. Отдельные торосы и куски многолетних ледяных полей, летом и осенью влекомые течением вперед и назад по несколько раз в день мимо станции, теперь застыли. Наступила абсолютная тишина. Смолкли постоянный шелест ледяных волн океана и шорох сталкивающихся льдин.

— Улетали последние из многочисленных пернатых обитателей архипелага. Стали исчезать белые медведи, спутники открытой воды. Все застывало. Мы оставались одни.

Матрос Петров со светлыми, как лен, волосами и большими сочными губами зашмыгал носом и сильно чихнул.

— Тише, ты, шмурыгала, шикнули вокруг. — Не мешай слушать…

— Началась зимовка. Это время следует считать, собственно, самым неприятным, так как темнота и неустойчивость погоды сильно ограничивают возможность наружных работ. Кроме того, продолжительная непрерывная темнота расслабляюще действует на здоровье и психику человека. Действие ночи сказалось, прежде всего, на составе крови и работе кроветворных органов. Несмотря на исключительно хорошее питание и отсутствие ясно выраженных случаев заболевания цынгой, к концу полярной ночи у всех нас наблюдались боли в костях, бледность и отсутствие аппетита. Врач-коммунист Георгиевский объяснил: наша нервная система с ее условными рефлексами, выработанными на Большой Земле, привыкла к определенной смене дня и ночи. Нарушение дневной работы и ночного покоя, как у нас (замены дня ночью), влечет за собой ряд нервных расстройств. В условиях Арктики, где это нарушение вызывается природными условиями, расстройство нервной системы сказывается гораздо сильней. Во время полярной ночи мы несколько раз подвергались медицинским осмотрам, из которых можно было заключить, что нервная система — у одних больше, у других меньше — потерпела функциональные расстройства. Не было ни одного из числа сотрудников, который не чувствовал бы влияния ночи. Мы постоянно страдали бессонницей, вызванной повышенной нервностью и мнительностью. Все эти отклонения мы старались парализовать нормальным дневным режимом. Каждый из нас должен был пройти за зиму по нескольку сотен раз расстояние от дома до бани по „проспекту прекрасной женщины“, выезжать на санях и лыжах на прогулку.

— Единственным источником наружного света во время „большой ночи“ была луна. Мы с нетерпением ожидали спокойной, ясной лунной погоды, чтобы совершать дальние прогулки в пределах нашего острова.

— Основные метеорологические наблюдения, которые велись трижды в сутки с момента отхода ледокола за все время нашего пребывания на Земле Франца-Иосифа и ежедневно передавались по радио на материк по четырем адресам, были несколько затруднительны во время сильных северо-восточных штормов, поднимавших с поверхности густые облака снега. Чтобы пройти по сугробам около сотни шагов, отделявших метеорологическую площадку от жилого дома, приходилось прибегать к героическим усилиям. Во время метели, когда дом до самой крыши бывал занесен снегом, мы даже на этом ничтожном расстоянии теряли ориентацию и подолгу блуждали в потемках.

Единственный „проспект прекрасном женщины“ заносился снегом.

— Перезимовать на Земле Франца-Иосифа — не поле перейти. Мы провели год в условиях совершенной изоляции на необитаемом архипелаге, обремененные нелегкой бессменной службой в неведомой для геофизики стране.

— Помню… Февраль. Полярная ночь. Ураган. Нас семеро сидят в доме. Мне надо итти на вахту, голыми руками возиться с точными приборами, с железом, сталью и медью. Записывать. Температура — 35° Ц. Одеваюсь: сперва кожа, потом меха. Заматываю лицо длинной сухой портянкой.. Оставляю две небольших щели для глаз. Привязываю электрический фонарь. Вырываю наружную дверь. На улице свист ветра, шторм. Плашмя падаю в сугроб. Осваиваюсь. Около глаз — белая стена, визжащее ледяное жгучее молоко.

— Захлебываюсь. Мускулы груди не в силах вытолкнуть воздух против режущего ветра. Соображаю: норд-ост, сила — 10—12 баллов. Провода на площадке ревут. Нужно двигаться. Ожесточаюсь. Атакую. Ветер сносит. С трудом сделав наблюдение, ощупью ползу обратно. Блуждаю в сугробах. Кричу. Навстречу бегут встревоженные собаки. Бросаются. Лижут заиндевевшее снегом лицо. Наконец дома. Шифрую полученные сведения.

— Телеграмма готова. Будишь радиста, суешь ему, еще сонному, метеотелеграмму. Через несколько минут слышен равномерный звук мотора; телеграмма несется по эфиру через неизмеримые пространства льда и снега в Архангельск, Ленинград, Москву, Харьков. С каким нетерпением дежурный синоптик Главной геофизической обсерватории Ленинграда ожидает „далекую радостную телеграмму“. С каким удовлетворением все сотрудники вздыхают полной грудью, когда открываются в стене маленькие окошечки, соединяющие комнату сотрудников с телеграфом, и слышится: „Земля Франца-Иосифа пришла“. Через несколько минут наши метеосведения уже будут помещены на нескольких рабочих картах, по которым можно судить об изменениях погоды на советском материке.

— В ясную погоду мы занимались исследованием полярных сияний, которые, кстати сказать, за истекшую зиму были часты и продолжительны. Записывали разнохарактерные световые явления, возникавшие в чистом, морозном, насыщенном ледяными кристаллами воздухе. Первое виденное нами северное сияние отличалось от ранее виденных мной сияний на Новой Земле своей многокрасочностью. Мы его в шутку назвали „полярное световое кино“.

— Точно кадры киноленты, мелькали перед нами сполохи. Вот только сейчас они были похожи на зеленое бархатное драпри с переливами у краев нежно-голубого оттенка, моментально переходящими в близкие к синим цветам, и уже все преобразилось: на темном фоне возникли новые причудливые световые образования, напоминающие огромные огненные столбы со сползающим основанием у горизонта, с удивительным подбором свойственных Северу красок — желтой, оранжевой и голубой. Вот мелькнул огненный язык, и в зените ясно обозначилась живописная корона, составленная из расходящихся в разные стороны лучей, блестящих полос и маленьких светло-желтых бликов.

— Ледяная пустыня долгое время играла кристаллами льда, точно алмазными россыпями. Угрюмая базальтовая скала Рубини-Рок освещалась с северо-восточной части острова Гукера световыми прожекторами; от этого она казалась каким-то сжавшимся доисторическим животным, медленно ползущим на голубой ледник Юрия. Вскоре корона начала меркнуть. Желтые отблески бледнели и постепенно исчезали. Сама корона, распадаясь на части, — зеленые, синие и кирпичного цвета, — раскидывала последние снопы брильянтов. Через несколько минут небо очистилось, не осталось и следа этого незабываемого явления природы.

— В лунные ночи нам приходилось пускать шары-пилоты. Метод исследования атмосферы при помощи шаров пилотов заключался в следующем: в свободную атмосферу выпускается резиновый шар, наполненный водородом. Он, взлетая вверх, перемещается по ветру. За движением шара мы наблюдали в зрительную трубу теодолита и через определенные промежутки времени отсчитывали вертикальные и горизонтальные углы. После произведенного наблюдения, зная вертикальную скорость, т.-е. скорость, с которой шар двигался в вертикальном направлении, и отсчеты вертикальных и горизонтальных углов теодолита в различные моменты, совсем легко нанести на бумагу пройденный шаром путь и вычислить по нему направление и скорость ветра в различных слоях атмосферы. Эти данные особенно интересны. По ним можно судить об ожидающейся погоде не только на месте наблюдения, но и в окружающих районах.

— В ночное время, чтобы следить за полетом шара, к нему привязывали снизу на проволоке горящий факел, вес которого и постепенная убыль горючего учитывались. Распределение ветров по вертикали представляет большой интерес для воздухоплавателей. Накопление этих материалов о Земле Франца-Иосифа необходимо, так как они будут служить одним из этапов в будущих трансарктических перелетах.

В лунные ночи зимовщики пускали шары-пилоты.

— Особо интересным событием за время полярной ночи был разговор двух полюсов.

— Наконец, полярная ночь пошла на убыль. 24 февраля с огромной радостью мы встретили солнце. Первые косые лучи его раздражающе действовали на глаза, привыкшие к керосиновой копоти. Почти все наши щенки, выросшие в предбаннике в течение полярной ночи и еще ни разу не видевшие солнца, выбежав на крыльцо, совершенно ослепли.

— Все так и ослепли? — перебил плавно лившуюся речь кочегар Московский.

— Молчи ты, „собачий шеф“, — загуторили матросы, и снова напряженная тишина воцарилась в кубрике.

— Благодаря терпению, — продолжал тов. Шашковский — и настойчивости нашего врача, лечившего собак разными примочками, первое поколение собак на Земле Франца-Иосифа было избавлено от слепоты. Огромное количество снега, выпавшее за время полярной ночи, уравняло все неровности каменистой почвы острова и отбрасывало от себя так много солнечного света, что воспаленные глаза с удовольствием отдыхали на единственном темном пятне в нашей бухте — огромной скале Рубини-Рок, вертикальные обрывы которой были свободны от снега.

— С наступлением солнечной погоды аэрологические наблюдения были расширены. В особо благоприятные дни выпускались серии шаров-зондов, связанных вместе и влекших в высь прибор, называемый метеорографом, системы директора Слуцкой аэрологической обсерватории проф. П. А. Молчанова.

Прибор этот в течение всего полета непрерывно записывает температуру, влажность и давление воздуха. В конце полета зажигательный шнур, горение которого рассчитано на определенное время, пережигает веревку, которой метеорограф привязан к несущим его шарам, — и прибор падает на землю часто за много километров от места его выпуска.

Начальник станции П. Я. Илляшевич растил пойманного медвежонка.

— Прибор этот рассчитан на то, что кто-нибудь из окрестных жителей найдет его и доставит за вознаграждение. К сожалению, на „окрестных жителей“ нам рассчитывать не приходилось. Единственным населением архипелага Франца-Иосифа, занимающего около 40 тыс. кв. метров общей площадью, — были мы. Со всех сторон нас окружало полярное море, самыми ближайшими пунктами, отстоявшими на многие сотни километров от нас, были: к западу — Шпицберген, к югу — Новая Земля, к юго-востоку — Северная Земля. Нам приходилось самим пускаться по льду вдогонку за улетающими метеорографами. Один из таких приборов удалось найти нашему товарищу Алексину в торосах около острова Скотт-Кельти.

— Весной и летом мы производили наблюдения над ледяным покровом в бухте Тихой и ее окрестностях. Зарисовывали облака, которые здесь имеют совершенно иной характер, форму и вид, чем на материке.

— Незадолго до начала таяния снега тремя сотрудниками была произведена снегомерная съемка поперек западной стороны острова Гукера. Путь их лежал целиком по ледниковому щиту, покрывающему почти сплошь весь остров. Здесь измерялись высоты снежного покрова и брались пробы на плотность. Работу эту необходимо было произвести, чтобы точно выяснить количество осадков, выпадающих на Земле Франца-Иосифа за год. Другими способами, имеющимися в распоряжении науки, этот вопрос выяснить было нельзя в силу особых условий погоды в этих широтах.

— В январе мы получили приветственную телеграмму от Фритьофа Нансена, проходившего вдвоем со штурманом Иогансеном тридцать пять лет назад в июне, во время беспримерного тысячеверстного блуждания пешком по движущимся льдам, мимо теперешнего местонахождения станции.

— Единственная связь с далеким материком — радио вносило большое разнообразие и радость и уничтожало впечатление оторванности. В хорошо обставленной уютной кают-компании вечером раздавались голоса дикторов Ленинградского радиоцентра, Московской станции им. Коминтерна. Они знакомили нас с последними событиями и достижениями страны, строящей социализм.

′ Так прошел год нашей дружной коллективной жизни. Ледокол „Седов“ вернулся за нами.

— Самый удачливый из полярных зверобоев, лучший капитан Арктики Воронин полностью сдержал слово, данное при прошлогоднем торжественном прощании: умело поборов штормы и льды, пришел в срок в бухту Тихую.

— Тов. Московский, твоей бригаде на вахту!

Застучали деревянные подошвы по лестнице. Кубрик опустел. Ледокол остановился для производства океанографических работ.

 

ТАЙНА ПОЛЯРНОГО МОРЯ

Накрапывал мелкий дождь. Небо, укутанное в серое мокрое одеяло облаков, было угрюмо и холодно. Желтоватые валы Баренцова моря вздувались за ютом.

Проф. Р. Л. Самойлович в больших норвежских сапогах приготовлял на корме торпеду — трубку Экмана к погружению в подводное царство. Привешенная к медной проволоке, она тихонько спускалась до поверхности воды, а затем ныряла на дно. Натянутая стрелой проволока мелодично звенела, пока торпеда не ударялась о дно. Начинался отсчет: „50, 100, 200, 300 метров…“

Проволока ослабевала. Трубка Экмана с грузом отложившегося ила поднималась на палубу.

Разглядываем голубой ил. В Ленинграде в специальных лабораториях произведут анализ физических и химических свойств отложений этой отдаленной части северного полярного моря.

На шканцах под руководством проф. В. Ю. Визе и А. Ф. Лактионова развернулась самая ответственная — океанографическая работа.

Океанография — наука о морях. На каждой станции, по плану, на определенных глубинах моря (0, 10, 25, 50, 75 метров и пр.) берутся пробы воды и определяются их температуры. Каждая проба тут же, в небольшой гидрохимической лаборатории, анализировалась путем титрования на хлор; выяснялось также общее содержание солей, количество растворенного в воде кислорода и т. д. Исследования воды дадут нашим ученым ответ на ряд практических вопросов, а параллельно ведущиеся под руководством Л. С. Ретовского гидробиологические работы по сбору бентоса и планктона позволят нам узнать о породах морских животных и рыб, обитающих в данной широте.

К вахтенному штурману прибежал в грязной кожаной куртке Г. П. Горбунов:

— Пожалуйста, „самый малый вперед“. Трал спускаем.

Матросы, кочегары, корреспонденты столпились на юте: здесь самое интересное…

Трал — огромный брезентовый мешок с раскрытой пастью — медленно опускается на дно моря. В первое время он описывает за ледоколом круги, постепенно погружаясь в подводное царство. Вытаскивают трал на палубу при помощи паровой лебедки. Любопытство достигает апогея. Что принесет брезентовый мешок? Какую тайну расскажут пойманные представители глубоководного царства?

Глаза шарят по поверхности воды.

— Трал идет!

Лебедка смолкает. Над поверхностью воды показывается мокрая железная рама. Вытаскиваем руками. Тяжело.

— Наверно камни, — шутит подошедший Московский.

Он не забывает придти на каждый спуск и подъем трала и обязательно выпросит морскую звезду, ежа или голотурию. Над его койкой в кубрике я видел целый музей засушенных морских растений, животных и рыб.

На палубе трал опускается на сетчатую площадку, развязываются петли, и содержимое мешка черной копошащейся грязью выплескивается наружу. Струя студеной воды смывает липкий ил. Глазам открываются замечательные морские животные. Красные и желтые морские звезды, растопырив длинные щупальцы, сжимаются и круглые комочки; бледно-лиловые морские огурцы — голотурии, распустив ветвистые руки, тянутся к маленьким серебристым рыбкам-сайкам. Розовые прозрачные медузы перемешаны с жуками, рачками и другими обитателями моря. Плоские камни сплошь засажены белыми и розовыми цветами — актиниями. Водоросли различных оттенков и окраска укрывают собой самых маленьких моллюсков, напоминающих дождевых червей, — морских слизняков. В. П. Горбунов зорким взглядом находит их и, прищелкивая языком от удовольствия, глотает одного за другим.

— Море Баренца, — говорит Горбунов, — это большой закрытый распределитель неприкосновенного запаса — витаминов. Оно занимает площадь в полтора миллиона квадратных метров. Оно одно может прокормить многие десятки лет нашу страну. Мы должны знать это море и сообщить советским траулерам места, где больше всего водится камбалы, трески и другой рыбы.

Кочегар Московский, обвешенный морскими ежами, звездами, ариурами, спускаясь в машинное отделение, звонко пел:

 

РУССКАЯ ГАВАНЬ

5 августа. В океане мягкий штиль. Небольшой туман. Все столпились у доски „Последние новости“. На ней телеграмма от ледокола „Сибирякова“:

„Утром прошли Канин Нос. 8 августа будем в Русской гавани. Везем посылки, письма газеты и журналы“.

Больше всего нас интересуют газеты, журналы. Скорей бы узнать новости с Большой Земли!

В 20 час. 30 мин. в судовом журнале отметили:

„Счастливое место 76°35′ норд, 62°45′ ост. В тумане показался берег Новой Земли. Место опознать трудно. С вытравленным правым якорем продвигаемся вперед. Туман рвется и уходит к югу“.

На капитанском мостике руководящий состав не отходит от цейсовской „пушки“.

— Да это же Русская гавань! Вон видите — остров Богатый, мыс Утешения, — протирая очки, вспотевшие от тумана, говорит проф. Самойлович.

Русская гавань, остров Богатый не видали в своих водах ни одного большого корабля.

Сотни лет назад русские поморы приходили сюда на маленьких парусных ботах, обтянутых бычачьими шкурами, промышлять морского зверя — моржа, лысуна, тюленя и нерпу.

В 1913 году зимой, пробираясь на собаках от места зимовки судна „Святой Фока“ к мысу Желания, лейтенант Георгий Яковлевич Седов зашел сюда первый, определил астрономический пункт и положил эти места на карту.

Спустя 14 лет на небольшом пятисильном катере „Тиманец“, покинув шхуну „Зарницу“, проф. Р. Л. Самойлович с двумя смелыми спутниками — Ермолаевым и Безбородовым исследовал неизвестные в геологическом отношении северо-западные берега Новой Земли. Путь по океану на маленьком суденышке, имеющем 18 футов в длину, был весьма опасен. Достаточно было бы начаться ветру силой в 3—4 балла, как эту „ореховую“ скорлупку захлестнуло бы волной.

Весь путь от острова Баренца Самойловичу пришлось пройти в сплошных туманах. К счастью катер благополучно миновал ряд рифов и подводных камней, расположенных в изобилии у мыса Утешения. Была обнаружена прекрасная, защищенная от ветра гавань (будущая база для Карских экспедиций), которую назвали Шапкино становище. После полдневного отдыха проф. Самойлович обследовал геологическое строение острова, взобрался на высокую скалу и увидел на острове Богатом огромный пятиметровый старообрядческий крест с полустертой надписью:

„СЕЙ КРЕСТ ПОСТАВЛЕН СУМЧАНАМИ

НА ОСТРОВЕ БОГАТОМ. БЫВШЕМ БАРЕНСА.

В 1847 ГОДУ…“

До сего времени нельзя не преклониться перед мужеством в героизмом русских поморов-зверобоев, достигавших на парусных ладьях тех мест, которые потомкам их казались недоступными. Роль, сыгранная поморами-рыбаками в деле освоения арктических полярных областей, очень велика.

 

НЕОЖИДАННАЯ НАХОДКА

Глубоководная бухта Русской гавани окружена кольцом крутых берегов с отвесными скалистыми черными и темно-серыми обрывами известняка.

В эпоху великого оледенения Европы, миллионы лет назад, Новая Земля была покрыта сплошным ледяным панцырем. Потом ледники Европы стаяли.

Новая Земля с западной и восточной сторон сбросила с себя ледяной щит. И только наиболее гористая часть ее попрежнему осталась закованной в броню векового льда.

По горным долинам с главного хребта длинными языками спускаются исполинские ледяные потоки — мощные глетчеры. В Русскую гавань спускаются четыре таких мощных ледника.

Глетчер рождает светло-зеленые, светло-голубые и синие пловучие горы, небольшие айсберги темно-голубого цвета, издали принимающие формы лебедей, с отливами у краев, напоминающими крылья светло-голубого оттенка, переходящего в белый.

Перевернувшийся айсберг.

6 августа. С утра погода на редкость хороша. Новая Земля, по праву считающаяся страной туманов, подарила нам первый радостный теплый день.

Спешим обследовать прилегающие острова. Североземельская лодка с подвешенным мотором „Архимед“, взяв на буксир маленькую складную резиновую байдарку, отошла от спущенного парадного трапа, сделав несколько кругов около „Седова“, обогнула Верблюжий остров и направилась к леднику Шокальского.

Мыс Утешения своей вытянутой чудовищной лапой подводных камней заставил нас держаться дальше от берега. Повеяло холодом. Вдали, блестя на солнце, показались два горбатых ледника. Края их были зазубрены в виде пирамид, башен, тонких шпилей, с синевшими извилистыми, засыпанными свежим снегом, трещинами и бороздами посредине.

Северные склоны ледника с бесчисленным множеством расщелин были покрыты полями спрессованного снега. Осторожно подошли к берегу неизвестной бухты, усыпанной мелкой галькой и круглыми камнями, обкатанными валами моря.

В бухте тысячи мелких льдин. Охотник-зверобой Сергей Журавлев заметил среди ледяной „каши“ стадо нерп и морского зайца. Молчаливая бухта наполнилась гулом выстрелов. Испуганная нерпа будоражила воду, заяц проливом ушел в озеро.

Кинооператор Новицкий бегал с аппаратом за охотником. Неожиданно раздался треск, затем мощный грохот. Обвалился „небольшой“ кусок льда весом в несколько тысяч тонн. Всплески волн выкинули стоявшую в 200 метрах нашу байдарку на берег.

— Повторить, повторить! — неистово закричал Новицкий.

— Что повторить? Это же не павильонная съемка, — заметил Борис Громов и отошел в сторону.

— Стреляйте, стреляйте, пожалуйста, больше, — умолял всех кинооператор, — от сотрясения воздуха произойдет второй обвал.

У Новицкого „профессиональная болезнь“: он не может снять сразу и всегда просит повторить. Десятки пуль залпом полетели на глетчер. Ручка аппарата, в ожидании обвала, крутила уже третий десяток пленки. Шум, произведенный первым падением куска льда, и наши выстрелы растревожили ледяного великана. Рассерженный, он сбросил с себя еще одно ледяное покрывало. Плавно, точно занавес театра, и совсем бесшумно на секунду — две, стекала громадная глыба льда в миллионы тонн весом. Вода в бухте, казалось, поднялась. Моторную лодку перевернуло на бок.

Мы наблюдали рождение громадного айсберга. Обнаженная синяя стена льда, от которого он оторвался, сверкала алмазно.

Больше повторять не стоило: мы опасались за лодку.

 

ОХОТА НА БЕЛЫХ МЕДВЕДЕЙ

4 августа. 2 часа ночи. Не спится. Хочется есть. Как на зло ключи от буфета на сей раз унесены поваром, который, несмотря на все усилия нарушить его безмятежный сон, отвечал на стук в каюту лишь громким храпом. Решили сами заняться кулинарией. Капитан В. И. Воронин взял на себя обязанности повара. Капитан и здесь превзошел все наши ожидания. Большим кухонным ножом он мастерски срезал тонкими ломтиками с окорока медведя жирное мясо; откуда-то появился лук. Скоро острый запах жаркого начал дразнить наш аппетит. Через 20—30 минут мы уже сидели в кают-компании за скромным ужином. Медвежатина навела на разговор:

— А вдруг медведи? Кому стрелять?

— Конечно, нам, хотя очередь и не наша. Все спят, — ответил Борис Громов, доедая кровяной бифштекс.

Странное совпадение. С палубы доносится возглас:

— Медведица с медвежонком!

Мы не поверили. Это нас от бифштекса отводят. Но, вот, в кают-компанию, не обращая внимания на аппетитный запах жаркого, вкатился кинооператор, схватил аппарат и выбежал на спардек.

— Закрой дверь, — зашипели мы на оператора.

И только тут он заметил, что в кают-компании, кроме его киноаппарата, находились еще и живые люди.

— Медведи на льду!

Первым взял винтовку Борис Громов и побежал на бак ледокола.

Маленький косолапый медвежонок с ужимками следовал за медведицей.

Я тут же вспомнил недавно присланную телеграмму от Московского зоопарка с просьбой доставить в Москву четырех белых медвежат „в возрасте от двух до четырех месяцев и весом не более 35 фунтов“. Телеграмма на ледоколе была перефразирована и стала ходячим анекдотом. Кочегар Московский даже повесил над своей койкой объявление:

„Принимаю уход за грудными медвежатами.

Кормлю собственным молоком…“

Капитан Воронин на-глаз определил, что вес замеченного нами медвежонка не превышает установленной Зоологическим садом нормы. Будущая нянька Московский выразил опасение, что медвежонок за время полярного похода ожиреет, перерастет норму:

— Куда тогда с ним деваться, кто его возьмет?..

— Медвежонка нам в Союзкино, это будет прекрасной рекламой для фильмы об Арктике, — делили мы шкуру на корне.

Мать, чувствуя опасность, вытягивала шею. Медвежонок копировал все ее движения. Было приятно видеть на гладком ледяном поле живого „Пшенка“ (как назвал его один из матросов).

Любопытство, а вместе с тем страх заметно боролись в медведице.

Ручка киноаппарата начала вращаться. Неожиданно собачий лай испугал медвежонка. Мы доходили до детского восторга, видя смешную мишкину мордочку, прячущуюся за жирную тушу матери. Через несколько минут до медведей уже можно было докинуть палку. Раздались выстрелы. Смертельно раненая медведица волчком завертелась на месте. Растерянный, ошеломленный испугом медвежонок сперва прижался к бортам ледокола, а затем бросился бежать прочь.

С веревками в руках и парою собак мы спустились на лед. Одна партия приблизилась к убитой медведице. При виде подошедших к матери каких-то непонятных существ медвежонок встал на задние лапы и заревел благим матом. Вместе с медвежатником „Полюсом“ я бросился за медвежонком. Вторая колымская собака гнала его к нам навстречу. Вскоре мы очутились от медвежонка в пяти шагах. Вид собак рассердил зверя. Он бросился на них с диким ревом. Медвежатник „Полюс“ клещом вцепился ему в крутой загривок. Медвежонок взревел и бросился большими скачками в тюленью лунку и спрятался в воде. Собаки, боясь холодной воды, бегали вокруг.

На помощь прибежали Громов, Ушаков, Журавлев и другие. Со всех сторон полетели мертвые петли на шею медвежонка.

Чувствуя опасность, Мишка то и дело стал погружать голову в воду. Он, устав, стал тяжело и прерывисто дышать. Борис Громов в полуботинках влез в воду, быстро накинул лассо. Но медвежонок резким движением рванулся в сторону, и, когда веревка ослабла, он быстрым движением передней лапы ловко освободил шею от роковой петли.

Мы стали изучать характер полярного хищника и тактику его обороны. Удачней всех посчастливилось накинуть петлю Ушакову, медвежонка вытянули из воды и спеленали в веревках.

Медведь на льду.

По снежному насту мы потащили добычу к ледоколу, стоящему от нас в 100—120 метрах.

Веревки стягивались и впивались в тело медвежонка. Полупридушенный, он бросался на нас, обливаясь кровью. Полуживого, доволокли его до корабля.

Вместо корзинки, нам с палубы сбросили стальной трос паровой лебедки. Упавший крюк перебил ключицу медвежонка.

На стальном тросе, которым обычно подымают железные балки, бочки и пр., мы стали поднимать хрупкое тело трехмесячного сосунка.

Вездесущий Новицкий крикнул в рупор:

— Приготовились! Начали. Снимаю.

Засопела паровая лебедка. Натянутый трос быстро потянул белого зверя наверх.

— Давай! Давай! Больше движений! — волновался оператор.

В это время Московский, опасаясь, что медвежонок ударится о перила, уцепился и повис на веревках, спускающихся с медвежонка. Кто-то из неопытных не сумел остановить лебедку в то время, когда Московский спрыгивал на лед. Трос маятником качнулся в сторону, медвежонок со всего размаха ударился о косяк рыбацкого карбаса и упал замертво рядом с освежеванным телом своей матери…

Так неудачно кончилась наша попытка добыть живого медведя.

Кинооператор, довольный киносъемкой, ударился в плясовую.

— Замечательно! Исключительный кадр! Подумайте, — миллионы людей будут смотреть на экране обвал настоящего ледника.

— Пляши, пляши, вот предъявим счет Союзкино за сотню лишних выстрелов, тогда посмотрим, как запоешь, — ехидничает Лимчер, бросая в бухту мелкие камни.

Стадо игравших до нашего прихода нерп ушло к кромке льда. Испуганный выстрелами морской заяц кинулся мелководным проливом в круглое, как блюдце, озерко. Грохот и гул обвалившегося ледника так застращали беднягу, что он в течение нескольких минут не показывал своей морды над поверхностью глубокого озера.

Зверобой Серега Журавлев хитрыми глазами блуждает по воде, высматривая добычу.

— Ага, вон он, появился!..

Заяц высунул сплюснутую редькой усатую голову, втянул в себя порцию чистого воздуха, метнулся, блеснув на солнце лоснящейся пятнистой шкурой, и снова ушел в наплаканное ледниками озеро.

Сотни крачек, с длинными серыми хвостами и черными перьями на крыльях, вьются над разложенным костром и щебечут резкими голосами:

— Кир-ки-ка-ка-а-а…

Борис Громов перешиб крыло одной из птиц. Раненая крачка в смертельной агонии упала в море, недалеко от берега. Десятки подруг бросились на помощь, они задевали ее своими крыльями, стараясь клювами ухватиться за перебитое крыло и вынести ее на сушу. Поток, вытекавший из горного озера, угонял птицу все дальше и дальше в открытое море. Я тоже имел неосторожность выстрелить по мимо пролетавшей крачке. Свинцовый дождь снес ей полчерепа. Обливаясь кровью, она камнем упала к моим ногам. Над головой моментально образовался рой раздраженных птиц. Они наскакивали на меня, клевали шапку, били крыльями, отталкивали назад.

Костер пылал. Длинные языки синего пламени лентами поднимались вверх, кидая желтое отражение на ледяной припай. У костра, вытянув ноги к огню, сидят участники экспедиции.

Проф. Шмидт, теребя пушистую бороду с вклинившейся в нее серебряной полосой седины, говорил:

— Романтика Арктики гибнет. Люди, проникающие в ее просторы, роют ей могилу. Легендарность и суровость побеждаются советскими зимовщиками. Мы являемся подлинными свидетелями размаха этой работы. Северная земля, к которой держит рейс наш капитан, скоро перестанет быть белым пятном на карте. Люди, изъявившие желание пробыть на ней два года, — это сгусток человеческой отваги.

Штаб экспедиции.

Журавлев, притаившийся за большим камнем все ждет свою добычу. В то время, когда заяц появлялся над водой, — Сергей Журавлев приподнимался, ставил руки под челюсти и трелью свиста оглашал пустынную местность.

— Приманивает, морской зверь идет на свист. Хороший у меня промышленник будет, — гордо заявил Г. А. Ушаков и направился к своему товарищу-зимовщику.

Морской заяц, прислушиваясь к „концерту“, все чаще и чаще выплывал.

Раненая мною крачка приковыляла к костру. Большое полушарие мозга свесилось над ее левым глазом. Красивое оперение превратилось в отрепье. Мой приятель, комсомолец Вася Ходов горячей головней пришиб ее до смерти.

Ушаков, поговорив со своим зверобоем, вернулся к группе.

— Заяц посмелел. Товарищи, кто хочет поохотиться, — идите. Разбейтесь на партии. Стрелять только по команде Журавлева.

К озеру, точно к осаждаемой крепости, со всех сторон подходили стрелки. Журавлев с упора нацелился и первым выстрелил по зайцу. Открылась канонада. Морской зверь, зажатый берегами озера, стал искать спасения в узком проливе. Сгоряча мы расстреляли по обойме и, когда заяц шел проливом, оставляя за собой след разрезанной воды, у нас в магазинных коробках не оказалось патронов. Мы бежали рядом с зверем, кричали, свистели, а зачем, — сами того не знали. Журавлев же бросился к устью пролива и по наносам песка пошел навстречу мчавшемуся зверю. Мель, на которую с разгона попал заяц, как вспаханная борозда, расступилась перед сильной грудью; заяц, мгновенно выкинутый из воды, был прекрасной мишенью. Две пули пчелами впились в упругое тело. Кровь брызнула кверху. Сильное течение подхватило барахтающегося зверя и понесло в открытое море.

— Лодку! Лодку! Скорее лодку!

Журавлев, Вася Ходов и я на шлюпке по кровавому следу погнались за зверем. Истекающий кровью, он последний раз показался над водой.

— Убит. Гоните, иначе опустится на дно, тогда амба, — горячился зверобой.

От сильных ударов весел шлюпка прошла мимо.

— Красные пятна позади…

— Не мешкать, назад! — закричал Журавлев.

На легкой зыби кровяное сало в лучах падающего солнца переливалось перламутром. С весел потекла кровяная вода.

— Здесь ищите…

Начальник экспедиции проф. О. Ю. Шмидт.

Морской заяц, весом 480 килограммов.

Зазубренный багор нащупал скользкое тело, лодка покачнулась.

— Тише, черти, — выругался Сергей.

Я соскочил на обкатанные морскими прибоями камни, ногой нашарил зайца, нагнулся, схватил его за ласты и приподнял к лодке.

Сергей Журавлев быстрым движением располосовал рану ниже челюсти, продетую веревку затянул в мертвый узел.

— Назад…

Морской заяц на буксире был доставлен на берег к наблюдавшим за нами членам экспедиции. Издалека Шмидт шутил:

— Шашлык жарить будем. Шаш-лычок…

Замешкавшийся кинооператор Новицкий упустил момент съемки. Шлюпка подошла. Зайца уже вытащили на берег.

— Товарищи! Повторите! Нельзя так! Вы должны согласовывать со мной работу.

Пришлось повторить, вернее инсценировать момент прихода шлюпки.

Убитый зверь оказался длиной в 255 сантиметров, а весом около 480 килограммов. Такие крупные экземпляры очень редко приходилось видеть даже новоземельскому зверобою — Журавлеву.

— Большущий. Усы — целые возжи.

Шмидт нарезал мелкими кусками мясо зайца и на шомполе, под смех всей группы, стал приготовлять шашлык.

Без соли, жареное мясо было приторно, пахло рыбой. Шмидт ел и прихваливал:

— Вкусно. Попробуйте…

Моря Баренца, Белое и Карское богаты морским зверем. Наши ледоколы за время убоя его на ледяных полях оставляют десятки тысяч тонн этого мяса. Наука еще почти совсем не занималась вопросом, — можно ли консервировать и употреблять в пищу мясо морских зверей.

Шмидт приказал забрать убитого нами зайца и отправить его с ожидаемым „Сибиряковым“ в гор. Архангельск, для опытов в лаборатории.

Василий Ходов подошел ко мне и тихо сказал:

— Айда на байдарке к ледоколу. Лодка перегружена.

Маленькая резиновая байдарка была спущена на воду.

— Ребята, осторожнее обходите льды. Слышите, осторожнее, — отцовской заботливостью напутствовал нас Шмидт.

Солнце играло фиолетовым пламенем на хрустале льдин. Обходя нанесенную гряду искрошенного льда, мы зашли за купоросные пловучие горы.

На малюсенькой байдарке среди лабиринта стамух и подводных рифов мы казались лилипутами, рискнувшими проникнуть в замок великана, вход в который сторожили седые изваяния мощных глетчеров и фарфоровые скалы известняка. Ледяная запруда двигалась на байдарку.

— Вася, на весла! Нас прижимает, я буду отталкивать лед.

Медленно обходили мы места, опасные для нашей галоши.

Тюлени почетной стражей плыли за нами следом, некоторые из них подплывали так близко, что мы могли различать черноту их глаз и шевелящиеся усы.

Остров Богатый, заставленный поморскими крестами, черствой глыбой выступил впереди. Около него семейство айсбергов, застопоренных на мели, стоит в молчании. Синь. Голубизна. Странное желание появилось у нас вместе:

— Пробьем дыру в айсберге.

Пять пуль полетели в синее крыло горы.

Веером расширились трещины. В просветах солнце зажгло зеленый огонек.

Синь. Голубизна. Зеленое пламя. Над головой, курлыкая, пролетел полярный попугай — топорик. Острый, овальный клюв с красными бахромками у подбородка, как индейский топор, сверкнул в пропал за ледяной горой.

С моря в Русскую гавань, вытягивая мокрые щупальцы, медленно плыл туман.

— Вася, налегай…

Байдарка, чуть касаясь воды, понеслась к острову. Налег туман, затем снег. Перед носом шлюпки вдруг выросла огромная льдина. Только случайность спасла нашу байдарку.

Потянул свежий ветерок.

— Нас несет в море. Назад! Назад!

Целый час мы блуждали, не зная, куда держать курс. Неожиданно выступили контуры ледокола.

— Байдарка пришла. Трап дай-те!

Легко взбегаем в капитанскую каюту.

— Владимир Иванович! Прикажите гудки. Сзади шлюпка блуждает.

Штурман Хлебников рванул шнур, с шипением вырвался вой пара, а за ним свист.

— Загудел старик! — бросил на ходу Московский и подошел к нам.

— Ну, как там на берегу? Зайца убили, ну?

Воронин в не прекращающемся ни на минуту журнале отметил:

„19 ч. 30 м. пришла байдарка с тт. Мухановым и Ходовым. Насел туман. Даем гудки. Ожидаем шлюпку т. Шмидта и лодку профессора Визе, ушедшего с утра с писателем Соколовым-Микитовым на Верблюжий остров…“

Предупреждение помогло: шлюпка Шмидта и лодка Визе тоже отклонились от курса и выходили в море. Гудки помогли исправить курс. Обе группы почти одновременно пришвартовались к бортам.

Кочегар Московский закопошился у паровой лебедки.

— Заячьи усы — мои, у меня в музее прорыв, нехватает полной коллекции.

Поднятого на палубу морского зайца рассматривало все население ледокола. Собаки расположились кольцом в ожидании лакомых потрохов.

— Шлюпка проф. Визе пришла, — донесся голос вахтенного штурмана.

Писателю Соколову-Микитову во время обхода берега, заваленного плавником, посчастливилось найти среди выкинутой добычи волн грушевидный пробковый буек, оплетенный стальной сеткой, на медной крышке которого ясно выделялись вдавленные буквы:

„Baldwin Ziegler Expedition. 1091. 164…“

В кают-компании собрались все. Проф. Визе отвинтил крышку, и мы увидели длинную, тонкую медную трубку, в которой находились два полуистлевших листа, отпечатанных на пишущей машинке, на английском и норвежском языках. С большим трудом удалось прочесть следующие строки:

„… —80°—21′—Норд          56°—40′—Ост.

Лагерь Циглера. Земля Франца-Иосифа.

Полярная экспедиция Болдуина.

Двадцать третьего июня 1902 г.

Ближайшему американскому консулу. Срочно требуется доставка угля. Яхта „Америка“ в открытой воде пролива Абердар с 8/VI. Работа этого года успешна. Нами заброшен на санях в течение марта, апреля и мая на Землю кронпринца Рудольфа огромный запас продовольствия. Собрана коллекция для национального музея. Обеспечен отчет зарисовки хижины Нансена, имеются прекрасные фотографии и живые картины. Осталось 5 пони и 150 ездовых собак. Нуждаемся срочно в доставке сена, рыбы и 30 санях. Должен вернуться в начале августа, не добившись успеха, но и не побежденный. Все здоровы. Буй № 164“.

В конце записки синим карандашом стояла собственноручная подпись начальника экспедиции Болдуина, а в углу, слова „торопитесь с углем“ были подчеркнуты двумя жирными чертами.

Буй, пущенный с посещенного „Седовым“ острова Альджера, вероятно на воздушном шаре, упал в океан и морскими течениями занесен к западным берегам Новой Земли. Записка американского исследователя странствовала 28 лет. Это был один из двухсот буйков, пущенных Болдуином в разное время.

Пускание буйков и бросание бутылок в море с кораблей, терпящих крушения или бедствие, отошли в область предания. На смену этого наивного дедовского способа сообщения с людьми пришло радио.

Пароход, оборудованный радиостанцией, за несколько сот километров может вызвать себе на помощь проходящие недалеко суда. Не одну тысячу человеческих жизней спасло радио. Теперь последними покидающими корабль остаются капитан и радио-телеграфист, выбивающий на своем ключе сигнал о помощи, состоящий из трех букв SOS, SOS (. . . — — — . . .).

Море — колыбель радио. Суша, цепляющаяся за проволочный телеграф, первое время долго не признавала своего конкурента. Радио на море нашло себе жизнь. Отрезанные с уходом из порта моряки-исследователи стали иметь возможность слышать, что делается кругом, ежедневно сообщаться с родными, знакомыми, слышать их голос и даже видеть говорящего.

На ледоколе „Седов“ радистам Гершевичу, Ходову и др. оказывается всеобщее внимание.

Вот сейчас только что прибежал начальник радиостанции Евгений Гершевич. В его руках носовым платком зажат телеграфный бланк.

— Товарищ Шмидт, телеграмма с „Сибирякова“!

— Товарищи! Приход „Сибирякова“ задерживается на несколько дней из-за сплошных туманов. Завтра, под командой старшего штурмана — плотники, столяры и желающие матросы должны отправиться на остров Богатый, поставить там опознавательный знак, а под моим руководством, — заканчивая, говорил начальник экспедиции, — пойдет небольшая группа для топографической съемки ледника Шокальского.

Весь вечер проф. Шмидт не называл имен участников пешей партии на ледник и только после ужина в присутствии всех объявил:

— Завтра утром со мной отправятся: секретарь экспедиции тов. Муханов, инженер-строитель тов. Илляшевич и корреспондент „Известий“ тов. Громов; надеюсь, у присутствующих не будет возражений.

Мы от радости были вне себя.

Ночью стучали машинки корреспондентов. Борис Громов передал в Москву в газету „Известия“ телеграмму:

„…Завтра на рассвете Шмидт, Муханов, инженер Илляшевич и наш корреспондент в целях производства маршрутной съемки отправятся в большую двухдневную экскурсию с ночевками вглубь Новой Земли с восхождением на наиболее выдающиеся над окружающей местностью обрывистые вершины. По пути придется преодолеть ряд горных хребтов, переходить глетчеры и ледниковые долины. Наша цель — достигнуть водораздела вершины горного хребта и увидеть противоположный берег Новой Земли и Карское море, произвести на пути маршрутную и топографическую съемки.

С собою забираем легкую походную парусиновую палатку, односпальный мешок, малицу, спиртовку, консервы, галеты. Маршрут пройдет по местности, впервые посещаемой человеком…“

 

В ГЛУБЬ НОВОЙ ЗЕМЛИ

Утром при ветреной, но солнечной погоде двое вахтенных матросов доставили нас на берег.

Крутой подъем был первой репетицией к трудным восхождениям на вершину ледника. По выветренным долинам струйками бегут к морю весенние ручейки. Под ногами высохший мох потрескивает, как в лесу валежник.

Первый отдых делаем у зазубренной стены морены. Море и ледокол скрылись за обрывами скал. Впереди широким полем раскинулась алмазно сверкающая поверхность ледника.

Проф. Шмидт, постукивая острым концом ледоруба по глетчеру, идет разведчиком.

— Осторожнее, здесь яма, засыпанная снегом.

Обходим яму, следим за всеми указаниями начальника экспедиции. На пути все чаще встречаются глубокие гроты, прорытые горными потоками. Нависшие глыбы льда закрывают вход в бездну трещин. Идем по куполам снежных холмов к едва виднеющейся горной цепи — водоразделу Новой Земли. А в южной стороне — вершины скал. Пересекаем первую ледяную долину и небольшую речонку, чуть прикрытую корой летнего льда.

Как странно. Здесь в поднебесьи мы увидели и следы оленя и его помет. Еще страннее другая находка. Среди желтых, как лимонные корки, камней я обнаружил небольшой кусок окаменевшего дерева. Откуда он? Как попал на ледяной холм?

Попытка взобраться на одну из гор, вросшую в ледник, не удалась. Камни летели вниз, грозя сшибить нас.

Спускались сумерки. Бледнолицая луна в холодной стуже неба висит замороженным яблоком. Лиловые разливы молока падают сквозь серые тучи небольшими озерами на горбатую спину глетчера и растекаются половодьем.

Ветер бьет в лицо. Мелкий подтаявший лед, шурша, бежит по горбу ледника, похожего на развалины давно покинутого белого города с вымершими улицами трещин. Круглые, обточенные ветром льдины кажутся мне голубыми шапками мечетей.

Держимся все вместе. Перепрыгивать широкие трещины в одиночку рискованно. Зернистые льдинки скользят под ногами. С высокого холма открылся вид на океан. Видим под черными тучами пловучие ледяные горы у Чайкиной гавани. Ветер с моря. Быть буре.

Шмидт предлагает отдохнуть.

— Надо подкормиться.

Мы удивились…

— Есть? Ведь мы утром хорошо заправились: порция была девять яиц. Да разве этого мало?

— Голубчики, так это вы и меня съедите. В какую же я попал компанию? Утром я съел только пару яиц, — оправдывался Шмидт.

С каждым шагом панорама становится красивее и красивее. Слева открылся вид на большое, вытянутое в восклицательный знак, озеро, расположенное в котловине между гор.

Легкие вбирают чистой, холодный воздух ледниковых полей. У каждого мысль: „Скорей бы отдых“.

Новые сапоги трут ноги, пальцы стынут от сырости. Но мы идем.

Шмидт рассказывает молодому инженеру-строителю почти всех северных станций Илляшевичу о своем восхождении на альпийские пики.

— Ходить по ледникам надо со смекалкой…

Небольшая занесенная снегом трещина на озере. Отто Юльевич прекратил рассказ, сильно ударил острым концом эйспигеля в ледяную корку.

— Выдержит мост?

— Посмотрим…

Не успел он переставить ногу, как лед у берегов раскололся я вместе с Шмидтом ушел под воду. От неожиданности мы растерялись. Отто Юльевич поплыл, барахтаясь. Ледяная вода парализовала его движения. Шмидт оттолкнулся ногами от крутизны я на спине направился обратно. Бросаем веревку, крепкие руки пловца сжали шелковый канат. Напрягаем усилия, ноги скользят к обрыву. Я бросаюсь на лед, подползаю к трещине, цепляюсь за ремни рюкзака; Борис Громов, придерживающий мои ноги, потащил наверх меня, а я — Шмидта. Образовался, так сказать, ледяной конвейер. У мокрого, продрогшего Шмидта зубы выстукивают телеграфную азбуку. Кожаная тужурка покрылась налетом льда. Мешкать нельзя. Скорей к моренам — разбивать палатку, менять белье. Под руки подхватили начальника и вскачь понеслись к моренам. На высоте 500 метров был раскинут походный шатер.

Ледяной ветер мчался с гор. Трепал палатку. Мокрое белье прилипало, студило тело.

Борис Громов, точно заправская прачка, выжимает белье с Илляшевичем. Я кипячу чай. О. Ю. Шмидт с головой залез в пуховой спальный мешок. Шелковая веревка паутиной обкрутила палатку. Белье сушится на воздухе.

Шмидт высунул бородатую голову.

— Ба, тут никак открылось северное отделение китайской прачечной, — смеясь, сказал он и снова нырнул в теплоту мешка.

Рюмка коньяку и стакан крепкого чая согрели пострадавшего.

— Залезайте греться…

Односпальная палатка с трудом вмещает четверых, согнутых в три погибели.

— В тесноте — не в обиде. Как-нибудь. Громыч, сядь-ка на меня, я согреюсь, — предлагает Шмидт корреспонденту.

Надвигалась ночь. Лучи заката падают на бивуак. Шмидт, натягивая на себя ледяное белье, отбрасывает длинную сутулую тень.

— В путь! Надо к завтрашнему дню добраться до водораздела…

Мы были удивлены решением начальника экспедиции — без отдыха, в невысохшем белье продолжать топографическую съемку.

Стало темнеть. Спустились сумерки…

Шмидт приказал всем связаться веревкой и итти за ним гуськом на расстоянии 5 метров друг от друга. Так — увереннее, смелее: в случае, если кто попадет в трещину, остальные сумеют вытащить его.

Проходим ущелье. Снега на его склонах длинными языками свисают над нами. На вершине крутит ветер, течет низовая шуршащая поземка. Километры стали длинней. Усталость тяжелым грузом влезла в заплечные мешки. После шестнадцати часов лазания по долинам, горам, ледникам организм требовал отдыха и сна.

До водораздела далеко.

Отто Юльевич предложил добраться до виднеющейся кромки и там раскинуть палатку.

Частые, глубокие трещины заставили отказаться от попытки в сумерках дойти до водораздела. Ветер отовсюду. Как быть? Где раскинуть палатку? Где посидеть, защищаясь от норд-оста, а может быть немного поспать, набрать сил для завтрашнего большого перехода до главного хребта, откуда открывается вид на Карское и Баренцово моря.

На голом месте палатку не разобьешь. Колья не выдержат натиска ветра, доходящего до 8—10 баллов. Спускаемся по южному склону к мелким моренам. Среди большого обилия мерзлых камней, могущих служить для укрепления оттяжек, раскинуть палатку невозможно: ветер. Спустились еще ниже. На рыхлом, мягком снегу палатка радостно приняла под свой брезентовый навес полярных гостей.

Вспыхнула синим пламенем карманная спиртовка. Растаявший снег закипел: по северному общежитию поплыл аромат горячего чая. Клонит ко сну. Беседа о сновидениях и теории Фрейда не клеится.

Устали… Хочется спать, но спать вчетвером в односпальной палатке можно только сидя на корточках.

— Товарищи! Предлагаю устроиться следующим образом. Ко мне в односпальный мешок впихнете Муханова, а сами залезайте в малицу, — предлагает Шмидт.

— Принято единогласно!

Отто Юльевич снял кожаную куртку и забрался в мешок. Места осталось мало. С большим трудом один из мешка, а двое извне впихивали мою тушу в спальный мешок. Повернуться невозможно. Тесно. Душно. Зато тепло! Спать! Мы обнялись и заснули.

Утром по легкой палатке застучали ледяные снежинки. Под спальным мешком оттаявший снег превратился в лужи. Сырость проникла сквозь вещи. Тело горит от студеной воды. Просыпаемся сразу…

— Ну, как поспали? — первым заговорил Шмидт.

— Немного холодно, сыровато, — ответил Громов, освобождаясь от мокрой малицы.

— В путь! — решительно перебил начальник. — На сегодня завхозом и поваром назначаю Илляшевича.

— Отто Юльевич, повар встает первым, — разнеженным голосом ответил Громов и перевернулся на другой бок…

Энергичный Илляшевич не заставил себя ждать. Зашипела спиртовка. Закипел чай. Раскрылись консервные банки.

— Пожалуйста к столу, завтрак подан…

Выпили чаю, закусили. Выглянули за полог палатки. С закрытого туманом неба шла мелкая пороша. Выпавший за ночь снег мягкой ватой устлал окрестность.

— В путь! К вечеру должны вернуться на ледокол.

— Отто Юльевич, запасов продовольствия осталось только на одну шамовку, — заметил повар и заботливо спрятал остатки скудного завтрака в мешок.

Разобрали палатку, обвязались веревкой. Снова в снежных просторах. Все бело, куда итти?

Ветер бьет в затылок. Начальник экспедиции отклоняется от курса, он забирает с каждым шагом влево и влево.

— Отто Юльевич, правее, сбиваетесь…

— Пра-вее! — хором кричали задние.

Ветер несет слова мимо ушей, плотно завешенных теплой шапкой. Кричим назойливее:

— Правее!..

Отто Юльевич остановился:

— Слышу. Я же иду правее.

Но Шмидт снова стал блуждать, забирая влево. Итти трудно, Мы попали на откос скользкого глетчера. Несколько раз менялись передовые, и все мы одинаково теряли правильное направление.

Совещание решило переждать погоду, отдохнуть. Целые сутки бушевала метель. Палатка покрылась броней льда. Продовольствие иссякло. Спиртовка бездействует. Жажду утоляем снегом. Стужа привольно гуляет по палатке и по четырем скорченным человеческим фигурам. Пурга засвистела, зашурганила, заплясала свадебным хороводом возле крохотного шатра…

— Товарищи, остались одни черствые галеты. Экономьте их. Буран может продержаться неделю…

— Неделю — это пустяк. Вот сапоги проклятые жмут, с ними пропадешь, ноги издрогли.

Борис Громов стянул с меня тесную обувь и синие пальцы моих ног зажал теплыми руками.

— Три снегом, видишь — коченеет, — забеспокоился Шмидт, массируя мою правую ногу.

Пурга. Ветер свистит. Снег барабанит по крыше палатки. Отогретые ноги отдыхают в меховых варежках. Тепло. А за палаткой буран.

Скупая на радость приходит ночь, и утро не приносит перемены. За пологом палатки снег обильно застилает обширную территорию ледника голубым хлопком. Ветер мечется недостреленным зверем. Выходить за пределы брезентовой избушки не разрешает Шмидт.

— Ветер залепит глаза. Снесет в обрыв. Переждем…

Ждем…

Туман. Снег. Поземка. Вьюга. Метель. Пурга. Ураган. Шторм. Буран. Буря. Сменяют друг друга. Проходят день, вечер. Третья по счету наползает темная ночь. Шмидт не спит, он то и дело закрывает мне лицо теплым шарфом, заботливо подкладывает под мешок кожаные сапоги, спасает от сырости. Укутывает моих соседей своей одеждой.

— Отто Юльевич, почему не спите?

— Подагра проклятая. Спину ломает.

Шмидт при последних словах выглянул за полог палатки и закричал:

— Прояснило! В путь, живо!

Вскакивают сонные ребята. От их неосторожности ослабились оттяжки, палатка, оседая, придавливает копошащихся в ней заспанных людей.

— Не вылезать! Одеваться так!

Связанные в движениях, обуваемся по очереди, одеваемся в кожаные куртки. С моими сапогами скандал. Застывшие, они не лезут на теплый чулок. Но медлить нельзя, натягиваю их на босые ноги, — только бы не отстать от своих. Прояснило, значит надо пользоваться случаем. Скатали монатки, оглянулись.

— Ба, да мы взобрались на вершину мощного ледника Шокальского.

— Смотрите, сколько здесь трещин.

— Ветер мог сдуть нас в обрыв.

Недалеко от нашей палатки — широкое бездонное ущелье.

— Перевязывайтесь лучше. Дорога будет опасна, — обходя каждого, говорит Шмидт, просматривая мертвые узлы, стянутые вокруг пояса.

Вы, читатель, никогда, вероятно, не ходили по пустынному леднику в морозную, звездную ночь, в скованной льдом одежде при порывистом ветре. Верно, никогда? — Тогда слушайте. Путь трудный, тяжелый. Липкий снег илом прилипает к ногам. Кожа сапогов пухнет губкой. Ноги хлюпают в воде, просочившейся сквозь подошву. Красот ледника при солнечной погоде вы ночью не замечаете, — ледники притаившимися чудовищами стерегут вашу неосторожность на каждом шагу. Чуть замешкались, не рассчитали, — и вы летите в бездну трещины, у вас происходит вывих руки, — это в лучшем случае, а иногда вы остаетесь законсервированным в ледяной банке.

С опытным альпинистом мы смело берем преграды, перескакиваем трещины, зорко смотрим друг за другом: коллектив прежде всего. Мы почти бежим на едва мерцающий черный выступ скалы, с которого плыли новые потоки тумана.

— Скорей, скорей, — торопит Шмидт, прибавляя шагу.

Откуда-то налетел ветер, поднял поземку, закружил ее спиралью.

Разряженный воздух обманул нас. Чернеющая скала оказалась далеко за двумя перевалами ледников и одной долиной.

Лабиринт трещин колючей проволокой окружил блуждающую разведку.

Пробуем пересечь перевал, пройти к скале, норд-ост бушующими волнами мчится по долине.

Снова вчетвером на леднике. Рассветает. Звезды, накинув белую чадру, улетели в высь и исчезли…

— На ледокол! — решил Шмидт.

Туман изменил приказание начальника. На секунду где-нибудь пробивалось окошко, мы кидались туда, а туман сейчас же вставлял серую раму.

— Подлец, — смачно выругался Борис Громов.

12 часов блуждаем по ледникам. Горизонт закрыт, десятками минут не видим друг друга. Дергается веревка, трещина поочередно принимает нас в ледяные объятия, то и дело вытаскиваем товарища, облитого снежным потоком.

— Провалился?

— Да, нечаянно, оступился.

— Осторожнее, скоро отдых, — утешал Шмидт, рассматривая компасную стрелку, — мы вышли на норд. Теперь идем на зюйд-вест. Направлением сюда, — айспигель ткнул острым пальцем наконечника в туман.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Отто Юльевич, следы! За нами выслана спасательная партия.

Шмидт присел на колени.

— Покажите ваши ноги, Громыч. Ну-ка, поставь свою лапу сюда. Ну, так я и знал! Заблудились! Это наши следы. Мы ходим кругом…

— Что делать?

— Ждать. В таких случаях Нансен говорил: „терпение есть величайшая полярная добродетель“.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ледниковое ложе четвертую ночь бесплатно предоставляло нам ночлег.

Мгла. Серым валуном маячит палатка. В ней люди придушенными простудой голосами перекидываются:

— Закурить бы! Хоть одну бы затяжечку! — Это сетует Громов.

Табаку нет. Выручает Шмидт. Про черный день в жестяной коробке у него было спрятано несколько хороших папирос.

— Ночью закурить не плохо. По одной с удовольствием.

Шмидт осторожно, боясь растерять папиросы, открыл коробку. Три руки экскаваторами потянулись к ней.

— Чур условие: только по одной. Остальные завтра.

Дымом наполнилась наша юрта. От глубоких затяжек радостная улыбка пробежала по лицам.

Проголодавшийся Илляшевич роется в вещевом мешке.

— Хоть бы крошку хлеба. Живот стянуло.

— Терпеть надо. Три дня на голодном пайке — срок небольшой. Слышишь, как завывает пурга? Если она продержится еще неделю, тогда запоем вместе, а пока отдыхай, — докуривая до мундштука сигаретку, говорил Борис Громов, одновременно ползая на четвереньках в поисках свободного места для ночлега.

Спать четвертую ночь на ледяном полу было ужасно.

Вчера у сонного Шмидта вмерзла в лед борода. У Илляшевича проснулся пойманный им в болотистых низинах Ленинграда ревматизм. Громов простудился, закашлял.

Табак кружит голову. Медленно текли воспоминания. Отто Юльевич приподнялся из спального мешка, сдавив мне грудную клетку, и почти робко толкнул Громова.

— Борис, а ведь на ледоколе тревога. Сколько времени блуждаем.

Громов, откинув правую ногу, черными ресницами занавесил глаза, спал.

— Умаялся. Устал…

— Тревога, говорю, на ледоколе…

— Да, — нехотя отозвался из тесного угла Илляшевич, продолжая обертывать кожаные сапоги длинным шарфом.

Стучит пурга по тонкой материи палатки. Хрустит снег. Словно кто-то большой бродит возле нее. Гудит ветер. Дремота. Тяжелый сон. Мне снится, что, высовывая голову из палатки, вижу, как огромный белый медведь, подхваченный норд-остом, летит в трещину. Из глубины доносится сиплый рев. Шатнулась палатка. Вырванные оттяжки испуганно метнулись в сторону. Походный шатер сетью запутал нас под брезентовую крышу. Серый домик, гонимый ветром, покатился к ледяному ущелью. Стремительно падаем в раскрытый рот бездонной пропасти. Налету ударяемся о выступы ледяной горы. Застреваем на изгибах ущелья, барахтаемся, давим друг друга и снова летим, летим снова в ледяной склеп. Горло ледника сузилось.

— Ох, душно!

Просыпаюсь. Нога Илляшевича нахально развалилась на моей шее. Давит. Я задыхаюсь от тесноты, размахиваю руками.

— Что с тобой? Жар? — Шмидт прислонил руку к моему вспотевшему лицу.

— Да, температура… Простыл, видно?

— Затемпературишь! Летел, думал и конца-края нет, дух захватывало.

— Куда летел? Что ты несешь? — уставился на меня встревоженный Илляшевич.

— Да это я так… Сон видел.

— Соннику простительно, — заметил Борис Громов и потянулся к папиросной коробке. — Натощак перед завтраком затянуться ух как здорово…

— Завтрак-то третий день по задворкам бегает, — заметил наш повар, разматывая с сапогов теплый шарф.

До 10 утра сидели в палатке, проверяя топографическую запись, произведенную за первые сутки.

Днем пурга утихла. Ветер свернул с большака ледяной пустыни и закрутил метелью у подножья известковых гор.

Теперь каждый горел одним желанием: „скорей бы вырваться из ледяного плена, добраться до земли, до песчаных долин“.

Кожаные куртки, покрытые за ночь гололедицей, стали оттаивать. В палатке сырость. Морозная стужа на воздухе неприятно действовала на голодный ноющий желудок.

Свернув палатку, мы некоторое время стояли в нерешимости — куда же итти? Ледник, расколовшийся на тысячу продольных и поперечных трещин, замкнул нас, словно загнанных зверей, в западню.

Шмидт отошел немного в сторону и долгое время пристально всматривался в очертания горизонта.

— Идемте. Мешкать не позволено. Каждый сантиметр будем брать с боя.

Из-под ног побежали снегопады.

Десятки, сотни, тысячи раз приходилось перескакивать через трещины, канавы, пропасти.

Илляшевичу не везло. Скользкие обмерзшие подошвы подводили его, он то и дело попадал в трещину, повисая на веревке, и кричал однотонно, безразлично:

— Тащите, опять угробился…

Тащили и шли. К вечеру, измученные, разостлали для отдыха палатку. Шмидт уже сел на лед, расправил ноги, снял рюкзак, и вдруг, недалеко, точно мираж, перед нами из тумана выступила зубчатая стена гор, самых настоящих, каменных.

Бежим, что есть духу, боясь потерять из вида эту желанную цель.

— Стой! — закричал Шмидт. Остановился сам и задержал бегущих впереди.

— Мы на восточном берегу Новой Земли.

Илляшевич приседает от испуга.

— Как на восточном? Значит голодная смерть. Нас не найдут. Ледник не сохранил наших следов.

Шмидт, окончив внимательный осмотр местности и нашей растерянной группы, усмехнулся и радостно заметил:

— Вон там направо в котловине гор озеро, а там левее — скала, где мы в первый день сушили белье.

— Правильно, ходу! — бросил Борис Громов и, увлекая нас, ритмическим шагом физкультурника побежал вожаком.

— Земля!

Без отдыха карабкаемся на скалу, сокращаем путь через трещины и наконец спускаемся в защищенную долину, срываем цветы.

Мечтательный Илляшевич набирает целый букет голубых незабудок и жадно пьет их аромат. Мы прикалываем к петличке желтый полярный мак и улыбаемся во весь рот.

— Отто Юльевич! Верблюжья гора.

Знакомыми, почти родными казались встречные скалы, долины, бухты, острова.

Остров Богатый, израненный поморскими крестами и кладбищем русских поморов, поднял на высоком выступе скалы опознавательный знак, водруженный за наше отсутствие матросами и архангельскими плотниками.

Мачты „Седова“ вызвали крики радости. В Русской гавани маленькой точкой виден мерно покачивающийся на якорях ледокол.

— Дошли… Спасены…

— И не только спасены, а сохранили запись топографической съемки местности, где кроме нас не ступала нога человека.

Мы видим белое облачко пара, взлетевшее над трубой ледокола. Вслед за ним слышим слабый гудок.

— Заметили. Хорошо бы перекусить горяченького, — нахохлившись петушком, бросил Илляшевич.

Когда подошли к берегу, шлюпка уже ожидала нас. Матросы рассказали о тревоге за судьбу нашей партии.

— Проф. Самойлович приказал снарядить поисковую партию. Завтра утром она должна была выйти на ваши розыски, — крутя „козью ножку“, тарабанил Московский. — Махорочка крепкая, кто хочет, вертите. — Небось, без табачку-то трудно было.

С борта ледокола гроздьями свесились головы:

— Вернулись…

— Смотрите, какие бледные, худые, измученные.

Мы бодро шагаем по парадному трапу, но ноги трясутся, выдают. Устали, — зачем скрывать. Глаза бегут по краснощеким лицам матросов.

— Вы за наш поход поправились, — шутит тов. Шмидт.

Кто-то принес маленькое зеркальце. Из его овала уставились на нас чужие осунувшиеся лица с выпирающими скулами. Мы с трудом узнали себя.

Сытный, двойной обед окончательно обессилил нас. Эту ночь мы заснули спокойно в натопленной каюте, на чистых простынях и даже под шерстяным одеялом.

 

ПРИХОД „СИБИРЯКОВА“

Утром 8 августа. Получено радио от „Сибирякова“. Капитан его, из за подводных камней, не решается подойти к берегам Новой Земли. Он просит давать протяжные гудки для ориентировки входа в Русскую гавань. По сигналам сирены ледокол „Сибиряков“, перегруженный кардифским углем, к вечеру важно вошел в защищенную гавань. Палубная команда матросов перенесла парадный трап с левого борта на правый.

— Боцман, к лебедке! Принимай трос! — закричал в рупор капитан Воронин.

— При-ча-ли-вай, — донеслось с „Сибирякова“.

Спущенные с нашего ледокола сосновые бревна смягчили удары бортов двух ледокольных броненосцев.

С палубы корабля прыгнули к нам архангельские комсомольцы.

— Товарищ Шмидт, крайком партии прислал газеты.

Раскрылись полотна страниц. Газеты, журналы мигом растащены по углам, каждому хочется поскорее узнать, что делается на Большой Земле. Любопытные собаки, перескочив через борт, понеслись к камбузу „Сибирякова“.

Мой любимый Волчок не рассчитал расстояния, прыгнул и упал в узкое ущелье между ледоколами.

— Собака за бортом!..

Сергей Журавлев бросился на помощь, он осторожно спустился на канатах к воде, сильными пальцами ухватился за шерсть утопавшей собаки и вытащил ее наверх.

— Охота за псом лазить, — говорит кто-то с „Сибирякова“.

— Каждая собака на учете, — отряхивая с себя мокрую шерсть, процедил сквозь зубы зверобой Журавлев.

Капитан Воронин, закончив обмен любезностями с прибывшим коллегой, отдал распоряжение:

— В два дня перегрузить уголь!

Матросы подхватили, вызвали кочегаров на соцсоревнование. Зашипела лебедка, заскрипели стальные канаты. Зашумели корзины, наполненные сверкающим, как алмаз, кардифом. „Седов“, подобно проголодавшемуся чудовищу, с жадностью набивал пустое чрево глубокого трюма. Топлива для второго похода нужно взять как можно больше.

— Первая вахта погрузила:

— 170 корзинок.

— Вторая:

— 180.

— Третья:

— 200.

— Первая:

— 244.

Каждые четыре часа доска соревнования отмечала подъем.

К началу вторых суток кардиф был плотно втиснут в угольные ямы ледокола.

Полдня отдыхали матросы. Вахтенные убирали корабль, стирали пыль, мыли палубу. К вечеру, перед заходом солнца, тучи овцами разбежались по синему небу. Серое море отливало багрянцем заката. Тихими всплесками бились волны о подводные рифы Верблюжьей горы.

Наступал час разлуки. Старые зимовщики с Земли Франца-Иосифа с чемоданами в рунах переходили на „Сибирякова“.

Год назад они шли в такой же неизвестный поход, как ныне мы. Теперь они — зрители. Долго они стояли, облокотившись на поручни, слушали в последний раз ворчливую команду любимого капитана…

— Боцман! Отдать швартовы!

                                            — Есть…

— Малый вперед.

                           — Есть…

И наблюдают, как бьет и взмахивает „Седов“ саженными лопастями винта серо-зеленую воду.

С опущенным якорем тихо проходим мимо подводных рифов, мимо Верблюжьей горы в море Баренца.

Русская гавань, вдавленная вглубь острова Новой Земли, постепенно сливается с берегом.

Капитан, накинув на теплую куртку желтое прорезиненное пальто, взбежал на верхний мостик.

На юте „Седова“ матросы машут платками, фуражками и флагами. „Сибиряков“ первые часы идет в кильватер. С носа видны размахивающие руками наши друзья зимовщики. Я долго наблюдаю за двумя высокими, стройными фигурами — радиста Кренкеля и геофизика Шашковского. Они забрались на ванты и смотрят на нас в бинокли.

Перед тем как сменить курс, „Сибиряков“ мягким баритоном своей сирены ответил на последние тяжелые гудки старого ветерана ледовых боев „Георгия Седова“. По серым волнам полярного моря еще долго неслись замирающие выкрики с исчезающего вдали корабля.

— „Седовцам“ успеха!..

С „Сибиряковым“ ушла последняя связь с землей. Мы остались одни, закованные в железный корпус пловучей крепости. Далек и неизведан лежит путь к Северной Земле, через неизмеримые ледяные пространства Карского моря…

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Смотреть вперед! — раздается знакомый голос капитана.

— Есть, смотреть вперед, товарищ капитан.

Западный берег Новой Земли с горбами холмов скрылся за горизонтом.

Полуночное солнце, залив розовым светом ползущие глетчеры, упало в море золотым шаром. Мелкие льдинки стали похожи на стаи голубых птиц.

12 августа. Солнце сквозь серый туман заглядывает на мокрую палубу. Натянутые провода антенны слабо стонут от залихватских налетов северного ветра. Судовой врач Лимчер, обняв мачту, словно выслушивая в ее груди свист и завывание, смотрит вперед. Кочегар Московский, вытирая пот засаленным платком, остановился у перил.

— Простынете, потному не рекомендую, — говорит доктор Лимчер, поднимает воротник у дубленой шубы и с достоинством идет на капитанский мостик.

Любознательный доктор ежедневно простаивает по несколько часов с нашим большим — с сорокакратным увеличением — биноклем. Тема его разговоров со штурманами всегда одна и та же:

— Скажите, а бывает так… — вдруг и откроешь неведомый остров?

— Бывает, конечно, бывает, — утешают его молодые краснофлотцы у штурвального колеса.

И Лимчер еще пристальнее начинает всматриваться в пенистые гребни волн. Кто-то ему передал, что в прошлом году ледокол „Седов“ не обнаружил островов Гольфстрема там, где они показаны на картах.

— Голубчики, а как вы думаете, а может быть эти острова живут себе среди моря, а?..

Краснофлотец Лукьянов резво перебежал руками по штурвальному колесу, поправил бескозырку, посмотрел в большие стекла бинокля и шепеляво сказал:

— Н-да, может и живут. Капитан передавал, что мы тут недалече где-то от этих островов. Велено еще раз пошарить по горизонту.

— Велено — по горизонту?..

— Да, сказано — посмотреть…

— Не засть, не вижу, — закипятился доктор и вдавил в окуляры бинокля свои веселые и добрые глаза.

…К вечеру туман унесся к мысу Желания. Небо очистилось от бродивших тяжелых облаков, на западе в лучах падающего солнца оно стало бледно-оранжевым, и только над горбами горных хребтов Новой Земли легла широкая стальная полоса, переходящая к северу в светло-голубой клин.

— Земля! Лукьянов, земля!

Доктор Лимчер в распахнутой поддевке вломился в лоцманскую будку.

— Владимир Иванович, земля! Острова Гольфстрема открыл! Я открыл!

Капитанский мостик превратился в трибуну. У цейсовского бинокля образовалась профессорская очередь.

— Острова Гольфстрема открыты норвежским путешественником Маком, — объясняет нам знаток истории полярных открытий проф. В. Ю. Визе. Его место у бинокля занимает проф. Самойлович.

— Ширина этого острова — километра полтора, — уверенно говорит Самойлович. — Надо, не теряя времени, произвести съемку.

Профессор ботаники Савич, обвешанный двенадцатью брезентовыми мешками для сбора мхов и лишайников, с трудом поднимается наверх.

— Кто последний? Я за вами, — гуторит Московский в хвосте профессорской очереди.

Пока проходила очередь, краснофлотец Лукьянов, сжатый людьми и оглушенный выкриками, все же смотрел вперед. Простым глазом скоро заметив, что „остров“ по мере приближения к нему словно уменьшается в своих размерах, он что-то шепнул на ухо капитану.

— Владимир Иванович, — кричит снизу оператор Новицкий, — пожалуйста, поверните ледокол обратно, повторите открытие острова сначала, Союзкино будет вам очень благодарно.

Доктор Лимчер встал сзади Московского в очередь и прошептал:

— Знаете, я сначала думал — мне мерещится; смотрю, а в бинокль прется серая громада: ну, думаю, открыл закрытые острова.

Капитан Воронин, молчавший все время с начальником экспедиции Шмидтом, наблюдая за суматохой, резко обернулся вполоборота и с улыбкой произнес:

— Доктор, а земля-то ваша того… плывет…

— Как плывет? — обиделся доктор и вне очереди взялся за цейсовскую „пушку“.

Навстречу ледоколу, покачиваясь на волнах, плыл самый обыкновенный, вдобавок еще грязный айсберг.

Смешок легкой зыбью прошелестел на капитанском мостике.

Дежурный штурман в конце вахты записал в судовом журнале:

„…На 76°57′ Норд и 63°38′ Ост открыли „пловучую землю“ доктора Лимчера. Сегодня получили в адрес Шмидта, Самойловича, Визе и Воронина с Земли Франца-Иосифа телеграмму: „На станции все благополучно, развертываются научные работы. Сейчас производим зарядку аккумуляторов. 11 августа на пловучем льду в бухте Тихой убили трех медведей. Заканчиваем постройку сарая для коров и лошади. Привет всему экипажу, поздравляем с началом нового трудного похода к Северной Земле. Зимовщики“.

Пробили склянки. Сменились вахтенные.

„Собака“, — так было принято называть ночную вахту, — досталась капитану. Ровно в полночь ударил полдник — юго-восточный ветер. Воронин в подшитых валенках неслышно зашагал по мостику.

— Что нам откроет океан?

— Какие глубины лежат на пути к Северной Земле?

#img_40.jpeg